И клок бороды ухватив, ткнул под нос:
— Полагаю: в системе Минковского время быстрее…
Прислушался к голосу из-за стены: Николай Николаич, морская свинья, видно, свинствует в номере «шесть».
— Шут ломается!
Нос завернул, будто запах услышал плохой:
— Фу ты, чорт, — растерял свои мысли.
— О чем я?
— О времени.
Вспомнил: к столу — начертать знак числа:
— Чтоб представить его, — показал ей число, — надо взять единицу; и к ней, говоря рационально, приписывать столько нулей, чтобы два миллиарда лет жизни наполнить и ночи, и дни, приставляя нули к единице.
Отставивши ногу, качнул сединой, переживши число, им представленное, в миллиардах лет жизни, осиливаемой черчением ноликов, между двух жестов руки Серафимы Сергевны, протянутой к скляночке с бромом, и скляночку эту на место поставившей.
— Вы — Серафима?… Простите, пожалуйста, — отчество?
— Я — Серафима Сергевна.
— И я говорю: Серафима Сергевна!
Похлопал себя по груди; и, — огладивши бороду, сел.
Серафима Сергевна смеялась здоровым, грудным своим смехом; оправила скатерть:
— Я чай заварю.
Наводила уют.
— Кипяток: в номер семь, — с тихой силою: к двери.
Рачком прибежал чернокан; сел у ног и свой ус философски развеял; профессор бросал ему крошечки, припоминая, как мухи садились на нос; но кусаки исчезли, пришли тараканы.
Они распивали чаи; голова Галзакова в дверях появилась; за ней Несотвеев стоял:
— Сестра?
— Брат?
И профессор, поднявшися с кресла, их звал к чаепитию; стулья придвинул им сам; и горячий стакан передав Галзакову, он стал занимать разговором гостей:
— У китайцев «два» — «пу», или — «уши»…
— Поди ж ты, — Матвей обжигался губами.
— Шесть: «Титисит упа» — зулус говорит, — и вознес разрезалку в окошко, под звезды он. — Значит: взять палец большой руки, левой-с, когда пересчитана правая-с!
Так это выревнул, что таракан, крошки евший, — фрр: в угол!
Все — в смех.
Серафима Сергевна сидела с расплавленным личиком: в розовом жаре своем.
Николай Галзаков подмигнул:
— Не нарадуешься: голова отрастает!
Профессор же пил с наслаждением чай; он подставил стакан:
— Еще, Наденька!
— Я — Серафима Сергевна.
— А?
И — почесался за ухом: когда он, бывало, работу откладывал, то — шел он к Наденьке: броситься словом!
Матвей Несотвеев шептал Серафиме:
— Как мать и как дочь ему будете!
— Значит — близнята, — решил Николай Галзаков, опрокинув на блюдце стакан.
Значит: —
— Лир —
— и Корделия!
Кэли, Лагранж и Кронекер, как тени родные, ходили за ним по пятам; эти образы он переделывал в факт юбилея, в плод жизни; неважно, с кем прожил ее: с Василисою иль с Серафимою…
Ночь исчезает на ночи, в которой сияет звезда; он звезду увидал в месте ока — затопами света: не свечку, которой жгли око; он, в звездное пламя взвитой, прядал пульсами жизни; на рану — на красную яму, — надели заплату «о н и»: не на жизнь!
Она — фейерверк!
Абелю, тени родной, лоб подняв на пустое пространство, твердил:
Исчисление Лейбница съел инженер!
И — в пустое пространство твердил: