— Надо прямо сказать, что избой — мировой!
Но брань сдавливалась, поднимаясь от брюха поджатого иком пустым.
— Поле упротопопили!
Кант серебряный и голубые рейтузы (корнет) и высокий худой офицер перетискивались меж шинелью из первого класса чрез третий; глядь — под сапогами лежит голова — носом, вмятым в подошву; на носе — каблук.
— Ездуневич, — задание ваше…
— Так точно!
— Собрать о бумагах: какие, где, сколько; составите списочек; обиняками — об этой Цецерке; вы служите штабу и русской общественности…
— Точно так!
— Не жандармам.
Щелк, дзан — перетиснулись через вагон: он — взорал
Смолкли.
Рассвет: под бережистой речкой, — костер; выше — травы ходили, гоня от фронтов свои дымы как полк за полком, на Москву — в безысходном позорище, а не в России, которая выплакала на юрах безысходное горе в бездомное поле.
Москва, —
— желтизна, оборжавившая за военные годы предметы, —
, — в окне, как в налете; тела, вскрики, ящики; перли; корнет Ездуневич, сщемленный шинелями, перепирал локотню; погон розовый, ражая рожа, наверное, правора, дергала: в пёры и в дёры.
— Гого!
— На побывку!
Худой офицер с синевой под глазами — высматривал.
— Штабс-капитан Сослепецкий?
— Так точно!
— Из Ставки?
— Так точно!
— Позвольте представиться: я — капитан Пшевжепанский.
И он подал руку.
— Вас ждет генерал-лейтенант Булдуков.
Пшевжепанский, блестя эксельбантом и цокая шпорой, вприпрыжку бежал кенгуровой походкою; красненький, с присморком, носик, и ротик, готовый всегда смехотнуть.
Сослепецкий за ним:
— Как с поездкой Друа-Домардэна на фронт?
— До известий от Фоша задерживается.
И ротик, готовый всегда смехотнуть, но и скорбно зажаться, — зажался.
Друа-Домардэн, публицист из Парижа, секретно поехал через Хапаранду — Москву в Могилев, но телефонограммой из Ставки поставились цели: под формой свидания с деятелями Земгора продлить пребыванье в Москве Домардэна.
Не знали, какая тут партия, сам Манасевич-Мануйлов иль сам Милюков.
Вышли.
Площадь — песоха; над ней — навевная, набежная пыль; выше — тучищ растреп в дико каменном небе.
Среди солдатни, отдававшей карболкою и формалином, которым воняли вокзалы московские, — штык: лесомыка какая-то драная чмыхала носом при нем; этим самым добром расползалась Россия во всех направленьях: не менее, чем миллионов семнадцать, такой приштыковины, съеденной вошью, полезло на все, — от Москвы до… не знаю чего.
Положение фронта менялось: попёром назад.
И отряды особые, поотловив дезертиров, тащили плошалый, козявочныи род; новодранцы седявые, злые, едва пузыри животов колтыхали на фронт, с сипотой козлоглася — про грыжи, трахомы, волчанки и черные тряпочки легкого.
Прокостыляла обрублина.
Еще протез было мало; шинельный рукав вырывался, на плечи зашлепанный, а вместо глаз — стекла черные: кашлем оплевывали; видно, — прямо из газовых волн; глаз — с подъедою.
Противогазовой маской наделась болезнь.
Сели в автомобиль.
Капитан Пшевжепанский давал объяснения:
— Невероятный скандал: «Пети Журналь», напечатавший «Ну сомм кокю»[26] Домардэна…
— Я знаю, — его перебил Сослепецкий, — ответ на «Гефангенер»[27] в «Франкфуртэр Цайтунг»…
— Не знаете: «Популо», после уже, фельетонами брякнуло «Дело Мандро», так что случай с профессором, исчезновенье Мандро и Цецерки-Пукиерки — кухня того же предателя: так-то!
— Предатель в Париже?
— Предатель в Москве.
— Как?
— Так.