751. А. А. КИСЕЛЕВОЙ
8 января 1890 г. Петербург.
8 января.
Милостивая Государыня Василиса Пантелевна!
Честь имею поздравить Вас с днем Ангела* и пожелать Вам Многих предбудущих в Добром здоровьи и благополучии, а также Родителям Вашим.
Посылаю Вам из глубины Души следующие подарки:
1) Ножницы для отрезывания мышам и воробьям хвостиков.
2) Два пера для писания стихов: одно перо для плохих стихов, А другое для хороших.
3) Рамку для портрета какой-нибудь хари.
4) Висю́льку из Чистого серебра, полученную мною В подарок от знаменитой Детской писательницы*.
5) Большой Ящик почтовой бумаги с фиалками* для писания писем к Тышечке в шапочке, тышечке без шапочки и прочим млекопитающимся обоего пола.
6) Sachet, которое прошу Вас убедительно положить в Почтовую бумагу, чтобы она пахла.
7) Номер Славянской Газеты для чтения натощак.
8) Древнюю Историю с Рисунками; из этой Истории видно, что и в древности жили дураки, Ослы и Мерзавцы.
9) Больше Подарков нет.
Потратившись на подарки и находясь поэтому без Всяких средств к существованию, Прошу Вас выслать Мне денег. А если у Вас денег нет, то украдьте у Папаши и пришлите мне.
С истинным Почтением имею честь быть Ваш покорнейший Слуга
Василий Макарыч.
Простите, что письмо написано так небрежно. Это от Волнения.
752. Ф. А. КУМАНИНУ
8 января 1890 г. Петербург.
8 янв.
Добрейший Федор Александрович, получил Ваше письмо* и отвечаю Вам прежде всего поздравлением с Новым годом, с новым счастьем и с новыми пятью тысячами подписчиков.
Уезжая, я просил брата взять у Соловцова всего цензурованного «Лешего». Теперь, конечно, мы не успеем попасть в январскую книжку. Если Вы не выслали еще корректуры, то погодите моего приезда: я приеду 12–13 янв<аря>*. Прочту корректуру, исправлю и пошлю в цензуру из Москвы.
Теперь просьба: не печатайте «Лешего»!!* «Леший» для «Артиста» положительно не имеет никакой цены: публике московской он не понравился*, актеры словно сконфузились, газетчики обругали*…Отдайте мне его; в «Артисте» он пройдет незамеченным, пользы никому не принесет, и Ваши 200 рублей будут словно в воду брошены. Мой «Леший», повторяю, для «Артиста» цены не имеет.
Если внемлете моей просьбе, то я буду Вам благодарен во веки веков и напишу Вам столько рассказов, сколько Вы пожелаете*, хоть миллион двести тысяч.
Прошу я серьезно. В случае Вашего согласия поскорее отвечайте мне. Несогласие же Ваше уязвит меня в самое сердце и причинит мне немало горя, ибо лишит меня возможности поработать еще над «Лешим»*. Если уже начали набирать, то за набор я заплачу, брошусь в воду, повешусь… что хотите…
Когда же к девочкам?
В Питере погода аспидская. Ездят на санях, но снега нет. Не погода, а какой-то онанизм.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
753. М. П. ЧЕХОВОЙ
14 января 1890 г. Петербург.
14 янв.
Непредвиденные обстоятельства задержали меня* еще на несколько дней. Я жив и здоров. Новостей нет никаких. Впрочем, на днях я видел на сцене «Власть тьмы» Толстого*. Был у Репина в мастерской*. Еще что? Больше ничего. В общем скучно.
Ходил сегодня на собачью выставку*; ходил я туда вместе с Сувориным, который в то время, когда я пишу сии строки, стоит около стола и просит:
— Напишите, что вы ходили на собачью выставку вместе с известной собакой Сувориным.
Александр и его дети* здоровы.
Поклон знакомым. Больше писать не о чем.
Твой А. Чехов.
В Петербурге бездельничает Жорж Линтварев.
Жду от Миши письма* об «Артисте» и «Лешем».
754. Н. М. КОЖИНУ
17 января 1890 г. Петербург.
17 янв.
Милостивый государь Николай Матвеевич!
В ответ на Ваше почтенное письмо от 14 января имею честь известить Вас, что пьеса моя «Предложение» не может идти в Москве*, так как она отдана г-же Горевой на весь текущий сезон.
Прошу Вас принять уверение в совершенном почтении.
А. Чехов.
755. М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
17 января 1890 г. Петербург.
17 янв.
Дорогой Модест Ильич, посылаю Вам «Крейц<ерову> сонату»*. Прочитав, благоволите послать ее Н. М. Соковнину, который живет на Васильевск<ом> острове, 1-я линия, д. № 38. Он пришлет мне.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
756. М. Н. ГАЛКИНУ-ВРАСКОМУ
20 января 1890 г. Петербург.
Ваше превосходительство милостивый государь Михаил Николаевич!
Предполагая весною этого года отправиться с научною и литературною целями в Восточную Сибирь и желая, между прочим, посетить остров Сахалин, как среднюю часть его, так и южную, беру на себя смелость покорнейше просить Ваше превосходительство оказать мне возможное содействие к достижению мною названных целей.
С искренним уважением и преданностью имею честь быть Вашего превосходительства покорнейшим слугою.
Антон Чехов.
Января 20-го дня 1890 г.
Малая Итальянская, 18, кв. А. С. Суворина.
757. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
26 января 1890 г. Петербург.
Уважаемая Мария Владимировна, я не уехал*, но быть у Вас сегодня не могу. Мне принесли «Указатель» статей «Морского сборника»* от 62 года по 82-й и просили вернуть его завтра утром. В настоящую минуту я выписываю статьи, касающиеся Сахалина и Ко, бранюсь, как мерзавец, и чувствую себя ужасно не в духе.
Завтра около 2–3 часов дня я буду у Вас. Поклон всем Вашим и Василисе Пантелевне.
Ваш Лицемер.
90 26/1
Мне нужно поговорить с Вами об одном очень важном деле*.
758. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ
28 января 1890 г. Петербург.
Приходил прощаться. Прощайте, голубчик, увидимся, вероятно, в декабре. Пишите. Всем Вашим мой душевный привет.
Ваш А. Чехов.
759. Н. М. ЕЖОВУ
28 января 1890 г. Петербург.
28 янв.
Добрейший Николай Михайлович, простите, что так долго не отвечал на Ваши письма. Всё собирался уехать в Москву и поэтому рассчитывал повидаться и дать ответ устный.
1) «Русалка» будет напечатана в «Новом времени»*.
2) Вам прибавлена копейка. Теперь Вы будете получать 8 коп. за строчку.
3) О высылке газеты сделано распоряжение.
«Русалка» мне очень понравилась*, хотя в рассказе русалочьего отца Вы несколько впадаете в тон Короленко («Лес шумит»). Вообще Вы заметно прогрессируете, чему я, искренно говоря, очень рад. Читайте побольше; Вам нужно поработать над своим языком, который грешит у Вас грубоватостью и вычурностью — другими словами, Вам надо воспитать в себе вкус к хорошему языку, как воспитывают в себе вкус к гравюрам, хорошей музыке и т. п. Читайте побольше серьезных книг, где язык строже и дисциплинированнее, чем в беллетристике. Кстати же запасетесь и знаниями, которые не лишни для писателя.
Вот Вам и наставление на закуску!
Суворин извиняется, что до сих пор не распорядился насчет газеты.
Почтение Вашей жене.
Искренно преданный
А. Чехов.
Бываете ли у наших?*
760. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
28 января 1890 г. Петербург.
28 янв.
Наконец я уехал, Мария Владимировна!* Хотел было сегодня повидаться с Вами и прогулять по Петербургу Василису Пантелевну, да не хватило времени — ездил прощаться. Передайте Валентину Яковлевичу*, что благодарить я его буду в том самом письме, в котором опишу ему свой визит к Зензинову.
Барина и Идиотика я увижу, вероятно, раньше Вас* и посему передам им от Вас поклон и скажу, что Вы живы, здравы и что Вы, как выразилась графиня*, нравственный гигант.
Осталась ли довольна моим индейским подарком моя будущая супруга*, от которой я бегу на Сахалин? Если недовольна, то я пришлю ей еще что-нибудь, японского болванчика, или вроде этого…
В надежде, что Вы и Ваша дочь перестанете меня преследовать (в противном случае я должен буду обратиться к Грессеру), пребываю струсившим и убегающим.
А. Чехов.
Душевный привет Голубевым и Владимиру Петровичу*. Владиславлеву передайте, что в Томске я буду весною или в начале лета*.
Если напишете мне в Москву хоть одну строчку о Вашем здоровье, то я буду Вам благодарен по гроб. Не подумайте, что я лицемерю.
Забыл спросить у Вас, как поживает[1]
761. И. М. КОНДРАТЬЕВУ
28 января 1890 г. Петербург.
Петербург. 90 28/1
Многоуважаемый Иван Максимович!
Общество искусств и литературы просило у меня разрешение поставить у себя мое «Предложение». Я ответил отказом*, ссылаясь на обещание, которое я дал Горевой. Общество вчера повторило свою просьбу, прислав мне телеграмму, которую при сем посылаю*.
Телеграмма эта мне не понравилась, так как я не желаю одолжаться у г-жи Горевой и не хочу ее милостей, но делать нечего, пришлось ответить Обществу согласием*, о каковом и уведомляю Вас.
Желаю Вам всего хорошего.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
762. А. И. СУМБАТОВУ (ЮЖИНУ)
28 января 1890 г. Петербург.
28 янв.
Милый Александр Иванович, будьте добры, напишите мне, в какой день (утром или вечером) на масленой неделе пойдет «Гернани»*. Это нужно для Татищева, переводчика «Гернани».
Этот Татищев между прочим сообщил мне, что Ермолова и Вы получили академические пальмы от президента Французской республики*. Если это не продукт воображения, подогретого шампанским, которое сейчас пили, то от души Вас поздравляю. Суворин говорил мне, что пальмы сии даны Вам за «Гернани».
Почтение княгине* и Владимиру Ивановичу*. Если увидите вскорости Ленских, то поклон и им. Живу я в Питере; когда вернусь в Москву, неизвестно; должно быть, в начале февраля.
Будьте здоровы и небом хранимы.
Ваш А. Чехов.
Мой адрес: «Новое время».
Театры здесь необычайно скучны. Видел я «Бедную невесту» и «Холостяка»*. Игра чиновницкая, бездушная, деревянная.
Видел я «Власть тьмы»* у Приселковых. Хорошо.
763. М. П. ЧЕХОВУ
28 января 1890 г. Петербург.
28 янв.
Миша, какого числа заложен мой билет? Серия 9145 № 17?
Если срок 2 или 3 февраля, то возьми у мамаши деньги и внеси еще за полгода. Так как квитанция заперта у меня в столе, то попроси Волкова принять деньги без квитанции, а просто так, на основании справки, какую пусть он сделает у себя по книгам. Квитанцию я пришлю ему, когда приеду.
Приеду я, должно быть, не раньше 4 или 5 февраля. Ужасно соскучился.
С Галкиным-Враским почти всё уже улажено. Маршрут: река Кама*, Пермь, Тюмень, Томск, Иркутск, Амур, Сахалин, Япония, Китай, Коломбо, Порт-Саид, Константинополь и Одесса. Буду и в Маниле. Выеду из Москвы в начале апреля.
Поклон всем нашим и уверение, что я соскучился. Если тебе некогда сходить к Волкову, то попроси Машу.
Видаюсь с Марией Владимировной и Василисой.
Александр и его семья здравствуют.
Твой А. Чехов.
764. А. И. СУМБАТОВУ (ЮЖИНУ)
Январь, после 28, 1890 г. Петербург.
Милый Александр Иванович, забыл я сказать Вам, что Татищев просил оставить для него одну ложу (конечно, на «Гернани»). Будьте добры, составьте протекцию. В случае ежели лож нет, то оставьте два кресла.
Простите, что я беспокою Вас. Не моя в том вина*…и т. д.
Ваш душой
А. Чехов.
765. С. Н. ФИЛИППОВУ
2 февраля 1890 г. Петербург.
2 февр.
Ответствую Вам по пунктам:
1) На вопрос мой о Вашем днепровском очерке* Суворин мне ответил, что он зимою не хочет печатать про летнее.
2) С М. А. Сувориным я еще не виделся*. У него дети больны скарлатиной, и он сидит у себя дома, как в карантине.
3) В конце Вашего письма к Суворину Вы спрашиваете, можно ли Вам написать ответ «Новостям»*; Суворин сказал: «взял бы да и написал… что тут спрашиваться?» Впредь, стало быть, не спрашивайтесь, а валяйте прямо.
4) Я в самом деле еду на о. Сахалин*, но не ради одних только арестантов, а так вообще… Хочется вычеркнуть из жизни год или полтора*.
5) Приеду в Москву скоро, но неизвестно когда. Лень трогаться с места.
Новостей нет никаких.
Еще о чем написать Вам? Написал бы, да не о чем. В голове пусто.
Будьте здоровы. Что поделывает Ваша соседка Пупопупырушкина, издательница стихов?* Смотрите, не увлекитесь.
Ваш А. Чехов.
766. С. Н. ФИЛИППОВУ
7 февраля 1890 г. Москва.
8 ф. 90.
Добрейший Сергей Никитович!
Я приехал. Приехал и Суворин. Остановился он в «Славянском базаре», № 25. Завтра утром я смотрю с ним «Федру», а в пятницу вечером зеваю на балу у Общества искусств и литературы* — вот всё, что мне пока известно о тех часах, в какие Суворина нельзя будет застать дома. Нового ничего нет. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
767. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ
9 февраля 1890 г. Москва.
8 февр.
Милый и дорогой коллега Казимир Станиславович, простите меня, что я так долго не отвечал на Ваше письмо. Это бедное письмо пролежало у меня на столе в ожидании, пока его распечатают, чуть ли не неделю*.
Вот Вам ответы на Ваши вопросы:
1) Куманин сказал, что пьеса Ваша напечатана будет*.
2) С Соболевским я незнаком*. Конечно, это не может мне помешать исполнить Ваше поручение; я съездил бы к нему и познакомился, но нахожу более резонным действовать через единого из пайщиков Саблина, доброго моего знакомого; сей человек устроит всё и даст мне именно такой ответ, какого я не получил бы от не знакомого мне Соболевского. Саблина я увижу сегодня* на балу в Благородном собрании; если не увижу, то завтра напишу ему письмо.
Душа моя, зачем Вы позволяете серым туманам садиться на Вашу душу?* Конечно, нелегко Вам живется, но ведь на то мы и рождены, чтоб вкушать «юдоль». Мы ведь не кавалергарды и не актрисы французского театра, чтобы чувствовать себя хорошо. Мы мещане на сей земле, мещанами будем и по-мещански умрем — такова воля рока, ничего не поделаешь. А с роком приходится также мириться, как с погодою. Я фаталист, что, впрочем, глупо.
На Сахалин еду в начале апреля. Значит, успеем еще списаться. Кланяйтесь Вашей жене, гусикам, утикам и тому толстопузому воробчику, у которого, когда я был у Вас, болела губа под носом.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
768. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
10 февраля 1890 г. Москва.
10 февраль.
Милый Алексей Николаевич, наконец я, пройдя огонь, воду и медные трубы, водворился в Москве и сижу тихо и смирно за своим столом. Помышляю о грехах, мною содеянных, о тысяче бочек вина, мною выпитых, о визитах своих к Галкину и проч., и проч. В один месяц, прожитый мною в Питере, я совершил столько великих и малых дел, что меня в одно и то же время нужно произвести в генералы и повесить.
Готовлюсь к Сахалину и читаю всякую чепуху, к нему относящуюся. Я еду — это решено бесповоротно. Уеду в апреле, когда вскроется Кама; стало быть, до отъезда я еще успею надоесть Вам своими письмами.
Прочел я своего «Лешего»… Вот что решил я. «Леший» будет еще раз прочитан, исправлен и послан в «Северный вестник». Да будет исполнено желание Ваше! Пришлю я пьесу около 20-го февраля* с убедительной просьбой — если она не понравится, возвратить мне ее назад для уничтожения.
В Москве гостят Суворин и Григорович. Первый приехал сюда отдохнуть, а второй получил какую-то командировку.
Видел я «Федру»*. Хорошо, но скучно. Вообще в Москве скучно…
Мои все шлют Вам сердечный привет. Я крепко обнимаю Вас и благодарю за радушие и гостеприимство. Благодарность сию разделите со всею вашей семьей, которой я низко кланяюсь. Будьте счастливы и здоровы…
Ваш А. Чехов.
769. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
15 февраля 1890 г. Москва.
15 февр.
Отвечаю Вам, дорогой Алексей Николаевич, тотчас же по получении от Вас письма. Вы были именинником?* Да, а я забыл!! Простите, голубчик, и примите от меня запоздалое поздравление.
Неужели Вам не понравилась «Крейцерова соната»?* Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная — тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и красоте исполнения. Не говоря уж о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: «Это правда!» или «Это нелепо!» Правда, у нее есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть еще одно, чего не хочется простить ее автору, а именно — смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но все-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен.
На меня сердятся мои петерб<ургские> друзья и знакомые?* За что? За то, что я мало надоедал им своим присутствием, которое мне самому давно уже надоело? Успокойте их умы, скажите им, что в Петербурге я много обедал, много ужинал, но не пленил ни одной дамы, что я каждый день был уверен, что уеду вечером с курьерским, что меня удерживали друзья и «Морской сборник», который мне нужно было перелистать весь, начиная с 1852. Живя в Питере, я в один месяц сделал столько, сколько не сделать моим молодым друзьям в целый год. Впрочем, пусть сердятся!
О том, что я уехал со Щегловым в Москву на лошадях*, телеграфировал нашим молодой Суворин* шутки ради, а наши поверили; что же касается 35000 курьеров*, которые скакали ко мне из министерств, чтобы пригласить меня в генерал-губернаторы о. Сахалина, то это просто чепуха. Брат Миша писал Линтваревым о том, что я хлопочу попасть на Сахалин, а они, очевидно, не так его поняли. Если увидите Галкина-Враского*, то скажите ему, чтобы он не очень заботился о рецензии для своих отчетов. Об его отчетах я буду пространно говорить в своей книге и увековечу имя его; отчеты неважны: материал прекрасный и богатый, но чиновники-авторы не сумели воспользоваться им.
Целый день сижу, читаю и делаю выписки. В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство. Mania Sachalinosa.
Недавно я обедал у Ермоловой*. Цветочек дикий*, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства. Так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние.
Читал я «Симфонию» М. Чайковского*. Мне понравилась. Получается по прочтении впечатление очень определенное. Пьеса должна иметь успех.
Прощайте, голубчик мой, приезжайте. Привет Вашим. Сестра и мать кланяются.
Ваш А. Чехов.
770. М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
16 февраля 1890 г. Москва.
18 февраль.
Дорогой Модест Ильич, Ваша «Симфония» мне очень понравилась*. О сценических красотах пьесы я умею судить, только вернувшись из театра, а потому позвольте мне не говорить о них. Литературные же достоинства не подлежат ни малейшему сомнению. Это умная, интеллигентная пьеса, написанная отличным языком и дающая очень определенное впечатление. Несмотря на то, что половина действующих лиц не кажется типично, что фигуры вроде Милочки затронуты только чуть-чуть, быт рисуется ясно, и я благодаря Вашей пьесе имею теперь представление о среде, которой раньше не знал. Это полезная пьеса. Жалею, что я не критик, иначе бы я написал Вам длинное письмо и доказал бы, что Ваша пьеса хороша.
Вы, кажется, говорили, что Вашей пьесы не поймет публика, ибо пьеса рисует среду специальную. Читая пьесу, я, признаться, ожидал пересола, но, кроме «симфония», «опера» и «мотивчик», ничего специального не обрел и посему позволю себе не разделять Ваших опасений.
Елена сделана хорошо, хоть и говорит местами мужским языком. Место, где она вспоминает о певице в Мангейме, вышло недостаточно тепло именно благодаря этой манере выражаться по-мужски. Знаки препинания в этом воспоминании я расставил бы иначе; например, после слов «с ридикюльчиком в руках» я поставил бы многоточие, потом слово «она» зачеркнул бы. Если же, впрочем, певицы вроде Елены обмущиниваются, то я неправ. Всё это мелочи…
Ядринцев похож на суворинского Адашева*. Ходыков сделан великолепно, дядюшка очень милая скотина… Больше всего мне понравились I, II и V акты, меньше всего III, где у Милочки нет ни одной сочной, длинной фразы, а всё какие-то всхлипывания… Конец остроумен, лучше и придумать нельзя.
Ходыкова надо Свободину играть.
Воображаю, как хорошо сошла бы Ваша «Симфония» у нас в Малом театре. У нас умеют разговаривать на сцене — это важно. Второй акт поставили бы чудно.
Простите, что пишу чёрт знает как, пятое через десятое. Не умею выражать свои мнения, хоть и называюсь литератором.
На Сахалин я еду в апреле. Если до этого времени будете в Москве, то убедительно прошу Вас пожаловать ко мне. Будьте здоровы и не забывайте Вашего почитателя и немножко собутыльника
А. Чехова.
На конверте:
Петербург, Фонтанка, 24
Модесту Ильичу Чайковскому.
771. А. С. СУВОРИНУ
17 февраля 1890 г. Москва.
17 февр.
Будучи деловым человеком, начну с дел:
1) Курепин получил тюремную книгу* в синей обложке и сказал, что он займется ею не без удовольствия.
2) Был орел Филиппов и просил написать Вам, чтобы Вы прислали ему назад его днепровскую повесть*; он почистит ее, исправит, понюхает и пришлет Вам весною. Вы сказали ему, что весною напечатать можно.
3) Будучи честным человеком, возвращаю Вам: а) книги, полученные от Южина*, b) «Африканку»*, с) «Исторический вестник» 82 г.* и d) «Отечественные записки» 63 г. V, VI и VII*. Сегодня отвезу эти книги Богданову.
4) Воротник* Мамышеву послан с ручательством на 35 лет. Осталось 4 рубля сдачи. Куда их девать?
5) Прилагаю списочек книг* и прошу Вашего содействия для отыскания их и препровождения ко мне. Это первая серия. Это только цветки, скоро будут и ягодки.
Вот и всё. После Вашего отъезда мне стало совсем скучно. Солнце светит адски, пахнет весной, и мне досадно, что я еще не еду на Сахалин. Теперь бы хорошо сидеть на палубе речного парохода или скакать через степь в тарантасе.
Плещеев писал мне*, что все мои петербургские друзья и знакомые сердятся на меня за то, что я якобы скрывался от них. По-видимому, и Плещеев сердится. Я ответил ему так: «Пусть себе сердятся!» Свободин в Москве; был он у меня уже раз шесть и раза три не заставал меня. Он очень доволен результатами германских выборов* и по-прежнему горячо любит литературу. О Лессинге ни полслова*.
Вся Москва уже знает, что я имел честь обедать у Ермоловой*. Курс мой поднялся на целую марку.
Анне Ивановне буду писать особо*. Кланяйтесь всем и будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
772. А. С. СУВОРИНУ
Около 20 февраля 1890 г. Москва.
Спасибо за хлопоты. Атлас Крузенштерна* мне нужен теперь или по возвращении из Сахалина. Лучше теперь. Вы пишете, что карта его плоха. Потому-то она мне и нужна, что она плоха, а хорошую я уже купил у Ильина* за 65 к.
День-деньской я читаю и пишу, читаю и пишу… Чем больше читаю, тем сильнее убеждение, что в два месяца я не успею сделать и четверти того, что задумал, а ведь больше двух месяцев мне нельзя сидеть на Сахалине: подлецы пароходы не ждут! Работа разнообразная, но нудная… Приходится быть и геологом, и метеорологом, и этнографом, а к этому я не привык, и мне скучно. Читать буду о Сахалине до марта, пока есть деньги, а потом сяду за рассказы.
Не помню, за что я повесил себя в письме к Плещееву. Вероятно, за пьянство. Писал я ему*, конечно, в шуточной форме и, кажется, так: «…за что меня следовало бы в одно и то же время повесить и произвести в генералы». Последнее мною вполне заслужено, ибо в Питере я выпил столько, что мною должна гордиться Россия! Помню также, писал я Плещееву, что, живя в Питере, в один месяц я сделал столько, сколько моим молодым друзьям, которые за что-то на меня сердятся, не сделать в целый год; и я не соврал, ибо каждый из моих друзей в 12 раз больше бездельник, чем я. У Вас живя, я многое прочел, многое видел и слышал и сварил кашу не с одним только Галкиным — и это всё, невзирая на винопийство и шаганье из угла в угол.
M-me Ленская вымазала себе лицо салом. Был Мамышев и сердился, что воротник с ручательством на 30 лет послали ему в Звенигород, а не в Волоколамск, где он живет. Я сказал, что Вы виноваты.
Если у Вас в библиотеке есть «Очерки пером и карандашом» Вышеславцева*, то пришлите. Будет от меня благодарность.
Был у меня Островский и спрашивал о судьбе книги своей сестры*. Я сказал, что Вы и Неупокоев недовольны рисунками и форматом. Он ответил так: если рисунки не нравятся, то их можно бросить, заказав новые, формат же наравне со всем прочим вполне зависит от усмотрения типографии. Можно написать ему, что его книга будет печататься летом? Ах, какие у него вонючие сигары! Каждый его визит, благодаря его этим анафемским сигарам, наводит на меня ужас. Говорил он, что его брат-министр* захворал сахарной болезнью.
«Крейцерова соната» в Москве имеет успех.
Отчего не шлете рассказов?* Я сегодня или завтра пошлю Вам рассказ Лазарева (Грузинского)*. Прибавкой гонорара и высылкой газеты мой протеже Ежов тронут и благодарит Вас со слезами на глазах и с дрожью в голосе, простирая руки к небесам с мольбою о ниспослании Вам и всему Вашему семейству всякого благополучия во веки веков аминь.
В своей сахалинской работе я явлю себя таким ученым сукиным сыном, что Вы только руками разведете. Я уж много украл из чужих книг мыслей и знаний, которые выдам за свои. В наш практический век* иначе нельзя. Скажите Алексею Алексеевичу, чтобы он ехал на Мургабский берег*.
Читал я, что румынская королева написала пьесу* из народного (?) быта и будет ставить ее в бухарестском театре. Автор, которому нельзя шикать. А я бы с удовольствием пошикал.
Ленский говорил, что, «кажется, хотят ставить» пьесу Маслова*. Больше же об его пьесе ничего не слышал.
Будьте здоровы. Дай бог всего хорошего.
С почтением
Генрих Блокк и Ко.
Как поживают Ваши многоуважаемые лошади? Хорошо бы проехаться куда-нибудь.
773. А. С. СУВОРИНУ
23 февраля 1890 г. Москва.
23 февр.
Голубчик, «Свадьбу» верните назад* с книгами, она попала к Вам нечаянно. Печатать ее нет надобности. Что касается книг, которые желательно мне получить* от Скальковского, то прилагаю новый список. Сегодня отослал я Вам «Вестник Европы» 79 г., V и VI*, и книгу Зандрока* (на его имя). Простите ради создателя, что я беспокою Вас поручениями; право, больше обратиться не к кому. Беспокоить Вас буду еще много, а чем Вам заплачу — неизвестно; должно быть, на том свете угольками.
Мой брат Александр* несообразительный человек. Он в восторге от миссионерской речи прот<оиерея> Орнатского, который говорит, что инородцы не крестятся-де потому, что ждут на сей предмет особого царского указа (т. е. приказания) и ждут, пока окрестят их начальников… (понимай — насильно). Говорит также сей велеречивый понтифекс, что инородческих священников, ввиду их аскетического образа жизни, следовало бы убрать от инородцев и посадить в особые помещения, вроде как бы монастыри. Хороши, нечего сказать! Потратили 2 миллиона рублей, выпускают из академии ежегодно десятки миссионеров, стоящих дорого казне и народу, крестить не умеют, да еще хотят, чтоб им помогали полиция и милиция огнем и мечом*! Говорит поп, что окрестили 80000 — стереотипное число, которое я слышу уже несколько лет. Сообщение свое об этой речи Александр кончил во вкусе преподобных отцов, обнаружив самую что ни на есть младенческую доверчивость. Скажите ему, что он гусь лапчатый.
Спасибо за Крузенштерна. Хорошо пишет.*
В Вашей филиппике по адресу старости я усмотрел одно только желание* Ваше идти на войну. Что ж? Валяйте. Но с кем воевать? Поедемте в Абиссинию.
Если найдется у Вас статья Цебриковой*, то не присылайте. Такие статьи знаний не дают и отнимают только время; нужны факты. Вообще говоря, на Руси страшная бедность по части фактов и страшное богатство всякого рода рассуждений — в чем я теперь сильно убеждаюсь, усердно прочитывая свою сахалинскую литературу.
Запретите Лялину бранить адвокатов*. Что прилично Жителю или кому-нибудь другому, то совсем не к лицу бывшему адвокату. Противно, когда крещеный жид или вообще жид ругает жидов. То же самое и тут.
Кстати: в случае если у Вас пожелают пройтись насчет оправдательного приговора в процессе мужеотравительницы Максименко* (в Ростове-на-Дону), то поосторожней. До процесса я разговаривал с защитником Холевой и мог убедиться, что Максименко совсем не виновата. Того же мнения и все ростовцы, аплодировавшие приговору.
Будьте хранимы святым Бонифатием.
Ваш А. Чехов.
774. Ал. П. ЧЕХОВУ
25 февраля 1890 г. Москва.
25 февр.
Инфузория!
Мне необходимо возможно подробное знакомство с газетной литературой о Сахалине, ибо она интересует меня не со стороны одних только даваемых ею сведений. Сведения, конечно, сами по себе, но, Гусев, нужно и историческое освещение фактов, составляющих суть этих сведений. Статьи писались или людьми, никогда не бывавшими на Сахалине и ничего не смыслящими в деле, или же людьми заинтересованными, которые на сахалинском вопросе и капитал нажили, и невинность соблюли*. Храбрость первых и уловки вторых, как элементы затемняющие и тормозящие, должны быть для исследователя ценнее всяких сведений, кои по большинству случайны и неверны; элементы сии отлично характеризуют отношение нашего общества вообще к делу, а к тюремному в частности. Автора же и его побуждения поймешь только тогда, когда прочтешь его статью полностью.
Во всяком случае избавь Публичную библиотеку от своих посещений. Достаточно и того, что ты сделал. Остальное будет переписано сестрою, которую я нанял и которая начнет свои хождения в Румянцевскую библиотеку с 3 недели поста. Тебе же, дураку, я найду другую работу. Кланяйся в ноги и проси прощения. Все, что тебе нужно будет сделать, найдешь в письме, которое получишь на 4 или 5 неделе поста. А насчет вшей могу сказать только одно: смерть моя нечистоплотность! Обломовский Захар* и Александр Чехов говорят, что без вшей и клопов нельзя обойтись — это очень научно; а я, представь, видел не раз семьи, которые понятия не имеют о сих тварях. От вшей помогает очень многое. Спроси в аптеке про отвар из сабадиллы.
Все наши здравствуют. Поклон Наталье Александровне, Куке и крестнику*.
Твой благодетель А. Чехов.
775. А. С. СУВОРИНУ
28 февраля 1890 г. Москва.
28 февр.
Получил и книги, и атлас Крузенштерна. Посылаю Вам поклонение и благодарение, а Вашей библиотеке скажите, что я ей обязан по гроб жизни. Завтра пошлю Вам через магазин: 1) Указатель «Русской старины»*, 2) Вышеславцева*, 3) «Вестник Европы» 1872, VIII* и 4) 3 тома «Морского сборника» (1858, XII, 1859, II и 1859, X)*, которые будьте добры отдать уважаемому Василию* для передачи бедному Константину Федоровичу*.
2-й том Крузенштерна я уже послал Вам, а атлас вышлю тотчас же по снятии копии.
С книгами я буду приставать к Вам до самого своего отъезда. И теперь я прилагаю список журналов, мне нужных*. Верьте, Ваше Превосходительство, что я уже достаточно наказан за беспокойство: от чтения присылаемых Вами книг у меня в мозгу завелись тараканы. Такая кропотливая анафемская работа, что я, кажется, околею с тоски, прежде чем попаду на Сахалин.
Завтра весна, а через 10–15 дней прилетают жаворонки. Но увы! — наступающая весна кажется мне чужою, ибо я от нее уеду.
На Сахалине очень вкусная рыба, но горячих напитков нет.
Теперь несомненно, что пьеса Маслова пойдет*. Значит, Вы приедете в начале апреля на репетиции? Вы обещали.
Да хранят Вас все святые!
Ваш А. Чехов.
Наши гг. геологи, ихтиологи, зоологи и проч. ужасно необразованные люди. Пишут таким суконным языком, что не только скучно читать, но даже временами приходится фразы переделывать, чтобы понять. Но зато важности и серьезности хоть отбавляй. В сущности, это свинство.
776. В. А. ТИХОНОВУ
3 марта 1890 г. Москва.
3 марта.
Милый Владимир Алексеевич, Вы непременно должны на Страстной неделе приехать в Москву, так как, во-1-х, Вы должны быть в Комиссии, в которой оба мы участвуем*, а во-2-х, мне нужно извиниться перед Вами за то, что я не успел побывать у Вас в Петербурге. Виноват во всем не я, а Сахалин, который совершенно сбил меня с толку и отнял у меня всё время, которым я мог раньше распоряжаться по своей воле. Увидимся — поговорим, а пока позвольте пожелать Вам всего очень хорошего. Не сердитесь, российский Сарду, и не забывайте, что иногда обстоятельства командуют и владеют человеком, а не он ими.
В начале апреля я уезжаю из России* и буду ездить до декабря.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
Как ваш живот? Нервы? Пьесы?
777. А. С. СУВОРИНУ
4 марта 1890 г. Москва.
4 марта 90 г.
Сегодня послал я Вам два рассказа*: Филиппова, который вчера был у меня, и Ежова. Ежовский рассказ я не успел прочесть, а об остальном прочем считаю нужным заявить раз навсегда, что за посылаемое мною Вам я не отвечаю. Мой почерк на адресе не значит, что рассказ мне понравился.
Бедняга Ежов был у меня, сидел около стола и плакал: у него молодая жена заболела чахоткою. Надо скорее везти на юг. На вопрос мой, есть ли у него деньги, он ответил, что есть.
Когда будете присылать мне книги, не забудьте приложить к пакету мой водевиль «Свадьбу», попавший к Вам по вине Сумбатова, который вложил его в Шекспира.
Погода подлая, насморочная; само небо чихает. Просто не глядел бы.
Я послал Вам Вашу «Asie»*. Скоро пришлю Голицинского*, который мне нравится только местами; кроме этих немногих местечек, всё остальное вода, вода и вода. Недаром книги такие толстые.
Я начал уже писать про Сахалин*. Написал страниц пять «истории исследования». Вышло ничего себе, как будто по-умному и авторитетно. Начал и географию с градусами и с мысами… Тоже ничего себе. Цитирую я иностранных авторов с чужого голоса, но выходит у меня это так подробно и в таком тоне, как будто я сам отлично говорю на всех языках. Сплошное мошенничество.
Я сказал секретарю Общества драм<атических> писателей*, чтобы Вам выслали гонорар. Поздравляю Вас с получкой. Получив счет, напишите карандашом на полях: «Весьма утешительно. Желаю, чтоб и вперед». Пришлите потом нам, мы покроем гуммиарабиком и спрячем в архив общества*.
Ежов своими слезами* испортил мне настроение. Напомнил мне кое-что, да и его жаль.
Не забывайте нас грешных.
Ваш А. Чехов.
778. Н. М. ЛИНТВАРЕВОЙ
5 марта 1890 г. Москва.
5 марта.
Троша*, сим извещаю Вас, что я жестоко надул фамилию Линтваревых. Дело вот в чем. Как-то летом Александра Васильевна* поручила мне напечатать в «Новом времени» объявление о мельнице. Считая по 60 коп. за строчку, я взял с А<лександры> В<асильевны> за десять строк шесть рублей. На днях же я получил из конторы «Нового времени» счет, в котором значится, что за объявление с меня взяли только 1 р. 80 к. Не знаю, чем объяснить такую дешевизну. Должно быть, уступка мне как сотруднику. Итак, значит, уважаемая Троша, я обманул Ваше семейство ровно на 4 р. 20 к., каковые и прошу считать в долгу за мною.
Как Вы поживаете? Графиня Лида* говорила мне, что Вы всё кашляете. Это нехорошо. Должно быть, Вы и доктор* до сих пор еще купаетесь в Псле?
Что касается меня, то я тоже кашляю, но жив и, кажется, здоров. Этим летом у Вас не буду, так как в апреле по своим надобностям уезжаю на остров Сахалин, откуда вернусь в декабре. Туда еду через Сибирь (11 тысяч верст), а оттуда морем. Миша, кажется, писал Вам*, что меня будто кто-то командирует туда, но это вздор. Я сам себя командирую, на собственный счет. На Сахалине много медведей и беглых, так что в случае, если мною пообедают господа звери или зарежет какой-нибудь бродяга, то прошу не поминать лихом.
Конечно, если успею и сумею написать о Сахалине то, что хочу, то пришлю Вам книгу тотчас же по выходе ее в свет; она будет скучна, специальна, состоять будет из одних только цифр, но позвольте рассчитывать на Вашу снисходительность: читая ее, Вы будете удерживать зевоту…
Уважаемым докторам — Елене Михайловне и Зинаиде Михайловне самый сердечный привет. Александре Васильевне кланяюсь до земли.
Будьте здоровы и благополучны.
Душевно преданный А. Чехов.
779. И. М. КОНДРАТЬЕВУ
7 марта 1890 г. Москва.
7 марта.
Многоуважаемый Иван Максимович!
Будьте добры приготовить мне счет* к заседанию Комитета; если же Комитет еще не скоро, то благоволите прислать мне счет по почте.
Я видел списки Рассохина*. Есть много пропусков. Так, пропущена Вязьма. По счету, который у меня сохранился после лета, видно также, что есть пропуски во Владимире, Костроме, совсем пропущен Кронштадт, не показан в Новочеркасске домашний спектакль от 2-го января, нет Серпухова 15 января и Тифлиса 30 янв<аря> (драмат<ические> спектакли) и, кажется, кое-что пропущено в Симферополе. В своей долговременной жизни я издавал много литографированного* и печатного и пришел к убеждению, что в литографированных изданиях опечатки и пропуски неизбежны, обязательны, в печатных же, которые проходят тройную корректуру, не трудно избежать ошибок.
Немирович-Данченко и Сумбатов приехали*.
Желаю Вам всего хорошего.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
780. А. И. СУМБАТОВУ (ЮЖИНУ)
8 марта 1890 г. Москва.
8 март.
Милый Александр Иванович, простите, я Вас надую сегодня — не приду обедать. Увидимся в Комитете, там объясню причины, весьма уважительные.
Почтение княгине* и Гнедичу.
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Князю Александру Ивановичу Сумбатову.
781. Н. Н. ОБОЛОНСКОМУ
9 марта 1890 г. Москва.
9 марта.
Милый докто́ре, моя сестрица отказывается идти обедать в «Эрмитаж», ссылаясь на недосуг: уроки ее кончатся к 4 часам, не раньше, а после уроков, по ее словам, она бывает очень утомлена. Она предлагает учинить обед где-нибудь не в ресторане, а приватно, у нас, у Вас; или же, буде угодно Вам непременно в ресторане, то не обедать, а ужинать.
Почтение Софье Виталиевне*.
Да хранят Вас все святые!
Ваш А. Чехов.
782. А. С. СУВОРИНУ
9 марта 1890 г. Москва.
9 марта. Сорок мучеников и 10000 жаворонков.
Насчет Сахалина ошибаемся мы оба, но Вы, вероятно, больше, чем я. Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Нет у меня планов ни гумбольдтских, ни даже кеннановских*. Я хочу написать хоть 100–200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья. Быть может, я не сумею ничего написать, но все-таки поездка не теряет для меня своего аромата: читая, глядя по сторонам и слушая, я многое узнаю и выучу. Я еще не ездил, но благодаря тем книжкам, которые прочел теперь по необходимости, я узнал многое такое, что следует знать всякому под страхом 40 плетей и чего я имел невежество не знать раньше. К тому же, полагаю, поездка — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя дрессировать. Пусть поездка моя пустяк, упрямство, блажь, но подумайте и скажите, что я потеряю, если поеду? Время? Деньги? Буду испытывать лишения? Время мое ничего не стоит, денег у меня всё равно никогда не бывает, что же касается лишений, то на лошадях я буду ехать 25–30 дней, не больше, всё же остальное время просижу на палубе парохода или в комнате и буду непрерывно бомбардировать Вас письмами. Пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели все-таки за всю поездку не случится таких 2–3 дней, о которых я всю жизнь буду вспоминать с восторгом или с горечью? И т. д. и т. д. Так-то, государь мой. Всё это неубедительно, но ведь и Вы пишете столь же неубедительно. Например, Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы это верно? Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов. После Австралии в прошлом и Кайены Сахалин — это единственное место, где можно изучать колонизацию из преступников; им заинтересована вся Европа, а нам он не нужен? Не дальше как 25–30 лет назад* наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся, что бог дурно создал человека. Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный. Работавшие около него и на нем решали страшные, ответственные задачи и теперь решают. Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрьмоведы должны глядеть, в частности, на Сахалин, как военные на Севастополь. Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и всё это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно. Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего; тюрьмоведение совершенно не интересует наших юристов. Нет, уверяю Вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе. Я же лично еду за пустяками.
Что касается моего письма насчет Плещеева*, то я писал Вам, что я возбудил в своих молодых друзьях неудовольствие своим бездельем, и в свое оправдание написал Вам, что, невзирая на свое безделье, я сделал все-таки больше моих друзей, которые ровно ничего не делают. Я хоть «Морской сборник» прочел и у Галкина был, а они ничего. Вот и всё, кажется.
У нас грандиозные студенческие беспорядки*. Началось с Петровской академии, где начальство запретило водить на казенные квартиры девиц, подозревая в сих последних не одну только проституцию, но и политику. Из Академии перешло в университет, где теперь студиозы, окруженные тяжеловооруженными Гекторами и Ахиллами на конях и с пиками, требуют следующее:
1) Полная автономия университетов.
2) Полная свобода преподавания.
3) Свободный доступ в университеты без различия вероисповедания, национальности, пола и общ<ественного> положения.
4) Прием евреев в универс<итеты> без всяких ограничений и уравнение их в правах с прочими студентами.
5) Свобода сходок и признание студ<енческих> корпораций.
6) Учреждение универ<ситетского> и студ<енческого> суда.
7) Уничтожение полицейской функции инспекции.
8) Понижение платы за учение.
Это скопировано мною с прокламации с кое-какими сокращениями. Думаю, что сыр-бор сильнее всего горит в толпе еврейчиков и того пола, который жаждет попасть в университет, будучи подготовлен к нему в 5 раз хуже, чем мужчина, а мужчина подготовлен скверно и учится в университете, за редкими исключениями, гнусно.
Я послал Вам: Крашенинникова*, Хвостова и Давыдова*, «Русский архив» (79 г. III)* и «Чтение в Обществе археологии» (75 г. 1 и 2)*.
Хвостова и Давыдова благоволите прислать следующую часть, буде есть, а «Русский архив» мне нужен не III том, а V 1879 г. Остальные книги пришлю завтра или послезавтра.
Гею сочувствую всей душой, но напрасно он так убивается. Сиф<илис> лечится теперь превосходно и излечим — сие несомненно.
С книгами пришлите мой водевиль «Свадьбу». Больше ничего. Приезжайте смотреть пьесу Маслова.
Будьте здоровы и благополучны. В Вашу старость я верю так же охотно, как в четвертое измерение. Во-первых, Вы еще не старик; думаете и работаете Вы за десятерых и способ мышления у Вас далеко не старческий; во-вторых, болезней, кроме мигрени, у Вас никаких нет, и в этом я готов поклясться, а в-третьих, старость плоха только у плохих стариков и тяжела для тяжелых, а Вы хороший и не тяжелый человек. В-четвертых же, разность между молодостью и старостью весьма относительна и условна. А засим позвольте из уважения к Вам броситься в глубокую пропасть и размозжить себе голову.
Ваш А. Чехов.
Как-то я писал Вам об Островском. Он опять был у меня. Что сказать ему?
Поезжайте в Феодосию! Погода чудная.
783. А. И. СУМБАТОВУ (ЮЖИНУ)
10 или 11 марта 1890 г. Москва.
Выбрал для Вас бумагу с ласточками*. Кстати же и весна на дворе.
Вчера я получил письмо от Тихонова. Пишет, что не может приехать на Страстной: нет денег на дорогу. А по тону судя, нет и охоты ехать.
Если так, то комиссия должна собраться раньше Страстной, не дожидаясь петербургских членов, ибо ввиду отказа Тихонова письмо их утеряло всякое значение*.
Не сердитесь на меня, милый князюшка, за то, что я не приехал к Вам обедать. Войдите Вы в мое положение. Еду я через месяц, а работы у меня навалено больше чем на год — этого достаточно, чтобы на мою неделикатность взглянуть снисходительным оком. Надул я Вас только потому, что не знал, что вечером будет комитет, иначе бы я не давал Вам слова. Не сердитесь же, а я Вам за это привезу из Японии будду и голую японку из слоновой кости.
Будьте здоровы и небом хранимы. Погода изумительная. Если бы не Сахалин, то я сегодня поехал бы искать дачу.
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Леонтьевский пер., д. Сорокоумовского
Его сиятельству Александру Ивановичу Сумбатову.
784. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
13 марта 1890 г. Москва.
13 марта.
Добрейший Александр Семенович, возвращаю Вам Вашу марку, впрочем не в девственном ее состоянии, а уже приклеенною к конверту сего письма. Письмо Ваше к Суворину* отправил я в корзину, предварительно оторвав чистую половинку почтового листа. Причины таковой варварской расправы кроются в следующих положениях: 1) за гонораром следует адресоваться не к Суворину, а в контору (Невский, 38), у Суворина же Ваше письмо рискует заваляться; 2) все сотрудники (за исключением Шекспира, меня) за первые свои рассказы в «Новом времени» получали сплошной пятачок — это правило, нарушаемое очень и очень редко; чтобы Вам за свой рассказ «Побег» получить 7–8 коп. и чтобы ходатайство мое в этом направлении имело силу, Вам следует написать еще 2–3 рассказа и потом уж подать общий счет. Послушайтесь меня!
Ваш «Побег» неплох*, но сделан больше чем небрежно. Аникой и Прохором называется у Вас одно лицо. Я исправлял, исправлял и все-таки прозевал одного Прохора, и он удержался-таки и, вероятно, породил недоумение не у одного внимательного читателя. Засим стройте фразу, делайте ее сочней, жирней, а то она у Вас похожа на ту палку, которая просунута сквозь закопченного сига. Надо рассказ писать 5–6 дней и думать о нем всё время, пока пишешь, иначе фразы никогда себе не выработаете. Надо, чтоб каждая фраза, прежде чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу дня два и обмаслилась. Само собой разумеется, что сам я по лености не придерживаюсь сего правила, но Вам, молодым, рекомендую его тем более охотно, что испытал не раз на себе самом его целебные свойства и знаю, что рукописи всех настоящих мастеров испачканы, перечеркнуты вдоль и поперек, потерты и покрыты латками, в свою очередь перечеркнутыми и изгаженными…
Бывает у меня Ежов. У него беда: жена больна. Дела, по-видимому, не блестящи, но он не унывает.
Пишите же поскорей субботник*, не ленитесь и не будьте похожи на того обывателя, который каждое утро, прежде чем решиться надеть сапоги, долго крякает, охает и почесывает поясницу.
Будьте здоровы и небесами хранимы.
Ваш А. Чехов.
Худекову напишу*, будьте покойны.
785. А. С. СУВОРИНУ
15 марта 1890 г. Москва.
15 марта.
Побуждаемый корыстью, а частью вдохновением, написал я рассказ*, который и посылаю одновременно с сим письмом. Только, голубчик, пришлите мне корректуру, ибо рассказ написан сапожной щеткой и нуждается в ретуши. Надо многое сократить и кое-что исправить; исправил бы я и теперь, но голова настроена на сахалинский лад, и во всем, что касается изящной словесности, я теперь не в состоянии отличить кулька от рогожи. Надо подождать и прочесть в корректуре.
Вместе со своим рассказом посылаю рассказ Филиппова*, который убедительно просит Вас возвратить ему рассказ, буде он не понравится. Быть может, будет приложен рассказ и Ежова*. Поздравляю Вас и желаю, чтоб и впредь Вы получали такие большие тюки.
Отчего Вы не присылаете мне рассказов?*
Присланные книги я уже все прочел, кроме Фишера*, и на днях вышлю Вам.
Вчера или третьего дня Миша уехал зачем-то в Петербург в департамент. Совершенно незачем спешить, тем более что летом на даче у нас не будет ни одного мужчины. Надо бы лето пожить ему с семьей.
Прощайте, дорогой мой, дай бог Вам всего хорошего. Анне Ивановне привет, целую обе руки.
Ваш А. Чехов.
Ежов спрашивает: пригодился ли его рассказ «Фокусы графа Коржинского»?*
786. А. П. ЛЕНСКОМУ
16 марта 1890 г. Москва.
16 марта.
Посылаю Вам, добрейший Александр Павлович, фельетон Ив. Ф. Горбунова*. Интересно. Мне кажется, что артисты должны почаще писать в этом роде — для будущих историков русского театра. Только жаль, что местами Ив. Ф. врет и ударяется в тенденцию.
Каждый день собираюсь повидаться с Вами — есть дело*, но завален по горло сахалинской, литературной и всякой другой работой, так что даже высморкаться некогда.
Уезжаю в начале апреля.
Почтение Лидии Николаевне.
Ваш А. Чехов.
Получил я письмо от Левитана из Парижа*. Пишет всё больше о женщинах. Не нравятся.
787. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
16 марта 1890 г. Москва.
16 марта.
Здравствуйте, милый Жан, сколько зим, сколько лет! Моя бедная муза, по воле капризных судеб, надела синие очки и, забросив лиру, занимается этнографией и геологией… Забыты звуки сладкие*, слава… всё, всё забыто! Вот почему я так долго не писал Вам*, друже и мой бывший коллега (говорю — бывший, потому что я теперь не литератор, а сахалинец).
Как Вы живете, как чувствуете? В каком положении Ваши нервы, пьесы, бабушка*? Напишите мне хоть одну строчку Вашим трагическим почерком и не покидайте меня… В апреле ведь я уезжаю, и увидимся мы едва ли ранее января!
Мой маршрут таков: Нижний, Пермь, Тюмень, Томск, Иркутск, Сретенск, вниз по Амуру до Николаевска, два месяца на Сахалине, Нагасаки, Шанхай, Ханькоу, Манила, Сингапур, Мадрас, Коломбо (на Цейлоне), Аден, Порт-Саид, Константинополь, Одесса, Москва, Питер, Церковная ул<ица>*.
Если на Сахалине не съедят медведи и каторжные, если не погибну от тифонов у Японии, а от жары в Адене, то возвращусь в декабре и почию на лаврах, ожидая старость и ровно ничего не делая. Не хотите ли поехать вместе?* Будем на Амуре пожирать стерлядей, а в де Кастри глотать устриц, жирных, громадных, каких не знают в Европе; купим на Сахалине медвежьих шкур по 4 р. за штуку для шуб, в Японии схватим японский <…>, а в Индии напишем по экзотическому рассказу или по водевилю «Ай да тропики!», или «Турист поневоле», или «Капитан по натуре», или «Театральный альбатрос» и т. п. Поедем!
Черкните мне ein wenig[2]. Будьте здоровы, кланяйтесь Вашей гостеприимной и радушной жене и примите сердечный привет от всей моей семьи.
Ваш А. Чехов.
788. М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
16 марта 1890 г. Москва.
16 марта.
Позвольте зачеркнуть тринадцатую ласточку*, дорогой Модест Ильич: несчастливое число. Был у меня на днях редактор журнала «Артист»* и просил меня употребить всё мое красноречие на то, чтобы в его журнал в начале будущего сезона попала Ваша «Симфония». Я спросил: «Сколько Вы заплатите?» Он ответил: «Немного, потому что денег нет». Во всяком случае, если Вы дадите Ваше согласие, то имейте в виду, что за оригинальную пьесу, идущую на казенной сцене, «Артист» платит от 150 до 250 рублей (не за лист, а за всю: этакие скоты!). Так как «Симфония» побывала уже в литографии Рассохина и потеряла там девственность, то 250 не дадут. Насчет согласия или несогласия ответьте мне, но слова не давайте, ибо к осени Ваши планы могут измениться; я рекомендую ответить* уклончиво. Буду, мол, иметь Вас в виду. Достаточно с них.
Я сижу безвыходно дома и читаю о том, сколько стоил сахалинский уголь за тонну в 1883 году и сколько стоил шанхайский; читаю об амплитудах и NO, NW, SO и прочих ветрах, которые будут дуть на меня, когда я буду наблюдать свою собственную морскую болезнь у берегов Сахалина. Читаю о почве, подпочве, о супесчанистой глине и глинистом супесчанике. Впрочем, с ума еще не сошел и даже послал вчера в «Новое время» рассказ*, скоро пошлю «Лешего» в «Северный вестник»* — последнее очень неохотно, так как не люблю видеть свои пьесы в печати.
Через 1½—2 недели выйдет в свет моя книжка, посвященная Петру Ильичу*. Я готов день и ночь стоять почетным караулом у крыльца того дома, где живет Петр Ильич, — до такой степени я уважаю его. Если говорить о рангах, то в русском искусстве* он занимает теперь второе место после Льва Толстого, который давно уже сидит на первом. (Третье я отдаю Репину, а себе беру девяносто восьмое.) Я давно уже таил в себе дерзкую мечту — посвятить ему что-нибудь. Это посвящение, думал я, было бы частичным, минимальным выражением той громадной критики, какую я, писака, составил о его великолепном таланте и какой, по своей музыкальной бездарности, не умею изложить на бумаге. К сожалению, мечту свою пришлось осуществить на книжке, которую я не считаю лучшею. Она состоит из специально хмурых, психопатологических очерков и носит хмурое название, так что почитателям Петра Ильича и ему самому мое посвящение придется далеко не по вкусу.
Вы чехист?* Покорно благодарим. Нет, Вы не чехист, а просто снисходительный человек. Будьте здоровы, желаю всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
Москва, Кудрино — это адрес.
789. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
17 марта 1890 г. Москва.
17 марта.
Дорогой Алексей Николаевич, одновременно с сим посылаю Вам своего «Лешего». Простите, что адресуюсь с ним не прямо в редакцию, а беспокою Вас. У меня все-таки надежда, что Вы, прочитав пьесу, быть может, разделите со мною те сомнения, которые заставляют меня посылать в журнал пьесу так нерешительно. Быть может, Вы не будете так снисходительны, как Мережковский и кн. Урусов, и поставите на моей пьесе красный крест*.
Перед отъездом постараюсь прислать рассказ*. Во всяком случае рассказ в редакции будет гораздо раньше, чем я вернусь из Сахалина. Если не кончу теперь, то кончу в дороге. Тема есть.
Что нового и хорошего? Передайте Елене Алексеевне, что нехорошо так жестоко разочаровывать благородных людей. Дала она нам слово, что будет у нас вечером, и не пришла. А я разорился, купил 2 бутыли вина, закусок, позвал барышень, музыкантов… Каково положение? Поют, пляшут, пьют, музыка играет, штандарт скачет*, а бенефициантки нет. Сделайте Вашей дочери внушение… Правда, у нас скучно, но ведь где теперь весело? Даже в цензурном комитете скучно, а уж на что, кажется, весельчаки!
У меня на диване лежит повесть, присланная мне артистом Грековым* для отправки ее в «Северн<ый> вестник». Начал я читать и никак не кончу. На днях пришлю Вам.
Читал я, что Театрально-литературный комитет возрождается*. Ничего я не понимаю, и как взглянешь на всю эту путаницу, то даже и понимать нет охоты.
Моего домохозяина Корнеева производят в инспектора Моск<овского> университета вместо Доброва, который удаляется благодаря студенческим беспорядкам. Должность генеральская, и посему мой хозяин торжествует. Должно быть, он не читал Пушкина, который пишет: «Тяжела ты, шапка Мономаха!»* Беспорядки у нас были грандиозные*; я читал прокламации: в них ничего нет возмутительного, но редактированы они скверно и тем особенно плохи, что в них чувствуется не студент, а жидки и… акушерки. Должно быть, не студенты сочиняли. Начальство университетское вывешивает на стены и дает для подписи студентам бумаги, редактированные еще хуже. Так и шибает в нос департаментским сторожем Михеичем!* Если и мой домохозяин будет сочинять такие же бумаги, то я начну искать для себя другую квартиру.
О дне выезда из Москвы и о своих сибирских адресах извещу своевременно. Обещание: если пароход, как сказано в расписании, зайдет в Манилу, то я привезу Вам 99 отличнейших сигар (за 100 нужно платить пошлину).
Будьте, дорогой мой, здоровы и благополучны. Кланяйтесь всем Вашим. Мои шлют привет.
Ваш А. Чехов.
Что Жано́ Щеглов?
790. А. С. СУВОРИНУ
17 марта 1890 г. Москва.
17 марта. Алексия человека божия.
Не именинник ли Вы?* Если да, то поздравляю.
Насчет падучей можно прочесть в любом учебнике по нервным болезням, а также и (для исследователя это нужно) в соответствующем отделе судебной медицины, но Вы, не специалист, не разберетесь в медицинском хаосе. Я возьму клочок бумаги и вкратце набросаю Вам всё, что нужно, и объясню, буде сумею. Зарезать себя мальчик мог. Известно ли, какой нож был у него в руках? Но главное — падучая у него была наследственная, которая была бы у него и в старости, если бы он остался жив. Стало быть, самозванец был в самом деле самозванцем*, так как падучей у него не было. Когда случится писать об этом, то скажите, что сию Америку открыл врач Чехов, — больше мне от Вас ничего не нужно.
Ваш фельетон о беллетристах* мне в самом деле понравился, и, чтобы он вышел очень хорошим, я говорил Вам, следовало только захватить вопрос пошире, т. е. поговорить не об одних только беллетристах, а о необразованности всего русского общества. Я нисколько не фальшивил, льстить Вам или утешать Вас вовсе не хотел, а посему впредь о Ваших произведениях говорить Вам никогда больше не буду. Мнительность — это эгоизм 84 пробы.
Теперь просьба:
1) Я писал Вам об одной диссертации*. «Д-р Грязнов, Топография Череповецкого уезда». Склад этого издания был у Вас в магазине. Узнайте по телефону, нельзя ли получить его?
2) Пришлите с книгами водевиль мой*.
3) Ответьте насчет Островского*.
4) Ответьте насчет Филиппова.
5) Я поручил Свободину получить мои деньги из театральной дирекции* и вручить их Вам. Пусть они побудут у Вас до востребования, а то у меня беречь их негде, да и боюсь растранжирить их. Простите, что я одолеваю Вас пустяками, но, погодите — скоро пробьет час, в онь же все праведные уедут за границу или в Феодосию, а грешные к генералу Кононовичу и аггелам его, и поручениям моим будет положен конец.
Неужели Вы в самом деле уедете за границу? По какому же адресу я буду писать Вам? Это нехорошо.
Из Общества драмат<ических> писателей я получил более 600 р., за «Пестрые рассказы» еще не получил и едва ли получу, хотя и дал им рассрочку. Получу из «Сев<ерного> вест<ника>» 200–300 р., да вероятно уж за книжки у Ваших магазинных девиц скопилось столько же, если не больше. Короче говоря, если б не поездка на Сахалин, то я летом пожил бы так отчетливо, что чертям тошно было бы. А тут, как нарочно, каждый день всё новые и новые знакомства, всё больше девицы, да такие, что если б согнать их к себе на дачу, то получился бы превеселый и чреватый последствиями кавардак.
Медведев, о назначении которого к Вам в театр пишут в газетах*, хороший и умный человек, талантливый актер, но для порядочного театра он недостаточно интеллигентен и достаточно покрыт провинциальной плесенью.
Не знаю, что делать с Александром. Мало того, что он пьет. Это бы ничего, но он еще невылазно погряз в ту обстановку, в которой не пить буквально невозможно. Между нами: супруга его тоже пьет. Серо, скверно, ненастно… И этого человека чуть ли не с 14 лет тянуло жениться! И всю жизнь занимался только тем, что женился и клялся, что больше никогда не женится.
На Сахалине есть деревня, которая называется так: Хуй-э.
У Маслова в пьесе, как я слышал, не играет Ермолова*. Надо бы сходить на репетиции, да некогда.
Читал сегодня в телеграмме «Русских ведомостей»*, что Джек Виноградов стал обер-Джеком. Воображаю, как довольна его Елизавета Захаровна, позволяющая спать ему на коротком диване, и сколько вводных предложений сказал он по поводу своего нового назначения! Он добрейший человек, и я желаю ему от души всего хорошего.
Будьте счастливы.
Ваш А. Чехов.
Получили мой рассказ*?
Сестра и ее барышни переписывают для меня в публичной библиотеке*.
791. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
22 марта 1890 г. Москва.
22 марта.
Здравствуйте, милый Жанчик, спасибо Вам за большое письмо и за доброжелательство*, которым оно наполнено сверху донизу. Рад буду прочесть Ваш военный рассказ*. Он пойдет в пасхальном номере? Я уже давно не читал ничего ни Вашего, ни своего.
Вы пишете, что Вам хочется жестоко поругаться со мной* «в особенности по вопросам нравственности и художественности», говорите неясно о каких-то моих преступлениях, заслуживающих дружеского упрека, и грозите даже «влиятельной газетной критикой». Если зачеркнуть слово «художественности», то вся фраза, поставленная в кавычки, становится яснее, но приобретает значение, которое, по правде говоря, меня немало смущает. Жан, что такое? Как понимать? Неужели в понятиях о нравственности я расхожусь с такими хорошими людьми, как Вы, и даже настолько, что заслуживаю упрека и особого ко мне внимания влиятельной критики? Понять, что Вы имеете в виду какую-либо мудреную, высшую нравственность, я не могу, так как нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа и которая теперь мне, Вам и Баранцевичу мешает красть, оскорблять, лгать и проч. Я же во всю мою жизнь, если верить покою своей совести, ни словом, ни делом, ни помышлением, ни в рассказах, ни в водевилях не пожелал жены ближнего моего*, ни раба его, ни вола его, ни всякого скота его, не крал, не лицемерил, не льстил сильным и не искал у них, не шантажировал и не жил на содержании. Правда, в лености житие мое иждих*, без ума смеяхся, объедохся, опихся, блудил, но ведь всё это личное и всё это не лишает меня права думать, что по части нравственности я ни плюсами, ни минусами не выделяюсь из ряда обыкновенного. Ни подвигов, ни подлостей — такой же я, как большинство; грехов много, но с нравственностью мы квиты, так как за эти грехи я с лихвой плачу теми неудобствами, какие они влекут за собой. Если же Вы хотите жестоко поругаться со мной за то, что я не герой, то бросьте Вашу жестокость за окно, а ругань смените на Ваш милый трагический смех — это лучше.
А слова «художественности» я боюсь, как купчихи боятся жупела. Когда мне говорят о художественном и антихудожественном, о том, что сценично или не сценично, о тенденции, реализме и т. п., я теряюсь, нерешительно поддакиваю и отвечаю банальными полуистинами, которые не стоят и гроша медного. Все произведения я делю на два сорта: те, которые мне нравятся, и те, которые мне не нравятся. Другого критериума у меня нет, а если Вы спросите, почему мне нравится Шекспир и не нравится Златовратский, то я не сумею ответить. Быть может, со временем, когда поумнею, я приобрету критерий, но пока все разговоры о «художественности» меня только утомляют и кажутся мне продолжением всё тех же схоластических бесед, которыми люди утомляли себя в средние века.
Если критика, на авторитет которой Вы ссылаетесь, знает то, чего мы с вами не знаем, то почему она до сих пор молчит, отчего не открывает нам истины и непреложные законы? Если бы она знала, то, поверьте, давно бы уж указала нам путь, и мы знали бы, что нам делать, и Фофанов не сидел бы в сумасшедшем доме*, Гаршин был бы жив до сих пор, Баранцевич не хандрил бы, и нам бы не было так скучно и нудно, как теперь, и Вас не тянуло бы в театр, а меня на Сахалин… Но критика солидно молчит или же отделывается праздной дрянной болтовней. Если она представляется Вам влиятельной, то это только потому, что она глупа, нескромна, дерзка и криклива, потому что она пустая бочка, которую поневоле слышишь*…
Впрочем, плюнем на всё это и будем петь из другой оперы. Пожалуйста, не возлагайте литературных надежд на мою сахалинскую поездку*. Я еду не для наблюдений и не для впечатлений, а просто для того только, чтобы пожить полгода не так, как я жил до сих пор. Не надейтесь на меня, дядя; если успею и сумею сделать что-нибудь, то — слава богу, если нет — то не взыщите.
Выеду я после Святой*. Своевременно пришлю Вам свой сахалинский адрес и подробную инструкцию.
Моя семья кланяется Вам, а я кланяюсь Вашей жене.
Будьте, миленький штабс-капитан с усами, здоровы и благополучны.
Ваш А. Чехов.
792. А. С. СУВОРИНУ
22 марта 1890 г. Москва.
22 мартабря*.
Вчера я послал Вам Фишера*, один «Вестник Европы»* и 2 тома Голицинского*. Прилагаемый листочек благоволите послать в книжный магазин*; если же Вам уже надоело возиться со мной и с книгами, то бросьте этот листок под стол, хотя не советую Вам делать этого, так как магазин оттого, что приобретает для меня книги, имеет весьма большую пользу, а мальчик, носящий мне из контрагентства книги и износивший пары три сапог, уже получил от меня два рубля. Дал бы больше, но боюсь, что привыкнет к роскоши.
Нет ли у Вас в библиотеке «Климаты разных стран» Воейкова*? Очень хорошая книга. Если есть, то пришлите, если нет, то не нужно, так как она стоит 5 руб. — для меня это дорого. Пришлите Максимова «Сибирь и каторгу»*.
Получил от Плещеева траурное письмо*: «Северный вестник» приказал долго жить. Старик лишился заработка и ругает Евреинову с пылом молодого поэта. Но я-то влопался! Во-первых, за каким же чёртом я обкрадывал себя, за каким дьяволом я «поддерживал» издание, которое околело? Если б я мог знать, что это случится, то работал бы в «Вестнике Европы», где мне платили бы не 150 руб. за лист и не в рассрочку. Во-вторых, я рассчитывал, что покойный журнал даст мне на дорогу 200–300 рублей и потом всё лето будет высылать моему бедному благородному семейству по 50 р. в месяц, — и вдруг трах! Никакие акции никогда так низко не падали, как мои сахалинские. Впрочем, чёрт с ними… Вчера одна девица говорила мне, что будто проф. Стороженко рассказывал ей такой анекдот. Государю понравилась «Крейцерова соната»; Победоносцев, Любимов и прочие херувимы и серафимы, чтобы оправдать свое отношение к Толстому, поспешили показать государю «Николая Палкина»*. Прочитав, г<осударь> будто бы так рассердился, что приказал принять меры. Дано было знать кн. Долгорукову. И вот в один прекрасный день приходит к Толстому адъютант от Долгорукова и приглашает его немедленно пожаловать к князю. Тот отвечает:
— Передайте князю, что я езжу и хожу только в знакомые дома.
Сконфуженный адъютант уезжает и на другой день привозит графу официальную бумагу, в к<ото>рой будто испрашивалось у графа объяснение по поводу его «Н<иколая> Палкина». Толстой прочитал бумагу и сказал:
— Передайте его сиятельству, что я давно уже ничего не пишу для печати; пишу я только для своих друзей, а если друзья распространяют мои произведения, то виноваты в этом они, а не я. Так и передайте.
— Но я этого не могу передать! — ужаснулся адъютант. — Князь мне не поверит!
— Князь не верит своим подчиненным? Это нехорошо.
На третий день опять приезжает адъютант с новой бумагой и узнает, что Толстой уехал в Ясную Поляну. Так кончается анекдот.
Теперь о новых веяниях. У нас в участках дерут*; установлена такса: с крестьянина за дранье берут 10 коп., а с мещанина 20 коп. — это за розги и труды. Дерут и баб. Недавно, увлекшись поркой, в участке выпороли и двух адвокатиков, помощников присяжных поверенных, о чем сегодня смутно докладывают «Русские ведомости». Начато следствие.
Еще веяние. Извозчики одобряют студенческие беспорядки. «Это они затем бунтуют, объясняют они, чтобы и бедных принимали в ученье. Не одним же богачам учиться». Говорят, что когда толпу студентов вели ночью в тюрьму, то около Страстного монастыря плебс напал на жандармов, чтобы отбить у них студентов. Плебс будто бы вопил при этом: «Вы для нас порку выдумали, а они за нас заступаются».
Конечно, я не Шопенгауэр и не Паскаль, Вы правы; Но и Вы тоже, извините, не того… Ну, можно ли так понимать письма*? Конечно, всякий мастер мнителен и подозрителен к своим произведениям; это так и нужно. В этом отношении я даже пессимизм одобряю. Писал же я Вам совсем о другой мнительности, которая в самом-таки деле есть эгоизм 84 пробы. Я писал Вам о той мнительности, которая заставляет Вас в каждом, хвалящем Ваши произведения, подозревать нехорошие побуждения вроде лести или желания утешить…
Мой дядя* ужасно божественный человек.
Кланяйтесь уважаемой утке*. Она мне снилась.
Нового ничего нет.
Votre А. Чехов.
793. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
27 марта 1890 г. Москва.
27 марта.
Милый Алексей Николаевич, известие о кончине «Северного вестника»* произвело на меня впечатление удручающее. Нехорошо всё это. Странно, что всюду говорят у нас о том, что в России мало журналов, и в то же время среди бела дня, в столице, при изобилии пишущих беспомощно и зря погибает журнал.
«Лешего» будьте добры привезти с собой*, так как продолжать работать в том журнале, который уже лопнул или через месяц лопнет, нельзя.
Теперь об Обществе драматических писателей*. Вопрос об авансе был поднят мною в Комитете. Комитет единогласно напал на Майкова, который состроил недоумевающую рожу и стал уверять нас, что письма от Вас он не получал. Комитет постановил, чтобы я Майкову написал от себя письмо и чтобы Майков дал на него ответ Вам. Получили ли Вы сей ответ? Во всяком случае, не родился еще тот казначей, который решился бы отказать Вам в такой пустяшной услуге, как сторублевый аванс.
Скоро будут выборы*. Если будете на заседании, то заявите, голубчик, что я уезжаю из России до декабря и что таким образом временно теряю свою правоспособность. Пусть меня не выбирают в члены Комитета. Если же меня почтут избранием, то я поблагодарю и откажусь. Стало быть, пусть не трудятся. Что касается состава будущего Комитета, то вот Вам мое мнение. Немирович и Сумбатов, даже Александров должны быть избраны вновь, по возможности единогласно, так как частая перемена в администрации Общества ничего не может принести Обществу, кроме вреда. Нехорошо, если члены Комитета будут меняться ежегодно; при таком порядке вещей Комитет никогда не будет состоять из людей опытных, достаточно знакомых с делом.
Вчера было заседание комиссии*. Мне поручено написать протокол заседания. Сейчас сажусь писать его. Будьте здоровы. До скорейшего свидания.
Ваш А. Чехов.
794. А. С. СУВОРИНУ
29 марта 1890 г. Москва.
29 марта.
Вчера послал Вам три тома «Русской старины»*: 78, XXII, 79, XXIV и 81, XXXII. Ваших книг осталось у меня немного. Теперь сижу и повторяю гигиену (одежда, постройки, вентиляции и проч.), которую я наполовину забыл. Написал я немного, а всё больше переписываю чужое.
Переутомление штука условная. Вы пишете, что работали по 20 часов в сутки и не утомлялись. Но ведь можно утомиться и лежа целый день на диване. Вы писали 20 часов, но ведь у Вас в это время было отличное самочувствие, Вас возбуждал успех, задор, чувство таланта, Вы любили дело, иначе бы не писали. А Ваш инфант* не спит по ночам не потому, что у него есть публицистический талант или любовь к делу, а только потому, что его отец издает газету. Разница большая. Ему бы следовало быть лекарем, адвокатом, жить на 2 тысячи в год и печатать свои статьи не в «Новом времени» и не в духе «Нового времени». Только ту молодость можно признать здоровою, которая не мирится со старыми порядками и глупо или умно борется с ними — так хочет природа и на этом зиждется прогресс, а Алексей Алексеевич начал с того, что всосался в старые порядки. Когда мы интимничали, он ни разу не выругал Татищева или Буренина, а это дурной знак. Вы в сто раз либеральнее его, а следовало бы наоборот. Он вяло и лениво протестует, скоро понижает голос, скоро соглашается, и в общем получается такое впечатление, как будто он совсем не заинтересован в борьбе, т. е. участвует в петушином бою как зритель, не имея собственного петуха. А своего петуха иметь надо, иначе неинтересно жить. На беду еще он умный человек, а большой ум при малом интересе к жизни подобен большой машине, которая, ничего не производя, требует много топлива и истощает хозяйство.
Болезнь, о которой Вы писали в последнем письме, дурна сама по себе, но ad vitam[3] дает предсказание хорошее, а главное — она радикально излечима. Что же касается наследственности, то с нею надо мириться, ибо она неизбежна и нужна. А нужна потому, что человек, кроме дурного, наследует еще от предков много и хорошего. Пока у А<лексея> А<лексеевича> самое серьезное — это его насморк. Насморк истощает организм подобно трипперу. Чтобы выработать то, что ежедневно выделяет больной нос, организму приходится затрачивать много материала. К тому же еще нос находится в прямой связи со всеми дыхательными органами, и нередки примеры, когда от носа кашляют, а закупорка носа, например, полипом, ведет даже к чахотке. Известно также, что нос имеет отдаленную и до сих пор еще непонятую связь с половой сферой.
Когда А<лексей> А<лексеевич> приедет, то прежде всего я покажу его нос Беляеву, считающемуся у нас лучшим специалистом. А дальше его носа я уж ничего не вижу. Захарьин лечит хорошо только катары, ревматизмы, вообще болезни, поддающиеся объективному исследованию, а у А<лексея> А<лексеевича> болезнь умственная, социально-экономо-психологическая, которая, быть может, не существует вовсе, а если и существует, то, быть может, не должна считаться болезнью.
Скажите Алексею Алексеевичу, что его письмо от 7 марта и два рассказа я получил только сегодня*. А на его вино я давно уже рукой махнул. Ничего кроме надувательства не вижу.
Сейчас я послал Вам с мальчиком из контрагентства «Вестник Европы» 1875, 6* и «Русскую старину» 1883, т. XXXVII*.
Прощайте однако. Пора удирать из дому. Погода хорошая.
Ваш А. Чехов.
795. Р. Р. ГОЛИКЕ
31 марта 1890 г. Москва.
31 март.
Христос воскрес, милый Роман Романович!
Поздравляю тебя и всех твоих с праздником и от души желаю счастья. Будь всегда весел и здоров; богатей и имей побольше хороших друзей, и да минуют твою квартиру крупы, скарлатины, которые уже немало испортили тебе крови.
На Фоминой неделе я удаляюсь из прекрасных здешних мест*. Прощай и не поминай лихом. Увидимся в декабре. А может быть, и никогда уж больше не увидимся.
В марте я послал тебе письмо* и ответа не получил. Я просил тебя поторопить Юлия Богдановича прислать мне то, что он обещал, т. е. счет по «Пестрым рассказам». Это необходимо.
Будь здоров. Низко тебе кланяюсь и прошу не забывать твоего
А. Чехова.
796. Н. А. ЛЕЙКИНУ
31 марта 1890 г. Москва.
31 март.
Христос воскрес, добрейший Николай Александрович! Поздравляю Вас с праздником и разговевши. Желаю Вам здравия, спасения, во всем благого поспешения*, а главное — чтобы изобилие благ земных на Вашей праздничной трапезе не повлекло бы за собой последствий, предусмотренных медициною в отделе желудочно-кишечных заболеваний. Да хранит небо гостей Ваших!
Скоро я отправляюсь в путь. Жду вскрытия Камы. Увидимся мы с Вами в декабре, а пока прошу не поминать лихом меня грешного. Буду Вам писать изредка в надежде, что Вы не оставите меня без Ваших писем. В изгнании я буду подобен богатому Лазарю*, для которого перст, просунутый из другого света, служит отрадою, о письмах же и говорить нечего. На Сахалине я проживу не меньше двух месяцев. Можете вообразить ту скуку, какую я буду испытывать по вечерам. Свои сахалинские, японские, китайские и индийские адреса сообщу и буду сообщать своевременно.
Какая, однако, весна! Вчера я соблазнился и поехал в Нескучный сад*. Так как весь февраль и март я просидел дома безвыходно и не заметил перехода от зимы к весне, то в Нескучном мне показалось, как будто я из сугроба попал прямо на острова Таити. Погода отличная и, к сожалению, нет дождей. Боюсь, как бы это весеннее бездождие не разразилось чем-нибудь вроде брюшного тифа.
Когда в почве происходят всякие процессы гниения и проч., то важно в санитарном отношении, чтобы поры загрязненной почвы, содержащей в себе зародыши болезней, были наполнены водою и чтобы таким образом механически было заграждено сообщение этих зародышей с атмосферным воздухом.
Обещано мне было, что я к апрелю покончу счеты за «Пестрые рассказы»*. Но до сих пор я не получал ни счетов, ни ответов на свои письма. А на «Пестрые рассказы» в рассуждении своего путешествия я сильно рассчитывал. По крайней мере мне трудно будет выехать, прежде чем я не урегулирую свои денежные отношения.
Говорят, что Билибин получил командировку на Кавказ. Правда ли? Очень рад.
Пока в Москве всё обстоит благополучно. Слухи о повсеместной в Москве порке сильно преувеличены*.
Низко кланяюсь Прасковье Никифоровне, Феде и Спиридону Матвеевичу.
Будьте здоровы и благополучны и не забывайте нас грешных.
Ваш А. Чехов.
797. А. С. СУВОРИНУ
1 апреля 1890 г. Москва.
1 апрель.
Христос воскрес! Поздравляю Вас, голубчик, и всех Ваших и желаю счастья.
Уезжаю я на Фоминой неделе или несколько позже, смотря по тому, когда вскроется Кама. Скоро начну делать прощальные визиты. Перед отъездом я буду просить у Вас корреспондентского бланка* и денег. Первый пришлите, пожалуйста, а насчет вторых надо погодить, так как я не знаю, сколько мне понадобится. Я теперь собираю с лица земли принадлежащие мне капиталы, еще не собрал, а когда соберу, видно будет, чего мне недостает.
Семья обеспечена до октября — в этом отношении я уже покоен.
Да, Ежов грубоват. Это плебей, весьма мало образованный, но неглупый и порядочный. С каждым годом он пишет всё лучше и лучше — это я констатирую. Вы пишете, что его фельетон имел успех. Если это тот, в котором идет речь о попе*, то спешу заявить, что я не исправлял его. По-моему, теперь Ежову как работнику пятак цена, но через 5-10 лет, когда он станет постарше, он будет нужным человеком. Главное, он порядочен и не пьяница. Есть другой, Лазарев, — это тоже хороший человек.
Вчера я прочел Ежову письмо Алексея Алексеевича*, который пишет, что Вы предлагаете ему, Ежову, аванс в 100 рублей. У Ежова жена больна чахоткой, нужно везти ее на юг, и от аванса он не отказывается, находя его своевременным. Он просит Вас прислать ему 100 рублей и просит также, чтобы контора удерживала в счет аванса не весь гонорар, а только половину. Всё это прекрасно, но я прошу позволения вмешаться и выдать ему сей аванс не теперь, а накануне его отъезда. Если позволите, я выдам ему сто рублей, когда он придет ко мне прощаться. Раньше выдавать нельзя, так как он потратит на чепуху и чахоточной жене его придется ехать в III классе.
Теперь об Островском*. Ответьте мне что-нибудь. Вы обещали издать рассказы его сестры. Напишите же, когда книга начнет печататься. Вся фамилия Островских томится.
Если у Алексея Алексеевича в самом деле полип, то излечить его насморк так же легко, как выкурить папиросу. Но едва ли у него полип.
Пришлите мне мой водевиль «Свадьбу»*. Если потеряли, то так тому и быть, отслужим сему водевилю панихиду.
Вчера был у меня один актер, участвующий в пьесе Маслова*. Не бранится. Значит, пьеса идет хорошо. Он уверял меня, что «Севильский обольститель» не оригинальная пьеса, а перевод.
Вы браните меня за объективность*, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть. Я пишу: вы имеете дело с конокрадами, так знайте же, что это не нищие, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство есть не просто кража, а страсть. Конечно, было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня лично это чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техники. Ведь чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, я всё время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам. Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам. Будьте благополучны.
Ваш А. Чехов.
798. В. М. ЛАВРОВУ
10 апреля 1890 г. Москва.
10 апр.
Вукол Михайлович! В мартовской книжке «Русской мысли»* на 147 странице библиогр<афического> отдела я случайно прочел такую фразу: «Еще вчера, даже жрецы беспринципного писания, как гг. Ясинский и Чехов, имена которых» и т. д… На критики обыкновенно не отвечают, но в данном случае речь может быть не о критике, а просто о клевете. Я, пожалуй, не ответил бы и на клевету, но на днях я надолго уезжаю из России, быть может, никогда уж не вернусь, и у меня нет сил удержаться от ответа.
Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был.
Правда, вся моя литературная деятельность состояла из непрерывного ряда ошибок, иногда грубых, но это находит себе объяснение в размерах моего дарования, а вовсе не в том, хороший я или дурной человек. Я не шантажировал, не писал ни пасквилей, ни доносов, не льстил, не лгал, не оскорблял, короче говоря, у меня есть много рассказов и передовых статей*, которые я охотно бы выбросил за их негодностью, но нет ни одной такой строки, за которую мне теперь было бы стыдно. Если допустить предположение, что под беспринципностью Вы разумеете то печальное обстоятельство, что я, образованный, часто печатавшийся человек, ничего не сделал для тех, кого люблю, что моя деятельность бесследно прошла, например, для земства, нового суда, свободы печати, вообще свободы и проч., то в этом отношении «Русская мысль» должна по справедливости считать меня своим товарищем, но не обвинять, так как она до сих пор сделала в сказанном направлении не больше меня — и в этом виноваты не мы с Вами.
Если судить обо мне как о писателе с внешней стороны, то и тут едва ли я заслуживаю публичного обвинения в беспринципности. До сих пор я вел замкнутую жизнь, жил в четырех стенах; встречаемся мы с Вами раз в два года, а, например, г. Мачтета я не видел ни разу в жизни — можете поэтому судить, как часто я выхожу из дому; я всегда настойчиво уклонялся от участия в литературных вечерах, вечеринках, заседаниях и т. п., без приглашения не показывался ни в одну редакцию, старался всегда, чтобы мои знакомые видели во мне больше врача, чем писателя, короче, я был скромным писателем, и это письмо, которое я теперь пишу, — первая нескромность за всё время моей десятилетней деятельности. С товарищами я нахожусь в отличных отношениях; никогда я не брал на себя роли судьи их и тех журналов и газет, в которых они работают, считая себя некомпетентным и находя, что при современном зависимом положении печати всякое слово против журнала или писателя является не только безжалостным и нетактичным, но и прямо-таки преступным. До сих пор я решался отказывать только тем журналам и газетам, недоброкачественность которых являлась очевидною и доказанною, а когда мне приходилось выбирать между ними, то я отдавал преимущество тем из них, которые по материальным или другим каким-либо обстоятельствам наиболее нуждались в моих услугах, и потому-то я работал не у Вас и не в «Вестнике Европы», а в «Северном вестнике», и потому-то я получал вдвое меньше того, что мог бы получать при ином взгляде на свои обязанности.
Обвинение Ваше — клевета. Просить его взять назад я не могу, так как оно вошло уже в свою силу и его не вырубишь топором; объяснить его неосторожностью, легкомыслием или чем-нибудь вроде я тоже не могу, так как у Вас в редакции, как мне известно, сидят безусловно порядочные и воспитанные люди, которые пишут и читают статьи, надеюсь, не зря, а с сознанием ответственности за каждое свое слово. Мне остается только указать Вам на Вашу ошибку и просить Вас верить в искренность того тяжелого чувства, которое побудило меня написать Вам это письмо. Что после Вашего обвинения между нами невозможны не только деловые отношения, но даже обыкновенное шапочное знакомство, это само собою понятно.
А. Чехов.
799. А. С. СУВОРИНУ
11 апреля 1890 г. Москва.
11 апр.
А<лексей> А<лексеевич> уехал на юг. Виделся я с ним ежедневно, вместе обедал, ужинал, и всякий раз его здоровье производило на меня самое хорошее впечатление. Показывать его Захарьину или другому какому-нибудь светилу я положительно не нашел нужным, ибо нет ничего хуже, как явиться к врачу и не знать, на что жаловаться. Это баловство; приучать себя смолоду к беседам с врачами значит создать себе к старости самое плохое мнение о своем здоровье, что вредно, вреднее насморка. Я хотел показать его лучшему захарьинскому ассистенту, своему Корнееву, прекраснейшему врачу, который взял бы на себя решение вопроса о визите к Захарьину, но Алексей Алексеевич зафордыбачился, а я не нашел нужным протестовать и настаивать. Насчет носа нам не повезло. Беляев принимает только до девяти часов утра, после чего он исчезает из Москвы, а Ваш инфант не пожелал вставать рано. Я взял с него слово, что на обратном пути через Москву он зайдет к Корнееву; Корнеев приятель Беляева и устроит всё, что нужно; сей Корнеев приятель и Захарьина. Не забудьте сего и, если понадобится, обращайтесь к нему. Человек он хороший.
Легкие, печень и мозги у Алексея Алексеевича находятся в вожделенном здравии. Сердце тоже. Катара нет ни в желудке, ни в кишках. Если, как я слышал от него, он будет жить летом в Феодосии, то в июне или в июле, главным же образом перед тем, как он начнет купаться, не забудьте устроить так, чтобы какой-нибудь местный врач посмотрел его мочу. Не забудьте. Если в названное время моча его окажется по составу и удельному весу нормальною, то дайте ему паспорт на все четыре стороны и скажите, что заезжать в Москве к Корнееву нет надобности; пусть ест, пьет, купается и работает сколько ему угодно. Если в Феодосии будет врач Хаджи, то обратитесь к нему, он знает, что делать с мочой. Даю я Вам это мочевое поручение не без основания: оно успокоит Вас насчет сахарной болезни, о которой Вы писали мне в двух письмах, и убедит Алексея Алексеевича, что у него здоровы не только легкие, печень и мозги, но и почки, т. е. что он здоров совершенно.
Еду я 18-го апреля. Ежову я отдам сто рублей из своих, не беря в московском магазине, — так мы решили с Алексеем Алексеевичем. Свои адресы сообщу Вам своевременно. Ехать не хочется, и я охотно бы остался, но лучше отделаться от поездки в этом году, чем откладывать ее до будущего года. Денег у меня набралось достаточно, но тем не менее все-таки я попрошу у Вас на всякий случай тысячу рублей плюс те сто, которые я отдал Ежову. Этого мне больше чем достаточно, и я привезу Вам еще сдачи. Пятьсот я отработаю до августа, а остальные замошенничаю. На святой неделе я получил из Вашего магазина 782 рубля. Скоро нужно будет печатать 4-е издание «В сумерках».
Вчера я послал Вам «Морской сборник» для Виноградова и «Горный журнал» для Скальковского. Скажите последнему, что я удержал у себя те три номера, в которых напечатана статья его сослуживца Кеппена*. Возвращу своевременно.
Ради всех святых ответьте мне что-нибудь насчет Островского. Умоляю!!! Опять приходил.
Я еще не уехал, а сестра уже начала скучать. Без меня ей придется плохо. Посылаю ее недели на две в Крым.
Поклонитесь Афанасьеву. Вчера был у меня Алексей Петрович* с кн. Урусовым. После «Севильского обольстителя»* ужинала целая компания: автор, Мишя Иванов, Плющик-Плющевский, брат Иванова, Алексей Алексеевич, Алексей Петрович и я. Если не говорить обо мне и А<лексее> А<лексеевиче>, то из всей компании, мертвецки скучной, самым интересным был Алексей Петрович, хотя он всё время молчал. Ужинали скупо: по 4 рубля с носа. Не обедняли бы, если бы и по 8 истратили. Поели и вдруг все утомились; недоставало китайцев с носилками. Мишя был во фраке и в белом галстухе и сделал мне выговор, что у нас в Москве не умеют поддерживать товарищей. Я ему ничего не ответил на это. Я был на «Севильском обольстителе», а Маслов постарался не быть на «Иванове» и всё время делал вид, что он не был, но из этого я не заключаю, что в Петербурге не умеют поддерживать товарищей. Поддерживать товарища значит аплодировать; начать же аплодировать — значит вызвать протестующее шиканье со стороны не товарищей.
Будьте хранимы господом богом и всеми его силами небесными. Во сне за мною гонялся волк.
Низко кланяюсь Вашим.
Ваш А. Чехов.
Сейчас сидит у меня Е. К. Маркова, которая когда-то жила у Вас. Она вышла замуж за художника Сахарова, очень милого, но нудного человека, который во что бы то ни стало хочет ехать со мной на Сахалин рисовать. Отказать ему в своем обществе у меня не хватает духа, а ехать с ним — это сплошная тоска. На днях он едет в Петерб<ург> продавать свою картину и по просьбе своей супруги зайдет к Вам просить совета. Жена по сему случаю пришла просить у меня рекомендательного письма к Вам. Будьте благодетелем, скажите Сахарову, что я пьяница, мошенник, нигилист, буян, и что со мной ехать нельзя, и что поездка его в моем обществе испортит ему кровь и больше ничего. Скажите, что время его пропадет зря. Мне, конечно, было бы приятно иллюстрировать свою книгу, но когда я узнал, что Сахаров за это надеется получить не менее тысячи рублей, то у меня пропал всякий аппетит к иллюстрации. Голубчик, отсоветуйте!!! Почему ему понадобился именно Ваш совет, чёрт его знает. Это тот самый, который написал крушение царского поезда*.
800. Ф. А. ЧЕРВИНСКОМУ
12 апреля 1890 г. Москва.
12 апр.
Уважаемый Федор Алексеевич, я уезжаю 17 или 18-го*, т. е. в среду или в четверг на будущей неделе. Если успею, то рад служить. Если же не успею теперь, то погодите декабря, когда я буду в Петербурге.
Буде угодно Вам знать мнение актеров, то обратитесь к Ленскому или Южину, с которыми, если Вам угодно, я поговорю перед отъездом. Только поспешите написать мне.
Желаю Вам всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
801. Н. А. ЛЕЙКИНУ
13 апреля 1890 г. Москва.
Искренно уважаю вашу плодотворную деятельность. Горячо приветствую. Желаю счастья. Чехов.
На бланке:
Петербург, Лейкину.
802. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ
15 апреля 1890 г. Москва.
15 апр.
Прощайте, милый друг, желаю Вам всего хорошего. Я исчезаю и покажусь на российском горизонте не раньше декабря. Привет Вашей жене и гусикам. Если Вам вздумается черкнуть 2–3 строчки, то мой адрес таков: Александровский пост на о. Сахалине. Всё, написанное до 25 июля, застанет меня на Сахалине. О том, какую цену будут иметь для меня письма, говорить нечего; при той скуке, какая ожидает меня на кандальном острове, Ваша хандра покажется мне солнцем. В письмах Вы можете хандрить, сколько Вам угодно, но хандрить дома и на улице — упаси Вас боже! Всё равно, рано или поздно, умрем, стало быть, хандрить по меньшей мере нерасчетливо. Ах, если бы Вы, милый Кузьма Протапыч*, побывали летом у наших!* Это было бы для всей моей фамилии таким подарком, какого даже на Сорочинской ярмарке не купишь.
Поклонитесь Альбову* и передайте ему мое глубокое сожаление, что обстоятельства не позволили мне покороче познакомиться с ним и таким образом иметь право выразить ему свое дружеское сочувствие по поводу потери, какую он понес.
Ну-с, оставайтесь тем отличным человеком, каким я знал Вас до сих пор, и не поминайте лихом Вашего почитателя.
А. Чехов.
803. А. С. СУВОРИНУ
15 апреля 1890 г. Москва.
15 апрель.
Итак, значит, дорогой мой, я уезжаю в среду или, самое большое, в четверг. До свиданья до декабря. Счастливо оставаться. Деньги я получил, большое Вам спасибо, хотя полторы тысячи много, не во что их положить, а на покупки в Японии у меня хватило бы денег, ибо я собрал достаточно.
У меня такое чувство, как будто я собираюсь на войну, хотя впереди не вижу никаких опасностей, кроме зубной боли, которая у меня непременно будет в дороге. Так как, если говорить о документах, я вооружен одним только паспортом и ничем другим, то возможны неприятные столкновения с предержащими властями, но это беда преходящая. Если мне чего-нибудь не покажут, то я просто напишу в своей книге, что мне не показали — и баста, а волноваться не буду. В случае утонутия или чего-нибудь вроде, имейте в виду, что всё, что я имею и могу иметь в будущем, принадлежит сестре; она заплатит мои долги.
Телеграфировать Вам буду непременно; чаще же буду писать. Адрес для телеграмм: Томск, редакция «Сибирского вестника», Чехову. Письма, написанные до 25 июля, я непременно получу; написанные позже на Сахалине меня не застанут. Кроме писем и телеграмм, Вы, сударь, имеете посылать мне заказными бандеролями всякую печатную чепуху, начиная с брошюрок и кончая газетными вырезками — это будет лекарством от сахалинской скуки; только присылайте такие вещи, которые, прочитавши, не жалко бросить. Мой адрес для писем и бандеролей: Пост Александровский на о. Сахалине или Пост Корсаковский. Посылайте по обоим адресам. За всё сие я привезу Вам не в счет абонемента голую японку из слоновой кости или что-нибудь вроде уважаемой утки, которая стоит у Вас на этажерке перед столом. Напишу Вам в Индии экзотический рассказ*.
С дороги в «Новое время» я не буду писать ничего*, кроме субботников. Я буду писать Вам лично; если что дорожное будет, по Вашему мнению, годиться для печати, то отсылайте в редакцию. Впрочем, там видно будет. Кусочки в 40–75 строк писать недурно бы.
Мать я беру с собой и высаживаю в Троицкой лавре, сестру тоже беру и высаживаю в Костроме. Вру им, что приеду в сентябре.
В Томске осмотрю университет. Так как там только один факультет — медицинский, то при осмотре я не явлю себя профаном.
Купил себе полушубок, офицерское непромокаемое пальто из кожи*, большие сапоги и большой ножик для резания колбасы и охоты на тигров. Вооружен с головы до ног.
Итак, до свиданья. Буду писать Вам с Волги и с Камы. Анне Ивановне, Настюше и Борису самый сердечный привет.
Ваш А. Чехов.
804. М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
16 апреля 1890 г. Москва.
10 апрель.
До свиданья, милый Модест Ильич, я исчезаю. Желаю Вам всего хорошего. Поклон и привет Петру Ильичу. Если напишете мне две-три строчки, то я буду больше чем благодарен, так как остров Сахалин знаменит своими туманами и гнетущей скукой. Мой адрес: Пост Александровский на о. Сахалине. Всё, что Вы напишете до 25 июля, я получу; написанное же позже уже не застанет меня на оном острове. Тот пароход, на котором я вернусь в отечество, выйдет из Одессы 1-го августа; он привезет мне почту. Письма, посланные до июня, пойдут сухим путем через Сибирь.
Когда в октябре или в ноябре Вас будут вызывать за «Симфонию»*, то вообразите, что я сижу на галерке и хлопаю Вам вместе с другими, а когда после спектакля будете ужинать, то помяните меня в своих святых молитвах*.
Крепко жму Вам руку.
Ваш А. Чехов.
На конверте: Петербург,
Фонтанка
Модесту Ильичу Чайковскому.
805. А. С. СУВОРИНУ
18 апреля 1890 г. Москва.
18 апр. Среда.
Я застрял в Москве еще на один день. Спасибо за телеграмму. Да, писать мне можно только в Сахалин, ибо письма меня не догонят в Сибири. Впрочем, если напишете в скором времени письмо в Иркутск (редакция «Восточного обозрения»), то я получу его.
В телеграммах не употребляйте слово Сахалин. Для администраторского уха это звучит так же неприятно, как Петропавловская крепость.
Обь еще покрыта льдом, и посему от Тюмени до Томска мне придется скакать на лошадях. Местность адски скучная, хмурая. А ждать, когда вскроется, нельзя, так как навигация начнется только 10-го мая.
Спасибо за корреспондентский бланок*.
Следующее письмо получите с Волги*, которая, говорят, очень хороша. Я нарочно еду в Ярославль, а не в Нижний, чтобы побольше захватить Волги.
Писания мои для газеты могут начаться не раньше Томска, ибо до Томска всё уже заезжено, исписано и неинтересно.
Обнимаю Вас крепко. Посылаю два рассказа, полученных мною от Алексея Алексеевича*.
Ваш А. Чехов.
Был у меня сегодня известный Вам Гиляровский*. Он едет встречать сотника Пешкова и хочет Вам писать об его лошади.
806. С. Н. ФИЛИППОВУ
18 апреля 1890 г. Москва.
Ну, милый Сергей Никитович, до свиданья, я исчезаю. Будьте здоровы, благополучны и пишите поразгонистее, чтобы редакторы прочитывали Ваши рукописи.
Не забывайте меня грешного*. Всякое даяние благо*, и всякая строчка, прочитанная на Сахалине, — это пение ангелов в пустыне.
Крепко жму руку.
Ваш А. Чехов.
807. А. П. ЛЕНСКОМУ
21 апреля 1890 г. Москва.
Прощайте, голубчик. Уезжаю сегодня. Ярославский вокзал, 8 ч. веч. Чеховы, Кувшин<никовы> и Левитан провожают меня до Троицы*. Приглашают Вас. Желаю всего хорошего.
Ваш Чехов.
808. ЧЕХОВЫМ
23 апреля 1890 г. Волга, пароход «Александр Невский».
Пароход «Алекс. Невский». 23, рано утром.
Друзья мои тунгусы! Был ли у Вас дождь, когда Иван вернулся из Лавры? В Ярославле лупил такой дождь, что пришлось облечься в кожаный хитон. Первое впечатление Волги было отравлено дождем, заплаканными окнами каюты и мокрым носом Гурлянда, который вышел на вокзал встретить меня. Во время дождя Ярославль кажется похожим на Звенигород, а его церкви напоминают о Перервинском монастыре; много безграмотных вывесок, грязно, по мостовой ходят галки с большими головами.
На пароходе я первым долгом дал волю своему таланту, т. е. лег спать. Проснувшись, узрел солнце. Волга недурна; заливные луга, залитые солнцем монастыри, белые церкви; раздолье удивительное; куда ни взглянешь, всюду удобно сесть и начать удить. На берегу бродят классные дамы* и щиплют зеленую травку, слышится изредка пастушеский рожок. Над водой носятся белые чайки, похожие на младшую Дришку.
Пароход неважный. Самое лучшее в нем — это ватерклозет. Стоит он высоко, имея под собою четыре ступени, так что неопытный человек вроде Иваненко легко может принять его за королевский трон. Самое худшее на пароходе — это обед. Сообщаю меню с сохранением орфографии: щи зеле, сосиськи с капу, севрюшка фры, кошка запеканка; кошка оказалась кашкой. Так как деньги у меня нажиты по́том и кровью, то я желал бы, чтобы было наоборот, т. е. чтобы обед был лучше ватерклозета, тем более что после корнеевского сантуринского у меня завалило всё нутро, и я до самого Томска обойдусь без ватера.
Со мной едет Кундасова. Куда она едет и зачем, мне неизвестно. Когда я начинаю расспрашивать ее об этом, она пускается в какие-то весьма туманные предположения о ком-то, который назначил ей свидание в овраге около Кинешмы, потом закатывается неистовым смехом и начинает топать ногами или долбить своим локтем о что попало, не щадя <…> жилки. Проехали и Кинешму, и овраги, а она все-таки продолжает ехать,
чему я, конечно, очень рад. Кстати: вчера первый раз в жизни видел я, как она ест. Ест она не меньше других, но машинально, точно овес жует.
Кострома хороший город. Видел я Плес, в котором жил томный Левитан; видел Кинешму, где гулял по бульвару и наблюдал местных шпаков; заходил здесь в аптеку купить бертолетовой соли от языка, который стал у меня сафьяновым от сантуринского. Аптекарь, увидев Ольгу Петровну, обрадовался и сконфузился, она — тоже; оба, по-видимому, давно уже знакомы и, судя по бывшему между ними разговору, не раз гуляли по оврагам близ Кинешмы. Так вот они где шпаки*! Фамилия аптекаря Копфер.
Холодновато и скучновато, но в общем занятно.
Свистит пароход ежеминутно; его свист — что-то среднее между ослиным ревом и эоловой арфой. Через 5–6 часов буду в Нижнем. Восходит солнце. Ночь спал художественно. Деньги целы — это оттого, что я часто хватаюсь за живот.
Очень красивы буксирные пароходы, тащущие за собой по 4–5 барж; похоже на то, как будто молодой, изящный интеллигент хочет бежать, а его за фалды держат жена-кувалда, теща, свояченица и бабушка жены.
Папаше и мамаше поклон до земли; всем прочим по пояс. Надеюсь, что Семашко, Лидия Стахиевна и Иваненко ведут себя хорошо. Интересно знать, кто теперь будет кутить с Лидией Стах<иевной> до 5 часов утра? Ах, как я рад, что у Иваненки нет денег!
Чемодан, купленный Мишей, рвется. Благодару́ вам. Здоровье у меня абсолютное. Шея не болит. Вчера не выпил ни капли.
Возьмите у Дришки* Фофанова*. Кундасовой отдашьте* французский атлас* и путешествие Дарвина*, стоящее на полке. Это по части Ивана.
Солнце спряталось за облако, стало пасмурно, и широкая Волга представляется мрачною. Левитану нельзя жить на Волге. Она кладет на душу мрачность*. Хотя иметь на берегу свое именьице весьма недурно.
Желаю всем всего хорошего. Сердечный привет и 1000 поклонов.
Миша, научи Лидию Стах<иевну> отправлять заказную бандероль и отдай ей билет на Гоголя*. Помните, что Суворину возвращен один том Гоголя для переплетного образца. Значит, получить надо 3 тома.
Если бы лакей проснулся, то я потребовал бы кофе, а теперь приходится пить воду без удовольствия*. Поклон Марьюшке и Ольге*.
Ну, оставайтесь здоровы и благополучны. Буду писать исправно.
Скучающий вологжанин*
Homo Sachaliensis[4]
Поклон бабушке*.
А. Чехов.
809. С. П. КУВШИННИКОВОЙ
23 апреля 1890 г. Волга, пароход «Александр Невский».
23 апр., рано утром.
Видел Плес*. Узнал я кладбищенскую церковь, видел дом с красной крышей… Слышал унылую гармошку. Немножко холодно ехать. Кое-где на берегу попадается снег.
Самочувствие хорошее. Если бы не холод, то можно было бы стоять на палубе, а в каюте скучновато.
Икра удивительная*; за неимением компании я ем ее без водки, и все-таки она великолепна. Бутылка с коньяком будет раскупорена на берегу Великого океана. Кланяюсь всем.
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Москва, Мясницкий полицейский дом,
кв. д-ра Д. П. Кувшинникова
Ее высокородию Софии Петровне Кувшинниковой.
810. М. П. ЧЕХОВУ
23 апреля 1890 г. Волга, пароход «Пермь — Нижний».
Перед вечером.
Я читал «Скрипку»*. Передай авторше, что псевдоним Евг. — ов* не годится, ибо ее рассказы будут приписывать Евгению Львову, к<ото>рый тоже пишет рассказы.
Когда выедете в Сумы, уведомьте об этом Суворина. Плыву на братьях Каменских*. Только что поел от нечего делать икры и сижу у себя в маленькой каютке. Solo. Волга до Нижнего хороша, после Нижнего отдает холодом. Впрочем, недурно. Здоровье великолепно, настроение биржи крепкое. Кланяюсь всем. Домой не хочется, но хотелось бы, чтобы вся наша шпаковая компания плыла со мной. Аревуар.
Экс-Шпак.
На обороте:
Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева
Михаилу Павловичу Чехову.
811. ЧЕХОВЫМ
24 апреля 1890 г. Кама, пароход «Пермь — Нижний».
24, вечером.
Друзья мои тунгусы! Плыву по Каме, но местности определить не могу; кажется, около Чистополя. Не могу также воспеть красоту берегов, так как адски холодно; береза еще не распустилась, тянутся кое-где полосы снега, плавают льдинки — одним словом, вся эстетика пошла к чёрту. Сижу в рубке, где за столом сидят всякого звания люди, и слушаю разговоры, спрашивая себя: «Не пора ли вам чай пить?» Если б моя воля, то от утра до ночи только бы и делал, что ел; так как денег на целодневную еду нет, то сплю и паки сплю. На палубу не выхожу — холодно. По ночам идет дождь, а днем дует неприятный ветер.
Ах, икра! Ем, ем и никак не съем. В этом отношении она похожа на шар сыра. Благо, несоленая.
Нехорошо, что я не догадался сшить себе мешочек для чая и сахара. Приходится требовать стаканами, что и невыгодно и скучно. Хотел сегодня утром купить в Казани чаю и сахару, да проспал.
Возрадуйтесь, о матерь! Я, кажется, проживу в Екатеринбурге сутки и повидаюсь с родственничками*. Быть может, сердце их смягчится и они дадут мне три рубля денег и осьмушку чаю.
Из разговоров, которые сейчас слышу, заключаю, что со мною едет судебная палата. Люди не даровитые. Зато купцы, которые изредка вставляют свое словцо, кажутся умницами. Богачи попадаются страшенные.
Стерляди дешевле грибов, но скоро надоедают. О чем еще написать? Больше не о чем… Впрочем, есть генерал и тощий блондин. Первый мечется из каюты на палубу и обратно и всё куда-то направляет свою фотографию, второй загримирован Надсоном и старается дать понять, что он писатель; сегодня за обедом соврал какой-то даме, что он печатал книжку у Суворина; я, конечно, изобразил на лице трепет.
Деньги целы все за исключением тех, которые я проел. Не хотят, подлецы, кормить даром!
Мне не весело и не скучно, а так какой-то студень на душе. Я рад сидеть неподвижно и молчать. Сегодня, например, я едва ли сказал пять слов. Впрочем, вру: разговаривал с попом на палубе.
Стали попадаться инородцы. Татар очень много: народ почтенный и скромный.
Большое удобство: уходя из каюты, запираешь ее на ключ; ложась спать, тоже. Так что до Перми у меня ничего не украдут.
Низко кланяюсь всем. Папу и маму усердно прошу не беспокоиться и не воображать опасностей, которых нет. Кланяюсь Семашечке с виолончелью, Иваненке с флейтой и Тер-Мизиновой* с бабушкой*. Передайте Дюковскому мое сожаление по поводу того, что нам не удалось видеться перед моим отъездом. Он хороший человек. Поклон Кувшинниковым. Если Кундасова уже приехала, то и ей.
Будьте все здоровы и благополучны.
Ваш А. Чехов.
Извините, что пишу Вам только о еде. Если бы не еда, пришлось бы писать о холоде, ибо сюжетов нет.
Палата постановила: потребовать чаю. Пригласили откуда-то двух кандидатов на судебные должности, едущих в качестве канцелярии. Один похож на портняжного поэта Белоусова*, другой на Ежова. Оба почтительно слушают гг. начальников; не смеют свое суждение иметь* и делают вид, что, слушая умные речи, набираются ума. Люблю примерных молодых людей.
812. Н. Н. ОБОЛОНСКОМУ
29 апреля 1890 г. Екатеринбург.
29 апрель.
Урааа!!
Посылать телеграмму на Ворожбу я, по зрелом размышлении, нашел рискованным; Ворожба — понятие растяжимое, т. е. венчаетесь Вы* в 37 верстах от нее, и кто поручится мне, что телеграмма моя будет Вам доставлена? Сами же Вы на станции спросить не догадаетесь, ибо Вам, небожителям, до нас, земноводных, теперь нет никакого дела…
Предпочитаю написать трогательное письмо.
Итак, милейший, добрейший и золотой Николай Николаевич, поздравляю Вас и Софью Виталиевну с законным браком и желаю Вам обоим счастья, богатства, мира, согласия, успеха в делах и 18 душ детей обоего пола. Кричу Вам ура и пью Ваше здоровье (конечно, мысленно).
Сижу я теперь в Екатеринбурге; правая нога моя в Европе, а левая в Азии. Погода, выражаясь мягко, отвратительна… Увы, как изменилась жизнь моя! Белизну восемнадцатирублевых сорочек заменяет мне здесь снег, покрывающий мостовые; тепло заменяется жестоким холодом; вместо таких милых человеков, как Вы, я вижу вокруг себя лобастых и скуластых азиятов, происшедших от совокупления уральского чугуна с белугой… Вздохните по моему адресу из жалости, как я вздыхаю теперь из зависти к Вам.
Свидетельствую Софье Виталиевне мое искреннее уважение и повторяю свои пожелания.
Будьте здоровы, счастливы и не забывайте
Вашего А. Чехова.
813. ЧЕХОВЫМ
29 апреля 1890 г. Екатеринбург.
29 апрель.
Друзья мои тунгусы! Кама прескучнейшая река. Чтобы постигать ее красоты, надо быть печенегом, сидеть неподвижно на барже около бочки с нефтью или куля с воблой и не переставая тянуть сиволдай. Берега голые, деревья голые, земля бурая, тянутся полосы снега, а ветер такой, что сам чёрт не сумеет дуть так резко и противно. Когда дует холодный ветер и рябит воду, имеющую теперь после половодья цвет кофейных помоев, то становится и холодно, и скучно, и жутко; звуки береговых гармоник кажутся унылыми, фигуры в рваных тулупах, стоящие неподвижно на встречных баржах, представляются застывшими от горя, которому нет конца. Камские города серы; кажется, в них жители занимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи — единственное занятие. На пристанях толпится интеллигенция, для которой приход парохода — событие. Всё больше Щербаненки и Чугуевцы*, в таких же шляпах, с такими же голосами и с таким же выражением «второй скрипки» во всей фигуре; по-видимому, ни один из них не получает больше 35 рублей, и, вероятно, все лечатся от чего-нибудь.
Я уже писал, что со мною ехала судебная палата: председатель, член и прокурор. Председатель, здоровый, крепкий старик немец, принявший православие, набожный, гомеопат и, по-видимому, большой бабник; член — старец вроде тех, которых изображал покойный Николай: ходит сгорбившись, кашляет и любит игривые сюжеты; прокурор — человек 43 лет, недовольный жизнью, либерал, скептик и большой добряк. Всю дорогу палата занималась тем, что ела, решала важные вопросы, ела, читала и ела. На пароходе библиотека, и я видел, как прокурор читал мои «В сумерках». Шла речь обо мне. Больше всех нравится в здешних краях Сибиряк-Мамин, описывающий Урал. О нем говорят больше, чем о Толстом.
Плыл я до Перми 2½ года — так казалось. Приплыл туда в 2 часа ночи. Поезд отходил в 6 часов вечера. Пришлось ждать. Шел дождь. Вообще дождь, грязь, холод… бррр! Уральская дорога везет хорошо. Боромлей и Мерчиков* нет, хотя и приходится переваливать через Уральские горы. Это объясняется изобилием здесь деловых людей, заводов, приисков и проч., для которых время дорого.
Проснувшись вчера утром и поглядев в вагонное окно, я почувствовал к природе отвращение: земля белая, деревья покрыты инеем и за поездом гонится настоящая метелица. Ну, не возмутительно ли? Не сукины ли сыны?.. Калош у меня нет, натянул я большие сапоги и, пока дошел до буфета с кофе, продушил дегтем всю Уральскую область. А приехал в Екатеринбург — тут дождь, снег и крупа. Натягиваю кожаное пальто. Извозчики — это нечто невообразимое по своей убогости. Грязные, мокрые, без рессор; передние ноги у лошади расставлены так <img src="../../../pictures/PI4-072.jpg">, копыта громадные, спина тощая… Здешние дрожки — это аляповатая пародия на наши брички. К бричке приделан оборванный верх, вот и всё. И чем правильнее я нарисовал бы здешнего извозчика с его пролеткой, тем больше бы он походил на карикатуру. Ездят не по мостовой, на которой тряско, а около канав, где грязно и, стало быть, мягко. Все извозчики похожи на Добролюбова.
В России все города одинаковы. Екатеринбург такой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Сумы, и на Гадяч. Колокола звонят великолепно, бархатно. Остановился я в Американской гостинице (очень недурной) и тотчас же уведомил о своем приезде А. М. Симонова, написав ему, что два дня я-де намерен безвыходно сидеть у себя в номере и принимать Гуниади, которое принимаю и, скажу не без гордости, с большим успехом.
Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик. Входит в номер с самоваром или с графином и, того гляди, убьет. Я сторонюсь. Сегодня утром входит один такой — скуластый, лобастый, угрюмый, ростом под потолок, в плечах сажень, да еще к тому же в шубе.
Ну, думаю, этот непременно убьет. — Оказалось, что это А. М. Симонов. Разговорились. Он служит членом в земской управе, директорствует на мельнице своего кузена, освещаемой электричеством, редактирует «Екатеринб<ургскую> неделю», цензуруемую полициймейстером бароном Таубе, женат, имеет двух детей, богатеет, толстеет, стареет и живет «основательно». Говорит, что скучать некогда. Советовал мне побывать в музее, на заводах, на приисках; я поблагодарил за совет. Пригласил он меня на завтра к вечеру чай пить; я пригласил его к себе обедать. Меня обедать он не пригласил и вообще не настаивал, чтобы я у него побывал. Из этого мамаша может заключить, что сердце родственников не смягчилось и что оба мы — и Симонов и я друг другу не нужны. Прасковью Параменовну, Настасью Тихоновну, Собакия Семеныча и Матвея Сортирыча видеть я не буду, хотя тетка* и просила передать им, что она уж раз десять им писала и ответа не получала. Родственнички — это племя, к которому я равнодушен так же, как к Фросе Артеменко.
На улице снег, и я нарочно опустил занавеску на окне, чтобы не видеть этой азиатчины. Сижу и жду ответа из Тюмени на свою телеграмму. Телеграфировал я так*: «Тюмень. Пароходство Курбатова. Ответ уплачен. Уведомьте, когда идет пассажирский пароход Томск» и т. д. От ответа зависит, поеду ли я на пароходе или же поскачу 1½ тысячи верст на лошадях, по распутице.
Всю ночь здесь бьют в чугунные доски. На всех углах. Надо иметь чугунные головы, чтобы не сойти с ума от этих неумолкающих курантов. Сегодня попробовал сварить себе кофе: получилось матрасинское вино. Пил и только плечами пожимал.
Я вертел в руках пять простынь и не взял ни одной. Еду сегодня покупать резиновые калоши.
Ну, будьте все здоровы и благополучны, да хранит вас бог. Привет мой всем Линтваревым, наипаче же Троше. Поклон Иваненке, Кундасовой, Мизиновой и проч. Желаю Луке побольше шпаков. Деньги целы.
Если мамаша сделает Николаю решетку*, то я, повторяю, ничего не буду иметь против. Это мое желание.
Найду ли в Иркутске письмо от Вас?
Ваш Homo Sachaliensis[5]
А. Чехов.
Посылаю заказным — боюсь, что не дойдет.
Попроси Лику*, чтобы она не оставляла больших полей в своих письмах.
814. К. Г. ФОТИ
8 мая 1890 г. Тюмень.
Тюмень, 3 мая 1890 г.
Милостивый государь Константин Георгиевич!
Мой дядя Митрофан Георгиевич писал мне*, что в разговоре с ним Вам угодно было выразить желание*, чтобы я прислал свои книги в Таганрогскую городскую библиотеку. Такое Ваше внимание ко мне, мною не заслуженное, слишком лестно для моего авторского самолюбия, и я не нахожу слов, чтобы благодарить Вас. Я счастлив, что могу хотя чем-нибудь быть полезен родному городу, которому я многим обязан и к которому продолжаю питать теплое чувство.
Уезжая из Москвы, я поручил выслать на Ваше имя три своих книги*. Четвертая моя книга — «Пестрые рассказы» — вся распродана и будет напечатана следующим изданием по моем возвращении, т. е. не раньше начала будущего года. Между прочим, я поручил послать Вам экземпляр «Власти тьмы» Л. Толстого с собственноручною авторскою подписью; я прошу городскую библиотеку принять от меня этот небольшой подарок, как со временем буду просить принять от меня все те книги с авторскими факсимиле, какие у меня теперь имеются и какие я собираю и сохраняю специально для библиотеки моего родного города.
Позвольте мне пожелать Вам всего хорошего, и прошу Вас принять уверение в моем искреннем уважении.
А. Чехов.
815. Е. Я. ЧЕХОВОЙ
4 мая 1890 г. Ишим.
4 май.
Я жив, здоров и благополучен. Кофе варить научился, но только у меня на стакан идут две ложки, а не одна.
Кланяюсь всем нашим и Линтварям. Зелени нет, морозно. Зябнут ноги.
Будьте здоровы. Не скучайте.
Ваш уважительный сын А. Чехов.
Зелени буквально еще нет ни капли.
На обороте:
г. Сумы (Харьковск<ой>губ.)
Евгении Яковлевне Чеховой на Луке.
816. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
7 мая 1890 г. У Иртыша.
7 май. Берег Иртыша.
Здравствуйте, воистину уважаемая Мария Владимировна! Хотел я написать Вам прощальное письмо из Москвы, да не успел; пришлось отложить на неопределенное время. Пишу Вам теперь, сидя в избе на берегу Иртыша. Ночь. Попал я сюда таким образом. Еду я по сибирскому тракту на вольных. Проехал уже 715 верст. Обратился в великомученика с головы до пяток. С сегодняшнего утра стал дуть резкий холодный ветер и заморосил противнейший дождишко. Надо заметить, что в Сибири весны еще нет: земля бурая, деревья голые, и, куда ни взглянешь, всюду белеют полосы снега; день и ночь еду я в полушубке и валенках… Ну-с, подул с утра ветер… Тяжелые свинцовые облака, бурая земля, грязь, дождь, ветер… бррр! Еду, еду… без конца еду, а погода не унимается. Перед вечером на станции мне говорят, что ехать дальше нельзя, так как всё залило, мосты разнесло и проч. Зная, как любят вольные ямщики пугать стихиями, чтобы оставить проезжего у себя ночевать (это выгодно), я не поверил и приказал запрячь тройку. Что ж? Увы мне! Проехал я не больше пяти верст, как увидел луговой берег Иртыша, весь покрытый большими озерами; дорога спряталась под водой, и мостки по дороге в самом деле или снесены, или раскисли. Возвращаться назад мешает отчасти упрямство, отчасти желание скорее выбраться из этих скучных мест… Начинаем ехать по озерам… Боже мой, никогда в жизни не испытывал ничего подобного! Резкий ветер, холод, отвратительный дождь, а ты изволь вылезать из тарантаса (не крытого) и держать лошадей: на каждом мостике можно проводить лошадей только поодиночке… Куда я попал? Где я? Кругом пустыня, тоска; виден голый, угрюмый берег Иртыша… Въезжаем в самое большое озеро; теперь уж охотно бы вернулся, да трудно… Едем по длинной, узкой полоске земли… Полоска кончается, и мы бултых! Потом опять полоска, опять бултых… Руки закоченели… А дикие утки точно смеются и огромными стаями носятся над головой… Темнеет… Ямщик молчит — растерялся… Но вот, наконец, выезжаем к последней полоске, отделяющей озёра от Иртыша… Отлогий берег Иртыша на аршин выше уровня; он глинист, гол, изгрызен, склизок на вид… Мутная вода… Белые волны хлещут по глине, а сам Иртыш не ревет и не шумит, а издает какой-то странный звук, похожий на то, как будто под водой стучат по гробам… Тот берег — сплошная, безотрадная пустыня… Вам снился часто Божаровский омут*; так мне теперь будет сниться Иртыш…
Но вот и паром. Надо переправляться на ту сторону. Выходит из избы мужик и, пожимаясь от дождя, говорит, что паромом плыть нельзя теперь, так как слишком ветрено… (Паромы здесь весельные.) Советует обождать тихой погоды…
И вот я сижу ночью в избе, стоящей в озере на самом берегу Иртыша, чувствую во всем теле промозглую сырость, а на душе одиночество, слушаю, как стучит по гробам мой Иртыш, как ревет ветер, и спрашиваю себя: где я? зачем я здесь?
В соседней комнате спят мужики-перевозчики и мой ямщик. Люди добрые. А будь они злые, меня можно было бы отлично ограбить и утопить в Иртыше. Изба — солистка на берегу, свидетелей нет…
Дорога до Томска в разбойничьем отношении совершенно безопасна. О грабежах не принято даже говорить. Даже краж у проезжающих не бывает; уходя в избу, можете оставлять вещи на дворе, и они все будут целы.
Но меня все-таки чуть было не убили. Представьте себе ночь перед рассветом… Я еду на тарантасике и думаю, думаю… Вдруг вижу, навстречу во весь дух несется почтовая тройка; мой возница едва успевает свернуть вправо, тройка мчится мимо, и я усмотриваю в ней обратного ямщика… Вслед за ней несется другая тройка, тоже во весь дух; свернули мы вправо, она сворачивает влево; «сталкиваемся!» — мелькает у меня в голове… Одно мгновение и — раздается треск, лошади мешаются в черную массу, мой тарантас становится на дыбы, и я валюсь на землю, а на меня все мои чемоданы и узлы… Вскакиваю и вижу — несется третья тройка…
Должно быть, накануне за меня молилась мать. Если бы я спал или если бы третья тройка ехала тотчас же за второй, то я был бы изломан насмерть или изувечен. Оказалось, что передний ямщик погнал лошадей, а ямщики на второй и на третьей спали и нас не видели. После крушения глупейшее недоумение с обеих сторон, потом жестокая ругань… Сбруи разорваны, оглобли сломаны, дуги валяются на дороге… Ах, как ругаются ямщики! Ночью, в этой ругающейся, буйной орде я чувствую такое круглое одиночество, какого раньше никогда не знал…
Однако бумага на исходе. Привет мой барину, Василисе, Идиотику и Елизавете Александровне*. Стучит в окна дождь. Да благословят вас все святые! Буду еще писать. Мой адрес: Александровский пост на о. Сахалине.
Ваш А. Чехов.
817. А. С. КИСЕЛЕВУ
Между 7 и 15 мая 1890 г. По пути в Томск.
Г. Земский Начальник! Кожаное пальто* в дороге ничем не заменимо. Оно превосходно спасает не только от дождя, но и от ветра.
Давно уже я не обедал. Честь имеем кланяться. Из Томска напишу*.
Ваш А. Чехов.
818. ЧЕХОВЫМ
14–17 мая 1890 г. Красный Яр — Томск.
14 май 90 г. Село Яр, в 45 вер(стах) от Томска.
Великолепная моя мамаша, превосходная Маша, сладкий Миша и все присные мои! В Екатеринбурге я получил ответную телеграмму из Тюмени*: «Первый пароход в Томск пойдет 18 мая». Это значило, что мне нужно было, хочешь не хочешь, скакать на лошадях. Так и сделал. Из Тюмени выехал я 3 мая, прожив в Екатеринбурге 2–3 дня, к<ото>рые употребил на починку своей кашляющей и геморройствующей особы. Возят через Сибирь почтовые и вольные. Я взял последних: всё равно. Посадили меня раба божьего в корзинку-плетушку <img src="../../../pictures/PI4-078.jpg">, и повезли на паре. Сидишь в корзине, глядишь на свет божий, как чижик, и ни о чем не думаешь… Сибирская равнина начинается, кажется, от самого Екатеринбурга и кончается чёрт знает где; я сказал бы, что она очень похожа на нашу южнорусскую степь, если бы не мелкий березняк, попадающийся то там, то сям, и если бы не холодный ветер, покалывающий щеки. Весна еще не начиналась. Зелени совсем нет, леса голы, снег не весь растаял; на озерах стоит матовый лед. 9 мая в день св. Николая был мороз, а сегодня 14-го выпал снег в 1½ вершка. О весне говорят одни только утки. Ах, как много уток! Никогда в жизни я не видел такого утиного изобилия. Летают над головой, вспархивают около тарантаса, плавают в озерах и в лужах, короче, в один день из плохого ружья я настрелял бы тысячу штук. Слышно, как кричат дикие гуси… Их здесь тоже много. Часто попадаются вереницы журавлей и лебедей… В березняке порхают тетерева и рябчики. Зайцы, которых здесь не едят и не стреляют, ничтоже сумняся стоят на задних лапках и, вздернув уши, любопытным взором провожают едущих. Они так часто перебегают дорогу, что это здесь не считается дурною приметой.
Холодно ехать… На мне полушубок. Телу ничего, хорошо, но ногам зябко. Кутаю их в кожаное пальто — не помогает… На мне двое брюк. Ну-с, едешь, едешь… Мелькают верстовые столбы, лужи, березнячки… Вот перегнали переселенцев, потом этап… Встретили бродяг с котелками на спинах; эти господа беспрепятственно прогуливаются по всему сибирскому тракту. То старушонку зарежут, чтобы взять ее юбку себе на портянки, то сорвут с верстового столба жестянку с цифрами — сгодится, то проломят голову встречному нищему или выбьют глаза своему же брату ссыльному, но проезжающих они не трогают. Вообще в разбойничьем отношении езда здесь совершенно безопасна. От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь; когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О грабежах и убийствах по дороге не принято даже говорить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший ямщик непременно возвратил бы мне их и не хвастался бы этим. Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями. Комнаты у них убраны просто, но чисто, с претензией на роскошь; постели мягкие, всё пуховики и большие подушки, полы выкрашены или устланы самоделковыми холщовыми коврами. Это объясняется, конечно, зажиточностью, тем, что семья имеет надел из 16 десятин чернозема и что на этом черноземе растет хорошая пшеница (пшеничная мука стоит здесь 30 коп. за пуд). Но не всё можно объяснить зажиточностью и сытостью, нужно уделить кое-что и манере жить. Когда ночью входишь в комнату, в которой спят, то нос не чувствует ни спирали*, ни русского духа. Правда, одна старуха, подавая мне чайную ложку, вытерла ее о задницу, но зато вас не посадят пить чай без скатерти, при вас не отрыгивают, не ищут в голове; когда подают воду или молоко, не держат пальцы в стакане, посуда чистая, квас прозрачен, как пиво, — вообще чистоплотность, о которой наши хохлы могут только мечтать, а ведь хохлы куда чистоплотнее кацапов! Хлеб пекут здесь превкуснейший; я в первые дни объедался им. Вкусны и пироги, и блины, и оладьи, и калачи, напоминающие хохлацкие ноздреватые бублики. Блины тонки… Зато всё остальное не по европейскому желудку. Например, всюду меня потчевали «утячьей похлебкой» Это совсем гадость: мутная жидкость, в которой плавают кусочки дикой утки и неварёный лук; утиные желудки не совсем очищены от содержимого и потому, попадая в рот, заставляют думать, что рот и rectum[6] поменялись местами. Я раз попросил сварить суп из мяса и изжарить окуней. Суп мне подали пресоленый, грязный, с закорузлыми кусочками кожи вместо мяса, а окуни с чешуей. Варят здесь щи из солонины; ее же и жарят. Сейчас мне подавали жареную солонину: преотвратительно; пожевал и бросил. Чай здесь пьют кирпичный. Это настой из шалфея и тараканов — так по вкусу, а по цвету — не чай, а матрасинское вино. Кстати сказать, я взял с собою из Екатеринбурга ¼ ф<унта> чаю, 5 ф<унтов> сахару и 3 лимона. Чаю не хватило, а купить негде. В паршивых городках даже чиновники пьют кирпичный чай и самые лучшие магазины не держат чая дороже 1 р. 50 к. за фунт. Пришлось пить шалфей.
Расстояние между станциями определяется расстоянием между каждыми двумя соседними деревнями: 20–40 верст. Деревни здесь большие, поселков и хуторов нет. Везде церкви и школы; избы деревянные, есть и двухэтажные.
К вечеру лужи и дорога начинают мерзнуть, а ночью совсем мороз, хоть доху надевай… Бррр! Тряско, потому что грязь обращается в кочки. Выворачивает душу… К рассвету страшно утомляешься от холода, тряски и колокольчиков; страстно хочется тепла и постели… Пока меняют лошадей, прикурнешь где-нибудь в уголке и тотчас же заснешь, а через минуту возница уже дергает за рукав и говорит: «Вставай, приятель, пора!» Во вторую ночь я стал чувствовать острую зубную боль в пятках. Невыносимо больно. Спрашиваю себя: не отморозил ли?
Однако писать нельзя. Приехал заседатель (т. е. становой). Познакомились и разговариваем. До завтра.
Томск 16 мая.
Виноваты оказались ботфорты, узкие в задниках. Сладкий Миша, если у тебя будут дети, в чем я не сомневаюсь, то завещай им не гнаться за дешевизною. Дешевизна русского товара — это диплом на его негодность. По-моему, лучше босиком ходить, чем в дешевых сапогах. Представьте мое мучение! То и дело вылезаю из возка, сажусь на сырую землю и снимаю сапоги, чтобы дать отдохнуть пяткам. Как это удобно в мороз! Пришлось купить в Ишиме валенки… Так и ехал в валенках, пока они у меня не раскисли от сырости и грязи.
Утром часов в 5–6 чаепитие в избе. Чай в дороге — это истинное благодеяние. Теперь я знаю ему цену и пью его с остервенением Янова. Он согревает, разгоняет сон, при нем съедаешь много хлеба, а хлеб за отсутствием другой еды должен съедаться в большом количестве; оттого-то крестьяне едят так много хлеба и хлебного. Пьешь чай и разговариваешь с бабами, которые здесь толковы, чадолюбивы, сердобольны, трудолюбивы и свободнее, чем в Европе; мужья не бранят и не бьют их, потому что они так же высоки, и сильны, и умны, как их повелители; они, когда мужей нет дома, ямщикуют; любят каламбурить. Детей не держат в строгости; их балуют. Дети спят на мягком, сколько угодно, пьют чай и едят вместе с мужиками и бранятся, когда те любовно подсмеиваются над ними. Дифтерита нет. Царит здесь черная оспа, но странно, она здесь не так заразительна, как в других местах: двое-трое заболеют, умрут — и конец эпидемии. Больниц и врачей нет. Лечат фельдшера. Кровопускание и кровососные банки в грандиозных, зверских размерах. Я по дороге осматривал одного еврея, больного раком печени. Еврей истощен, еле дышит, но это не помешало фельдшеру поставить ему 12 кровососных банок. Кстати об евреях. Здесь они пашут, ямщикуют, держат перевозы, торгуют и называются крестьянами, потому что они в самом деле и de jure и de facto крестьяне. Пользуются они всеобщим уважением, и, по словам заседателя, нередко их выбирают в старосты. Я видел жида, высокого и тонкого, который брезгливо морщился и плевал, когда заседатель рассказывал скабрезные анекдоты; чистоплотная душа; его жена сварила прекрасную уху. Жена того жида, что болен раком, угощала меня щучьей икрой и вкуснейшим белым хлебом. О жидовской эксплоатации не слышно.
Кстати уж и о поляках. Попадаются ссыльные, присланные сюда из Польши в 1864 г.* Хорошие, гостеприимные и деликатнейшие люди. Одни живут очень богато, другие очень бедно и служат писарями на станциях. Первые после амнистии уезжали к себе на родину, но скоро вернулись назад в Сибирь — здесь богаче, вторые мечтают о родине, хотя уже стары и больны. В Ишиме один богатый пан Залесский, у которого дочь похожа на Сашу Киселеву, угостил меня за 1 рубль отличным обедом и дал мне комнату выспаться; он держит кабак, окулачился до мозга костей, дерет со всех, но все-таки пан чувствуется и в манерах, и в столе, во всем. Он не едет на родину из жадности, из жадности терпит снег в Николин день; когда он умрет, дочка его, родившаяся в Ишиме, останется здесь навсегда — и пойдут таким образом множиться по Сибири черные глаза и нежные черты! Эти случайные примеси крови нужны, ибо в Сибири народ некрасив. Брюнетов совсем нет. Быть может, и про татар написать вам? Извольте. Их здесь немного. Люди хорошие. В Казанской губ<ернии> о них хорошо говорят даже священники, а в Сибири они «лучше русских» — так сказал мне заседатель при русских, которые подтвердили это молчанием. Боже мой, как богата Россия хорошими людьми! Если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землей.
Обедать нечего. Умные люди, когда едут в Томск, берут с собою обыкновенно полпуда закусок. Я же оказался дураком, и потому 2 недели питался одним только молоком и яйцами, которые здесь варят так: желток крутой, а белок восмятку. Надоедает такая еда в 2 дня. За всю дорогу я только два раза обедал, если не считать жидовской ухи, которую я ел, будучи сытым после чая. Водку не пил; сибирская водка противна, да и отвык я от нее, пока доехал до Екатеринбурга. Водку же пить следует. Она возбуждает мозг, который от дороги делается вялым и тупым, отчего глупеешь и слабеешь.
Стоп! Нельзя писать: пришел знакомиться редактор «Сибирского вестника» Картамышев, местный Ноздрев, пьяница и забулдыга.
Картамышев выпил пива и ушел. Продолжаю.
В первые три дня вояжа у меня от тряски и толчков разболелись ключицы, плечи, позвонки, кобчик… Ни сидеть, ни ходить, ни лежать… Но зато прошли все грудные и головные боли, разыгрался донельзя аппетит, а геморрой, точно воды в рот набрал — молчок. От напряжения, от частой возни с чемоданами и проч., а быть может, и от прощальных попоек в Москве у меня по утрам бывало кровохарканье, которое наводило на меня нечто вроде уныния, возбуждая мрачные мысли, и которое к концу пути прекратилось; теперь даже кашля нет; давно я так мало кашлял, как теперь, после двухнедельного пребывания на чистом воздухе. После же первых трех дней вояжа тело мое привыкло к тряске и для меня наступило время, когда я стал не замечать, как после утра наступал полдень, а потом вечер и ночь. Дни мелькали быстро, как в затяжной болезни. Думаешь, что еще нет полудня, а мужики говорят, что ты бы, барин, остался ночевать, а то как бы не заблудился ночью; и в самом деле, поглядишь на часы — 8-й час вечера.
Везут быстро, но поразительного в этой быстроте ничего нет. Вероятно, я застал дурную дорогу, зимой возят быстрее. На гору несутся вскачь, а прежде чем выехать со двора и прежде чем ямщик сядет на козлы, лошадей держат двое-трое. Лошади напоминают московских пожарных лошадей; однажды я едва не передавил старух, а в другой раз едва не налетел на этап. Теперь извольте вам приключение, которым я обязан сибирской езде. Только прошу мамашу не охать и не причитывать, ибо всё обошлось благополучно. В ночь под 6-е мая на рассвете вез меня один очень милый старик на паре. Тарантасик. Я дремал и от нечего делать поглядывал, как в поле и в березняке искрились змееобразные огни: это горела прошлогодняя трава, которую здесь жгут. Вдруг слышу дробный стук колес. Навстречу во весь дух, как птица, несется почтовая тройка. Мой старик спешит свернуть вправо, тройка пролетает мимо, и я усматриваю в потемках громадную, тяжелую почтовую телегу, в которой сидит обратный ямщик. За этой тройкой несется вторая тройка тоже во весь дух. Мы спешим свернуть вправо… К великому моему недоумению и страху, тройка сворачивает не вправо, а влево… Едва я успел подумать: «Боже мой, сталкиваемся!», как раздался отчаянный треск, лошади мешаются в одну темную массу, дуги падают, мой тарантас становится на дыбы, и я лечу на землю, а на меня мои чемоданы. Но это не всё… Летит третья тройка… По-настоящему, эта должна была искрошить меня и мои чемоданы, но, слава богу, я не спал, ничего не сломал себе от падения и сумел вскочить так быстро, что мог отбежать в сторону. «Стой! — заорал я третьей тройке. — Стой!» Тройка налетела на вторую и остановилась… Конечно, если бы я умел спать в тарантасе или если бы третья тройка неслась тотчас же за второй, то я вернулся бы домой инвалидом или всадником без головы*. Результаты крушения: сломанные оглобли, изорванные сбруи, дуги и багаж на земле, оторопевшие, замученные лошади и страх от мысли, что сейчас была пережита опасность. Оказалось, что первый ямщик погнал лошадей, а во вторых двух тройках ямщики спали, и лошади сами понеслись за первой тройкой, некому было править ими. Очнувшись от переполоха, мой старик и ямщики всех трех троек стали неистово ругаться. Ах, как ругались! Я думал, что кончится дракой. Вы не можете себе представить, какое одиночество чувствуешь среди этой дикой, ругающейся орды, среди поля, перед рассветом, в виду близких и далеких огней, пожирающих траву, но ни на каплю не согревающих холодный ночной воздух! Ах, как тяжко на душе! Слушаешь ругань, глядишь на изломанные оглобли и на свой истерзанный багаж, и кажется тебе, что ты брошен в другой мир, что тебя сейчас затопчут… После часовой ругани мой старик стал связывать веревочками оглобли и сбрую; пошли в ход и мои ремни. До станции дотащились кое-как, еле-еле, и то и дело останавливались…
После 5–6 дня начались дожди при сильном ветре. Шел дождь днем и ночью. Пошло в дело кожаное пальто, спасавшее меня и от дождя и от ветра. Чу́дное пальто. Грязь пошла невылазная, ямщики стали неохотно возить по ночам. Но, что ужаснее всего и чего я не забуду во всю мою жизнь, это перевозы через реки. Подъедешь ночью к реке… Начинаешь с ямщиком кричать… Дождь, ветер, по реке ползут льдины, слышен плеск… И кстати радость: кричит бугай. На сибирских реках живут бугаи. Значит, они признают не климат, а географическое положение… Ну-с, через час в потемках показывается громадный паром, имеющий форму баржи; громадные весла, похожие на рачьи клешни. Перевозчики — народ озорной, всё больше ссыльные, присланные сюда по приговорам общества за порочную жизнь. Сквернословят нестерпимо, кричат, просят денег на водку… Везут через реку долго, долго… мучительно долго! Паром ползет… Опять чувство одиночества, и кажется, бугай нарочно кричит, как будто хочет сказать: «Не бойся, дядя, я здесь, Линтваревы с Псла меня сюда прислали!»
7 мая вольный ямщик, когда я попросил лошадей, сказал, что Иртыш разлился и затопил луга, что вчера ездил Кузьма и еле вернулся и что ехать нельзя, нужно обождать… Спрашиваю: до каких пор ждать? Ответ: а господь его знает! Это неопределенно, да и к тому же я дал себе слово отделаться в дороге от двух своих пороков, причинявших мне немало расходов, хлопот и неудобств; это — уступчивость и сговорчивость. Я быстро соглашаюсь, и потому мне приходилось ездить на чёрт знает чем, платить иногда вдвое, ждать по целым часам… Стал я не соглашаться и не верить — и бокам моим стало легче. Например, запрягут не возок, а простую, тряскую телегу. Откажешься ехать на телеге, упрешься, и непременно явится возок, хотя раньше уверяли, что во всей деревне нет возка и т. д. Ну-с, подозревая, что разлив Иртыша придуман только для того, чтобы не везти меня к ночи по грязи, я запротестовал и приказал ехать. Мужик, слыхавший о разливе от Кузьмы и сам его не видавший, почесался и согласился, старики подбодрили его и сказали, что когда в молодости они ямщиковали, то ничего не боялись. Поехали… Грязь, дождь, злющий ветер, холод… и валенки на ногах. Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня. Едем, едем, и вот перед очами моими расстилается громадное озеро, на котором кое-где пятнами проглядывает земля и торчат кустики — это залитые луга. Вдали тянется крутой берег Иртыша; на нем белеет снег… Начинаем ехать по озеру. Вернуться бы назад, да мешает упрямство и берет какой-то непонятный задор, тот самый задор, который заставил меня купаться среди Черного моря, с яхты, и который побуждал меня делать немало глупостей… Должно быть, психоз. Едем и выбираем островки, полоски. Направление указывают мосты и мостики; они снесены. Чтобы проехать по ним, нужно распрягать лошадей и водить лошадей поодиночке… Ямщик распрягает, я спрыгиваю в валенках в воду и держу лошадей… Занимательно! А тут дождь, ветер… спаси, царица небесная! Наконец добираемся до островка, где стоит избушка без крыши… По мокрому навозу бродят мокрые лошади. Выходит из избушки мужик с длинной палкой и берется провожать… Палкой он измеряет глубину воды и пробует грунт… Дай бог ему здоровья, вывел на длинную полосу, которую называл он «хребтом». Научил, чтоб с этого хребта мы норовили взять куда-то вправо или, не помню, влево, и попасть на другой хребет. Так мы и сделали…
Едем… В валенках сыро, как в отхожем месте. Хлюпает, чулки сморкаются. Ямщик молчит и уныло почмокивает. Он рад бы вернуться, но уже поздно, темнеет… Наконец — о радость! — подъезжаем к Иртышу… Тот берег крутой, а сей — отлогий. Сей изгрызен, скользок на вид, противен, растительности ни следа… Мутная вода с белыми гребнями хлещет по нем и со злобой отскакивает назад, точно ей гадко прикасаться к неуклюжему, осклизлому берегу, на котором, как кажется, могут жить одни только жабы да души убийц… Иртыш не шумит, не ревет, а сдается, как будто он у себя на дне стучит по гробам… Проклятое впечатление! Тот берег высок, бур, пустынен…
Изба; тут живут перевозчики. Выходит один и заявляет, что паром пускать нельзя, так как поднялась непогода. Река, мол, широкая, а ветер сильный… И что же? Пришлось ночевать в избе… Помню ночь, храп перевозчиков и моего ямщика, шум ветра, стук дождя, ворчанье Иртыша… Перед тем как спать, написал Марии Владимировне письмо: Божаровский омут припомнился*.
Утром не захотели везти на пароме: ветер. Пришлось плыть на лодке. Плыву через реку, а дождь хлещет, ветер дует, багаж мокнет, валенки, которые ночью сушились в печке, опять обращаются в студень. О, милое кожаное пальто! Если я не простудился, то обязан только ему одному. Когда вернусь, помажьте его за это салом или касторкой. На берегу целый час сидел на чемодане и ждал, когда из деревни приедут лошади. Помню, взбираться на берег было очень скользко. В деревне грелся и пил чай. Приходили за милостыней ссыльные. Для них каждая семья ежедневно заквашивает пуд пшеничной муки. Это вроде повинности. Ссыльные берут хлеб и пропивают его в кабаке. Один ссыльный, оборванный, бритый старик, которому в кабаке выбили глаза свои же ссыльные, услышав, что в комнате проезжий, и приняв меня за купца, стал петь и читать молитвы. Он и о здравии, и за упокой, пел и пасхальное «Да воскреснет бог», и «Со святыми упокой» — чего только не пел! Потом стал врать, что он из московских купцов. Я заметил, как этот пьяница презирал мужиков, на шее которых жил!
11-го поехал на почтовых. От скуки читал на станциях жалобные книги. Сделал открытие, которое меня поразило и которое в дождь и сырость не имеет себе цены: на почтовых станциях в сенях имеются отхожие места. О, вы не можете оценить этого!
12 мая мне не дали лошадей, сказавши, что ехать нельзя, так как Обь разлилась и залила все луга. Мне посоветовали: «Вы поезжайте в сторону от тракта до Красного Яра; там на лодке проедете верст 12 до Дубровина, а в Дубровине вам дадут почтовых лошадей…» Поехал я на вольных в Кр<асный> Яр. Приезжаю утром. Говорят, что лодка есть, но нужно немного подождать, так как дедушка послал на ней в Дубровино работника, который повез заседателева писаря. Ладно, подождем… Проходит час, другой, третий… Наступает полдень, потом вечер… Аллах керим, сколько чаю я выпил, сколько хлеба съел, сколько мыслей передумал! А как много я спал! Наступает ночь, а лодки всё нет… Наступает раннее утро… Наконец в 9 часов возвращается работник. Слава небесам, плывем! И как хорошо плывем! Тихо в воздухе, гребцы хорошие, острова красивые… Вода захватила людей и скот врасплох, и я вижу, как бабы плывут в лодках на острова доить коров. А коровы тощие, унылые… По случаю холодов совсем нет корму. Плыл я 12 верст. В Дубровине на станции чай, а к чаю мне подали, можете себе представить, вафли… Хозяйка, должно быть, ссыльная или жена ссыльного… На следующей станции старик-писарь, поляк, которому я дал антипирину от головной боли, жаловался на бедность и говорил, что недавно через Сибирь проезжал австрийского двора камергер граф Сапега, поляк, помогающий полякам. «Он останавливался около станции, — рассказывает писарь, — а я не знал этого! Мать пресвятая! Он бы мне помог! Я писал ему в Вену, но ответа не поло́чил»… и т. д. Зачем я не Сапега? Я отправил бы этого беднягу на родину.
14 мая мне опять не дали лошадей. Разлив Томи. Какая досада! Не досада, а отчаянье! В 50 верстах от Томска, и так неожиданно! Женщина зарыдала бы на моем месте… Для меня люди добрые нашли выход: «Поезжайте, ваше благородие, до Томи — только 6 верст отсюда; там вас перевезут на лодке до Яра, а оттуда в Томск вас свезет Илья Маркович». Нанимаю вольного и еду к Томи, к тому месту, где должна быть лодка. Подъезжаю — лодки нет. Говорят, только что уплыла с почтой и едва ли вернется, так как дует сильный ветер. Начинаю ждать… Земля покрыта снегом, идут дождь и крупа, ветер… Проходит час, другой, а лодки нет… Насмехается надо мной судьба! Возвращаюсь назад на станцию. Тут три почтовые тройки и почтальон собираются ехать к Томи. Говорю, что лодки нет. Остаются. Получаю от судьбы награду: писарь на мой нерешительный вопрос, нет ли чего закусить, говорит, что у хозяйки есть щи… О, восторг! О, пресветлого дне! И в самом деле, хозяйкина дочка подает мне отличных щей с прекрасным мясом и жареной картошки с огурцом. После пана Залесского я ни разу так не обедал. После картошки разошелся я и сварил себе кофе. Кутеж!
Перед вечером почтальон, пожилой, очевидно натерпевшийся человек, не смевший сидеть в моем присутствии, стал собираться ехать к Томи. И я тоже. Поехали. Как только подъехали к реке, показалась лодка, такая длинная, что мне раньше и во сне никогда не снилось. Когда почту нагружали в лодку, я был свидетелем одного странного явления: гремел гром — это при снеге и холодном ветре. Нагрузились и поплыли. Сладкий Миша, прости, как я радовался, что не взял тебя с собой! Как я умно сделал, что никого не взял! Сначала наша лодка плыла по лугу около кустов тальника… Как бывает перед грозой или во время грозы, вдруг по воде пронесся сильный ветер, поднявший валы. Гребец, сидевший у руля, посоветовал переждать непогоду в кустах тальника; на это ему ответили, что если непогода станет сильнее, то в тальнике просидишь до ночи и всё равно утонешь. Стали решать большинством голосов и решили плыть дальше. Нехорошее, насмешливое мое счастье! Ну, к чему эти шутки? Плыли мы молча, сосредоточенно… Помню фигуру почтальона, видавшего виды… Помню солдатика, который вдруг стал багров, как вишневый сок… Я думал: если лодка опрокинется, то сброшу полушубок и кожаное пальто… потом валенки… потом и т. д… Но вот берег всё ближе, ближе… На душе всё легче, легче, сердце сжимается от радости, глубоко вздыхаешь почему-то, точно отдохнул вдруг, и прыгаешь на мокрый скользкий берег… Слава богу!
У Ильи Марковича, выкреста, говорят, что к ночи ехать нельзя — дорога плоха, что нужно остаться ночевать. Ладно, остаюсь. После чая сажусь писать вам это письмо, прерванное приездом заседателя. Заседатель — это густая смесь Ноздрева, Хлестакова и собаки. Пьяница, развратник, лгун, певец, анекдотист и при всем том добрый человек. Привез с собою большой сундук, набитый делами, кровать с матрасом, ружье и писаря. Писарь прекрасный, интеллигентный человек, протестующий либерал, учившийся в Петербурге, свободный, неизвестно как попавший в Сибирь, зараженный до мозга костей всеми болезнями и спивающийся по милости своего принципала, называющего его Колей. Посылает власть за наливкой. «Доктор! — вопит она. — Выпейте еще рюмку, в ноги поклонюсь!» Конечно, выпиваю. Трескает власть здорово, врет напропалую, сквернословит бесстыдно. Ложимся спать. Утром опять посылают за наливкой. Трескают наливку до 10 часов и наконец едут. Выкрест Илья Маркович, которого мужики боготворят здесь — так мне говорили, — дал мне лошадей до Томска.
Я, заседатель и писарь сели в одном возке. Заседатель всю дорогу врал, пил из горлышка, хвастал, что не берет взяток, восхищался природой и грозил кулаком встречным бродягам. Проехал 15 верст — стоп! Деревня Бровкино… Останавливаемся около жидовской лавочки и идем «отдыхать». Жид бежит за наливкой, а жидовка варит уху, о которой я уже писал. Заседатель распорядился, чтоб пришли сотский, десятский и дорожный подрядчик, и пьяный стал распекать их, нисколько не стесняясь моим присутствием. Он ругался, как татарин.
Скоро я разъехался с заседателем и по отвратительной дороге вечером 15-го мая доехал до Томска. В последние 2 дня я сделал только 70 верст — можете судить, какова дорога!
В Томске невылазная грязь. О городе и о здешнем житье буду писать на днях, а теперь до свиданья. Утомился писать. Поклон Папаше, Ивану, тетке, Алеше*, Александре Васильевне, Зинаиде Михайловне, Доктору, Троше, великому пианисту, Марьюшке*. Если знаете адрес милейшей Гундасихи*, то напишите этой необыкновенной, удивительной девице, что я ей кланяюсь. Славной Жамэ* привет от души. Если летом она будет гостить у Вас, то я буду очень рад. Она очень хорошая. Скажите Троше, что я сейчас пил из ее стаканчика. Чокался, впрочем, с Картамышевым.
Тополей нет. Кувшинниковский генерал* соврал. Соловьев нет. Сороки и кукушки есть.
Сегодня получил телеграмму от Суворина* в 80 слов.
Всех обнимаю, целую и благословляю.
Ваш А. Чехов.
Мишино письмо получено*. Спасибо.
Простите, что письмо похоже на винегрет. Нескладно. Ну, да что делать? Сидя в номере, лучше не напишешь. Извините, что длинно. Я не виноват. Рука разбежалась, да и к тому же хочется подольше поговорить с вами. 3-й час ночи. Рука утомилась. На свечке нагорел фитиль, плохо видно. Пишите мне на Сахалин в каждые 4–5 дней. Оказывается, что почта туда идет не только морем, но и через Сибирь. Значит, буду получать своевременно и часто.
Завтра пойду к Владиславлеву и Флоринскому. Деньги целы. Швов еще не распарывал. Что Артеменко? Харитоненко получил звезду. Поздравляю Сумы.
В Томске на всех заборах красуется «Предложение»*.
Томичи говорят, что такая холодная и дождливая весна, как в этом году, была в 1842 г. Половину Томска затопило. Мое счастье!
Ем конфекты.
Если у Маши будет болеть горло и летом, то по приезде в Москву в сентябре пусть проф. Кузьмин отрежет ей по кусочку от каждой миндалевидной железы. Это невинная безболезненная операция. Без этой операции Маша до старости не избавится от фолликулярных и прочих жаб. Если Елена Михайловна согласится сделать операцию сию, то еще лучше. Пока железы еще не очень велики, достаточно отрезать по очень маленькому кусочку.
В Томске нужно будет дождаться того времени, когда прекратятся дожди. Говорят, что дорога до Иркутска возмутительна. Здесь есть «Славянский базар». Обеды хорошие, но добраться до этого «Базара» нелегко — грязь невылазная.
Сегодня (17 мая) пойду в баню. Говорят, что на весь Томск имеется один только банщик — Архип.
819. А. С. СУВОРИНУ
20 мая 1890 г. Томск.
Томск, 20 май.
Наконец, здравствуйте! Привет Вам от сибирского человека, милый Алексей Сергеевич! Соскучился я по Вас и по переписке ужасно.
Однако начну сначала. В Тюмени мне сказали, что первый пароход в Томск идет 18-го мая. Пришлось скакать на лошадях. В первые три дня болели все жилы и суставы, потом же привык и никаких болей не чувствовал. Только от неспанья и постоянной возни с багажом, от прыганья и голодовки было кровохарканье, которое портило мне настроение, и без того неважное. В первые дни было сносно, но потом задул холодный ветер, разверзлись хляби небесные*, реки затопили луга и дороги. То и дело приходилось менять повозку на лодку. О войне моей с разливом и с грязью Вы прочтете в прилагаемых листках; я там умолчал, что мои большие сапоги оказались узкими и что я по грязи и по воде ходил в валенках и что валенки мои обратились в студень. Дорога так гнусна, что в последние два дня своего вояжа я сделал только 70 верст.
Уезжая, я обещал присылать Вам путевые заметки, начиная с Томска, ибо путь между Тюменью и Томском давно уже описан и эксплоатировался тысячу раз. Но Вы в Вашей телеграмме изъявили желание иметь от меня сибирские впечатления возможно скорее и даже, сударь, имели жестокость попрекнуть меня в слабой памяти, т. е. в том, как будто я забыл о Вас. Дорогою писать было положительно невозможно; я вел короткий дневник карандашом* и могу предложить Вам теперь только то, что в этом дневнике записано. Чтобы не писать очень длинно и не запутаться, я все свои записанные впечатления разделил на главы. Посылаю Вам шесть глав. Написаны они лично для Вас. Писал я только для Вас и потому не боялся быть в своих заметках слишком субъективным и не боялся, что в них больше чеховских чувств и мыслей, чем Сибири. Если какие строки найдете интересными и достойными печати, то передайте их благодетельной гласности, подписав мою фамилию и печатая их тоже отдельными главками, через час по столовой ложке. Общее название можно дать «Из Сибири», потом «Из Забайкалья», потом «С Амура» и т. д.
Новую порцию Вы получите из Иркутска, куда я еду завтра и куда буду ехать не меньше 10 дней — дорога плоха. Вышлю опять несколько глав и буду высылать, независимо от того, будете Вы печатать или нет. Читайте, а когда надоест, то телеграфируйте мне: «Уймись!»
Всю дорогу я голодал, как собака. Набивал себе брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарже и проч. Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал.
В Тюмени я купил себе на дорогу колбасы, но что за колбаса! Когда берешь кусок в рот, то во рту такой запах, как будто вошел в конюшню в тот самый момент, когда кучера снимают портянки; когда же начинаешь жевать, то такое чувство, как будто вцепился зубами в собачий хвост, опачканный в деготь. Тьфу! Поел раза два и бросил.
Получил от Вас одну телеграмму и письмо, в котором Вы пишете, что хотите издавать энциклопедический словарь*. Не знаю почему, но весть об этом словаре меня очень порадовала. Издавайте, голубчик! Если я гожусь в работники, то отдаю Вам ноябрь и декабрь; буду жить эти месяцы в Питере. От утра до ночи буду сидеть.
Свои путевые заметки писал я начисто в Томске при сквернейшей номерной обстановке, но со старанием и не без желания угодить Вам. Думаю, ему скучновато в Феодосии и жарко, пусть почитает о холоде. Заметки эти идут к Вам вместо письма, которое складывалось у меня в голове в продолжение всего пути. За это Вы высылайте мне на Сахалин все Ваши критические фельетоны, кроме первых двух, которые я читал*; распорядитесь также, чтобы мне высылали туда же «Народоведение» Пешеля*, кроме первых двух выпуссков, которые я уже имею.
Почта на Сахалин идет и морем, и через Сибирь; значит, если мне будут писать, я буду часто получать корреспонденцию. Не потеряйте мой адрес: о. Сахалин, Александровский пост.
Ах, какие расходы! Гевалт! Благодаря разливу я везде платил возницам почти вдвое, а иногда втрое, ибо работа каторжная, адская. Чемодан мой, милейший сундучок, оказался неудобным в дороге: занимает много места, толкает в бок, гремит, а главное — грозит разбиться. «Не берите с собой в дальнюю дорогу сундуки!» — говорили мне добрые люди, но этот совет припомнился мне только на полдороге. Что ж? Оставляю свой чемодан в Томске на поселении, а вместо него купил себе какую-то кожаную стерву, которая имеет то удобство, что распластывается на дне тарантаса, как угодно. Заплатил 16 рублей. Далее… На перекладных скакать до Амура — это пытка. Разобьешь и себя и весь свой багаж. Посоветовали купить повозку. Купил сегодня за 130 рублей. Если не удастся продать ее в Сретенске, где кончается мой лошадиный путь, то я останусь на бобах и взвою. Сегодня обедал с редактором «Сибирского вестника» Картамышевым. Местный Ноздрев, широкая натура… Пропил 6 рублев.
Стоп! Докладывают, что меня желает видеть помощник полициймейстера*. Что такое?!?
Тревога напрасная. Полицейский оказывается любителем литературы и даже писателем; пришел ко мне на поклонение. Поехал домой за своей драмой и, кажется, хочет угостить меня ею… Сейчас приедет и опять помешает писать к Вам…
Пишите мне о Феодосии, о Толстом, о море, о бычках, об общих знакомых.
Анна Ивановна, здравствуйте! Господь Вас благословит. Я о Вас часто думаю.
Поклон Настюше и Боре. Всей душой рад для их удовольствия броситься в пасть тигра и позвать их к себе на помощь, но — увы! до тигров я еще не доехал. До сих пор из пушных зверей в Сибири я видел только очень много зайцев и одну мышь.
Стоп! Вернулся полицейский. Он драмы не читал, хотя и привез ее, но угостил рассказом. Недурно, но только слишком местно. Показывал мне слиток золота. Попросил водки. Не помню ни одного сибирского интеллигента, который, придя ко мне, не попросил бы водки. Говорил, что у него завелась «любвишка» — замужняя женщина; дал прочесть мне прошение на высочайшее имя насчет развода. Затем предложил мне съездить посмотреть томские дома терпимости.
Вернувшись из домов терпимости. Противно. Два часа ночи.
Зачем Алексей Алексеевич в Риге? Вы об этом писали. Как его здоровье? Теперь уж я буду писать Вам аккуратно из каждого города и из каждой той станции, где мне не будут давать лошадей, т. е. заставят меня ночевать. А как я рад, когда по необходимости остаюсь где-нибудь ночевать! Не успеешь бултыхнуть в постель, как уж спишь. Здесь, когда едешь и не спишь ночью, сон ценишь превыше всего; на земле нет выше наслаждения, как сон, когда хочется спать. В Москве, вообще в России, как теперь я понимаю, мне никогда не хотелось спать. Ложился только потому, что надо. Зато теперь! Еще одно замечание: в дороге совсем не хочется спиртного. Я не мог пить. Курил очень много. Думается плохо. Мысли как-то не вяжутся. Время бежит быстро, так что совсем не замечаешь времени от 10 часов утра до 7 часов вечера. После утра вскоре наступает вечер. Так бывает во время затяжной болезни. От ветра и дождей у меня лицо покрылось рыбьей чешуей, и я, глядя на себя в зеркало, не узнаю прежних благородных черт.
Томска описывать не буду. В России все города одинаковы. Томск город скучный, нетрезвый; красивых женщин совсем нет, бесправие азиатское. Замечателен сей город тем, что в нем мрут губернаторы.
Обнимаю Вас крепко. Анне Ивановне целую обе руки и кланяюсь до земли. Идет дождь. До свиданья, будьте здоровы и счастливы. Если письма мои будут кратки, небрежны или сухи, то не посетуйте, ибо в дороге не всегда можно быть самим собою и писать так, как хочется. Чернила скверные, а на перо вечно садятся какие-то волоски и кусочки.
Ваш А. Чехов.
Опишите Ваш феодосийский дом. Нравится ли Вам?
820. ЧЕХОВЫМ
20 мая 1890 г. Томск.
Томск. 20 май, Троица.
Друзья мои Тунгусы! У вас Троица, а у нас еще даже верба не начала распускаться и на берегу Томи снег. Завтра я еду в Иркутск. Отдохнул. Спешить незачем, так как пароходство через Байкал начнется только 10 июня, но все-таки еду.
Я жив, здоров, деньги целы; немножно болит правый глаз. Ломит.
Все советуют ехать обратно через Америку, так как, говорят, на Добровольном флоте умрешь с тоски: военщина, казенщина и редко пристают к берегу.
Два месяца тому назад умер здесь таганрогский таможенный Кузовлев*, в нищете.
От нечего делать принялся за дорожные впечатления* и посылаю их в «Новое время»; будете читать их приблизительно после 10 июня. Пишу обо всем понемножку: трень-брень. Пишу не для славы, а в отношении денег и в рассуждении взятого аванса.
Томск скучнейший город. Если судить по тем пьяницам, с которыми я познакомился, и по тем вумным людям, которые приходили ко мне в номер на поклонение, то и люди здесь прескучнейшие. По крайней мере мне с ними так невесело, что я приказал человеку никого не принимать.
Был в бане. Отдавал в стирку белье (по 5 коп. за платок!). Покупал от скуки шоколат.
Благодарю Ивана за книги*. Я теперь покоен. Если он не с вами, то напишите ему, что я кланяюсь. Отцу послано письмо*. Послал бы таковое и Ивану, но не знаю наверное, где он живет и куда поехал.
Через 2½ дня буду в Красноярске, а через 7½ — 8 в Иркутске. До Иркутска 1500 верст.
Заварил себе кофе и сейчас буду пить. Утро. Скоро зазвонят к поздней обедне.
После Томска начнется тайга. Посмотрим.
Поклон всем Линтваревым и нашей старой Марьюшке. Мамашу прошу не беспокоиться и не давать веры дурным снам. Поспела редиска? А тут ее совсем нет.
Ну, оставайтесь живы, здоровы; насчет денег не беспокойтесь — будут; не старайтесь тратить меньше и не портите себе этим лета.
Ваш А. Чехов.
Душа моя кричит караул. Помилуйте, мой бедный чемодан-сундук остается в Томске, а покупаю я себе новый чемодан, мягкий и плоский, на к<ото>ром можно сидеть и к<ото>рый не разобьется от тряски. Бедный сундучок таким образом попал в Сибирь на поселение.
821. ЧЕХОВЫМ
25 мая 1890 г. Мариинск.
г. Мариинск (по пути от Томска к Иркутску).
Весна начинается; поле зеленеет, деревья распускаются, поют кукушки и даже соловьи. Было сегодня прекрасное утро, но в 10 часов подул холодный ветер и пошел дождь. До Томска была равнина, после Томска пошли леса, овраги и проч.
Чемодан свой бедный оставил в Томске на поселении за его громоздкость, а вместо него купил за 16 р. (!) какую-то чепуху, которая рабски распластывается на дне повозки. Вы можете везде теперь хвастать, что у нас есть экипаж. В Томске купил за 130 р. коляску с откидным верхом и проч., но, конечно, без рессор, ибо Сибирь рессор не признает. Сиденья нет, дно ровное, большое, можно вытянуться во весь рост. Теперь ехать очень удобно: не боюсь ни ветра, ни дождя. Только жду, что ось сломается, ибо дорога отвратительная. Плаваниям моим нет конца: утром плавал два раза да ночью придется плыть 4 версты. Я жив и совершенно здоров.
Будьте здоровы.
Ваш Antoine.
На обороте:
г. Сумы (Харьковской губ.)
Марии Павловне Чеховой.
822. ЧЕХОВЫМ
27 мая 1890 г. Ачинск.
Я жив и здоров. Привет Вам из Ачинска. Всем кланяюсь.
А. Чехов.
Поклон отцу и Ивану. Где Иван? Завтра буду в Красноярске.
На обороте:
г. Сумы (Харьковск<ой> губ.)
Марии Павловне Чеховой.
823. В. А. ДОЛГОРУКОВУ (Отрывок)
28 мая 1890 г. Красноярск (?).
Еду, путь ужасный. Да, непростительно безобразна Ваша дорога, и как Вы грешите, что не ругаете ее вдоль и поперек. Иркутск — хороший город. Почитываю Ваши стихи*. У Вас хорошая душа и стихом владеете, но язык недостаточно прост; надо воли себе давать больше. Надеюсь с Вами увидеться в России.
824. А. С. СУВОРИНУ
28 мая 1890 г. Красноярск.
Красноярск, 28 мая.
Здравствуйте! Из Томска Вам послано большое заказное письмо*. Если Вам понадобится телеграфировать что-нибудь по поводу его, то телеграфируйте «Благовещенск до востребования», если только, конечно, из моих телеграмм не будет видно, что я уже проехал названный город. До сих пор я не ехал, а полз. Дорога и ужасная и страшная благодаря невылазной, оси ломающей грязи. Но, слава богу, около Красноярска стало лучше. Мой экипаж два раза ломался от напряжения, и два раза починка его задерживала меня на станциях. Низко кланяюсь всем.
Ваш А. Чехов.
Буду писать из Иркутска.
На обороте:
г. Феодосия (Таврической губ.)
Алексею Сергеевичу Суворину.
825. ЧЕХОВЫМ
28 мая 1890 г. Красноярск.
Красноярск, 28 май.
Что за убийственная дорога! Еле-еле дополз до Красноярска и два раза починял свою повозку; лопнул сначала курок — железная, вертикально стоящая штука, соединяющая передок повозки с осью; потом сломался под передком так называемый круг. Никогда в жизни не видывал такой дороги*, такого колоссального распутья и такой ужасной, запущенной дороги. Буду писать о ее безобразиях в «Нов<ом> вр<емени>», а посему умолчу пока.
Последние три станции великолепны; когда подъезжаешь к Красноярску, то кажется, что спускаешься в иной мир. Из леса выезжаешь на равнину, которая очень похожа на нашу донецкую степь, только здесь горные кряжи грандиознее. Солнце блестит во всю ивановскую и березы распустились, хотя за три станции назад на березах не потрескались даже еще почки. Слава богу, въехал-таки я наконец в лето, где нет ни ветра, ни холодного дождя. Красноярск красивый интеллигентный город; в сравнении перед ним Томск свинья в ермолке и моветон*. Улицы чистые, мощеные, дома каменные, большие, церкви изящные.
Я жив и совершенно здоров. Деньги целы, вещи тоже целы; потерял было шерстяные чулки и скоро нашел.
Пока, если молчать о повозке, всё обстоит благополучно и жаловаться не на что. Только расходы страшенные. Нигде так сильно не сказывается житейская непрактичность, как в дороге. Плачу лишнее, делаю ненужное, говорю не то, что нужно, и жду всякий раз того, что не случается.
Миша, погоди собираться в Японию; кажется, я вернусь через Америку.
В Иркутске я буду через 5–6 дней, проживу там столько же дней, затем скакать до Сретенска и — конец моему лошадиному пути. Вот уж больше двух недель прошло, как я скачу не переставая, думаю только в одном этом направлении, живу этим; ежедневно вижу восход солнца от начала до конца. Так привык, что мне кажется, что я всю жизнь скачу и воюю с грязной дорогой. Когда нет дождя и грязных ям на дороге, то становится как-то странно и даже скучновато. А какой я грязный, какое у меня ерническое рыло! Как потерлась моя несчастная одежа!
Поклон отцу, Ивану (где сей?), Александре Васильевне, братьям и сестрам Линтваревым, Семашке, Иваненке, Жамэ, Марьюшке и прочим.
К департаменту матери: кофе у меня еще 1½ банки; питаюсь медом и акридами; буду обедать сегодня и в Иркутске. Чем ближе к востоку, тем дороже всё становится. Хлеб ржаной, т. е. мука ржаная, уж 70 коп. за пуд, тогда как по ту сторону Томска она 25–27 к., а пшеничная 30 к. Табак, продающийся в Сибири, подл и гнусен; дрожу, так как мой уж на исходе.
Напишите тетке и Алексею, что я им кланяюсь. Где теперь Жамэ?* Хотел было заказать ей работишку в музее, да не знаю, где проживает теперь эта златокудрая обольстительная дива. А где Гундасова? И ей поклон.
Еду с двумя поручиками и с одним военным доктором*, которые все держат путь на Амур. Таким образом револьвер является совершенно лишним. С такой компанией и в ад не страшно. Сейчас пьем на станции чай, а после чаю пойдем смотреть город.
Я согласился бы жить в Красноярске. Не понимаю, почему здесь излюбленное место для ссылки. Тут недавно прощенный Юханцев, тут и Рыков*.
Однако спешим; будьте здоровы. Целую всех, откидываю к печке, потом опять принимаю в свои объятия, благословляю по-архиерейски и желаю всего хорошего.
Ради бога, без болезней и без инцидентов! Будьте благополучны до мозга костей.
Ваш Homo Sachaliensis[7]
А. Чехов.
Письма, адресуемые на имя Маши, могут быть читаемы всею семьей; если случится писать секрет, то на адресе будет написано «ее высокоблагородию». Это помните. Всякое письмо с ее высокоблагородием может быть распечатано только одною Машею, которой, кстати сказать, я желаю от души всего самого лучшего и великолепного.
Ах, Троша, Троша! Не слышу я Вашего чудесного смеха!
826. ЧЕХОВЫМ
31 мая 1890 г, Канск.
Пишу сие из Канска. Есть еще Каинск, но тот до Томска, а этот просто Канск, без и. Оба, вместе взятые, составят один Звенигород. Серое утро. Сейчас будем есть борщ. У одного из спутников офицеров болят зубы. Дорога становится лучше, но все-таки подвигаемся медленно. Буду вам писать из Иркутска, до которого осталось еще 800 верст. Ах! как опостылело ехать! Как противно становится глядеть на пиджак в пуху, на сапоги в грязи, на пальто в сене; в карманах пыль от табаку, крошек и сена, в чемодане пыль, во рту, кажется, тоже пыль. Принесли борщ…
Я жив, здоров, всё цело. Даже кувшинниковская бутылка с коньяком еще не разбилась. Ну, будьте здоровехоньки.
Ваш Antoine.
На обороте:
г. Сумы (Харьковской губ.)
Марии Павловне Чеховой.
827. ЧЕХОВЫМ
4 июня 1890 г. Под Иркутском.
Подъезжаю к Иркутску. До такой степени жарко, что снимаем в дороге сюртуки и сапоги. Из Иркутска буду писать длинно. Жив и здоров, а благодаря хорошей, жаркой погоде и изобилию зелени самочувствие великолепное. Поклон всем, всем! Я уже соскучился. Где Семашко? Иваненко?
Ваш А. Чехов.
Послал за квасом, который здесь очень хорош.
На обороте:
г. Сумы (Харьковской губ.)
Марии Павловне Чеховой.
828. Н. А. ЛЕЙКИНУ
5 июня 1890 г. Иркутск.
5 июнь 90, Иркутск.
Здравствуйте, добрейший Николай Александрович! Шлю Вам душевный привет из Иркутска, из недр сибирских. Приехал я в Иркутск вчера ночью и очень рад, что приехал, так как замучился в дороге и соскучился по родным и знакомым, которым давно уже не писал. Ну-с, о чем же интересном написать Вам? Начну с того, что дорога необыкновенно длинна. От Тюмени до Иркутска я сделал на лошадях более трех тысяч верст. От Тюмени до Томска воевал с холодом и с разливами рек; холода были ужасные, на Вознесенье стоял мороз и шел снег, так что полушубок и валенки пришлось снять только в Томске в гостинице. Что же касается разливов, то это казнь египетская*. Реки выступали из берегов и на десятки верст заливали луга, а с ними и дороги; то и дело приходилось менять экипаж на лодку, лодки же не давались даром — каждая обходилась пуда крови, так как нужно было по целым суткам сидеть на берегу под дождем и холодным ветром и ждать, ждать… От Томска до Красноярска отчаянная война с невылазною грязью. Боже мой, даже вспоминать жутко! Сколько раз приходилось починять свою повозку, шагать пешком, ругаться, вылезать из повозки, опять влезать и т. д.; случалось, что от станции до станции ехал я 6-10 часов, а на починку повозки требовалось 10–15 часов каждый раз. От Красноярска до Иркутска страшнейшая жара и пыль. Ко всему этому прибавьте голодуху, пыль в носу, слипающиеся от бессонницы глаза, вечный страх, что у повозки (она у меня собственная) сломается что-нибудь, и скуку… Но тем не менее все-таки я доволен и благодарю бога, что он дал мне силу и возможность пуститься в это путешествие… Многое я видел и многое пережил, и всё чрезвычайно интересно и ново для меня не как для литератора, а просто как для человека. Енисей, тайга, станции, ямщики, дикая природа, дичь, физические мучительства, причиняемые дорожными неудобствами, наслаждения, получаемые от отдыха, — всё, вместе взятое, так хорошо, что и описать не могу. Уж одно то, что я больше месяца день и ночь был на чистом воздухе — любопытно и здорово; целый месяц ежедневно я видел восход солнца от начала до конца.
Отсюда еду на Байкал, потом в Читу, Сретенское, где меняю лошадей на пароход, и плыву по Амуру до своей цели. Не спешу, ибо желаю быть на Сахалине не раньше 1-го июля.
Если бы вздумали написать мне, то вот Вам мой адрес: Александровский пост на о. Сахалине. Почта на Сахалин идет через Сибирь ежедневно.
Вы спрашивали меня* в последнем письме, почему за деньгами («Пестрые рассказы») я обратился к Голике, а не к Вам. Помилуйте, сударь мой, ведь Вы раньше писали и говорили мне, чтобы я обращался за деньгами именно к Голике, а не к Вам. Впрочем, это всё равно. Будьте здоровы, счастливы, покойны… Какова-то у Вас погода?
Почтение Прасковье Никифоровне и Феде. До свиданья.
Ваш Homo Sachaliensis
А. Чехов.
Дорога через Сибирь вполне безопасна. Грабежей не бывает.
829. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
5 июня 1890 г. Иркутск.
Иркутск, 5 июня.
Здравствуйте, милый мой Жан! Шлю Вам дружеский привет из недр сибирских, из града Иркутска, куда я приехал вчера вечером.
Давно, давно уже собирался я написать Вам, милейший из всех капитанов. Хотел написать длинно перед выездом из Москвы*, но грусть и тяжелое чувство при расставании с родными парализовали мою пишущую длань; в дороге нельзя было писать, да и останавливала мысль, что мне неизвестен Ваш адрес. Теперь же, отдыхаючи, не утерпел и пишу.
Путешествие мое длинно; всё до такой степени длинно и широко, что писать положительно не о чем. Скажу только, что ехать было тяжко, временами несносно и даже мучительно; разливы рек, холод, питание исключительно чаем, грязная одежа, тяжелые сапоги, невылазная грязь — всё это имело для меня подавляющее значение и отодвигало природу и сибирского человека на второй и третий планы. Да и кстати сказать, здешние природа и человек мало чем отличаются от российских. Оригинальны только река Енисей и тайга, но о них можно только рассказать, а не писать, ибо письмо слишком не просторно для этого. В декабре при свидании я выложу перед Вами всё мое сибирское богатство.
Отсюда еду на Байкал, затем подамся к Амуру, на котором поплыву до Сахалина. Обо всем расскажу Вам, друже, если останусь жив и если у Вас будет охота слушать такого неумелого рассказчика, как я.
Где Вы? Что? Как? Каково у Вас лето? Холодно или жарко? Пишете ли? Ах, голубчик, не скучайте бога ради и не хандрите. Вы хороший человек.
Поклонитесь Вашей жене непременно.
Господь Вас благословит. Будьте здоровы и счастливы и не забывайте меня. Мне скучно без людей.
Ваш А. Чехов.
Какой Ваш адрес? Вот задача-то!
830. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
5 июня 1890 г. Иркутск.
5 июнь. Иркутск.
Тысячу раз здравствуйте, дорогой Алексей Николаевич! Наконец поборол самые трудные 3000 верст, сижу в приличном номере и могу писать. Оделся я нарочно во всё новое и возможно щеголеватее, ибо Вы не можете себе представить, до какой степени мне надоели грязные большие сапоги, полушубок, пахнущий дегтем, или пальто в сене, пыль и крошки в карманах и необычайно грязное белье. В дороге одет я был таким сукиным сыном, что даже бродяги косо на меня посматривали, а тут еще, точно нарочно, от холодных ветров и дождей рожа моя потрескалась и покрылась рыбьей чешуей. Теперь наконец я опять европеец, что и чувствую всем моим существом.
Ну-с, о чем же Вам написать? Всё так длинно и широко, что не знаешь, с чего начать и что выбрать. Всё сибирское, мною пережитое, я делю на три эпохи: 1) от Тюмени до Томска, 1500 верст, страшенный холодище днем и ночью, полушубок, валенки, холодные дожди, ветры и отчаянная (не на жизнь, а на смерть) война с разливами рек; реки заливали луга и дороги, а я то и дело менял экипаж на ладью и плавал, как венецианец на гондоле; лодки, их ожидание у берега, плавание и проч. — всё это отнимало так много времени, что в последние два дня до Томска я при всех моих усилиях сумел сделать только 70 верст вместо 400–500; бывали к тому же еще весьма жуткие, неприятные минуты, особенно в ту пору, когда вдруг поднимался ветер и начинал бить по лодке. 2) От Томска до Красноярска 500 верст, невылазная грязь; моя повозка и я грузли в грязи, как мухи в густом варенье; сколько раз я ломал повозку (она у меня собственная), сколько верст прошел пешком, сколько клякс было на моей физиономии и на платье!.. Я не ехал, а полоскался в грязи. Зато и ругался же я! Мозг мой не мыслил, а только ругался. Замучился я до изнеможения и был очень рад, попав на Красноярскую почтовую станцию. 3) От Красноярска до Иркутска 1566 верст, жара, дым от лесных пожаров и пыль; пыль во рту, в носу, в карманах; поглядишь на себя в зеркало, и кажется, что загримировался. Когда по приезде в Иркутск я мылся в бане, то с головы моей текла мыльная пена не белого, а пепельно-гнедого цвета, точно я лошадь мыл.
Когда приеду, расскажу Вам про Енисей и тайгу — весьма интересно и любопытно, ибо представляет новизну для европейца, всё же остальное обыкновенно и однообразно. Вообще говоря, сибирская природа мало отличается (наружно) от российской; есть различие, но оно мало заметно для глаза. Дорога вполне безопасна. Грабежи, нападения, злодеи — всё это вздор и сказки. Револьвер совершенно не нужен, и ночью в лесу так же безопасно, как днем на Невском. Для пешего — другое дело.
Целую Вас и обнимаю, а Вашим шлю привет и пожелания всего хорошего. Не хворайте, голубчик, и не скучайте. Дай Вам бог и здоровья и денег. Не забывайте Вашего почитателя и искреннего доброжелателя.
А. Чехов.
831. Ал. П. ЧЕХОВУ
5 июня 1890 г. Иркутск.
5 июнь. Иркутск.
Европейский брат!
Конечно, неприятно жить в Сибири; но лучше быть в Сибири и чувствовать себя благородным человеком, чем жить в Петербурге и слыть за пьяницу и негодяя. Я не говорю о присутствующих.
Уезжая из России, о брат, я писал тебе*, что ты получишь от меня много поручений. Перед отъездом я не собрался написать тебе, в дороге было не до писем, теперь же, поразмыслив, я вижу, что у меня есть к тебе не много поручений, а только одно, которое и прошу исполнить под страхом лишения наследства. Поручение состоит вот в чем: когда получишь письмо от сестры насчет денег, то надень штаны и сходи в книжный магазин «Нового времени»: тут получи деньги за мои книги и вышли их сестре полностью. Вот и всё.
Сибирь есть страна холодная и длинная. Еду, еду и конца не видать. Интересного и нового вижу мало, зато чувствую и переживаю много. Воевал с разливами рек, с холодом, с невылазною грязью, с голодухой, с желанием спать… Такие ощущения, которые в Москве и за миллион не испытаешь. Тебе бы надо в Сибирь! Попроси прокуроров, чтобы тебя сюда выслали.
Из всех сибирских городов самый лучший Иркутск. Томск гроша медного не стоит, а все уездные не лучше той Крепкой*, в которой ты имел неосторожность родиться. Обиднее всего, что в уездных городишках есть нечего, а это в дороге ух как чувствуется! Подъезжаешь к городу и надеешься съесть целую гору, а въехал — трах! ни колбасы, ни сыру, ни мяса, ниже́ селёдки, а те же пресные яйца и молоко, что и в деревнях.
В общем я своею поездкой доволен и не жалею, что поехал. Тяжко ехать, но зато отдых чуден. Отдыхаю с наслаждением.
Из Иркутска двинусь к Байкалу, который переплыву на пароходе; от Байкала тысяча верст до Амура, а там на пароходе до Великого океана, где первым делом выкупаюсь и поем устриц.
Сюда приехал я вчера и первым делом отправился в баню, потом лег спать. Ах, как спал! Только теперь я понимаю, что значит сон.
Ну, будь здоров. Наталье Александровне, немотствующему Куке и тезке моему* нижайший поклон и пожелание всех благ. Мой адрес: Александровский пост на Сахалине. Опиши, как идут твои дела и нет ли чего новенького. Пиши нашим почаще, ибо им скучно.
Благословляю тебя обеими руками.
Твой азиатский брат А. Чехов.
832. ЧЕХОВЫМ
6 июня 1890 г. Иркутск.
Иркутск, 6 июня.
Здравствуйте, милая мама, Иван, Маша и Миша и все, я же с вами…
В последнем большом письме* я писал вам, что горы около Красноярска похожи на Донецкий кряж, но это неправда; когда я взглянул на них с улицы, то увидел, что они, как высокие стены, окружают город, и мне живо вспомнился Кавказ. А когда перед вечером, уезжая из города, я переплывал Енисей, то видел на другом берегу совсем уж Кавказские горы, такие же дымчатые, мечтательные… Енисей широкая, быстрая, гибкая река; красавец, лучше Волги. И паром через него замечательный, хитро устроенный, плывущий против течения; об устройстве сей штуки расскажу дома. Итак, горы и Енисей — это первое оригинальное и новое, встреченное мною в Сибири. И горы и Енисей подарили меня такими ощущениями, которые сторицею вознаградили меня за все пережитые кувыр-коллегии и которые заставили меня обругать Левитана болваном за то, что он имел глупость не поехать со мной.
От Красноярска до Иркутска всплошную тянется тайга. Лес не крупнее Сокольничьего, но зато ни один ямщик не знает, где он кончается. Конца краю не видать. Тянется на сотни верст. Что и кто в тайге, неизвестно никому, и только зимою случается, что приезжают через тайгу из далекого севера за хлебом какие-то люди на оленях. Когда въедешь на гору и глянешь вперед и вниз, то видишь впереди гору, за ней еще гору, потом еще гору, с боков тоже горы — и всё это густо покрыто лесом. Даже жутко делается. Это второе оригинальное и новое…
От Красноярска начались жарища и пыль. Жара страшная. Полушубок и шапка лежат под спудом. Пыль во рту, в носу, за шеей — тьфу! Подъезжаем к Иркутску — надо переплывать через Ангару на плашкоте (т. е. пароме). Как нарочно, точно на смех, поднимается сильнейший ветер… Я и мои военные спутники, 10 дней мечтавшие о бане, обеде и сне, стоим на берегу и бледнеем от мысли, что нам придется переночевать не в Иркутске, а в деревне. Плашкот никак не может подойти… Стоим час-другой, и — о небо! — плашкот делает усилие и подходит к берегу. Браво, мы в бане, мы ужинаем и спим! Ах, как сладко париться, есть и спать!
Иркутск превосходный город. Совсем интеллигентный. Театр, музей, городской сад с музыкой, хорошие гостиницы… Нет уродливых заборов, нелепых вывесок и пустырей с надписями о том, что нельзя останавливаться. Есть трактир «Таганрог». Сахар 24 коп., кедровые орехи 6 коп. за фунт.
К великому моему огорчению, я не нашел письма от вас. Всё написанное вами до 6 мая я получил бы в Иркутске, если бы вы написали. Послал Суворину телеграмму* — ответа нет.
Теперь об источниках для добычи презренного металла. Когда понадобятся деньги, то напишите Александру (или телеграфируйте), чтобы он сходил в книжный магазин «Нового времени» и взял бы мой книжный гонорар. Это во-первых. Во-вторых, пошлите прилагаемое письмо*, предварительно прочитав его; письмо пошлите в августе и счет сохраните.
Александру я писал*.
Не прозевайте моего выигрышного билета.
Писал ли я Мише*, что я, кажется, вернусь домой через Америку? Пусть не спешит в Японию.
Я жив и здоров. Деньги целы. Кофе припрятал для Сахалина. Пью великолепный чай, после которого чувствую приятное возбуждение. Видаю китайцев. Добродушный и неглупый народ. В Сибирском банке мне выдали деньги тотчас же, приняли любезно, угощали папиросами и пригласили на дачу. Есть великолепная кондитерская, но всё адски дорого. Тротуары деревянные.
Вчера ночью совершал с офицерами экскурсию по городу. Слышал, как кто-то шесть раз протяжно крикнул «караул». Должно быть, душили кого-нибудь. Поехали искать, но никого не нашли.
17-го июня отслужите обедню*, а 29-ое отпразднуйте* возможно торжественнее; буду мысленно присутствовать с вами, а вы выпейте за мое здоровье. Поклон папаше, Линтваревым, Жамэ, Семашечке, Иваненке и Марьюшке. Ну, оставайтесь здоровы, да хранит вас бог. Постарайтесь не забыть вашего скучающего домочадца
А. Чехова.
Всё у меня мнется, грязно, рвется! Похож на жулика.
Мехов, вероятно, не привезу. Не знаю, где их продают, а спросить лень.
В Иркутске рессорные пролетки. Он лучше Екатеринбурга и Томска. Совсем Европа.
В дорогу надо брать не меньше двух больших подушек и непременно в темных наволочках.
Что делает Иван? Куда он ездил? Был ли на юге?
Из Иркутска я еду к Байкалу. Спутники мои готовятся рвать.
Большие сапоги обносились и стали просторнее. Пятки уже не болят.
Заказал на завтра гречневую кашу. В дороге вспомнил о твороге и стал есть его на станциях с молоком.
Получали ли из мелких городов мои открытые письма? Берегите их: по ним буду судить о скорости почты. А почта здешняя не спешит.
833. ЧЕХОВЫМ
7 июня 1890 г. Иркутск.
Сделайте складчину*. Телеграфируйте подробнее Иркутск Амурское подворие. Скучаю. Здоров.
На бланке:
Сумы. Чеховой.
834. ЧЕХОВЫМ
7 июня 1890 г. Иркутск.
Иркутск, 7 июнь.
Получил сейчас от Суворина такую телеграмму*: «Не хвались до стенли далеко приветствует золотая и медные бедные дом прекрасный жалеем что Вас нет хмурые люди второе издание всем на зависть вы бедный хороший мы вас любим студента Казанцева ныне скучно когда вас принесет обратно. Суворин».
Мудрый Эдип, разреши!* Во всяком разе, если «Хмурые люди» выходят вторым изданием*, то вам придется получить рублей 600–700, которые тратьте по надобности; если что сбережете, то пригодится; быть может, я попрошу перевести из Москвы во Владивосток. Сибирский банк обещает мне устроить такой перевод. За «Сумерки»* и «Рассказы»* тоже получите малую толику. Поехала ли Маша в Крым? Хорошо бы и на Кавказ по Военно-Грузинской дороге; в дилижансе эта дорога только 12 руб. стоит. Пусть бы с Иваном ехала! Владикавказ, Тифлис, Батум, Феодосия, Севастополь, Сумы — таков маршрут.
Жарко. Сегодня в «Интендантском саду» музыка и гулянье.
Пароход из Сретенска идет 20 июня. Православные, что я буду делать до 20? Куда деваться? Езда до Сретенска требует только 5–6 дней.
Я сильно изменил свой маршрут*. Из Хабаровки (зри карту*) я поеду не в Николаевск, а по Уссури во Владивосток, а оттуда уже на Сахалин. Нельзя не посмотреть Уссурийского кра́я. Во Владивостоке буду купаться в море и есть устриц.
До Канска было холодно; начиная от Канска (зри карту) стали спускаться к югу. Зелень такая же густая, как и у вас, даже дубы распустились. Береза здесь темнее, чем в России, зелень ее не так сентиментальна. Масса черемухи, которая заменяет здесь и сирень и вишню. Говорят, что из черемухи отличное варенье. Ел ее маринованную: ничего себе.
Едут со мною два поручика и военный доктор*. Они получили тройные прогоны, но всё прожили, хотя и едут в одном экипаже. Сидят без гроша, ожидая, когда интендантство даст им денег. Милые люди. Получили прогонов по 1500–2000 р., а дорога каждому из них (исключая, конечно, остановки) обойдется дешевле грибов. Занимаются тем, что распекают всех в гостиницах и на станциях, так что с них страшно деньги брать. Около них и я плачу меньше, чем обыкновенно.
Счет из книжного магазина лучше всего потребовать в августе, этак числа 10–20; тогда же и письмо Кондратьеву послать.
Ездили Линтваревы в Крым? Нет? Так и знал. Если приедут на Луку Смагины, то поклонитесь им. Особенно низкий поклон Елене Ивановне.
Сегодня первый раз в жизни видел сибирского кота. Шерсть длинная, мягкая, нрав кроткий.
Я соскучился и послал вам сегодня телеграмму, причем просил вас сделать складчину и ответить мне подлиннее. Ничего бы вам всем, обитающим на Луке, не стоило разориться рублей на пять.
Как дела насчет шпаков и психического воздействия? В кого Мишка влюблен, какой счастливице Иваненко рассказывает про дядюшку? А Вата? Я, должно быть, влюблен в Жамэ, так как она мне вчера снилась. В сравнении с Парашами-сибирячками*, со всеми этими <…> рылами, не умеющими одеваться, петь и смеяться, наши Жамэ, Дришки и Гундасихи просто королевы. Сибирские барышни и женщины — это замороженная рыба. Надо быть моржом или тюленем, чтобы разводить с ними шпаков.
Мои спутники мне надоели. Одному ехать гораздо лучше. В дороге я больше всего люблю молчание, а мои спутники говорят и поют без умолку, и говорят только о женщинах. Взяли у меня до завтра 136 рублей и уж потратили. Бездонные бочки.
Мама, как Ваши ноги? Исполняете ли Вы советы Кузьмина, который взял с Вас пять рублей? А как поживает тетя с Алешей? Напишите им поклон.
Было бы желательно повидаться с проф. Тимофеевым и выпить с ним за здоровье Натальи Михайловны, но увы! Я в Сибири, он у колбасников… Жив ли Шаповалов? А мой друг Коптев, сей сумской сукин сын? Не пошатнулись ли дела в шоколатной фабрике Артеменко? Если графиня Лида на Луке, то ей поклон.
По Сибирскому тракту есть свои Боромли. Попадаются станции в 30–35 верст. Едешь ночью, едешь, едешь… балдеешь, чумеешь и всё едешь, а рискнешь спросить ямщика, сколько верст осталось до станции, он непременно скажет не меньше 17. Это особенно мучительно, когда приходится ехать шагом по грязной ухабистой дороге и когда хочется пить. Я научился не спать; совершенно бываю равнодушен, когда меня будят. Обыкновенно не спишь день, ночь, потом к обеду другого дня начинаешь чувствовать напряжение в веках, вечером и ночью, особенно перед рассветом и утром третьего дня, дремлешь в повозке и, случается, уснешь, сидя, на минутку; в обед и после обеда на каждой станции, пока запрягают лошадей, валяешься на диванах, и только вечером начинается инквизиция. Вечером, после того как выпьешь стаканов пять чаю, начинает гореть лицо и всё тело вдруг изнемогает и хочет гнуться назад; глаза слипаются, ноги в больших сапогах зудят, в мозгу путаница… Если позволишь себе остаться ночевать, то тотчас же засыпаешь, как убитый; если же хватает воли ехать дальше, то засыпаешь в повозке, как бы сильна ни была тряска; на станциях ямщики будят, так как нужно вылезать из повозки и платить прогоны; будят они не столько голосом и дерганьем за рукава, сколько чесночною вонью, исходящею из их уст; воняет от них луком и чесноком до тошноты. Я научился спать в повозке только после Красноярска. До Иркутска я однажды проспал 58 верст, причем был только раз разбужен. Но спанье в повозке не укрепляет. Это не сон, а какое-то бессознательное состояние, после которого и в голове мутно и во рту скверно.
Китайцы похожи на тех дохлых старцев, которых любил изображать покойный Николай. Попадаются с великолепными косами.
В Томске у меня была полиция. В 11-м часу вечера лакей вдруг докладывает мне, что меня желает видеть помощник полициймейстера. Что такое?! Уж не политика ли? Не заподозрили ли во мне волтерианца? Говорю лакею: проси. Входит мужчина с длинными усами и рекомендуется. Оказывается, что это любитель литературы, сам пишет и пришел ко мне в номер, как в Мекку к Магомету, дабы поклониться. Вспомнил я о нем вот почему. Позднею осенью он едет в Петербург, и я навязал ему свой чемодан, который просил доставить в редакцию «Нов<ого> времени». Имейте сие в виду на случай, если кто-нибудь из наших или знакомых поедет в Питер. Фамилия полиции — Аршаулов.
Вы бы, между прочим, поискали хутор. По возвращении в Россию я пять лет буду отдыхать, т. е. сидеть на одном месте и переливать из пустого в порожнее. Хутор был бы очень кстати. Деньги же, думаю, найдутся, ибо дела мои неплохи. Если я отработаю аванс (половину уже отработал), то весною непременно возьму 2–3 тысячи аванса с рассрочкою на пять лет. Это не будет против совести, так как книжному магазину «Нов<ого> времени» я дал уже заработать своими книжками больше, чем 2–3 тысячи, и дам еще больше. Думаю до 35 лет не приниматься ни за что серьезное, хочется попробовать личной жизни, которая у меня была, но которой я не замечал по разным обстоятельствам.
Сегодня смазал кожаное пальто салом. Дивное пальто. Оно спасло меня от простуды. Полушубок тоже молодчина: служит и шубой и матрацем. В нем тепло, как на печке. Без подушек совсем плохо. Сено не заменяет их; оно через 5–6 станций от трения дает много пыли, которая щекочет лицо и мешает дремать. Простыни ни одной. Тоже скверно. Надо было бы также взять побольше брюк. Чем больше багажа, тем лучше — меньше тряски и больше удобств.
Однако будьте здоровы. Писать уж больше не о чем. Кланяюсь всем.
Ваш А. Чехов.
835. ЧЕХОВЫМ
13 июня 1890 г. Лиственичная.
13 июнь, ст. Лиственичная, на берегу Байкала.
Я переживаю дурацкие дни. 11-го июня, т. е. позавчера, вечером мы выехали из Иркутска в чаянии попасть к байкальскому пароходу, который отходил в 4 часа утра. От Иркутска до Байкала только три станции. На первой станции нам заявили, что все лошади в разгоне, что ехать поэтому никак невозможно. Пришлось остаться ночевать. Вчера утром выехали из этой станции и к полудню прибыли к Байкалу. Пошли на пристань и на наш вопрос получили ответ, что пароход пойдет не раньше пятницы 15-го июня. Значит, до пятницы нужно сидеть на берегу, глядеть на воду и ждать. Так как не бывает ничего такого, что бы не кончалось, то я ничего не имею против ожиданий и ожидаю всегда терпеливо, но дело в том, что 20-го из Сретенска идет пароход вниз по Амуру; если мы не попадем на него, то придется ждать следующего парохода, который пойдет 30-го. Господа милосердные, когда же я попаду на Сахалин?
Ехали мы к Байкалу по берегу Ангары, которая берет начало из Байкала и впадает в Енисей. Зрите карту. Берега живописные. Горы и горы, на горах всплошную леса. Погода была чудная, тихая, солнечная, теплая; я ехал и чувствовал почему-то, что я необыкновенно здоров; мне было так хорошо, что и описать нельзя. Это, вероятно, после сиденья в Иркутске и оттого, что берег Ангары на Швейцарию похож. Что-то новое и оригинальное. Ехали по берегу, доехали до устья и повернули влево; тут уже берег Байкала, который в Сибири называется морем. Зеркало. Другого берега, конечно, не видно: 90 верст. Берега высокие, крутые, каменистые, лесистые; направо и налево видны мысы, которые вдаются в море вроде Аю-Дага или феодосийского Тохтабеля. Похоже на Крым. Станция Лиственичная расположена у самой воды и поразительно похожа на Ялту; будь дома белые, совсем была бы Ялта. Только на горах нет построек, так как горы слишком отвесны и строиться на них нельзя.
Заняли мы квартиру-сарайчик, напоминающий любую из Красковских дач. У окон, аршина на 2–3 от фундамента, начинается Байкал. Платим рубль в сутки. Горы, леса, зеркальность Байкала — всё отравляется мыслью, что нам придется сидеть здесь до пятницы. Что мы будем здесь делать? Вдобавок еще не знаем, что нам есть. Население питается одной только черемшой*. Нет ни мяса, ни рыбы; молока нам не дали, а только обещали. За маленький белый хлебец содрали 16 коп. Купил я гречневой крупы и кусочек копченой свинины, велел сварить размазню; невкусно, но делать нечего, надо есть. Весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли… Зато водка есть! Русский человек большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдывается отсутствием привоза, путей сообщения и т. п., а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно. А между тем, казалось бы, достать мясо и рыбу гораздо легче, чем водку, которая и дороже и везти ее труднее… Нет, должно быть, пить водку гораздо интереснее, чем трудиться ловить рыбу в Байкале или разводить скот.
В полночь пришел пароходишко; ходили смотреть его и кстати спросить, нет ли чего поесть. Нам сказали, что завтра можно будет получить обед, но теперь ночь, кухня не топится и проч. Мы поблагодарили за «завтра» — все-таки надежда! Но увы! вошел капитан и сказал, что в 4 часа утра пароходишко уходит в Култук. Благодарим! В буфете, где повернуться нельзя — так он мал, выпили мы бутылку кислого пива (35 коп.) и видели на тарелке янтарный бисер — это омулёвая икра. Вернулись домой — и спать. Опротивело мне спать. Каждый день постилаешь себе на полу полушубок шерстью вверх, в головы кладешь скомканное пальто и подушечку, спишь на этих буграх в брюках и в жилетке… Цивилизация, где ты?
Сегодня идет дождь и Байкал утонул в тумане. «Занимательно!» — сказал бы Семашко. Скучно. Надо бы сесть писать, да в дурную погоду не работается. Скука предвидится немилосердная; будь я один, это бы еще ничего, но со мною поручики и военный доктор, любящие поговорить и поспорить. Понимают мало, но говорят обо всем. Один из поручиков* к тому же еще немножко Хлестаков и хвастун. В дороге надо быть непременно одному. Сидеть в повозке или в комнате со своими мыслями гораздо интереснее, чем с людьми. Кроме военных, с нами едет еще ученик Иркутского технического училища Иннокентий Алексеевич*, мальчик, похожий на того Неаполитанского, который говорил де́цэм*, но умнее и добрее. Взяли мы его, чтобы довезти до Читы.
Поздравьте: свой собственный экипаж я продал в Иркутске*. Сколько я взял пользы, не скажу, иначе мамаша в обморок упадет и пять ночей не будет спать.
Это письмо вы получите, должно быть, 20–25 июля, а то и позже. Одно-два письма буду еще адресовать в Сумы, а потом начну посылать в Москву. Но по какому адресу? Надо будет придумать что-нибудь. Свой московский адрес вы непременно пришлете мне по телеграфу*. Куда? Вам будет известно.
Я очень рад, Маша, что ты побывала в Крыму. Я послал тебе в Ялту телеграмму* на имя магазина Асмолова и сидящего в нем караима Синани. Получила ли? Там был ответ Городецкому, который угостил меня длиннейшей телеграммой. Едва ли Городецкий сварит кашу. Во-первых, он писать не умеет и вообще бездарен, как все крещеные шмули, а во-вторых, путешествие Вышнеградского в Азию не так уж интересно, чтобы стоило «командировать» (т. е. давать прогонные, суточные и проч.) корреспондента.
Будьте здоровехоньки и не скучайте. Где Иван? Ему поклон. Иваненко и Семашке тоже, Жамэ тоже. Линтваревым кланяюсь в ножки за телеграмму*.
Туман рассеялся. Вижу облака на горах. Ах, волк те заешь! Кавказ, подумаешь…
До свиданья.
Ваш Homo Sachaliensis[8]
А. Чехов.
836. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
13 июня 1890 г. Лиственичная.
13 июнь.
Вы никогда не получали писем с берегов Байкала. Так вот Вам. Пишу сие, сидя на берегу Байкала и ожидая, когда пароход смилостивится и повезет мою особу дальше. Приехал я сюда во вторник, а пароход пойдет в пятницу; идет дождь, на озере туман, есть ничего не дают; тараканов и клопов сколько угодно. Вообще не жизнь, а оперетка. И скучно и смешно. До свиданья, дядя!
Ваш А. Чехов.
Почтение Наталии Тимофеевне*.
Надоело ехать.
На обороте:
Москва, Петровское шоссе, собственный дом
Францу Осиповичу Шехтель.
837. ЧЕХОВЫМ
20 июня 1890 г. Шилка, пароход «Ермак».
20 июнь.
Здравствуйте, милые домочадцы! Наконец-таки я могу снять тяжелые, грязные сапоги, потертые штаны и лоснящуюся от пыли и пота синюю рубаху, могу умыться и одеться по-человечески. Я уж не в тарантасе сижу, а в каюте I класса амурского парохода «Ермак». Перемена такая произошла десятью днями раньше и вот по какой причине. Я писал Вам из Лиственичной, что к байкальскому пароходу я опоздал, что придется ехать через Байкал не во вторник, а в пятницу и что успею я поэтому к амурскому пароходу только 30 июня. Но судьба капризна и часто устраивает фокусы, каких не ждешь. В четверг утром я пошел прогуляться по берегу Байкала; вижу — у одного из двух пароходишек дымится труба. Спрашиваю, куда идет пароход? Говорят, «за море», в Клюево; какой-то купец нанял, чтобы перевезти на тот берег свой обоз. Нам нужно тоже «за море» и на станцию Боярскую. Спрашиваю: сколько верст от Клюева до Боярской? Отвечают: 27. Бегу к спутникам и прошу их рискнуть поехать в Клюево. Говорю «рискнуть», потому что поехав в Клюево, где нет ничего, кроме пристани и избушки сторожа, мы рисковали не найти лошадей, засидеться в Клюеве и опоздать к пятницкому пароходу, что для нас было бы пуще Игоревой смерти*, так как пришлось бы ждать до вторника. Спутники согласились. Забрали мы свои пожитки, веселыми ногами зашагали к пароходу и тотчас же в буфет: ради создателя супу! Полцарства за тарелку супу!* Буфетик препоганенький, выстроенный по системе тесных ватерклозетов, но повар Григорий Иваныч, бывший воронежский дворовый, оказался на высоте своего призвания. Он накормил нас превосходно. Погода была тихая, солнечная. Вода на Байкале бирюзовая, прозрачнее, чем в Черном море. Говорят, что на глубоких местах дно за версту видно; да и сам я видел такие глубины со скалами и горами, утонувшими в бирюзе, что мороз драл по коже. Прогулка по Байкалу вышла чудная, во веки веков не забуду. Только вот что было нехорошо: ехали мы в III классе, а вся палуба была занята обозными лошадями, которые неистовствовали как бешеные. Эти лошади придавали поездке моей особый колорит: казалось, что я еду на разбойничьем пароходе. В Клюеве сторож взялся довезти наш багаж до станции; он ехал, а мы шли позади телеги пешком по живописнейшему берегу. Скотина Левитан, что не поехал со мной. Дорога лесная: направо лес, идущий на гору, налево лес, спускающийся вниз к Байкалу. Какие овраги, какие скалы! Тон у Байкала нежный, теплый. Было, кстати сказать, очень тепло. Пройдя 8 верст, дошли мы до Мысканской станции, где кяхтинский чиновник, проезжий, угостил нас превосходным чаем и где нам дали лошадей до Боярской. Итак, вместо пятницы мы уехали в четверг; мало того, мы на целые сутки вперед ушли от почты, которая забирает обыкновенно на станциях всех лошадей. Стали мы гнать в хвост и гриву, питая слабую надежду, что к 20 попадем в Сретенск. О том, как я ехал по берегу Селенги и потом через Забайкалье, расскажу при свидании, а теперь скажу только, что Селенга — сплошная красота, а в Забайкалье я находил всё что хотел: и Кавказ, и долину Псла, и Звенигородский уезд, и Дон. Днем скачешь по Кавказу, ночью по Донской степи, а утром очнешься от дремоты, глядь, уж Полтавская губерния — и так всю тысячу верст. Верхнеудинск миленький городок, Чита плохой, вроде Сум. О сне и об обедах, конечно, некогда было и думать. Скачешь, меняешь на станциях лошадей и думаешь только о том, что на следующей станции могут не дать лошадей и задержат на 5–6 часов. Делали в сутки 200 верст — больше летом нельзя сделать. Обалдели. Жарища к тому же страшенная, а ночью холод, так что нужно было мне сверх суконного пальто надевать кожаное; одну ночь ехал даже в полушубке. Ну-с, ехали, ехали и сегодня утром прибыли в Сретенск, ровно за час до отхода парохода, заплативши ямщикам на двух последних станциях по рублю на чай.
Итак, конно-лошадиное странствие мое кончилось. Продолжалось оно 2 месяца (выехал я 21 апреля). Если исключить время, потраченное на жел<езные> дороги и пароходы, 3 дня, проведенные в Екатеринбурге, неделю в Томске, день в Красноярске, неделю в Иркутске, два дня у Байкала и дни, потраченные на ожидание лодок во время разлива, то можно судить о быстроте моей езды. Проехал я благополучно, как дай бог всякому. Я ни разу не был болен и из массы вещей, которые при мне, потерял только перочинный нож, ремень от чемодана и баночку с карболовой мазью. Деньги целы. Проехать так тысячи верст редко кому удается.
Я до такой степени свыкся с ездой по тракту, что мне теперь как-то не по себе и не верится, что я не в тарантасе и что не слышно дар-валда́я*. Странно, что, ложась спать, я могу протянуть ноги вовсю и что лицо мое не в пыли. Но всего страннее, что бутылка коньяку, которую дал мне Кувшинников, еще не разбилась и что коньяк цел до капли. Обещал раскупорить его только на берегу Великого океана.
Плыву по Шилке, которая у Покровской станицы, слившись с Аргунью, переходит в Амур. Река — не шире Псла, даже уже. Берега каменистые: утесы да леса. Совсем дичь. Лавируем, чтобы не сесть на мель или не хлопнуться задом о берег. У порогов пароходы и баржи часто хлопаются. Душно. Сейчас останавливались у Усть-Кары, где высадили человек 5–6 каторжных. Тут прииски и каторжная тюрьма.
Вчера был в Нерчинске. Городок не ахти, но жить можно.
Вы-то, судари мои и сударыни, как живете? Положительно ничего не знаю о вас. Сложились бы по гривеннику и прислали подробную телеграмму.
Пароход будет ночевать в Горбице. Ночи здесь туманные, опасно плыть. В Горбице опущу это письмо.
Еду я в I классе, потому что спутники мои едут во II. Ушел от них. Вместе ехали (трое в одном тарантасе), вместе спали и надоели друг другу, особенно они мне.
Поклон и привет всем знаемым моим. Мамаше целую руку. Так как Маша в Крыму, то посылаю сие письмо на имя мамаши. Где Иван? Был ли папаша на Луке 29-го июня?*
Почерк у меня преподлый, потрясучий. Это оттого, что пароход трясет. Писать трудно.
Перерыв. Ходил к своим поручикам пить чай. Оба они выспались и в благодушном настроении… Один из них, поручик Шмидт (фамилия, противная для моего уха), пехота, высокий, сытый, горластый курляндец, большой хвастун и Хлестаков, поющий из всех опер, но имеющий слуха меньше, чем копченая селедка, человек несчастный, промотавший прогонные деньги, знающий Мицкевича наизусть, невоспитанный, откровенный не в меру и болтливый до тошноты. Подобно Иваненке, любит рассказывать про своих дядей и теток. Другой поручик, Меллер, топограф, тихий, скромный и вполне интеллигентный малый. Если бы не Шмидт, то с ним можно было бы проехать без скуки миллион верст, но при Шмидте, вмешивающемся во всякий разговор, и он надоел. Однако к чему вам поручики? Неинтересно.
Будьте здоровехоньки. Подходим, кажется, к Горбице.
Линтваревым сердечный привет. Папаше буду писать особо*. Алеше из Иркутска послал открытое письмо*. До свиданция! Интересно знать, когда дойдет до вас это письмо? Вероятно, через 40 дней, не раньше.
Всех обнимаю и благословляю. Соскучился.
Ваш А. Чехов.
Завтра составляю форму телеграммы, которую вы пришлете мне на Сахалин. Постараюсь в 30 слов вложить всё, что мне нужно, а вы постарайтесь строго держаться формы.
Кусаются оводы.
838. Н. А. ЛЕЙКИНУ
20 июня 1890 г. Жилка под Горбицей.
Горбица, 20 июня.
Здравствуйте, добрейший Николай Александрович! Пишу Вам сие, приближаясь к Горбице, одной из казацких станиц на берегу Шилки, притока Амура. Вот куда меня занесло! Плыву по Амуру.
Из Иркутска я послал Вам письмо*. Получили ли? С того времени прошло больше недели, в продолжение которой я переплыл Байкал и проехал Забайкалье. Байкал удивителен, и недаром сибиряки величают его не озером, а морем. Вода прозрачна необыкновенно, так что видно сквозь нее, как сквозь воздух; цвет у нее нежно-бирюзовый, приятный для глаза. Берега гористые, покрытые лесами; кругом дичь непроглядная, беспросветная. Изобилие медведей, соболей, диких коз и всякой дикой всячины, которая занимается тем, что живет в тайге и закусывает друг другом. Прожил я на берегу Байкала двое суток*.
Когда плыл, было тихо и жарко.
Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии.
Проехал я на лошадях более 4000 верст. Путешествие было вполне благополучное. Всё время был здоров и из всего багажа потерял только перочинный нож. Дай бог всякому так ездить. Путь вполне безопасный, и все эти рассказы про беглых, про ночные нападения и проч. не что иное, как сказки, предания о давно минувшем. Револьвер совершенно лишняя вещь. Теперь я сижу в каюте первого класса и чувствую себя в Европе. Такое у меня настроение, как будто я экзамен выдержал.
Свисток. Это Горбица. Ну, до свиданья, будьте здоровы, благополучны. Если успею, то опущу это письмо в ящик, если же нет, то погожу до Покровской станицы, где буду завтра. Почта с Амура идет редко, чуть ли не 3 раза в месяц.
Привет Прасковье Никифоровне и Феде.
Ваш А. Чехов.
Берега у Шилки красивые, точно декорация, но увы! чувствуется что-то гнетущее от этого сплошного безлюдья. Точно клетка без птицы.
839. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
20 июня 1890 г. Амур, пароход «Ермак».
Здравствуйте! Посылаю Вам, дорогой мой, привет из каюты I класса парохода «Ермак». Плыву по Амуру. Путешествие мое на лошадях кончилось; большие сапоги заключены под спуд, рожа вымыта, белье переменено, и московский жулик преобразился в барина. Пароход дрожит, трудно писать… Берега Амура красивы, но слишком дики, мне же безлюдье надоело.
Нахожусь под впечатлением Забайкалья, которое я проехал: превосходный край. Вообще говоря, от Байкала начинается сибирская поэзия, до Байкала же была проза. Обнимаю Вас. Кланяюсь низко Вашим.
Ваш А. Чехов.
20 июнь.
На обороте:
Станция Преображенская по Варшавской железной дороге
Алексею Николаевичу Плещееву.
840. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
21 июня 1890 г. Амур под Покровской, пароход «Ермак».
Член Общества русских драматических писателей и оперных композиторов А. П. Чехов, благополучно завершив свое конно-лошадиное странствие (4500 верст), плывет теперь по Амуру и шлет Вам и всему Вашему семейству сердечный привет. Всё обстоит благополучно. Письмо это могло бы быть длиннее, если бы пароход не дрожал как в лихорадке: невозможно писать.
Действительный член Общества любителей российской словесности
А. Чехов.
21 июнь.
На обороте:
г. Воскресенск (Московской губ.) Ее высокородию
Марии Владимировне Киселевой.
841. А. С. СУВОРИНУ
21 июня 1890 г. Амур под Покровской, пароход «Ермак».
Сим извещаю Вас, что пароход «Ермак» дрожит как в лихорадке и что поэтому нет никакой возможности писать. Благодаря такой чепухе все мои надежды, которые я возлагал на пароходное путешествие, рухнули. Остается теперь только спать да есть.
Вчера из Горбицы послал Вам телеграмму*. Приветствую.
Ваш А. Чехов.
21 июнь.
На обороте:
г. Феодосия (Таврической губ.)
Алексею Сергеевичу Суворину.
842. ЧЕХОВЫМ
21 июня 1890 г. Амур под Покровской.
21-го, 6 часов вечера, недалеко от станицы Покровской.
Налетели на камень, сделали пробоину и теперь починяемся. Сидим на мели и качаем воду. Налево русский берег, направо китайский. Если бы я теперь вернулся домой, то имел бы право хвастать: «В Китае я не был, но видел его в 3-х саженях от себя». В Покровской будем ночевать. Учиним экскурсию.
Если бы я был миллионером, то непременно имел бы на Амуре свой пароход. Хороший, любопытный край. Советую Егору Михайловичу* ехать не в Туапсе, а сюда; кстати же здесь нет ни тарантулов, ни фаланг. На китайском берегу сторожевой пост: избушка, на берегу навалены мешки с мукой, оборванные китайцы таскают их на носилках в избушку. А за постом густой, бесконечный лес. Будьте здоровы.
С нами едут из Иркутска институтки — лица русские, но некрасивые.
На обороте:
г. Сумы (Харьковской губ.)
Марии Павловне Чеховой.
843. ЧЕХОВЫМ
23–26 июня 1890 г. От Покровской до Благовещенска.
23 июнь.
Я писал уже вам*, что мы сидим на мели. У Усть-Стрелки, где Шилка сливается с Аргунью (зри карту), пароход, сидящий в воде 2½ фута, налетел на камень, сделал несколько пробоин и, набрав в трюм воды, сел на дно. Стали выкачивать воду и класть латки; голый матрос лезет в трюм, стоит по шею в воде и нащупывает пятками дыры; всякую дыру покрывают извнутри сукном, вымазанным в сале, кладут сверху доску и ставят на последней подпорку, которая, подобно колонне, упирается в потолок, — вот и починка. Выкачивали с 5 часов вечера до ночи, но вода всё не убывала; пришлось отложить работу до утра. Утром нашли еще несколько новых пробоин и опять стали латать и качать. Матросы качают, а мы, публика, гуляем по палубам, судачим, едим, пьем, спим; капитан и его помощник делают то же, что и публика, и не спешат. Направо китайский берег, налево станица Покровская с амурскими казаками; хочешь — сиди в России, хочешь — поезжай в Китай, запрету нет. Днем жара невыносимая, так что приходится надевать шелковую рубаху.
Обедать дают в 12 часов, ужинать в 7 ч. вечера.
На беду к станице подходит встречный пароход «Вестник» с массою публики. «Вестнику» тоже нельзя идти дальше, и оба парохода сидят сиднем. На «Вестнике» военный оркестр. В результате целое торжество. Вчера весь день у нас на палубе играла музыка, развлекавшая капитана и матросов и, стало быть, мешавшая починять пароход. Женская половина пассажирства совсем повеселела: музыка, офицеры, моряки… ах! Особенно рады институтки. Вечером вчера гуляли по станице, где играла по найму казаков всё та же музыка. Сегодня продолжаем починяться. Обещает капитан, что пойдем после обеда, но обещает лениво, глядя куда-то в сторону, — очевидно, врет. Не спешим. Когда я спросил одного пассажира, когда же мы, наконец, пойдем дальше, то он спросил:
— А разве вам здесь плохо?
И то правда. Почему не стоять, коли не скучно?
Капитан, его помощник и агент — верх любезности. Китайцы, сидящие в III классе, добродушны и смешны. Вчера один китаец сидел на палубе и пел дискантом что-то очень грустное; в это время профиль у него был смешнее всяких карикатур. Все глядели на него и смеялись, а он — ноль внимания. Попел дискантом и стал петь тенором: боже, что за голос! Это овечье или телячье блеянье. Китайцы напоминают мне добрых, ручных животных. Косы у них черные, длинные, как у Натальи Михайловны*. Кстати о ручных животных; в уборной живет ручная лисица-щенок. Умываешься, а она сидит и смотрит. Если долго не видит людей, то начинает скулить.
Какие странные разговоры! Только и говорят о золоте, о приисках, о Добровольном флоте, об Японии. В Покровской всякий мужик и даже поп добывают золото. Этим же занимаются и поселенцы, которые богатеют здесь так же быстро, как и беднеют. Есть чуйки, которые не пьют ничего, кроме шампанского, и в кабак ходят не иначе, как только по кумачу, который расстилается от избы вплоть до кабака.
Осенью вы потрудитесь послать в Одессу в книжный магазин «Нового времени» мою шубу, испросив предварительно разрешения у Суворина — это из приличия нужно. Калош не нужно. Туда же посылайте письма и свой адрес. Если случатся у вас лишние деньги, то пришлите мне сто рублей на всякий случай в Одессу, в книжный магазин «Н<ового> в<ремени>» для передачи мне. Непременно «для передачи», иначе мне придется шляться на почту. Если же денег лишних не будет, то не нужно. Приехав в Москву, рекомендуйте отцу принимать бромистый калий, так как осенью у него бывают головокружения; если будут таковые, то нужно будет поставить за ухом пьявку. Еще что? Попросите Ивана, чтобы он купил у Ильина (Петровские линии) карту Забайкальской области, если можно, на холсте и послал бы заказною бандеролью по сл<едующему> адресу: Иркутск, ученику Технического училища Иннокентию Алексеевичу Никитину. Газеты и письма берегите.
Амур чрезвычайно интересный край. До чёртиков оригинален. Жизнь тут кипит такая, о какой в Европе и понятия не имеют. Она, т. е. эта жизнь, напоминает мне рассказы из американской жизни. Берега до такой степени дики, оригинальны и роскошны, что хочется навеки остаться тут жить. Последние строчки пишу уж 25 июня. Пароход дрожит и мешает писать. Опять плывем. Проплыл я уже по Амуру 1000 верст и видел миллион роскошнейших пейзажей; голова кружится от восторга. Видел я такой утес, что если бы у подножия его Гундасова вздумала окисляться, то она бы умерла от удовольствия, и если бы мы с Софьей Петровной Кувш<инниковой> во главе устроили здесь пикник, то могли бы сказать друг другу: умри, Денис, лучше не напишешь*. Удивительная природа. А как жарко! Какие теплые ночи! Утром бывает туман, но теплый.
Я осматриваю берега в бинокль и вижу чёртову пропасть уток, гусей, гагар, цапель и всяких бестий с длинными носами. Вот бы где дачу нанять!
Вчера в местечке Рейнове пригласил меня к больной жене некий золотопромышленник. Когда я уходил от него, он сунул мне в руку пачку ассигнаций. Мне стало стыдно, я начал отказываться и сунул деньги назад, говоря, что я сам очень богат; разговаривали долго, убеждая друг друга, и все-таки в конце концов у меня в руке осталось 15 рублей. Вчера же в моей каюте обедал золотопромышленник с лицом Пети Полеваева; за обедом он вместо воды пил шампанское и угощал им нас.
Деревни здесь такие же, как на Дону; разница есть в постройках, но неважная. Жители не исполняют постов и едят мясо даже в Страстную неделю; девки курят папиросы, а старухи трубки — это так принято. Странно бывает видеть мужи́чек с папиросами. А какой либерализм! Ах, какой либерализм!
На пароходе воздух накаляется докрасна от разговоров. Здесь не боятся говорить громко. Арестовывать здесь некому и ссылать некуда, либеральничай сколько влезет. Народ всё больше независимый, самостоятельный и с логикой. Если случается какое-нибудь недоразумение в Усть-Каре, где работают каторжные (между ними много политических, которые не работают), то возмущается весь Амур. Доносы не приняты. Бежавший политический свободно может проехать на пароходе до океана, не боясь, что его выдаст капитан. Это объясняется отчасти и полным равнодушием ко всему, что творится в России. Каждый говорит: какое мне дело?
Я забыл вам написать, что в Забайкалье ямщикуют не русские, а буряты. Смешной народ. Лошади у них аспиды. Ни одна запряжка не обходилась без недоразумений. Бешенее пожарных лошадей. Пока пристяжную запрягают, у нее спутаны ноги; едва распутали, как тройка уж летит к чёрту, так что дух захватывает. Если лошадь не спутаешь, то во время упряжки она брыкается, долбит копытами по оглоблям, рвет сбрую и дает впечатление молодого чёрта, которого поймали за рога.
26 июня.
Подъезжаем к Благовещенску. Будьте здоровы и веселы и не отвыкайте от меня. Небось, уж отвыкли? Кланяюсь всем низко и всех дружески лобызаю.
Antoine.
Я совершенно здоров.
844. А. С. СУВОРИНУ
27 июня 1890 г. Благовещенск.
27 июнь. Благовещенск.
Здравствуйте, драгоценный мой! Амур очень хорошая река; я получил от него больше, чем мог ожидать, и давно уже хотел поделиться с Вами своими восторгами, но канальский пароход дрожал все семь дней и мешал писать. К тому же еще описывать такие красоты, как амурские берега, я совсем не умею; пасую перед ними и признаю себя нищим. Ну как их опишешь? Представьте себе Сурамский перевал, который заставили быть берегом реки, — вот Вам и Амур. Скалы, утесы, леса, тысячи уток, цапель и всяких носатых каналий, и сплошная пустыня. Налево русский берег, направо китайский. Хочу — на Россию гляжу, хочу — на Китай. Китай так же пустынен и дик, как и Россия: села и сторожевые избушки попадаются редко. В голове у меня всё перепуталось и обратилось в порошок; и немудрено, Ваше превосходительство! Проплыл я по Амуру больше тысячи верст и видел миллионы пейзажей, а ведь до Амура были Байкал, Забайкалье… Право, столько видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть теперь не страшно. Люди на Амуре оригинальные, жизнь интересная, не похожая на нашу. Только и разговора, что о золоте. Золото, золото и больше ничего. У меня глупое настроение, писать не хочется, и пишу я коротко, по-свински; сегодня послал Вам четыре листка об Енисее и тайге*, потом пришлю о Байкале, Забайкалье и Амуре. Вы не бросайте эти листки, я соберу их и по ним, как по нотам, буду рассказывать то, что не умею передать на бумаге. Теперь я пересел на пароход «Муравьев», который, говорят, не дрожит; авось, буду писать.
Я в Амур влюблен; охотно бы пожил на нем года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой свободы. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России. Если бы Вы тут пожили, то написали бы очень много хорошего и увлекли бы публику, а я не умею.
Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух. Это добродушнейший народ. <…>
С Благовещенска начинаются японцы, или, вернее, японки. Это маленькие брюнетки с большой мудреной прической, с красивым туловищем и, как мне показалось, с короткими бедрами. Одеваются красиво. В языке их преобладает звук «тц». <…>
Когда я одного китайца позвал в буфет, чтобы угостить его водкой, то он, прежде чем выпить, протягивал рюмку мне, буфетчику, лакеям и говорил: кусай! Это китайские церемонии. Пил он не сразу, как мы, а глоточками, закусывая после каждого глотка, и потом, чтобы поблагодарить меня, дал мне несколько китайских монет. Ужасно вежливый народ. Одеваются бедно, но красиво, едят вкусно, с церемониями.
Китайцы возьмут у нас Амур — это несомненно. Сами они не возьмут, но им отдадут его другие, например, англичане, которые в Китае губернаторствуют и крепости строят. По Амуру живет очень насмешливый народ; все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая гроша медного не стоит, и совсем забыла об Амуре. Нерасчетливо и неумно. Впрочем, о политике после, при свидании.
Вы телеграфируете, чтобы я возвращался через Америку. Я и сам об этом думал. Но пугают, что это дорого обойдется. Перевод денег можно устраивать не только в Нью-Йорк, но и во Владивосток, через Иркутск, Сибирский банк, где меня принимали ужасно любезно. Деньги у меня еще не вышли, хотя я трачу безбожно. На коляске я потерпел больше 160 рублей убытку, и спутники мои, поручики, взяли у меня больше ста рублей. Но едва ли все-таки понадобится перевод. Если будет нужда, то обращусь к Вам своевременно.
Я совершенно здоров. Судите сами, ведь уж больше двух месяцев я пребываю день и ночь под открытым небом. А сколько гимнастики!
Спешу писать сие, ибо через час уходит «Ермак» обратно с почтой. Это письмо придет к Вам в августе.
Анне Ивановне целую руку и молю небеса об ее здравии и благополучии. Был ли у Вас Иван Павлович Казанский, молодой студент, наводящий тоску своими выглаженными панталонами?
По пути я практикую. В местечке Рейнове на Амуре, где живут одни только золотопромышленники, некий муж пригласил меня к своей беременной жене. Когда я уходил от него, он сунул мне в руку пачечку ассигнаций; мне стало стыдно, и я начал отказываться, уверяя, что я очень богатый человек и не нуждаюсь. Супруг пациентки стал уверять, что он тоже очень богатый человек. Кончилось тем, что я сунул ему обратно пачечку и у меня все-таки осталось в руке 15 рублей. Вчера лечил мальчика и отказался от 6 рублей, которые маменька совала мне в руку. Жалею, что отказался.
Будьте здоровы и счастливы. Извините, что пишу так скверно и не подробно. Писали ли Вы мне на Сахалин?
Купаюсь в Амуре. Выкупаться в Амуре, беседовать и обедать с золотыми контрабандистами — это ли не интересно?
Бегу на «Ермак». До свиданья!
Спасибо за известие о семье.
Ваш А. Чехов.
845. П. Е. ЧЕХОВУ
28 июня 1890 г. Радде.
Поздравляю. Телеграфируйте Николаевск подробно. Скучаю.
На бланке:
Сумы. Чехову.
846. ЧЕХОВЫМ
29 июня 1890 г. Под Хабаровкой, пароход «Муравьев».
29 июнь. Пароход «Муравьев».
В каюте летают метеоры — это светящиеся жучки, похожие на электрические искры. Днем через Амур переплывают дикие козы. Мухи тут громадные. Со мною в одной каюте едет китаец Сон-Люли, который непрерывно рассказывает мне о том, как у них в Китае за всякий пустяк «голова долой». Вчера натрескался опиума и всю ночь бредил и мешал мне спать. 27-го я гулял по китайскому городу Айгуну. Мало-помалу вступаю я в фантастический мир. Пароход дрожит, трудно писать. Вчера вечером послал я папаше в Сумы поздравительную телеграмму*. Получили?
Завтра буду в Хабаровке.
Китаец запел по нотам, которые написаны у него на веере. Будьте здоровы.
Ваш Antoine.
Привет Линтваревым.
На обороте:
г. Сумы (Харьковской губ.)
Марии Павловне Чеховой.
847. ЧЕХОВЫМ
1 июля 1890 г. Николаевск.
Сии гиероглифы* начертаны моим спутником китайцем Сун-Лö-Ли (или, как я его прежде звал, Сон-Люли) и означают: «Я еду в Николаевск. Здравствуйте».
Если судить по «последним» газетам, которые я вчера читал в Хабаровке в Военном собрании, то это письмо вы получите в октябре. Газеты мартовские и апрельские, значит, шли они сюда 2–2½ месяца, отсюда же, против течения почта идет дольше. Сегодня 1-й июль. Значит, плыву я уж 10 дней. Надоело. Пора бы к пристани. Днем жарко, ночью душно; обливаюсь потом. После Хабаровки Амур становится шире Волги. Качает. Гостил ли на Луке Семашко? Была ли Жамэ? Часто ли бывал Иваненко? В Москве опять возьмите пианино. Поклон всем.
Votre à tous Antoine.
Иван хорошо бы сделал, если бы сообщил мне свой московский адрес.
На обороте:
г. Сумы (Харьковской губ.)
Марии Павловне Чеховой.
848. В. А. ГИЛЯРОВСКОМУ
7 июля 1890 г. Николаевск.
Сохрани это письмо. Мне хочется узнать по штемпелям, по каким путям оно шло до тебя. Опускаю я его в почтовый ящик на пароходе «Байкал», который завтра везет меня в Татарский пролив. Теперь 7-й июль.
Будь здоров. Поклон Марии Ивановне и дочке*.
Твой А. Чехов.
849. ЧЕХОВЫМ
11 июля 1890 г. Сахалин.
Приехал. Здоров. Телеграфируйте Сахалин. Чехов.
На бланке:
Сумы. Чеховой.
850. Н. М. ЛИНТВАРЕВОЙ
16 июля 1890 г. Сахалин.
Наши упорно молчат. Беспокоюсь. Попросите телеграфировать еженедельно. Кланяюсь. Чехов.
На бланке:
Сумы. Линтваревой.
851. М. П. ЧЕХОВОЙ
17 июля 1890 г. Сахалин.
Телеграмму получил. Здоров. Квартира хорошая. Люди добрые. Условия благоприятные. Возвращусь осенью. Привезу много интересного. Поклон Троше, уважаемому товарищу*, Иваненко, Жамэ, всем. Соскучился. Жарко.
На бланке:
Сумы. Чеховой.
852. М. П. ЧЕХОВОЙ
14 августа 1890 г. Сахалин.
Поздравляю*. Здоров.
На бланке:
Сумы. Чеховой.
853. И. П. ЧЕХОВУ
30 августа 1890 г. Сахалин.
Попроси Малышева прислать начальнику острова Сахалина генералу Кононовичу программу земских училищ список методику учебников. Изложи подробнее систему управления состав училищных советов. Закажи Суворину выслать наложенным платежом употребительных учебников старшего отделения 150 учеников младшего 300. Выеду сентябре. Здоров. Чехов.
На бланке:
Сумы, Чехову.
854. ЧЕХОВЫМ
7 сентября 1890 г. Сахалин.
Здоров. Приеду скоро.
На бланке:
Сумы. Чеховой.
855. А. С. СУВОРИНУ
11 сентября 1890 г. Татарский пролив, пароход «Байкал».
11 сентября. Пароход «Байкал».
Здравствуйте! Плыву по Татарскому проливу из Северного Сахалина в Южный. Пишу и не знаю, когда это письмо дойдет до Вас. Я здоров, хотя со всех сторон глядит на меня зелеными глазами холера, которая устроила мне ловушку. Во Владивостоке, Японии, Шанхае, Чифу, Суэце и, кажется, даже на Луне — всюду холера, везде карантины и страх. На Сахалине ждут холеру и держат суда в карантине. Одним словом, дело табак. Во Владивостоке мрут европейцы, умерла, между прочим, одна генеральша.
Прожил я на Сев<ерном> Сахалине ровно два месяца. Принят я был местной администрацией чрезвычайно любезно, хотя Галкин не писал обо мне ни слова. Ни Галкин, ни баронесса Выхухоль*, ни другие гении, к которым я имел глупость обращаться за помощью, никакой помощи мне не оказали; пришлось действовать на собственный страх.
Сахалинский генерал Кононович интеллигентный и порядочный человек. Мы скоро спелись, и всё обошлось благополучно. Я привезу с собою кое-какие бумаги, из которых Вы увидите, что условия, в которые я был поставлен с самого начала, были благоприятнейшими. Я видел всё; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел.
Не знаю, что у меня выйдет, но сделано мною немало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано, а теперь, когда уже я покончил с каторгою, у меня такое чувство, как будто я видел всё, но слона-то и не приметил*.
Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись* всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд.
У Ландсберга я обедал, у бывшей баронессы Гембрук сидел в кухне… Был у всех знаменитостей. Присутствовал при наказании плетьми, после чего ночи три-четыре мне снились палач и отвратительная кобыла. Беседовал с прикованными к тачкам. Когда однажды в руднике я пил чай, бывший петербургский купец Бородавкин, присланный сюда за поджог, вынул из кармана чайную ложку и подал ее мне, а в итоге я расстроил себе нервы и дал себе слово больше на Сахалин не ездить.
Написал бы Вам больше, но в каюте сидит барыня, неугомонно хохочущая и болтающая*. Нет сил писать. Хохочет и трещит она со вчерашнего вечера.
Это письмо пойдет через Америку, а я поеду, должно быть, не через Америку. Все говорят, что американский путь дороже и скучнее.
Завтра я буду видеть издали Японию, остров Матсмай. Теперь 12-й час ночи. На море темно, дует ветер. Не пойму, как это пароход может ходить и ориентироваться, когда зги не видно, да еще в таких диких, мало известных водах, как Татарский пролив.
Когда вспоминаю, что меня отделяет от мира 10 тысяч верст, мною овладевает апатия. Кажется, что приеду домой через сто лет.
Нижайший поклон и сердечный привет Анне Ивановне и всем Вашим. Дай бог счастья и всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
Скучно.
856. Е. Я. ЧЕХОВОЙ
6 октября 1890 г. Пост Корсаковский.
Ю. Сахалин. 6 октябрь.
Здравствуйте, дорогая Мама! Пишу Вам это письмо почти накануне отъезда своего в Россию. Со дня на день ждем пароход Добровольного флота и уповаем, что придет он не позже 10 октября. Это письмо я посылаю в Японию, откуда оно пойдет к вам через Шанхай или Америку. Живу я в Корсаковском посту, где нет ни телеграфа, ни почты и куда заходят корабли не чаще одного раза в две недели. Вчера пришел пароход и привез мне с севера кучу писем и телеграмм. Из писем узнал я, что Маше понравился Крым; думаю, что Кавказ ей больше понравится; узнал, что Иван никак не может сварить своей учительской каши, колеблясь семо и овамо. Где он теперь? Во Владимире? Узнал, что Михайло, слава богу, всё лето не имел места и жил поэтому дома, что Вы были во Святых горах, что на Луке было скучно и дождливо. Странное дело! У Вас дождливо и холодно, на Сахалине же с самого моего приезда до сегодня стоит ясная, теплая погода; легкие холода с инеем случаются по утрам, снег белеет на одной из гор, но земля еще зеленая, листья не осыпались и всё в природе обстоит благополучно, точно в мае на даче. Вот Вам и Сахалин! Узнал я также из писем, что в Бабкине было превосходное лето, что Суворин очень доволен своим домом, что Немировичу-Данченко скучно, что у Ежова, бедняги, умерла жена*, что, наконец, Иваненко переписывается с Жамэ и что Кундасова исчезла неизвестно куда. Иваненко будет убит мною, а Кундасова, вероятно, опять уж шагает по улицам, размахивает руками и величает всех мразью, а потому я не тороплюсь оплакивать ее.
Вчера в полночь я услышал рев парохода. Все повскакивали с постелей: ура, пароход пришел! Оделись, пошли с фонарем к пристани; смотрим вдаль — в самом деле огни парохода. Большинством голосов решили, что это «Петербург», на котором я поеду в Россию. Я обрадовался. Сели мы на лодку и поплыли к пароходу… Плыли, плыли, наконец видим в тумане темный корпус парохода; один из нас кричит хриплым голосом: «Что за судно?» И получаем ответ: «Байкал!» Тьфу, ты, анафема, какое разочарование! Я соскучился, и Сахалин мне надоел. Ведь вот уж три месяца, как я не вижу никого, кроме каторжных или тех, которые умеют говорить только о каторге, плетях и каторжных. Унылая жизнь. Хочется поскорее в Японию, а оттуда в Индию.
Я здоров, если не считать мерцанья в глазу, которое бывает теперь у меня часто и после которого у меня каждый раз сильно болит голова. Мерцание в глазу было и вчера, и сегодня, и потому пишу я это письмо с головною болью и с тяжестью во всем теле. Геморрой тоже дает себя чувствовать.
В Корсаковском посту живет японский консул Кузе-Сан со своими двоими секретарями — мои хорошие знакомые. Живут по-европейски. Сегодня местная администрация ездила к ним во всем параде вручать пожалованные им ордена; и я тоже ездил со своею головною болью и должен был пить шампанское.
Живя на юге, раза три ездил из Корсаковского поста в Найбучи, где хлещет настоящая океанская волна. Зрите карту и восточный берег южной части — тут найдете это унылое, бедное Найбучи. Волны выбросили лодку с шестью американцами-китобоями, потерпевшими крушение у сахалинских берегов; живут они теперь в посту и солидно разгуливают по улицам; ждут «Петербурга» и уплывут вместе со мной.
В начале сентября я послал Вам письмо через С.-Франциско. Получили?*
Поклон папаше, братьям, Маше, тете с Алехой, Марьюшке, Иваненке и всем знакомым. Мехов не привезу; нет их на Сахалине. Будьте здоровы, да хранит вас всех небо.
Ваш Anton.
Всем привезу подарки. Холера во Владивостоке и в Японии прекратилась.
На конверте:
Russia. Moscow.
Москва, Каретная Садовая, д. Дукмасова
Евгении Яковлевне Чеховой. Via St Francisco.
857. М. П. ЧЕХОВУ
16 октября 1890 г. Владивосток.
Будь Москве десятого декабря. Плыву Сингапур.
На бланке:
Ефремов. Податному инспектору Чехову.
858. М. П. ЧЕХОВУ
5 декабря 1890 г. Ст. Раздельная.
Приеду Москву субботу* курьерским. Чехов.
На бланке:
Алексин. Податному инспектору Чехову.
859. М. П. ЧЕХОВОЙ
6 декабря 1890 г. Ворожба.
Завтра увидимся. Приходите все встречать. Очень много вещей. Приготовьте ужин. Антуан.
На бланке: Москва,
Малая Дмитровка, дом Фирганг Чеховой.
860. М. П. ЧЕХОВУ
6 декабря 1890 г. Фастов.
Буду Москве пятницу* курьерским. Антуан.
На бланке:
Алексин. Податному инспектору Чехову.
861. А. С. СУВОРИНУ
9 декабря 1890 г. Москва.
9 декабрь, Москва, Малая Дмитровка, дом Фирганг.
Здравствуйте, мой драгоценный!
Ура! Ну вот, наконец, я опять сижу у себя за столом, молюсь своим линяющим пенатам и пишу к Вам. У меня теперь такое хорошее чувство, как будто я совсем не уезжал из дому. Здоров и благополучен до мозга костей. Вот Вам кратчайший отчет. Пробыл я на Сахалине не 2 месяца, как напечатано у Вас*, а 3 плюс 2 дня. Работа у меня была напряженная; я сделал полную и подробную перепись всего сахалинского населения* и видел всё, кроме смертной казни. Когда мы увидимся, я покажу Вам целый сундук всякой каторжной всячины, которая, как сырой материал, стоит чрезвычайно дорого. Знаю я теперь очень многое, чувство же привез я с собою нехорошее. Пока я жил на Сахалине, моя утроба испытывала только некоторую горечь, как от прогорклого масла, теперь же, по воспоминаниям, Сахалин представляется мне целым адом. Два месяца я работал напряженно, не щадя живота, в третьем же месяце стал изнемогать от помянутой горечи, скуки и от мысли, что из Владивостока на Сахалин идет холера и что я таким образом рискую прозимовать на каторге. Но, слава небесам, холера прекратилась, и 13 октября пароход увез меня из Сахалина. Был я во Владивостоке. О Приморской области и вообще о нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя… Японию мы миновали, ибо в ней холера; посему я не купил Вам ничего японского, и 500 рублей, выданные мне на покупки, истратил на собственные нужды, за что Вы по закону имеете право сослать меня в Сибирь на поселение. Первым заграничным портом на пути моем был Гонг-Конг. Бухта чудная, движение на море такое, какого я никогда не видел даже на картинках; прекрасные дороги, конки, железная дорога на гору, музеи, ботанические сады; куда ни взглянешь, всюду видишь самую нежную заботливость англичан о своих служащих, есть даже клуб для матросов. Ездил я на дженерихче, т. е. на людях, покупал у китайцев всякую дребедень и возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплоатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплоатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплоатируете, но что вы даете?
Когда вышли из Гонг-Конга, нас начало качать. Пароход был пустой и делал размахи в 38 градусов, так что мы боялись, что он опрокинется. Морской болезни я не подвержен — это открытие меня приятно поразило. По пути к Сингапуру бросили в море двух покойников*. Когда глядишь, как мертвый человек, завороченный в парусину, летит, кувыркаясь, в воду, и когда вспоминаешь, что до дна несколько верст, то становится страшно и почему-то начинает казаться, что сам умрешь и будешь брошен в море. Заболел у нас рогатый скот. По приговору доктора Щербака и Вашего покорнейшего слуги, скот убили и бросили в море.
Сингапур я плохо помню, так как, когда я объезжал его, мне почему-то было грустно; я чуть не плакал. Затем следует Цейлон — место, где был рай. Здесь в раю я сделал больше 100 верст по железной дороге и по самое горло насытился пальмовыми лесами и бронзовыми женщинами. <…> От Цейлона безостановочно плыли 13 суток и обалдели от скуки. Жару выношу я хорошо. Красное море уныло; глядя на Синай, я умилялся.
Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше «чести мундира», мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Работать надо, а всё остальное к чёрту. Главное — надо быть справедливым, а остальное всё приложится.
Мне страстно хочется поговорить с Вами. Душа у меня кипит. Никого не хочу, кроме Вас, ибо с Вами только и можно говорить. Плещеева к чёрту. Актеров тоже к чёрту.
Ваши телеграммы* получал я в невозможном виде. Все перевраны.
Я ехал из Владивостока до Москвы с сыном баронессы Икскуль* (она же Выхухоль), морским офицером. Маменька остановилась в «Слав<янском> базаре». Сейчас поеду к ней, зовет зачем-то. Она хорошая женщина; по крайней мере сын от нее в восторге, а сын чистый и честный мальчик.
Как я рад, что всё обошлось без Галкина-Враского! Он не написал обо мне ни одной строчки, и я явился на Сахалин совершенным незнакомцем.
Когда я увижу Вас и Анну Ивановну? Что Анна Ивановна? Напишите подробнее обо всем, ибо я едва ли попаду к вам раньше праздников. Насте и Боре поклон; в доказательство, что я был на каторге, я, когда приеду к вам, брошусь на них с ножом и закричу диким голосом. Анне Ивановне я подожгу ее комнату, а бедному прокурору Косте* буду проповедовать возмутительные идеи.
Крепко обнимаю Вас и весь Ваш дом, за исключением Жителя и Буренина, которым прошу только кланяться и которых давно бы уж пора сослать на Сахалин.
О Маслове часто приходилось говорить со Щербаком*. Мне Маслов очень симпатичен.
Будьте хранимы небом.
Ваш А. Чехов.
862. Н. А. ЛЕЙКИНУ
10 декабря 1890 г. Москва.
10 декабрь. Москва, Малая Дмитровка, д. Фирганг.
В доказательство того, что я был на каторжном Сахалине, посылаю Вам, добрейший Николай Александрович, прилагаемый при сем документ красного цвета*. Это Вам маленький, грошовый подарок за то большое удовольствие, какое мне доставляли Ваши письма. Получил я от Вас на Сахалине 3 письма: одно от 8 июля, другое от 5-го и третье от 6-го августа. Не отвечал на них по той причине, что ответ мой был бы получен Вами гораздо позже, чем это письмо. Почта в Сибири аспидская.
Привез я с собою материала для разговоров видимо-невидимо, так что льщу себя надеждою, могу быть интересным собеседником в продолжение целого месяца. Я проехал на лошадях всю Сибирь, плыл 11 дней по Амуру, плавал по Татарскому проливу, видел китов, прожил на Сахалине 3 месяца и 3 дня, сделал перепись всему сахалинскому населению, чего ради исходил все тюрьмы, дома и избы, обедал у Ландсберга, пил чай с Бородавкиным, и проч. и проч.; затем на обратном пути, минуя холерную Японию, я заезжал в Гонг-Конг, Сингапур, Коломбо на Цейлоне, Порт-Саид, и проч. и проч. Морской болезни я не подвержен, а потому плавание было для меня вполне благополучным. Из Цейлона я привез с собою в Москву зверей, самку и самца, перед которыми пасуют даже Ваши таксы и превосходительный Апель Апелич. Имя сим зверям — мангус. Это помесь крысы с крокодилом, тигром и обезьяной. Сейчас они сидят в клетке, куда посажены за дурное поведение: они переворачивают чернилицы, стаканы, выгребают из цветочных горшков землю, тормошат дамские прически, вообще ведут себя, как два маленьких чёрта, очень любопытных, отважных и нежно любящих человека. Мангусов нет нигде в зоологических садах; они редкость. Брем никогда не видел их и описал со слов других под именем «мунго»*. Приезжайте посмотреть на них.
Во всё время путешествия я был здоров, в Архипелаге, где подул вдруг холод, я простудился и теперь кашляю, лихоражу и изображаю собою сплошной насморк.
Ну, как Вы живете, как Ваши дела? Напишите всё подробно. Напишите кстати, что это за история с рецензентами, о которой вы сообщали* в одном из своих писем? Что поделывает Билибин?* Поклонитесь ему, пожалуйста.
Живу я теперь на Малой Дмитровке; улица хорошая, дом особнячок, два этажа. Пока не скучно, но скука уж заглядывает ко мне в окно и грозит пальцем. Буду усиленно работать, но ведь единою работою не может быть сыт человек*.
Сейчас принял касторки. — Бррр!
Мороз после тропиков кажется мне стоградусным. Зябну. Поклонитесь Прасковье Никифоровне и Феде и пожелайте им всего хорошего. Если вышла у Вас в мое отсутствие новая книга, то пришлите*.
Ну, будьте здоровы и благополучны, да хранят Вас небеса, не те серые, которые нависли теперь над Петербургской стороной, а настоящие, где живут святые угодники.
Ваш А. Чехов.
И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
10 декабря 1890 г. Москва.
10 декабрь. Москва, Малая Дмитровка, д. Фирганг.
Здравствуйте, милый Жан! Волею судеб скатившаяся звезда опять вернулась в Ваше созвездие. Опять я в Москве и пишу к Вам! Еще раз здравствуйте.
Описывать свое путешествие и пребывание на Сахалине не стану, ибо описание, даже кратчайшее, вышло бы в письме бесконечно длинным. Скажу только, что я доволен по самое горло, сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу и не обиделся бы, если бы трахнул меня паралич или унесла на тот свет дизентерия. Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был и в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлоне. Какие бабочки*, букашки, какие мушки, таракашки!
Путешествие, особенно через Сибирь, похоже на тяжелую, затяжную болезнь; тяжко ехать, ехать и ехать, но зато как легки и воздушны воспоминания обо всем пережитом!
На Сахалине я прожил 3 месяца и 3 дня. О результатах своих сахалинских работ сообщу при свидании, а теперь давайте поговорим о текущих событиях. Правда ли, что Плещеев получил наследство в два миллиона?* Как Ваше здоровье и что Вы пописываете и каковы Ваши литературные планы? Вы развелись с бабушкой* и с Петербургской стороной… Поздравляю с новой эрой… Дай боже Вам на новосельи всякого благополучия.
Всё время я был здоров, в Архипелаге же, где нас штормовало и дул холодный норд-ост, я простудился; теперь кашляю, бесконечно сморкаюсь и по вечерам чувствую жар. Надо полечиться.
Мои сияют от радости.
Ах, ангел мой, если б Вы знали, каких милых зверей привез я с собою из Индии! Это — мангусы, величиною с средних лет котенка, очень веселые и шустрые звери. Качества их: отвага, любопытство и привязанность к человеку. Они выходят на бой с гремучей змеей и всегда побеждают, никого и ничего не боятся; что же касается любопытства, то в комнате нет ни одного узелка и свертка, которого бы они не развернули; встречаясь с кем-нибудь, они прежде всего лезут посмотреть в карманы: что там? Когда остаются одни в комнате, начинают плакать. Право, стоит приехать из Петербурга, чтобы посмотреть их.
Иду к тетке* повидаться. Будьте здоровы.
В Петербурге буду, должно быть, не раньше Нового года. Вашей жене мой душевный привет.
Ваш А. Чехов.
Семья кланяется.
864. И. П. ЧЕХОВУ
10 декабря 1890 г. Москва. Рукой М. П. Чехова:
10-го дек. 1890 г.
Я, Жан, опять в Москве. В Москве я вот по какому поводу, приехал Антуан. Еще 6-го он телеграфировал мне в Алексин, что завтра, т. е. 7-го, он будет проезжать через Тулу. В это время у меня гостила мать. Радость, конечно, была безмерная. Курьерский поезд, на котором он ехал, прибыл на станцию в Тулу на 5 минут раньше, чем поезд из Алексина. Приехали мы с матерью, ходили по платформе туда-сюда, нет Антона. Вошел я в вокзал: гляжу — сидит он у книжного ящика с каким-то морским офицером*. Ах ты комиссия! Бросил он обедать, познакомил нас с офицером, и повели они нас к себе в вагон показывать разные разности. Вещей — гибель. Тут же по диванчикам бегают два прелестные зверка с остренькими мордочками. При нашем появлении один из них встал на задние лапки. Хвосты длинные и пушистые. Тут же сидел третий зверь — широкомордый бурят из Сахалина*, — оказывается, это миссионер. Начали пить вино. Всю дорогу до Москвы пили и со зверками игрались. Разговоров, конечно, была гибель. Подъезжаем к Москве, а на вокзале — отец с Машей. Наняли трое парных саней, нагрузили 21 место багажа, уселись и поехали на Малую Дмитровку. По приезде начался ужин, потом чай, потом рассказы… Ай вай мир! Привез и тебе Антон подарков. Мне привез чесунчевый пиджак и японский серебряный рубль, Маше — чесунчи и японские платки, вообще, всем досталось. Материалу сахалинского привез гибель. Сейчас он сидит у себя в кабинете за столом и пишет письма. Бурят отец Ираклий поселился у нас; личность преинтереснейшая. Он родился где-то в Забайкалье и всю жизнь прожил в Сахалине, обращал язычников в христианство, сам тоже перешел в христианство из язычников! Ужасно странно видеть бывшего язычника! В России он не бывал сроду.
Завтра я уезжаю к себе в Алексин, постараюсь поскорее покончить с делами и к 20-му числу примахну опять в Москву. Между мною и Москвою всего 7 часов езды по железной дороге, а если ехать через Пахомово, то есть на лошадях, то еще того меньше. Устроился я совершенно. Накупил мебели, обставился; вот мать у меня гостила. Обещается Антуан приехать. Не собраться ли всем на праздниках? Как ты думаешь?
Во всяком случае, будь здоров, знай, что все мы за тобою соскучились и что мне приятно было бы видеть у себя тебя и как гостя, и как постоянного сожителя. В Алексине очаровательные места. Ока.
Твой Мих. Чехов.
Приезжай скорей.
А. Чехов.
865. Ф. А. КУМАНИНУ
Около 10 декабря 1890 г. Москва.
Здравствуйте, милый Федор Александрович! Я приехал. Никуда не выхожу из дому, ибо кашляю и ежеминутно сморкаюсь — простудился в Архипелаге. Я привез с собой штук 50 фотографий*. Скажите, каким клеем приклеивают их к картону: гуммиарабиком или другою какою-нибудь дрянью? Какой картон наиболее подходящ?
Весною еду в Ледовитый океан*.
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Здесь, Кудринская Садовая, д. Бартельс, в редакции «Артиста»
Федору Александровичу Куманину.
866. Ф. А. КУМАНИНУ
Середина декабря 1890 г. Москва.
Мл. Дмитровка, д. Фирганг.
Здравствуйте, добрейший Федор Александрович!
Книжку журнала получил и благодарю. Хочется побывать у Вас, чтобы поговорить о делах минувших, но беда — геморрой одолел и держит дома. Если будете ехать мимо, то не дадите ли извозчику лишнего пятачка, чтобы он заехал ко мне во двор?
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
867. А. С. СУВОРИНУ
17 декабря 1890 г. Москва.
17 декабрь.
Милый мой, сейчас я телеграфировал, что рассказ будет*. У меня есть подходящий рассказ, но он длинен и узок, как сколопендра; его нужно маленько почистить и переписать. Пришлю непременно, ибо я теперь человек, который не ленивый и трудящийся.
Фигура Плещеева с его двухмиллионным наследством представляется мне комичной. Посмотрим, как он потащит на буксире свои миллионы! На какой дьявол они ему? Чтобы курить сигары, съедать по 50 сладких пирожков в день и пить зельтерскую воду, достаточно и трех рублей суточных.
Привез я с собой около 10 тысяч статистических карточек и много всяких бумаг. Я хотел бы быть женат теперь на какой-нибудь толковой девице, чтобы она помогала мне разбираться в этом хламе, на сестру же взваливать сию работу совестно, ибо у нее и так работы много.
У меня растет брюшко и начинается импотенция. После тропиков простудился: кашель, жар по вечерам и голова болит.
Григорович никогда не был дворником на Песках, потому так дешево и ценит царство небесное. Врет он.
Мне кажется, что жить вечно было бы так же трудно, как всю жизнь не спать.
Если в царстве небесном солнце заходит так же хорошо, как в Бенгальском заливе, то, смею Вас уверить, царство небесное очень хорошая штука.
Содержание рассказа Беллами* мне рассказывал на Сахалине генерал Кононович; частицу этого рассказа я прочел, ночуя где-то в Южном Сахалине. Теперь, когда приеду в Питер, прочту его целиком.
Скажите, когда Лейкина произведут в действительные статские советники? Эта литературная белужина пишет мне: «Летом я сбавил себе 16 фунтов веса», пишет про индеек, про литературу и капусту*. Тон писем удивительно ровный, покойный.
Когда приеду, буду рассказывать Вам всё с самого начала. Как Вы были неправы, когда советовали мне не ехать на Сахалин! У меня и брюшко теперь, и импотенция милая, и мириады мошек в голове, и чёртова пропасть планов, и всякие штуки, а какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома. До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием*, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел — чёрт меня знает.
Познакомился с д-ром Щербаком. По-моему, это замечательный человек. Там, где он служит, все его любят, а я с ним почти подружился. В прошлом у него такая каша, что сам чёрт увязнет в ней.
Ну, будьте здоровы и не придавайте значения Вашим недугам: серьезного, если судить по письму, ничего. Если хватит тиф или воспаление легкого, тогда другое дело.
Ваш А. Чехов.
868. А. С. СУВОРИНУ
19 декабря 1890 г. Москва.
19 декабря.
Милый Алексей Сергеевич, будьте добры, пошлите по адресу «Аларчин мост, 156, Варваре Ивановне Икскуль» две книги из Вашей библиотеки:
1) Сочинения Гребенки* и
2) Сочинения Голицинского, которые будут Вам возвращены с большою благодарностью. Я обещал протежировать. Книги нужны для литературно-книжных целей.
Ваш А. Чехов.
869. А. С. СУВОРИНУ
23 декабря 1890 г. Москва.
23 декабря.
Посылаю Вам рассказ*. Получите Вы его в понедельник. Прислал бы раньше, но… Так как рассказ зачат был на острове Цейлоне, то, буде пожелаете, можете для шика написать внизу: «Коломбо, 12 ноября». Велите потщательнее прочесть корректуру, а то святочные рассказы выходят у Вас обыкновенно с миллиардами опечаток.
Я кашляю. Перебои сердца. Не понимаю, в чем дело. Состояние духа отменное. Импотенция in statu quo[9]. Жениться не желаю и на свадьбу прошу покорнейше не приезжать.
Поздравительное письмо будет особо*.
Ваш А. Чехов.
870. А. С. СУВОРИНУ
24 декабря 1890 г. Москва.
24 декабрь.
Поздравляем Вас и всё Ваше почтенное семейство с праздничком и желаем Вам дождаться многих предбудущих в добром здоровье и благополучии.
Я верю и в Коха и в спермин и славлю бога*. Всё это, т. е. кохины, спермины и проч., кажется публике каким-то чудом, выскочившим неожиданно из чьей-то головы на манер Афины Паллады, но люди, близко стоящие к делу, видят во всем этом только естественный результат всего, что было сделано за последние 20 лет. Много сделано, голубчик! Одна хирургия сделала столько, что оторопь берет. Изучающему теперь медицину время, бывшее 20 лет тому назад, представляется просто жалким. Милый мой, если бы мне предложили на выбор что-нибудь из двух: «идеалы» ли знаменитых шестидесятых годов или самую плохую земскую больницу настоящего, то я, не задумываясь, взял бы вторую.
Кохин излечивает сифилис? Это возможно. Что же касается рака, то позвольте усумниться. Рак не есть микроба; это ткань, растущая не на своем месте и, как плевел, заглушающая все соседние ткани. Если дяде Гея стало легче, то это значит только, что в кохин, как составная часть, входит рожистый грибок, т. е. элементы, производящие болезнь рожу. Давно уже замечено, что при роже почему-то временно приостанавливается рост злокачественных опухолей.
Ненавижу Вашего Трезора. Я привез с собой из Индии интереснейших зверей. Это мангусы, воюющие с гремучими змеями; они очень любопытны, любят человека и бьют посуду. Если бы не Трезор, то я привез бы одного в Питер пожить; он бы обнюхал все Ваши книги и пересмотрел бы карманы всех, приходящих к Вам. Днем он бродит по комнатам и пристает к людям, а ночью спит на чьей-нибудь постели и мурлычет, как кошка. Он может перегрызть Трезору горло, или наоборот… Животных он терпеть не может.
По примеру прошлых лет*, присылайте мне рассказы для шлифовки. Мне это занятие нравится.
Странная история. Пока ехал на Сахалин и обратно, чувствовал себя здоровым вполне, теперь же дома происходит во мне чёрт знает что. Голова побаливает, лень во всем теле, скорая утомляемость, равнодушие, а главное — перебои сердца. Каждую минуту сердце останавливается на несколько секунд и не стучит.
Миша сшил себе мундир VI класса* и завтра пойдет делать в нем визиты. Отец и мать смотрят на него с умилением, и у обоих на лицах*, как у Симеона Богоприимца, написано: ныне отпущаеши раба твоего, владыко…
Баронесса Икскуль (Выхухоль) издает для народа книжки. Каждая книжка украшена девизом «Правда»; цена правде 3–5 коп. за экземпляр. Тут и Успенский, и Короленко, и Потапенко*, и прочие великие люди. Она спрашивала у меня, что ей издавать. На сей вопрос ответить я не сумел, но мельком рекомендовал порыться в старых журналах, в альманахах и проч. Советовал ей прочесть Гребёнку. Когда она стала жаловаться, что ей трудно доставать книги, то я пообещал ей протекцию у Вас. Если будет просьба, то не откажите. Баронесса дама честная и книг не зажилит. Возвратит и при этом еще наградит Вас обворожительной улыбкой.
Алексей Алексеевич прислал мне великолепного вина*. Вино, по отзывам всех пьющих, так хорошо, что Вы смело можете гордиться Вашим сыном. Прислал он мне также письмо на латинском языке*. Великолепно.
Вчера я послал Вам рассказ*. Боюсь, что опоздал. Рассказ куцый, но чёрт с ним.
В Москве в наших медицинских центрах к Коху относятся осторожно* и 9/10 врачей не верят в него.
Ну дай бог Вам всего хорошего, а главное здоровья.
Ваш А. Чехов.
871. В. А. ТИХОНОВУ
25 декабря 1890 г. Москва.
25 декабрь.
Поздравляю Вас, любимец муз, с праздником и желаю Вам поскорее быть избранным в члены Французской Академии, а Вашей дочке выйти замуж за князя Сан Донато*. Наипаче же всего желаю здравия.
Когда приеду в Питер, непременно зайду к Вам. Приеду же я не раньше 7–8 января.
Мой адрес: Малая Дмитровка, д. Фирганг.
Что Вы думаете о комиссии?* Участвуете в ней или нет? Напишите.
Что создали?* Скоро ли Москва будет иметь счастье рукоплескать Вам?
Будьте счастливы.
Ваш А. Чехов.
О своем путешествии расскажу, а описывать его не стану, ибо нет бумаги. Для описания потребовалось бы 147 стоп.
872. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
26 декабря 1890 г. Москва.
26 декабрь.
Поздравляю Вас, капитан, с праздником и желаю Вам всего того, что чину Вашему и таланту приличествует.
Спешу извиниться. В одном из своих писем Вы выразили желание*, чтобы который-либо из моих мангусов был назван Жаном Щегловым. Такое желание слишком лестно и для мангуса, и для Индии, но, к сожалению, оно запоздало: мангусы уже имеют имена. Один мангус зовется сволочью — так, любя, прозвали его матросы; другой, имеющий очень хитрые, жульнические глаза, именуется Виктором Крыловым; третья, самочка, робкая, недовольная и вечно сидящая под рукомойником, зовется Омутовой.
Московский воздух трещит: 24 градуса. Рассчитывал поехать завтра в деревню к Коклену-младшему*, но помешает мороз. А уехать мне надо: чувствую себя не совсем здоровым.
Однако сколько Вы за одно лето надрызгали пьес!* Это не творчество, а пьянство! Если б моя власть, то я за такое пристрастие к кулисам в ущерб художеству предал бы Вас военно-полевому суду или же по меньшей мере сослал бы Вас административным порядком в Вилюйск. Театр полезное учреждение, но не настолько, чтобы хорошие беллетристы отдавали ему 9/10 своей потенции.
Хотелось бы побывать у Вас на именинах* и выпить с Вами.
Сообщите мне адрес Баранцевича. Если увидите сего человека, то поклонитесь ему.
Будьте здоровёхоньки, милый Жан. Мангусы и мое семейство поздравляют Вас и кланяются. Я приветствую Вашу жену и прошу передать ей тысячу самых лучших пожеланий.
Ваш А. Чехов.
873. Н. А. ЛЕЙКИНУ
27 декабря 1890 г. Москва.
27 дек.
И Вас тем же концом по боку*, добрейший Николай Александрович: поздравляю и желаю еще 53 раза отпраздновать Рождество.
Отъезд мой в Петербург отложен на неопределенное время. Причина тому — скандал, происходящий в моем нутре. Со дня моего приезда домой у меня началась так называемая перемежающаяся деятельность сердца, или, как я привык называть сию болезнь, перебои сердца: каждую минуту сердце останавливается на несколько секунд, причем ощущается в груди присутствие резинового мячика; это бывает каждый вечер, по утрам легче. Стоять и лежать могу, сидеть неприятно. Обдумав зрело, решил: ехать на 5–7 дней в деревню*, и как только мороз ослабеет, поеду. Мороз 22 градуса.
Из деревни приеду на день в Москву, а отсюда махну в Питер.
Если сегодня или завтра увижу Лазарева*, то буду уговаривать его ехать в Петербург. Отчего ему не ехать? Есть и время, и деньги, и здоров как бык. Следовало бы и Пальмина вытащить из его уксусного гнезда.
Будьте здоровы. Почтение Апелю Апеличу и прочим сукиным сынам: Рогульке, таксам и тому дворняжке, что по двору бегает и покушается на Рогульку.
Ваш А. Чехов.
874. Ал. П. ЧЕХОВУ
27 декабря 1890 г. Москва.
27 декабрь.
Ну, здравствуй, Сашичка. Не отвечал я так долго на твое письмо по след<ующей> причине: до меня дошли неприятные слухи, что ты якобы собираешься приехать к нам на первый день праздника, я ждал тебя и потому не писал. А так как ты (слава аллаху!) не приехал, то я и пишу тебе теперь.
Да, я возвратился. Да, Сашичка. Объездил я весь свет, и если хочешь знать, что я видел, то прочти басню Крылова «Любопытный». Какие бабочки, букашки, мушки, таракашки! Возьми в рот штаны и подавись ими от зависти.
Проехал я через всю Сибирь, 12 дней плыл по Амуру, 3 месяца и 3 дня прожил на Сахалине, был во Владивостоке, в Гонг-Конге, в Сингапуре, ездил по железной дороге на Цейлоне, переплыл океан, видел Синай, обедал с Дарданеллами, любовался Константинополем и привез с собою миллион сто тысяч воспоминаний и трех замечательных зверей, именуемых мангусами. Оные мангусы бьют посуду, прыгают на столы и уж причинили нам убытку на сто тысяч, но тем не менее все-таки пользуются общею любовью.
Когда я плыл Архипелагом и глядел на сантуринские острова, которых здесь чёртова пропасть, то вспоминал тебя и твое: «патер Архимандритис, ти́ и́не авто̀ Си́нопсис?»[10].
Теперь я живу дома с родителями, которых почитаю. Скоро приеду в Петербург и ошпарю твоих незаконных детей кипятком.
Очень хочется повидаться с тобой; хотя ты и необразованный человек и притом пьяница, но все-таки я иногда вспоминаю о тебе.
Кланяйся Наталии Александровне и незаконным детям*. Бедные дети! (вздох).
У нас Миша и Иван. Мать благодарит тебя за поздравительное письмо и желает, чтобы ты написал ей такое же и к Новому году.
Если Гершка еще не сдох, то поклон ему и пожелание всяких собачьих благ.
Не будь Фаистом, пиши.
Если в самом деле думаешь приехать к нам*, то это идея восхитительная. Только теперь не приезжай, ибо я сам еду в Питер. Если хочешь, вернемся вместе в Москву, родню и зверей посмотришь.
В Индии водки нет. Пьют виски.
Твой снисходительный Брат
А. Чеховской.
875. Г. М. ЧЕХОВУ
29 декабря 1890 г. Москва.
29 декабрь.
Спасибо, дорогой мой, тебе и всем твоим за память обо мне. В Одессе я получил письмо от твоего папы*, а по приезде в Москву от тебя. Не отвечал до сих пор Вам обоим, потому что мешают мне ужасно. Ходят, ходят, без конца ходят ко мне всякого звания люди и без конца разговаривают. Я теперь уподобился твоему папе, которому стоит только взяться за перо или за книгу, чтобы в лавку вошел какой-нибудь словоохотливый монах или великий человек, которому хочется почесать язык.
Ну-с, я жив и здоров; вернувшись, застал всех дома здоровыми. Думал, что поездка заставит нас влезть в долги, но и от этого бог избавил. Всё обошлось так благополучно, как будто я и не ездил. Замечательно, что во всё время моего восьмимесячного путешествия, сопряженного с неизбежными лишениями, я ни разу не был болен и из вещей потерял один только ножичек.
Рассказать тебе о своем путешествии так же трудно, как сосчитать листья на дереве. Для этого нужно несколько вечеров. Проехал я через всю Сибирь, отмахав на лошадях 4500 верст, прожил на Сахалине 3 месяца и 3 дня, потом возвращался на пароходе Добровольного флота. Был я в Гонг-Конге, в Сингапуре, на острове Цейлоне, видел гору Синай, был в Порт-Саиде, видел острова Архипелага, откуда доставляют нам маслины, сантуринское вино и длинноносых греков, которых, кстати сказать, во всем свете, кроме Таганрога, считают большими мошенниками и невеждами; видел я Константинополь. Приходилось на пути испытать качку, всякого рода муссоны и норд-осты, но морской болезни я не подвержен и во время сильной качки ел с таким же аппетитом, как и в штиль.
Миша рассказывает о тебе много хорошего*. Радуюсь за тебя искренно. Радуюсь и за Володю*. Он стал выше тебя ростом? Это нехорошо. Когда он будет митрополитом, то низеньким дьяконам будет трудно надевать на него митру.
Когда увижусь с П. И. Чайковским*, то спрошу его о тебе. Что он делал у вас в Таганроге? Был ли он у вас в доме? В Питере и в Москве он составляет теперь знаменитость № 2. Номером первым считается Лев Толстой, а я № 877.
Прислали мне с о. Корфу в подарок бочонок сантуринского вина. Не в обиду будь сказано, какое противное вино! Я отвык от него.
Напиши мне письмо поподробнее, не щадя живота и бумаги. Валяй на трех листах.
Весною или летом буду в Таганроге*.
Дяде, тете, семинарии, обеим девочкам* и Иринушке* нижайший поклон и тысяча сердечных пожеланий. Будь здоров, счастлив и мудр, а главное добр.
Вся семья тебе кланяется.
Твой А. Чехов.
876. В. О. КОНОНОВИЧУ
5 января 1891 г. Москва.
Программы училищные законоположения высылаются почтой. Книги привезет апреле Добровольцем. Стоимость определяется приблизительно восемьсот руб. Постараюсь дешевле. Еду Петербург, буду оттуда телеграфировать.
Чехов.
На бланке:
Сахалин. Начальнику острова.
877. А. С. СУВОРИНУ
5 января 1891 г. Москва.
5 янв.
С Новым годом, с новым счастьем, драгоценный мой. Желаю Вам здоровья, покоя и 6 миллионов рублей.
Приеду я в Петербург, вероятно, 8-го января. Буду у Вас писать, а если не буду, то уеду. Так как к февралю у меня не будет ни гроша, то мне нужно торопиться кончить повесть, которую я начал*. В повести есть кое-что такое, о чем мне надлежит поговорить с Вами и попросить совета.
Праздники я провел безобразно. Во-первых, были перебои; во-вторых, брат Иван приехал погостить и, бедняга, заболел тифом; в-третьих, после сахалинских трудов и тропиков моя московская жизнь кажется мне теперь до такой степени мещанскою и скучною, что я готов кусаться; в-четвертых, работа ради куска хлеба мешает мне заниматься Сахалином; в-пятых, надоедают знакомые. И т. д.
Мне нравится, что Буренин похвалил Андриевского*.
Был у меня два раза поэт Мережковский. Очень умный человек. Был писатель Виктор Бибиков*.
Жду лета, чтобы побывать у Вас в Феодосии.
До приятного свидания!
Ваш А. Чехов.
Как жаль, что Вы не видели моего мангуса! Удивительное животное.
878. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
7 января 1891 г. Москва.
Я уеду сегодня*, ибо в Москве мне скучно. Буду ожидать Вас в Петербурге: Малая Итальянская, 18, кв. Суворина. Мой московский адрес* не корнеевский, а уже новый: Малая Дмитровка, д. Фирганг. Я уже аристократ и потому живу на аристократической улице. В Петербурге давайте пообедаем.
Желаю Вам всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Францу Осиповичу Шехтель.
879. М. П. ЧЕХОВОЙ
9 или 10 января 1891 г. Петербург.
Цецилия Архимандритова!
Я жив и здоров, перебоев нет, денег тоже нет, и всё обстоит благополучно.
Делаю визиты и видаюсь с знакомыми. Приходится говорить про Сахалин и Индию. Ужасно скучно.
Вчера приходил прокурор*. Нализался и ушел. Анна Ивановна по-прежнему славная, Суворин по-прежнему говорит без умолку.
Получаю скучнейшие приглашения на скучнейшие обеды. По-видимому, придется скоро уехать в Москву, так как здесь работать не дадут.
Ура! Мы отмщены! За то, что нам было скучно, ситцевый бал дал чистого убытку 1500 руб. В удостоверение прилагаю вырезку из газетины*.
Если соберется что-нибудь в пользу сахалинских школ*, то немедленно извещай.
Поклон низкий папаше, мамаше, Ивану, Мишке VI класса*, жидоватому брюнету из высшего света*, Лидии Егоровне Мизюковой*, Семашке и изумительной астрономке*.
Как поживает мой мангус? Не забывайте давать ему пить и есть и бейте его без пощады, когда он прыгает на столы. Он людей ест?*
Напишите о Иване*.
Желаю здравия и веселия.
Твой А. Чехов.
880. Л. С. МИЗИНОВОЙ
11 января 1891 г. Петербург.
11 январь.
Думский писец!
Программу я получил и завтра же отправляю ее в каторгу, т. е. на Сахалин. Большое Вам спасибо и поклон в ножки.
Насчет того, что я успел пообедать и поужинать 5 раз, Вы ошибаетесь: я пообедал и поужинал 14 раз. Хандры же, вопреки Вашей наблюдательности, в Москве я не оставил, а увез ее с собою в Петербург.
Вам хочется на Алеутские острова? Там Вы будете щисливы? Что ж, поезжайте на Алеутские острова, я достану бесплатные билеты Вам и Вашему Барцалу*, или Буцефалу — забыл его фамилию.
Отчего Вы хандрите по утрам? И зачем Вы пренебрегли письмом, которое написали мне утром? Ах, Ликиша, Ликиша!
А что Вы кашляете, это совсем нехорошо. Пейте Obersalzbrunnen, глотайте доверов порошок, бросьте курить и не разговаривайте на улице. Если Вы умрете, то Трофим (Trophim) застрелится, а Прыщиков заболеет* родимчиком. Вашей смерти буду рад только один я. Я до такой степени Вас ненавижу, что при одном только воспоминании о Вас начинаю издавать звуки à la бабушка: «э»… «э»… «э»…
Я с удовольствием ошпарил бы Вас кипятком. Мне хотелось бы, чтобы у Вас украли новую шубу (8 р. 30 коп.), калоши, валенки, чтобы Вам убавили жалованье и чтобы Трофим (Trophim), женившись на Вас, заболел желтухой, нескончаемой икотой и судорогой в правой щеке.
Свое письмо Вы заключаете так: «А ведь совестно посылать такое письмо!» Почему совестно? Написали Вы письмо и уж думаете, что произвели столпотворение вавилонское. Вас не для того посадили за оценочный стол, чтобы Вы оценивали каждый свой шаг и поступок выше меры. Уверяю Вас, письмо в высшей степени прилично, сухо, сдержанно, и по всему видно, что оно писано человеком из высшего света.
Ну, так и быть уж, бог с Вами. Будьте здоровы, щисливы и веселы.
И в высшем свете живется скверно. Писательница (Мишина знакомая) пишет мне*: «Вообще дела мои плохи — и я не шутя думаю уехать куда-нибудь в Австралию».
Вы на Алеутские острова, она в Австралию! Куда же мне ехать? Вы лучшую часть земли захватите.
Прощайте, злодейка души моей.
Ваш Известный писатель.
NB. Не жениться ли мне на Мамуне?*
Напишите мне еще три строчки. Умоляю!
881. Е. М. ШАВРОВОЙ
11 января 1891 г. Петербург.
11 январь.
Только что прочел Ваш рассказ в корректуре*, Елена Михайловна, и паки нахожу, что он очень хорош. Прогресс большущий. Еще год-два, и я не буду сметь прикасаться к Вашим рассказам и давать Вам советы.
Рассказ хорош, и потому позвольте мне не говорить* ни о Федотове, ни о Вашей будущей артистической карьере.
Побойтесь бога, что это еще за Шастунов?* Помнится, где-то около Триумфальных ворот я видел бакалейную лавочку Шастунова. Я подписался под рассказом так, как Вы хотите, но… лучше бы придумать что-нибудь не столь бакалейное. Заглавие «Невесты» не годится. Я придумал заглавие тоже неподходящее, но оно лучше Вашего.
Где ж «In vino»?
Право, бросьте Вы Федотова. Неужели Вам улыбается актерство? Если бы у 7/10 актрис был такой литературный талант, как у Вас, то они побросали бы сцену и молебен отслужили…
Извините, что я так краток. Я серьезно отношусь к вопросу, который Вы задаете мне в письме, желаю Вам всего хорошего, рад за Вас; если я начну длинно излагать свои неуклюжие мысли, то потребуется пять листов бумаги, а это скучно и не нужно для Вас.
Сделаться опять таким, каким я был в Ялте? Да разве я другой? Я был скучен на ситцевом балу* — это правда, но ведь ситцевый бал не Ялта, и Ялта не ситцевый бал. Я очень рад, что ситцевый бал дал чистого убытку 1500 р. Так Вам и нужно!
Ну, будьте здоровы и благополучны.
В Петербурге я пробуду, вероятно, до конца января. Если что напишете, то милости просим*.
Искренно преданный
А. Чехов.
На конверте:
Москва, Волхонка, д. Воейковой
Елене Михайловне Шавровой.
882. П. Н. ИСАКОВУ
13 января 1891 г. Петербург.
13 января.
Многоуважаемый Петр Николаевич!
Простите, что я возвращаю «Библиографический листок» позже того срока, какой Вы назначили в Вашем* приглашении. Чтобы дать возможно полные сведения, я должен был навести предваритель<но> справки, на что потребовалось немало времени.
Не откажите принять уверение в искреннем моем уважении и преданности.
А. Чехов.
883. В. А. ТИХОНОВУ
13 января 1891 г. Петербург.
Я прибыл, добрейший Владимир Алексеевич. Первые полторы недели по приезде я буду писать, ибо у меня нет ни гроша, остальное же время буду жуировать.
Как Ваше помещичье здравие?
Приеду на днях, но просижу не более 7½ минут.
Ваш А. Чехов.
Встаю я в 10 часов.
На обороте:
Здесь, Лиговка, 85, кв. 9
Владимиру Алексеевичу Тихонову.
884. М. П. ЧЕХОВОЙ
14 января 1891 г. Петербург.
Я утомлен, как балерина после пяти действий и восьми картин. Обеды, письма, на которые лень отвечать, разговоры и всякая чепуха. Сейчас надо ехать обедать на Васильевский остров*, а мне скучно, и надо работать. Поживу еще три дня, посмотрю, если балет будет продолжаться, то уеду домой или к Ивану в Судорогу*.
Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределенного и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. За что? Чёрт их знает. Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей. И как мелко выражают свое мелкое чувство! Буренин ругает меня в фельетоне*, хотя нигде не принято ругать в газетах своих же сотрудников; Маслов (Бежецкий) не ходит к Сувориным обедать; Щеглов рассказывает все ходящие про меня сплетни* и т. д. Всё это ужасно глупо и скучно. Не люди, а какая-то плесень.
Я напал на след Дришки*. Она живет в том же доме, где и я. Завтра увижусь с ней.
Моя «Детвора» вышла вторым изданием*. По этому случаю получил 100 руб.
Здоров. Ложусь поздно.
С Сувориным я говорил о тебе: ты у него служить не будешь — такова моя воля. Он тебе симпатизирует страшно, а в Кундасову влюблен.
Поклон Лидии Егоровне Мизюковой. Жду от нее программ*. Скажи ей, чтобы она не ела мучного и избегала Левитана. Лучшего поклонника, как я, ей не найти ни в Думе, ни в высшем свете.
Пришел Щеглов.
Вчера приходил Григорович; долго целовал меня, врал и всё просил рассказать ему про японок.
Приехал Ираклий. Нужно поговорить с ним, а телефон испортился.
Кланяюсь всем.
Твой А. Чехов.
885. М. П. ЧЕХОВОЙ
16 января 1891 г. Петербург.
16 январь.
Честь имею поздравить Вас с именинником*; желаю Вам и ему здравия, благополучия, а главное, чтобы мангус не бил посуды и не обдирал обоев. Именины свои я праздную в трактире «Малый Ярославец», из трактира на бенефис*, из бенефиса опять в трактир.
Я работаю, но с превеликим трудом. Только что напишу одну строчку, как раздается звонок и входит кто-нибудь, чтобы «поговорить о Сахалине». Просто беда!
Был у Александра. Его детишки произвели на меня самое хорошее впечатление. Особенно хорош младший*. Оба выросли, отлично говорят и уже знают азбуку. Супруга Александра добрая женщина, но…повторяются ежедневно те же истории, что и на Луке.
Нашел я Дришку. Оказалось, что она живет в том же доме, где и я. Бежала она из Москвы в Петербург по семейно-романическим обстоятельствам: хотела выйти замуж за следователя, дала ему слово, но подвернулся армейский капитан и т. д.; пришлось бежать, иначе бы следователь убил из пистолета, заряженного клюквою, и Дришку и капитана. Она благоденствует и по-прежнему такая же шустрая шельма. Вчера я вместе с нею был на именинах у Свободина*. Она пела цыганистые романсы и произвела такой фурор, что у нее целовали руки все великие люди, начиная со старика Максимова и Микешина и кончая Михневичем.
До меня дошли слухи, что будто бы Лидия Стахиевна выходит замуж par dépit[11]. Правда ли это? Передайте ей, что я par dépit увезу ее от мужа. Я человек наглый.
Был у меня о. Ираклий с позолоченным крестом.
Когда я приеду в Москву? Скоро. Не позже будущей недели.
Не собрали ли чего-нибудь в пользу сахалинских школ? Уведомьте. Что Левитан с подписным листом? Что Кундасова? Что Лидия Стахиевна с Ёкиш?
Низко всем кланяюсь и желаю превосходного аппетита.
Получил письмо от обер-прокурора кассационного департамента Кони*. Хочет меня видеть, чтобы поговорить о Сахалине. Завтра пойду к нему.
Ваш А. Чехов.
886. В. О. МИХНЕВИЧУ
17 января 1891 г. Петербург.
17 янв.
Уважаемый Владимир Осипович, до меня дошли слухи*, что моя барашковая шапка (с проседью) находится у Вас. Будьте добры выдайте ее предъявителю сего. Ваша шапка при сем прилагается. Пролежала она в редакции «Нового времени» около трех суток; виноваты в этом Вы сами, так как Вы ушли от Свободина раньше, чем я.
Желаю Вам всего хорошего.
Уважающий Вас
А. Чехов.
887. М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
17 января 1891 г. Петербург.
Боюсь, что Вы забудете о «Малом Ярославце»*.
А. Чехов.
На обороте:
Здесь, Фонтанка, 24
Модесту Ильичу Чайковскому.
888. ЧЕХОВЫМ
18 января 1891 г. Петербург.
18 январь.
Вчера я был у Кони, говорил с ним о Сахалине; условились ехать вместе во вторник на будущей неделе к Нарышкиной* просить ее, чтобы она поговорила с государыней* о сахалинских детях и насчет устройства приюта для детей. Поедем во вторник — стало быть, не ждите меня раньше четверга будущей недели.
Модест Чайковский уехал в Москву и зайдет к нам смотреть мангусов. Примите его получше, т. е. поласковей.
Прилагаемую при сем вырезку из газеты* прошу вывесить на стене в училище Федотова или в обществе паскудств и карикатуры*. Стихотворение миленькое и относится в одинаковой степени ко всем любительницам.
Деньги у меня есть. Не нужно ли Вам? Если нужно, то я пришлю.
Поздравительную телеграмму получил*. Благодарю и Чеховых, и Лику, и Семашко, и Жана*.
Вчера в «Малом Ярославце» кормили меня обедом. Сегодня я на вечере*. Ем и пью без конца. Должно быть, лопну.
У Баранцевича родился сын. Это, кажется, семнадцатый.
Кланяюсь всем.
Вчера был именинник Александров сынишка Антон. Я купил ему игрушек.
Будьте здоровы.
А. Чехов.
На конверте:
Москва, М. Дмитровка, д. Фирганг
Марии Павловне Чеховой.
889. Е. М. ШАВРОВОЙ
18 января 1891 г. Петербург.
18 январь.
Ваш рассказ* напечатан в сегодняшнем номере «Нового времени», в приложении.
Желаю всего хорошего.
А. Чехов.
Суворину рассказ очень нравится.
На конверте:
Москва, Волхонка, д. Воейковой
Елене Михайловне Шавровой.
890. П. Н. ИСАКОВУ
20 января 1891 г. Петербург.
20 январь.
Многоуважаемый Петр Николаевич!
Сейчас я получил Ваше письмо. Я перерыл всё то, что у меня имеется в папке и в столе, и, уверяю Вас, не нашел ничего, что мог бы прочесть завтра* в заседании Общества. У меня было сильное желание прочесть что-нибудь об интересном Сахалине, но пришлось поневоле ограничиться одним только желанием, так как я теперь занят спешной работой: тороплюсь написать небольшую повесть*. У меня есть отрывки из сахалинского дневника, короткие заметки и проч., но всё это до такой степени отрывочно и не отделано, что утруждать внимание гг. членов Общества было бы с моей стороны ничем не оправдываемою смелостью. Убедительно прошу Вас извинить меня и, если можно, обождать. Даю слово, что если я останусь в Петербурге до будущей недели, то непременно буду читать в следующий понедельник*, о чем и извещу Вас своевременно.
Благодарю Вас от всей души за внимание и честь, какую Вы мне оказываете Вашим приглашением.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
891. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
21 января 1891 г. Петербург.
21.
Ваш рассказ пойдет в «Новом времени»*, в одном из ближайших приложений. Очень хороший рассказ, хотя не всякому читателю будет ясно, что дед хочет выдать внучку за Осокина. Есть длинноты. Суворин сократил, и вышло шикарно. Он выкинул начало.
Напоминаю о Вашем обещании* прислать, если найдется, книжек для сахалинских школ.
Кланяется Вам Билибин.
Ваш А. Чехов.
892. Л. С. МИЗИНОВОЙ
21 января 1891 г. Петербург.
21 январь.
Спешу порадовать Вас, достоуважаемая Лидия Стахиевна: я купил для Вас на 15 коп. такой бумаги и конвертов*. Обещание мое исполнено. Думаю, что эта бумага вполне удовлетворит изысканным вкусам высшего света, к которому принадлежат Левитан, Федотов и кондуктора конно-железной дороги*.
В то же время позвольте и огорчить Вас, достоуважаемая Лидия Стахиевна: я приеду не раньше среды будущей недели.
Извините, что письмо так небрежно написано; я взволнован, дрожу и боюсь, как бы о нашей переписке не узнал высший свет.
Пожалуйста, никому не показывайте моего письма!
Остаюсь преданный Вам
А. Кислота.
Скажите Буцефалу, что я чихаю на его поклон.
Если бумага эта Вам понравится, то, надеюсь, Вы поблагодарите меня письменно. Ваши письма я показываю всем — из тщеславия, конечно.
Бибиков, который был у меня и видел Вас и сестру, написал в Петербург, что он «видел у Чехова девушку удивительной красоты». Вот Вам предлог поссориться и даже подраться с Машей.
893. А. Ф. КОНИ
26 января 1891 г. Петербург.
26 январь.
Милостивый государь Анатолий Федорович!
Я не спешил отвечать на Ваше письмо, потому что уезжаю из Петербурга не раньше субботы*.
Я жалею, что не побывал у г-жи Нарышкиной*, но мне кажется, лучше отложить визит к ней до выхода в свет моей книжки, когда я свободнее буду обращаться среди материала, который имею. Мое короткое сахалинское прошлое представляется мне таким громадным, что когда я хочу говорить о нем, то не знаю, с чего начать, и мне всякий раз кажется, что я говорю не то, что нужно.
Положение сахалинских детей и подростков* я постараюсь описать подробно. Оно необычайно. Я видел голодных детей, видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных. Проституцией начинают заниматься девочки с 12 лет, иногда до наступления менструаций. Церковь и школа существуют только на бумаге, воспитывают же детей среда и каторжная обстановка. Между прочим, у меня записан разговор с одним десятилетним мальчиком. Я делал перепись в селении Верхнем Армудане; поселенцы все поголовно нищие и слывут за отчаянных игроков в штосс. Вхожу в одну избу: хозяев нет дома; на скамье сидит мальчик, беловолосый, сутулый, босой; о чем-то призадумался. Начинаем разговор:
Я. Как по отчеству величают твоего отца?
Он. Не знаю.
Я. Как же так? Живешь с отцом и не знаешь, как его зовут? Стыдно.
Он. Он у меня не настоящий отец.
Я. Как так — не настоящий?
Он. Он у мамки сожитель.
Я. Твоя мать замужняя или вдова?
Он. Вдова. Она за мужа пришла.
Я. Что значит — за мужа?
Он. Убила.
Я. Ты своего отца помнишь?
Он. Не помню. Я незаконный. Меня мамка на Каре родила.
Со мною на амурском пароходе ехал на Сахалин арестант в ножных кандалах*, убивший свою жену. При нем находилась дочь, девочка лет шести, сиротка. Я замечал: когда отец с верхней палубы спускался вниз, где был ватерклозет, за ним шли конвойный и дочь; пока тот сидел в в<атер>клозете, солдат с ружьем и девочка стояли у двери. Когда арестант, возвращаясь назад, взбирался вверх по лестнице, за ним карабкалась девочка и держалась за его кандалы. Ночью девочка спала в одной куче с арестантами и солдатами.
Помнится, был я на Сахалине на похоронах. Хоронили жену поселенца, уехавшего в Николаевск. Около вырытой могилы стояли четыре каторжных носильщика — ex officio[12], я и казначей в качестве Гамлета и Горацио, бродивших по кладбищу, черкес — жилец покойницы — от нечего делать, и баба каторжная; эта была тут из жалости: привела двух детей покойницы — одного грудного и другого Алешку, мальчика лет 4 в бабьей кофте и в синих штанах с яркими латками на коленях. Холодно, сыро, в могиле вода, каторжные смеются… Видно море. Алешка с любопытством смотрит в могилу; хочет вытереть озябший нос, но мешают длинные рукава кофты. Когда закапывают могилу, я его спрашиваю:
— Алешка, где мать?
Он машет рукой, как проигравшийся помещик, смеется и говорит:
— Закопали!
Каторжные смеются; черкес обращается к нам и спрашивает, куда ему девать детей — он не обязан их кормить.
Инфекционных болезней я не встречал на Сахалине, врожденного сифилиса очень мало, но видел я слепых детей, грязных, покрытых сыпями, — все такие болезни, которые свидетельствуют о забросе.
Решать детского вопроса, конечно, я не буду. Я не знаю, что нужно делать. Но мне кажется, что благотворительностью и остатками от тюремных и иных сумм тут ничего не поделаешь; по-моему, ставить важное в зависимость от благотворительности, которая в России носит случайный характер, и от остатков, которых никогда не бывает, — вредно. Я предпочел бы государственное казначейство.
Мой московский адрес*: Малая Дмитровка, д. Фирганг.
Позвольте мне поблагодарить Вас за радушие и за обещание побывать у меня и пребыть искренно уважающим и преданным.
А. Чехов.
894. И. П. ЧЕХОВУ
27 января 1891 г. Петербург.
27 январь.
Разлюбезнейший Иван! Газета тебе высылается*, должно быть, так как я сделал подобающее распоряжение. Живу я еще в Питере и каждый день собираюсь уехать домой. Ужасно утомился. Ужасно! Целый день, от 11 ч. утра до 4 часов утра я на ногах; комната моя изображает из себя нечто вроде дежурной, где по очереди отбывают дежурство гг. знакомые и визитеры. Говорю непрерывно. Делаю визиты и конца им не предвижу. Поездке моей на Сахалин придали значение, какого я не мог ожидать: у меня бывают и статские и действительные статские советники. Все ждут моей книги и пророчат ей серьезный успех, а писать некогда! В Москве писать трудно, а здесь же еще труднее.
Купил книги. Очень много книг пожертвовано издателями и авторами. Я очень рад. Сахалинские школы будут иметь свои библиотечки.
Мои книги продаются недурно. По приезде я получил около 400 руб., а в мае получу еще больше, ибо в мае представит свои счета контрагентство. В мае же буду печатать пятое издание «В сумерках» и «Рассказы»*. Хочу печатать вторым изданием «Пестрые рассказы». «Детвора» вышла вторым изданием, чего ради я получил еще 100 р.
Когда я буду отдыхать? Утомление такое, что просто беда. Мне бы теперь не писать и не ездить и не об умном говорить, а месяца бы четыре сидеть на одном месте и удить рыбу.
Надеюсь, что твое здравие вошло уже в надлежащие рамки. Я здоров вполне. В марте приеду к тебе встречать весну.
Ну, будь здрав и благополучен.
Твой А. Чехов.
Получил сейчас письмо от писательницы Шавровой (Мишиной)*. Весь стол провонял духами.
895. Е. М. ШАВРОВОЙ
28 января 1891 г. Петербург.
До сих пор, охваченный суетою петербургской жизни, я успел прочесть только «In vino*». Рассказ хорошо сделан, сцена опьянения превосходна. Но к чему Вам понадобилась бритая рожа? Хоть Вы и влюблены в нее, чему я не верю, но она портит рассказ; чувствуется, что она притянута искусственно, чтобы во-1-х) ввести в рассказ элемент любви, и во-2-х) ради контраста. По-моему, можно ограничиться сценою опьянения, любовью поручика и финалом. Всё, что барышня говорит в честь и славу актера, она с успехом может сказать в пространство, обращаясь ко всем, причем нет надобности брать одну только сцену. Когда я начал читать Ваш рассказ, то мне казалось: барышня пьянеет, она окружена мужчинами, но ей некого любить, не на что тратить свой порох… Так мне казалось, и вдруг — о ужас! — наталкиваюсь на бритую рожу.
Ваш рассказ можно, конечно, напечатать и в том виде, в каком он есть. Но мы с Сувориным решили так: я на днях поеду в Москву и пришлю Вам рассказ, так как свободное время у Вас, слава богу, есть, то, быть может, Вы займетесь рассказом, если найдете это нужным, потом пришлете его мне, а я пошлю его в Питер. Это мой маленький каприз!
В Москве я буду в среду*. Рассказ Вы получите в четверг. А пока позвольте пожелать Вам всего хорошего и пребыть уважающим и преданным.
А. Чехов.
А Шастунова я оставил… Бог с ним!
Если Вам надоел Ваш рассказ, то извольте, мы напечатаем его без переделок.
На конверте:
Москва, Волхонка, д. Воейковой
Елене Михайловне Шавровой.
896. И. А. БУНИНУ
30 января 1891 г. Москва.
30 янв.
Милостивый государь Иван Алексеевич!
Простите, что я так долго не отвечал на Ваше письмо. Я был в Петербурге и только сегодня вернулся в Москву.
Очень рад служить Вам, хотя, предупреждаю, я плохой критик и всегда ошибался, особенно когда мне приходилось быть судьею начинающих авторов. Присылайте мне Ваши рассказы, но только не те, которые уже были напечатаны.
Готовый к услугам
А. Чехов.
Москва, М. Дмитровка, д. Фирганг.
897. Е. М. ШАВРОВОЙ
30 января 1891 г. Москва.
30 янв.
Посылаю Вам, Елена Михайловна, рассказ*, о котором я писал Вам перед отъездом из Петербурга. Буду ждать его возвращения. Мой адрес: М. Дмитровка, д. Фирганг.
Ваш рассказ «Замуж!» понравился и в Москве, чему я очень рад.
Будьте здоровы.
Уважающий
А. Чехов.
898. А. С. СУВОРИНУ
31 января 1891 г. Москва.
31 январь.
Была изумительная астрономка*. Я сказал ей: «Я с Сувориным раза три вспоминали о вас, и он кланяется вам». Она сказала: «Убирайтесь к чёрту». Горюет, что умерла Ковалевская.
Дома застал я уныние. Мой самый умный и симпатичный мангус заболел и смирнехонько лежит под одеялом. Скотинка не ест и не пьет. Климат занес уже над ним свою холодную лапу и хочет убить его. А за что?
Получили унылое письмо*. С нами дружила в Таганроге одна польская зажиточная семья. Печенья и варенья, которые я съедал у этой семьи, будучи гимназистом, теперь возбуждают во мне самые трогательные воспоминания; там были и музыка, и барышни, и наливка, и ловля щеглят на большом дворе-пустыре. Отец служил в таганрогской таможне и попал под суд. Следствие и суд разорили семью. Две дочери и сын. Когда старшая дочка вышла замуж за прохвоста-грека, семья взяла себе на воспитание девочку-сиротку. У этой девочки приключилась бугорчатка колена, и ей ампутировали ногу. Затем умирает от чахотки сын, медик 4 курса, отличный малый, Геркулес, надежда семьи… Затем бедность вопиющая… Отец бродит по кладбищу, жаждет напиться, но нет сил пить: от водки только голова жестоко болит, а мысли всё те же, такие же трезвые и гнусные. Теперь пишут, что заболела чахоткою младшая дочь, девушка, молодая, красивая, полная… Пишет об этом отец и просит десять рублей взаймы… Ах!
Мне ужасно не хотелось от Вас уезжать, но я все-таки рад, что не остался еще на один день — уехал, значит, имею силу воли. Уже пишу. Когда приедете в Москву, повесть* будет уже кончена, и я вместе с Вами вернусь в Петербург.
Скажите Боре, Мите и Андрюше*, что я их vitupero[13]. В карманах своей шубы я нашел записки, в которых было нацарапано: «Антон Павлич стыдно, стыдно, стыдно!» O pessimi discipuli! Utinam vos lupus devoret![14]
Письмо, посланное мною из Сахалина 31-го августа*, наши получили только на этих днях. Каково?
Вчера ночью не спалось, и я прочел «Пестрые рассказы» для второго издания. Выбросил за борт больше 20 рассказов.
Прошу Вас принять уверение в моем искреннем уважении и преданности. Семейству Вашему свидетельствую свое почтение.
Ваш А. Чехов.
Поклон цензору* Матвееву. Я Анне Ивановне предлагал пригласить его и Ивана Павловича Казанского в Феодосию на всё лето. Они такие весельчаки!
899. А. С. СУВОРИНУ
5 февраля 1891 г. Москва.
5 февраль.
Мой мангус выздоровел и уже преисправно бьет посуду.
Я пишу, пишу!* Признаться, я боялся, что сахалинская поездка отучила меня писать, теперь же вижу, что ничего. Написал я много, пишу пространно, à la Ясинский. Хочу тысячу целковых сцапать.
Скоро начну ждать Вас. Поедем в Италию или нет? Надо бы.
В Петербурге я ночи не сплю, пью и шатаюсь, но чувствую себя неизмеримо здоровее, чем в Москве. Чёрт его знает, отчего это так.
Не скучаю, ибо во-1-х) пишу и 2-х) чувствуется близость лета, которое я люблю паче всего. Хочется приготовлять удочки.
Поклон Анне Ивановне, Александре Сергеевне* и детям.
Будте здоровы.
Ваш А. Чехов.
900. А. С. СУВОРИНУ
6 февраля 1891 г. Москва.
6 февраль.
Гёте и Эккерман легки на помине*. Я недавно упоминал об их разговорах в своей великой повести. Называю ее великою, потому что она в самом деле выходит великою, т. е. большою и длинною, так что даже мне надоело писать ее. Пишу громоздко и неуклюже, а главное — без плана. Ну, да всё равно. Пусть Буренин получит еще новое доказательство, что молодые писатели ни к чёрту не годятся*.
До конца еще далеко, а действующих лиц чёртова пропасть. У меня жадность на лица. К Вашему приезду будет готова половина, а может быть, и больше, дам Вам и попрошу прочесть. Предвкушайте это наслаждение, как я предвкушаю Вашу критику, которой, впрочем, не боюсь, так как Вы очень добрый человек и к тому же превосходно понимаете дело — редкое сочетание.
Не был я у Полонского не потому, что не люблю его. Просто забыл в хлопотах и в побегушках. Почему я не поздравил Анну Ивановну с ангелом*, потому же самому не был и у Полонского. Это дело воспитания! Не воспитан, должно быть, вот и всё. Полонскому я напишу слезное письмо*, а у Анны Ивановны попрошу прощения, когда буду в Петербурге, но воспитаннее я от этого не стану.
Кто пишет обо мне из Москвы Полонскому? Это Бибиков.
Анонимное письмо, которое Вы получили насчет рецензии о Карпове*, цинично и больше ничего. Если хотите, то и глупо.
Карпов глупый и злой человек, самолюбие чертовское, аверкиевское; кончит он тем, что будет писать критические фельетоны под псевдонимом.
Ваша статья о Толстом* сплошная прелесть. Очень, очень хорошо. И сильно, и деликатно. Вообще какой-то особенно удачный номер: и Ваша статья, и «Франсуаза»*. Прекрасный рассказ. Прибавка о сестре («она твоя сестра!»), сделанная Толстым, не так портит, как Вы боялись. Только от нее рассказ утерял как будто свою свежесть. Впрочем, всё равно.
Будьте здоровы и хранимы богом от мрачных мыслей. Неужели Адашева* опять будет играть князь (Обо)Ленский*? Уж лучше бы играл Чернов. Тот тоже деревянный, но сделан, кажется, из более мягкого дерева.
Я начинаю стареть; это я заключаю из того, что мне очень хочется «поговорить о литературе». Степенность.
Кланяюсь Анне Ивановне, мальчикам и девочке с толстым носом.
Ваш А. Чехов.
901. А. И. УРУСОВУ
6 февраля 1891 г. Москва.
6 февраль.
Посылаю Вам, уважаемый Александр Иванович, исчадие филантропии — тяжелый и громоздкий пакет*, о котором говорил. Счастливого пути!
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Арбат, Никольский переулок, собственный дом
Князю Александру Ивановичу Урусову.
902. И. П. ЧЕХОВУ
Февраль, после 7, 1891 г. Москва.
Я просил известного педагога Д. И. Тихомирова* попросить Комитет грамотности, чтобы тот собрал и отправил на Сахалин библиотеку. Ответ узришь на обороте сего. Вообще книг отправлена чёртова пропасть. По счету приходится уплатить Суворину за учебники 666 руб. Обедал вчера у миллионерши Морозовой, хотел просить ее уплатить по этому счету, но язык прильпе к гортани*; подожду.
Все наши здоровы. Я приехал домой и усердно пишу. Пишется пока как по маслу, а что будет потом, не знаю. В общем живется скучновато. Получаешь ли газету?
Будь здоров и невредим и ночью пьяный не упади на бутылочные осколки, которых в Дубасове*, вероятно, много.
Крепко жму руку.
Твой А. Чехов.
Мангус был болен и околевал, но теперь здоров и бунтует.
903. Ф. А. КУМАНИНУ
13 февраля 1891 г. Москва.
13 февраль.
Добрейший Федор Александрович, посылаю Вам письмо Григоровича* с условием, что Вы непременно возвратите его.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
904. А. И. СУМБАТОВУ (ЮЖИНУ)
13 февраля 1891 г. Москва.
13 февр.
Милый Александр Иванович, оставьте мне два купона*, которые в обыкновенное время стоят по 1 р. 10 к., на первой лавочке.
Контракт свезу в Дирекцию.*
Спасибо за хлопоты.
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Его сиятельству Александру Ивановичу Сумбатову.
Здесь, Леонтьевский пер., д. Сорокоумовской.
905. И. М. КОНДРАТЬЕВУ
14 февраля 1891 г. Москва.
14 февраль.
Многоуважаемый Иван Максимович!
Дирекция императорских московских театров* заключила со мною условие относительно пьесы моей «Предложение», на два года, о чем и имею честь уведомить Вас.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
906. И. Н. САХАРОВУ
16 февраля 1891 г. Москва.
16 февраль.
Уважаемый Иван Николаевич, большое спасибо Вам за хлопоты*. Будьте добры написать г. Кетрицу, чтобы пояснительное письмо он послал не в одесский магазин, а мне. Желательно иметь полный список посылаемых книг.
Что касается упаковки, то я напишу о ней в магазин. Впрочем, если будет и плохая упаковка, то беда невелика: я напишу офицерам парохода, и те положат наши книги в месте злачнем, в месте покойнем*.
Интересно бы скорее узнать: что посылает П <етер>б<у>ргский комитет — учебники или книги для чтения?
Желаю Вам всего хорошего и еще раз благодарю.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
907. А. И. УРУСОВУ
17 февраля 1891 г. Москва.
17 февраль.
Благодарю Вас*, уважаемый Александр Иванович. Посылаю двух «Леших»*.
Ваш А. Чехов.
908. В. О. КОНОНОВИЧУ
19 февраля 1891 г. Москва.
19 февраля. Москва.
Многоуважаемый Владимир Осипович!
Начну с телеграммы*, которую я по поручению Вашего превосходительства послал 30 июля брату. Она не застала в Москве ни брата, ни инспектора народных училищ Малышева: первый был переведен во Владимир, второй в Орел. Была она получена братом в августе и к тому же еще с опечаткой, которая делала ее непонятною: вместо «150 учеников» было написано «150 учебников». Брат решил ждать возвращения моего из Сахалина и написал в Москву, чтобы Вам пока была выслана программа народных училищ, и Вам выслали программу училищ, кажется, Звенигородского уезда. Вернувшись домой, я прежде всего послал Вам свод законоположений, относящихся к народным училищам и учительским семинариям (Аннин), и программы петербургских городских, московских городских и клинских земских училищ. Теперь посылаю школьный отчет и программы Лужского уезда Петербург<ской> губ<ернии>. (Этот отчет, помнится, по ошибке положен мною в пакет, предназначенный для Рыковского.) Посылая не одну, а несколько программ, я руководствовался тем соображением, что сахалинские учителя, может быть, пожелают подробнее ознакомиться с требованиями и общим тоном существующей школьной системы.
Посылаю учебники. Они куплены в книжном магазине А. С. Суворина, который предлагает сахалинским школам кредит с платежом в какие угодно сроки. При покупке книг я советовался с педагогами и главным образом с братом, который считается опытным и знающим педагогом. Расчет был сделан на 300 учеников младшего и 150 старшего отделения. Так как мы не знали maximum’а, который Вы можете отпустить на учебники, то мы боялись очень усердствовать и где только возможно было урезывали, и потому учебники, как Вы усмотрите из счета, посылаются далеко не в полном комплекте. Так, например, «Букварь» Тихомирова посылается на 50 зкзем<пляров> меньше, II часть «Родного слова» не 300 экземп<ляров>, а только 200, задачник Гольденберга не 150, а только 100. А «Богослужение» Пшеничникова, которое указано в программе по закону божию, не посылаем вовсе. Незнание упомянутого maximum’а, отсутствие в сах<алинских> школах определенной программы и то обстоятельство, что у Вас в школах не 3 отделения, как у нас, а только 2, приводили нас в смущение, и это главным образом служит причиною, что первый блин вышел комом, то есть что я на первых порах не угодил ни Вам, ни Даниилу Александровичу*.
Для заведующего училищами я посылаю «Подробный план занятий» Баранова. Для учителей всех шести школ, считая в том числе и закрытую Дербинскую, я посылаю по одному экземпляру «Руководство к букварю» Тихомирова, «Руководство к „Родному слову“», «Географию» Пуциковича, «Методику» Евтушевского, «Военную гимнастику» Везенкова, «Методику русского письма» Гербача и «Полную пропись» Гербача. Посылаю учителям также «Методику русского языка» Солониной 3 экз<емпляра> и «Как учить» Тихомирова тоже 3 экз., итого 6 экз. — пусть Даниил Александрович поделит. Второй части «Методики» Солониной в продаже нет. Книги, посылаемые для учителей, должны составлять собственность школьных библиотек. Кстати о школьных библиотеках. Чтобы положить им основание, Комитет грамотности, состоящий при Вольном экономическом обществе, посылает в Ваше распоряжение 1470 книжек для 5 северных школ по 294 кн<ижки> на каждую. Для школы в п<осту> Корсаковском посылает библиотеку Московской комитет грамотности, состоящий при Сельскохозяйственном обществе. Для школьных же библиотек г. Суворин посылает по 6 экз. следующих сочинений:
1. Пушкин. Сочинения. По 1 экз. на каждую
2. Грибоедов. Горе от ума.
3. Фонвизин. Две комедии.
4. Анекдоты.
5. Хемницер. Басни.
6. Капнист. Ябеда.
7. Марлинский. Аммалат бек.
8. Диккенс. Оливер Твист.
9. Данилевский. Украинские сказки.
10. Шекспир. Гамлет.
11. Его же. Король Лир.
12. Его же. Отелло.
13. Его же. Ричард III.
14. Его же. Кориолан.
15. Бежецкий. Сражение.
16. Лесков. Инженеры-бессребреники.
17. Ломоносов. Избранные сочинения.
18. Эзоп. Избранные басни.
19. Чехов. Детвора.
20. Карамзин. История госуд<арства> Российского.
21. Байрон. Невеста Абидосская.
22. Поход Аргонавтов.
23. Екатерина II. Избранные сочинения.
24. Достоевский. Бедные люди.
25. Лесков. Повести.
26. Антонов. Общедоступная гигиена.
27. Кайгородов. Черная семья.
Он же пожертвовал по 1 экземпляру для Александровской школы:
1. Беккер. Древняя история, I и II части.
2. Беккер. Выброшенные морем.
3. Жизнь Гёте.
4. Иллюстрированная история <Петра> В<еликого>.
5. Иллюстрированная история Екатерины В<торой>.
6. Исторические рассказы и анекдоты.
7. Карнович. Замечательные богатства.
8. Леббок. Муравьи, пчелы и осы.
9. Лейкснер. Наш век.
10. Стивенсон. Странная история.
11. Твен. Принц и нищий.
12. Флоринский. Домашняя медицина.
13. Фурман. Гравер.
14. Штерн. Всеобщая история.
15. Пыляев. Старый Петербург.
16. Шиллер. Его жизнь.
17. Пыляев. Забытое прошлое Петербурга.
18. Костомаров. Черниговка.
Баронесса В. И. Икскуль посылает по 6 экземпляров своих изданий, для каждой школы по одному:
1. Успенский. Взбрело в башку.
2. Его же. Живые цифры.
3. Его же. Про счастливых людей.
4. Короленко. Лес шумит.
5. Кузминская. Бешеный волк.
6. Потапенко. В потемках.
7. Станюкович. Между своими.
8. Четвертая пчелка.
9. Про обезьяну мартышку.
Г. Ватсон посылает по 6 экземпляров:
1. Надсон. Сборник журнальных статей.
2. Грент-Аллен. Из странных рассказов.
Затем следует посылка издателя г. Павленкова.
1. Бажина. Блуждающие огоньки. 2 экз.
2. Диккенс. Два города.
3. Его же. Тяжелые времена.
4. Его же. Крошка Доррит.
5. Его же. Мартин.
6. Его же. Николай Никльби.
7. Его же. Холодный дом.
8. Робинзон. 2 экз.
9. Лойола.
Его издания «Жизнь замечательных людей»
10. Крылов.
11. Мицкевич.
12. Конфуций.
13. Лессинг.
14. Дарвин.
15. Линней. 4 экз.
16. Данте. 5 экз.
17. Линкольн. 2 экз.
18. Свифт.
19. В. Гюго. 2 экз.
20. Шопенгауэр.
21. Крамской.
22. Гумбольдт.
23. Гоголь.
24. Галилей.
25. Кювье.
При распределении по школьным библиотекам книг, присланных в 2 или 3 экзем<плярах>, Даниилу Александровичу, вероятно, придется отдавать преимущество Александровской школе, затем ближайшей к ней Корсаковской, затем Ново-Михайловской и т. д.
Известный педагог В. П. Острогорский, не желая уступить ни бар<онессе> Икскуль, ни Павленкову, посылает свои сочинения:
1. «Црини», 2. «Роланд», 3. «Король Лир», 4. «Вильгельм Телль», 5. «Зимняя сказка», 6. «Родные поэты», 7. «Гончаров», 8. «Русские писатели».
Д. И. Тихомиров, автор букваря, глава фирмы «Начальная школа», посылает для Александровской школьн<ой> библиотеки свои сочинения:
1. «Школа грамотности». 2. «Азбука правописания», I и II части. 3. «Букварь для совместного обучения» и 4. «Опыт плана и конспекта». Им же пожертвовано:
1. Толстой. Кавказский пленник.
2. Его же. Бог правду видит. 2 экз.
3. Его же. Упустишь огонь, не потушишь. 2 экз.
4. Его же. Чем люди живы. 2 экз.
5. Его же. Где любовь, там и бог. 2 экз.
6. Его же. Свечка.
7. Его же. Две сказки.
8. Немирович-Данченко. Махмудкины дети. 2 экз.
9. Его же. Забытый рудник. 2 экз.
10. Не в богатстве сила. 2 экз.
Посылаются также еще:
1. Канаев. Арифметика.
2. Лошадь в крестьянском хозяйстве, в 3 экз.
3. Меморский. Арифметика.
4. Фелье. Жизнь знаменитых римлян.
Остальные книги, не названные здесь, прошу Вас передать Арсению Михайловичу Бутакову для Рыковского*. По счету за учебники* следует уплатить 666 р. — число апокалипсическое. Со всей суммы, кроме платы за доставку до Одессы и 15 р., следуемых за «Краткий катехизис», Суворин сделал 10 % скидки.
Так как кроме учебников, на покупку которых я был уполномочен, я посылаю много и других книг, то я почел себя вправе обратиться в Комитет Добровольного флота* с просьбою, чтобы книги от Одессы до Сахалина были доставлены бесплатно.
Образцы больничной отчетности и всего, что относ<ится к> медицинской части, я не посылаю. Я хочу побывать сна<чала> в земской больнице* и на месте собрать всё, что ну<жно> для полноты картины. В больнице я буду на первой <неделе> поста.
Простите, в Петербурге я не был у доктора Иванова и не <испол>нил Вашего поручения. В Петербурге я не принадле<жал> самому себе, меня разрывали на части; я должен был <беспре>рывно ходить по визитам, принимать у себя и без умо<лку> говорить. Изображал я из себя грибоедовского францу<зика> из Бордо*. Разумеется, больше всего приходилось говори<ть> о Сахалине. Я так много говорил о нем, что выдохся. О Сахалине говорил я, между прочим, с А. Ф. Кони. Были у меня гг. Коковцев и Каморский, у г. Галкина-Враского я не был. Тюремной выставкой публика осталась недовольна*. Если, исполняя поручение, я не угодил <Вам> и Даниилу Александровичу, то прошу Вас на сей <раз> великодушно извинить меня. Теперь уж у меня есть некоторый опыт, и если Вам угодно будет дать мне еще поручение, то я, надо думать, исполню его лучше. Летом мой адрес будет такой: Феодосия, А. С. Суворину для передачи мне. Извините, что это мое письмо имеет исключительно деловой характер и что я не могу Вам <сообщить> ничего интересного. Сегодня я утомлен, и у меня голова болит.
Вашего радушия и гостеприимства и просвещенного участия я никогда не забуду. Когда я рассказываю литераторам, которые вообще не избалованы хорошими приемами, о том, какой прием был оказан мне на Сахалине, то они не верят, что я явился на Сахалин, не имея ни одного письма, ни даже карточки.
Прошу Вас засвидетельствовать мое почтение Вашему семей<ству> и принять уверение в искреннем моем уважении и преда<нности>.
А. Чехов.
909. А. М. КОНДРАТЬЕВУ
22 февраля 1891 г. Москва.
22 февраль.
Дорогой Алексей Михайлович, прибегаю к Вашему всемогуществу. Мне ужасно хочется посмотреть свое «Предложение», а билета достать не могу. В воскресенье* утром идет моя пьеска. Не замолвите ли Вы словечко, чтобы в кассе оставили мне два билета — кресла 7 или 8 ряда, или что есть. Я буду Вам очень благодарен.
Оттепель. Я боюсь, что разольются реки и что не придется нам ехать в Бабкино* пить водку из серебряного стаканчика. Сегодня получил письмо от Киселева, просит привезти икры*.
Ваш А. Чехов.
М. Дмитровка, д. Фирганг.
910. А. И. УРУСОВУ
22 февраля 1891 г. Москва.
Надежда Васильевна Исаева живет в Гнездниковском пер., д. Яголковского. Ей (по справкам) не больше 30 лет.
Е. М. Шавровой напишу сегодня*.
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Здесь, Арбат, Никольский пер., соб<ственный> дом
Князю Александру Ивановичу Урусову.
911. А. С. СУВОРИНУ
23 февраля 1891 г. Москва.
23 февр.
Здравствуйте, голубчик мой. Ваша телеграмма* насчет «Тормидора» смутила меня. Меня страшно потянуло в Петербург, но не ради Сарду и приехавших парижан, а так, здорово живешь. Но практические соображения взяли меня под уздцы. Я сообразил, что надо спешить писать повесть*, что я не знаю французского языка и поэтому буду занимать в ложе чужое место, что у меня мало денег и проч. Одним словом, как теперь мне кажется, я плохой товарищ, хотя и поступил, по-видимому, умно.
Повесть моя подвигается вперед. Всё гладко, ровно, длиннот почти нет, но знаете, что очень скверно? В моей повести нет движения, и это меня пугает. Я боюсь, что ее трудно будет дочитать до середины, не говоря уж о конце. Как бы то ни было, я все-таки кончу ее. Анне Ивановне поднесу веленевый экземпляр для чтения в купальне. Я желал бы, чтобы ее что-нибудь в воде укусило и чтобы она вышла из купальни рыдающей.
Мне было грустно, когда Вы уезжали*. Вообще мне грустно.
Изумительная астрономка* кончила со мной французскую грамматику и укатила зачем-то в Петербург. Лавры Ковалевской не дают ей спать, и она, кажется, хочет поступить на курсы.
«Предложения» нет в масленичном репертуаре; очевидно, актеры обиделись, что до сих пор я не был в театре. Вчера опять был Южин — не приняли. Был Немирович — не приняли. На горизонте моем скопляются тучи, и я жду ливня с градом.
Только что приехал Миша из Алексина. Вот так служба! Этак и я бы согласился. Графиня Рошфор отказала нам окончательно*. Я думаю, что в счастливые дни медового месяца она не огорчала так мужа своим отказом, как огорчила теперь нас. Где мы теперь будем жить? Я ужасно боюсь серой дачной обстановки со щелями, пятнами на потолке и кухонным чадом, а пожалуй, и в этом году придется вкусить сие.
Пришлите мне денег. У меня их нет и взять, кажется, неоткуда. По моему расчету, я при благоприятных условиях могу получить от Вас до сентября не более тысячи рублей. Соображайтесь с сим, но не высылайте денег почтой, так как я терпеть не могу ходить в почтамт.
Напишите мне о «Тормидоре».
Поклон Анне Ивановне, Борису и прекрасной Насте. «Ах, Настасья, ах, Настасья, отворяй-ка ворота!»
Весь Ваш А. Чехов.
912. В. О. КОНОНОВИЧУ
27 февраля 1891 г. Москва.
27 февраля 1891 г.
Многоуважаемый Владимир Осипович!
В дополнение к моему большому письму* имею честь препроводить Вашему превосходительству письмо, полученное мною от секретаря Петербургского комитета грамотности г. Кетрица*.
Комитет Добровольного флота уведомил меня, что книги будут доставлены на Сахалин бесплатно.
Новостей нет никаких. Поэт Плещеев получил наследство в два миллиона и занят теперь такими широкими планами, как будто ему не 70, а 18 лет. За ведение дела Плевако получил с него 20 тысяч. Тот же Плевако получил в Варшаве с Бартенева 10 тысяч*, т. е. по 1250 руб. за каждый год восьмилетней каторги. Глеб Успенский болен и, говорят, опасно*. Актеров осыпают цветами и носят их на руках. Средство Коха провалилось в России окончательно*.
Всё обстоит благополучно, так что, подобно надзирателям в Дуэ, можно на каждом шагу докладывать: всё обстоит благополучно. О Сахалине я не напечатал еще ни одной строки и печатать не буду, пока не напишу своей книжки.
Каморский говорил мне, что ему поручено организовать из сс<ыльно>-каторжных железнодорожный батальон, кажется, в две тысячи человек. При постройке сибирской железной дороги каторжные будут получать деньгами более 30 коп. в день.
Позвольте пожелать Вам всего хорошего и пребыть искренно уважающим и преданным.
А. Чехов.
913. А. П. ЛЕНСКОМУ
27 февраля 1891 г. Москва.
27 февр.
Дорогой Александр Павлович!
В начале первой недели поста я еду во Владимирскую губ<ернию> на стеклянный завод Комиссарова*. Не найдете ли Вы возможным поехать со мной? Весна, грачи, скворцы, попы, урядники, рабочие, мельница и громадные, аду подобные, печи на заводе. Всё это, уверяю Вас, ужасно интересно. Мы поедем сначала по железной дороге, а потом на лошадях. Остановимся мы в квартире брата; помещения у него достаточно.
Вернувшись в Москву, Вы привезете с собой много посуды, которая будет сделана при Вас же и по Вашим рисункам. Пробудем на заводе недолго.
Завтра я еду в Бабкино к Киселеву. Вернусь в понедельник и явлюсь к Вам за ответом.
Главное, не забывайте — весна! И мы увидим множество людей.
Кланяюсь Лидии Николаевне и Ленскому-фису. Подумайте, голубчик! Кроме Вас, я никого не приглашаю с собой, ибо Левитан едет в Петербург, да и утомляется он скоро, а остальные не поедут, хоть из пушек стреляй.
Я пишу большую повесть*.
В чаянии благополучного для меня ответа, пребываю любящим Вас
А. Чехов.
914. А. И. СУМБАТОВУ (ЮЖИНУ)
27 февраля 1891 г. Москва.
Милый Александр Иванович, был у Вас, чтобы сказать Вам, что завтра меня не будет в Москве и что шампанское пить не будем*. Не найдете ли Вы возможным отложить до понедельника? Уезжаю я во вторник или в среду. Видел сегодня Александрова; на комитете не был*.
Ваш А. Чехов.
Поклон Вл<адимиру> Ив<ановичу>*.
915. А. И. УРУСОВУ
4 марта 1891 г. Москва.
4 март.
Ваше письмо, уважаемый Александр Иванович, я получил вчера, в воскресенье, в 11 часов вечера, вернувшись из деревни*. В тот час, когда Вы обедали у Варвары Алексеевны*, я ехал на широких санях по тающему снегу и смотрел на грачей, которые, кстати сказать, прилетели.
Кланяюсь Вам.
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Здесь, Арбат, Никольский пер., собств. дом
Князю Александру Ивановичу Урусову.
916. А. С. СУВОРИНУ
5 марта 1891 г. Москва.
5 март.
Едем!!! Я согласен, куда угодно и когда угодно. Душа моя прыгает от удовольствия. Не поехать было бы глупо с моей стороны, ибо когда еще представится случай? Но, голубчик, предоставляю Вам взвесить следующие обстоятельства:
1) У меня далеко еще не кончена моя работа*. Если я ее отложу до мая, то сахалинскую работу придется начать не раньше июля*, а это опасно, ибо сахалинские впечатления у меня уже испаряются, и я рискую забыть многое.
2) У меня совсем нет денег. Если я, не кончив своей работы, возьму еще тысячу рублей на поездку, а потом после поездки на прожитие, то я так запутаюсь, что сам чёрт не вытянет меня за уши. Я еще не запутался, потому что изощряюсь и живу скромнее просвирни, но если я поеду, то всё пойдет к чёрту, счеты мои запутаются, и я почувствую себя в неоплатных долгах. При одной мысли о двухтысячном долге я падаю духом.
Есть много и других обстоятельств, но всё мелко перед работой и деньгами. Итак, просмакуйте мои соображения, войдите на мгновение в мою шкуру и решите: не лучше ли мне остаться? Вы скажете, что всё это пустяки. Но Вы бросьте свою точку зрения, а станьте на мою.
Жду скорейшего ответа.
Моя повесть подвигается, но ушел я недалеко.
Был в деревне у Киселевых. Грачи уже прилетели.
Ваш А. Чехов.
917. Е. М. ШАВРОВОЙ
6 марта 1891 г. Москва.
6 март.
Я страшно виноват перед Вами, уважаемая Елена Михайловна, но если бы Вы знали, какую длинную повесть пишу я*, как кружится у меня по этому поводу голова, то извинили бы меня за то, что я до сих пор не даю Вам никакого ответа. Я еще не читал Ваших рассказов*. О, я злодей! Днем я не читаю ничего, потому что это помешало бы тому моему порядку мыслей, который нужен для работы, а к вечеру бываю утомлен и зол, и тоже не читаю ничего, кроме статей газетного характера.
В начале будущей недели я, вероятно, уезжаю в Италию*. До отъезда я прочту Ваши рассказы* и сделаю всё, что нужно. Если же не уеду, то ответ Вы получите не ранее конца второй недели поста.
Я хотел устроить для Вас свидание с Сувориным*, но он вдруг заболел и уехал. Он любит литературу страстно и отлично бранится, а Вы теперь переживаете тот стадий Вашей начинающейся деятельности, когда с Вами нужно жестоко браниться. Хотя бы за бритую рожу.
Ну, коли Вам понадобится актер, то почему не взять настоящего, например, Ленского, а не эту восковую, богоподобную фигуру? Не терплю двуногих богов, особенно, если их сочиняют. Давайте нам жизнь, г. Шастунов!
Опишите-ка Филиппыча*. Этот покрупнее Зильбергроша*. Я встретился с ним в Театральной конторе и спросил о Вас, он похвалил, я проболтался о том, что Вы пишете*, и поспешил взять с него честное слово, что это останется между нами. Он не сдержал своего слова, ну а я в отместку за это не велел его принимать, и ему уже раз было отказано.
О какой «Каштанке» Вы пишете?* У меня такого рассказа нет. Если кончили про Зильбергроша*, то пришлите. Но, г. Шастунов, откуда Вам известна жизнь Зильбергроша? Интересно будет прочесть, очень интересно. Пришлите. Если пришлете, то всё прочту в один присест и тотчас же дам ответ.
Будьте здоровы, г. Шастунов. Отчего бы Вам в Италию не поехать? Я еду туда с Сувориным.
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Елене Михайловне Шавровой.
Здесь, Волхонка, д. Воейковой.
918. И. С. ВОЛОГДИНУ
8 марта 1891 г. Москва.
Книги посланы 666 руб. пароходом без наложенного платежа, погодите высылать деньги до июня.
Чехов.
919. Е. М. ШАВРОВОЙ
8 марта 1891 г. Москва.
8 март.
Получил рассказы и прочел, Елена Михайловна, и ничего не нахожу ужасного в Вашем «Михаиле Ивановиче»*. Напротив, всё очень скромно. А за Репина позвольте обидеться: разве можно в жаркое время кормить писателя поросенком? Побойтесь бога!
Я заказывал Зильбергрошу рассольник из потрохов, и рассольник всякий раз был удивительный.
Для M-me Зильбергрош пятидесяти лет много. Не надо утрировать. И 40 довольно. Дело, впрочем, не в летах. Она может быть и 23-хлетнею. Главное достоинство M-me З<ильбергрош> — это ее черезмерная сытость. Когда она качалась на кресле, то давала такое впечатление, как будто всего накушалась, и ее теперь мутит, и хочется кисленького — байроническая черта. Мих<аил> Ив<анович> сделан у Вас очень хорошо, и она тоже, и офицерик. Пока Вы описываете то, что видели, выходит отлично, но как только дошли до Шурочки, которой никогда не видели, то выходит один только душевный вопль и больше ничего. M-me З<ильбергрош> платит своему гусю лапчатому 75 руб. в месяц; не понимаю, причем тут какая-то Шурочка? Похоже на то, что она пришла, понюхала и ушла*. Пусть она убирается к своему мужу! Этою Шурочкой и тающей Олей Вы делаете то, что внимание читателя раздваивается, уменьшается вдвое и сила рассказа.
«У гадалки» великолепный рассказ, и я этому ужасно рад. Очень, очень хорошо. Оба рассказа я в понедельник увезу в Петербург; туда же увезу «В цирке» и «Каштанку», если найду таковую. Насчет «In vino» — не послать ли нам его в «Артист»?* Там любят богоподобных актеров.
Вот что: у меня чешутся руки, не позволите ли Вы мне приделать конец к Зильбергрошу?* Ответьте до понедельника.
Из Петербурга еду за границу, на Святой буду в России.
Вчера был у меня моргающий Филиппыч. Опять его не приняли. Мне стало жаль его, и я вечером сходил к нему и видел репетицию*. Мне больше всех понравился жидок, который играл маркиза и поэтому не мог репетировать без шпаги. Сплошная грация.
Желаю всех благ.
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Елене Михайловне Шавровой.
Здесь, Волхонка, д. Воейковой.
920. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
11 марта 1891 г. Москва.
11 март.
Отправляясь во Францию, Испанию и Италию, молю вас, о небеса, сохранить Бабкино в добром здравии и благополучии! Да, Мария Владимировна! В писании сказано: он ахнуть не успел, как на него медведь насел*. Так и я: ахнуть не успел, как уже невидимая сила опять влечет меня в таинственную даль*. Сегодня еду в Петербург, оттуда в Берлин и так далее. Взбираясь на Везувий или глядя на бой быков в Испании, я помяну Вас в своих святых молитвах*. До свидания!
Я был в семинарии и подбирал для Василисы семинариста. Много чутких и отзывчивых, но ни один не согласился. Сначала, особенно когда я сказал, что у Вас за столом бывают иногда горох и редька, соглашались, но когда я нечаянно проговорился, что в камере земского начальника* стоит кровать, на которой порют, все стали почесываться и бормотать: «Об этом надо подумать». Впрочем, один рябенький, которого зовут Герасимом Ивановичем, очень чуткий и отзывчивый, приедет к Вам на днях. Надеюсь, что Вы и Василиса примете его любезно. Пользуйтесь случаем: партия блестящая. Муж Самоварочки Голохвастовой* менее отзывчив. Пороть Герасима Иваныча можно, потому что он говорил мне: «Я до бесконечности люблю сильные ощущения». Когда он будет у Вас, запирайте шкаф, где водка, и держите форточки открытыми, потому что семинарская вдохновенность и отзывчивость дают себя знать каждую минуту.
Какая счастливая Василиса!
Идиотик у нас еще не был.
Куры клюют петуха. Они, должно быть, говеют, или, быть может, добродетельным вдовам не нравится жених.
Мне принесли новое пальто на клетчатой подкладке.
Ну, будьте небом хранимы, здоровы, счастливы, покойны. Земскому начальнику, Василисе и Елизавете Александровне нижайший поклон. Дай бог вам всем всего хорошего. Вернусь я на Святой неделе. Не забывайте искренно Вам преданного
А. Чехова.
Если Ольга Ивановна* еще не уехала от Вас, будьте добры передать поклон и ей.
921. Ф. А. КУМАНИНУ
11 марта 1891 г. Москва.
11 марта.
Посылаю Вам, Федор Александрович, очень миленький рассказик моего знакомого*, сотрудника «Нового времени». Рассказ прочтите. Сделан недурно. Если не будете печатать, то пришлите его в редакцию «Нового времени»* на имя Суворина: его там напечатают.
До свиданья! Еду*.
Ваш А. Чехов.
922. А. И. СУМБАТОВУ (ЮЖИНУ)
11 марта 1891 г. Москва.
11 март.
Милый Александр Иванович, Лескова пришлет Вам сестра. Она его теперь читает.
Оставайтесь здоровы и благополучны*.
Идет снег, а у нас в Италии, говорят, уже цветут розы!
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Князю Александру Ивановичу Сумбатову
Здесь, Леонтьевский пер., д. Сорокоумовского.
923. Е. М. ШАВРОВОЙ
11 марта 1891 г. Москва.
11 март.
Простите, Елена Михайловна, что я не ответил Вам вчера. Ваш посланный застал меня, когда я только что вернулся из заседания*, где купно с Южиным и Шпажинским сочинял новый устав Грибоедовской премии. Утомился и было лень.
Вашу «Каштанку» нашел. Повезу ее сегодня в Питер и там прочту. «В цирке» очень хороший рассказ* и уже послан «Артисту». «Цыганщину», согласно желанию Вашему, при сем возвращаю*. Что касается прибавки гонорара*, то я поговорю об этом с Сувориным завтра же, когда вручу ему Вашу «Гадалку». Значит, Вы «бедная писательница»? Ах, очень рад. Вы можете теперь Ваше писательство называть так: «тернистый путь».
Желаю Вам всего хорошего. Пожалуйста, не извиняйтесь, когда присылаете мне Ваши рассказы. Если бы это было для меня неприятно, то я сказал бы. Мой летний адрес узнаете у брата. Впрочем, я вернусь к Святой неделе. Мой заграничный адрес: Paris, M-r Souvorine, poste rest<ante>, для Чехова — это на всякий случай. Можно и в Неаполь.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Пречистенка, дом Борщова, кв. 3 (Шавровых)
Ее высокоблагородию Елене Михайловне Шавровой.
924. М. Е. ЧЕХОВУ
13 марта 1891 г. Петербург.
13 марта 1891 г. Петербург.
Архимандрит Паисий* по справке, наведенной мною в Александро-Невской лавре, в настоящее время находится в Саровской пустыни. Генерала Черняева* в настоящее время в Петербурге нет; когда он приезжает сюда, то останавливается на Большой Морской ул<ице>, в гостинице «Бельвю»; лучше всего адресоваться по месту его служения, т. е. в военное министерство, военный совет: отсюда доставят ему письмо, где бы он ни находился.
Вот Вам, дорогой дядя, адресы, которые Вы желали получить. Письмо Ваше, приди оно днем позже, не застало бы меня в Москве. Я теперь в Питере, а 15-го марта уезжаю ненадолго в Италию и во Францию. Спасибо Вам за доброе письмо и за память, которая для меня драгоценна, как и всё, что исходит от Вас. Мне очень хотелось бы повидаться с Вами и поговорить. Соскучился я.
На хорошее место сел Алфераки. Он правителем канцелярии министра внутренних дел. Это видная должность… Вчера я спрашивал у знающих людей, какая ожидает его при благоприятных обстоятельствах дальнейшая карьера, и мне сказали, что дальше директора департамента он не пойдет, так как у него не русская фамилия. А будь русская фамилия, пожалуй, и в министры бы залетел. Бывший министр Маков тоже был правителем канцелярии.
Вчера мой приятель А. П. Коломнин читал мне письмо, полученное им от о. Ф. Покровского по поводу подстаканника. Письмо очень задушевное и сердечное, и нам обоим, когда мы читали его, оставалось только пожалеть, что подарок наш слишком скромен*.
Александру я передал то, что Вы поручили мне*. Он сказал, что будет Вам писать, и просил кланяться. Миша живет в Алексине, Иван в Судогде. Лето, вероятно, проведем мы где-нибудь на Оке…
Погода в Петербурге великолепная. Солнце светит вовсю, снега нет, и мороз слегка щиплет за щеки. Сейчас я гулял по Невскому. Всё удивительно жизнерадостно, и когда глядишь на розовые лица, мундиры, кареты, дамские шляпки, то кажется, что на этом свете нет горя.
Я еду через Варшаву в Вену, оттуда в Венецию, потом в Милан, во Флоренцию, Рим, Неаполь, Палермо и т. д. В Неаполе уже цветут розы. Когда в Риме осмотрю храм Петра и Павла, то опишу Вам свое впечатление.
Какая интересная страна Индия! Я хотел бы рассказать Вам про нее. Писал ли Вам Миша, что я привез из Индии интересных зверей? Об этих зверях в газетах писали. Мать от них в восторге, а папаше приятно, когда зверь лезет ему на голову и теребит волоса. В Индии я видел диких слонов и очковых змей, видел знаменитых индусов-фокусников, которые делают буквально чудеса.
Тете, Георгию, Володе, девочкам и Иринушке благоволите передать мой поклон. Тете целую руку.
Будьте здоровы, благополучны и покойны и не забывайте меня, многогрешного.
Любящий и уважающий Вас
А. Чехов.
925. И. П. ЧЕХОВУ
13 марта 1891 г. Петербург.
13 март. Петербург.
Кричи, Иван, караул. К тебе я не скоро приеду. Поездка за границу уже решена окончательно и осуществится не позже 15-го марта. Едем в Вену, оттуда в Венецию и т. д. Вернемся к Пасхе.
Еду я, Алексей Сергеевич и Алексей Алексеевич. Втроем будет не скучно. Но скучно 72 часа ехать до Вены.
На Сахалин послано еще 2200 томов*.
Будь здоров и благополучен. Из Венеции напишу тебе.
Твой А. Чехов.
926. М. П. ЧЕХОВОЙ
16 марта 1891 г. Петербург.
16 март.
Благородная сестрица!
Отъезд за границу состоится в воскресенье. Едем в Вену, оттуда в Венецию и так далее по всей Италии. В Испанию, вероятно, не попадем, и потому насчет испанских косынок прошу отложить попечение.
Посылаю волковский вексель на триста рублей. Надеюсь, что его не выкрадут из сего письма.
Убедительно прошу сохранить к моему приезду все №№ газет.
Был я на передвижной выставке*. Левитан празднует именины своей великолепной музы. Его картина производит фурор. По выставке чичеронствовал мне Григорович, объясняя достоинства и недостатки всякой картины; от левитановского пейзажа он в восторге. Полонский находит, что мост слишком длинен; Плещеев видит разлад между названием картины и ее содержанием: «Помилуйте, называет это тихою обителью, а тут всё жизнерадостно…» и т. д. Во всяком случае успех у Левитана не из обыкновенных.
У Суворина была Кундасова. Хохотала, говорят, так громко, что Эмили и Адель* приходили в ужас от «M-elle Studente». Хохотала и топала ногами.
Кстати. Попроси Левитана и Кундасову собрать хотя что-нибудь на сахалинские школы.
Александр и его чады здоровы.
Будьте все здоровы и богом хранимы. Не забывайте меня.
Весь ваш А. Чехов.
Отдай Лике почтовую бумагу, а то она, т. е. бумага, заплеснеет.
Если векселя не окажется в письме, то телеграфируйте Александру.
На конверте:
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
Марии Павловне Чеховой.
927. М. П. ЧЕХОВОЙ
16 марта 1891 г. Петербург.
Сегодня (16 марта) послал заказное письмо*, в котором забыл сказать: всё, что Вы напишете до 25 марта адресуйте «Italie, Rome, M-r Souvorine для Чехова, poste restante», то же, что напишете от 25-го по 1-е апреля, валяйте так: «Italie, Naple, M-r S. для Чех. poste restante». Только не ленитесь писать.
Всё обстоит благополучно. Семашечка, поговорите с Ликишей* и напишите Иваненке. Ликиша, Вы всесильны, дайте Иваненке место!
А. Чехов.
На обороте:
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
Марии Павловне Чеховой.
928. М. П. ЧЕХОВОЙ
17 марта 1891 г. Петербург.
16 март. 12 ч. ночи.
Сейчас я видел итальянскую актрису Дузе в шекспировской «Клеопатре»*. Я по-итальянски не понимаю, но она так хорошо играла, что мне казалось, что я понимаю каждое слово. Замечательная актриса. Никогда ранее не видал ничего подобного. Я смотрел на эту Дузе и меня разбирала тоска от мысли, что свой темперамент и вкусы мы должны воспитывать на таких деревянных актрисах, как Ермолова и ей подобных, которых мы оттого, что не видали лучших, называем великими. Глядя на Дузе, я понимал, отчего в русском театре скучно.
Сегодня я послал триста рублей векселем. Получили?
После Дузе приятно было прочесть прилагаемый при сем адрес*. Боже мой, какой упадок вкуса и чувства справедливости! И это студенты, чёрт бы их душу драл! Что Соловцов, что Сальвини — всё равно, оба одинаково находят «горячий отклик в сердцах молодежи». Грош цена всем этим сердцам.
Завтра в половину второго уезжаем в Варшаву. Оставайтесь все живы и здоровы. Кланяюсь всем, всем, даже мангуске, которая не стоит, чтобы ей кланялись.
Буду писать.
Всей душой
А. Чехов.
929. М. П. ЧЕХОВОЙ
19 марта 1891 г. По пути в Вену.
19 марта.
Рано утром переехали границу. Холодно, снег; кондукторы и лакеи говорят тоном Поссарта*. Кофе подают в молочничках. Много жидов.
Кланяюсь всем. Сегодня в 4 часа пополудни буду в Вене. В расчете на хорошую погоду я не взял калош.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
Таможня содрала за табак больше, чем он стоит. Молодцы немцы.
На обороте:
Russland. Moskau.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
Марии Павловне Чеховой.
930. ЧЕХОВЫМ
20 марта (1 апреля) 1891 г. Вена.
20 март. Вена.
Друзья мои чехи! Пишу вам из Вены, куда я приехал вчера в 4 часа пополудни. В дороге всё было благополучно. От Варшавы до Вены я ехал, как железнодорожная Нана, в роскошном вагоне* «Интернационального общества спальных вагонов»: постели, зеркала, громадные окна, ковры и проч.
Ах, друзья мои тунгусы, если бы вы знали, как хороша Вена! Ее нельзя сравнить ни с одним из тех городов, какие я видел в своей жизни. Улицы широкие, изящно вымощенные, масса бульваров и скверов, дома все 6- и 7-этажные, а магазины — это не магазины, а сплошное головокружение, мечта! Одних галстухов в окнах миллиарды! Какие изумительные вещи из бронзы, фарфора, кожи! Церкви громадные, но они не давят своею громадою, а ласкают глаза, потому что кажется, что они сотканы из кружев. Особенно хороши собор св. Стефана и Votiv-Kirche. Это не постройки, а печенья к чаю. Великолепны парламент, дума, университет… всё великолепно, и я только вчера и сегодня как следует понял, что архитектура в самом деле искусство. И здесь это искусство попадается не кусочками, как у нас, а тянется полосами в несколько верст. Много памятников. В каждом переулке непременно книжный магазин. На окнах книжных магазинов попадаются и русские книги, но увы! это сочинения не Альбова, не Баранцевича и не Чехова, а всяких анонимов, пишущих и печатающих за границей. Видел я «Ренана», «Тайны зимнего дворца»* и т. п. Странно, что здесь можно всё читать и говорить, о чем хочешь.
Разумейте, языцы, какие здесь извозчики, чёрт бы их взял. Пролеток нет, а всё новенькие, хорошенькие кареты в одну и чаще в две лошади. Лошади прекрасные. На козлах сидят франты в пиджаках и в цилиндрах, читают газеты. Вежливость и предупредительность.
Обеды хорошие. Водки нет, а пьют пиво и недурное вино. Одно скверно: берут деньги за хлеб. Когда подают счет, то спрашивают: «Wieviel Brödchen?», т. е. сколько слопал булочек? И берут за всякую булочку.
Женщины красивы и изящны. Да вообще всё чертовски изящно.
Я не совсем забыл немецкий язык. И я понимаю, и меня понимают.
Когда переехали границу, шел снег, в Вене же снега нет, но все-таки холодно.
Я скучаю по доме и по всех вас, да к тому же еще мне совестно, что я опять бросил вас. Ну, да не беда! Вернусь и буду безвыездно сидеть дома целый год. Всем кланяюсь, всем! Папа, будьте добры, купите мне у Сытина или где хотите лубочное изображение св. Варлаама*: святой Варлаам изображен едущим на санях, вдали на балкончике стоит архиерей, а внизу под рисунком житие св. Варлаама. Купите и положите мне на стол.
В Испанию, вероятно, не поедем. В Бухаре будем*.
Семашко, написали Иваненке?* Говорили с Ликишей о думском месте?
Желаю всего хорошего. Не забывайте меня, многогрешного. Всем низко кланяюсь, обнимаю, благословляю и пребываю
любящим
А. Чеховым.
Все встречные узнают в нас русских и смотрят мне не в лицо, а на мою шапку с проседью. Глядя на шапку, вероятно, думают, что я очень богатый русский граф.
Писал ли я о детях Александра? Оба здоровы и производят отличное впечатление.
Поклон красивому Левитану.
На конверте:
Russland. Moskau.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
Марии Павловне Чеховой.
931. И. П. ЧЕХОВУ
24 марта (5 апреля) 1891 г. Венеция.
24 марта. Венеция.
Я теперь в Венеции, куда приехал третьего дня из Вены. Одно могу сказать: замечательнее Венеции я в своей жизни городов не видел. Это сплошное очарование, блеск, радость жизни. Вместо улиц и переулков каналы, вместо извозчиков гондолы, архитектура изумительная, и нет того местечка, которое не возбуждало бы исторического или художественного интереса. Плывешь в гондоле и видишь дворцы дожей, дом, где жила Дездемона, дома знаменитых художников, храмы… А в храмах скульптура и живопись, какие нам и во сне не снились. Одним словом, очарование.
Весь день от утра до вечера я сижу в гондоле и плаваю по улицам или же брожу по знаменитой площади святого Марка. Площадь гладка и чиста, как паркет. Здесь собор святого Марка — нечто такое, что описать нельзя, дворец дожей и такие здания, по которым я чувствую подобно тому, как по нотам поют, чувствую изумительную красоту и наслаждаюсь.
А вечер! Боже ты мой господи! Вечером с непривычки можно умереть. Едешь ты на гондоле… Тепло, тихо, звезды… Лошадей в Венеции нет, и потому тишина здесь, как в поле. Вокруг снуют гондолы… Вот плывет гондола, увешанная фонариками. В ней сидят контрабас, скрипки, гитара, мандолина и корнет-а-пистон, две-три барыни, несколько мужчин — и ты слышишь пение и музыку. Поют из опер. Какие голоса! Проехал немного, а там опять лодка с певцами, а там опять, и до самой полночи в воздухе стоит смесь теноров, скрипок и всяких за душу берущих звуков.
Мережковский, которого я встретил здесь*, с ума сошел от восторга. Русскому человеку, бедному и приниженному, здесь в мире красоты, богатства и свободы не трудно сойти с ума. Хочется здесь навеки остаться, а когда стоишь в церкви и слушаешь орган, то хочется принять католичество.
Великолепны усыпальницы Кановы и Тициана*. Здесь великих художников хоронят, как королей, в церквах; здесь не презирают искусства, как у нас: церкви дают приют статуям и картинам, как бы голы они ни были.
Во дворце дожей есть картина*, на которой изображено около 10 тысяч человеческих фигур.
Сегодня воскресенье. На площади Марка будет играть музыка.
Ну, однако, будь здоров. Желаю тебе всего хорошего. Если когда-нибудь тебе случится побывать в Венеции, то это будет лучшим в твоей жизни. Поглядел бы ты здесь стеклянное производство!* Твои бутылки в сравнении со здешними такое безобразие, что даже думать тошно.
Буду еще писать, а пока до свиданья.
Твой А. Чехов.
На конверте:
Russia. Wladimir.
г. Судогда Владимирской губ., Дубасовский завод
Его высокоблагородию Ивану Павловичу Чехову.
932. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
25 марта (6 апреля) 1891 г. Венеция.
25 март.
Я в Венеции. Посадите меня в сумасшедший дом. Гондолы, площадь св. Марка, вода, звезды, итальяночки, вечерние серенады, мандолины, фалернское вино — одним словом, всё пропало! Не поминайте лихом.
Тень прекрасной Дездемоны шлет свою улыбку земскому начальнику. Всем кланяюсь.
Antonio.
Кланяются Вам иезуиты.
На обороте:
Russia. Mosca.
г. Воскресенск Московск<ой> губ.
Марии Владимировне Киселевой.
933. ЧЕХОВЫМ
25 марта (6 апреля) 1891 г. Венеция.
25 март.
Восхитительная голубоглазая Венеция шлет всем вам привет. Ах, синьоры и синьорины, что за чудный город эта Венеция! Представьте вы себе город, состоящий из домов и церквей, каких вы никогда не видели: архитектура упоительная, всё грациозно и легко, как птицеподобная гондола. Такие дома и церкви могут строить только люди, обладающие громадным художественным и музыкальным вкусом и одаренные львиным темпераментом. Теперь представьте, что на улицах и в переулках вместо мостовых вода, представьте, что во всем городе нет ни одной лошади, что вместо извозчиков вы видите гондольеров на их удивительных лодках, легких, нежных, носатых птицах, которые едва касаются воды и вздрагивают при малейшей волне. И всё от неба до земли залито солнцем.
Есть улицы широкие, как Невский, и есть такие, где, растопырив руки, можно загородить всю улицу. Центр города — это площадь св. Марка с знаменитым собором того же имени. Собор великолепен, особенно снаружи. Рядом с ним — дворец дожей, где Отелло объяснялся перед дожем и сенаторами*.
Вообще говоря, нет местечка, которое не возбуждало бы воспоминаний и не было бы трогательно. Например, домик, где жила Дездемона, производит впечатление, от которого трудно отделаться.
Самое лучшее время в Венеции — это вечер. Во-первых, звезды, во-вторых, длинные каналы, в которых отражаются огни и звезды, в-третьих, гондолы, гондолы и гондолы; когда темно, они кажутся живыми. В-четвертых, хочется плакать, потому что со всех концов слышатся музыка и превосходное пение. Вот плывет гондола, увешанная разноцветными фонариками; света достаточно, чтобы разглядеть контрабас, гитару, мандолину, скрипку… Вот другая такая же гондола… Поют мужчины и женщины и как поют! Совсем опера.
В-пятых, тепло…
Одним словом, дурак тот, кто не едет в Венецию. Жизнь здесь дешева. Квартира и стол в неделю стоят 18 франков, т. е. 6 рублей с человека, а в месяц 25 р., гондольер за час берет 1 франк, т. е. 30 коп. В музеи, академию и проч. пускают даром. В десять раз дешевле Крыма, а ведь Крым перед Венецией — это каракатица и кит.
Я боюсь, что папаша сердит на меня за то, что я с ним не простился. Прошу извинения.
Какое здесь стекло, какие зеркала! Зачем я не миллионер?
Папаше, мамаше, податному*, тёте с Алешей, златокудрой Лике, Семашечке с супругою*, Ленским, красивому Левитану и Кувшинниковым нижайший поклон.
В будущем году поедем все на дачу в Венецию.
В воздухе стоит гул от звона. Друзья мои тунгусы, давайте примем католичество! Если бы вы знали, как хороши в церквах органы, какая здесь скульптура, какие итальяночки, стоящие на коленях с молитвенниками!
Однако будьте здоровы и не забывайте меня, многогрешного.
От Вены до Венеции ведет красивая дорога, о которой раньше мне много говорили. Но я разочаровался в этой дороге. Горы, пропасти и снеговые вершины, которые я видел на Кавказе и на Цейлоне, гораздо внушительнее, чем здесь. Addio!
Ваш А. Чехов.
934. М. Е. ЧЕХОВУ
25 марта (6 апреля) 1891 г. Венеция.
25 март. Венеция.
Дорогой Дядя, шлю Вам привет из прекрасной Венеции и вместе с ним посылаю изображение церкви св. Марка*. Эта церковь так же стара, как Венеция, и красива так же, как она. Фотография не может передать всей красоты ее. К сожалению, она дурно раскрашена.
Три мачты, стоящие перед церковью, высоки; они сделаны из бронзы; на них когда-то выкидывались флаги Венецианской республики, теперь же по воскресеньям развеваются громадные итальянские флаги. Над главными дверями четыре коня из бронзы больше, чем в натуральную величину. Множество скульптурных украшений самой высокой стоимости. Весь храм до такой степени великолепен, что оценить его на деньги невозможно; он выше всякой цены, и местные горожане говорят, что их город не имеет смысла без этого храма и если бы, положим, неприятели захотели уничтожить город, то для этого достаточно было бы только разрушить один храм.
Венеция, как Вам известно, знаменита тем, что здесь вместо мостовых вода и вода, вместо извозчиков гондолы. Здесь нет ни одной лошади.
Кроме церкви св. Марка, есть еще много великолепных церквей, поражающих своим богатством. Замечательно, что все здешние статуи и картины не имеют цены; оценка их вне человеческой власти, и потому понятно, почему, например, из-за бронзовых коней или картины Веронеза ссорились целые государства. И понятно также, почему здесь знаменитым художникам воздают такую же честь, как королям; их погребают в храмах, как королей, и украшают их могилы такими памятниками, что голова кружится от восторга. Например, в одной из знаменитейших церквей* у усыпальницы скульптора Кановы лежит просто чудо: лев положил голову на протянутые передние лапы, и у него такое грустное, печальное, человеческое выражение, какого нельзя передать на словах.
Отсюда я поеду в Милан, во Флоренцию, Рим, Неаполь и Сицилию. Тепло.
Когда же, наконец, я попаду к Вам в Таганрог?
Сердечный привет Тете, Георгию, Володе и милым девочкам. Поклон и Иринушке.
Простите, что так коротко пишу. Нет времени. Будьте здоровы и счастливы, и да хранят Вас ангелы небесные.
Крепко жму Вам руку и обнимаю.
Ваш А. Чехов.
935. ЧЕХОВЫМ
26 марта (7 апреля) 1891 г. Венеция.
26 март.
Лупит во всю ивановскую дождь. Venezia bella перестала быть bella. От воды веет унылой скукой, и хочется поскорее бежать туда, где солнце.
Дождь напомнил мне о моем дождевике (кожане). Кажется, его немножко поели крысы. Если да, то отдайте его поскорее в починку — Петровка, магазин резиновых изделий Пихлау или Вихлау.
Как живет синьор Мангус? Я каждый день боюсь получить известие, что он околел.
Вчера, описывая дешевизну венецианской жизни*, я немножко хватил через край. Виновата в этом г-жа Мережковская, которая сказала мне, что она с мужем платит столько-то франков в неделю. Но вместо неделю читай в день. Все-таки здесь дешево. Здешний франк здесь то же, что в России рубль.
Едем во Флоренцию*.
Да благословит Вас святая Мадонна.
Ваш А. Чехов.
Видел я Мадонну Тициана*. Очень хороша. Но жаль, что здесь отличные картины густо перемешаны с ничтожными произведениями, которые сохраняются, а не выбрасываются только из духа консерватизма, присущего таким рутинерам, как гг. люди. Есть много картин, долговечность которых положительно непонятна.
Дом, где жила Дездемона, отдается внаймы.
936. ЧЕХОВЫМ
28 марта (9 апреля) 1891 г. Болонья.
28 март.
Я в Болонье (Bologna), городе, знаменитом своими аркадами, косыми башнями и картиной Рафаэля «Цецилия»*. Сегодня едем во Флоренцию. Жив и здоров. Всем кланяюсь и желаю здравия.
Ваш Antonio.
На обороте:
Russia, Mosca.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
М. П. Чеховой.
937. ЧЕХОВЫМ
29 марта (10 апреля) 1891 г. Флоренция.
29 или 30 марта.
Я во Флоренции. Замучился, бегаючи по музеям и церквам. Видел Венеру Медичейскую* и нахожу, что если бы ее одели в современное платье, то она вышла бы безобразна, особенно в талии. Я здоров. Небо пасмурно, а Италия без солнца, это всё равно, что лицо под маской. Будьте здоровы.
Ваш Antonio.
Хорош памятник Данте*.
На обороте:
Russia, Mosca.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
М. П. Чеховой.
938. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
30 марта (11 апреля) 1891 г. Флоренция.
30 март.
Bella Venezia с ее женственными, птицеподобными гондолами, Болонья с аркадами и Флоренция с Венерой Медицейской шлют Вам привет, милый Жан.
Весь Ваш Antonio.
На обороте:
Russia, Petersburgo. Sr Leontieff.
Измайловский пр., 7, кв. 60
И. Л. Леонтьеву.
939. ЧЕХОВЫМ
30 марта (11 апреля) 1891 г. Флоренция.
30 марта.
Пошлите скорее телеграмму такого содержания:
«Сахалин, Павловскому. Повидайте доктора Щербака*. Чехов.»
Я во Флоренции. Завтра еду в Рим. Холодно. Хандрим. Во Флоренции что ни шаг, то картинная или статуйная лавка. Будьте здоровы.
Ваш Antonio.
Отдайте в починку мои часы.
На обороте:
Russie.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
М. П. Чеховой.
940. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
1 (13) апреля 1891 г. Рим.
1 апрель. Рим.
Римский папа поручил мне поздравить Вас с ангелом и пожелать Вам столько же денег, сколько у него комнат. А у него одиннадцать тысяч комнат! Шатаясь по Ватикану, я зачах от утомления, а когда вернулся домой, то мне казалось, что мои ноги сделаны из ваты.
Я обедаю за table d’hôte’ом. Можете себе представить, против меня сидят две голландочки: одна похожа на пушкинскую Татьяну, а другая на сестру ее Ольгу. Я смотрю на обеих в продолжение всего обеда и воображаю чистенький беленький домик с башенкой, отличное масло, превосходный голландский сыр, голландские сельди, благообразного пастора, степенного учителя… и хочется мне жениться на голландочке, и хочется, чтобы меня вместе с нею нарисовали на подносе около чистенького домика.
Видел я всё и лазил всюду, куда приказывали. Давали нюхать — нюхал. Но пока чувствую одно только утомление и желание поесть щей с гречневой кашей. Венеция меня очаровала и свела с ума, а когда выехал из нее, наступили Бэдекер* и дурная погода.
До свиданья, Мария Владимировна, да хранит Вас господь бог. Нижайший поклон от меня и от римского папы его высокородию*, Василисе и Елизавете Александровне.
Удивительно здесь дешевы галстухи. Ужасно дешевы, так что их даже я, пожалуй, начну есть. Франк за пару.
Завтра еду в Неаполь. Пожелайте, чтобы я встретился там с красивой русской дамой, по возможности вдовой или разведенной женой. В путеводителях сказано, что в путешествии по Италии роман непременное условие. Что ж, чёрт с ним, я на всё согласен. Роман, так роман.
Не забывайте многогрешного, искренно Вам преданного и уважающего
А. Чехова.
Почтение гг. скворцам.
941. ЧЕХОВЫМ
1 (13) апреля 1891 г. Рим.
1-го апреля. Рим.
Приехавши в Рим, пошел на почту и не нашел там ни одного письма. Суворины получили по нескольку писем. Я решил отвечать вам тем же, т. е. не писать вам вовсе, но бог с вами! Я до писем не охотник, но в путешествии нет ничего хуже, как неизвестность. Как вы решили дачный вопрос? Жив ли мангус? и проч. и проч.
Был я в храме Петра, в Капитолии, в Колизее, на Форуме, был даже в кафешантане, но не получил того наслаждения, на какое рассчитывал. Мешает погода. Идет дождь. В осеннем пальто жарко, а в летнем холодно.
Путешествие очень дешево. Можно съездить в Италию, имея только 400 руб., и вернуться домой с покупками. Если бы я путешествовал один или, положим, с Иваном, то привез бы домой убеждение, что в Италию съездить гораздо дешевле, чем на Кавказ. Но, увы, я с Сувориным… В Венеции мы жили в лучшем отеле, как дожи, здесь, в Риме, живем, как кардиналы, потому что занимаем Salon в бывшем дворце кардинала Конти, а ныне в отеле «Minerva»; две больших гостиных, люстры, ковры, камины и всякая ненужная чепуха, стоящая нам 40 франков в сутки.
От хождения болит спина и горят подошвы. Ужас, сколько ходим!
Мне странно, что Левитану не понравилась Италия. Это очаровательная страна. Если бы я был одиноким художником и имел деньги, то жил бы здесь зимою. Ведь Италия, не говоря уж о природе ее и тепле, единственная страна, где убеждаешься, что искусство в самом деле есть царь всего, а такое убеждение дает бодрость.
Я здоров. Будьте и вы здоровы. Всем кланяюсь.
Ваш А. Чехов.
942. М. Е. ЧЕХОВУ
1 (13) апреля 1891 г. Рим.
1 апреля. Рим.
Пишу Вам, дорогой Дядя, в Ватикане*, где живет римский папа. Всех комнат в Ватикане 11 000, а я прошел только 30–40 и утомился. Рядом с Ватиканом, бок о бок, стоит знаменитый собор св. Петра.
Итак, привет Вам из Ватикана и из храма св. Петра! Всем низко кланяюсь и желаю всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Russia, Taganrog. Таганрог
Митрофану Георгиевичу Чехову.
943. И. П. ЧЕХОВУ
3 (15) апреля 1891 г. Рим.
3 апрель.
Сегодня из Рима уезжаю в Неаполь. Жив и здрав. Везу с собою много фотографий, которые здесь дешевы.
Видел храм св. Петра. Но нахожу, что он не лучше венецианского св. Марка и не лучше римской церкви св. Павла. Вообще говоря, церкви здесь великолепны.
Был я в Ватикане*.
Ну, будь здоров.
Твой Antonio.
На обороте:
Russia, via Mosca.
г. Судогда Владимирск<ой> губ., Дубасовский завод
И. П. Чехову.
944. ЧЕХОВЫМ
4 (16) апреля 1891 г. Неаполь.
Неаполь. 4 апреля.
Приехал в Неаполь, пошел на почту и нашел от вас пять писем*, за которые очень вам всем благодарен. Ай да родственники! Даже Везувий потух от умиления.
Везувий прячет свою вершину в облаках и бывает хорошо виден только по вечерам. Днем бывает пасмурно. Мы остановились на набережной, и нам видно всё: море, Везувий, Капри, Сорренто… Днем ездили вверх, в монастырь St. Martini: отсюда вид такой, какого я никогда не видел ранее. Замечательная панорама. Нечто подобное я видел в Гонг-Конге, когда поднимался на гору по железной дороге.
В Неаполе великолепный пассаж. А магазины!! У меня головокружение от магазинов. Сколько блеска! Ты, Маша, и Вы, Лика, сбесились бы от восторга.
Скажите Семаше, что каталога я не мог достать*. Каждый магазин имеет только свой каталог, а этого, я полагаю, для такого великого маэстро, как Семаша, недостаточно.
В Неаполе удивительный акварий. Есть даже акулы и спруты. Когда спрут (осьминог) жрет какое-нибудь животное, то смотреть противно.
Был в парикмахерской и видел, как одному молодому человеку целый час подстригали бородку. Вероятно, жених или шулер. В парикмахерской потолок и все 4 стены зеркальные, так что кажется, что имеешь дело не с цирульней, а с Ватиканом, где 11 тысяч комнат. Стригут удивительно.
За то, что вы не пишете мне про дачу и мангуса, я не привезу вам в подарок ничего. Купил было тебе, Маша, часы, но бросил их к свиньям. Впрочем, бог вас простит. Будьте здоровы. Поклон всем, тёте и Алеше.
Ваш А. Чехов.
К Пасхе вернусь. Выходите встречать на вокзал.
945. ЧЕХОВЫМ
7 (19) апреля 1891 г. Неаполь.
7 апрель. Неаполь.
Вчера я был в Помпее и осматривал ее*. Это, как вам известно, римский город, засыпанный в 79 году по Рожд<еству> Хр<истову> лавою и пеплом Везувия. Я ходил по улицам сего города и видел дома, храмы, театры, площади… Видел и изумлялся уменью римлян сочетать простоту с удобством и красотою.
Осмотрев Помпею, завтракал в ресторане, потом решил отправиться на Везувий. Такому решению сильно способствовало выпитое мною отличное красное вино. До подошвы Везувия пришлось ехать верхом. Сегодня по этому случаю у меня в некоторых частях моего бренного тела такое чувство, как будто я был в третьем отделении и меня там выпороли. Что за мученье взбираться на Везувий! Пепел, горы лавы, застывшие волны расплавленных минералов, кочки и всякая пакость. Делаешь шаг вперед и — полшага назад, подошвам больно, груди тяжело… Идешь, идешь, идешь, а до вершины всё еще далеко. Думаешь: не вернуться ли? Но вернуться совестно, на смех поднимут. Восшествие началось в 2½ часа и кончилось в 6. Кратер Везувия имеет несколько сажен в диаметре. Я стоял на краю его и смотрел вниз, как в чашку. Почва кругом, покрытая налетом серы, сильно дымит. Из кратера валит белый вонючий дым, летят брызги и раскаленные камни, а под дымом лежит и храпит сатана. Шум довольно смешанный: тут слышится и прибой волн, и гром небесный, и стук рельс, и падение досок. Очень страшно и притом хочется прыгнуть вниз, в самое жерло. Я теперь верю в ад. Лава имеет до такой степени высокую температуру, что в ней плавится медная монета.
Спускаться так же скверно, как и подниматься. По колена грузнешь в пепле. Я страшно устал. Возвращался назад верхом через деревушки и мимо дач; пахло великолепно и светила луна. Я нюхал, глядел на луну и думал о ней, т. е. о Лике Ленской.
Всё лето у нас, господа дворяне, не будет денег, и мысль об этом портит мне аппетит. За поездку, которую я solo совершил бы за 300 руб., я задолжал тысячу. Вся надежда на дураков любителей, которые будут играть моего «Медведя».
Нашли ли вы, синьоры, дачу? Вы поступаете со мною по-свински, ничего не пишете мне, и я не знаю, что и как дома.
Кланяюсь всем низко. Будьте благополучны и не забывайте окончательно вашего
Antoine.
На конверте:
Russie, Moscou.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
Марии Павловне Чеховой.
946. Н. М. ЛИНТВАРЕВОЙ
11 (23) апреля 1891 г. Рим.
11 апрель. Рим.
Уважаемая Наталья Михайловна, передайте Марфе Ивановне Стояновой, торгующей книгами на вокзале, что я говорил о ней с сыном Суворина, заведующим книжной торговлей на жел<езных> дорогах. Он доволен ею и говорит, что она прочно сидит на своем месте, но что ей нужно от него, он понять не может. Я получил от нее слезное, очень длинное письмо*, и тоже мало понял. Показать Суворину-фису ее письмо я не мог, так как оно от начала до конца наполнено мелкими доносами и киваниями на каких-то злоумышленников. Пусть она напишет прямо на имя Суворина, Михаила Алексеевича (ред<акция> «Нов<ого> времени»), он обещал мне сделать всё, что ей угодно. Вчера он уехал в Россию; стало быть, она может написать ему теперь же. Пусть в письме не расплывается, не пускается в объяснения, похожие на плач Иеремии*, а пусть пишет по пунктам. Пусть также воздержится от киваний на третьи лица; это лишнее. Если по ее милости прогонят кого-нибудь с места, то от этого едва ли выиграет она что-нибудь. В письме ко мне она, помнится, намекала на какую-то растрату, произведенную кем-то и где-то, но ведь писать и говорить о таких штуках, как растрата, можно только имея веские доказательства.
В марте я виделся с Еленой Михайловной*. Вас я давно уже не видел; думаю, что этим летом увидимся*. Передайте поклон всем Вашим и не забывайте Вашего искреннего почитателя
А. Чехова.
Покупку хутора я отложил до 1895 года. Я так потратился, что скоро, кажется, попрошу у Вас двугривенный взаймы.
947. ЧЕХОВЫМ
12 (24) апреля 1891 г. Финальмарина.
12 апрель.
О всем, что касается всех вас, дачного вопроса, мангуса и проч., поскорее напишите и пошлите по следующему адресу: «Варшава. Вокзал С.-Петербургско-Варшавской дороги, Книжный шкаф, А. П. Чехову».
Я еду в Ниццу по берегу моря. Только что миновал Геную. Виды великолепные, но всё удовольствие портит скверная погода. Лупит дождь, небо пасмурно, земля грязная. Если и в Ницце будет такая же погода, то мы вернемся домой. Вообще благодаря погоде нашу поездку следует признать неудачной.
Вчера я опять был в Риме и опять осматривал храм св. Петра. От входной двери до алтаря я сосчитал 250 шагов.
Теперь должен уж Иван приехать домой. Поклон ему и просьба не уезжать, пока я не приеду.
Заграничные вагоны и железнодорожные порядки хуже русских. У нас вагоны удобнее, а люди благодушнее. Здесь на станциях нет буфетов. Напишите о здоровье тетки Ф<едосьи> Я<ковлевны>. Поклон всем. Скоро увидимся. На обратном пути, вероятно, в Вене пробудем одни сутки.
Ваш Antonio.
На обороте:
Russia, Mosca.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
М. П. Чеховой.
948. ЧЕХОВЫМ
12 (24) апреля 1891 г. Ницца.
Ницца. 13 (?) апрель, пятница.
Я прибыл во Францию. Остановились в отеле на берегу моря. Небо пасмурно. Тепло. Вчера играл в рулетку и проиграл 8 франков. Слушал оперетку; баритон постилал себе постель и поставил под кровать посудину; публика смеялась. По всему побережью растут пальмы. По вечерам сетями ловят рыбу. Много русских.
Всем кланяюсь. Пишите по адресу: Варшава, вокзал С.-Петербургско-Варшавской дороги, Книжный шкаф, А. П. Чехову.
Еду в Монако.
Ваш Antoine.
На обороте:
Russie, Moscou.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг
Марии Павловне Чеховой.
949. ЧЕХОВЫМ
13 (25) апреля 1891 г. Монте-Карло.
Апрель 13 (?).91.
Пишу Вам из Монте-Карло, из самого того места, где играют в рулетку.
Чёрт знает, какая зажигательная игра. Я сначала выиграл 80 франков, потом проиграл, потом опять выиграл и в конце концов остался в проигрыше франков на сорок. Осталось в запасе 20 франков, пойду еще попытаю счастья. Я здесь с утра, а теперь двенадцатый час ночи. Если бы лишние деньги, то, кажется, целый год играл бы да ходил по великолепным залам казино! Интересно смотреть на дам, которые проигрывают тысячи. Утром одна девица проиграла 5000 франков. Интересны столы с кучами золота. Одним словом, чёрт знает что. Это милое Монте-Карло очень похоже на хорошенький… разбойничий вертеп. Самоубийства проигравшихся — явление заурядное.
Суворин-фис проиграл 300 франков.
Скоро увидимся. Я соскучился шататься по белу свету. Пора и честь знать, а то пятки болят.
Низко всем кланяюсь и желаю счастья.
Ваш А. Чехов.
Пасмурно.
950. ЧЕХОВЫМ
15 (27) апреля 1891 г. Ницца.
Ницца. Понедельник Страстной недели. 91 г.
Вчера прислали мне из Рима открытое письмо от Папаши*; из сего письма я узнал, что дача уже нанята. Ну, и слава богу. Очень рад за вас и за себя. Переезжайте с богом помаленьку. Подпишитесь на «Русские вед<омости>» и «Новости дня» и перемените адрес в «Нов<ом> врем<ени>» и «Осколках», а в «Историч<еский> вестн<ик>» и в «Сев<ерный> вестник» напишу я сам.
Живем в Ницце, на берегу моря. Солнце светит, тепло, зелено, пахнет, но ветер. На расстоянии одного часа езды от Ниццы находится знаменитое Монако; здесь есть местечко Монте-Карло, в котором играют в рулетку. Вообразите себе залы Благородного собрания, красивые, высокие и более широкие. В залах большие столы, на столах рулетка, которую я опишу Вам, когда приеду. Третьего дня я ездил туда и проиграл. Игра завлекает страшно. После проигрыша я с Сувориным-фисом стал думать, думал и придумал систему игры, при которой непременно выиграешь. Поехали вчера, взявши по 500 франков; с первой же ставки я выиграл пару золотых, потом еще и еще, жилетные карманы мои отвисли от золота; были у меня в руках монеты французские даже 1808 года, бельгийские, итальянские, греческие, австрийские… Никогда в другое время я не видел столько золота и серебра. Начал я играть в 5 часов, а к 10 часам у меня в кармане не было уже ни одного франка, и у меня осталось только одно: удовольствие от мысли, что я купил себе обратный билет в Ниццу. Вот как, судари мои! Вы, конечно, скажете: «Какая подлость! Мы бедствуем, а он там в рулетку играет». Совершенно справедливо, и я разрешаю Вам зарезать меня. Но я лично очень доволен собой. По крайней мере я могу теперь говорить своим внукам, что я в рулетку играл и знаком с тем чувством, какое возбуждается этой игрою.
Около казино с рулеткой есть другая рулетка — это рестораны. Дерут здесь страшно и кормят великолепно. Что ни порция, то целая композиция, перед которой в благоговении нужно преклонять колена, но отнюдь не осмеливаться есть ее. Всякий кусочек изобильно уснащен артишоками, трюфлями, всякими соловьиными языками… И, боже ты мой господи, до какой степени презренна и мерзка эта жизнь с ее артишоками, пальмами, запахом померанцев! Я люблю роскошь и богатство, но здешняя рулеточная роскошь производит на меня впечатление роскошного ватерклозета. В воздухе висит что-то такое, что, Вы чувствуете, оскорбляет вашу порядочность, опошляет природу, шум моря, луну.
Был я вчера в воскресенье в здешней русской церкви. Особенности: вместо вербы — пальмовые ветви, вместо мальчиков в хоре поют дамы, отчего пение приобретает оперный оттенок, на тарелочку кладут иностранную монету, староста и сторожа церковные говорят по-французски и т. п. Великолепно пели «Херувимскую» № 7 Бортн<янского> и простое «Отче наш»*.
Из всех мест, в каких я был доселе, самое светлое воспоминание оставила во мне Венеция*. Рим похож в общем на Харьков, а Неаполь грязен. Море же не прельщает меня, так как оно надоело мне еще в ноябре и декабре. Чёрт знает что, оказывается, что я непрерывно путешествую целый год. Не успел вернуться из Сахалина, как уехал в Питер, а потом опять в Питер и в Италию…
Если я не успею вернуться к Пасхе, то, когда будете разговляться, помяните меня в своих молитвах и приимите мое заочное поздравление и уверение, что без вас в пасхальную ночь мне будет ужасно скучно.
Сохраняете ли газеты?
Поклон всем: Алексею с тетей*, Семаше, красивому Левитану, златокудрой Ликише, старухе* и всем вообще. Ну, оставайтесь здоровы. Да хранят вас небеса. Честь имею рапортоваться и пребыть скучающим
Antonio.
Поклон Ольге Петровне.
951. ЧЕХОВЫМ
17 (29) апреля 1891 г. Ницца.
Ницца. 17 апрель.
Итак, значит, я не попаду в Москву к празднику*. Досадно. Завтра мы едем в Россию; на пути заедем в Милан, на итальянские озера (Комо, Лаго-Маджиоре), потом в Берлин; стало быть, буду я в Москве раньше Фоминой недели.
Погода продолжает быть дурною.
Если наша дача близка к реке, то умоляю Вас, сеньоры, купите вы хоть две верши.
Надеюсь, что сбруя для мангуса уже приобретена. Был ли он, подлец, в заседании Общества естествоиспытателей?
Я пишу помаленьку, хотя писать в дороге очень трудно*.
Христос воскрес! Со всеми христоюсь и прошу прощения, что не успел домой к празднику. Воображаю, как скучно пройдет для меня пасхальная ночь.
Будьте здоровы, до свиданья. Прошу Ивана не уезжать.
Поклон Кувшинниковым.
Ваш А. Чехов.
Мне ужасно надоело завтракать, обедать и спать. На всё это за границей тратится очень много времени. Сибирь, где путешественники не завтракают, не обедают и не спят, в этом отношении гораздо лучше. Там не ешь и потому чувствуешь себя как на крыльях.
952. ЧЕХОВЫМ
19 апреля (1 мая) 1891 г. Париж.
19 апр.
Всё изменилось под нашим зодиаком*. Вместо того чтоб ехать в Милан, как я писал, мы поехали в очаг цивилизации — Париж. Выехали из Ниццы в полдень и приехали в Париж в 8 часов утра. Поезд лупил, как сумасшедший. Едучи с вокзала, видел в тумане Эйфелеву башню, а теперь сижу в номере, умываюсь и привожу свое рыло в порядок.
Из Парижа выедем в понедельник прямо в Россию, стало быть, увидимся не позже пятницы. Чем раньше, тем лучше, ибо я уже соскучился и новизна набила мне оскомину.
Будьте здоровы.
Ваш Antoine.
На обороте:
Марии Павловне Чеховой.
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг.
Russie, Moscou.
953. ЧЕХОВЫМ
21 апреля (3 мая) 1891 г. Париж.
21 апрель. Париж.
Сегодня Пасха. Стало быть, Христос воскрес! Это первая Пасха, которую провожу я не дома.
Приехал я в Париж в пятницу утром и тотчас же поехал на выставку*. Да, Эйфелева башня очень, очень высока. Остальные выставочные постройки я видел только снаружи, так как внутри находилась кавалерия, приготовленная на случай беспорядков. В пятницу ожидались волнения*. Народ толпами ходил по улицам, кричал, свистал, волновался, а полицейские разгоняли его. Чтобы разогнать большую толпу, здесь достаточно десятка полицейских. Полицейские делают дружный натиск, и толпа бежит, как сумасшедшая. В один из натисков и я сподобился: полицейский схватил меня за лопатку и стал толкать вперед себя.
Масса движения. Улицы роятся и кипят. Что ни улица, то Терек бурный. Шум, гвалт. Тротуары заняты столиками, за столиками — французы, которые на улице чувствуют себя, как дома. Превосходный народ. Впрочем, Парижа не опишешь, отложу его описание до моего приезда.
Заутреню слушал в посольской церкви.
К нам привязался отставной дипломат Татищев. В качестве адъютанта ходит всюду за нами парижский корреспондент И. Яковлев-Павловский, который когда-то вместе с Фронштейнами жил у нас в мойсеевском доме. Здесь Плещеев с дочками и с сыном. Одним словом, компания большая. Целая колония русских.
Завтра или послезавтра выезжаем в Россию. Буду в Москве в пятницу или субботу. Приеду по Смоленской дороге, а потому, буде пожелаете встретить меня, приходите на Смоленский вокзал.
Если меня не пустят отсюда во вторник или даже в среду, то я все-таки вернусь в Москву не позже понедельника, поэтому прошу Ивана не уезжать, а подождать.
Я боюсь, что у Вас нет денег.
Миша, почини мне мое pince-nez за спасение души. Поставь стекла своего номера. Без очков я просто мученик. Был на картинной выставке (Salon)* и половины не видел благодаря близорукости. Кстати сказать, русские художники гораздо серьезнее французских. В сравнении со здешними пейзажистами, которых я видел вчера, Левитан король.
Это последнее письмо. До свиданья. Поехал я с пустым чемоданом, а вернусь с полным. Каждый из Вас получит по заслугам.
Желаю здравия.
Ваш А. Чехов.
954. М. Е. ЧЕХОВУ
21 апреля (3 мая) 1891 г. Париж.
21 апрель 1891 г. Париж.
Дорогой Дядя Митрофан Георгиевич, Христос воскрес! Только что вернулся из посольской церкви, где слушал заутреню, и тотчас же сел писать это письмо. Церковь в Париже велика, размерами напоминает Митрофановскую, но было тесно и душно. Греки слушают вместе с русскими, да и французов понабилось много. Пели французы.
В воскресенье я буду уже дома. Христосуюсь с Вами, обнимаю Вас крепко и прошу передать мое поздравление всем Вашим. Искренно Вас уважающий и любящий
А. Чехов.
На обороте:
Таганрог.
Митрофану Георгиевичу Чехову.
Russie, Taganrog.
955. И. М. КОНДРАТЬЕВУ
23 апреля (5 мая) 1891 г. Париж.
23 апрель. Париж.
Многоуважаемый Иван Максимович!
Будьте добры, прикажите приготовить для меня счет. Я вернусь в Москву 30 апреля или 1-го мая и около этого времени явлюсь к Вам.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
956. ЧЕХОВЫМ
24 апреля (6 мая) 1891 г. Париж.
24 апрель. Париж.
Опять перемена. Один из русских скульпторов, проживающих в Париже*, взялся сделать Суворину его бюст, и это задержит нас до субботы. В субботу мы непременно выедем, и в среду я буду в Москве.
Как вы обходитесь без денег? Потерпите до четверга.
Представьте мое удовольствие. Я был в палате депутатов, как раз в том заседании, когда от министра внутренних дел требовались объяснения по поводу беспорядков, какие позволило себе правительство при усмирении бунтующих рабочих в Фурми (много убитых и раненых). Заседание было бурное и в высшей степени интересное*.
Человеки, подпоясывающие себя удавами, дамы, задирающие ноги до потолка, летающие люди, львы, кафешантаны, обеды и завтраки начинают мне противеть. Пора домой. Хочется работать.
Всем, всем кланяюсь. Будьте здоровы.
Ваш Antoine.
957. И. П. ЧЕХОВУ
27 апреля (9 мая) 1891 г. Париж.
Суббота на Св. неделе. Париж.
Ты, вероятно, уже в Судогде, а потому адресуюсь в Судогду. Сегодня я еду в Россию. В Москве буду в среду. Тебе привезу английской бумаги и еще кое-что; всё сие оставлю у папаши, а сам уеду на дачу. Было бы желательно скорее повидаться и поговорить о виденном и слышанном. Получил ли письмо из Венеции?*
Надоело путешествовать. Хочется работать.
Ну, будь здрав. До свиданья.
Твой Antoine.
На обороте:
Ивану Павловичу Чехову.
г. Судогда Владимирск<ой> губ., Дубасовский завод.
Russie, Soudogda.
958. В. Г. ЧЕРТКОВУ
2 мая 1891 г. Москва.
2 май 1891 г. Москва.
Милостивый государь Владимир Григорьевич!
Я получил от уважаемого мною г. Горбунова два письма с предложением — отдать «Посреднику» мой рассказ «Ванька». Запаздываю ответом на эти письма, потому что только сегодня я вернулся из-за границы. Отвечаю я так: я весь к услугам «Посредника», потому что всей душой и сердцем сочувствую его целям* и глубоко уважаю руководящих этим добрым предприятием, о которых я слышал много хорошего.
Относительно «Ваньки» я должен сделать маленькую оговорку*. Баронесса В. И. Икскуль*, издающая книги для народа, обращалась ко мне в декабре прошлого года с предложением — дать ей «Ваньку». Я ответил согласием.
До сентября мой адрес будет такой: г. Алексин Тульск<ой> губ.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
Прошу Вас убедительно передать мой поклон и благодарность г. Горбунову.
959. А. И. УРУСОВУ
3 мая 1891 г. Москва.
3 май. 91.
Многоуважаемый Александр Иванович, Ваше письмо, где Вы приглашаете меня на чашку чая «с последствиями», я получил только вчера, вернувшись из Содома и Гоморры. Пока мы не виделись, я успел побывать в Италии, в Париже, Ницце, Берлине, Вене… В Париже видел голых женщин.
На всякий случай сообщаю Вам свой летний адрес: Ст. Алексин Сызрано-Вяземской жел<езной> дороги.
Будьте здоровы, до свиданья!
Сегодня уезжаю в Алексин слушать соловьев.
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Здесь, Арбат, Никольский пер., свой дом
Князю Александру Ивановичу Урусову.
960. И. П. ЧЕХОВУ
4 мая 1891 г. Алексин.
4 май 91 г. Глухое место близ ст. Алексин.
Я вернулся и уже пребываю на даче. Домик в лесу, 4 комнаты, внутри тесновато, снаружи простор; Ока не близко: нужно 6 минут ходьбы, а возвращаясь от реки — подниматься немножко на гору, что во время жары будет чувствительно. Вокзал под боком, дорога скучна и хуже Боромли.
Когда ждать тебя? Отвечай по адресу: Ст. Алексин Сызрано-Вяземской дороги.
Мангус с нами. Здравствует.
Непременно напиши, когда приедешь; я хочу дать тебе поручение. Быть может, понадобится что-нибудь купить.
По-видимому, около нашей дачи бывает очень много грибов. В Оке, я видел, плескается большая рыба. Хочу купить лодку. Если погода будет хорошая, то (опять-таки по-видимому) и грибная и рыбная и всякая другая охота удадутся нам вполне.
Для лета имеются пиджаки и штаны всех сортов. Поэтому позаботься только о резиновых калошах. Больших сапог не нужно, ибо здесь почва песчаная.
Все тебе кланяются. Я тоже кланяюсь и желаю всяких благ, видимых и невидимых*. Будь здрав.
Твой А. Чехов.
961. А. С. СУВОРИНУ
7 мая 1891 г. Алексин.
7 май.
Станция Алексин Сызрано-Вяземской жел<езной> дороги. Таков мой адрес. Станция, а не город, так как я живу около станции и получаю корреспонденцию из рук начальника станции.
Дача ничего себе. Лес, Ока, глушь, тепло, соловьи поют и проч. Тихо и покойно, а во время дурной погоды будет здесь скучно и грустно. После заграничной поездки дачная жизнь кажется немножко пресной. Похоже на то, как будто я взят в плен и посажен в крепость. Но тем не менее всё-таки я доволен.
В Москве от Общества драмат<ических> писателей* я получил не 200, как ожидал, а целых 300. Со стороны фортуны это очень мило.
Передайте Анне Ивановне, что французская выставка еще не готова*. Все, кого я видел, говорят, что выставка вообще неважная.
Ну-с, сударь мой, должен я Вам, если даже считать по-Вашему, не менее 800 рублей*. Это по совести. В июне или в июле, когда в магазине будут уж мои деньги, я напишу Зандроку, чтобы он послал Вам в Феодосию всё, что мне приходится. И Вы мне не препятствуйте. Даю Вам честное слово, что когда расплачусь с долгами и расквитаюсь с Вами, то возьму у Вас взаймы две тысячи. Не думайте, что мне неприятно у Вас одолжаться. Я сам даю взаймы и потому считаю себя вправе брать взаймы, но я боюсь запутаться и привыкнуть к долгам. Ведь я конторе Вашей должен чёртову пропасть!
У меня из окон хороший вид. То и дело ходят поезда. Через Оку мост.
Напишите мне что-нибудь.
Поклон Анне Ивановне, Насте, Боре и всем Вашим. Желаю здравия и всяких благ.
Ваш А. Чехов.
962. А. А. ДОЛЖЕНКО
8 мая 1891 г. Алексин.
8 май.
Любезный братец!
Сергей Никитич Филиппов, живущий на Большой Лубянке в доме Мосолова (меблированные комнаты), уведомил меня сегодня письмом*, что им получены для меня из Крыма 10 бутылок вина. Пошли кого-нибудь, хотя бы рассыльного, или Федору, если она не ушла, в дом Мосолова с моею карточкой. Карточки моей достаточно, чтобы посланный получил от г. Филиппова или, буде его нет дома, от швейцара Якова вино. Я одну карточку на сей предмет уже дал тебе, но так как ты ее потерял, то я посылаю тебе другую. Полученное вино попроси доставить первого едущего к нам (Семашко или Ивана), сам же его не привози, так как ты его дорогою выпьешь. Также не ставь вино близ тетки, а то она его выпьет. Если ты моей просьбы не исполнишь, то не будет тебе моего благословения.
Почтение богатой тетушке.
Готовый к услугам
А. Чехов.
Пока живешь у нас, почитай Толстого. Он на полке. Найди рассказы «Казаки», «Холстомер» и «Поликуша». Очень интересно.
963. А. С. СУВОРИНУ
10 мая 1891 г. Алексин.
10 май.
Ваше письмо получил. Merci. Единицею подписывается Дедлов-Кигн*, беллетрист и интересный путешественник, которого я знаю понаслышке, но не читал. Да, Вы правы, душе моей нужен бальзам. Я бы теперь с удовольствием и даже с радостью прочел что-нибудь серьезное не о себе только, а вообще. Я тоскую по серьезном чтении, и вся критика российская последнего времени не питает меня, а только раздражает. Я бы с восторгом прочел что-нибудь новое о Пушкине или Толстом — это было бы бальзамом для праздного ума моего…
Я тоже скучаю по Венеции и Флоренции и готов был бы еще раз взобраться на Везувий; Болонья же стерлась в моей памяти и потускнела, что же касается Ниццы и Парижа, то, вспоминая о них, «я с отвращением читаю жизнь мою»*.
В «Вестнике иностранной литературы», в последней книжке, напечатан рассказ Уйда, перевод с английского нашего Михайлы*, податного инспектора. Зачем я не знаю языков? Мне кажется, беллетристику я переводил бы великолепно; когда я читаю чужие переводы, то произвожу в своем мозгу перемены слов и перестановки, и получается у меня нечто легкое, эфирное, подобное кружевам.
В понедельник, вторник и среду я пишу сахалинскую книгу*, в остальные дни, кроме воскресений, роман, а в воскресенья маленькие рассказы. Работаю с охотой, но — увы! — семейство мое многочисленно, и я, пишущий, подобен раку, сидящему в решете с другими раками: тесно. Погода все дни стоит великолепная, место, где стоит дача, сухое и здоровое, лесу много… В Оке много рыбы и раков. Вижу поезда и пароходы. Вообще, если бы не теснота, то я был бы очень, очень доволен.
Когда Вы будете в Москве? Напишите, пожалуйста. Французская выставка Вам не понравится — к этому Вы готовьтесь. Вам понравится Ока, когда мы в 5 часов утра сядем в Серпухове на паршивый пароходик и поплывем к Калуге.
Жениться я не намерен. Я бы хотел теперь быть маленьким, лысым старичком и сидеть за большим столом в хорошем кабинете.
Будьте здравы и покойны. Низко кланяюсь всем Вашим. Пишите мне, пожалуйста.
Ваш А. Чехов.
Я пишу водевиль*. Действующие лица: Анна Ивановна, Айвазовский, генерал Богданович, Иван Павлович Казанский и цензор Макаров.
964. А. С. СУВОРИНУ
13 мая 1891 г. Алексин.
13 май 91 г.
Письмо, о котором Вы пишете, уже давно получено и уже послан ответ на него*. Ах, Глинский, Глинский!* Давно ли он был у меня и с высоты своего редакторского величия предлагал мне писать у него, обещая помещать даже мои маленькие рассказы? Ах, Гуревич, Гуревич!* Наверно его подбили Флексер и бабы! Ведь «Сев<ерный> вестник» могила для него. Вести толстый журнал совсем не педагогическое дело.
Я напишу Вам рождественский рассказ* — это непременно. Даже два, если хотите. Я сижу и пишу, пишу… Наконец-то я принялся за дело. Сахалинскую книгу хоть печатай, столько уже сделано. Жаль только, что проклятые зубы болят и желудок расстроен. То и дело бегаю в лес, в овраг.
Мои книги печатайте в каком угодно количестве. Не забудьте «Каштанку»*. Пора уже ее спустить с цепи. Если ее иллюстрировать и дать ей обложку с той собакой, которая у Вас спрятана в столе, что около окна, то она может пойти. Я медлительный, но плодовитый автор. К 40 годам у меня будет сотня книг, так что я могу открыть книжную лавку из одних только собственных сочинений. Иметь много книг и больше не иметь ничего — это ужасно совестно.
В июне Вы получите в Феодосии письма для передачи мне. Такой адрес я дал сахалинцам, ибо не знал, где я буду жить летом. В случае, если Вы не поедете в Феодосию, то дайте надлежащее распоряжение, дабы мои письма не пошли к чёрту. Также не забудьте, что в начале июня пароход «Петербург» привезет яванскую лошадь, которую я заказал для Вас в Сингапуре и которую пароходные офицеры обещали мне довезти до Одессы. Это, если ее привезут, удивительная лошадь. Не забудьте написать в Одессу, в книжный магазин, чтобы там поручили кому-нибудь побывать на пароходе в день его прихода, взять лошадь и спровадить ее в Феодосию, в теплый климат.
Голубчик, нет ли у Вас в библиотеке «Уголовного права» Таганцева?* Если есть, то нельзя ли мне прислать его? Я бы купил, но я теперь «бедный родственник»*, нищ и убог, как сидорова коза. Скажите также Вашему магазину (в телефон), чтобы он выслал мне в счет будущих благ две книги: «Устав о ссыльных» и «Устав о находящихся под стражей»*. Вы не подумайте, что я хочу стать прокурором; эти книги нужны мне для моей сахалинской книги. Буду воевать главным образом против пожизненности наказаний*, в которой вижу причину всех зол, и против законов о ссыльных, которые страшно устарели и противуречивы.
Первый раз читал я Потапенку в «Русских ведомостях»*. Хорошо.
В каких смыслах Бибиков обобрал пожилую даму?* Ведь бабы-то иногда врут.
Вы спрашиваете: не затеять ли поездку по помещикам?* Отчего же, это хорошо. Но погодите, дайте мне пописать.
У Вас набран рассказ Шавровой «У гадалки»*. Рассказ недурной. Отчего Вы его не печатаете? Авторша беспокоится.
Поклон всем Вашим. Бегу в овраг.
Ваш А. Чехов.
965. А. А. ДОЛЖЕНКО
14 мая 1891 г. Алексин.
14 май.
Драгоценный Алексис!
Я просил Лидию Стахиевну передать тебе десять рублей на случай каких-либо поручений. Из этих денег дай потребное количество Ивану для покупки свежих огурцов и капусты, если она уже есть в продаже. Также попроси Ивана привезти мне из моей библиотеки следующие книги*:
1) Максимов. «Сибирь и каторга».
2) Никольский. «Тамбовский уезд. Диссертация».
Обе книги переплетены и стоят на полке.
3) Никольский. «О. Сахалин и его фауна».
4) Андриевский. «Речи».
5) Грязнов. «Череповский уезд. Диссертация».
Сии книги не переплетены и лежат в сундуке, что в спальне моей около стола. Найди их, если будет свободное время, и выдай Ивану.
Также не забудь объяснить Ивану, что билет в Алексин он должен брать на Курской дороге непременно к двенадцатичасовому ночному поезду, в Туле пересадка на поезд, идущий в Калугу. Коли хочет, пусть привезет килек.
Поклон богатой тетке*. Если бы я был теперь в Москве, то непременно бы залез к ней в сундук.
Будь здрав и богом храним.
Твой А. Чехов.
966. Ал. П. ЧЕХОВУ
Между 4 и 15 мая 1891 г. Алексин.
Ст. Алексин Сызрано-Вяземской дороги.
Двулично-вольнодумствующий брат наш! Сим извещаю твое благоутробие, что я уже вернулся из гнилого запада и живу на даче (зри выше адрес). Со мною имеет пребывание и отец, который у Гаврилова, слава богу, уже не служит*. Когда он уходил от Гаврилова, то последний сказал ему: «Ваши дети подлецы». Скушай!
Со мною же и мангус, вынимающий из бутылок пробки и бьющий посуду. Если тебе не случится видеть сего зверя, то это будет такое лишение, что и представить трудно. Ради зверя следовало бы приехать к нам.
Кланяйся супруге и петербургским мещанам*.
Упрекающий в нерадении
А. Чехов.
Пиши!
967. И. П. ЧЕХОВУ
15 мая 1891 г. Алексин.
15 май.
По поручению фатера отвечаю на твое письмо*. В доме Фирганга живут теперь тетя и Алексей*. Последний имеет передать тебе мое письмо*, в котором изложен подробный маршрут. Если произойдут перемены, то о них уведомим своевременно, через того же Алексея.
Когда же ты приедешь? Тебя ждет лодка. Не забудь купить для себя удилище.
Если хочешь узнать подробности о даче, то побывай у Лидии Стахиевны, которая гостила у нас.
В Серпухове на пароход не садись, а то будешь ехать лишние сутки.
Нового ничего нет. Все здоровы.
Дождей нет, засуха.
Твой А. Чехов.
968. Л. С. МИЗИНОВОЙ
17 мая 1891 г. Алексин.
17 мая.
Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика! Мангус третьего дня убежал и больше уж никогда не вернется. Издох. Это раз.
Во-вторых, мы оставляем эту дачу и переносим нашу резиденцию в верхний этаж дома Былим-Колосовского*, того самого, который напоил Вас молоком и при этом забыл угостить Вас ягодами. О дне переезда нашего уведомим своевременно. Приезжайте нюхать цветы, ловить рыбку, гулять и реветь.
Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, Лика, адская красавица! Когда Вы будете гулять с кем-нибудь или будете сидеть в Обществе* и с Вами случится то, о чем мы говорили, то не предавайтесь отчаянию, а приезжайте к нам, и мы со всего размаха бросимся Вам в объятия.
Когда будете с Трофимом в Альгамбре, то желаю Вам нечаянно выколоть ему вилкой глаза.
Вам известный друг
Гунияди-Янос*.
Кланяется Вам сторожиха. Маша просит, чтобы Вы написали насчет квартиры*. Адрес не станция Алексин, а город Алексин.
969. А. С. СУВОРИНУ
18 мая 1891 г. Алексин.
18 май.
Ликуй ныне и веселися Сионе*. Жил я в деревянной даче в четырех минутах ходьбы от Оки, кругом были дачи и дачники, березы и больше ничего. Надоело. Я познакомился с некиим помещиком Колосовским и нанял в его заброшенной поэтической усадьбе* верхний этаж большого каменного дома. Что за прелесть, если бы Вы знали! Комнаты громадные, как в Благородном собрании, парк дивный с такими аллеями, каких я никогда не видел, река, пруд, церковь для моих стариков и все, все удобства. Цветет сирень, яблони, одним словом — табак! Сегодня перебираюсь туда, а дачу бросаю. Дача нанята за 90 руб., а усадьба за 160 р. Дорого обойдется это лето.
Ну отчего бы Вам не приехать ловить рыбу? Здесь карасей и раков видимо-невидимо.
У Рошфор два этажа, но для Вас не хватило бы ни комнат, ни мебели. К тому же сообщение утомительное: со станции приходится ехать туда в объезд чуть ли не 15 верст. Других дач тоже нет, а имение Колосовского будет годиться для Вас только в будущем году, когда отделают оба этажа. Право, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому и семейному найти себе дачу. Для меня дач сколько угодно, а для Вас ни одной.
Мой мангус ушел в лес и не возвращался. Должно быть, погиб.
Я дал себе слово не печатать свои сахалинские писания в газетах и журналах*, но теперь, если бы Вы знали, какое берет искушение! Сегодня же я мог бы послать Вам на 100 луидоров.
Вчера я целый день возился с сахалинским климатом*. Трудно писать о таких штуках, но всё-таки в конце концов поймал чёрта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно. И как противно писать цифрами!
Я ежедневно встаю в 5 часов утра; очевидно, в старости буду вставать в 4. Мои предки все вставали очень рано, раньше петухов. А я заметил, что люди, встающие очень рано, ужасные хлопотуны. Стало быть, я буду хлопотливым, беспокойным стариком.
«Мамаево нашествие» — водевиль в крыловском вкусе*; ни единого характера. Пахнет дачным мужем*, а мораль такая: сибирякам дядям не следует приезжать в гости к племянникам. И склеена пьеса угловато. Читатель или зритель ждет, что гость приволокнется за хозяйкой, но и этого даже в пьесе нет и все три акта однообразны. И еще скажу: писать часто такие пьесы всё равно, что каждый день в бордель ходить — скоро истаскаешься.
M-elle Гуревич и M-r Филоксера* ничего не сделают из «Сев<ерного> вестника»; они внесут в него дух еврея-философа, ими переведенного, но не внесут его мудрости и таланта*; чесночным духом и ограничится дело.
Гимназистку надо в сумасшедший дом,* а офицерика, который отделал ее, в крепость на четыре года без лишения чинов. <…> она стала приставать к первому встречному <…> потом едва волокла ноги и написала циническое письмо — всё это болезнь и, к несчастью, неизлечимая. <…> потом, когда отец ее прогонит, поступит в бордель или, в лучшем случае, в оперетку, а в старости, если не умрет от чахотки, она будет писать нравоучительные фельетоны, пьесы и письма из Берлина или Вены — слог у нее выразительный и вполне литературный.
Будьте здоровы. Если вздумаете приехать ко мне, то телеграфируйте так: «Алексин, доктору Бездетному, передать Чехову». Письма свои адресуйте так: г. Алексин Тульской губ.
Ваш А. Чехов.
970. А. С. СУВОРИНУ
20 мая 1891 г. Богимово.
20 май.
Я перебрался на другую дачу. Какое раздолье! В моем распоряжении верхний этаж большого барского дома. Комнаты громадные; из них две величиною с Ваш зал, даже больше; одна с колоннами; есть хоры для музыкантов. Когда мы устанавливали мебель, то утомились от непривычного хождения по громадным комнатам. Прекрасный парк; пруд, речка с мельницей, лодка — всё это состоит из множества подробностей, просто очаровательных. Если Вы вздумаете приехать ко мне, то вот Вам маршрут: Москва, из Москвы с двенадцатичасовым ночным поездом в Тулу (брать билет до Алексина), в Туле пересадка на поезд, идущий в Калугу; прибыв утром в Алексин, Вы спрашиваете, где ямщик Гущин; сей человек довезет Вас к нам на паре с колокольчиками; рессорных экипажей нет, но Гущин не трясок. От Алексина до Богимовки, где мы живем, 8-10 верст; если же с Вами будет только ручной багаж, то путь можно устроить покороче, ибо в 4-х верстах от нас есть полустаночек.
Караси отлично идут на удочку. Я вчера забыл о всех печалях: то у пруда сижу и таскаю карасей, то в уголке около заброшенной мельницы и ловлю окуней. Интересны и бытовые подробности.
Последние два манифеста* — насчет сибирской дороги и ссыльных — мне очень понравились. Сибирская дорога названа народным делом, и тон манифеста гарантирует ее скорое окончание; а каторжным, кои отбудут такие-то и такие-то поселенческие и ссыльно-крестьянские сроки, разрешается вернуться в Россию, без права жить в столичных губерниях. Это пропустили газеты без внимания, а между тем это нечто такое, чего никогда не было в России, — это серьезный шаг к упразднению той пожизненности наказаний, которая так долго угнетала общественную совесть, как несправедливая и в высшей степени жестокая.
Как здоровье Алексея Алексеевича?
Я буду ждать Вас*. Хорошо бы Вам поспешить, а то скоро перестанут петь соловьи и отцветет сирень. Если Алексей Алексеевич захочет, то пригласите и его с собой. У меня найдется места и постелей для целой дивизии.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
971. Л. С. МИЗИНОВОЙ
23 мая 1891 г. Богимово.
23 май.
Многоуважаемая Лидия Стахиевна! Маша поручила мне написать Вам, что она ждет от Вас письма. Адрес: г. Алексин Тульской губ. Мы перебрались в Богимово, где Вы были и стояли под навесом, когда шел дождь.
С почтением
А. Чехов.
972. А. С. СУВОРИНУ
27 мая 1891 г. Богимово.
27 май. 4 часа утра.
Мангус убежал в лес и не возвратился; кобылка-сосунчик, которую мы купили за 75 коп., удавилась. Холодно. Денег нет. Но тем не менее все-таки я Вам не завидую. Нельзя теперь жить в городе — это и скучно и нездорово. Мне бы хотелось, чтобы Вы от утра до обеда сидели где-нибудь на террасе, пили чай и писали что-нибудь художественное, пьесу, что ли, а после обеда до вечера ловили бы рыбу и думали спокойную думу. Вы давно уже заслужили право, в котором Вам теперь отказывают всякие случайности, и мне стыдно и кажется несправедливым, что мне живется покойнее, чем Вам. Неужели в самом деле Вы весь июнь будете жить в городе? Это даже жутко.
С корректурой всё устроилось*, и Неупокоев, вероятно, уже успокоился. Книги, о которых я писал Вам*, уже получены. Со Щегловым о его пьесе я никогда ничего не говорил.* Откуда он взял, что я хвалил ее?
Вы пишете, что я кирпичный человек, покрытый известкой, и ничего не даю в газету. Но войдите в мое положение. В моей литературной деятельности такой кавардак и беспорядок, что сам чёрт ногу сломает. Стал было повесть писать* — заграница помешала; продолжать теперь повесть некогда — Сахалин на шее. Сел бы писать мелочи и пробовал уже*, но мысль, что к осени я должен отделаться от Сах<алина>, парализует всякую способность. Погодите, голубчик, скоро свалю со спины каторгу* и весь буду Ваш, от головы до пяток. Я даю Вам честное слово, что сахалинская книга будет осенью печататься, ибо я ее, честное слово, уже пишу и пишу, а если Вы не верите, то я могу прислать Вам вещественные доказательства. Благодаря тому, что я встаю с курами, мне никто не мешает работать, и дело у меня кипит, хотя оно и тягучее, кропотливое дело, не стоящее, как овчинка, выделки: из-за какой-нибудь одной паршивой строки приходится целый час рыться в бумагах и перечитывать всякую скуку. Писать о климате или по обрывкам составлять историко-критический очерк каторги — какая это скука, боже мой!
Вы пишете, что в последнее время «девочки стали столь откровенно развратны». Ах, не будьте Жителем! Если они и развратны, то время тут положительно ни при чем. Прежде развратнее даже были, ибо сей разврат как бы узаконивался. Вспомните Екатерину*, которая хотела женить Мамонова на 13-летней девочке. Пушкин в своем «Станционном смотрителе»* целуется взасос с 14-летней девочкой, а героини Шекспира все в возрасте от 14 до 16 лет. И не столько уж у Вас случаев, чтобы делать обобщения.
Кстати, о девочках[15].
Новость: мы устроили себе рулетку. Ставка не больше копейки. Доход рулетки идет на общее дело — устройство пикников. Я крупье.
Будьте здравы. Не предавайтесь мрачным мыслям, всё устроится хорошо. Поклон Анне Ивановне, Насте и Боре.
Ваш А. Чехов.
973. А. С. СУВОРИНУ
27 мая 1891 г. Богимово.
27 май.
«Анна Ивановна сказала, вот ведь не догадался предложить эту дачу»… Анна Ивановна должна за меня вечно бога молить. Когда я нанимал большой дом, то думал о Вас больше, чем о себе. Домина громадный, парк великолепный, река, пруд, и для Вас как раз бы подошло, но телеграфировать Вам остановили меня отсутствие мебели (есть она, но обшарпанная, старинная), отдаленность от станции — 10 верст, неимение рессорных экипажей и многое другое, что длинно было бы перечислять. Помещения так много, что поместились бы и Вы, и мы: Вы в большом доме, а мы в едином из флигелей; но где бы Вы взяли мебели и экипаж? Анна Ивановна, приехав и увидев обстановку, обругала бы меня мужиком и больше ничего. Если хотите, то дачу эту можно будет приготовить Вам к будущему году. Из нее можно сделать рай. Фортепьяно есть, можете себе представить. И биллиард есть.
Кстати, прочтите врагу моему Анне Ивановне письмо Григоровича*: пусть у нее душа порадуется. «Чехов принадлежит к по<ко>лению, которое заметно стало отклоняться от запада и ближе присматриваться к своему…
…Венеция и Флоренция ничего больше, как скучные города для человека даже умного…» Merci, но я не понимаю таких умных людей. Надо быть быком, чтобы, приехав первый раз в Венецию или во Флоренцию, стать «отклоняться от запада». В этом отклонении мало ума. Но желательно было бы знать, кто это старается, кто оповестил всю вселенную о том, что будто заграница мне не понравилась? Господи ты боже мой, никому я ни одним словом не заикнулся об этом. Мне даже Болонья понравилась. Что же я должен был делать? Реветь от восторга? Бить стекла? Обниматься с французами? Идей я не вывез, что ли? Но и идеи, кажется, вывез. Ваша статья об ипподроме больше моя, чем Ваша, ибо я Вам уши прожужжал про эту новую форму театра*.
Статья отличная, но в Москве ее не поймут. Что Вы, помилуйте, может ли М. Н. Ермолова играть в ипподроме вместе с лошадями? А думать и говорить, что Мольер может показаться скучным*, — это идея, за которую московский Иван Иванович Иванов, автор московского проекта, задаст Вам такого треску, что Вы не рады будете*. А ипподром в самом деле прелесть, и Колизей отличная штука. Но мы с Вами не доживем до них, ибо уже пережили.
Буренин находит в Шастунове «ровно ничего»?* Скажите ему, чтобы он полечился от печёнки.
Нам бы надо с Вами повидаться, т. е., вернее, мне надо. Я уже соскучился, хотя сегодня поймал 252 карася и одного рака.
Да хранит Вас бог. Поклон всем.
Ваш А. Чехов.
974. Е. М. ШАВРОВОЙ
28 мая 1891 г. Алексин.
28 май, г. Алексин Тульск. г.
Сударыня, Ваша «Ошибка» воистину есть ошибка*. Рассказ только кое-где хорош, но в остальном это непроходимая чаща скуки. Соня, покойничек, папа, мама, опять Соня и покойничек, потом Ромул, Нума Помпилий, Соня, покойничек, папа, потом опять Соня и покойничек… в глазах рябит! Вам прекрасно удаются «благородная бедность» и девицы, ну и взяли бы одну только Милочку с ее папой, тяжелой кухаркой и соблазнами катка; вышел бы тогда рассказ отменный.
Ваша «Гадалка» напечатана*. Видели? Насчет гонорара, простите, я не говорил Суворину. Хотя Вы стоите и больше 10 коп. за строку, но мне не хотелось нарушать порядка, давно уж заведенного в «Новом времени». Тут начинают с пятачка, потом постепенно повышают, как чиновников на службе, будь то хоть сам Шекспир. Вы будете получать 8, потом 10, потом 12, затем 15 и так до червонца включительно. Когда мне будет 80 лет, а Вам 90, мы будем получать по червонцу за строку.
Когда я был в Париже, мне прислали из Италии Ваше письмо. Я прочел и руками развел. Что я мог отвечать Вам? В ответ на идею эксплоатировать процесс Бартенева* я мог бы только, пожалуй, прислать Вам рецепт: Kalii bromati… по ложке на ночь. Это идея почти сумасшедшая, даже бешеная. Во-первых, Вы с Бартеневым знакомы не были и знать его не могли, во-вторых, в таком сложном абсурде, как жизнь бедняжки Висновской, мог бы разобраться разве один только Достоевский. Да и к чему Вам ехать воображением в Варшаву, если под боком Москва, полная Милочек и всяких двуногих тварей?
Нам бы следовало повидаться. Вы бы спели, а я бы послушал. Поговорили бы о литературе, о Крыме…
Будьте здоровы и небом хранимы.
Ваш слуга А. Чехов.
Что Филиппыч*?
Вы не сердитесь на критику. Если я пишу и сужу несколько резко, то это только потому, что вижу в Вас коллегу и литераторшу, а не дилетантку, иначе бы, быть может, я наговорил Вашей «Ошибке» тьму комплиментов.
На конверте:
Ст. Ставроково по К<урско-> Х<ерсонско->А<зовской> жел. дороге
Ее высокоблагородию Елене Михайловне Шавровой.
975. А. С. СУВОРИНУ
4 июня 1891 г. Богимово.
4 июнь.
Раковский за всё имение, заключающееся в трех участках = 400 десятин, просит 35 тысяч*. Ту часть имения в 150 десятин, где находятся усадьба, мельница и прочее, что мы видели, он может уступить за 23 тыс. и, конечно, отдаст за 20.
Зачем Вы так скоро уехали?* Мне было очень скучно, и нескоро я потом пришел в свою обычную мещанскую колею. Как нарочно, после Вашего отъезда погода наступила великолепная, теплая, и рыба стала ловиться.
Сестра всё еще больна.
Мангус нашелся. Охотник с собаками нашел его по сю сторону Оки, против дачи Снигирева, в каменоломне; если бы не щель в каменоломне, то собаки растерзали бы мангуса. Блуждал он по лесам 18 дней. Несмотря на ужасные для него климатические условия, он стал жирным — таково действие свободы. Да, сударь, свобода великая штука.
Были Вы в Ельце? Что там видели? Я опять Вам советую поехать в Феодосию по Волге. И Вам, и Анне Ивановне будет весело, а для детей ново и любопытно. Будь я свободен, поехал бы с Вами. На волжских пароходах теперь уютно, кормят хорошо и публика интересная.
Желаю Вам всех благ. Простите, что Вам у меня жилось так скверно. Когда я вырасту большой и выпишу из Венеции мебели, а это я непременно сделаю, то Вам у меня будет не так жестко и холодно.
Кланяюсь Анне Ивановне и детям.
Ваш А. Чехов.
976. Л. С. МИЗИНОВОЙ
12 июня 1891 г. Богимово.
12 июнь.
Очаровательная, изумительная Лика!
Увлекшись черкесом Левитаном, Вы совершенно забыли о том, что дали брату Ивану обещание приехать к нам 1-го июня, и совсем не отвечаете на письма сестры. Я тоже писал Вам в Москву*, приглашая Вас, но и мое письмо осталось гласом вопиющего в пустыне*. Хотя Вы и приняты в высшем свете (у головастенькой Малкиель), но все-таки Вы дурно воспитаны, и я не жалею, что однажды наказал Вас хлыстом. Поймите Вы, что ежедневное ожидание Вашего приезда не только томит, но и вводит нас в расходы: обыкновенно за обедом мы едим один только вчерашний суп, когда же ожидаем гостей, то готовим еще жаркое из вареной говядины, которую покупаем у соседских кухарок.
У нас великолепный сад, темные аллеи, укромные уголки, речка, мельница, лодка, лунные ночи, соловьи, индюки… В реке и в пруде очень умные лягушки. Мы часто ходим гулять, причем я обыкновенно закрываю глаза и делаю правую руку кренделем, воображая, что Вы идете со мной под руку.
Если приедете, то спросите на станции ямщика Гущина, который и довезет Вас к нам. Можно и на полустанке высадиться, но тогда нужно раньше дать знать, дабы мы могли послать за Вами пегаса. От полустанка до нас только четыре версты.
Кланяйтесь Левитану. Попросите его, чтобы он не писал в каждом письме о Вас*. Во-первых, это с его стороны не великодушно, а во-вторых, мне нет никакого дела до его счастья.
Будьте здоровы и щисливы и не забывайте нас. Сторожиха Вам кланяется.
Это моя подпись.
Мангус нашелся. Маша здорова.
Сейчас получил от Вас письмо. Оно сверху донизу полно такими милыми выражениями, как «чёрт вас задави», «чёрт подери», «анафема», «подзатыльник», «сволочь», «обожралась» и т. п. Нечего сказать, прекрасное влияние имеют на Вас такие ломовые извозчики, как Trophim.
Вам можно и купаться и по вечерам гулять*. Всё это баловство. У меня все мои внутренности полны и мокрых и сухих хрипов, я купаюсь и гуляю и всё-таки жив.
Во́ды Вам нужно пить. Это одобряю. Приезжайте же, а то плохо будет. Все низко кланяются, я тоже. Почерк у Вас по-прежнему великолепный.
977. А. С. СУВОРИНУ
16 июня 1891 г. Богимово.
16 июнь.
Посылаю Вам от щедрот своих летний, т. е. жиденький, рассказ*. Оторвали меня от сахалинской работы не муза мести и печали и не жажда звуков сладких*, а жажда поскорее содрать с кого-нибудь хоть пять целковых, ибо я сижу буквально без гроша. Если рассказ сгодится, то скажите конторе, чтобы она половину гонорара удержала в счет долга по газете, а половину прислала мне поскорее. И чтобы она держалась этой манеры в продолжение всего лета, ибо до осени я постараюсь прислать побольше и поквитаться. Что касается долга Вам, то он будет пополнен из книжной выручки, о чем я уже писал Зандроку*. В каком положении находится эта выручка, я не знаю; если печатается уже пятое издание*, то деньги должны быть.
Заглавие у рассказа неподходящее. Не придумаете ли Вы какого-нибудь другого?
Я Мише говорил об имении в Каширском уезде, о котором Вы слышали от Никольского. Такого имения у Миши на карте нет; есть фамилия похожая.
У нас ясная, жаркая погода. Купаемся вовсю и сделали себе душ. Затеваем пикники, и ничего у нас не выходит. Был один пикник, на котором знакомились все дачники. После этого пикника, часа в три ночи, я и хозяин поехали кататься; лошади понесли, опрокинули нас, и тарантас разбился вдребезги, и я трахнулся о землю носом.
У нас гостит Наташа Линтварева и хохочет от утра до вечера. Приезжал сегодня становой за моим паспортом.
Я не читал рассказа Сергеенко*. Был он напечатан или еще нет? Интересно было бы прочесть, ибо Сергеенко меня интересует. У этого человека, талантливого немножко и неглупого, есть в голове какой-то хохлацкий гвоздик, который мешает ему заниматься делом как следует и доводить дело до конца.
Когда будете ехать в Феодосию, я приеду в Тулу повидаться, только о дне Вашего прибытия в Тулу не телеграфируйте, а пишите или же телеграфируйте «до востребования», а то с нас за телеграммы дерут по полтора целковых.
Будьте здоровы. Мудрено Вам не скучать теперь в Петербурге, и я удивляюсь Вашему долготерпению. Мои Вам кланяются.
Ваш А. Чехов.
Скучно писать из мужицкой жизни. Надо будет за генералов приняться*.
978. Л. С. МИЗИНОВОЙ
20 июня 1891 г. Богимово.
20 июнь.
Бедная, больная Ликиша! Сестра поручила мне написать Вам следующее. Она с Наташей Линтваревой, которая теперь гостит у нас, в субботу уезжает в Сумы; из страха, что Вы можете не застать ее и что без нее мы Вас обидим, она просит Вас не приезжать ранее 3–4 июля — срок, к которому она непременно вернется.
Если Вы серьезно больны, то должны серьезно и лечиться*. Бросили ли Вы курить? Вам нельзя ни курить, ни пить. Ни табаку, ни вина, ни пива, ни даже квасу — ни-ни! Остерегаться холодного и сырого воздуха; всегда держать грудь в тепле, хотя бы в кофте толщиною с одеяло. Есть возможно больше; самое лучшее — побольше сливок. Утром, в обед, в вечерний чай и в ужин — сливки и сливки. Пить не залпом, а глоточками — это и здорово, и грациозно. Жареное мясо предпочитать вареному, сухой хлеб мягкому. Овсянка, манная каша и кисели — всё это хорошо. Перед едой принимать какую-нибудь горечь: гофманский эликсир (Elixir visceralis Hofmani) или хинную тинктуру по 15 кап<ель>. Если желудок хорош и если купаться нельзя, то принимайте для укрепления своих дамских нервов бромистый калий и мышьяк. Кровать поставьте посреди комнаты. Во время прогулок возвышенные места предпочитайте низменным. Поменьше разговаривайте и, когда беседуете с бабушкой или Левитаном, не кричите. В письмах добрых знакомых не называйте идиотами.
Я кашляю, в глазах у меня мелькает, в голове пусто, но я тем не менее всё-таки здоров. Кланяйтесь Софье Петровне и Левитану. Софье Петровне я писал* и благодарил ее за приглашение.
Иду ужинать. Будьте здоровы. Блондинку Колосовского зовут так: Аменаиса Эрастовна*. Для краткости зовем ее Семирамидой или Мюр-и-Мерилизой. Была бы симпатична, если бы не была тупа и зла.
А Колосовский милый парень. Он оказался не таким серьезным и «вумным», каким представлялся в первое время.
Больше я писать Вам не буду.
Ваш А. Чехов.
Кланяйтесь бабушке*.
979. Е. М. ШАВРОВОЙ
20 июня 1891 г. Богимово.
20 июнь. г. Алексин.
Я, уважаемая Елена Михайловна, всегда неизменно рад служить Вам, и потому напрасно Вы спрашиваете, буду ли я читать Ваши рассказы или нет. Присылайте, сделайте милость. Только прошу не сердиться, если мое чтение, да и вообще мое вмешательство в Вашу литературу не принесет Вам никакой пользы.
Представьте, я не читал «Мимочку на водах».* Авторша «Мимочки» — это некая Веселитская, замужняя. Так, по крайней мере, своим неразборчивым почерком написал мне Суворин. Кстати, судя по критике Суворина и по выдержкам из «Мимочки», сие произведение представляется мне не столько блестящим, сколько вычурным и манерным. Это я из зависти.
У меня на даче так хорошо, и так я занят своей работой, что этим летом едва ли поеду куда-нибудь на воды к Мимочкам. Впрочем, если улыбнется фортуна и даст мне лишних рублей пятьсот, то я надумаю и, быть может, в начале августа поеду в Крым. Вы у Синани или у кого-нибудь из крымских старожилов оставьте свой адрес, я непременно повидаюсь с Вами*.
Вы находите, что если Ваш рассказ скучен, то это ужасно*. А я Вам скажу, что если из пяти наших рассказов только один будет нескучен, то и слава богу. Не скучные рассказы ужасны, а ужасно, когда скучно писать. Кстати: читали ли Вы «Нескучные рассказы» Грузинского? Если нет, то постарайтесь выписать наложенным платежом от Суворина или из редакции «Осколков», где сия книга издана. Грузинский, он же Лазарев, подавал большие надежды, но мне кажется, он не из таких писателей, которым следовало бы подражать, — очень уж рассудителен. Он, надо заметить, прошел мою цензуру, так же как и Вы*, но Вы лучше его. Прочтите. Вообще, читайте всё, что выходит. Это для эрудиции нужно.
Вы спрашиваете, что Вам прочесть этим летом, чтобы стать «страх — умной». Не знаю. Читайте путешествия.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Ст. Ставроково К<урско->Х<ерсонско->А<зовской> ж. д.
Елене Михайловне Шавровой. Еленовка.
980. А. С. СУВОРИНУ
25 июня 1891 г. Богимово.
Получив Ваше письмо, я немедля телеграфировал Вам*, чтобы Вы привезли «Собирателя грибов» Кайгородова* и 5 ф<унтов> кофе Мокко. Алексин весь сгорел*, и нам негде купить ни кофе, ни всего прочего. Коли милость Ваша, то привезите 2 куска глицеринового мыла и возьмите у Феррейна рядом со «Слав<янским> базаром» 2 ф<унта> соды (для больных). Вот и всё. В Вязьму я поеду с Вами*, но в Одессу — боюсь. Для Одессы понадобится много времени и, пожалуй, захочется поехать в Батум. Нет, не соблазняйте.
Нетерпеливо жду. Погода великолепная.
Ваш А. Чехов.
981. Ф. А. ЧЕРВИНСКОМУ
2 июля 1891 г. Богимово.
2 июль.
Я теряюсь в догадках. Почему Вы послали Ваше письмо в Таганрог?* Откуда весь мир взял, что я живу в Таганроге?* Не только Вы, но даже сахалинская канцелярия шлет мне свои казенные пакеты в Таганрог… Не понимаю. Я в этом городе не был уже 6 лет и в последнее время даже не думал о нем. Живу я по той же Сызрано-Вяземской дороге, близ г. Алексина, и адрес мой такой: г. Алексин Тульской губ. Мы с Вами соседи.
Я Скабичевского никогда не читаю*. Мне попалась недавно в руки его «История новейшей литературы»; я прочел кусочек и бросил* — не понравилось. Не понимаю, для чего всё это пишется. Скабичевский и Кo — это мученики, взявшие на себя добровольно подвиг ходить по улицам и кричать: «Сапожник Иванов шьет сапоги дурно!» и «Столяр Семенов делает столы хорошо!» Кому это нужно?* Сапоги и столы от этого не станут лучше… Вообще труд этих господ, живущих паразитарно около чужого труда и в зависимости от него, представляется мне сплошным недоразумением. Что же касается того, что Вас обругали, то это ничего. Чем раньше Вас обстреляют, тем лучше.
Где Ваша пьеса была напечатана?* Я всё время путешествовал и ничего не читал. Пришлите мне оттиск.
Еще одно: не знаете ли, кто редактирует «Юридический вестник» и «Юридическую летопись»?* Если знаете, то напишите. Я буду Вам очень благодарен.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
982. М. П. ЧЕХОВОЙ
5 июля 1891 г. Богимово.
Ст. Козлятин Ряжско-Бряжской жел. дор.
Машя! Торопись ехать домой, так как без тебя наше интензивное хозяйство пришло в совершенный упадок. Есть нечего, мухи одолели, из ватера идут удушающие миазмы, мангус разбил банку с вареньем и проч. и проч.
Все дачники вздыхают и оплакивают ваш отъезд. Нового ничего нет. Геге по-прежнему не встречает ни в ком сочувствия и без толку мечется по двору*, его косая Усириса* так же, как и при тебе, в глаза улыбается, а за глаза кладет в сметану иголки. Паучок* от утра до вечера возится со своими пауками. Пять паучьих лапок уже описал, остались теперь только три. Когда он покончит с пауками, то примется за блох, которых будет ловить на своей тетушке. Киселевы каждый вечер сидят в клубе, и никакие мои намеки не трогают их с места.
Ссоры за столом у нас бывают по-прежнему очень редко: только за обедом и за ужином*. Погода жаркая, грибов нет. Суворин еще не приехал. Елена возвратилась* и уже бегает по лестницам. Новостей, повторяю, никаких.
Кланяйся баронессе Икскуль*, всем Линтваревым, Сахаровым и Марковым. Купи кусочек мыла и подари его Лиле*: пусть вымоет харю.
Не забудь же напомнить Сушкину, что я забыл у него наливку.
Скорей приезжай, ибо скучно чертовски. Сейчас поймали лягушку и дали мангусу. Съел.
Всего хорошего. Социалисты не показываются*: должно быть, замышляют сепаратизм. Украйна их нэ забудэ. Будь здрава; привози с собой баронессу Икскуль. Убеди ее, что нам без нее адски скучно.
Твой Antonio.
983. Н. М. ЛИНТВАРЕВОЙ
5 июля 1891 г. Богимово.
5 июль. Козлятин.
Многоуважаемая баронесса Икскуль! Возьмите длинную хворостину и погоните Машу домой. Богимово Вас нэ забудэ, ибо Маша нужна, и отъезд ее произвел такой же беспорядок, как если бы с неба вдруг исчезли все звезды. А вместе с Машей непременно приезжайте и Вы. Заберите в чемодан все Ваши 73 цветных кофточки и приезжайте. Право, у нас не так скучно, как Вам это показалось. Вспомните приятную прогулку в Воронцово*, милую собачку Фингала, вспомните рыженькую, косоокую Аменаису и ее развинченного рыцаря Геге. А каков паучок, какова его тетушка! Вспомните наш клуб с Киселихой, Киселятами и с Верочкой*, которая смотрит Вам прямо в лицо, улыбается и кивает головой. А пикник забыли? А яичница, которую изжарила в кастрюле Аменаиса? А вечерняя прохлада?
На Луке в обществе Марковых и баронов* Вы привыкли к блеску; разговоры о Лорисе*, о блестящих академиках и лихачах и всякие благоухания, идущие от Ваших новых жильцов, кружат Вам голову. Но вернитесь к простоте! Идите к нам, людям труда, людям без блеска и запаха.
Социалисты продолжают безвыходно сидеть в своем флигеле и всё думают, думают… Паучок работает. Я видел его работу: очень длинно и интересно*. Он превосходный зоолог и большой философ.
15-го июля у нас спектакль*. Будут живые картины и факельное шествие, и масса наслаждений во вкусе моей нравственной невесты-тетушки. Все с нетерпением ждем Вас. Даже Аменаиса спрашивает: приедет ли Наталья Михайловна?
Передайте Маше, что я уже писал ей насчет Елены. Она бежала на завод к своему Парису, но опять вернулась и уже бегает по лестницам. Старик, содержатель нашего «Эрмитажа»*, где Вы предавались излишествам, опасно заболел. Вероятно, умрет.
Поклон всем Вашим. Мать Вам кланяется и убедительно просит приехать. Будьте здоровы и благополучны.
Гвоздика*.
Если Маша не приедет к 10-му, то я уеду из Богимова. Так и скажите ей.
В огороде у нас нет ничего: ни огурцов, ни капусты… «Всё померзло», оправдывается Аменаиса. А телята прыгают, прыгают и скоро съедят самое Аменаису.
У нас невыносимая жара и бездождие. Геге уже убрал клевер.
984. А. С. СУВОРИНУ
13 июля 1891 г. Богимово.
13 июль.
Салазки старухе починил. За лошадей заплатил 5 рублей — столько запросил хозяин; остальные 5 р. распределил так: 3 рубля в фонд, который я учреждаю в Богимове под названием «больничного» (в пользу больницы, которую будут строить); оставшиеся 2 рубля лежат у меня в столе и ничего не делают.
Напишите, пожалуйста, как Вы доехали до Одессы и что там видели. Пришел ли «Петербург» со Щербаком?* Привезли ли яванскую лошадь?* Напишите также про Вашу любимицу Феодосию, про патриарха-католикоса Айвазианца и его одалиску Никитишну*, про Папарубу, Булгакова и прочих армяшек.
Я, быть может, приеду в августе или же совсем не приеду, так как я занят по горло и спешу нажить капиталы.
В случае, ежели будет на Ваше имя корреспонденция для передачи мне, то пришлите. Если будет денежный пакет, то вскройте его и содержимое переложите в другой конверт.
К зоологу Вагнеру приехали еще две тетушки. Все тетушки сдобные и миндальные; необыкновенное благородство чувств. Они обожают своего ученого племянника до такой степени, что ходят за его женой, как жандармы, боясь, чтобы кто-нибудь не посягнул на честь Володиного ложа. Она в лес, они за нею; она купаться — они в воду.
Приехал художник Киселев.
Будьте здоровы. Нижайший поклон Анне Ивановне, Насте, Боре и всем Вашим.
Погода у нас продолжает быть жаркой.
Миша в Кашире, Маша еще не приехала.
Ваш А. Чехов.
В ожидании табака из Одессы курю трактирные папиросы. Трактирщик поправляется.
985. И. И. ГОРБУНОВУ-ПОСАДОВУ
18 июля 1891 г. Богимово.
г. Алексин Тульск. губ. 18 июль.
Многоуважаемый Иван Иванович!
Печатать моих «Баб» можете*. Что касается Вашего желания*, чтобы я присылал Вам оттиски своих рассказов, которые буду находить для Вас подходящими, то я принял его к сведению. О рассказах и статьях других русских и иностранных авторов*, которые годились бы для Вас, я подумаю и поговорю со сведущими людьми. Авось и придумаем что-нибудь.
Из присланного Вами каталога я выбрал №№ 96, 40, 106, 23, 53, 99, 107, 64, 56, 25, 79, 508, 509, 503 и 507*. За присылку этих книжек я буду Вам очень благодарен. Пришлите также и моего «Ваньку»*, если он уже напечатан. Если найдете полезным и удобным, то пришлите и корректуру «Баб». Я прочту и не задержу.
Желаю Вам всего хорошего.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
986. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
20 июля 1891 г. Богимово.
20 июль. г. Алексин Тульск. губ.
Здравствуйте, многоуважаемая Мария Владимировна! Ради создателя, напишите, что и как у Вас, все ли здоровы и как в отношении грибов и в рассуждении пескарей. Я в долгу у бабкинцев. Вернувшись из-за границы, я нашел у себя на столе прочувствованное стихотворение насчет пьянства и письмо от Алексея Сергеевича, написанное по-французски*. Стихи, принадлежащие перу высокоталантливой Василисы Пантелевны, я не замедлил послать отзывчивому Герасиму, а на письмо собирался ответить каждый день и собрался только сегодня, когда над нашим парком нависли дождевые облака, и я вспомнил, как в такую погоду мы ходили в Максимовку к Левитану* и как Левитан грозил застрелить нас из револьвера*.
Живем мы в Тарусском уезде Калужской губ<ернии>, в селе Богимове, в усадьбе некоего молодого барина, щеголяющего в рубахе навыпуск и в больших сапогах, очень рассеянного, либерального и держащего у себя в экономках рыжую, беззубую девицу, которую зовут Аменаисой Эрастовной. Громадный дом, отличный парк, неизбежные виды, при взгляде на которые я обязан почему-то говорить: «Ах!», речка, пруд с голодными, любящими попадаться на удочку карасями, масса больных, запах йодоформа и прогулки по вечерам. Занимаюсь я своим Сахалином и в промежутках, чтобы не уморить свое семейство голодом, ласкаю музу и пишу рассказы. Всё по-старому, ничего нового. Встаю я ежедневно в 5 часов утра и собственноручно варю себе кофе — признак, что я уже вошел в колею старого холостяка, à la Э. И. Тышко, и помирился с этим. Маша пишет красками, Миша с честью носит свою кокарду, отец говорит об архиереях, мать хлопочет, Иван рыбу ловит. В одной усадьбе с нами живут: зоолог Вагнер с семьей и Киселевы, но не те Киселевы, а другие, ненастоящие. Вагнер ловит козявок и пауков, а Киселев-отец пишет этюды, так как он художник. Бывают у нас спектакли, живые картины и пикники. Очень смешно и весело, но стоит мне только поймать ерша или найти гриб, как я поникаю головой, уношусь мыслью в прошлое, и мои мозг и душа начинают гробовым голосом петь дуэт: «Расстались мы…» Кумир поверженный и храм оставленный* вырастают в моем воображении, и я с благоговением мыслю: «Всех зоологов и великих художников я променял бы на одного маленького Идиотика*».
Погода у нас всё время стояла жаркая, сухая и только сегодня в день Илии трахнул гром, и разверзлись хляби небесные*. Хочется удрать куда-нибудь, хотя бы в Америку или Норвегию.
Нижайший поклон Земскому Начальнику* и его секущей машине; Василису Пантелевну благодарю за стихи; хотел было ответить ей стихами, целый месяц напрягал мозги, но голова треснула от натуги и все-таки стихов не вышло. Поневоле позавидуешь талантам! Елизавете Александровне* и Сереже нижайшее почтение.
Мой адрес: г. Алексин, Тульск<ой> губ.
Будьте здоровы и благополучны. Да хранят Вас добрые духи, которых так много в Бабкине.
Ваш А. Чехов.
987. А. С. СУВОРИНУ
24 июля 1891 г. Богимово.
24 июль.
Спасибо за приглашение. Должно быть приеду, но не скоро, хоть страстно жажду моря, песку, ночных разговоров и прочих крымско-феодосийских прелестей. Я очень занят; работаю много, но страниц выходит мало. Скоро Вы получите эстетическое наслаждение: пришлю Вам рассказ*, который уже готов больше чем наполовину и будет содержать в себе 4–5 фельетонов.
Спасибо за пятачковую прибавку. Увы, ей не поправить моих дел! Чтобы нажить капиталы, как Вы пишете, и вынырнуть из пучины грошовых забот и мелких страхов, для меня остался только один способ — безнравственный. Жениться на богатой или выдать «Анну Каренину» за свое произведение. А так как это невозможно, то я махнул на свои дела рукой и предоставил им течь, как им угодно.
Как-то Вы хвалили мне Rod’а, французского писателя*, и говорили, что он Толстому нравится. На днях мне случилось прочесть один его роман*, и я руками развел. Это наш Мачтет, но только немножко поумнее. Ужасно много претензий, скука, потуги на оригинальность, а художественность чувствуется так мало, как соль в той каше, которую мы с Вами варили вечером в Богимове. В предисловии этот Rod кается*, что он был раньше натуралистом, и радуется, что спиритуализм последних новобранцев литературы успел сменить материализм. Мальчишеское хвастовство и притом грубое, аляповатое. «Если, г. Зола, мы и не так талантливы, как Вы, зато мы в бога веруем*».
Погода у нас чудеснейшая. Сейчас утро, а освещение такое, как в мае, и я рад. Тихо, тихо.
«Собирателя грибов» получили*, а грибов нет. Кофе оказался… жженым. Дожди были вчера и третьего дня, но грибы проклятые не растут, и мы в отчаянии.
Получил от Лессинга письмо.* Он сочиняет. Благоговейте.
Что же Плещеев-фис будет делать в департаменте Скальковского?* Не понимаю, хоть зарежьте. И неужели поэт Мережковский и его муза еще за границею? Ах, ах!
Анне Ивановне, Насте и Боре нижайший поклон. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
988. Ал. П. ЧЕХОВУ
24 или 25 июля 1891 г. Богимово.
г. Алексин Тульск. губ.
Фотографический и плодовытый брат мой! Я давно уже получил от тебя письмо с фотографиями Семашко*, но не отвечал до сих пор, потому что всё время придумывал великие мысли, необходимые для ответа. Все наши живы и здравы, часто о тебе вспоминаем и жалеем, что плодовытость мешает тебе приехать к нам на дачу, где ты был бы весьма нелишним. Отец, как я уже писал тебе, бросил Иваныгорча* и живет с нами. Суворин был два раза, говорил про тебя, ловил рыбу. Я занят по горло Сахалином и другими работами, не менее каторжными и скучными. Мечтаю о выигрыше 40 тыс., чтобы отрезать от себя ножницами надоевшее писательство, купить немножко земли и зажить байбаком по соседству с тобою и Иваном — я мечтаю вам обоим, как бедным родственникам, подарить по 5 десятин. В общем живется мне скучновато; надоело работать из-за строчек и пятачков, да и старость подходит всё ближе и ближе…
Последний рассказ Седого*, по моему мнению, разделяемому Сувориным, хорош, но не следует популяризировать Чижа. Надо говорить просто «доктор». Отчего мало пишешь?
Был ли ты в компании Комарова при встрече французской эскадры?* Если был, то опиши.
С нами в одном дворе живет зоолог В. А. Вагнер, который кончил вместе с тобой. Пишет весьма солидную диссертацию*. С нами же в одном дворе живет известный художник Киселев. По вечерам совершаем вместе прогулки и философствуем.
Мать скучает по внучатам; убедить ее, что оба они жирны и сыты, как полицейместеры, и что живется им хорошо, — трудно; ей всё кажется, что их некому покормить. Ты бы показал ей их. Кстати: когда займешься усыновлением?* Справку о дне рождения Антона* постараюсь прислать осенью.
Что Коломнин? Пр<отоиерей> Покровский просит, чтобы он прислал ему свою фотографию.
Напиши подлиннее. Будь здрав. Кланяйся своему почтенному семейству.
Твой А. Чехов.
Могила Николая в исправности*.
Мой адрес: г. Алексин Тульской губ.
989. А. А. ДОЛЖЕНКО
29 июля 1891 г. Богимово.
29 июля.
Здорово, Алеха! Обращаюсь к тебе с нижайшей просьбой. Во-первых, найми для своей мамы хотя кривую и слепую старуху*, чтобы было кому ставить самовар и отпирать двери. Это непременно, иначе мы поссоримся. Во-вторых, купи оной Федосье Яковлевне маслин и изредка покупай у Генералова жареную рыбу. В-третьих, по рецепту возьми порошки от кашля и давай их по порошку на ночь. В-четвертых, неужели за всё лето нельзя было ни разу позвать доктора?
Денег я тебе дам взаймы, а ты отдашь, когда у тебя будут.
Возьми у Ивана или Семашко, сколько нужно, а я отдам им, когда они приедут.
Скажи Ивану и Семашке, чтобы привезли редьки и капусты.
Все тебе кланяются и жалеют, что ты не приехал.
Поклон тете.
Зачем ты возвратил мне 6 рублей, которые остались после покупок? Ах вы скупердяи, Плюшкины, жиды!! Можно ли считаться копейками? Это не по-родственному.
Твой А. Чехов.
На конверте:
Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг, кв. Чехова
Его высокоблагор<одию> Алексею Алексеевичу Долженко.
990. А. С. СУВОРИНУ
29 июля 1891 г. Богимово.
29 июль.
Ну, слава богу! Сегодня получил из книжного магазина уведомление, что мне приходится получить 690 руб. 6 коп. Написал в ответ, чтобы Вам в Феодосию выслали 500, а мне остальные 190. Итак, значит, я остаюсь Вам должен только 170. Это утешительно. Всё-таки прогресс. Против долга по газете я вооружаюсь громадным рассказом*, который на днях кончу и пришлю. Должно быть, из долга выкину рублей 300 и сам получу столько же. Уф!
Табак получил. Спасибо.
К Вам — увы! — едва ли приеду, а если приеду, то не так скоро, как хочу. Надо дела домашние устраивать. Из всех домашних дел я люблю только ловлю карасей и кашу на чистом воздухе, остальное же презираю, но что делать! Необходимость — закон. Даже римляне говорили — lex necessitatis, т. е. закон необходимости.
Недавно за обедом у отца был легкий апоплексический приступ.
Ах, Виноградов!* Таких великих педагогов сечь нужно, а их директорами делают. Если приеду в Феодосию, то расскажу Вам кое-что про его проницательность, о которой Вы пишете.
После Илии повеяло холодом. Пахнет осенью. А я люблю российскую осень. Что-то необыкновенно грустное, приветливое и красивое. Взял бы и улетел куда-нибудь вместе с журавлями. Когда-то в детстве я осенью лавливал певчих птиц и продавал их на базаре. Что это за наслаждение! Это лучше, чем книги продавать.
Ваш книжный магазин осиротел. Оказывается, что в нем нет ни одной моей книжки. Чехов, одним словом, выродился, о чем и свидетельствует предлагаемая при сем метрическая выпись*.
Привезли на повозке больную. Иду. Будьте здоровы. Поклон Анне Ивановне, Настюше и Барбарису*.
Ваш А. Чехов.
991. Л. С. МИЗИНОВОЙ
Конец июля 1891 г. Богимово.
Милая Лика!
Если ты решила расторгнуть на несколько дней ваш трогательный тройственный союз*, то я уговорю брата отложить свой отъезд. Он хотел ехать 5-го августа. Приезжай 1 или 2-го. С нетерпением ждем.
Ах, если б ты знала, как у меня живот болит!
Любящая М. Чехова.
992. Л. С. МИЗИНОВОЙ
Июнь-июль 1891 г. Богимово.
Дорогая Лида!
К чему упреки?
Посылаю тебе свою рожу*. Завтра увидимся. Не забывай своего Петьку. Целую 1000 раз!!!
Купил рассказы Чехова: что за прелесть! Купи и ты.
Кланяйся Маше Чеховой.
Какая ты душка!
993. Л. С. МИЗИНОВОЙ
Июнь-июль 1891 г. Богимово.
Дорогая Лидия Стахиевна!
Я люблю Вас страстно, как тигр, и предлагаю Вам руку.
Предводитель дворняжек
Головин-Ртищев*.
Р. S. Ответ сообщите мимикой. Вы косая.
994. А. С. СУВОРИНУ
6 августа 1891 г. Богимово.
6 август.
Ваш доктор не так виноват, как Вы думаете. Если он бросался от печени к бронхиту и от бронхита к брюшине, то воображаю его положение. Бывают часто заболевания, в которых не теряет головы только тот, кто не лечит. Ошибка доктора только в том, что он часто бывал у Вас. Это просто жадность.
Когда Вы заболеете, то, пожалуйста, телеграфируйте мне. Я приеду, застану Вас здоровым и возьму за визит сто рублей. С Вашим братом нельзя церемониться. В Симферополь же, как Вы пишете, отправлять Вас не буду.
Странное впечатление производит в доме смерть прислуги*. Не правда ли? Человек, будучи живым, обращал на себя внимание только постольку, поскольку он «человек»; но когда умер, вдруг захватил всеобщее внимание, лег гнетом на весь дом и обратился в хозяина-деспота, о котором только и говорят.
У Николая был заворот кишок. Ву компрене?[16]
Рассказ свой кончу завтра или послезавтра*, но не сегодня, ибо к концу он утомил меня чертовски. Благодаря спешной работе я потратил на него 1 ф<унт> нервов. Композиция его немножко сложна, я путался и часто рвал то, что писал, целыми днями был недоволен своей работой — оттого до сих пор и не кончил. Какой ужас! Мне нужно переписывать его! А не переписывать нельзя, ибо чёрт знает что напутано. Боже мой, если мои произведения нравятся публике так же мало, как мне чужие, которые я читаю теперь, то какой я осел! В нашем писательстве есть что-то ослиное.
К великому моему удовольствию, приехала к нам изумительная астрономка. Она на Вас сердита и называет Вас почему-то «красноречивым» сплетником. Во-первых, она свободна и самостоятельна, во-вторых, она не признает мужчин, в-третьих, все печенеги и инсипиды[17], а Вы осмелились написать ей мой адрес с таким обращением: «Обожаемое Вами существо живет…» и т. д. Помилуйте, разве можно заподозривать земные чувства у астрономок, летающих под небесами? Она целый день говорит и хохочет, превосходно собирает грибы и мечтает о Кавказе, куда уезжает сегодня.
Брат Александр берется за ум. По-видимому. Его фельетон о ночлежном доме ничего себе, даже весьма*.
Поправить мои обстоятельства, т. е. сделать их иными, или лучшими, невозможно. Есть больные, которые излечиваются только единственным простым и крутым средством, а именно: «Встань, возьми одр свой и иди»*. Я же не в силах взять своего одра и уйти, а стало быть, и говорить нечего.
Неужели у Вас не жарко? Это досадно. Когда я мечтаю о поездке в Ваши Палестины, мне улыбается жара. О поездке к Вам, буде она состоится, я начну говорить не раньше 16-го августа. Надо рассказ кончить и своих устроить. Надо за московскую квартиру 200 рублей заплатить, за летние месяцы. Надо искать новую квартиру и тоже платить и т. д. всё в таком же идиотском роде.
Насчет имения… Ах, я Вам скажу! Впрочем, скажу после, когда увидимся. Чувствую, быть нам соседями! За потраву я буду драть с Вас по 5 целковых за каждую пойманную скотину.
Грибов много. Поклон всем Вашим.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
995. Ал. П. ЧЕХОВУ
6 августа 1891 г. Богимово.
6 авг.
Плодовытая смоковница! Когда пишут о родах, то пишут и о результатах, ты же не сообщаешь, кого ты подарил свету, и мать гадает на картах, кто у тебя родился*: мальчик ли, девочка или гермафродит. Ждем особого манифеста.
Что касается ста рублей, то вышли их в г. Алексин* Тульск<ой> губ<ернии> А. П. Чехову. Это мой единственный ресурс, ибо, пока я не кончил кое-каких работишек, мне неоткуда получать. Сижу без пнензов. Заграничная поездка шибко нагрела меня. Я задолжал. По последнему счету из магазина я должен был получить 690 р. Из них 500 посланы в Феодосию Суворину, на мою же долю приходится только 190, а между тем за одну только московскую квартиру (летние месяцы) мне нужно заплатить 200 руб. Одновременно с твоим письмом я получил повестку на 90 руб. и долго ломал голову, откуда мне сие, пока не прочел твое письмо.
У нас дожди и изобилие грибов; сии последние мешают мне сидеть на одном месте и работать.
Я с удовольствием занял бы у кого-нибудь тысяч пять без отдачи. Пора бы Вышнеградскому учредить такие банки, откуда дают деньги порядочным людям без надежды получить их когда-либо обратно.
Суворин пишет мне, что у него в Феодосии умер человек Николай, который поехал вместо Василия.
Сейчас 6-й час утра. Батька пошел в церковь приобщаться, мать спит, сестра поехала за грибами; тепло, тихо, небо пасмурно.
Будь здрав. Поклон супружнице и будущим гениям Николаю и Антону.
Пиши. Если почему-либо нельзя будет тебе в скором времени выслать мне деньги, то немедленно уведомь: тогда я буду изыскивать другие ресурсы.
Фотографию обещанную жду.
Твой А. Чехов.
Я не понимаю, зачем ты пишешь об «умных советах»,* которые я и Суворин, занятые якобы кабинетной работой и смотрящие на мир сквозь «разноцветное стекло», даем тебе? Никаких я советов тебе не давал, ибо слова мои насчет Чижа были не советом, а только сожалением по поводу излишней возни с именем человека, которого товарищи же загрызут за популяризацию. В том, что ты побывал в сумасшедшем доме или в ночлежном доме, я подвига не вижу и по крайней мере не понимаю, при чем тут я или Суворин, к<ото>рые не были в сумасшедшем доме. Ведь тебя сумасшедшие или ночлежники не загрызли? Получать пятаки — да, это мало, согласен; я бы тебе платил вдвое, но не за сумасшедших и не за ночлежников, а за исполнение. Я был на Сахалине и не получил еще за это ни копейки, а потерял 4–5 тысяч, и из этого ровно ничего не следует.
Ты мало-помалу обращаешься в дядьку М<итрофана> Е<горовича>, любящего выражаться и сильно, и значительно, и цветисто. То, что ты взял в магазине деньги, ты называешь серьезно преступлением. На кой это шут? Подлог ты сделал, что ли?
Наклевывается отличное именьице* в 40 десятин с домиком и сараями, садом, лесом и речушкой, стоящее только 2½-3 тысячи. Ах! Вот бы!
996. М. Н. АЛЬБОВУ
14 августа 1891 г. Богимово.
14 августа, г. Алексин Тульск. г.
Многоуважаемый Михаил Нилович!
Я непременно пришлю Вам рассказ* или небольшую повесть, но не раньше осени, когда вернусь в Москву.
Благодарю за приглашение и память.
Будьте добры, передайте мой поклон и сердечный привет Казимиру Станиславовичу*.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
997. АВГУСТИНУ ВРЗАЛУ
14 августа 1891 г. Богимово.
Г. Алексин Тульской губернии. 14 августа.
Милостивый государь!