Довольный расчмок; и — оскалился; белую челюсть показывая.
Эти серые, светлые брюки, с несветлою серой полоской; визиточка, черная, стягивала, как корсет; ноготь — розовый; щеки — эмали; а запахи — опопонакс: парикмейстер, танцмейстер, —
— хорош в этой комнате —
— тоже —
— хорошей!
В суровое, с бронзовым просверком, темное поле обой точно вляпаны черные кольца в оранжево-красном квадрате; то серые фоны диванов и кресел из крепкого дерева: американский орех: и такие же кольца на каре-оранжевых каймах драпри, и ковер, заглушающий: дико кирпичная вскрика с наляпанной дикою, синею, кляксой; и синие кисти гардины, — экзотика, даже эротика: тропика!
Нет, не экзотика и не эротика тропика, — лондонский тон, фешенебельный штамп: в бронзе ламп, в жирандоле.
И — черно-лиловая штора.
Но нехорошо, что — тринадцатый номер.
А в смежном, в двенадцатом, — мадемуазель де-Леб-рейль: что мадам Тигроватко, друг Франса, при ней — «конпреансибль»[70], но что Мирра Миррицкая, Тертий Мер-тетев и мадемуазель Долобобко —
— с мадам Тотилтос, с Тилбулга, —
— ен пё тро[71].
И опять-таки, — драмы с мэссьё: Суесвицкий, Антон Ан-Тиох, Лавр Монархов.
— Ассэ, — жюск иси![72] — он показывал кисло рукою на горло.
Сутулясь и вытянув шею, прислушивался: де-Лебрейль — в неглиже, что обязанность секретаря надоела — полгоря; но не узнавал он Жюли: нога на ногу, чуть не задрав свою юбку, вытягивала напоказ мускулистую, смуглую ногу; не «в'ля ме вуаля»[73], — «пурку а»[74]; и — лорнировала саркастически: мэ пуркуа:
— Вы
не так говорили в Париже; вы — взвинчены, точно боитесь и прячетесь! —
— Прямо
в лицо: с грубоватым контральто, с размахами веера!
Разгордились, — и с задержью к ней выходил.
Острота-то пера — не его, а — Жюлй; направляет — он; пишет она; это — коллоборация, но — неудобно, когда «Фигаро»[75] ждет статьи, а она, задрав ногу, показывает кружева панталончиков Лавру Монархову.
Не объяснишь сэтт гренуйль[76], что при всей проституции с душами было же нечто, что вынудило авантюру недавнего, страшного прошлого сразу же — пальцами мазал он губы — о, о, о, — пером публициста проткнуть с ураганною силой, как психи.
Отдернул от губ свою руку: дурная привычка хвататься за губы.
Жгучая память, как пламя, ведь вырывом может его охватить, как бумажку, которая около пламени —
— вот еще, —
— вот еще… —
— вспых —
— только
черно-лиловый, морщавый комочек, сереющий в прах золяной!
— Мадам Тителева? — с правом спросит читатель.
— Мэ, мэ,… — ки н'а па д'истуар!..[77]
Нет: не это.
И — точка, как и Домардэн ставил точку, вонзая осиновый кол.
Тук-тук-тук!
Он — в очковые черные стекла; исчезло лицо, потому что очки, борода и парик, — как кордон: перед ними.
— С'э ву[78] — мадемуазель Долобобко?
И — облачко брюссельских кружев, и голые ручки, волос рыжевато зареющих завертень, светло-серебряной сеткою крытый — из двери.
Тут —
— мягко округлым движением длинной руки в воздух вычертил он пригласительный жест, изогнув перед мапемуазель тонкостанистый корпус; на цыпочках вел, шею вытянув, локоть высоко подняв, чтобы видела ломкий и розовый ноготь мизинца.
— О, ля бьенвеню!
И прогиб головы (ей на грудь), и прогребыванье бороды, и разгиб белой кисти:
— Сеси э села![79]
Усадил, рядом сел: и губою полез:
— Котлеццофф, о нон рюс: се мужик, се барбар.
И — в ней взгляд прорастал (не могла его скинуть); и шарф развивной медоносного цвета с плечей оголенных сметнув на колено, ленилась на нем невнимающим взором, пока ей рассказывал он: —
— тэт а тэты с кадэ; се Пэпэ, — профе'сер: «Труля-ля, ме вуаля».
Пригляделся чорт ягодкой!
О, — предстояли: музеи, визиты, девизы, сервизы, маркизы; и сам —
— женераль —