Коридорчик и кухонька.
— Можно готовить… Тут — я, — показал он на дверь, — ну, тут нечего видеть пока.
Что-то сделалось с нею: волнение, радость, щемящая грусть. И — пошла под фронтоном оранжевым; кремово-бледный веночек — над нею. В глазах закатившихся — только белки: от разгляда себя же — в себя.
А очнулась за городом. Почва зубринами; копань; песох пролысая; и — густой лес; это — выгон овечий; здесь — прогарь костра; и — разлогая яма; и мальчик на розовой лошади скачет в лиловую лужу: под скос; и — раскроенный камень; и — красная глина.
И — домики: первые.
Как Тителев в Питер уехал, то штука — опять откололась; решил Никанор:
— Непокойный, — чорт, — дом!
Началось — вот с чего: раз он в спальню влетел:
— Вы — мешаете, — вскинулась ротиком Элеонора Леоновна.
Змейкою мимо него пролетела, раскинувшись в воздухе ручками; шляпа с пером из руки, описавши дугу, пролетела над носом его — на диванчик: пером — на ковер; Никанор, перед шляпой в позицию встав, заключил своевременно; значит, опять — офицер!
Так и вышло.
В тот вечер забзырили издали; знал, что — машина; подскакивая под заборами, дернулась, остановилась она; иностранная барышня, — та, у которой с плечей соболя и которую видел в окошке кофейни, влетела в ворота: звонила у двери; вломилась в гостиную, опопонаксом наполнивши воздух; и вздернутым носиком, — на Владиславика, пупса; и — пальцем по носику пупса.
— Пети монстр, те вуаля![65]
Он — затрясся; он — в плач; Никанор же Иванович, на руки взяв трясуна, ей подставил плечо и очки; но она на него — нуль внимания, зонтиком, стукнула в дверь:
— Ву з'эт прэт? Иль э тан![66]
Тут же с перекосившимся ротиком Элеонора Леоновна, — к барышне выскочила:
— Же не пе па![67]
И ей барышня:
— Рьен, — мон анфан! Фэт вотр трист девуар![68]
Тут же, Элеонора Леоновна, ножкой подбросивши шлейфик под руку, его ухватила рукой.
— Вы присмотрите: за Владиславом!
И рывами с барышней: в дверь.
Там машина как тяпнет; бензинный дымок подлетел над забором: в окно Неперёпрева; затараракало рывами; за Гартагаловым умерло.
Мертвое время: семь, восемь, одиннадцать; в тени прихожей под зеркалом сел.
Только полночь вскричала звонками; в открытую дверь ворвался: замкнуться на ключ — у себя ли?
Не знали, кого пропускали они с бабой-Агнией: Элеонору Леоновну или — еще кого?
И Никанор колотился:
— Так — чч-то: это — я, Никанор…
— Между прочим… Иванович… может быть…
— Так, эдак…
— Доктора?
Не отвечали.
Тут он в толстолобые стены раскашлялся: взвизгом.
Решил: дела партии; ну там, — карают за что-то, кого-то; ей — жаль: эдак-так; и пошел на чердак — до рассвета сигать, наблюдая крупу световую за окнами: —
— под полом —
урчи: так зверь из норы животом, а не глоткою весть подает о своей дикой жизни.
А утром сошел с бормотаньем, что лучше стоять в стороне с Владиславиком; —
он —
— ненавидимый, брошенный шиш, без вины виноватый: не смей и родиться!
И вот, посадив на колено шиша, он колено подкидывал; штуки забавные пальцем под носиком строил; повел коридором: шишонок, свой носик задрал, кулачоночком трясся доверчиво под животом Никанора: —
— и зверь любит ласку!
Но голосом, явно пропавшим, позвали из двери:
— Войдите!
С опаской вошел; и наткнулся на сутолочи из гребеночек, щеточек; зеркальце в сереньком кружевце, мелкой снежинкой осыпанном, — наискось: складками морщился стол; дымы синие, как над пожарищем, над диким креслом, в котором разбросанное руками и шлейфом, змеясь, издыхало ужасное платье; — а женщина, в нем шелестившая, — где?
Стал искать.
И — нашел: где подушка едва выглавлялась за ширмой, — в подушку вдавилося синее личико; выскочило; и за ним вылезала худышка, упрятавши голые плечи косыночкой; точно трехдневный мертвец, не в себе: дыры, блюдца, — глазницы.
Едва дорасслушал из дыма:
— Коли человек самый близкий, — подлец.
— Дела партии, — в нем перемельком…