— Ты бы, брат, осторожнее: стену пробьешь, — Никанор отозвался на чох.
В юмористике слышались: боль и тревога.
— Садитесь же.
Он, головой сев в лопатки, зашлепнулся в кресло; затрескал крахмалом; готовился слушать старушку: с большим удовольствием, носом пыхтя, как динамо-машиной, старушку разглядывал; и — дело ясное, — розовая-с.
Точно сладкую манную кашу уписывал он.
Малютка вокруг невесомою поступью топала и забыстрела глазами и зубками.
— Чай?
— Подвари.
— Никанору Иванычу спичек?
— Морского печенья, профессор, — смеялась без смеха: умела затеивать с ним при других свои детские игры.
Профессор, поставив два пальца свои под очки, приподнявши очки, пятил нос на старушку с достоинством, но с любопытством, казавшимся жадным, и пальцами бороду греб от усилия сообразить, как с ней быть, чем занять и каким каламбуром упестать: серебряная-с, — говоря рационально.
Она приставала:
— Что ж, — переезжаете?
Брат, Никанор, невзначай головой от него заслонил любопытную очень-с старушку; профессор, хватаясь за кресло, из кресла полез головой, чтобы лучше увидеть и с грохотом спрятаться: губы жует-с!
Пристает!
— Поскорее бы!
А Никанор, закусивши усы, не ответил:
— Так, эдак!
Клокастые ершом на стене перепрыгивал.
Серафима уставилась в коврик: зелененький, с синенькими — в шашечку:
— Вы успокойтесь, мамуся: когда будет нужно, — поедем.
Профессор с разгрохом поднялся и носом бежал освидетельствовать:
— Что такое-с?
— Да клетка: скворец.
Попытался увидеть скворца: занавешена клетка.
— Что Тителевы, что Леоночка?
На Серафиму очком Никанор: с острой искоркой.
— Радуются переезду небось?
Никанор, закусивши бородку, выискивал что-то:
— У них, — увидавши коробочку спичек, зацапал ее, — своя жизнь.
Подавился:
— Они, — губы сухо и скорбно зажались, — себе… у себя… на своем.
И вскочил он:
— А мы, — и прошелся — колючий, очкастый и вскипчивый, — сами с усами!
— И будете, — не унималась старушка, — в согласии добром, ладком да рядком поживать, назидая друг друга.
И руки сложила и вся расплывалась в цветочках, которых закувыркались на кремовом фоне: голубенький с аленьким; а Мелитиша вздыхала согласно за дверью: на дверь.
Тут профессор ответствовал в добром согласии с Домною Львовною:
— Жрец, — говоря рационально — халдеец, Бероз, — нам свидетельствует!
И с лукавой улыбкою:
— Рыбоголовое чудище, Эа, — из темной пучины явилось халдеям: и — ну-с: Эа…
Пальцы свои запустил в подбородок; и — ждал, их оглядывая; и старушка, и брат с Серафимой, и более всех Мелитиша вздыхавшая, — ждали:
— Так — вот-с: Эа выучило землемерию и геометрию древних; и, стало быть, — нас.
— Брат, Иван, — Никанор, как морской конек дергался, — с Мафусаиловой меркой подходит к житейским вопросам.
Очками добрейше, нежнейше блеснул; тут же сделал он вид, что — начхать; и пролысый, проседый метался, вторую коробочку спичек утибривши.
И раздавался взволнованный «ох» Мелитиши взволнованной:
— Рыбоголовое чудище!
— Спички-то, спички, — отдайте: мои! — потянулась рукой Домна Львовна за спичками.
И не увидели, как, закачавшись лопаткой, профессор на цыпочках крался, как тихий зефирик, способный взреветь: нос — пырком; нос вкатился — дрожать под носами.
Как часики — тики-так — глазик!