— на словах —
— побежать —
— с этим: к этому!
Только ему, только это в пригоршне снести; и в пригоршню принять из ладони —
— то, —
— что этот даст!
И ольными ногами, с подкидом и топом почти что копыт, перебросилось к двери в двенадцатый номер, чтоб выбросить дверь, вырвать ключ, от Лебрейль, им замкнуться: от мира.
— Секундочку… я…
«Щелк» —
— остались в кабине, закупоренной герметически:
— тронулись —
— в сон о кабине!
Профессор влетел такой маленький, быстренький, в шаг тяжелящих мехах, не сняв шубы и шапки не бросивши, ерзая глазками мимо Мандро и набречивая часовою цепочкою.
Остановился, как будто слетая с себя самого, на себя самого, и прислушивался: сбросив камень с вершины, не видя паденья, прислушаются; и — звук: в дальней расщелине!
К столику подбежал, точно поп к алтарю, на котором он будет служить; усы вглядчиво дернулись, точно на знаки ужасного культа, когда, оробев, тронул челюсть; и — на канделябре неловко поправил раскосо висящий парик.
Только тут на Мандро дернул глазом, как вор уличенный, себя прибодряющий:
— Я, говоря рационально, — едва к вам попал.
Своим глазом внырнул он в глаза, чтоб по нервам, под череп, попасть и там заново что-то расставить: в спехах!
— И не будем касаться подробностей!
Сел, глядя в руку, как будто имея в ней знак неизвестности.
Труп, перетянутый синелицый, стоял перед ним в запыленной визитке; он острые ребра и красные десна показывал.
Точно кикимора: —
— мог бы теперь он пугать, как ворон, гимназисточек; —
— прежде: —
— затянутый в черный сюртук, уважаемый всеми, и даже любимый, влетал он в передние, дымясь бакенбардой, к груди прижимая цилиндр, перебрасывая на ходу —
— паре рук: пару лайковую!
Свой протреп пропыленный обдернув, затылочной шишкой и пяткой запрыгал: он чувствовал, что этот знак, ставший фактом совместного их заключения здесь, не иллюзия, а стены эти трясущая быль.
Коли так, предстоящие (а — предстоял разговор) — уже прошлое: сказано ими друг другу из бредов (и бредом отвечено) все.
Зачесал на профессора, выкинув руки и бороду, как бы имея принять неизвестность.
И — сел.
Но профессор еще подбирал выраженья: была морготня под очками; была ужасающая тишина: — эфиопская жуть в этой морде разбитого сфинкса!
Но глаз разгорался, как дальний костер: он с собою самим говорил.
Точно лоцман, ведущий сквозь мели речной пароход и не верящий береговым очертаньям, вытверживал он в голове план беседы, изученный твердо, — в ночные часы, где все это давно переохано, перескрежетано ржавой пружиной постели.
Как перетащить этот плечи ломающий груз?
Миг — пришел: говоря рационально, — на камне по водам спускается, зная, что миг колебания, неосторожное слово, беспомощный морг — камень каменной массою ставши — ко дну пойдет!
Забараракали двери, ведущие в номер двенадцатый-пестрою рожей свисавшая ткань, закрывавшая двери, гримасничала, склабясь складками; черными кольцами, точно глазами, напучились фоны обой; и глаза — ненавидели их
— Уврирэ ву?[126]
— Прошу вас открыть!
— Дело в том, что…
— Больному мешаете…
— Кто вы такой?
Это — бохнуло, бахнуло, квакнуло дверью; стояло за дверью; и там восемью сапогами шарчило; ходила, как клык, перламутровогранная ручка.
О, не задерживать пропиравшее прошлое! Дверь — только драночка; дверной замок — только бантик! Вот-вот, разорвав настоящее, — черное скопище — вломится!
— Ки?[127]
— Д'у?[128]
И как насекомое, пяткой раздавленное, прилипает к сиденью, так он, Домардэн, в него влип, лишь отмахиваясь волосатой рукою от двери, толкаясь от двери к профессору клином волос и затылочной шишкой, другою рукой умоляя профессора не отзываться: есть всякие звуки; лицо прятая в грудь, угрызаяся, точно бесчинство, пытавшееся проломиться сюда, — его собственный хвост.
И прислушивались, как слабели нахальные трески, сменясь шебуршаньем старух; одними глазами светящимися, а не ртом, стал рассказывать о пережитых им ужасах.
Было молчанье.
Профессор, как будто не слыша, подкрывался бородой; выраженье лица скрыв усами, развертывал бороду пальцами.