Расклоченный лист бороденочки — в ветер! На лицах — тревога и белый испуг; и —
— шаги: —
— шапка польская: конфедератка; рот — стиснут (его не растиснешь до сроку); и с ним: —
— раздерганец —
— летит с реготаньем; пола с бахромой; лицо — желтое, точно имбирь; в кулачине излапана шапка; — и — серь; скрыла рот разодранством платка; — и —
— под дом: почтальон:
— Тут у вас… А ему:
— Ты скажи-ка, — Россию на сруб? Почтальон:
— Тут у вас проживает Захарий Бодатум?
— Нет, ты нам скажи-ка, — на сруб?
— На обмен: расторгуемся!..
— Нечего даже продать…
Почтальон, — не стерпев, шваркнув сумкою:
— Души свои продавайте, шпионы ерманские: души еще покупают!
И шмыг под воротами…
Высверки вывесок; искорки первые; льет молоко, а не дым, дымовая труба; слышно: издали плачет трамвай каре-красными рельсами; в облаке у горизонта — расщепина; ясность, — предельная; даль — беспредельна.
Сверт: —
— уличный угол, где булочный козлоголосит хвостище:
— Нет булок: война.
— Не пора ли?
— А что?
— Знаешь сам! Поднималась безглазая смута —
— от очереди черным чертом растущих хвостов:
— Рот-от — не огород: не затворишь; сорока — вороне; та — курице; курица — улице; и ни запять, ни унять! Когда баба забрешит, тогда и ворота затявкают.
Бабы чрез улицу слухи ухватами передавали; как ржа ест железо, Россию ел слух:
— Нет России!
Трарр —
— рарр —
— барабан бил вразброд перегромами: прапорщик вел переулком отряд пехотинцев —
— раз, здрав, равв, рвв, ppp!
В пуп буржуя, дилимбей, —
Пулей, а не дулом бей!
Улица, точно ее очищали от пыли, замглев, просветилась; а пыль — в переулочный свертыш; и свивок, винтяся, бумажкой заигрывал; месяц, оранжевый шар, тяготеющий в небе, не падая с неба на землю, — висел.
Никанор вперебеги прохожих нырял, и выныривал: носом же — в шарф; шляпа — сплющена: срезала лоб; два стеклянных очка, как огни паровозика; под рукавами рука в руке — лед; сзади — кто-то несется очками
за ним
в перепыхе: затиснуты пальцами пальцы; и — запоминает.
Ему невдомек, что он память свою потерял!
Свертом: —
— первый заборик, второй, третий, пятый; и выкрупил первый снежишко; и нет ни души!
Гнилозубов второй, Табачихинский; дом номер шесть, с трехоконной надстройкою, с фризом, с крылечком, откуда Иван, брат, бывало, бросался на лекцию.
Грибиков, распространяя воняние рыбной гнилятины, там с головизною бледной прошел.
Еле помнили: бит был профессор Коробкин два года назад, — сумасшедшим, который музей поджигал; и тогда же обоих свезли на Канатчикову; а сама проходила под окнами: серое кружево на серо-перлевом; синяя шляпа, обвязанная серой шалью, зонт серо-сиреневый, сак.
И какой-то старик к ней таскался.
Все пялили глаз на проезды купца Правдобрадина, Павла Парфеныча; штука: под видом консервов заваливает астраханскими перцами он интендантство; а брюхо? Так дуется клещ.
Кони — бледно-железистые, с бледно-медным отливом; раздутые ноздри; и — ланьи глаза.
Интересом своим переулочек жил, став спиной к допотопному дому, к которому раз проявил интерес: хоронили профессора дочку, Надежду Ивановну: от скоротечной чахотки скончалась.
Во всяком семействе — свое.
А в окопах-то?
То-то: не плачь!