Треск: —
— Те-ка-ко-ва!
— Кончили? Пойдем обедать!
Обедали же у Леоночки, на круглом столике; столик качался; плохая посуда; Леоночкин ножик без ручки: с железным торчком; а тарелки — с потресками; вилки — не чищены.
Терентий Титович выскочил, бразилианскую бороду бросивши:
— Эк, — насосал папирос Никанор!
Передернул короткую курточку-спенсер; Леоночке — вскользь; мимоходом:
— Опять зажевала очищенный мел?
Желчь и зелень локтей оглядел:
— Износились!
И сел за обеденный стол:
— Ну-те, милости просим, Корнилий Корнеевич, — бросом руки; бородой, — желтым клином, — Леоночке:
— Гость: ждали — с гор; подплыл низом!..
Леоночке стало казаться: она, как на вешалке, виснет в развислыи дымок папироски, который проклочился в воздух из ротика; а Никанор подвязался камчатной салфеткою: с меткою «М».
Чтобы что-нибудь, — Тителев руку к бутылке, а бороду на Каракаллова:
— Эк? Кахетинского?
— Нет, благодарствуйте!
И — за графинчик с водою; но руку отдернул: отстой, —
не вода.
Леонора со скошенным ротиком передавала тарелку остывшего супа (с сальцем) Никанору, крича о каких-то разгласиях каждым своим изогнувшимся пальчиком; видом показывала, что наскучили ей раздабары его; глаз агатовый — в окна, где дым из трубы, выгибаясь, как чорт голенастый, в минуты затишья, выскакивал рывами в белые рывы; —
— в разрыв белых вей: —
— двор, забор: за забором дома деревянные колером вишневым и незабудковым, нежным, едва показались; но свисты засыпались снова.
Леоночка, точно косая: агатовый глаз за окно, а другой, зеленый и злой, наблюдал Никанора, который давился: как мерзлую кочку ворона, — долбит своим видом и лезет в глаза, как оса, Никанор; он сопел и отчавкивал громко (дух блюд подаваемых Агнией — сало свиное); он насморк схватил, нахлебав сапогами снежищ.
Каракаллов пытался опять завести разговор о Цецосе, но Тителев — сбил:
— Эк, метет!
Мигунками, сквозными вьюнками, забор и домок по мигали.
Наблюдательность с учетверенною силой, как десять поставленных автоматических камер; работала: мог крепко спать, все же зная, когда там Мердон, не по адресу при сланный, ходит заборами; глазом, как шилом, — в тарелку, в стакан, в Никанора, в Леоночку: видел, как злилась, как глазик, зеленый и злой, перепархивал: под подоконник, под скатерть, под руку.
И глазом забегал за глазиком: под подоконник, под скатерть, под руку; и — бегал за ними очком Никанор.
И тут ручка с салфеткой — салфеткою в нос Никанору:
— Несносный!
— Леоночка!
— Терентий Титович, я вас прошу… — Никанор.
А Леоночка:
— О, уважаемый наш Никанор: не разбейте тарелки мне!
И Никанор, закусивши бородку, прискорбно давился; и губы, сухие и черные, стали сухими полосками в серых усах.
— Ты, невзрючка, какая! — ей Тителев, переблеснул тюбетейкой. — Ты рожечек, ну-те, не строй: Никанор, он — хороший; — рукой трепанул, — трубадуры, голубчик мой, в нынешний век, — трубокуры; иначе они просто «дуры»; не будьте таким!
И как будто ему наступил на мозоль он, затронув какую-то тайну его отношенья к какой-то особе.
И тотчас — к Леоночке:
— Эк, закаталася глазками… Неохоть, что ли, тебе?
— Опаскудило, что ли, тебе наше дело? — пытался сказать его взгляд, потому что не губы, а — ржавая жесть; прожесточил усами; в глазах — добродушие.
Ровность подчеркнутая приводила ее просто в ужас; она — верный признак паденья барометра: знать, урагану ужасному, — быть.
Но она передернула плечиком.
Пискнула белая стая мышей: —
— за окошком взвилась шелестящая мантия нежно-серебряным просверком; и громокатный удар тарарахнул по крыше.
— Ну, ну, — и обеды же!.. Лучше в столовую бегать, — вдохнул Никанор; и — схватился за ножик качавшийся: ручка некрепкая; бросил.
Схватился за скатерть: суровая и с бахромою из синих павлинов; глазами рассматривал брюки, которые он растиранием пепла о них перепакостил:
— Лучше язык за зубами припрятывать.
И — облизнулся: ни звука.
И — ухнуло с неба.