— Этот поступок граничит с нечестностью…
Стол дубовато столовой доскою бубнил.
— Таким были… Таким и остались.
Профессор, морщиною, точно глазами, играл, бросив руки по швам и плеснув бородою, которая стала, как слиток серебряный; свои ладони развел, прижимаясь локтями к бокам:
— Дать открытие — значило бы: наплевать на убийство; а — я…
Глаз — топаз:
— Не плюю!
Ослепительный глаз, — но — слепой!
— Я, — лицо растянулось в исполненное выражение тело, — я — сжег его…
— Вы на убийство уже наплевали тогда, когда вы расписалися в бойне: со всей корпорацией!
Не расписался ж, — сидел в желтом доме: другие — расписывались!
— Вы, — и Тителев бросился корпусом, — нас не «ссужаете».
Свистнул по воздуху твердым стальным кулаком;
— Мы вас — судим! Лицо спрятал в руки:
— Боролись Либкнехты, — не вы.
Оборвался руками от лба; и пять пальцев приплясывали на коленке качавшейся:
— Где сожгли? Как?
— В голове.
— Не юродствуйте, — Тителев взвизгнул, — и плюйте, но — цельтесь: у вас не плеванье — самооплеванье.
Профессор глядел на него утомленным лицом, сжавши Пальцы в томлении, — в неумолчном, громком.
Отер капли пота:
— За что?
И слова барабанили, как барабанными палками, по барабанной его перепонке:
— Нет, где человечность у вас? Где у вас справедливость?
— Я вам говорил-с: справедливость есть «средняя» только конкретных любвей!
— Разве что!
Нет же —
выписал брата, одел, приютил, накормил; пожалевши, отдал, что важней справедливости, этот линючий конвертец; лишил себя чести… —
— И это есть «средняя»?
— Коли вы брезгуете справедливостью, — вспыхнул глазами кровавыми.
Полудугу описал: и — с упругим голопцем, рванув Никаноровы рвани, — к профессору:
— Все человек превозможет!
Как раненный насмерть, страдающий тигр, протянулся рукой за пакетцем на рваный карманик:
— Пускай погибает в вас личная истина в истину класса: нет, вы — отдадите!
Профессор, найдя разрезалку, случайно зацапанную, в своем рваном кармане, усищами сделавши —
— «Ась?» — подбородком вдавился в крахмалы, как зубы защелкавшие.
Он хватил разрезалкой товарища старого, чтобы в борьбе обрести свое право, и — полудугой — мимо Тйтелева, — сорвав скатертцу, бросив ее пред собою, и — головая, — дернулся с громким расплохом на двери, которые выкинулись, точно руки из недр.
Никанор отлетел с синей шишкой.
Никто не погнался.
Просунулся Тителев:
— Ну и буржуище!
Тут же, движенье вобрав, став в пороге и перетирая сухие ладошки, он выбросил:
— Эк же!
Стальная душа у него.
Никанор, отлетевши к диванчику, из-за плеча Серафимы бородкою ухо чесал Серафиме с весьма угрожающим шопотом; тер себе синюю шишку; и пальцем на что-то показывал.
А Серафима — с губой, отвисающей глупо, толкалась плечом под губою его, выгнув спину дугою.
Шарахались оба —
— от пятками пятавшего старика
— и от —