Он, как деспот, желающий встретить схождением с трона почетных гостей, оставался нарочно без стула, вскарабкавшись над Синепапичем на край стола.
Препопанц распластался халатом на двери.
— Мы — слушаем: Гаусс… Что Гаусс? — ввернул Синепапич, напомнив профессору, что он — с гостями, а не в безвоздушном пространстве.
Профессор, себя обретя, руку бросил, как кот, зарезвившийся с мышкою: с экзаменатором:
— Гаусс — создатель теории чисел комплексных, в которой рассмотрены свойства больших числовых совокупностей.
— Так, — прошептал Куланской, скрипнув стулом.
То шею вытягивал он: из-за князя; то — прятался вовсе: за князя.
Профессор докладывал князю:
— И Эйлер[93] работал в теории чисел; а мысли Лагранжа к теориям Эйлера нам упростили знакомство с теорией этой.
Искал разрезалку.
Движением из-за профессора —
— Вот разрезалка! —
— ему Серафима Сергевна: и — из-под руки, разрезалку искавшей, схватила ее; и — просунула в руку.
За каждым движеньем глазами следила, из них выливаяся: два колеса, — не глаза!
И улиткой под домиком, пузом, свернувшийся, тихо поник Синепапич, ликующий, что дал беседе уклон, вызывающий негодованье Пэпэша.
Князь взвешивал, не понимая:
— Пустые слова: Абель, Абель!
— Нильс Абель…
— Да, да, — не стерпел Куланской, перебивший профессора, — Нильс Генрих Абель, которого имя — скрижали науки, — он князю.
Профессор как бросится;
— Абелевы интегралы, — рукой к Куланскому, — и Абелевы уравнения, — кто их не знает?
Рукою ему Куланской:
— Доказательство Абеля не было понято, — он через голову.
И голова, князь, — отдернулась.
— Абель писал: пока степень простое число…
— Затруднения не представляется, — перебивал Куланской.
— Когда сложное, — перебивал Куланского профессор.
Но тот, перебивши профессора:
— Вмешивается…
— Сам дьявол, — пропели друг другу они, соглашаясь: носами, очками, руками.
И вспомнив, что тут же — профаны, носы повернули к профанам; и им разъясняли:
— Имея в виду, — разъяснял им профессор, — решение алгебраического…
— Ческого, — эхом пел Куланской.
— Уравнения…
— Енья, — вибрировало басовое, воздушное тремоло: эхо.
— Должны мы…
— Должны, — сомневался тремоло, не представляя себе, что «должны мы».
— Почтить Галуа[94], — уже кавалерийской атакой ударил профессор.
— Ну, что же — почтим, — согласились глаза Куланского.
— Его оценили Бертран и Долбня, — бомбардировал психиатрический фронт Куланской.
— В нем теория групп числовых — геометрия тела, вращаемого в многомерном пространстве.
Профессор на головы выдвинул «танки» свои из имен, никому не известных, из мыслей, которыми эти ученые люди не пользовались: Синепапич читал Гераклита, — не Абеля, а Николай Николаевич — ни Гераклита, ни Абеля.
Но параноика бледная маска за окнами шмыгала; встала в окне, замигавши глазами оранжевыми; и — язык показала; и — спряталась: под подоконник.
Профессор увидел ее; и — споткнулся.
— Труд Клейна…
Молчал.
— Какой труд? — раздалось из-под пуза.
И все, что дремало, — проснулось, понявши, что — сбился; так стая мышей: заскребется она, — зашуршит:
— Что?