— Чьи атомы?
Дела нет, — чьи.
Пусто небо над трубами: разве есть знак пролетающей птицы? Над этой трубой летел дым; били крыльями — галки, вороны: и проверещал раз пропеллером: Сантос-Дюмон; он — Лизаше понравился.
Небо — пустое; никто не отметит, куда улетел: так собравшее ветер в пригоршни, в одежду связавшее воды, пустая иллюзия, —
— Я-
— свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет — «ничто»!
Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.
Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.
Но глаза, выражающие величайшую пристальность, — смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель — небесного цвета.
Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.
Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался — к Мандро:
— А танто![114]
А Лебрейль изощренным мизинчиком — к горлу:
— Ассэ: жюск иси![115]
И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.
— Компреансибль![116]
Геометрией корпуса, — справо налево, — к Мертетеву Тертию.
— Тертий?
И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, — ударился: в спину!
И — остановился: в задохе; «они» же не кинулись.
Как писсуары блистательны!
Перед одним — Дормардэн; Тертий — перед другим, пятя ноги; меж ними — дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах — он мыслил, страдал и любил.
— Суета сует все; ветер ходит кругами; и — воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:
— Все мы родимся от похоти в — в похоть, — расставил он ноги.
— Течем, как струя из сортирных пространств.
И с прикряхтом застегивался.
— Даже имя, — два шага к фарфоровой чашке, — сотрется; скажу — а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.
Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:
— Их же дезинфицируют.
И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:
— Как не бывшее бывшее: несколько лет, — и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и — мыслили здесь.
Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:
— Караулимый вами, — пунцовые десны беззубо оскалил, — спокойнее вас; и — свободнее вас.
И заикою став, продрожал:
— Негодяй я ужасный, — попал, — эдак скалясь, похабничают, — негодяю ужасному в лапы.
О, странно живые, — ужасно живые, — мерцающие над беззубым оскалом глаза!
— Вы, почтеннейший, — тише, — Мертетев ему, подходя к умывальнику:
— Этот Вадим Велемирыч — откормленный скот, — «непщевати вины о гресех», — так его называем, — чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.
Свои руки вытер:
— Пренэ: сэрвэ ву[117].
Передал полотенце:
— Прискорбная штука есть жизнь.
Но ударило, как по щеке: это — чмокнули губы:
— Мэрси!
Что-то вроде неистового поцелуя!
— Не мучайте: сразу, — глазами хотел приласкаться, — убейте!
С неистовой ненавистью:
— Задразненье!
И Мандро, понимая, — за все отольется, — простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.