А профессор на брата орнул:
— Ты — чего? Не твое это дело: не суй ты свой нос меж отцом и меж… корнем!
Рукой показал:
— Ты иди-ка себе…
И в дыру за исчернувшими, как телок, нашлепывая своим ботиком в пол, —
— в дверь прошел.
И цепочку защелкнул от брата.
Раз… два… три… пять… шесть… семь…
— Тише, тише!
В темь шаркали мыши.
Скорее, чтоб все искажения жизни снеслись, выметаясь в подъезд, точно листья:
— Не я, а… отец!
— Сердце — как в медный таз: бам-бам-бам! И припомнилось: раз ей Анкашин, Иван, говорил:
— Сицилисточка, барышня, вы!
«Бам» — ударило (в солнечный диск таза медного): сердце!
Отец же, осклабясь мандрилиным ужасом, точно на гада боясь наступить, на ковер, на котором затерты рябиновые, голубые и ярко-зеленые пятна, припомнила забытую песенку:
— В мерзи меня не отверзи!
— Раз слышал ее он:
— Напакостивши, — у могил: как, как?…
— Жил!
Не довспомнилось!
Знать, слабоумие эти белиберды продиктовало отравленному его мозгу: —
— ползет паралич: от ноги по спине, как по мачте матрос: —
— вот он и влезет под череп, и, «я» отопхнув, меж бровями и носом его, руки в боки, —
— усядется!
Дочь и отец, ставши спинами, не поднимали своих испугавшихся глаз друг на друга.
Как замертво носом и шубою в кресло свалился, пришамкивая:
— Рядом?…
— С… с.!
— Как прежде!
Она — не расслышала: пела в ней вокализация томного голоса: прежде, затянутый в черную пару, зажав свою гниль, сребророгим насупленным туром стоял перед нею он.
Хрип: гнилой гриб!
А профессор пред замкнутой дверью, схватив половую косматую щетку, держа караул, с нею стал выжидательно, как часовой с алебардою, носом — в щетину, которая над головою качалась.
И, как на вершину, —
— глядел: на щетину.
И — Лизаша подкладывала что-то мягкое под дроби бьющие локти:
— Давайте-ка я, — продвигала скамейку под ботики.
— Вас — подоткну.
Тридцать месяцев! Точно стеклянный колпак разлетелся на ней!
— Вам уютненько?
Сила, раздельность и четкость движений.
В ответ — что-то чмокнуло.
— Ах!
Объяснить? Не словами: он мыслями мыслям ее в переулке ответил; приход — объясненье.
Не вытолкала!
— Вот так функт, — развел руки фарфоровой куколке, кланявшейся на кретоном завешенном ящике.
Жутя, отсевши от дочери, волос усов пережевывал: это сутулое, озолощенное туловище, в розовый луч подоконника лысиной выгнулось; жмурясь от солнца, — рассматривала; и ей врезался лоб — костяной, в синих жилах, невидящий врезался глаз: застеклелый, как у судака!
Уже вечер огромно багровое солнечное покатил свое око:
— Я, я — это!