— Ну?
— Как?
Бросил руки сочувственно и патетически:
— Вот человек? Ему лавры срывать, — а он вот что!
Мертетев же в ухо Душуприю:
— Плох!
Но Душуприй свои золотые показывал зубы:
— Вы знаете?
И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:
— Я — старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.
И — пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, — руки помыть; —
— да, —
— кордон —
утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и — надежнее кандал.
Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали — бры, бры, — каблуки — над историями: древней, средней и новой;
а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;
и ерзавшим задом свой корпус качал.
Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:
— Кривая не вывезет: и — кривизной кривизны не исправите. Непротивление, — я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.
И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:
— О, да! Суета сует! И — честь имею.
Защелкал в двенадцатый номер.
Мандро же затылочной шишкой — в тринадцатый; и — налетел на Жюли де-Лебрейльку.
Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, — застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.
Как? Корреспондирует?
— Акикуа?
А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:
— А-а-а!
С перекатами: про «Фигаро».
Что? Кому?
Вопрос — праздный, — как если бы спрашивать, — кто он: Иван, Каракалла, Нерон, — питекантропос?
В доисторической бездне сидели.
Схвативши за плечи Лебрейльку, ее протолкав за альков, он ей лиф зашвырнул, чтоб оделась:
— Лэссе муа сёль[118].
— Крэатюр![119]Он услышал:
— Саль сэнж![120]
Надев лиф, ставши взаверть, бросая блеснь черноче-шуйчатой талии, юбку рукой захватив, точно вставшая на лапки задние ящерица, шустро шуркнула, точно сухою осокой, в двенадцатый номер, не видя его, будто он и не воздух, которым он все еще дышит; лизнувшись, одернувшись, дернувши носиком, — дверь за собою на ключ; офицерам чеканила твердо головкою, рукою, зажатою бровью.
Мандро же, забытый, блокнотный листок зачитал; и в глазах у него заплясали французские буквы:
— О, о! О, лала!
Там стояло: «Такого-то, там-то» (но — пропуски; не обозначено)… — «Пулей шальною убит публицист Домардэн».
— Дьё де дьё![121]
Дом ар дэн — существует!
В эфире он, отображение прошлого, легкой волной световой, километры отчесывающей от нашей земли: триста тысяч таких километров в секунде; и скоро уже: Домардэн будет зрим в телескоп с Волопаса: с созвездия Солнца — он стерт. Все же: он виден в эфире!
В его физиологии, все еще мысль истощающей, психики нет: психа психика.
Мысль далека, как…созвездие Пса.
Мертетев в двенадцатом номере громко докладывал перед Велес-Непещевичем, Миррой Миррицкой, достав портсигар:
— Силы нет!
С треском бросил на стол портсигар.
— Поскорее!