В коридор.
И увидела: вдвое: —
— летит Никанор, завилявши протертым пальтишком; с плеча — шоколадного цвета слетающий шарф.
Он кивочки раздаривает.
Следом —
— с натиском, с вертким притопом двух валенок, выставив бороду, спрятав лицо за очки черно-синие — в полушубенке, залапив шапчонку, —
— за ним чешет —
— Тителев!
Тителев, — вытянув шею и щеки втянув, точно сеттер на стойке, стал гибкою выдержкой мускулов, перемуштрованных в нервы, в пороге, как вкопанный, выпыхнув дымом из трубки, которую крепко затиснул в зубах.
И взусатясь, он спину согнул пред профессором:
— Терентий Тителев: к вашим услугам!
Професор присел перед ним, руки выбросив и сотрясая хрустальный графин; и графин, на стене отразясь, живортутной игрой передрызнулся, точно летучим алфавитом; и проиграли морщинки на лбу, —
— как далекий военный оркестр на параде —
— зарю…
Сухо шаркнул:
— Коробкин!
— К нам?
— Да-с!
— Треблагое решение.
— Да-с!
Как клыком отделившимся, усом моргнул; и сел в кресло, — к окошку, и ждал, когда тронутся.
Тителев ждал терпеливо в пороге у солнечнотенной стены, точно в пятнах янтарного мрамора, на чемоданы покашиваясь, ожидая, когда что схватить; Серафиме казалось, что — крадется; глазом ее изучал: она юркий овалик лилового цвета.
Он статью ее любовался, когда, надевая мехастую шубку, царапаясь в воздухе носиком и отрясая браслетку, которую ясненький лучик на ручке ее застегнул, она топнула ножкой себе, не ему, — на ей все обнаживший в нем взгляд.
Но никто не заметил: ни легкого топа, ни легкого взгляда за окном, где наст становился сплошною блесной; в пятнах ясных, как в яблоках, зыбились стены: от зыби за окнами.
Трубочный дым разлетался сапфирно и солнечно.
Уж Никанор, ухватив чемодан, в дверь торпедою вылетел: грудка — колесиком; красненький носик — торчком; блеск очков — паровозики.
Тителев ловко рукою другой чемодан захвативши, глазами блеснувши —
— понесся —
— в светлейшую даль коридора: по солнечным зайчикам.
Там, в отделениях, грустно не смел к ним приблизиться Тер-Препопанц, потому что боялся: в угле коридора — сидел, как в дыре, Николай Николаевич, точно тарантул, готовый подбросить под солнце свое восьмилапое брюхо.
Профессор в клокастую шубу полез.
Серафима не двинулась, но отвернулась, взглянула в окно, как там все золотеет; и скоро звездою повиснет свободное небо!
Глаза призакрылись, закрытые ручкою:
— Сядем!
В глазах, опускаемых в муфту, — покой.
— Ну?
— И — встали.
И — бухнуло дверью подъездною прошлое.
— Тронемся!
Он нахлобучил колпак; и — заплатой пошел, припадая на правую ногу, по солнечным зайчикам, по саламандровым вспыхам; два ботика шаркало, как по светам.
Серафима же белкой, размахиваясь локоточками, вправо и влево, — бежком, мимо Тер-Препопанца, стоявшего с цветиком, но не посмевшего цветик вручить: на подъезд.
О, какой светозарный мороз!
Око выпило солнце, как чарку вина; запылало, как пламенем, небо; он встал над подъездом, сребрясь бородой в светозарный мороз, разметнувшись полой меховой, приседая и падая за спину, носом кидаяся в небо.
Он видел: в зените стоит васильковое, косное небо; под ним — земной шар — круто выгнутая в бесконечность дуга, на вершине которой —
— он встал.
Он почувствовал в это мгновенье: линейное время, история, круто ломаясь в дуге, становилось — спиральное время; и все понеслось кувырком: все проекции будущего опрокинулись в прямолинейное прошлое — отсветом прошлого: прошлое тронулось, перегоняя себя, под углом, равным, — ясное дело, — смещению замкнутой орбиты третьего принципа — Кепплера!
Понял: отныне — никто ничего не поймет: кончен век Аристотеля ясного.
Встал — Гераклит!
Круть — и сзади, и спереди: о, как прекрасна вселенная, как темен свет!