Появленье сюда — лишь желанье глазами пощупать сенсацию (дамы — материи щупали; — «лев» же кадетский профессора глазом ощупал).
Решил: никакого открытия не было; был — старикан шутовской.
Он не слушал: в нем выступили: перебрюзглая пухлость, просер перезрелый; да дряблая смятость — не бледность щеки, перечмоканной, видно, кадетскими дамами.
Вместо теорий — только теории от Милюковера и от Винаверова: вот так «лев»!
Просто: —
— Лева Леойцев, — каким он учился в гимназии у Поливанова!
Куклу глупую, пусто надутую, фронт политический выбухнул в воздух.
И профессор ему:
— Сударь мой, — надо помнить фигуры комплексов. Не выдержал князь:
— Для чего?
— Для того-с! Дело ясное: яритмология есть социология чисел; в ней принцип комплекса есть такт социальный, безграмотно так нарушаемый.
Чуть не прибавил он:
— Вами-с!
Ногой и локтем кидался, как вьолончелист, исполняющий трудный пассаж, — Куланской; виолончель, стуло — пело; и шар, яр и рдян, — там упал: за окном; и медовый косяк стал багровый.
Тогда Николай Николаич — с наскоком, с отбросом, со скрипом стола, — Синепапичу что-то доказывать стал; Синепапич безмолвствовал, ручкой укрывши зевок.
Николай Николаич, увидел зевок, точно руки омыл; он рукою бросался за мухой: его интересы — что? Муха-с, а не Синепапич.
Да, да: обнаружилось, что Синепапич, — не муха: подмуха!
Профессора ж, — если бы даже оставили здесь, Николай Николаич теперь из лечебницы выбросит: выеденное яйцо, — не больной!
И — не выдержал:
— Можно подумать, — коллега Коробкин читает нам курсы по психиатрии.
Профессор как дернется, как побежит на него:
— Да-с, — без Абеля психиатрия, как всякое звание, — бита-с… А мы — лупим мимо; мы вилами пишем по, ясное дело, воде!
И затрясся под носом он:
— Трюхи да брюхи-с! Присел: рукой — в нос:
— Получается — «в общем и целом». И — шиш показал он:
— Без масла-с!
И тотчас к окну отошел; и — задумался; и — стал суровый; и — мучился, что неответственно он безответно внимавшим ему неответственным, бисер метал; и себе самому он внимал, в окно глядя, где строились —
— в карем пожаре окраины, где — стеклянистая даль, где смертельное небо, в которое вломлены гордого города грубыми кубами абрисы черных огромин, —
— домов! Серафиме Сергевне казалось, что мраморною бородою и рогами на кафедру входит, чтоб истина блошьему миру читать, — Моисей Микель-Анджело. Встала с ним рядом.
Как в увеличительных стеклах, слагающих блеск нестерпимый, — до вспыха, из глаз ее вспыхнуло то, чем светилась душа: они стали — две молнии!
— Как? — Куланской, наклонялся к князю. И князь, показавши рукой на профессора:
— Как-нибудь, что-нибудь там.
И — грудь выпятив, горло прочитавши, — встал; и к профессору: «все-таки» рад он —
— без всякого «все-таки» он поздоровался.
— Все-таки: случай приятный… Так, все… К Николай Николаичу:
— Павел, увы, Николаевич — ждет… Николай Николаевич, мне чрезвычайно приятно… вас к делу «Союза» привлечь, — кстати уж… И — замин.
— Кстати.
Задержать пожатия; и — с плеч долой: он — исчез.
И за ним: Николай Николаич и Тер-Препопанц: коридором зашаркали.
А Синепапич пищал Никанору Ивановичу из угла: затяжная болезнь; но здоровообразием станет она; обитатели шара земного — здоровообразы; земной шар — лечебница; буйств никаких, — значит: что же держать его!
— Что вам, профессор, здесь делать-то? Дома, поди, — лучше будет?
Сердечно пожал ему руку; и — ринулся к этой руке Куланской.
Был услышан, когда две спины в сюртуках проходили сквозь дверь коридора, восторженный вскрик —
— «голова за троих!» —
Куланского. Профессор же с бледной, как мел, головою, поставленный наискось, вдруг просутулясь, осел, стал расплеким, губа отвалилась; и шрам прочсрнился; казалось: дорогою ровною шел; и наткнувшись на мрачную пропасть, — отдернулся; странно глазную повязку рукою сорвал и кровавою ямой глазницы показывал — ужас.
— Зачем это вы, — Серафима его оправляла: глазную повязку надела; а он, отдавая себя в ее руки, прощален с «малюткой» своей, от которой его отрывали:
— Куда я пойду, — дело ясное?
— Дом?
— Дома — нет: никого.