Он, с испугу на цыпочки встав и вперяясь в нее из-за ширмы:
— То, — да!
— А коли, — посмотрели вплотную, вгустую они друг на друга, — коли это только нарост?
Отмахнулась от дыма; и встала под ширму, забыв, что она — в рубашоночке.
Супился туром, боясь слово молвить:
— То, — нет!
А она от него — головою в юбчонку; и сухенько затараракавши ротиком, из-за юбчонки — головка, два плечика, талия: ручкой дрожащей искала тесемку:
— Мир — мерзь: как паук с паутиной; мы — мухи: все, все, — затряслась на него она, — заболевают пороками лучшие…
Голые палочки, вовсе не ручки, над ширмой взлетели, ломаясь; и он — отошел; как сказать, что в присутствии все-таки взрослого, — дезабилье: эдак-так!
Но она, голоножка, — за ним: из-за ширмы:
— А я — погубила!
Вцепилась в плечо:
— Я… я… с детства, — прихныкивала, — и любила, и верила; он — изнасиловал: девочку, может быть — больше: пытал… Не меня даже, — и перешлепала к зеркалу: что-то отыскивала:
— Впрочем, — это — догадка…
— Кто?
— Салом обмазал: разъел!
Вдруг, увидевши голые плечики в зеркале:
— Ай!
И — под кресло; рывнувши ужасное, черное платье, уйдя, точно в шкурку в него: под ним вздрагивала.
Никанор понял: бред; и ее подхватив, как пушинку, по голубоватой стене понес в черное креслице: в серых, как дым, перевивчатых кольцах сложить; закрыл пледом:
— Спустите мне штору.
Казалось: за комнатой комната; в комнате кто-то ее схватив за руки, руку другую подкинувши в воздух, — галопом, галопом, помчится с добычей своей по векам в невыдирные чащи свои.
Прогнала от себя Никанора.
Опять-таки: Агния-баба на рынок ходила; и — видит он: просится шиш; пристает; он же не виноват, что нужда; — и пришлось, в руки взявши, шиша заголить —
— над суденышком
Вот положение!
А через день гулять вытащила.
Переулок: душок гниловат; шоколадные домики, — синие, каре-оранжевые; дерева здесь, синичники, листьями темно-табачного и перепрелого цвета просыпались: олово в небе ползет и окрапывает водоточину; роспись сбегает малярною краской.
Сбежал человек с человека в окопе и вшами, и тифа-ми: в тыл.
Они бегали, как угорелые; Элеонора Леоновна, точно стараясь стереть впечатленье, — со смехом икливым словами забрасывала:
— Вы же знаете: Тира и я, мы — скрываемся; «Тителевы» — псевдонимы; «они» ж — отыскали меня; значит — Тира открыт!
— Эдак-так, — кто «они»?
— Те, которые ловят «его», — да не Тиру же: «его»!.. Затащили меня, показали «его»; и — признание вырвали.
— Стало быть, я полагаю, Терентию Титовичу угрожает опасность?
— Они уверяли меня честным словом, что — нет, что другая тут линия: не политический розыск полиции, — заговор Ставки…
Вон там —
— за окошком повешена шторка из желтой китайки;
— в окошке —
— Матрешка — в бурдовой сережке, в рублевой застежке, в платке голубом, в ясно-аленьком, краповом ситчике — ротик разинула.
Слушает песенку:
— Все-таки: если бы Тира узнал, он — убился бы: из-за меня это… Вы… вы смотрите: молчите… И вы не расспрашивайте… Вы… Я — справлюсь…
На них — серячок, тот, который — в Москве и который — в папахе: кричал под Аршавой, пропал под Полтавой; он — здесь: безобразничает.
К Никанору Иванычу: под нос:
— У нас тараканья дыра в полтора, брат, ведра… Что же!
Свет, — он не баня… Для всех место есть: место есть таракану запечному, мне!
Они — в сторону; а серячок — к проходящему мимо ротмистрику:
— Так говорю, ваш-рот-мистр-ство?
Перстами — в папаху:
— С собой, — налицо, это выеденное яйцо.