— О вас, — продолжал Ташесю, — говорил капитан Пшевжепанский: вы — знаете?
— Нет, я не знаю!
— Как?… Как?… Капитан Пшевжепанский!
Мосьё Ташесю перепуганно прядал плечами к мадам Тигроватко, к Леоночке с видом обиженным и говорившим:
— А вы говорили? Леоночка стала белей полотна.
Как назло, Ташесю смешал «Т и тел ев» с «Тателев» — «а»: буква «а» — разрушительна: — нюх розыскной ее всюду разыщет: не слежкою глаз, а ушами, которые слушать умеют, как мысли растут:
Вот —
— вот —
— вот —
«Капитан Пшевжепанский!» И — кончено!
И невзначай разглядела взгляд, брошенный от теневого дивана: взгляд грустный, сериозный, значительный: —
— точно в пучине кипящей спасительный круг —
— Никанор! Ташесю волновался, настаивал; свой котелочек от сердца бросал, точно вазочку с розочкой:
— Вы… вы… прочтите… Вы… Вы… просветите, пожалуйста!
Тителев весело дзекнул.
— Я не просветитель.
И — «ух»: отдышалась: «он» — нет, не ищейка: следов не разглядывал; ждет, что — покается; знала: жестокий и грозный ее ожидает о, нет, — не разнос, а — суд партии!
Но собралась: лишь в зубах дроботок оставался.
— Итак, решено, — интонировала Тигроватко, с мизинца свергая лорнетку молочного цвета: в стакан.
— Я же — не специалист: я — статистик.
И громким щелчком, как отрезал:
— Отказываюсь!
Не свернешь.
— Ник, — милорд?
И лорнетка прыжком из стакана на «Ника».
— Я — жду вас, — к Леоночке.
— Вы почему не бываете у Ташесю? — снисходительно: Тителеву.
— Извините же…
— Сделайте милость…
— Я… мы…
И все, встав, загремели и быстро прощались друг с другом.
И с силою, с натиском мускулов, перемуштрованных в нервы, он, ставши галантным, по-польски, ее выпроваживал; и шелестящая но, с гиацинтовым просверком, мантия легким полетом шушукнула в дверь.
И за мантией —
— выбритый, чисто одетый, душистый, но старый пижон, перещелкивая каблуками, летел с котелком.
И снежиночки, бледные цветики, падали, плача: все — минуло; все — прожитое.
А черный мотор, тараторя дымком, у ворот передрагивал, черный шофер двумя черными стеклами ел колесо рулевое, вцепяся руками в него, чтобы стужей стальною не сшибло.
И сумеречно; двери огненным отброском бросили.
В черном, моторном окошке, склоняся на палку, следила а вьюгою бритая серо-базальтовая голова; еле сырые волосы злились под черным цилиндром.
Уже начинался закат; и над Козиевым полетели косматые тучи: в закат.
Тут калитка расхлопнулась. Перья мадам Тигроватко махнули к. подножке мотора; не двинулся лорд перевернутым корпусом; глазки открылись, которых и не было;
— протыки под череп, откуда белясо и фосфорно мыслью мигнула материя серого мозга; и воздух куснул электрический ток, когда —
— Тителев, скорчась, мадам Тигроватко за локоть подсаживал; выюркнул локоть; ладонь же осталась повешенной в воздухе; клин бороды глянул в вырез мотора, откуда лицо показалось.
И, точно железо к магниту, —
— два глаза — в два глаза —
— сверканием, произнесли роковой монолог.
И, как хвост скорпиона, расщербом морщина прожалила лорду базальтовый лоб: и прожалился лоб расколовшийся Тителева —
— потому что —
— потому что —
— он лорда узнал по портрету.