Бестелесные звуки, — имели телесную, дак-так, почву?
Тут Владиславик, который за ним вылезал, — ему под ноги; с ожесточением правой рукой мальчишку на левую руку швырнул:
— Они ж газы делают?
— Шиш, — ишь?
Сломавшися, ширококостное и искаженное очень лицо бросив пупсику и обдавая едва обоняемым, луковым духом его, он — представьте — запел: деритоником тоненьким; точно писк крысы; руками качая младенца; как мамка, локтями закидывая и полой пиджачишки взлетая над задом, лопаткой и лысинкой; и засигал коридориком, такт отбивая под вой, верещание: белые перья, как пальцы, летали по проводу, по подворотне, по крыше: «Да, — да-с, — они, видно, отмачивают вещи очень сериозные; газы… А брат, Иван, будет посиживать, пока и пол, и квартал, и Москва, и Европа, и мир — не взлетят!»
Он, в испуге летая туда и сюда, — ну тетенькать, подкидывать пупсика, строить из пальцев «козу».
Носом — в пол гоголечком, почти мотылечком порхал, бороденкои мелькнувши в оконном пролете; в его кулаке оказался платочек: Леоночки; и, точно хвостик, платишко вилял:
— Э, они — ди-на-мит-чи-ки?!
А Владиславик, метаемый, точно кулек, — в оры! Бабушка Агния дверь распахнула из кухни:
— Что ты трындыкаешь? Малый не мячик? Чего ты кидаешь его? Ты бы песенку спел али гукал.
Он, пойманный, перкать, схватяся за грудь; не отперкался: даже с постоном рычал, чтобы перш горловой не душил.
— Я тогодля тебе, топотун, говорю, чтоб ты слухал. И — дверь отворилася; голос Терентия Титовича:
— Надо к доктору.
Но Никанор, мимо Агнии, — вот, потому что в дверях разлетевшийся Терентий Тителев встал.
Постоял он; и —
— он… —
Пролетел в коридор, притоптывая, но бесшумно; предметы держали, а пятка не шлепала; и он — застопорил, вытянув шею; он видел: —
— из зеркала —
— голубоватое поле стены, туалетик, гребеночки белые, щеточки белые.
На туалетике локтем какая-то — мал мала меньше, с невзрачненьким личиком, тяжеловатым, в хорошенькой шубке с коричневым мехом; обвисла ушастою шапочкой; муфта огромная, мехом свисая, лежит на коленях; в нее опустила с улыбкою ротик неправильный в тяжеловатом усилии высмыслить; сосредоточенно слушает, лобиком вцелясь в икливенький голос Леоночки; и сожалеет вперением в муфту. И вдруг она тихо загубила: и растворились черты в нежном цвете лица: как миндаль розоватый!
— Какая такая?
Рассыпались звездочками из прищуров глаза.
И — вся быстрость, которую он развивал, улизнули в него, притаились в плечах и в руках, подлетевших к подтяжкам, блистающим яркими пряжками:
— Экий миленок!
И — вытянув шею; и — видел Леоночку, ножки поджала она под себя на подушке зеленой, которая — в синих изляпинах карего коврика; ручкой берет цвета тертых каштанов она подпирала, следя за развислым дымком папиросы, который проклочился в воздухе; другою гладила желтый капотик, по тканям дымок папироски ведя.
Но — о чем? Но — про что?
И он выставил ухо: ему, как звоночек, икливенько задребезжал голосок:
— Я овцою паршивой стою перед вами!
Опять психопатия?
И незнакомка страдательно переложила с колена на стол руку с муфтой; глаза опустила, качая головкою; складки на лобике сделали «же»; и лицо, став квадратным, казалося старше.
Но чудно пропела грудным своим голосом:
— Вы, Леонора Леоновна, ходите, как в перепряжке; не к вам эта упряжка; зачем на себя вы клевещете.
Тут Владиславик, приползший опять, зацепился за юбку Леоночки и перебил своим «ааа» разговор; но Леоночка грубо его оттолкнула: «Да бросьте его: тоже — вот!» — Серафиме, как бы извиняясь за жест; вышел — грубый, не дамочкин: бабьин!
— Несносный мальчишка. С ним — не оберешься хлопот: он — расстроил живот.
Незнакомка вторично, как арфою, — ей:
— Иноземцевы капли полезны ему.
— В социализме родителей нет!
И скривилися губы Терентия Титовича, потому что родителей нет: есть друзья; а — какая тут дружба: игрушку купила бы; «есть» в социализме друзья, а не эдакие гренадерики с личиком, напоминающим — скопчика!
А незнакомка внимала вперением в муфту лица с таким видом, что совестно ей, что она виновата; и вдруг — вверх соловку ушастую; виделись только белки закатившихся глаз от разгляда в себе Леонориных слов.
Леонорочка, ей с огонечком, звоночком:
— У нас, в социализме…
— Эк, — дернулся Тителев.
И — перекрикнула:
— Вы, Серафима Сергевна.
Так вот «она» кто? Их жилица? Такая «дитёныш»? Тверденька: морщиночки, как коготочки, на лбу.
А Леоночка ей:
— К счастью, я не знавала пустых этих нежностей: мать умерла у меня; гувернантка моя докучала достаточно все ж половым извращением под формой нежности к детям… Совалась во все… И носила два цвета: фисташковый, серый; ходила с опухшей щекою; и все вспоминала Штурцваге какого-то.
Тителев — глазом —
— топазом, —