— брат, —
— брат, Иван,
— Леонора Леоновна,
— Тителев, —
— каждый врезался; и каждого врез — перерезывал: каждого; так что душа — перерезалась; странно, дрежжали разъятые части: в метель из метели…
Да, да, — угоняется смысл, угоняется смысл отношений; и смыслы истории — рушатся.
Ветер в трубе, точно мучаясь, плачет о том, что уже ничего нет святого: последняя ставка!
«Хлоп» — крыша железная; с нею история, как от пенечка Терентия Титовича — «тарарах!».
«Дзан» — защелкало с крыши; он рушится в сны; допроснуться не мог; и — стучало —
— стучало —
— стучало: под дверью!
— Войдите!
В открытых дверях — милолицая крошка стояла в мехах; и — малютила глазками.
Видела: даже предметов не видно; дымищи заухали.
А из расклоченной дряни расклоченный кто-то, ерошась, пленительно ей продобрил:
— Так чч-то, — милости просим в хоромы мои!
И — стал взабочень он.
В представленьи его Серафима росла, как гигантша.
И шубку состегивая, Серафима страдательный бросила взгляд; и оправила платье, какое-то пышное, круглое: цвет — хризолитовый, с искрой златистою; села на стулик; косынку — на плечи:
— Я шла, — начала; и оправила волосы: русые, с отсверком золота, тупясь:
— А вы?
— Я?
И за папиросой: глазами показывал, будто дичины с мешок настрелял: ее крепко любил, но стыдился: прорезывалось из доверия странное, чорт дери, чувство: любовь из любви, эдак-так, эдак-так!
— Я давно замечаю: судьба посылает меня на расхлеб; не завариваю, а — хлебаю; по дням тащу с кряхтами!
Слушала сосредоточенно: в муфту:
— Брат — раз! Леонора Леоновна — два-с!
Папироску, вторую:
— Терентий, — вкурился он, — Титович три-с!
В синем дыме исчез.
— Владиславик — четыре! Пять, — пепел рассыпал, вперясь в чемоданчик: с кулак; весом — с фунт!
— Ну, — рабочий там класс: я читал; а тут, под боком, — и под бока запихавши, докладывал с торопом, с завизгом, — шито и крыто шаги принимают «они», — и — вздымил папироскою, третьей, — к тому, чтобы все ликвидировать: даже Россию закрыть, точно лавочку. — Явятся, и — опечатают!
И облизнул черноватые губы, полоски сухие. Язык за зубами стал перепелкой.
— Шестое-с! — исперкался: кровь на платке.
— Надо ж к доктору, — думала, быстрый задох утая.
Не любила она сердобольничать; жаркое сердце лицо каменило; и точно сердилась: морщинки, сцепясь коготочками, дернулись.
Он свои руки — в карманы; и набок голову: такой перепелкою вылетел между углами, рисуя ногой грациозные па и рукой с папироской, с четвертой, винтя; и поселя в подол Серафиме охлопочки пепла.
— Так чч-то, — все заботишки!
И принялся за Леоночку снова: «Леоночка» — вот вот, «Леоночка» эдак вот.
А Серафима в ответ на «Леоночку» — только:
— Она — человек раздражительный!
Руки сложив на груди, себе в руки смотрела; все дни в ней ходило, как море; они переедут, а что будет после? Боялась Леоночки; бегала даже к Глафире Лафитовой; та ей:
— Да что вы… Да Тителевы… Не носитесь с Леоночкой: баба двужильная!
Вздернула плечики, став некрасивой: лиловые тени пошли под глазами; а лоб стал тяжелый, квадратный; и локти — в коленки; и ноги расставились.
Шла, чтоб узнать, что для нового дома купить: Никанор ей не раз давал деньги; и знала она — «Тителевские», удивлялась: а как же «жена»? И самой приходилось метаться, забросив профессора: тут — керосинка, а там — полотно: для белья; с Домной Львовной они по ночам подшивали его.
И — расслышала:
— Не отложить ли — а?
— Что?
— С переездом.
И — пепел седьмой папироски осыпался.