Тогда Серафима движением ручки, протянутой к муфте, сказала ему, что — пора: больше делать здесь нечего.
— Нет, — не свалился я, а как пришел, так уйду, унося эту правду с собою.
И злобою перекосилось лицо капитана:
— Вам правда — известна?
Он шпорою щелкнул, повесясь бородкою: в пол:
— Ну, я вас поздравляю!..
Откинулся, в плечи уйдя и трясясь эксельбантом, погонами, пальцами.
— Мне, — головою, как гусеница над листом, он взлетел; и — затрясся, как множеством лапочек:
— Мне, — откровенно скажу, — неизвестна: скажите, пожалуйста, — в чем эта правда?
Как цветок невидимый нюхая носом, профессор уставился им в Серафиму:
— О правде не спорят.
И радостный ротик ее не сказал, о чем сердце забилось:
— За правдою следуют.
Он же ответил:
— Пойдем.
К коридору ударами ног перетопывать стал косолапо и грохотко, он, как всходя к перевалу, откуда ландшафты далекие виделись: маршем казался простроенный шаг.
И за ним, мимо всех, — Серафима; за нею — все прочие.
Только Никита Васильич из кресла давился без воздуха, рот разорван, волоокое выпучив око; вдруг — быстренький, маленький, дряхленький — кинулся, перегоняя их всех и себе помогая короткими ручками в беге, — из кресла, в переднюю: не для того, чтоб поддать под крестец своей пухлой коленкою другу, которого он выживал, а чтоб шубу сорвать и стоять с ней сплошным вопросительным знаком, мигая из меха.
Профессор давнул под микитку его кулаком, проревевши, как слон, — с добродушием:
— Ну, брат, — отдай, чего доброго, шубу мою. В шубу влез.
Постояли они, перетаптываясь, будто не было лет; были отроки —
— Ваня и Кита! —
— И око какое, огромное, выпуклое, — стало синим, как синий подснежник цветок…
Цепь зацапа; дверь отвалилась, как камень могильный: их выпустить; и — завалиться.
Враги —
— человеку —
— домашние.
Вогнутая глубина кособоко спускалась над крышами; синяя вся, — издрожалась она самоцветными звездами; звезды ходили, распятясь лучами:
— Профессор, — просительно сморщился носик, — зайдемте ко мне, на минуточку: тут, — по дороге.
— Идем: хорошо…
Промилел ее ротик родной.
— Но сперва, — он схватил ее за руку, — я покажу вам!..
Свернувши на дворик, провел мимо дров, вдоль забора гвоздистого; свет из оконец облешивал насты, которые дергались искрами; из-за забора же инеями обвисали деревья.
Калитку расхлопнул; и ботиками провалясь, зацепляясь мехами за жерди, но не отпуская руки, притащил под террасу; открытое место висело над ним; над крышею пал Млечный Путь; и печная труба протыкала его.
Здесь он бросил ее и прошел на террасу, покрытую снегом; и в стекла заделанной двери, в которую с этого ж места когда-то вбежал, еле помня себя, — он заглядывал; —
— да: —
— от него шарахнулась толпа: он был взят в свои бреды.
Вздохнул, бородою наставяся на синецветную звездочку; красненьким вспыхом мигнула она, ставши беленькой, с нежно-бирюзеньким отсверком.
Проблески вспыхнули: мылили голову в ванне и били массажами тело его, когда он, прокричавши, впервые очнулся: в больнице.
Сплошным самоцветом дышала вселенная.
Дальше: —
— малютка, —
— звезда!
Звездоглядное небо!
Как голос из воздуха: крупные звезды в крупе бриллиантовой пырскают в черных пустотах, как в бархатах млечные блесни неясны; нет места, где выблеск не вспыхивал бы; и висит между ними — звездило сапфирное!
Он поманил Серафиму к себе.
Забарахтавшись в снеге и муфтой махаясь, протаптывалась через снег, — под окно, на террасу, где он ей показывал, как из-за мира он смотрит на мир, где, при жизни под камни зарытые, с тенью профессорши тень Задопятова среди теней, странно бьющихся, — бьются в испуге: за окнами.
Он — тот испуг!
— Заключенные в камень, — не видят звезды!