— Что-с?
— Как-с, как-с?
Никанор, ставши взабочень, набок, скосивши головку, — рукою в карман: он коробочку, желтую, выбросил:
— Нет, — не моя.
Нос профессора, точно за мухой, взвился.
— И — «Эхма-с!» — точно рев отдаленного мамонта. Тут из кармана на столик просыпалось десять коробочек.
— Как-с!
Точно шашкой, взлетевшей из ножен, профессор, подпрыгнувший носом, рубнул в потолок:
— Таскать спички, — неррря-ше-ство!
А Никанор не сдавался, в карманы руками всучась.
— Пфф-пфф-пфф!
И с амбицией в кресло — штиблет; своим носиком, точно рапирою, он из-за кресельной спинки на брата наставился:
— Чч-то? Я из принципа делаю это: пфф!
Тотчас, отьюркивая, бросил под ноги кресло, в которое брат опрокинулся — носом, лицом, бородой, кулаками.
— Столетья понадобились, — бил по креслу профессор, — чтобы навык сложился, а ты, — дело ясное!
И выходило, что брат, Никанор, нарушающий навыки, — просто отпетый мошенник.
Брат — серенькой, рябенькой фалдою вильнув, галопировал, быстро несясь вкруг стола; за ним брат, с — «нет-с, позвольте-с — я вам докажу-с», — точно шкаф, опрокинутый с лестницы, рушился; загрохотали предметы; упала, как скошенная, Домна Львовна в лиловые лапки, в пары самоварные; в клетке проснулася бурная жизнь; что-то цокало, пырскало и верещало там: скворушка! И Мелитиша отшлепала прочь ужаснувшимся валенком.
Пискнув, как мышь, и присев, Серафима его за пиджак двумя лапками сцапала и потащила обратно, как шкаф подымаемый; он же, от брата отстав, с удивлением тер подбородок, не зная, как быть, и катаяся глазиком.
— Вы что хотели сказать? — Серафима за локоть вела Никанора из комнаты, видя, что он, бросив форсы, дрожит подбородком, пиджак перестегивая; можно б лопнуть от хохота, видя сиганье его.
Не смеялась она: не казалось смешным в нем смешнейшее; наоборот, над профессором — громко смеялась, как все, как он сам; там — избыток; тут — мука, изъян.
Надуваясь усами, зашлепнулся в кресло профессор, как пес, у которого отняли тетерева; он дрожал бородой и рукой, не внимая старушке и все порываясь, косяся на дверь, — доконать, доказать:
— Предрассудки — не навыки!
Вдруг, оборвав Домну Львовну, он ринулся в дверь и, взлетев кулаками, вскричал в пустоте коридорчика:
— Ты приучайся, голубчик, — к порядку, а — то…
И вернулся к старушке: глазок беспокоился; плечи прижались к ушам: одно выше другого; крахмалы трещали, давимые челюстью.
Зайцем казался — не псом.
Домна Львовна его наставляла:
— Премудрость — союз…
— Да-с!
— Любви…
— Вот как-с?
— С истиной…
Отвоевал крупный нос; задышали усы откровенною нежностью; так заблаженствовал с тихой старушкою он.
Никанор проводил до лечебницы, вспомнив традиции: с братом, Иваном, бывало, они засигают в столовой по кругу — часов эдак пять; а прислуга, пришедшая стол накрывать, их погонит: сигают они в кабинетик —
— сигать в кабинетике.
С ними шарчил, скосив шаг и толкая плечом засигавшего брата на тумбы.
Став, забыстрела невидным движеньем; казалось, что с места слетит; и докладывала, и довязывала; и расставила ноги, спиной улыбаясь; и солнечно вспыхивала:
— Все, все к лучшему!
Мимо неслась допаковывать что-то.
— Ну, все!
И стоял Галзаков; и от солнца осолнечный нос заворачивал.
Солнце бросало на светлые стены скрещенные тени ветвей; и профессор, схватясь за часы, у окошка секунды считал; за окошком ветвистый блестняк отрясал золотинки.
Профессор на блеск показал:
— Свет со тьмою играет!
— Эк!
— Старый да малый, — слезу отирал Галзаков.
— Да, не всутерпь без них!
И она на него повернулась; и снова глаза — за окно, где тенеющим инеем дерево веяло; веяла веером ветвь; гнулся куст белоусый; и лопалось солнце, — стеклянное солнце, слезящееся белым блеском.
Отпрыгнула, точно кузнечик.