Павел Сергеевич Усов, профессор, принявший в объятья последние вздохи Толстого, встал в сине-зеленое поле обой с черно-синими выливнями, точно волк, в ночь распластанных, чтобы о противогазах докладывать.
Он — доложил.
И теперь «вундеркинд», Сима Гузик, детина со стажем (лет пять как он бреется), — встал; Хеся, сестра его, — кременчугское диво, покрытое волосом; дядя же Осип — Жо-зеф Гужеро: Канн, «Креди Лионе»; два кузена: xoxф: Яша Пэхоо — в «Берлинер Музик-Ферейн» Гельбше; а Пэх, Сашка Пэх, — дон Пэхалесом сделался (Лос-Анжелос): он женился на дочери дона Мамаво, из Монтовидео — плантации пальм, ананасов на острове Падре-Психос!
С видом гранда, взвив волосы над клавишментом, скатился руладой под складки портьер сизоватых со вляпанными бледно-малиновым бархатом бабочек.
Шаркает шаг.
Эту комнату —
— пересекает —
— Велес-Непещевич!
Отдавши лакею портфель, котелок, из портьер, — сквозь портьеры кидается черным квадратом за скачущими, каре-красными взглядами; физика, — вовсе не психика: бычья, надутая жилами, шея; и не поворот головы — геометрия корпуса, справа налево, на тоненьких ножках, со штрипками, мимо расблещенных лаков: под зеленоватое зеркало.
В зеркале: —
— красный квадрат —
— подбородок!
Злы щелки глазные: с укусами; три поперечных морщинки щетиной свиной заросли; и визитка — не наших фасонов; и брюки — не наших фасонов, а лондонских.
Щелк каблуками лакированных — в зеленоватое зеркало.
Свертом безлобо, безглазо бросается в черную комнату, точно в спокойное кресло из черного дерева.
С кресла Пампесиас, граф Небеслинский-Монолиус, в недра московские брошенный беженец, — к Петеру Бакену.
— Кто он?
Развалина и фармазонистый нос, камергер, Петер Бакен, остзейский помещик, — ему:
— Гм!
Пустивши дымочек:
— Звено, так сказать: меж Земгором, Булдойером и Булдуковым.
— Так значит — со всяческой властью?
— Пока еще «п р и».
— Я — не понимаю вас.
— Вы поглядите на «князя»: не личность, а «лик»; и взгляните на этого: «бык», а не «лик»; ангеличие «князя» покоится, все, — на «быках»; «князь» обсасывает, загибая мизинчик, куриную косточку; функции этого — резать цыплят.
— Так.
Пампесиас, граф Небеслинский-Монолиус, в черный атлас вырезного, широкого кресла, в окрапы коричнево-белых и розовых лапок откинулся — над сине-бледною, с просинью, скатертью.
Зашепелявили фразами, брошенными из-за пепельниц в цвета ночного искрящийся лак этажерочек; пепельницы — из оливково-желтых камней, запевающих цвета небесного пятнами; волны обойных полос, синусоид, свиваемых кольцами, — сизо-оливковых, с сине-зелеными — в отсвете фосфора. Шопоты. Шварк шепелестящий.
Шаркает геометрически — черный квадрат; глазки, клопики, карие.
Какие-то кляклые вляплины пальцев — по клавишам: в смеси тонов, — темно-синего с темно-зеленым.
А там, — из угла:
— Орьентация, здравствуйте!
— Две, — лопнул, точно струна клавишмента, Велес-Непещевич.
И — вздрогнула там онемелая дамочка, влепленная в фон обой: плачем клавишей.
— Две!..
— ?
— Раз — из Лондона; два — из Парижа.
И — в ухо фальшивым фаготом он:
— В Лондоне — против Пукиерки… Этот Коробкин Пукиерке сбыл изобретенье; хитрый кинталец пропал.
— Уговор?
— Может быть, — громко лопнул Велес-Непещевич: в плач клавишей.
Из меланхолии темных ковров обессиленно встал меломан:
— Тсс! Велес-Непещевич подшаркнул:
— Пардон!
В ухо: сипом:
— Приличная форма надзора — лечебница; так полагает Булдойер и лорд Рододордер; а лорд Ровоам Абра-гам, масон лондонский, верит Пэпэшу, масону московскому.
— Вздор!
Непещевич откинулся, вышарчил ножкой, безглазо вперяяся красною физикой:
— Вздоры — законы истории.