И безголовый проходит мешок на спине под заборами — у взроицы, вывертов и коловертов, которыми четко остреют загривины в чистом, нетоптаном снеге; на дворике влеплена бочка в сугроб; за него человечек испуганно юркает; очерком темносуконных домов мрачновато тусклит надзаборье; там —
— крыльями машут и стаями
пляшут —
— порхать, свиристеть,
стрекотать, — как стрижи, как щуры, как чижи, —
— и перепырскивая под пальметтой, фронтончика розово-карего и нападая на крылья шинельные.
И прогорланило:
— Где… тут?…
Забор осклабляется зубьями; дерево бросилось сучьями перед нахмуром оливково-темных колонн; на серизовом доме сереют серебряно пятна луны; серый дом — зеленеет, а желтый — бледнеет; и кто-то в кофейного цвета мехах, от которых остались лишь снежные гущи, бежит, сквозь охлопковый снег: снег — вертяит, визжит, вырывается, прй-зорочит!
И мерещится, точно отламывает от Москвы за кварталом квартал, растираемый в пырсни, взметенные свистом и блеском в сплошной — перешурш, перегуд, перем-бам!
Точно взапуск пурговичи бесятся!
Домик фисташковых колеров: снежные вазы повисли над окнами; мимо спешит белоперая: красные волосы в инее — белые.
Снежною тенью огромная масса, которая издали виделась белою, — бросилась из-за угла с оглушительным грохотом.
И все — уносится.
Ботик, усы; нос — лилов.
Сереберни струят по стене, по забору; и тихая баба в зеленом платке спину гнет: ветер душит, врываяся в рот; кисея с кисеи под ногами снимается: фосфорный фейерверк нитей серебряных.
Голос несется по воздуху, — незабываемый: веер открылся из кружев над домиком. Нет его. Нет и метели; и месяц упал: синероды открытые: сине-зеленая звездочка —
— красненьким вспыхом, зеленьким вспыхом —
— мигает.
И как мелкогранные серьги, слезящийся выблеск заборов; на стеклах алмазится молния.
Пырень!
Серафима Сергевна в ушастенькой шапке и в шубке с коричневым мехом упрятала в муфту лицо — защититься от блесков: и лед — сверкунец; и жестянка — звездянка: и —
— ах!
— «Бриллиантистей всех бриллиантов!»
Двуглазкой ловила блестинки снежинок; профессор в медвежьей, заплатанной шубе, засунувши варежки под рукава и подняв рукава под лицо, шел неровной походкой из инеев.
Мягкими метами бледный фонтан за фонтаном под бледное небо взлетевши, стал инеем; роща березовая появилась из света сапфирового, точно кружево: снилась.
И веялись иней в синие тени.
И — замерли: великолепное блестение серого камня из дряни заборной.
И блески сблисталися.
— Дас-с!
Глаз, как быстрый маяк, из-за века открыл на нее; и понесся из тени: на блески.
— Я сделал открытие!
И — глаз: погас.
— Вы?
И беличье что-то в ней дернулось:
— Где и когда?
Он надулся усами и ей не ответил.
Она закусила свой ротик; и стало ей горько: зачем он таится:
— Я — не понимаю!
Ее посерело лицо: от усилий понять.
— Я уже!
— Что?
— Сказал-с!
И — расставила ноги; и — рот растянулся:
— Про что?
— Про открытие.
Сосредоточенно выслушала:
— Вы сказали тогда Синепапичу, что никакого открытия нет, а теперь говорите, что есть: как же так?
— Оно — сделано-с; но-с… Мне открылось, — так и посмотрел, будто глазом зажечь хотел снег.