Григорьев — Григорьев Ап. Сочинения. СПб.: Издание Н. Страхова, 1876. Т. I.
Добролюбов — Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. / Под общей редакцией П. И. Лебедева-Полянского. Т. I–VI. М.; Л.: Гослитиздат, 1934–1941 <1945>.
Дружинин — Дружинин А. В. Собр. соч. СПб., 1865. Т. VII.
Иванов — Проф. Иванов Ив. Иван Сергеевич Тургенев. Жизнь. Личность. Творчество. Нежин, 1914.
Истомин — Истомин К. К. «Старая манера» Тургенева (1834–1855 гг.) СПб., 1913.
Клеман, Летопись — Клеман М. К. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева / Под. ред. Н. К. Пиксанова. М.; Л.: Academia, 1934.
Назарова — Назарова Л. Н. К вопросу об оценке литературно-критической деятельности И. С. Тургенева его современниками (1851–1853). — Вопросы изучения русской литературы XI–XX веков. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958, с. 162–167.
Писарев — Писарев Д. И. Сочинения: В 4-х т. М.: Гослитиздат, 1955–1956.
Рус арх — «Русский архив» (журнал).
Рус беседа — «Русская беседа» (журнал).
Рус Обозр — «Русское обозрение» (журнал).
Сб ГБЛ — «И. С. Тургенев», сборник / Под ред. Н. Л. Бродского. М., 1940 (Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина).
Сб ПД 1923 — «Сборник Пушкинского Дома на 1923 год». Пгр., 1922.
Т, Соч, 1860–1861 — Сочинения И. С. Тургенева. Исправленные и дополненные. М.: Изд. Н. А. Основского. 1861. Т. II, III.
Т, Соч, 1865 — Сочинения И. С. Тургенева (1844–1864). Карлсруэ: Изд. бр. Салаевых, 1865. Ч. II, III.
Т, Соч, 1868–1871 — Сочинения И. С. Тургенева (1844–1868). М.: Изд. бр. Салаевых, 1868. Ч. 2, 3.
Т, Соч, 1874 — Сочинения И. С. Тургенева (1844–1868). M.: Изд. бр. Салаевых, 1874. Ч. 2, 3.
Фет — Фет А. А. Мои воспоминания (1848–1889). М., 1890. Ч. I и II.
1858, Scènes, I — Scènes de la vie russe, par M. J. Tourguéneff. Nouvelles russes, traduites avec l’autorisation de l’auteur par M. X. Marmier. Paris, 1858.
1858, Scènes, II — Scènes de la vie russe, par M. J. Tourguéneff. Deuxième série, traduite avec la collaboration de l’auteur par Louis Viardot. Paris, 1858.
И. С. Тургенев. Гравюра по рисунку Людвига Пича с дагерротипа конца 1840-х — начала 1850-х годов. «Illustrierte Zeitung», Лейпциг, 1855, 18 августа (фронтиспис)
«Дневник лишнего человека». Черновой автограф, лист 1. Карандашом подчеркнуты места, исключенные цензурой из журнального текста повести, государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Ленинград
«Постоялый двор». Черновой автограф, заглавный лист. Bibliothèque Nationale, Париж
Статья о романе Евгении Тур «Племянница». Первая страница. «Современник», 1852, № 1
«Степан Семенович Дубков и мои с ним разговоры». Первая страница автографа. Bibliothèque Nationale, Париж
«Постоялый двор». Корректурные гранки «Современника» с карандашными пометами цензора (фрагмент). Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, Ленинград
В своей творческой практике Тургенев нередко объединял свои произведения по признаку жанрового или идейно-тематического единства, создавая своеобразные циклы. Так, в 1847 году на страницах «Современника» впервые появилось заглавие «Записки охотника», относившееся и к уже написанным и к только еще задуманным рассказам и очеркам о жизни русского народа; в 1869 г. Тургенев соединил все свои драматические сочинения в одном томе, озаглавив его: «Сцены и комедии»; в 1879 г. он решил выделить в новом собрании своих сочинений все шесть романов, напечатав их в хронологической последовательности, обособленно от других произведений. В специально написанном для этой цели предисловии к романам он рассматривал их как некое целостное единство, определяемое постоянством выраженного в них направления. И только свои повести и рассказы Тургенев никогда не объединял в цикл, который охватывал бы полностью или частично произведения, относящиеся к этим жанрам.
Таким образом, выражение «Ранние повести и рассказы Тургенева», которое будет использовано нами ниже при рассмотрении материала настоящего тома, казалось бы, не может иметь никакого другого смысла, кроме хронологического. Но в действительности оно обозначает понятие не только хронологическое, но и историко-литературное[97]
Поэтическое творчество Тургенева к середине 1840-х годов стало постепенно затухать: из напечатанных им в это время стихотворений 1843-м годом датировано пятнадцать, 1844-м — шесть, 1845-м — только два, притом оба они являются переводами; после января 1847 г., когда был напечатан его стихотворный цикл «Деревня», Тургенев вообще перестает выступать в печати как поэт. Тяготение к прозе раньше всего проявилось у Тургенева в драматургии — все его пьесы, созданные в 1842–1852 гг., написаны прозой. Но с 1844 г., когда был опубликован «Андрей Колосов», этот первый опыт Тургенева в области повествовательной прозы, писатель на протяжении почти десятилетия сосредоточил свою творческую энергию по преимуществу в сфере двух жанров — повести и рассказа или очерка. Первый свой роман «Два поколения» он начал писать в конце 1852 г.
Ранние повести и рассказы знаменуют собой в творчестве Тургенева значительный этап, связанный с трудными исканиями своего собственного пути в литературе, с подготовкой к самостоятельному решению новых и сложных идейно-художественных задач, выдвинутых перед литературой всем ходом общественно-исторического развития России, а также с процессом возмужания таланта писателя, с поисками своего художественного стиля. Вместе с тем ранние повести и рассказы Тургенева — это одна из наиболее интересных и значительных глав в общей истории развития русской литературы от середины 1840-х до середины 1850-х годов.
Сам Тургенев достаточно отчетливо представлял себе общий смысл тех событий, которые совершались в русской литературе в пору его обращения к прозе. В «Литературных и житейских воспоминаниях», в главе о Белинском, Тургенев приводит отрывок из своих лекций о Пушкине, читанных им в 1859 г. Он характеризует в этом отрывке 1830-е годы как время вторжения «в общественную жизнь того, что мы решились бы назвать ложновеличавой школой» — школой, к которой он причисляет Марлинского, Кукольника, Загоскина, Бенедиктова и др. Но, по его словам, это вторжение «продолжалось недолго»: «Всё это гремело, кичилось, всё это считало себя достойным украшением великого государства и великого народа, — а час падения приближался < …> В сфере художества заговорил Гоголь, за ним Лермонтов; в сфере критики, мысли — Белинский < …> Под совокупными усилиями этих трех, едва ли знакомых друг другу, деятелей рухнула не холько та литературная школа, которую мы назвали ложновеличавою, но и многое другое, устарелое и недостойное, обратилось в развалины». И далее, отметив, что «в то же время умалилось и поблекло влияние самого Пушкина», Тургенев говорит: «Время чистой поэзии прошло так же, как и время ложновеличавой фразы; наступило время критики, полемики, сатиры» (наст. изд., Сочинения, т. 11).
Общая картина, нарисованная здесь Тургеневым, полностью соответствовала исторической истине: имя Гоголя действительно стояло во главе нового литературного движения, возникшего в середине 1830-х годов. В 1835 г. вышли в свет сборники Гоголя «Миргород» и «Арабески», в 1836 г. появился на сцене и в печати «Ревизор» — с этого времени и началось сильное влияние Гоголя на русскую литературу. Через десять лет Белинский писал об этом знаменательном моменте: «Нет нужды распространяться о том, какое огромное влияние имели эти произведения Гоголя на русскую литературу: только действительно слепые или притворяющиеся слепыми могут не видеть и не признавать этого влияния, вследствие которого все молодые писатели пошли по пути, указанному Гоголем, стараясь изображать действительное, а не в воображении существующее общество; из прежних писателей некоторые переменили свое прежнее направление, подчиняясь новому, данному Гоголем; а те, которые не были в состоянии этого сделать, или перестали вовсе писать или продолжали писать без всякого успеха. Это совершилось в последние десять лет. Гоголь не издавал ничего после „Ревизора“ до 1842 года, а дело шло своим чередом, и время лучше всех критиков решило вопрос. „Мертвые души“, заслонивши собою всё написанное до них даже самим Гоголем, окончательно решили литературный вопрос нашей эпохи, упрочив торжество новой школы» (Белинский, т. 9, с. 9 — 10).
Огромную роль в создании и укреплении этой школы, которая в 1846 г. получила наименование «натуральной», сыграл Белинский, ставший ее теоретиком, вождем и организатором, возглавивший группу молодых писателей, объединившихся сначала вокруг «Отечественных записок», а затем вокруг «Современника» и образовавших основное ядро натуральной школы. Идейной основой, способствовавшей быстрому и успешному развитию этой школы, явилась разработанная Белинским новая, реалистическая эстетика, которая в 1842 г., после выхода в свет первого тома «Мертвых душ», приобрела особенную полноту и законченность. Белинский требовал от искусства неразрывной связи с действительностью, верного и правдивого ее воспроизведения в живых типических образах. Подвергая суровой и беспощадной критике теорию «чистого искусства», он утверждал, что подлинное искусство должно быть искусством общественным, проникнутым передовыми освободительными идеями своего времени. Признав ошибочность своего недавнего утверждения «объективности» как высшего достоинства художника, Белинский выдвигает теперь в качестве важнейшего элемента своей новой эстетической системы понятие «гуманной субъективности». В понимании Белинского выражение «субъективный поэт» становится равнозначным формуле «социальный поэт», а вся литература становится в его толковании «верным зеркалом общества и не только верным отголоском общественного мнения, но и его ревизором и контролером» (там же, т. 8, с. 87).
Утверждая право литератора на воспроизведение всей действительности, всего многообразия реальной жизни, Белинский вместе с тем выдвигал перед писателями натуральной школы главную задачу — изображение жизни демократических слоев общества, прежде всего крепостного крестьянства и городской бедноты, защиту их человеческих прав, борьбу за освобождение народа. Натуральная школа явилась повой ступенью в развитии русской реалистической литературы. Учась у Гоголя, она пошла значительно дальше его. В произведениях лучших писателей натуральной школы звучал голос русского народа, заявлявшего о своих попранных правах, о своей готовности бороться за лучшее будущее. Вся деятельность натуральной школы была отражением нового этапа освободительного движения в России, который начался в сороковых годах как предвестие волны революционно-демократического подъема шестидесятых годов.
Литературная деятельность Тургенева в сороковых годах развивалась под определяющим влиянием Белинского и его идей. В феврале 1843 г. Тургенев познакомился с Белинским, и они очень быстро сблизились. С этих пор на молодого писателя воздействовали не только журнальные статьи великого критика, но и частые дружеские беседы и споры с ним. Подобно другим молодым друзьям Белинского, Тургенев был сразу же покорен обаянием его личности, которую он характеризовал в своих воспоминаниях следующими словами: «Белинский был, что у нас редко, действительно страстный и действительно искренний человек, способный к увлечению беззаветному, но исключительно преданный правде, раздражительный, но не самолюбивый, умевший любить и ненавидеть бескорыстно» (наст. изд., Сочинения, т. 11).
Белинский, в свою очередь, высоко оценил Тургенева — он писал о своем новом знакомом В. П. Боткину 31 марта — 3 апреля 1843 г.: «Тургенев очень хороший человек, и я легко сближаюсь с ним. В нем есть злость и желчь, и юмор, он глубоко понимает Москву и так воспроизводит ее, что я пьянею от удовольствия». И в конце того же письма: «Я несколько сблизился с Тургеневым. Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек. Беседы и споры с ним отводили мне душу < …> Вообще Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность» (Белинский, т. 12, с. 151 и 154).
Став одним из ближайших последователей и соратников Белинского, Тургенев начинает выступать в «Отечественных записках» с критическими статьями и рецензиями, в которых защищает идеи жизненной правды, народности, простоты и естественности в искусстве, решительно осуждая при этом произведения Н. Кукольника, С. Гедеонова и других деятелей эпигонского романтизма 1840-х годов[98].
В обзоре «Русская литература в 1842 году» Белинский писал: «…последний период русской литературы, период прозаический, резко отличается от романтического какою-то мужественною зрелостью < …> Сближение с жизнию, с действительностию, есть прямая причина мужественной зрелости последнего периода нашей литературы» (Белинский, т. 6, с. 526). Одно из значительнейших мест в этом новом периоде русской литературы заняли повести и рассказы Тургенева, к работе над которыми он обратился в 1844 г.
После сближения с Белинским Тургенев прочно связал свою литературную судьбу с натуральной школой. Свидетельством этого было выступление его в 1846 г. в качестве одного из основных участников «Петербургского сборника», появление которого убедительно демонстрировало творческую зрелость новой школы. Вместе с Некрасовым, Панаевым и другими близкими к Белинскому литераторами Тургенев становится с 1847 г. активным сотрудником и участником редакции обновленного «Современника», способствуя своими произведениями, напечатанными в этом журнале, окончательному торжеству натуральной школы. И после смерти Белинского, несмотря на гонения, которым в эпоху «цензурного террора» подверглась передовая русская литература и в первую очередь натуральная школа, Тургенев сохранил верность ее идеям, ее творческим принципам. Естественно, что эта близость к натуральной школе нашла глубокое и разнообразное выражение во всех произведениях, написанных им за эти годы: и в поэме «Помещик», и в «Записках охотника», и в драматических сочинениях, и в ранних повестях и рассказах.
Развивая и углубляя творческие начала, определившиеся уже в таких поэмах, как «Параша» и «Андрей», Тургенев в первых своих повестях сосредоточивает внимание на обыкновенных, простых людях, на типических характерах, полемически противопоставляя эту свою позицию основной установке романтиков на изображение преимущественно «исключительных» героев, обладающих титаническими страстями, возвышающихся над обычными, рядовыми людьми[99]. Эта полемичность определила выбор героя и всё содержание «Андрея Колосова». Из тех же соображений вырос и замысел «Бретёра» — развенчание мнимой значительности «демонического» героя, который на поверку оказывается глупым и озлобленным пошляком. Вместе с тем в обеих этих повестях автор утверждает необходимость простого и ясного отношения к людям, к жизни, — отношения, свободного от романтической выспренности и натянутости.
Как и в произведениях других писателей натуральной школы, у Тургенева в его ранних повестях и рассказах отчетливо выражено критическое отношение к действительности. Созданные им в «Бретёре» и в «Дневнике лишнего человека» картины дворянского и чиновничьего быта остро ироничны. Его антикрепостнические повести («Муму», «Постоялый двор») по своей обличительной силе стоят в одном ряду с лучшими рассказами «Записок охотника».
Гуманное отношение к людям обездоленным и порабощенным, характерное для демократического крыла натуральной школы, проявляется и у Тургенева. В повести «Петушков» художник (подобно Гоголю в «Шинели» или Достоевскому в «Бедных людях») на фоне картин пошлого быта рисует человека незаметного, даже ничтожного, с ограниченными умственными способностями и мелкими интересами. Но герой повести не просто комичен: своей жалкой участью, своим неподдельным горем он вызывает у читателей живое, сердечное сочувствие к себе. С еще большей силой и решительностью в повестях «Муму» и «Постоялый двор» звучит идея защиты человека, ставшего жертвой помещичьего произвола и беззакония.
Наряду с проблемой освобождения народа от гнета крепостничества, важное место в творчестве писателей натуральной школы заняла поставленная до них Пушкиным, Грибоедовым и Лермонтовым проблема человеческой личности, ее столкновения с окружающим обществом. Раздумья о судьбах людей, оказывающихся «лишними», об их месте в жизни, об их роли в развитии русского общества, признание их неспособности стать теми сильными, мужественными деятелями, которые нужны России, и вместе с тем понимание их жизненной драмы, драмы людей, наделенных умом и сердцем, но обреченных на бесплодное существование в грубой и пошлой среде, их окружающей, — ко всем этим вопросам на долгие годы было приковано внимание многих русских писателей, и в первую очередь Тургенева. От «Гамлета Щигровского уезда», написанного в 1848 г., к «Дневнику лишнего человека», опубликованному в 1850 г., и далее к повестям середины 1850-х годов — «Два приятеля», «Затишье» — и к роману «Рудин» — такова эта важнейшая для Тургенева линия развития его творчества.
Среди ранних повестей и рассказов Тургенева есть два произведения, которые в меньшей мере характерны для реализма натуральной школы. Черты романтического стиля присущи рассказам «Жид» и, особенно, «Три встречи». Последний весь построен на романтических мотивах загадочной любви таинственной женщины к странному незнакомцу, неожиданных встреч рассказчика с его героями, непонятного самоубийства Лукьяныча и т. п. Однако в художественной ткани обоих рассказов явственно обнаруживается и реалистический элемент. В реалистическом плане даны здесь многие эпизодические персонажи (вахмистр Силявка и немец-генерал в «Жиде», глинский староста в «Трех встречах»), реалистичны бытовые описания и диалоги, не говоря уже о превосходно выписанных, проникнутых тонким лиризмом, картинах природы.
Белинский, постоянно указывая, что натуральная школа обязана своим существованием Гоголю, что она развивает прежде всего гоголевские традиции, вместе с тем неоднократно подчеркивал, особенно в своих последних статьях, что натуральная школа идет также от Пушкина и Лермонтова, а через них — от лучших писателей XVIII века, стремившихся к сближению литературы с жизнью. В «Ответе „Москвитянину“» Белинский писал: «Если натуральная школа вышла из Гоголя, из этого отнюдь не следует, чтобы она не была результатом всего прошедшего развития нашей литературы и ответом на современные потребности нашего общества, потому что сам Гоголь, ее основатель, был результатом всего прошедшего развития нашей литературы и ответом на современные потребности нашего общества» (Белинский, т. 10, с. 243). В той же статье Белинский называет рядом имена Пушкина и Гоголя как писателей, давших «новые образцы», нужные «для обращения русской литературы на дорогу самобытности» (там же, с. 242), а в восьмой статье пушкинского цикла устанавливает преемственную связь между Гоголем, с одной стороны, и Грибоедовым, Пушкиным, Лермонтовым — с другой. «Без „Онегина“ был бы невозможен „Герой нашего времени“, так же как без „Онегина“ и „Горя от ума“ Гоголь не почувствовал бы себя готовым на изображение русской действительности, исполненное такой глубины и истины» (там же, т. 7, с. 442).
В ранних повестях и рассказах Тургенева связь с традициями Пушкина, Лермонтова, Гоголя проступает с полной ясностью и очевидностью. Во многих из них упоминаются и произведения Пушкина, звучат его стихи, в которых герои Тургенева находят верное и глубокое выражение собственных своих чувств и помыслов. Так, в пору расцвета любви Андрея Колосова и Вари он читает ей «из Пушкина», а покидая Варю, напоминает ей «один пушкинский стих» («Что было, то не будет вновь»). В «Дневнике лишнего человека» решительный перелом, совершившийся в душе Лизы во время прогулки, произошел под влиянием поэмы Пушкина: «Накануне мы вместе прочли „Кавказского пленника“. С какой жадностью она меня слушала, опершись лицом на обе руки и прислонясь грудью к столу». Реминисценции из Пушкина звучат во вступлении к «Трем портретам» («Он был рожден „для жизни мирной, для деревенской тишины“», «по строгим правилам искусства»), в «Дневнике лишнего человека» («О люди!.. точно жалкий род!..», «И пусть у гробового входа…»), в «Трех встречах» (звуки «однообразного и безумного» вальса во время последней встречи с незнакомкой на маскараде). Наряду с этим встречаются реминисценции из Лермонтова (в «Трех портретах», «Жиде», «Дневнике лишнего человека» — см. наст, том, с. 96, 108, 184) и из Гоголя (в «Андрее Колосове», «Дневнике лишнего человека» — см. наст, том, с. 31, 204). Как правильно отмечает М. П. Алексеев, имея в виду не только раннее, но и позднейшее творчество Тургенева, многие его повести «прямо живут напоминанием о великих творениях русского искусства, вырастают из них, в них почерпают источник своей творческой силы». И дальше: «…многие произведения Тургенева восходят к созданиям русской поэзии не только конструктивно или тематически, — в их повествовательную ткань вплетены стихотворные строфы, литературные воспоминания, критические наблюдения» (Алексеев М. П. И. С. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе. — В кн.: Институт литературы (Пушкинский Дом). Труды отдела новой русской литературы. М.; Л., 1948. Т. I, с. 40–41).
Влияние пушкинских женских образов ясно чувствуется в характерах Маши («Бретёр») и Лизы («Дневник лишнего человека») — этих простых, чуждых чопорности и жеманства русских девушек, способных на глубокое чувство, на сильные душевные движения. Лермонтовым, несомненно, навеяны (как это отметила уже современная Тургеневу критика) образы Авдея Лучкова в «Бретёре» и Василия Лучинова в «Трех портретах». Однако сильнее всего в ранних повестях и рассказах Тургенева, в их художественном стиле и языке, проявилось воздействие Гоголя, одним «из самых малых учеников» которого Тургенев назвал себя в письме к М. П. Погодину от 4(16) декабря 1851 г.
Печатью гоголевской манеры отмечены нередкие у Тургенева бытовые описания, в которых особо выделяются «низкие», «грязные» подробности, — таковы описание дома, в котором живет Колосов, или описание города О. в «Дневнике лишнего человека». В традициях гоголевского юмора, а вместе с тем и в пушкинских традициях, выдержаны у Тургенева характеристики чиновников и помещиков («Дневник лишнего человека», «Два приятеля», «Затишье». См. также колоритную фигуру майора из так называемых бурбонов в «Петушкове»). Тургенев использует гоголевский прием иронического сопоставления человека с вещью или с животным — таково описание длиннолицей барышни с красным глянцевитым носом и «жилистой шеей, напоминавшей ручку контрабаса» («Дневник лишнего человека»), или замечание о Петушкове, который, боясь намеков н насмешек своих товарищей, «принимал отчаянно суровый и сосредоточенно запуганный вид зайца, который барабанит посреди фейерверка».
Характерное для Тургенева использование комических фамилий и прозвищ также идет от Гоголя. Таковы, например, недоучившийся студент Пузырицын, («Андрей Колосов»), старый буфетчик «но прозвищу дядя Хвост» («Муму»), дядька Василий по прозвищу Гусыня («Дневник лишнего человека»), проезжий грек Пандопипо́пуло или отставной секунд-майор Бурундюков (там же).
В качестве одного из приемов характеристики персонажей Тургенев, вслед за Гоголем, часто воспроизводит особенности их речевой манеры, приметы социально-групповых, профессиональных или областных диалектов. Таковы особо оговоренные автором словечки и выражения студенческого жаргона 1830-х годов в «Андрее Колосове», охотничья терминология во вступлении к «Трем портретам», военные термины в речи рассказчика-офицера («Жид») или же специфически «петербургские» словечки в речи слуги Онисима («Петушков»). К этим примерам примыкают случаи воспроизведения фонетических и лексико-синтаксических особенностей речи, связанных с национальной характеристикой персонажа: польско-еврейский жаргон Гиршеля («Жид»), превращение кобылы Прозерпины в «Прожерпылу» в устах украинца Силявки (там же), потуги немца-генерала на строго правильную русскую речь, даже с оттенком народной фразеологии (там же), комическое искажение русской речи немцем-аптекарем в «Дневнике лишнего человека». Однако наличие традиций, идущих от Пушкина, Лермонтова и Гоголя, не заслоняет от читателя повестей и рассказов, в особенности таких, как «Муму», «Постоялый двор», «Два приятеля» и «Затишье», того неопровержимого факта, что Тургенев уже в эти годы опирался в своем творчестве прежде всего на окружающую его действительность (см. об этом подробнее: Громов В. А. И. С. Тургенев и русская действительность 40 — 50-х годов. — И. С. Тургенев (1818–1883 — 1958). Статьи и материалы. Под ред. акад. М. П. Алексеева. Орел. 1960, с. 9 — 31).
1(13) ноября 1856 г. Тургенев извещал С. Т. Аксакова, что ему будет доставлен экземпляр только что вышедших «Повестей и рдссказов», и при этом так характеризовал представленные в этом издании свои произведения: «В них, я это знаю, слишком много слабого, недоделанного — недоделанного отчасти от лени, а отчасти — что греха таить! — от бессилия: но Вы пропускайте или дополняйте мысленно плохое — и взгляните снисходительно на остальное. Я один из писателей междуцарствия — эпохи между Гоголем и будущим главою; мы все разрабатывали в ширину и вразбивку то, что великий талант сжал бы в одно крепкое целое, добытое им из глубины; что же делать! Так нас и судите».
При всей суровости этой авторской самооценки в ней всё же заключалась известная доля истины. Действительно, в первых повестях Тургенева сказывалась недостаточная творческая зрелость писателя, еще не достигшего в ту пору полной художественной самостоятельности, еще не выработавшего свой собственный стиль. Так, поставленная в «Андрее Колосове» задача создания нового в русской литературе героя — студента-разночинца с трезвым и разумным взглядом на жизнь, чуждого романтическому идеальничанью, — не получила полного, художественно убедительного выражения. В стилистике этой повести, особенно в журнальном ее тексте, было еще немало следов риторики, характерной для романтической школы 1880-х годов. В «Андрее Колосове», как и в «Трех портретах», Тургенев склонен был еще пользоваться характерными для романтической манеры экспрессивными эпитетами («невыразимая красота», «ужаснейшие заклинания», «пламенно обнял» и т. п.).
В построении сюжетов своих первых повестей Тургенев иногда допускал просчеты в хронологическом соотнесении между собой отдельных эпизодов (см. об этом в примечаниях к «Андрею Колосову» и «Трем портретам»). В «Бретёре» связь содержания повести с первоначальным указанием времени действия (1819 г.) была недостаточно мотивирована, что и сделало возможным позднейшее перенесение времени действия на десять лет вперед (см. об этом на с. 566). Характерный для зрелого творчества Тургенева прием введения конкретных примет, позволяющих прикреплять действие к определенному историческому моменту, применялся им и в ранних повестях, однако не всегда точно и убедительно (например, в «Петушкове», действие которого отнесено к 1820-м годам, в перечне книг, принадлежавших герою, упомянуты «несколько разрозненных томов „Библиотеки для чтения“», основанной в 1834 г., и первые части романа Загоскина «Рославлев», вышедшего в свет в 1831 г.). Однако с каждым новым произведением подобных мелких промахов и ошибок становится у Тургенева всё меньше.
К началу 1850-х годов его талант достигает уже значительной зрелости и самостоятельности. Пристальное наблюдение и изучение русской действительности, уменье проникать в сущность явлений жизни способствовали быстрому росту реалистического мастерства писателя. В повестях «Дневник лишнего человека», «Муму», «Постоялый двор», «Два приятеля», «Затишье» он сосредоточил свое внимание на коренных, наиболее актуальных проблемах современного русского общества. Раскрытая им с огромной психологической глубиной драма «лишнего человека» отражала раздумья всех передовых деятелей эпохи о судьбах дворянской интеллигенции в пору резкого углубления кризиса всей феодально-крепостнической системы. Анализ бесчеловечной сущности крепостничества, благородный протест против беззакония и произвола, смелая защита интересов порабощенного народа во имя высоких идей гуманности и справедливости в повестях «Муму» и «Постоялый двор» — всё это решительно способствовало в глазах общества повышению авторитета Тургенева как крупного писателя, убежденного противника рабства, горячего пропагандиста идей освобождения народа от крепостной зависимости.
Повести Тургенева, написанные в начале 1850-х годов, уже обнаруживали в писателе способность живо откликаться на самые острые, самые волнующие вопросы русской общественной жизни, что Добролюбов несколькими годами позднее отметил как главное отличительное свойство таланта Тургенева. В этих же повестях он в совершенстве овладел высоким искусством создания типического характера человека с конкретными чертами его внешнего облика и поведения, его образа мыслей, его душевного склада, его социально-бытовой принадлежности. Не только главные, но и многие эпизодические персонажи этих повестей приобрели социальную и психологическую убедительность, свойственную подлинным произведениям искусства. Высокого совершенства достигло здесь мастерство передачи тонких, едва уловимых движений человеческой души, что составляет одну из самых примечательных черт Тургенева как художника. О зрелости таланта писателя свидетельствовали и проникнутые язвительной иронией или, в других случаях, мягким юмором зарисовки быта и нравов провинциального дворянства и реалистически точное, полное глубокого лиризма, вдохновенное изображение русской природы. Достаточно напомнить для примера великолепную картину солнечного заката в «Дневнике лишнего человека» или полное сдержанной страсти описание летней ночи в «Трех встречах».
Одним из самых наглядных и убедительных доказательств роста мастерства писателя и его требовательности к себе может служить та художественная правка, которой он подверг текст ранних своих повестей во время подготовки их для трехтомного сборника «Повестей и рассказов» 1856 года. Не ограничиваясь восстановлением мест, пострадавших в свое время от вмешательства цензуры (особенно в «Петушкове», «Дневнике лишнего человека» и «Постоялом дворе»), Тургенев вносил и многочисленные исправления художественного порядка, которые служат яркой иллюстрацией того, как совершенствовался стиль писателя, с какой настойчивостью и требовательностью проверял он каждый эпизод, каждую деталь, в одних случаях устраняя длинноты, а в других — добиваясь полного развития мотивов, затронутых ранее лишь в виде слабого намека, как он достигал верного отбора художественных деталей, простоты и естественности диалога, чистоты, точности и мелодичности языка своих произведений. Наиболее значительной была художественная правка повестей «Андрей Колосов», «Бретëp», «Дневник лишнего человека», меньшей — повести «Затишье» (см. об этом в примечаниях к каждой повести).
Ранние рассказы и повести Тургенева, как правило, привлекали мало внимания критики 1840-х — начала 1850-х годов. В большинстве случаев они либо оставались совсем незамеченными, либо встречали весьма краткие отзывы в журнальных статьях и обзорах (ниже, в примечаниях к отдельным произведениям все эти немногочисленные отзывы критики указаны). В 1846–1847 гг. новые повести Тургенева при своем появлении бывали оттеснены на второй план более значительными произведениями других писателей или другими произведениями самого Тургенева. Так было с выходом «Петербургского сборника», при обсуждении которого на первый план оказались выдвинутыми «Бедные люди» Достоевского, программная статья Белинского «Мысли и заметки о русской литературе» и, отчасти, «Помещик» Тургенева. Так было и в начале 1847 г., когда главными событиями в литературе явились напечатанные в «Современнике» роман Герцена «Кто виноват?» и первые рассказы из «Записок охотника», а «Бретёр», появившийся в «Отечественных записках», которые уже в значительной мере утратили свою прежнюю репутацию, почти не был замечен критикой.
После 1848 г., в связи с наступлением периода цензурно-полицейского террора («мрачное семилетие»), критические статьи о современных явлениях литературы почти перестают печататься в журналах, особенно в «Современнике» и в «Отечественных записках». К тому же среди критиков передового лагеря, принадлежавших еще недавно к кругу Белинского, начинается разброд. Репрессии, которым в 1852 г. был подвергнут Тургенев и его «Записки охотника», в еще большей мере способствовали тому, что новые произведения опального писателя не находили серьезного разбора со стороны критики. Такое положение сохранялось в общем до середины 1850-х годов.
Изменившаяся после Крымской войны и смерти Николая I политическая и общественно-литературная обстановка в России вызвала заметное оживление в литературе и журналистике и создала предпосылки для сравнительно широкого обсуждения творчества крупнейших писателей того времени, в том числе и Тургенева.
Потребность рассмотреть весь творческий путь писателя и определить его место в литературе возникла в связи с выходом в ноябре 1856 г. его «Повестей и рассказов», явившихся в сущности первым собранием сочинений Тургенева, в котором (за исключением стихотворений и поэм, а также опальных «Записок охотника») было представлено творчество писателя более чем за десятилетний промежуток времени. Хотя это издание включало и произведения 1853–1856 гг., в том числе самые последнии — «Рудин» и «Фауст», — всё же главное место в нем занимали повести и рассказы, которые в данный момент занимают наше внимание. Естественно, что авторы критических статей об этом издании в своих обобщающих оценках писателя и в определении особеннотей его таланта опирались во многом на его ранние повести и рассказы.
Первый отклик ца книгу Тургенева появился в декабрьском номере «Современника» 1856 г. в виде краткой анонимной рецензии, автором которой исследователи с большой долей вероятности считают Чернышевского. Извещая читателей о выходе сборника, в котором «собраны все повести и рассказы г. Тургенева, за исключением его „Записок охотника“», автор писал далее: «В первых книгах следующего года мы надеемся поместить разбор этих повестей и рассказов, в которых столько ума, тонкой наблюдательности и поэзии…» (Чернышевский, т. 16, с. 656). В письме к Некрасову от 5 ноября 1856 г. Чернышевский также сообщал о своем намерении в следующем году написать статью о повестях Тургенева (там же, т. 14, с. 326). Однако это обещание не было выполнено — в «Современнике» 1857 г. мы не находим ни одной статьи о «Повестях и рассказах» Тургенева. Но по разбросанным в письмах Чернышевского 1856–1857 гг. упоминаниям о Тургеневе мы можем с достаточной уверенностью судить о том, как он мог бы оценить творчество писателя, если бы обещанная статья была им написана. Мы знаем, что Чернышевский в эту пору видел в Тургеневе верного ученика Белинского, он отводил ему в современной литературе первое место, впереди Островского и Льва Толстою (там же, т. 14, с. 320, 327–328, 330–334, 344–345). Лучшими произведениями Тургенева Чернышевский называет в своих письмах, наряду с «Записками охотника» и «Рудиным», повести «Муму» и «Постоялый двор».
Выход в свет «Повестей и рассказов» Тургенева совпал по времени с разгоревшейся в ноябре — декабре 1850 г. журнальной полемикой по вопросу о наследии Белинского и о судьбах гоголевского направления в литературе. Против печатавшихся в «Современнике» «Очерков гоголевского периода русской литературы» Чернышевского резко выступил Дружинин, который отвергал традиции Белинского как ложные и устаревшие и противопоставлял им свою «артистическую» теорию, основанную на отрицании общественного назначения литературы и искусства. Мнение Дружинина, высказанное им в «Библиотеке для чтения», поддержали многие другие органы печати — от либеральных «Отечественных записок» до архиреакционной «Северной пчелы». Своеобразие литературной судьбы издания «Повестей и рассказов» Тургенева состояло в том, что появившиеся в печати наиболее обстоятельные отзывы о нем принадлежали критикам либерального или реакционного лагеря.
«Отечественные записки» поместили большую статью С. С. Дудышкина «„Повести и рассказы“ И. С. Тургенева» (1857. № 1 и 4). Необычайно многословная, лишенная ясности мысли и стройного плана изложения, эта статья была справедливо воспринята многими современниками как недобросовестная и явно пристрастная (см., например, критический отзыв о ней Панаева в письме к Тургеневу от 16(28) марта 1857 г. — Т и круг Совр, с. 85). В общей части своей статьи Дудышкин препебрежительно отзывался о литературных мнениях, высказывавшихся в 1841–1845 гг. в «Отечественных записках» (т. е. о статьях Белинского), хотя дальше, в оценке «лишних людей», к которым он причислял почти всех героев Тургенева, он пытался развивать мысли того же Белинского, в действительности искажая и опошляя их. Находя, что все повести Тургенева принадлежат к «лермонтовской школе», Дудышкин упрекал писателя в том, что он идеализирует своих героев, внутренне враждебных окружающему их обществу. В противоположность этому критик развивает свою мысль о необходимости «примирять идеал с обстановкой», «трудиться» и т. п. Дудышкин недвусмысленно отказывался видеть в Тургеневе «художника по натуре», считая «художественную отделку» повестей самой слабой стороной его таланта, и в конце статьи намекал на то, что писатель поступил бы правильнее, если бы занялся вместо литературы журнально-критической деятельностью[100].
Появившаяся почти в то же время статья о Тургеневе Дружинина (Б-ка Чт, 1857, № 2, 3 и 5) была написана с большим блеском и талантом, но по своим исходным позициям во многом совпадала со статьей Дудышкина. В основе ее также лежало стремление объявить устаревшими и ошибочными взгляды Белинского на литературу и оценки, данные им когда-то Тургеневу. Вообще Дружинин считает «пустыми и ложными» все предшествующие ему суждения о Тургеневе как о писателе гоголевского направления: «В писателе с незлобной и детской душою ценители видят сурового карателя общественных заблуждений. В поэтическом наблюдателе зрится им социальный мудрец, простирающий свои объятия к человечеству. Они видят художника-реалиста в пленительнейшем идеалисте и мечтателе, какой когда-либо являлся между нами. Они приветствуют творца объективных созданий в существе, исполненном лиризма и порывистой, неровной субъективности в творчестве. Им грезится продолжатель Гоголя в человеке, воспитанном на пушкинской поэзии и слишком поэтическом для того, чтоб серьезно взяться за роль чьего-либо продолжателя» (Дружинин, т. 7, с. 288). Таким истолкованием творчества Тургенева Дружинин, видимо, рассчитывал укрепить, опираясь на авторитет писателя, свои собственные эстетические позиции и одновременно привлечь его в лагерь своих единомышленников. Сходные мысли Дружинин развивал и раньше: в письме к Боткину от 19 августа 1855 г. он упрекал Тургенева за то, что тот «не повинуется» своему «истинному призванию» и «желает, во что бы то ни стало, быть обличителем общественных ран и карателем общественных пороков» (Письма к А. В. Дружинину (1850–1863). М., 1948, с. 41).
Оценки отдельных произведений Тургенева, данные Дружининым, полностью вытекают из этих общих его положений. Обвиняя Тургенева в том, что «он принес много жертв своему времени» и нередко «подчинял свою поэзию идеям и законам, не для нее составленным», Дружинин решительно осуждает «Петушкова» и снисходительно признает за «Муму» и «Постоялым двором» «интерес умного анекдота, не более»; этим произведениям он противопоставляет «Двух приятелей», «Затишье», «Переписку», «Фауста» — повести, в которых, по его словам, «поток поэзии прорывается со всею силою» (Дружинин, т. 7, с. 319–320).
В письме к Анненкову от 4(16) марта 1857 г. Тургенев назвал статью Дружинина «чрезвычайно умною и дельною»; в письме к самому Дружинину от 3(15) марта он признавал ее «превосходной», а содержащуюся в ней критику своих произведений «драгоценно полезною». Но не приходится сомневаться, что обе статьи — и Дудышкина и Дружинина — должны были подействовать на Тургенева угнетающе. Вероятно, они в какой-то степени способствовали обострению того творческого кризиса, который привел Тургенева в феврале 1857 г. к решению окончательно прекратить литературную деятельность и уничтожить все свои творческие планы и наброски (см. об этом в письме к Боткину от 17 февраля (1 марта) 1857 г.).
Еще более неблагоприятное мнение о Тургеневе и его книге было высказано в «Северной пчеле» давним противником Белинского и натуральной школы Кс. Полевым в статье: «Русская литература. Повести и рассказы И. С. Тургенева» (Сев Пчела, 1857, № 109, 21 мая). Полевой сожалеет, что в «рассказах» Тургенева (он отказывает им в праве называться «повестями») «нет ни одного типического лица, ни одного могучего характера, которые создает творческая сила поэтов», что писатель «боится вымысла не только в изображении лиц, характеров, но и в развитии событий, действий, завязки». Повторяя обвинения, которые «Северная пчела» еще в 1840-е годы предъявляла писателям натуральной школы, и имея в виду главным образом «Бретёра» и «Петушкова», Полевой упрекает Тургенева в том, что он списывает лишь картины пошлого быта и рисует портреты пошлых людей «среднего сословия, плохо образованных или вовсе не образованных». «Это было хорошо у Гоголя, потому что у нас он первый начал списывать с натуры портреты, характеристики, описывать пошлый быт, и надобно вспомнить, что в этом роде описаний он неподражаем; но теперь этот род портретистики до такой степени исчерпан, унижен, огажен бездарнейшими подражаниями, что человеку с дарованием надобно остерегаться сближений с теми писателями, которые пишут потому только, что набили руку, приобрели навык писать в этом роде».
Таким образом, ни один из критиков, писавших о «Повестях и рассказах» Тургенева, не сумел верно и беспристрастно определить сущность таланта писателя, понять направление, в котором развивалось его творчество, дать глубокий идейный и художественный анализ созданных им произведений. Ложные предпосылки, предвзятые мнения, субъективные оценки не позволили этим критикам сказать новое и веское слово об авторе «Дневника лишнего человека», «Муму», «Постоялого двора», «Затишья», «Рудина». В этом смысле особое место среди критиков, писавших о Тургеневе, должно быть отведено Анненкову, тонкое художественное чутье которого так ценил Тургенев. Еще до выхода в свет «Повестей и рассказов», на основании последних произведений писателя, появлявшихся в журналах начала 1850-х годов, Анненков сумел уловить существенные изменения в художественном методе писателя (правда, в этом ему помогли признания самого Тургенева в его письмах той поры).
В статье «О мысли в произведениях изящной словесности (Заметки по поводу последних произведений г. Тургенева и Л. Н. Т.)», напечатанной в «Современнике» (1855, № 1), Анненков писал о Тургеневе: «С изменением взгляда на значение, достоинство и сущность повествования должна была измениться у автора, разумеется, и манера изложения. < …> Мы видим, как расширяется у него понимание искусства и какую строгую задачу имеет он перед глазами. Разрешение ее еще впереди, но первые основания для разрешения ее находятся теперь налицо. Уже ровнее и постепеннее начинают ложиться подробности, не скопляясь в одну массу и не разражаясь вдруг перед вами наподобие шумного и блестящего фейерверка. Вместе с тем, и характеры начинают развиваться последовательнее, выясняясь всё более и более с течением времени, как это и бывает в жизни, а не вставая с первого раза совсем цельные и обделанные, как статуя, с которой сдернули покрывало. Сущность самих характеров делается уже не так очевидна: вместо резких фигур, требующих остроумия и наблюдательности, являются сложные, несколько запутанные физиономии, требующие уже мысли и творчества. Юмор старается, по возможности, избежать передразнивания и гримасы < …>. Наконец, и поэтический элемент уже не собирается в одни известные точки и не бьет оттуда ярким огнем, как с острия электрического аппарата, а более ровно разлит по всему произведению и способен принять множество оттенков. Таковы данные, заключающиеся в новых рассказах г. Тургенева, и хотя полное развитие их еще впереди, но они уже принесли существенный плод» (отд. III, с. 10–11). В этих еще недостаточно использованных в тургеневедении наблюдениях и выводах в сущности намечены основные вехи, которыми может быть обозначен путь Тургенева от «старой манеры» к «новой»[101].
С некоторым запозданием откликнулся на книгу Тургенева еженедельный журнал «Сын отечества», издававшийся с 1856 г. А. В. Старчевским. С августа по декабрь 1857 г. здесь печаталась большая анонимная статья «И. С. Тургенев. (По поводу собрания его повестей)»[102]. Хотя имя Дружинина в статье не названо, вся она нацелена против «артистического направления», требующего «совершенного разрыва поэзии с общественными вопросами». Автор утверждает, что «нельзя < …> вообразить поэта, живущего вне общества, вне страстей, верований и убеждений», и, переходя к главному предмету статьи, указывает, что «важная заслуга внутреннего анализа современного общества принадлежит у нас, вместе с Пушкиным и Гоголем, в особенности г. Тургеневу». В произведениях Тургенева автор находит, наряду с «осмеянием общественного зла», «зародыши положительных идеалов» и обращает внимание на свойственные его таланту гуманность, лиризм и поэтичность: «Какое мастерское, свободное решение иногда труднейших психологических вопросов, какая художническая смелость и разнообразие в описаниях природы…» Подробный разбор произведений, вошедших в «Повести и рассказы», в статье отсутствует — она обрывается на анализе «Записок охотника».
Важнейшим этапом в истории критических суждений о Тургеневе явилась, как известно, статья Добролюбова «Когда же придет настоящий день?», но в ней некоторые из ранних повестей лишь упоминаются попутпо, а в качестве основы для выводов привлекаются по преимуществу более поздние произведения писателя, главным образом его вышедшие к тому времени романы.
В дальнейшем ни в критических статьях, ни в историко-литературных исследованиях ранние повести и рассказы Тургенева не служили предметом обстоятельного рассмотрения. Каждый из авторов общих обзоров творчества писателя упоминал о тех или иных ранних его произведениях, но никто из них не уделил этому специального места и внимания. Это относится как к дореволюционным трудам (С. А. Венгерова, В. П. Буренина, А. И. Незеленова, И. И. Иванова, А. Е. Грузинского), так и к трудам советских авторов.
Однако в течение последнего десятилетия появился ряд работ, посвященных специально ранним повестям и рассказам Тургенева. Некоторые из них уже упоминались выше. Укажем еще иа следующие статьи: Громов В. Очерк, рассказ, повесть у Тургенева (из наблюдений над черновыми автографами «Гамлета Щигровского уезда» и «Дневника лишнего человека»). — Второй межвузовский тургеневский сборник (Уч. зап. Курск. гос. пед. ин-та, т. 51), Орел, 1968, с. 151 159; Карташова И. В. Романтическое в повестях Тургенева 50-х годов («Три встречи»). — Вопросы романтизма, 1969. Вып. 5, с. 104–112 (Уч. зап. Казан, гос. ун-та им. В. И. Ульянова-Ленина, т. 129, кн. 7); Петрова Л. М. О форме повествования в повестях Тургенева 1840-х годов. — Шестой межвузовский тургеневский сборник (Научные труды Курского гос. пед. ин-та, т. 59 (152)). Курск, 1976, с. 118–120, 123–135; Гитлиц Е. А. Традиции романтизма в лирической повести Тургенева. (Тургенев и П. Н. Кудрявцев). — Седьмой межвузовский тургеневский сборник (Научные труды Курского гос. пед. ин-та, т. 177). Курск. 1977, с. 3, 8 — 10, 20–24; Петрова Л. М. О романтических тенденциях в реалистической повести 1840-х годов. (Тургенев и его современники). — Там же, с. 25–42 и др.
Повести и рассказы 1844–1854 годов, за исключением повести «Затишье», печатаются в настоящем томе по тексту шестого тома собрания сочинений Тургенева 1880 года. В издании 1883 г. шестой том был подготовлен без участия Тургенева — по просьбе больного писателя корректуры этого тома (а также третьего и десятого) читал А. Ф. Отто-Онегин. Как показывает изучение текста шестого тома в издании 1883 г., в нем повторен текст предыдущего издания 1880 г., причем даже список опечаток, приложенный к этому изданию, не был учтен Онегиным. Повесть «Затишье», вошедшая в седьмой (авторизованный) том издания 1883 года, печатается по тексту этого издания. Источники основных текстов произведений, помещенных в разделе «Статьи и рецензии», указаны в примечаниях к каждому из них.
Настоящий том печатается на основе V, VI, XIII томов сочинений Полного собрания сочинений и писем И. С. Тургенева (М.; Л., 1963, 1967). Тексты рассказов и повестей: «Андрей Колосов», «Бретёр», «Три портрета», «Жид», «Петушков», «Дневник лишнего человека» и «Три встречи» были подготовлены А. Н. Дубовиковым и Е. Н. Дунаевой, а комментарии к этим произведениям составлены А. Н. Дубовиковым при участил Е. Н. Дунаевой; повести «Муму», «Постоялый двор» и «Два приятеля» подготовлены и прокомментированы Л. Н. Назаровой, повесть «Затишье» — Е. И. Кийко, «Степан Семенович Дубков и мои с ним разговоры» — И. А. Битюговой. Вступительная статья к примечаниям раздела «Повести и рассказы» написана А. Н. Дубовиковым.
Статью «Несколько слов об опере Мейербера „Пророк“» подготовил к печати и комментировал А. М. Ступель; статью «Несколько слов о новой комедии г. Островского „Бедная невеста“» — Л. М. Лотман. Тексты всех остальных статей и рецензий, помещенных в томе, подготовила и прокомментировала Л. Н. Назарова. Ею же написана вступительная статья к примечаниям раздела «Статьи и рецензии».
Редакторы тома — А. Н. Дубовиков и Л. Н. Назарова.
В начале 1850-х годов Тургенев написал ряд статей и рецензий, опубликованных в журнале «Современник», к редакции которого он был особенно близок. Большинство из них являлось откликами на текущие события литературной жизни и в известной степени отражало позицию этого передового органа печати. В то же время некоторые из этих статей имеют существенное значение для понимания собственных литературно-эстетических воззрений Тургенева. Таковы в особенности большая статья о «Племяннице» Е. Тур, в которой Тургенев излагает теорию романа, как она сложилась у него во время работы над первым романом «Два поколения», и статья о комедии А. Н. Островского «Бедная невеста». Во второй из этих статей сформулирован собственный взгляд Тургенева на задачи русской реалистической драматургии и высказано несогласие с «ложно-тонким» психологическим анализом, который, по его мнению, вредил общему благоприятному впечатлению от пьесы Островского в целом.
Статья Тургенева появилась в то время, когда по поводу творчества Островского шла ожесточенная полемика между славянофилами н западниками. Она особенно усилилась после выхода в свет «Бедной невесты» и продолжалась в течение 1850-х годов. Критические замечания Тургенева противостояли «сочинителям московских критик», в первую очередь Ап. Григорьеву, безудержно восхвалявшему «Бедную невесту».
Среди литературно-критических выступлений Тургенева, относящихся к началу пятидесятых годов, значительную роль играют также его статьи и рецензии, которые являются откликами на те или иные из поэтических явлений современности. В частности, когда в 1854 г. в третьей книжке «Современника» было начато печатание новых стихотворений Тютчева, то в четвертой книжке появилась статья Тургенева «Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева». В этой статье Тургенев высоко оценивал творчество Тютчева, поэта, «завещанного < …> приветом и одобрением Пушкина». Предисловие к отдельному изданию «Стихотворений Ф. Тютчева», вышедшему в мае 1854 г., также было написано Тургеневым. Интересен и факт публикации Тургеневым в десятой книжке «Современника» за 1854 г. пятнадцати стихотворений другого современника Пушкина — Е. А. Баратынского (публикация сопровождалась письмом Тургенева в редакцию журнала, напечатанным в качестве примечания).
Тургенев, как и вся редакция «Современника», был непримирим по отношению к бездарным эпигонам реакционного романтизма, остроумно и беспощадно высмеяв их в рецензии на альманах «Поэтические эскизы».
Деятельность Тургенева-критика заслуженно оценили многие из его современников (см. примечания к рецензиям на «Поэтические эскизы» и «Племянницу» — наст, том, с. 653–656 и 656–663). Феоктистов, выражавший, видимо, не только свое мнение, но и суждения московских «западников» (А. Д. Галахова, П. Н. Кудрявцева и др.), писал Тургеневу 18(30) марта 1853 г.: «Я Вам и забыл совсем сказать о Вашей маленькой статейке в „Современнике“ об Аксаковской книге („Записки ружейного охотника Оренбургской губернии“) — она мала, но прекрасна. Она-то и подожгла меня передать Вам мои догадки об том, что из Вас вышел бы блестящий критик или что-нибудь подобное. Когда вспоминаю статьи < …> об Островского комедии (и это самая лучшая), о „Племяннице“ и вот последняя даже, как бы она ни была мала — я все более и более убеждаюсь в моем мнении» (ИРЛИ, ф. 166, № 1539, л. 63–63 об.; см. также: Назарова, с. 166). О том, что и сам Тургенев придавал известное значение своим литературно-критическим статьям, написанным в конце 1840-х — начале 1850-х годов, свидетельствует то, что он включил многие из них в первый том издания сочинений 1880 г. 10(22) апреля 1879 г. Тургенев писал В. В. Думнову: «В издание это войдут < …> нигде не напечатанные критические статьи». В письме к нему же от 19 сентября (1 октября) 1879 г. Тургенев посылал «список статей, долженствующих составить 1-й том», включив в этот список статьи о «Племяннице» Е. Тур и «Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева».
Из переписки Тургенева начала 1850-х годов известно, что замыслы ряда его литературно-критических статей остались или незавершенными, или были реализованы значительно позднее.
Так, 9(21) апреля 1852 г. Тургенев писал И. С. Аксакову о книге его отца «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии». «В июньской книге „Совр<еменника>“ будет о ней пространная статья — и в майской „Отеч<ественных> зап<исок>“ (эту статью я теперь пишу)». Однако в «Отечественных записках» была, напечатана анонимная рецензия, очевидно, другого автора на книгу С. Т. Аксакова. Тем не менее Тургенев не сразу отказался от намерения написать еще одну статью о книге Аксакова. Уже после появления в первой книжке «Современника» за 1853 г. его большой статьи о «Записках ружейного охотника», очень испорченной цензурой, Тургенев 5(17), 9(21) февраля 1853 г. писал С. Т. Аксакову: «В другой моей статье я хотел поговорить подробнее о Вашей книге — и, вероятно, так и сделаю — но, признаюсь, такая ценсура хоть у кого отобьет охоту брать перо в руки». Статья эта, по-видимому, так и не была написана.
О другом нереализованном замысле статьи, связанной с охотничьими интересами Тургенева, известно из его письма к С. Т. Аксакову от 10(22) февраля 1854 г., в котором он сообщал: «…в 3 № „Современника“ будет напечатано письмо мое к Вам, в котором изложится мнение одного здешнего охотника и хорошего моего знакомого, доктора Берса — о разных темных вопросах, касающихся до прилета и улета дичи. Кажется, его замечания справедливы и во всяком случае могут вызвать ответ с Вашей стороны».
В том же году, 31 марта (12 апреля), Тургенев писал С. Т. Аксакову о том, что он «с наслаждением» перечитал второе издание книги «Записки об уженье рыбы» (1854), и собирается «поговорить о ней в „Современнике“». Эта рецензия также должна быть причислена к неосуществленным литературно-критическим работам писателя.
Из письма Тургенева к Некрасову и Панаеву от 18(30) ноября, 23 ноября (5 декабря) 1852 г. известно, что он собирался написать для «Современника» статьи «О Андрее Шенье и подражателях древним», «О Мерке» и о «Русских романах, повестях и комедиях в прошлом году».
Для того же журнала предназначалась и статья, посвященная поэзии Е. А. Баратынского — о том, что она «почти кончена», Тургенев сообщал Некрасову 15(27) октября 1854 г. Однако до нас эта статья не дошла.
Из писем Е. М. Феоктистова к Тургеневу от 17 сентября ст. ст. 1851 г. и 18 февраля ст. ст. 1853 г. впервые стало известно, что замысел статьи «Гамлет и Дон-Кихот», опубликованной в «Современнике» лишь в 1860 году, относится к началу 1850-х годов (см.: Назарова, с. 164).
Не все из литературно-критических статей и рецензий, написанных Тургеневым в начале 1850-х годов, дошли до нас. В частности, на основании письма Е. М. Феоктистова к Тургеневу от 24 марта ст. ст. 1852 г., можно утверждать, что существовало авторское предисловие к первому отдельному изданию «Записок охотника». Текст его, однако, неизвестен (см. там же, с. 165–166)[103].
Статьи, включенные Тургеневым в первый том сочинений 1880 г., печатаются по текстам этого издания с проверкой по первым публикациям. Остальные — по первопечатным текстам.
Перечень статей о литературно-критической деятельности Тургенева см.: наст. изд., т. 1, с. 485–486.
Отеч Зап, 1844, № 11, отд. I, с. 109–134.
Т, 1856, ч. 1, с. 1 — 48.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 1 — 28.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 1 — 34.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 1 — 34.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 1 — 33.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 5 — 38.
Автограф повести не сохранился.
Впервые опубликовано: Отеч Зап, 1844, № 11, отд. I, с. 109–134, с подписью: Т. Л. (ценз. разр. 30 октября 1844 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому того же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 11, строка 17: «Профессора» вместо «Профессоры» (по всем другим источникам). Форма «Профессора» употреблена также в «Гамлете Щигровского уезда», во всех изданиях «Записок охотника» до первого стереотипного (ЗО 1880) включительно. Замену этой формы на «Профессоры» в «Андрее Колосове», как и в «Гамлете Щигровского уезда» (Т, Соч, 1880), следует считать исправлением корректора-архаиста.
Стр. 14, строка 9: «навстречу» вместо «на стречу» (по всем другим источникам).
Стр. 14, строка 24: «Умер? вот те на!» вместо «Умер! вот те на!» (по Отеч Зап и Т, 1856). Источником ошибки явилась опечатка в Т, Соч, 1860–1861: «Умер» вот те на!»
Стр. 14, строка 37: «перед диваном» вместо «пред диваном» (по всем другим источникам).
Стр. 19, строка 21: «к Ивану Семенычу» вместо «к Ивану Семеновичу» (по всем другим источникам).
Стр. 22, строки 32–33: «умолкала» вместо «умолкла» (по всем другим источникам).
Стр. 23, строки 37–38: «с удвоенной» вместо «с усвоенной» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 24, строка 9: «А!..» вместо «А?..» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 24, строка 26: «бросился в кресла» вместо «бросился в кресло» (по всем другим источникам).
Стр. 26–27, строки 43 — 1: «перед Андреем, перед самим собою» вместо «пред Андреем, пред самим собой» (по всем другим источникам).
Стр. 27, строки 40–41: «товарищей, Колосова» вместо «товарищей Колосова» (по всем другим источникам).
Стр. 31, строка 41: «уверил» вместо «уверял» (но Отеч Зап, Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).
Стр. 33, строки 34–35: «Да! я забыл» вместо «Да я забыл» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Повесть была написана в 1844 г. — так датировал ее сам Тургенев во всех изданиях, начиная с Т, 1856. Никаких более точных сведений о времени и обстоятельствах создания «Андрея Колосова» в переписке Тургенева и в других источниках не сохранилось.
16 ноября 1845 г. Ф. М. Достоевский, только что познакомившийся с Тургеневым, писал брату Михаилу: «Прочти его повесть в „Отечественных записках“ „Андрей Колосов“. — Это он сам, хотя и не думал тут себя выставлять» (Достоевский Ф. М. Письма. М.; Л., 1928. Т. 1, с. 84). Если Достоевский имел ввиду героя повести Колосова, то он ошибся в своем предположении: этот образ не был автобиографичным. Однако в сюжете повести, и личности рассказчика и в некоторых эпизодических персонажах отразились черты жизни самого Тургенева и его друзей из кружка Станкевича. М. О. Гершензон увидел в образе Колосова отраженно личности Станкевича и истории его любви к Л. А. Бакуниной («Образы прошлого», М., 1916, с. 162), однако последующие исследователи внесли в вывод Гершензона существенные ограничения (Бродский Н. Л. «Премухинский роман» в жизни и творчестве Тургенева. — Центрархив, Документы, с. 118–119; см. также комментарий Ю. Г. Оксмана к «Записке о Н. В. Станкевиче» — Т, Сочинения, т. XII, с. 567). В названной статье Н. Л. Бродского, а также в статье Л. В. Крестовой «Татьяна Бакунина и Тургенев» (T u его время, с. 31–50) представлен обширный материал, убедительно доказывающий, что в личность рассказчика и в историю его любви к Варе Тургенев привнес много своего, личного, связанного с пережитым им в 1842–1843 гг. увлечением Т. А. Бакуниной. Автобиографичен также в повести ряд бытовых деталей из жизни рассказчика: поступление его в Московский университет, пребывание в доме немецкого профессора, упоминание о собаке Армишке (ср. с записями в автобиографическом конспекте «Мемориал» — наст. изд., Сочинения, т. 11).
Основной замысел повести — осуждение прекраснодушной мечтательности, натянутых, ложных чувств, восторженно-романтической фразеологии и утверждение простоты, естественности, разумного такта действительности — вырос не только из личных воспоминаний Тургенева о его собственных романтических увлечениях недавних лет. Через такие же увлечения прошли в тридцатые годы многие из его друзей и сверстников, в том числе, например, Белинский, который еще в октябре 1838 г. в письме к М. А. Бакунину, разбирая подробно свои с ним взаимоотношения и причины, приведшие к серьезным осложнениям между ними, обвинял во многом самого себя: «Тут вмешалась и моя собственная пошлость, грубая, дикая и чисто животная непосредственность, фразерство, ходули, хлестаковство, словом, натянутая идеальность, вследствие внутренней пустоты и стремления заменить ее мишурною внешностию, отсутствие нормальности, естественности и простоты» (Белинский, т. 11, с. 333).
Вместе с тем замысел повести был порожден общественно-литературной обстановкой 1842–1844 гг., когда в передовой журналистике разгорелась страстная борьба против романтизма и идеализма, в которой главную роль играли статьи Белинского, открывавшие перед Тургеневым мир реальной действительности и привлекавшие его внимание к новым задачам литературы. Белинский язвительно высмеивал «людей-недоносков», «у которых есть чувство, но похожее на нервическую раздражительность, есть ум, но похожий на мечтательность <…> У них всё слова столько же громкие и отборные, сколько и неопределенные, но дела никогда не бывает» («Русская литература в 1842 году». — Белинский, т. 6, с. 524). В обзоре за 1843 г. Белинский нападал на «нашпигованные высшими взглядами» повести Н. Полевого — «повести, невинные в каком бы то ни было такте действительности и способности хотя приблизительно понимать действительность, но очень и очень виновные в мечтательности и натянутом, приторном абстрактном идеализме, который презирает землю и материю, питается воздухом и высокопарными фразами и стремится всё „туда“ (dahin!)…» (там же, т. 8, с. 51–52).
Повестью «Андрей Колосов» Тургенев не только сводил счеты с собственным юношеским романтизмом и восторженной мечтательностью; он включался и в общую борьбу с обветшалыми, но еще живучими романтическими традициями. Естественно, что новая, хотя во многом еще и незрелая, повесть Тургенева вызвала одобрение Белинского: «„Андрей Колосов“ г. Т. Л. — рассказ чрезвычайно замечательный по прекрасной мысли: автор обнаружил в нем много ума и таланта, а вместе с тем и показал, что он не хотел сделать и половины того, что бы мог сделать, оттого и вышел хорошенький рассказ там, где следовало выйти прекрасной повести» (там же, с. 483). В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский повторил эту оценку, но при этом более решительно отметил художественное несовершенство повести, ставшее особенно заметным на фоне успехов реалистической литературы в 1845–1847 гг.: «Он <Тургенев> пробовал себя и в повести: написал „Андрея Колосова“, в котором много прекрасных очерков характеров и русской жизни, но, как повесть, в целом это произведение до того странно, не досказано, неуклюже, что очень немногие заметили, что в нем было хорошего. Заметно было, что г. Тургенев искал своей дороги и всё еще не находил ее, потому что это не всегда и не всем легко и скоро удается» (там же, т. 10, с. 345).
Нетрудно понять, что «недосказанность» повести Белинский видел прежде всего в образе ее героя Колосова, который был показан очень скупо и притом только извне, без раскрытия его внутреннего облика, без достаточной психологической мотивировки его поведения. Характер Колосова не приобрел полной художественной убедительности и глубины, почему и оказалось возможным восприятие его некоторыми читателями как мелкого и пошлого эгоиста. Отмечая, что произведение молодого писателя «странно» и «неуклюже», Белинский мог иметь в виду и промахи в развитии сюжета, и отсутствие стилистического единства, когда сквозь реалистическую ткань произведения местами прорывались не до конца преодоленные элементы романтического стиля с его прпорастием к громкой фразе, к гиперболам, к повышенной эмоциональности речевой манеры.
Во время подготовки первого собрания своих сочинений — «Повестей и рассказов», 1856 г. — Тургенев, быть может, вспомнив мнение Белинского, подверг текст повести значительной переработке, опираясь при этом на весь свой уже довольно богатый творческий опыт художника-реалиста (см. раздел «Варианты» в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. V, с. 436–443). Изменения, внесенные им в текст издания 1856 г., могут быть сведены к нескольким группам.
1. Устранялись длинноты, отяжеляющие и замедляющие повествование. Так, была исключена длинная тирада в характеристике новых университетских друзей рассказчика, сокращен рассказ о покоряющем влиянии Колосова на товарищей.
2. Снимались слова и фразы, порожденные романтической манерой, противоречащие важнейшему для Тургенева требованию художественной простоты.
3. В начале сороковых годов Тургенев, как и друше молодые писатели из круга Белинского, следуя призывам своего учителя, усваивал традиции Гоголя и при этом нередко злоупотреблял элементами гоголевского стиля. В 1856 г. Тургенев устраняет излишества в использовании «низких» деталей при бытовых описаниях (вместо «на деревянной, страшно замаранной лестнице» остается: «на деревянной лестнице») и особенно тщательно снимает те места, в которых с чрезмерной навязчивостью звучала авторская ирония. В этой связи можно привести рассказ К. Н. Леонтьева о тех советах, которые весной 1851 г. давал ему, тогда начинающему писателю, Тургенев: «Не портите только вашего таланта каким-то юмористическим любезничаньем с читателем <…> Не острите, бросьте это; у вас может выработаться спокойное, светлое или грустное миросозерцание, но этого рода ложную юмористику вы оставьте» (Леонтьев К. Н. Собр. соч. СПб., <1914>. Т. 9, с. 81).
4. Особая группа исправлений связана была с определением натуры Колосова. В журнальном тексте рассказчик рекомендовал его как «гения», «гениальную личность», «гениального человека». В тексте издания 1856 г. эпитет «гениальный» всюду был заменен на: «необыкновенный». М. О. Габель в статье «Первая повесть И. С. Тургенева „Андрей Колосов“» справедливо указывает, что в тридцатых годах под «гениальной натурой» подразумевался обычно романтический герой, возвышающийся над толпой. Однако в конце этого десятилетия в кругу Белинского слово «гениальный» получает новое содержание, в частности оно «крепко срастается с образом Н. Станкевича»: «Понимание действительности, простота, непосредственность и искренность, отсутствие „идеальности“, романтической ходульности — основные, по словам Белинского, черты „гениальной“ личности Станкевича…» Автор статьи приходит к выводу, что «Андрей Колосов является „гениальным“ в том смысле, как понимает это слово Белинский <…> Может быть, это новое значение слов „гениальная личность“ раскрылось Тургеневу в беседах с Белинским» (Уч. зап. Харьков, гос. библиотечного ин-та. Харьков, 1961. Вып. 5, с. 140–143).
Привычное для участников небольшого кружка слово «гениальный» в своеобразном его значении не перешло в общелитературный язык и в середине пятидесятых годов оказалось забытым, вследствие чего его употребление в повести могло вызвать у читателей недоумение или создать превратное представление о ее герое. Этими соображениями, как можно думать, и была вызвана отмеченная правка текста.
Осенью 1874 г. Я. П. Полонский, работавший в это время над автобиографическим романом-хроникой «Дешевый город», решил ввести в него эпизод, в котором упоминается «Андрей Колосов». Когда он написал об этом Тургеневу, тот ответил ему 14(26) октября 1874 г.: «Мне очень лестно, что ты хочешь упомянуть об одном из моих первых произведений; но вот что я должен тебе заметить. „Андрей Колосов“ явился в „Отечественных записках“ в 1844-м году — и прошел, разумеется, совершенно бесследно. Молодой человек, который в то время обратил бы внимание на эту повесть, был бы в своем роде феномен. Таких вещей молодые люди не читают: они не могут (да и, говоря по справедливости, не заслуживают этого) обратить на себя их внимания. — А впрочем — как знаешь». В 1879 г. роман Полонского был напечатан в «Вестнике Европы» с посвящением Тургеневу. В одной из глав рассказывается, что герою романа Владимиру Елатомскому попадается старая книжка «Отечественных записок»: «Прочтя „Андрея Колосова“, Елатомский, под влиянием рассказа, на полчаса точно оцепенел. Что же я такое! — думал он. — Отделался ли я от фразы? В силах ли противиться мелкому самолюбию, „мелким хорошим чувствам“?.. Где же это простое, естественное, здоровое отношение к жизни! И неужели всё естественное в нас до такой степени редко, что Тургенев „необыкновенными людьми“ называет людей естественных?» (Полонский Я. П. Полн. собр. соч. СПб., 1886. Т. 7, с. 166).
Не только в сороковые — шестидесятые годы ранняя повесть Тургенева читалась с явным сочувствием в среде русской демократически настроенной молодежи — интерес к этой повести не ослабевал и значительно позднее. Большую ценность в этой связи представляют собой воспоминания Н. К. Крупской: «Когда Ильичу было 14–15 лет, он много и с увлечением читал Тургенева. Он мне рассказывал, что тогда ему очень нравился рассказ Тургенева „Андрей Колосов“, где ставился вопрос об искренности в любви. Мне тоже в эти годы очень нравился „Андрей Колосов“. Конечно, вопрос не так просто разрешается, как там описано, и не в одной искренности дело, нужна и забота о человеке и внимание к нему, но нам, подросткам, которым приходилось наблюдать в окружающем мещанском быту еще очень распространенные тогда браки по расчету, очень большую неискренность, — нравился „Андрей Колосов“»[104]. Некоторые дополнительные штрихи к этому эпизоду из биографии В. И. Ленина содержит рассказ Н. Валентинова, восходящий к устным воспоминаниям Крупской и вошедший в его изданные за рубежом мемуары: «Мы, рассказывала Крупская, иногда по целым часам занимались переводами <…> По настоянию Ильича особенно тщательно мы перевели некоторые страницы из рассказа „Колосов “. На эту вещь он обратил большое внимание еще в гимназии и крайне ценил ее. По его мнению, Тургеневу в нескольких строках удалось дать самую правильную формулировку, как надо понимать то, что напыщенно называют „святостью“ любви. Он много раз мне говорил, что его взгляд на этот вопрос целиком совпадает с тем, что Тургенев привел в „Колосове“. Это, — говорил он, — настоящий революционный, а не пошло-буржуазный взгляд на взаимоотношения мужчины и женщины» (Валентинов Н. Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1953, с. 93–95).
Появление Андрея Колосова в «Отечественных записках» 1844 г. не было отмечено критикой, если не считать глухого упоминания об этой повести в «Москвитянине» 1847 г., в подписанной инициалами «П. П.» (П. И. Пежемский?) статье «Русская словесность в 1846 году». Автор, критически рассматривая деятельность Тургенева как писателя, принадлежащего к натуральной школе, упрекает его в подражательности и в связи с этим замечает: «Помнится нам, что в одном из своих рассказов г. Тургенев пытался произвести что-то вроде Жорж Занд. И нельзя сказать, чтобы всё это было плохо, хоть из этого же видно, что у автора нет или не открылось еще изобретательности» (Москв, 1847. № 1. Критика, с. 153).
Выход в свет «Повестей и рассказов», включавших всё, написанное Тургеневым за тринадцать лет, усилил внимание читателей и критики к его творчеству в целом и к открывавшей издание повести «Андрей Колосов» в частности. 10 ноября 1856 г. Л. Н. Толстой записал в своем дневнике: «Купил книгу <…> прочел все повести Тургенева. Плохо». Однако накануне, посылая это издание В. В. Арсеньевой, он оценил его по-иному: «Посылаю Вам еще „Повести“ Тургенева, прочтите и их, ежели не скучно — опять, по-моему, почти всё прелестно <…>» А 19 ноября он снова возвращается к тем же повестям и пишет тому же адресату: «… особенно из них рекомендую „Андрей Колосов“, „Затишье“, „Два приятеля“» (Толстой, т. 47, с. 99 и т. 60, с. 104 и 120).
Из двух больших статей о «Повестях и рассказах» Тургенева — Дудышкина в «Отечественных записках» и Дружинина в «Библиотеке для чтения» — в последней было уделено внимание «Колосову». Подробный разбор этой повести, данный Дружининым, вытекает из его общих эстетических воззрений и общей оценки таланта Тургенева (см. об этом выше, на с. 549 наст, тома). В «Андрее Колосове» критик видит «одно из самых светлых произведений» писателя. «Не мелкого и не избалованного эгоиста, — пишет он, — задумал изобразить автор: замысел его брал дальше и глубже. В Колосове он хотел представить нам натуру смелую, ясную, откровенную, глядящую на дела жизни прямо и чистосердечно. В молодом небогатом студенте, так увлекающем всех, кто к нему приближается, поэт видел тип человека, чуждого фразы, часто увлекающегося, но честного в своих увлечениях, человека, исполненною свежих молодых сил и свободно тратящего эти силы. Такие смелые, прямые, размашистые натуры часто встречаются в действительности и в самом деле производят магическое влияние на весь люд, их окружающий. Нельзя не сознаться в изяществе замысла, в привлекательности типа, о котором теперь говорится. Но беда повести состоит в том, что ее замысел разнится с постройкою, что тип, зародившийся в голове даровитого рассказчика, в рассказе утратил всё свое значение <…> Ясно, что повесть, основанная на характере Колосова (того Колосова, о котором думал автор), должна была показать нашего героя в коллизии со многими сторонами жизни, а между тем в повести дело идет о маленьком, темном волокитстве и ни о чем более» (Дружинин, с. 306–307).
Однако наряду с этим Дружинин высказывает и другие мысли, тесно связанные с его общей концепцией творчества Тургенева. Он подходит к заключительной оценке Колосова с точки зрения идеи долга, высказанной Тургеневым в «Фаусте», и отказывается видеть в герое повести положительное явление русской жизни.
Тургенев откликнулся на высказывания Дружинина об «Андрее Колосове» в письме к критику от 3(15) марта 1857 г. (см. наст, том, с. 550).
В последующие десятилетия повесть Тургенева не была предметом сколько-нибудь обстоятельного рассмотрения в критике. Замечания о ней были краткими и случайными. «Замечательным человеком», который «был искренен и прям» «среди обессиленной и изолгавшейся толпы», назвал Колосова М. В. Авдеев, причисливший его к выдающимся типам пятидесятых годов (Авдеев М. В. Наше общество в героях и героинях литературы за пятьдесят лет. СПб., 1874, с. 58–59). С. А. Венгеров, не находя в «Андрее Колосове» значительного содержания, вместе с тем отмечал, что поэзия в этой иовести «бьет таким широким и чистым ключом, что сглаживается скудость действия и бедность характеров». В самом Колосове критик отказывался видеть «русское лицо» — «от него так и веет героями жорж-зандовских романов, бывших в моде в сороковых годах» (Венгеров С. А. Русская литература в ее современных представителях. Критико-биографические этюды. И. С. Тургенев. СПб., 1875. Ч. II, с. 2–6).
Обстоятельный историко-литературный анализ первой повести Тургенева был дан в названной выше статье М. О. Габель (см. с. 557). Автор этого исследования определяет героя повести как первый у Тургенева набросок нового социального типа разночинца, который обнаруживает свое превосходство над дворянским интеллигентом, «лишним человеком». В последующее время писатель еще не раз обращался к разработке этого типа — М. О. Габель называет в этой связи образы Мити («Однодворец Овсянников»), Авенира Сорокоумова («Смерть») и студента Беляева («Месяц в деревне»). Автор статьи видит в повести «блестящую пробу Тургенева в области реалистической прозы. В этом произведении отчетливо выступают те художественные принципы, которые станут затем определяющими и характерными для реалистического метода Тургенева, большого художника слова» (с. 159).
Сведений о прижизненных переводах «Андрея Колосова» на иностранные языки найти не удалось.
…пачки синих полинялых ассигнаций — бумажных денег пятирублевого достоинства. Ассигнации были введены в России в 1769 г. и находились в обращении до 1843 г., когда в результате реформы министра финансов графа Е. Ф. Канкрина они были заменены кредитными билетами. По официальному курсу, существовавшему в 1830-е годы, один рубль ассигнациями равнялся 27 коп. серебром.
Закурив пахитос… — Пахитос пли, чаще, пахитоска (от испанского pajitos — соломинки) — тонкая папироса.
Он вчера вечером вернулся с кондиции. — Слово кондиция (от латинского conditio) в значении: условие, договор — употреблялось в русском языке еще в XVIII в. Выделив это слово курсивом, Тургенев отметил, что новое его значение — домашние уроки, репетиторские занятия в частных домах, — сложившееся в семинарской среде, а затем перешедшее в студенческий обиход, еще не вошло в общелитературный язык и ощущалось как жаргонное. О случаях употребления писателем этого слова см. заметку Т. А. Никоновой: Т сб, вып. 3, с. 175. Ср. у Гоголя в «Вие» (1835): «Философы и богословы отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготовлять детей людей зажиточных и получали за то в год новые сапоги, a иногда и на сюртук» (курсив Гоголя).
Я вижу, господа, вы не любите приятного и придерживаетесь единственно полезного. — В этом ироническом замечании термины «приятное» и «полезное» употреблены в том смысле, какой им придавала почти до середины XIX века школьная «теория словесности», не выходившая за пределы архаических традиций классицизма. Согласно поэтике классицизма «приятное» заключалось обыкновенно в живых описаниях предметов; «полезное» выражалось в повествовании о мыслях и поступках людей, которые своим примером должны были поучать читателей (см., например: Остолопов Н. Словарь древней и новой поэзии. СПб., 1821. Ч. 1, с. 109–110 и 472–473).
То, что Байрон называет «the music of the face»… — В поэме «Абидосская невеста» Байрон, описывая красоту Зюлейки, говорит: «the Music breathing from her face» («музыкой веяло от ее лица» — «Bride of Abydos», Canto 1, 179). К этой строке поэт счел необходимым дать примечание, в котором указывал, что это выражение «находили странным», и защищал его правомерность. При этом он ссылался на мнение m-me де Сталь, которая в своей книге «О Германии» писала о возможности сближения музыки и живописи: «…мы сравниваем живопись с музыкой и музыку с живописью, потому что чувства, которые мы испытываем, обнаруживают сходство там, где холодное наблюдение ее видит ничего, кроме различия» (De l’Allemagne, par M-me la baronne de Staёl-Holstein. Tome troisième. Paris — Londres, 1813, p. 142).
…y нас на Руси завелись «руководства», чрезвычайно благодетельные для наставников… — Белинский в своих статьях и рецензиях неоднократно язвительно высмеивал подобные руководства. Так, в 1844 г. он писал: «Нет ничего гибельнее для способностей учащихся молодых людей, как краткие руководства, которые ничего не говорят ни рассудку, ни воображению, а должны усвояться только памятью» (Белинский, т. 8, с. 225; см. также т. 9, с. 273).
On talk not to me — of our glory… — Начальное двустишие из стихотворения Байрона «Стансы, написанные на пути между Флоренцией и Пизой» («Stanzas written on the road between Florence and Pisa», 1821).
Месяцев шесть тому назад Колосов ~ познакомился с господином Сидоренко. — В журнальном тексте повести было: «Месяца четыре тому назад…» Внеся в издание 1856 г. поправку, Тургенев всё же не устранил до конца допущенную им неточность: по хронологии событий в повести знакомство Колосова с Сидоренко состоялось примерно за год до описываемой сцены, которая происходила весной, вскоре после того, как «в половине апреля» умер Гаврилов. Познакомившись с отставным поручиком тоже весной, Колосов летом стал навещать его дом «всё чаще и чаще»; Гаврилов играл в карты с Сидоренко «в течение целой осени и зимы» (см.: наст, том, с. 12, 17 и 18).
…я не упомянул о некоем господине Щитове. — Прототипом Щитова, выведенного Тургеневым также в «Гамлете Щигровского уезда» и в «Рудине» (глава VI), был член кружка Станкевича, приятель Белинского, поэт И. П. Клюшников (см. о нем: Т, ПСС и П, Письма, т. III. с. 479–480).
…те самолюбивые, мечтательные и бездарные мальчики — пренебрегают всяким положительным знаньем. — Эта уничтожающая характеристика свидетельствует о большой близости взглядов Тургенева на современную ему поэзию к мнениям Белинского, постоянно преследовавшего бездарных «стихокропателей», которые выдают свою «дикую галиматью» за полную мыслей поэзию (см., например: Белинский, т. 6. с. 335–340 и 565–568, т. 7, с. 601–609).
…один из сочинителей романов, известных под именем «московских», или «серых». — Поставщиками многочисленных в 1830 — 1840-х годах произведений серой или, по выражению Белинского, «серобумажной» мещанской литературы были по преимуществу московские авторы. В статье «Петербургская литература» (1845) Белинский писал о них: «Московский писака изображает в своих романах семейную жизнь, где рисуются он и она, проклятые места и тому подобные штуки, или описывает поколебание татарского владычества в Сокольниках, подвиги Таньки-разбойницы в Марьиной роще…» (Белинский, т. 8, с. 562, ср. также т. 7, с. 637).
…«Прекрасное всё гибнет в пышном цвете, таков удел прекрасного на свете»… — Неточная цитата из стихотворения В. А. Жуковского «На кончину ее величества королевы Вюртембергской» (1819). К 1840-м годам мысль, поэтически выраженная Жуковским, была опошлена его эпигонами и превратилась в избитый штамп. Не исключено, что мысль о пародийном использовании двустишия Жуковского возникла у Тургенева под влиянием рецензии Белинского на сочинения И. Мятлева, в которой оно было процитировано (Белинский, т. 8, с. 221. Рецензия была напечатана в майской книжке «Отечественных записок» 1844 г., за полгода до «Андрея Колосова»).
«Что было, то не будет вновь». — Цитата из поэмы Пушкина «Цыганы».
…на тряских «калиберных» дрожках… — Калиберные дрожки, или калибер — бытовавшее в старой Москве название извозчичьего экипажа особой, удлиненной формы. В качестве характерной детали московской жизни они описаны в очерках И. Т. Кокорева «Москва сороковых годов» (М., 1959, с. 21) и в книге В. А. Гиляровского «Москва и москвичи» (Гиляровский В. А. Избранное. М., 1960. Т. 3, с. 16).
…по поводу не вытанцевавшейся любви, говоря словами Гоголя!.. — Гоголевское словцо «не вытанцовывалось» (из «Заколдованного места») быстро вошло в живую речь. Оно не раз встречается в письмах Белинского конца тридцатых — начала сороковых годов (см., например: Белинский, т. 11, с. 366, 403, 465). В 1860 г. Г. П. Данилевский назвал одну из своих повестей: «Не вытанцевалось (Из записок о последнем из рода гетманских потомков)».
…и отдохнул только в кондитерской, за пятым слоеным пирожком. — Ср. у Гоголя в «Невском проспекте» замечание о поручике Пирогове, разгневанном после перенесенной экзекуции: «Но всё это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из „Северной пчелы“ и вышел уже не в столь гневном положении».
Отеч Зап, 1847, № 1, отд. I, с. 1 — 42.
Т, 1856, ч. 1, с. 49 — 125.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 30–78.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 35–90.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 35–88.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 35–87.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 39–93.
Автограф повести не сохранился.
Впервые опубликовано: Отеч Зап, 1847, № 1, отд. I, с. 1 — 42, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 декабря 1846 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому того же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 35, строка 4: «Авдей Иванович» вместо «Авдей Иваныч» (по Отеч Зап; Т, 1856; Т, Соч, 1860–1861; Т, Соч, 1865).
Стр. 40, строки 8–9: «чересчур» вместо «чрез-чур» (по всем другим источникам).
Стр. 43, строка 10: «черезо всю залу» вместо «чрез всю залу» (по Т,Соч, 1865; Т, Соч, 1868–1871; Т, Соч, 1874).
Стр. 46, строки 13–14: «из-за переплетенных пальцев» вместо «из-за переплетенных пялец» (по всем другим источникам).
Стр. 50, строки 31–32: «воскликнул Кистер, вышел на улицу, задумался и глубоко вздохнул» вместо «воскликнул Кистер и вышел на улицу, задумался и глубоко вздохнул» (по всем другим источникам).
Стр. 50, строка 41: «сидел на креслах» вместо «сидел на кресле» (по всем другим источникам).
Стр. 53, строка 20: «занимала его мысли» вместо «занимала его мысль» (по всем друшм источникам).
Стр. 56, строка 36: «Что Федор Федорыч не приехал?» вместо «Что, Федор Федорович не приехал?» Запятая снимается по Отеч Зап. Т, 1856, и Т, Соч, 1860–1861, а также по смыслу: Ненила Макарьевна знает, что Кистер не приехал, но спрашивает о причинах его отсутствия. «Федор Федорыч» — по всем источникам до Т, Соч, 1874.
Стр. 62, строка 33: «пощадить ее стыдливость» вместо «пощадить ее стыдливости» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 73, строки 13–14: «всех возможных земных благ» вместо «всевозможных земных благ» (по всем другим источникам).
Стр. 77, строка 35: «с спокойной улыбкой» вместо «с покойной улыбкой» (по всем другим источникам).
Стр. 77, строка 36: «письмо его к матери» вместо «письмо к его матери» (по Отеч Зап).
Стр. 77, строки 40–41: «все возможные последствия» вместо «всевозможные последствия» (по всем другим источникам).
Датируется 1846 годом на основании пометы Тургенева во всех изданиях, начиная с 1856-го года. Более точная датировка затруднительна, так как в переписке Тургенева прямых упоминаний о работе над этой повестью не сохранилось. По предположению Н. В. Измайлова, в письме Тургенева к Виардо. написанном в начале мая 1846 г… под затеянной «довольно большой работой» следует подразумевать «Бретёра» (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. 1, с. 559). Исходя из этого, работу над повестью можно отнести к лету — осени 1846 г. Б. М. Эйхенбаум ошибочно указал, что «написана эта повесть в 1846 г., до „Трех портретов“» (Т, Сочинения, т. II, с. 362). Как отмечено нами ниже (наст. том. с. 571), рассказ «Три портрета» был написан в конце 1845 г., то есть до «Бретёра». Но Тургенев во всех изданиях, начиная с 1856-го года, помещал «Бретёра» перед «Тремя портретами», считая, очевидно, последнюю вещь более зрелой. Хотя такой порядок и нарушает хронологическую последовательность, мы сохраняем его в настоящем издании.
Появление «Бретёра» в январской книжке «Отечественных записок» совпало с крайним обострением журнально-литературных споров, вызванных идейным и художественным ростом «натуральной школы». Главным предметом этих споров стали такие значительные произведения, увидевшие свет в начале 1847 г., как «Кто виноват?» Герцена, «Обыкновенная история» Гончарова, первые рассказы из «Записок охотника» Тургенева. В этой сложной и напряженной обстановке новая повесть Тургенева почти не была замечена критикой.
Наиболее ранний отзыв о «Бретёре» принадлежит Белинскому, который в письме к Тургеневу от 19 февраля (3 марта) 1847 г. осторожно выразил свою неудовлетворенность его повестью, противопоставив ее «Запискам охотника»: «Мне кажется, у Вас чисто творческого таланта или нет, или очень мало, и Ваш талант однороден с Далем. Судя по „Хорю“, Вы далеко пойдете. Это Ваш настоящий род. Вот хоть бы „Ермолай и мельничиха“ — не бог знает что, безделка, а хорошо, потому что умно и дельно, с мыслию. А в „Бретёре“, я уверен, Вы творили. <…> Если не ошибаюсь, Ваше призвание — наблюдать действительные явления и передавать их, пропуская через фантазию; но не опираться только на фантазию» (Белинский, т. 12, с. 336).
Тогда же о новой повести Тургенева коротко упомянул Ап. Григорьев, поставивший ее в один ряд с другими произведениями последнего времени — «Кто виноват?» Герцена, «Родственники» И. Панаева, «Без рассвета» А. Нестроева (П. Н. Кудрявцева), — предметом которых была «трагическая гибель всего лучшего, всего благороднейшего в личности вследствие бессилия воли». О Лучкове критик писал: «Бретёр — это Грушницкий с энергиею натуры Печорина, или, пожалуй, Печорин, лишенный блестящего лоска его ума и образованности — олицетворение тупой апатии, без очарования, доставшегося даром…» (А. Г. Обозрение журнальных явлений за январь и февраль текущего года. — Московский городской листок, 1847, № 52, 5 марта).
О том, как воспринимали «Бретёра» некоторые из читателей-современников, позволяет судить письмо к Тургеневу Е. А. Ладыженской, второстепенной писательницы, с которой он познакомился в начале 1855 г. 23 марта того же года она писала: «Я на днях, Иван Сергеевич, могу сказать, что отрыла в старом журнале 47-го года одну Вашу повесть, под заглавием „Бретёр“ <…> В этой повести Вам чрезвычайно удались оба типа: тип бретёра и тип немца, — в них много оригинальности. Сколько, в самом деле, таких людей, которые слывут за высшие умы оттого только, что не дают себя разгадать. Что касается до Кистера, то я сама встретила в нашем гусарском полку (как говорит Маша Перекатова) такого идеального юношу с развитою „интеллигенциею“, с образованностью, с пиитическими стремлениями, но с тупым умом, и сожалела, что никто этим типом не воспользовался, — я тогда о Вашей повести не знала. Сама Маша, кажется, обрисована не так удачно и не слишком метко, — а может быть, Вы и хотели, чтоб она вышла несколько бесцветна. Зато мать очень хороша, даром, что о ней мало говорено» (Т сб, вып. 2, с. 371, публикация Т. А. Никоновой).
Можно думать, что сам Тургенев не считал эту повесть вполне удавшейся: при подготовке издания 1856 г. он подверг ее значительной правке, в результате чего повесть приобрела бо́льшую художественную цельность и завершенность.
В издании 1856 года несколько изменилась разбивка глав: из IV и V глав журнального текста было сделано четыре главы (IV, V, VI и VII), вследствие чего общее количество глав возросло с девяти до одиннадцати. Кроме того, в главе VII (по новой нумерации — IX) было исключено ее окончание — психологически неубедительная, крайне растянутая, мелодраматическая сцена объяснения Кистера с Машей, следовавшая после их признания во взаимной любви. В целом же сюжетно-композиционная основа повести осталась без изменений.
Правкой была затронута преимущественно стилистика повести и отчасти характеры главных героев. Последовательному исключению подвергались многочисленные в журнальном тексте сентенции автора, которыми он комментировал или обобщал те или иные особенности поведения и психологии действующих лиц повести (см. раздел «Варианты» в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. V, с. 443–456).
Характеры Авдея Лучкова и Кистера после переделки повести сохранили все свои основные черты, но Тургенев освободил их от следов риторики, которую он сам жестоко высмеивал еще в «Андрее Колосове», от излишнего нажима, от навязчивого порой повторения одних и тех же мотивов (см. там же). Весьма существенной для образа бретёра явилась новая мотивировка его озлобленности, введенная в самом начале повествования: «Он рано остался сиротой, вырос в нужде и загоне».
В журнальном тексте в образе Маши, наряду с простотой, естественностью, наивной прямотой и искренностью чувств, иронически подчеркивалось влияние на ее воспитание Ненилы Макарьевны. В новой редакции Тургенев исключил этот мотив, выделив в образе Маши главное — ее свободное от влияния окружающей пошлой среды развитие.
В журнале действие повести приурочивалось к 1819 г. — эта дата была дважды указана на первых же страницах текста. В 1856 году в начальном абзаце вместо 1819 появилось: 1829, во втором же упоминании сохранилась — очевидно, по недосмотру — прежняя дата; новая цифра была введена здесь лишь в издании Т, Соч, 1865. В дальнейших изданиях в обоих случаях сохранялась датировка 1829 годом. Б. М. Эйхенбаум (Т, Сочинения, т. II, с. 363) счел новую датировку опечаткой, не замеченной Тургеневым, и указал, что она противоречит упоминаниям в тексте повести о Байроне и Россини. На основании этих соображений он восстановил первоначальную дату — 1819. При этом Б. М. Эйхенбаум упустил из виду, что его поправка привела к другому анахронизму: «греведоновские головки» не могли висеть в комнате у Кистера в 1819 г. Следует также принять во внимание, что в этой ранней повести (как и в «Трех портретах») Тургенев еще не в полной мере овладел искусством точной исторической детали, столь характерным для периода его зрелого мастерства. Таким образом, можно полагать, что новая дата (1829) была введена самим Тургеневым.
В новой редакции повесть обратила на себя внимание критики. Обстоятельный разбор ее дал А. В. Дружинин в статье «Повести и рассказы И. С. Тургенева» (Б-ка Чт, 1857, № 3). Отвергая традиции «натуральной школы» в том толковании, которое давал этому направлению Белинский, и противопоставляя им «эстетическую теорию», свободную от «рутинного метода нашей беллетристики сороковых годов», Дружинин упрекал Тургенева в том, что он «колеблется между двумя противоположными направлениями», не имея мужества оставаться только «поэтом»: «Дух анализа, совершенно лишнего при вдохновении, не дает ему покоя и вторгается повсюду — то в виде шутки, то какого-нибудь холодного замечания, не чуждого дендизма, то краткого сатирического отступления, не ведущего к делу». В «Бретёре», по мнению критика, это выразилось в частности в том, что Кистер, «лицо привлекательное, юное и, без всякого сомнения, симпатическое автору, изображено в виде какою-то жалкого дурачка», а также в том, что Тургенев «подлил достаточное количество житейской пошлости в изображение семейства своей героини» (Дружинин, т. 7, с. 321, 327).
В Авдее Лучкове Дружинин увидел один из «сколков с Печорина» и использовал разбор тургеневской повести и ее озлобленного героя для осуждения «сильных людей, не находящих себе места в современном обществе», то есть, в сущности, для осуждения духа отрицания и протеста, нашедшего свое выражение в герое романа Лермонтова. Эта ложная тенденция привела Дружинина к чрезмерному сближению Лучкова с Печориным: «Сведите вместе обоих героев, откиньте поэтическую грусть, которой так много пошло на создание Героя нашего времени, поставьте Авдея Лучкова на несколько ступенек выше относительно блеска и просвещения, — вас поразит обилие общих черт уже в том, как и в другом характере. Озлобленность, жесткость натуры, фразерство, отсутствие нежности и общительности наполняют собой души этих охлажденных смертных…» (там же, с. 329). Данная Дружининым характеристика Лучкова вызвала одобрение В. П. Боткина, который писал Дружинину 27 марта 1857 г. по поводу его второй статьи о Тургеневе: «Она для меня важнее и глубокомысленнее первой <…> Характеристика Авдея Лучкова и вообще озлобленных людей — бесценная…» (Письма к А. В. Дружинину (1850–1860). М., 1948, с. 56). Двумя годами позднее дружининскую оценку Лучкова повторил Ап. Григорьев, также подчеркнувший, что Тургенев разоблачил «одну сторону лермонтовского Печорина в грубых чертах своего „Бретёра“» (Григорьев, с. 320).
Увлеченный идеей развенчания «лермонтовского направления», Дружинин не смог понять глубокого различия между Лучковым и героем романа Лермонтова. Поэтому в его статье не было показано, что тургеневский «бретёр» воплощал типическое явление русской провинциальной жизни 1840-х годов, — явление, действительно возникшее отчасти под влиянием Печорина, но отличавшееся от него душевной пустотой, умственным убожеством и пошлостью.
При известной художественной незрелости «Бретёра» (особенно в журнальной редакции) остается бесспорным, что Тургенев создал в этой повести жизненно правдивый, типический характер и дал ему правильную социально-этическую оценку. В этом смысле характерно, что тип Лучкова получил свое дальнейшее развитие у Чехова в лице штабс-капитана Соленого («Три сестры»). Впервые на близость этих двух образов указал И. Н. Розанов в статье «Отзвуки Лермонтова»: «Прекрасную вариацию, но не Печорина, а именно тургеневского Лучкова дал впоследствии Чехов в необыкновенно удавшемся ему Соленом („Три сестры“). Офицер Соленый, как и Лучков, озлоблен и груб, потому что глуп и ограничен. Придравшись к пустякам, он вызывает на дуаль и убивает товарища по полку, более счастливого своего соперника, милого и развитого барона Тузенбаха, русского с немецкой фамилией (у Тургенева — Кистер). Соленого и называют в пьесе „бретёром“. Любопытно, что Соленый груб только в обществе, оставшись же вдвоем с Тузенбахом, он прост и ласков, как и Лучков с Кистером» (сб. «Венок М. Ю. Лермонтову». М.; П., 1914, с. 282). Соображения И. Н. Розанова были поддержаны и развиты С. Н. Дурылиным в книге «„Герой нашего времени“ М. Ю. Лермонтова» (М., 1940, глава «Сверстники и потомки Печорина»). Нелишне отметить, что незадолго до начала работы над «Тремя сестрами» Чехов вспомнил героя тургеневской повести, рассказывая в письме к А. С. Суворину от 6 февраля 1898 г. о деле Дрейфуса: «Затем этот Эстергази, бретёр в тургеневском вкусе, нахал, давно уже подозрительный, не уважаемый товарищами человек…» (Чехов А. П. Собр. соч. в 12-ти т. М., 1957. Т. XII, с. 213).
«Бретёр» сравнительно рано стал известен европейским читателям[105]. Уже в 1858 г., в авторизованном переводе Кс. Мармье, под заглавием «Le Ferrailleur», он вошел в состав сборника тургеневских повестей, изданною в Париже (1858, Scènes, 1). В 1874 г. в Италии была издана книжка, содержавшая тоже авторизованный перевод «Трех встреч» и «Бретёра» (Tre incontri. L’Accattabrighe. J. Tourguenieff. Traduzione dal russo autorizzata dall’autore di M. d’Ormosi. Milano, 1874. — Обе повести напечатаны здесь с некоторыми сокращениями). В 1877 г. в парижском журнале «Musée Universel». № 41–48, появился новый французский перевод «Бретёра» («Le Ferrailleur»). В 1878 г. в газете «Dziennik Warszawski» был напечатан польский перевод «Бретёра» («Zavadjaka» — № 88, 93, 98, 103, 127).
Бретёр — (другое написание: бреттёр) имеет значение: «человек, ищущий повода к дуэли», «скандалист», «забияка». Заимствовано из французскою языка («bretteur от brette — длинная шпага; собственно épée de Bretagne, откуда brette». — Преображенский А. Г. Этимологический словарь русского языка. М., 1959. Т. I, с. 45). Подробнее см. в заметке Т. А. Никоновой: Т сб, вып. 3. с. 171–172.
…на стенах висели ~ четыре греведоновские головки… — Анри Греведон (1776–1860) — французский художник, портретист и литограф. В 1804–1812 гг. он жил в России, где был избран членом Академии художеств. Проведя затем несколько лет в Стокгольме и в Лондоне, Греведон в 1816 г. возвратился в Париж. В 1820 — 1830-х годах он создал несколько серий женских литографированных портретов. Литографии Греведона получили широкое распространение во всех европейских странах, в том числе и в России, не раньше середины 1820-х годов.
Читал, брат, «Идиллию» Клейста. — Кистер читал, но всей вероятности, стихотворение немецкого поэта-романтика и драматурга Генриха Клейста (1777–1811) «Dor Schrecken im Bade» («Испуг во время купанья»), с подзаголовком «Идиллия». Однако не исключено, что Тургенев имел в виду одну из идиллий поэта XVIII века Эвальда-Христиана Клейста (1715–1759).
…в зеленом круглом фраке… — В 1820 — 30-х годах в России были в моде английские фраки с округленными фалдами (см.: Русский костюм XIX века. М., 1960, с. 18–20).
В то время только что начинали у нас толковать о лорде Байроне. — Первое упоминание в России о Байроне появилось в журнале «Российский музеум», № 1 за 1815 г. Однако только в 1819–1820 гг. личность и творчество английского поэта привлекают всеобщее внимание русского общества и становятся предметом горячих споров (см. об этом: Маслов В. И. Начальный период байронизма в России. Киев, 1915, с. 1 — 48).
В то время процветал еще экосез. — Бальный танец экосез, происшедший от шотландского народного танца (по-французски écossaise — шотландский), получил распространение во Франции, а затем и в других европейских странах с первой четверти XVIII в. В России расцвет этого танца относится к первой четверти XIX в. (Ивановский Н. П. Бальный танец XVI–XIX вв. Л.; М., 1948, с. 123–124).
Честный человек! А ведь она очень собой хороша; посмотри-ка. — Г. В. Иванов в статье «„Честный“ или „черствый“? (об одной фразе повести И. С. Тургенева „Бретёр“)» пишет об «авторской описке», считая, что вместо «честный человек» следует печатать «черствый человек» (Русская литература, 1976, № 1, с. 216). Это мнение оспаривает А. Г. Гаврилов, справедливо считающий, что выражение «честный человек» не относится к Лучкову: говорящий (Кистер) произносит эти слова о самом себе, «подтверждая, таким образом, истинность сообщения, вызвавшего сомнение у собеседника». Для подкрепления своих выводов А. К. Гаврилов ссылается на аналогичные примеры подобного употребления выражения «честный человек» в произведениях Пушкина («Капитанская дочка»), Лермонтова («Тамбовская казначейша»). Гоголя («Женитьба», «Мертвые души»). Статья А. К. Гаврилова публикуется в сб.: И. С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества (в печати).
…«В гамбургской газете не ты ли читал, как в запрошлом лете Миних побеждал…». — Судя по примечанию Тургенева к этому месту во французском переводе «Бретёра» («Ce sont des petits vers; une espéce de scie de régiment» — 1858, Scènes, I, p. 247), Лучков напевал какую-то ходовую солдатскую песню. Ни в песенниках XVIII — начала XIX в., ни в позднейших фольклорных сборниках текст этой песни обнаружить не удалось.
Ну, ну, шпрехен зи дейч, Иван Андреич… — Эта обывательско-чиновничья поговорка была введена в литературу Гоголем («Мертвые души», т. I, главы VIII и X), под влиянием которого и использовал ее Тургенев.
…Россини только что входил тогда в моду… — Всеобщее признание и славу во всех странах Европы доставила Россини опера «Севильский цирюльник» (1816). В России оперы Россини с большим успехом ставились с начала 1820-х годов.
Маша заиграла блестящие вариации на россиниевскую тему. — В 1820-е годы широкое распространение во всей Европе приобрели виртуозные, хотя и бессодержательные, фортепьянные пьесы французского композитора и пианиста Анри Герца (Henri Herz, 1803–1888). Первым его произведением на россиниевскую тему были «Блестящие вариации на оперу Россини „Дева озера“», впервые поставленную в 1819 году. Возможно, что Тургенев имел в виду эту пьесу Герца, который был известен и среди русских любителей музыки.
Долгим лугом называлась широкая и ровная поляна на правой стороне речки Снежинки… — Под названиями Долгий луг и речка Снежинка Тургенев описал местность близ Бежина луга по реке Снежеди, в 15 км от Спасского. Во французском переводе повести (1858, Scènes, I) им было восстановлено настоящее название реки: «sur la rive droite du Snèjeda». (В той же форме — Снежеда, вместо правильного Снежедь — эта река упомянута в письме Тургенева к M. H. Толстой от 4(16) июня 1857 г.)
Петербургский сборник, 1846, с. 445–482.
Т, 1856, ч. 1, с. 127–174.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 79 — 108.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 91 — 125.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 89 — 122.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 89 — 122.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 95 — 128.
Автограф рассказа не сохранился.
Впервые опубликовано: Петербургский сборник, 1846, с. 445–482, с подписью: И. С. Тургенев (ценз. разр. 12 января 1846 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому того же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 81, строка 30: «не он служит» вместо «не он служил» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 82, строки 20–21: «расположились» вместо «разложились» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871).
Стр. 90, строка 14: «испытать» вместо «испытывать» (по всем другим источникам).
Стр. 92, строка 12: «не было еще и помина» вместо «не было еще помина» (по всем другим источникам).
Стр. 95, строки 30–31: «не привлекла бы» вместо «не привлекала бы» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 97, строка 15: «решалась» вместо «решилась» (по всем другим источникам).
Стр. 98, строки 17–18: «не разговаривала» вместо «не разговаривать» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 101, строка 31: «на другие кресла» вместо «на другое кресло» (по всем другим источникам).
Стр. 102, строка 3: «упала в кресла» вместо «упала в кресло» (по всем другим источникам).
Стр. 106, строка 37: «и поднял было» вместо «и поднял быстро» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871).
Время работы Тургенева над «Тремя портретами» точно не установлено, так как никаких упоминаний об этом в его переписке не сохранилось. Можно думать, что рассказ был написан в конце 1845 г.: к 3 января 1846 г. он, в числе других материалов для «Петербургского сборника», был уже набран (см. письмо Некрасова к А. В. Никитенко от 3 января 1846 г. — Некрасов, т. X, с. 51). Включая рассказ в издание 1856-го года, Тургенев поставил дату: «1846», имея в виду, очевидно, время выхода его в свет. Эту дату он сохранял и в последующих изданиях.
При подготовке рассказа для издания 1856-го года Тургенев несколько его выправил: устранил слова и выражения, несшие на себе отпечаток экспрессивной романтической манеры, не вполне еще преодоленной им в 1845 г., сделал мелкие стилистические поправки; довольно существенной правке была подвергнута сцена истязания Юдича (см. раздел «Варианты» в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. V, с. 456–460).
Поместив в «Петербургском сборнике» ряд своих произведений (помимо «Трех портретов», поэму «Помещик», стихотворения «Тьма», «Римская элегия»), Тургенев открыто показал себя одним из ближайших участников литературного направления, получившего (как раз в связи с выходом «Петербургского сборника») наименование «натуральной школы». Вокруг этого сборника разгорелась журнально-критическая борьба, принявшая сразу же весьма ожесточенный характер. Однако рассказ «Три портрета» не привлек к себе большого внимания критики. Лишь в некоторых статьях проскальзывали беглые замечания о нем и о его герое.
Белинский в своей статье о «Петербургском сборнике» коротко, хотя и с видимым одобрением, упомянул о «Трех портретах»: «„Три портрета“, рассказ г. Тургенева, при ловком и живом изложении имеет всю заманчивость не повести, а скорее воспоминаний о добром старом времени. К нему шел бы эпиграф: Дела минувших дней!..» (Белинский, т. 9, с. 566). Очевидно, под влиянием этого отзыва Тургенев в издании 1856-го года придал своему рассказу подзаголовок: «Исторический этюд». В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», характеризуя новые произведения Тургенева, Белинский обратился к раннему творчеству писателя и с одобрением отметил (наряду с «Помещиком») «его рассказ в прозе — „Три портрета“, из которого видно, что г. Тургенев и в прозе нашел свою настоящую дорогу» (там же, т. 10, с. 345).
Немногочисленные отзывы о рассказе критиков, не принадлежавших к «натуральной школе» или открыто нападавших на нее, были бесцветны и неопределенны. Л. Брант в статье, подписанной «Я. Я. Я.», назвав поэму «Помещик» явно неудачным подражанием Пушкину, писал далее: «Несколько сноснее „Три портрета“, рассказ в прозе того же г-на Ив. Тургенева. Здесь представлен характер, до такой степени сатанинский и такой утонченный обольститель, что перед ним самый Печорин Лермонтова кажется идеалом благородства и добродетели; но, может быть, и правда — всякие люди бывают на свете!» (Сев Пчела, 1846, № 26, 31 января). Еще менее определенным было высказывание А. В. Никитенко, который ограничился общими рассуждениями о таланте Тургенева, не сказав ничего дельного о самом рассказе: «Как писатель умный, он может произвести одно умное, интересное; как художник он производит большею частию нечто неопределенное, бледное или тусклое, в котором мысль ходит иногда ровными, иногда неровными шагами, задумывается, мечтает, улыбается, или вздыхает, даже отваживается на дело — и не делает дела, которое уже начала < …> Всё, что мы сказали здесь вообще о произведениях господина Тургенева, относится и к его „Помещику“ и к „Трем портретам“. Нам почти нечего сказать об этих новых произведениях его легкого и приятного пера: в них одни и те же достоинства и недостатки» (Б-ка Чт, 1846, № 4, Критика, с. 48–49). Полностью умолчал о рассказе и К. С. Аксаков в статье о «Петербургском сборнике» (Московский литературный и ученый сборник на 1847 год. М., 1847, Критика, с. 36–38). Однако из косвенных его замечаний (почти всё содержание сборника он счтает «хламом», о Тургеневе говорит, что он «пишет всё плоше и плоше», «Помещика» называет «вздором») можно сделать вывод, что и к «Трем портретам» он отнесся также с резким неодобрением. Более явственно это неодобрение выразилось в статье С. П. Шевырева, который обратил главное внимание на безнравственность героя рассказа и писал: «В прозаической повести г. Тургенева „Три портрета“ есть лицо, какого мы еще до сих пор в повестях не встречали. Это малодушный подлец, Василий Иванович Лучинов, который крадет деньги из мешков у скупого отца, потом обнажает на него шпагу, далее обольщает девушку-сироту в доме матери, слагает вину на другого, хочет принудить его жениться на ней, не получив его согласия и зная, что он не умеет драться, вызывает его на дуэль и убивает его» (Москв, 1846, № 2, Критика, с. 183).
В защиту Тургенева против «Москвитянина» выступил тогда же на страницах «Финского вестника» Ап. Григорьев, в то время с симпатией и сочувствием относившийся к «натуральной школе». Называя Тургенева талантливым поэтом «школы Лермонтова», критик решительно отвергает суждение о рассказе с позиций «неподдельно-восточного мнения», как он иронически определяет взгляды Шевырева; в своей характеристике «Трех портретов» Григорьев открыто утверждает право личности на критику устаревших воззрений, противопоставляя эту идею идее покорности, которую защищал «Москвитянин»: «…всего более восстало неподдельно-восточное мнение на прозаический рассказ г. Тургенева „Три портрета“, рассказ в высшей степени художественный, в котором впервые в нашей литературе является одно из тех чудных лиц XVIII века, из тех героев своего времени, которые носили в душе семена того же пресыщения жизнью, как и наши, с тем только различием, что они были величавее, ослепительнее наших; понятно, что́ в особенности возмутило патриархальное мнение. Герой рассказа, к величайшему сожалению, не позволяет дражайшему родителю наложить на него руки, или прямее сказать и употребляя технические слова, отодрать его на конюшне» (Финский вестник, 1846, т. IX, май, Библиографическая хроника, с. 31–32; за несколько месяцев до этой статьи Григорьев выразил свое отношение к рассказу Тургенева в «Ведомостях С.-Петербургской городской полиции», 1846, № 33, 9 февраля).
Ап. Григорьев придавал «Трем портретам» большое значение. В более поздние годы он еще дважды обращался к истолкованию исторического и нравственного значения образа Василия Лучинова. В 1855 г., в период сотрудничества в «Москвитянине», он высказывался о раннем творчестве Тургенева диаметрально противоположно тому, что писал за десять лет до этого. Теперь критик упрекает Тургенева в том, что он «начал прямо с крайних крайностей направления, оставшегося в наследство после Лермонтова», в том, что в «Помещике» он «кадил сатирическому направлению», что в своей повести «Три портрета» он «пытался, опять-таки как поэт, придать грандиозность, поэтичность тем гнилушкам, которых ужасающая прозоватость приводила его в отчаяние» (Москв, 1855, № 15 и 16, август, Журналистика, «Обозрение наличных литературных деятелей», с. 193). Еще через четыре года, уже не в «Москвитянине», а в «Русском слове», Ап. Григорьев напечатал большую статью о Тургеневе. Говоря о «Трех портретах» и о влиянии творчества Лермонтова на автора рассказа, критик переносит в новую статью многие мысли и фразы из своей статьи 1855 г., но придает им в ряде случаев иное толкование, а иногда прямо вступает в полемику с самим собой. В герое рассказа Григорьев признает теперь типическое содержание: «Василию Лучинову Тургенева я придаю особенную важность потому, что в этом лице старый тип Дон-Жуана, Ловласа и т. д. принял впервые наши русские, оригинальные формы» (Рус Сл, 1859, № 5; цит. по кн.: Григорьев, с. 322). «Что ни говорите о безнравственности Василия Лучинова — но несомненно, что в этом образе есть поэзия, есть обаяние < …> Безнравственность Василия Лучинова вы, разумеется, моральным судом казнили, но то грозное и зловещее, то страстное до безумия и вместе владеющее собою до рефлексии, что в нем являлось, ни художник не развенчивал, ни вы развенчать не могли — и внутри вашей души никак не могли согласиться с критиком, назвавшим Василия Лучинова гнилым человеком. Василий Лучинов, пожалуй, не только гнил, он — гнусен; но сила его, эта страстность почти что южная, соединенная с северным владением собою, эта пламенность рефлексии или рефлексия пламенности есть типовая особенность» (там же, с. 321).
В этой же статье Григорьев отметил связь между образом Лучинова и образом Ивана Петровича Лаврецкого в «Дворянском гнезде»: «…тип Ивана Петровича напоминает тип Василия Лучинова — но уже отношение автора к этому типу совершенно изменилось. Из трагического оно перешло почти в комическое < …> Иван Петрович и Василий Лучинов — две разные стороны одного и того же типа, как Чацкий и Репетилов, например, в отношении к людям двадцатых годов — две разные стороны типа» (там же, с. 435–436). Это наблюдение критика может быть пополнено еще одной параллелью: очерк того же типического характера был намечен Тургеневым также в «родословной Лаврецкого», где упомянут «родной прадед Федора Ивановича, Андрей, человек жестокий, дерзкий, умный и лукавый. До нынешнего дня не умолкла молва об его самоуправстве, о бешеном его нраве, безумной щедрости и алчности неутолимой» («Дворянское гнездо», гл. VIII).
В мемуарной литературе о Тургеневе имеется свидетельство, что в истории Лучинова писатель использовал семейные предания рода Лутовиновых. М. А. Щепкин, описывая в своих воспоминаниях усадьбу и барский дом в Спасском, рассказывает о висевшем в столовой старинном портрете: «На нем был изображен мужчина в зеленом камзоле <кафтане> екатерининских времен, обшитом галуном, в трехугольной шляпе. Портрет был проколот, по-видимому, шпагой, как раз на месте сердца изображенного мужчины. Но трудно было узнать в этом портрете прототип картины, описанной Тургеневым в одной из его повестей — „Три портрета“. Предание, вполне схожее с содержанием тургеневской повести, долго держалось среди старых дворовых». И дальше Щепкин ссылается на рассказы старика бурмистра и бывшей горничной Варвары Петровны о том, что «дядя матери Ивана Сергеевича, Иван Иванович Лутовинов, сделал роковой прокол» (ИВ, 1898, № 9, с. 911. Этот портрет в настоящее время утрачен). H. M. Гутьяр в статье «Предки И. С. Тургенева» также указывал, что герой «Трех портретов» «Василий Иванович Лучинов, умный, изворотливый, смелый до дерзости и человек без всякой нравственности — один из сыновей Ивана Андреевича Лутовинова, очевидно, младший — Иван Иванович» (Гутьяр H. M. Иван Сергеевич Тургенев. Юрьев, 1907, с. 14). В «Записках» В. А. Бакарева, относящихся к 1850 — 1860-м годам, сохранился «Рассказ о П. И. Лутовинове»: «У Лутовинова было более пяти тысяч душ крестьян и бездна денег; он был холостой; у него была сестра девушка, о которой узнал он, что к ней ездит сосед. В одну ночь поймал он его у ней, велел тащить его на псарный двор, где беспрерывно варилась всякая падаль для корму собак, туда хотел он молодца бросить, но один из людей его, увидав беду, ударил в набат и тем спас бедного, избитого до полусмерти!» (Т и его время, с. 315). Л. В. Крестова, опубликовавшая отрывок из «Записок» Бакарева, справедливо отметила, что «эпизод с соседом вводит в ту духовную атмосферу, в которой разыгрывалась драма „Трех портретов“» (там же, с. 316), но при этом внесла в мемуарный рассказ поправку: он должен быть отнесен не к родному деду Тургенева П. И. Лутовинову, а к брату последнего — Алексею Ивановичу (1747–1796).
С «Записками охотника» и с отраженной в них русской действительностью «Три портрета» сопоставлены в статье: Громов В. А. Об идейно-художественной связи повестей И. С. Тургенева 40 — 50-х годов с «Записками охотника» («Три встречи», «Три портрета»). — Межвузовский тургеневский сборник. Орел, 1963, с. 60–72. (Уч. зап. Орлов, гос. пед. ин-та, т. 17.)
В 1858 г. «Три портрета» в авторизованном переводе Кс. Мармье были включены в сборник повестей и рассказов Тургенева, изданный в Париже (1858, Scènes, I). В том же году с французского повесть была переведена на венгерский язык («Délibáb», № 46–48).
В немецком переводе «Три портрета» вышли в томе «Drei Novellen» (вместе с «Дворянским гнездом» и «Муму») в 1870 г. в Митаве (изд. Э. Бере). См, об этом: Dorncher К. Bibliographie der deutschsprachigen Buchausgaben der Werke I. S. Turgenevs 1854–1900. — Pädagogische Hochschule «Karl Liebknecht». Potsdam Wissenschaftliche Zeitschrift. Jg. 19/1975. H. 2, S. 286.
Он был рожден «для жизни мирной, для деревенской тишины»… — Цитата из романа Пушкина «Евгений Онегин» (глава первая, строфа LV).
…когда приходилось перескакивать волка или лисицу… — Перескакивать — охотничье выражение: отрезать путь зверю, перенимать его во время охоты.
…зачичкало. — Зачичкаться — областное слово курского и орловского говоров: съежиться, захилеть, спасть с тела, похудеть (Даль). См. это же слово в письме Тургенева к В. Н. Кашперову от 5(17) января 1857 г.: «Не дайте своему таланту ни заснуть, ни рассыпаться на мелочи, ни, говоря орловским слогом, зачичкаться. то есть до времени высохнуть».
…«по строгим правилам искусства». — Несколько измененная цитата из «Евгения Онегина» (глава шестая, строфа XXVI).
…с восторгом упоминали о двух знаменитых «угонках». — Угонка — момент во время псовой охоты, когда заяц, чувствуя, что собаки настигают его, внезапным прыжком круто меняет направление бега.
Разговоры имеют свои судьбы — как книги (по латинской пословице)… — Намек на латинскую поговорку: «Habeant sua fata libelli» (Книги имеют свою судьбу).
…с большими стразовыми пуговицами… — В конце XVIII в. возникла мода на пуговицы и другие изделия из стекла, имитирующего драгоценные камни. Эти изделия назывались стразами по имени немецкого ювелира Страза, который изобрел способ изготовления искусственных драгоценных камней.
…русские девицы начали почитывать романы вроде Похождений маркиза Глаголя, Фанфана и Лолоты, Алексея, или Хижины в лесу… — Приключения маркиза Г., или Жизнь благородного человека, оставившего свет. Соч. аббата Прево. Перевод с французского И. Елагина и В. Лукина, 6 частей. СПб., 1756–1761; этот роман был переиздан в 1780 и 1793 годах. Роман Ф.-Г. Дюкре-Дюмениля «Лолота и Фанфан, или Приключения двух младенцев, оставленных на необитаемом острове» в переводе Ф. Розанова был издан в 1789 г. и в дальнейшем несколько раз переиздавался. Его же роман «Алексис, или Домик в лесу, манускрипт, найденный на берегу реки Изеры и изданный в свет сочинителем Лолоты и Фанфана» в переводе Алексея Печенегова издавался в 1794, 1800 и 1804 гг. Названные Тургеневым романы Дюкре-Дюмениля сохраняли свою популярность в России еще в первые десятилетия XIX в. Белинский писал о них: «…мы не без сердечного трепета вспоминаем иногда романы Радклиф, Дюкре-Дюминиля и Августа Лафонтена и, смеясь над ними, все-таки любим их, как добрых друзой нашего мечтательного детства…» (Белинский, т. 6. с. 518).
Мужчины на свете Как мухи к нам льнут… — Ария из комической оперы «Леста, днепровская русалка», переделанной Н. С. Краснопольским из популярной немецкой оперы «Das Donau-weibchen», музыка Кауэра, либретто Генслера. Опера была поставлена в Петербурге в 1803 г. и затем обошла все провинциальные сцены и удержалась в репертуаре до конца двадцатых годов. Историк русской оперы, упоминая о блестящем исполнении певицами Болиной и Сандуновой арий Лесты, свидетельствует: «У барынь и барышней из мелкого чиновничьего быта не сходила с клавикорд ария Лиды „Мужчины на свете как мухи к нам льнут“» (Морков В. Исторический очерк русской оперы. СПб., 1862, с. 59; см. также: Арапов П. Н. Летопись русского театра. СПб., 1861, с. 164).
…Ольга Ивановна родилась в 1757 году… — Это указание не соответствует другим хронологическим данным, содержащимся в рассказе, согласно которым Ольга Ивановна появилась в доме Лучиновых грудным ребенком около 1769 г. Следует отметить, что в издании 1858, Scènes, I эта фраза была исключена.
…в ее время об эмигрантах не было еще и помина. — В результате революции 1789–1793 гг. началась массовая эмиграция французских дворян и аристократов во многие страны Европы, в том числе и в Россию. Русские дворяне охотно приглашали эмигрантов в учителя и гувернеры к своим детям, так как они в совершенстве владели светскими манерами и изысканным произношением. Упоминание об одном из таких эмигрантов см. в рассказе Тургенева «Льгов» (наст. изд., Сочинения, т. 3).
…Ольгу Ивановну сговорили за соседа — Павла Афанасьевича Рогачева… — Прототипом Ольги Ивановны была младшая сестра Лутовиновых, Дарья; прообразом Рогачева — Николай Рыкачев (в некоторых документах он именуется Рогачевым). Подробнее об этом см.: Чернов Н. Лутовиновская старина. Вступление к биографии. — Литературная газета. 1968, № 36, 4 сентября.
…«для контенансу»… — Французское: par contenance — для приличия, чтобы соблюсти известные правила. Тургенев неоднократно применял это выражение — в «Петушкове» (наст, том, с. 162), в «Отцах и детях» (глава XVI), в своих письмах. Но, по-видимому, оно было свойственно лишь французскому языку русских дворян, — Кс. Мармье в своем переводе «Трех портретов» исключил его из текста рассказа (1858, Scènes, I, p. 310).
…сбивал головки цикорий, этих глупеньких желтых цветков… — Цикорий — одно из народных названий одуванчика. Настоящий цикорий цветет голубыми цветами.
…«быстрее быстрой лани»… — Неточная цитата из поэмы Лермонтова «Беглец». У Лермонтова: «быстрее лани».
…закупать мухояру на кафтаны своим челядинцам. — Мухояр (от арабского: muhajjar) — старинная дешевая хлопчатобумажная ткань с примесью шелка или шерсти.
В то время все дворяне носили шпаги при пудре… По моде XVIII в. дворяне в парадных случаях надевали шпаги и пудреные парики.
Совр, 1847, № 11, отд. I, с. 138–154.
Т, 1856,ч. 1, с. 175–203.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 109–126.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 127–147.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2; с. 123–143.
Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 123–143.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 129–149.
Автохраф рассказа не сохранился.
Впервые опубликовано: Совр, 1847, № 11, с подписью: *** (ценз, разр. 31 октября 1847 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по всем другим источникам текста:
Стр. 114. строка 32: «передо мною» вместо «пред мною».
Стр. 120, строка 13: «Феодор Карлыч» вместо «Федор Карлыч».
Стр. 120, строка 37: «Силявка» вместо «Селявка».
Стр. 121. строка 32: «крикнул я ему» вместо «кликнул я ему».
Датируется 1846 годом на основании помет Тургенева в издании 1856-го года и в последующих. Никаких данных об источниках сюжета и об обстоятельствах написания этого произведения нет. Но, вероятно, в основе его — действительное происшествие, рассказанное Тургеневу, который и впоследствии не раз проявлял интерес к вопросу о смертной казни. Так, в его стихотворении в прозе «Повесить его!» (1882) генерал в условиях военного времени выносит приговор о повешении (на этот раз ни в чем не повинному солдату), приговор, не подлежащий обжалованию и тотчас же приводимый в исполнение.
«Жид» был передан Тургеневым в «Современник», по-видимому, еще до отъезда за границу, т. е. до 12 января 1847 г. Некрасов включил его в июньскую книжку журнала за 1847 г. Однако неожиданно возникшие цензурные трудности задержали напечатание рассказа на пять месяцев. Первоначально «Жид» был беспрепятственно пропущен цензором М. С. Куторгой, но затем «приостановлен» вторым цензором И. И. Ивановским. Об этом в письме от 24 июня 1847 г. Некрасов сообщал в Зальцбрунн Белинскому, Тургеневу и Анненкову, отвечая на их не дошедшее до нас письмо, в котором они выражали свое недоумение по поводу изменившегося к худшему содержания шестой книжки журнала: «А в помещении рассказа Бартенева виноват я, — как у нас не стало в этом № двух романов да еще рассказа „Жид“, который мы было хотели напечатать без имени, то с горя и попали тут и „Петербургское купечество“ и рассказ Бартенева» (Некрасов, т. X, с. 70). В один из ближайших после этого месяцев Некрасов сделал попытку спасти рассказ с помощью А. В. Никитенко, который по его просьбе просмотрел присланную из редакции корректуру «Жида» и вернул ее со своей подписью и с какими-то, очевидно, незначительными поправками. 18 октября Некрасов просил у него разрешения переслать эту подписанную корректуру второму цензору И. И. Срезневскому: «У меня сохранились поправленные Вами корректуры рассказа „Жид“, который несколько месяцев назад был пропущен Куторгой, но приостановлен Ивановским. Я бы желал послать Ваши корректуры этого рассказа к Срезневскому, и если он их подпишет, то рассказ можно бы набрать и напечатать. Что Вы на это скажете? Жду Вашего разрешения» (там же, с. 81). По-видимому, осторожный Никитенко захотел еще раз просмотреть рассказ — 21 октября Некрасов снова послал ему корректуру (там же, с. 81). Все эти хлопоты привели в конце концов к положительному результату — рассказ попал в № 11 «Современника», о чем Некрасов и написал тотчас же Тургеневу и Анненкову: «В этой книжке, между прочим, Тургенева „Жид“, без подписи его имени» (письмо от 28 октября 1847 г. — там же, с. 84). Можно думать, что, печатая рассказ без подписи автора (и дважды подчеркивая это в своих письмах), Некрасов выполнял просьбу самого Тургенева.
В последующих изданиях текст рассказа оставался без сколько-нибудь значительных изменений. Тургенев ограничивался внесением мелких стилистических и лексических исправлений; в частности, им были уточнены языковые характеристики Гиршеля и генерала-немца.
В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский, заканчивая «критический перечень всего сколько-нибудь замечательного, что явилось в прошлом году по части романов, повестей и рассказов», назвал и новый рассказ Тургенева (Белинский, т. 10, с. 350). Другие же критики обошли его молчанием. В 1857 г. Дружинин в своей статье о повестях и рассказах Тургенева посвятил «Жиду» несколько похвальных строк: «Повесть „Жид“, набросанная в 1846 году, замечательна по крайней простоте замысла и изложения; она, очевидно, написана в светлые минуты для г. Тургенева и оттого стоит войти в собрание „избранных произведений“ нашего автора, если ему когда-нибудь вздумается издать в свет подобное собрание» (Дружинин, т. 7, с. 322).
Из известных нам прижизненных переводов рассказа наиболее ранним был украинский, опубликованный во Львове (журнал «Боян», 1867, № 17–19). В 1869 г., в сборнике повестей и рассказов Тургенева «Nouvelles moscovites», изданном в Париже, появился французский перевод «Жида»; перевод был осуществлен А. И. Делаво — указание на титульном листе, что перевод этого рассказа принадлежит Мериме, не соответствует действительности (см.: Клеман М. К. И. С. Тургенев и Проспер Мериме. — Лит Насл, т. 31–32, с. 723–727; см. также: Горохова Р. М. К истории издания сборника Тургенева «Nouvelles moscovites». — T сб, вып. 1, с. 261–262). Об этом переводе Тургенев писал 13(25) декабря 1861 г. Валентине Делессер. Мериме упоминает о нем же в письме к В. Делессер от 22 декабря 1861 г., см.: Mérimée Pr. Correspondance générale. Toulouse, 1956, 2 série, t. 4, p. 434).
И. Тэн, сравнивая Тургенева с Дж. Элиот и отдавая предпочтение русскому романисту, писал Ш. Рихтеру 19 июля н. ст. 1877 г.: «…этот писатель совершенный стилист, и, единственный в своем роде в мире, стилист простой; наконец, он краток, и, добавлю я в заключение, он великий поэт». В подтверждение своих суждений И. Тэн называл «Призраки», «Жид» и «Новь» (Муратов А. Б. Письма к И. С. Тургеневу и письма о нем. Ипполит Тэн. — Т сб, вып. 5, с. 514).
В 1870-х годах появились три чешских перевода рассказа — «Žid», перевел F. Mach (журнал «Květy», 1870), «Žid», перевел V. Vitı́mckı́ (журнал «Slavia», 1877) и «Juda», перевел V. Klı́ma (журнал «Česka Včela», 1878), — и венгерский («Figyelö», 1871, № 15, 16).
Дело было в тринадцатом году, под Данцигом. — В конце 1812 — начале 1813 г. генерал Рапп собрал в крепости Данциг остатки «великой армии» в количестве около сорока тысяч человек. В январе 1813 г. части армии Витгенштейна — казачий отряд под командованием Платова — подошли к Данцигу, но по недостатку сил ограничились лишь наблюдением за крепостью. Правильная осада города продолжалась с августа до конца декабря 1813 г., когда французы капитулировали (см.: Богданович М. И. История войны 1813 года за независимость Германии. СПб., 1863. Т. I, с. 367–368).
Сидишь себе — в каком-нибудь ложементе… — По определению «Военно-энциклопедического лексикона» (изд. 2, 1852) «ложементы состоят из неглубокого рва и бруствера впереди»; они «служат для помещения стрелков, а иногда и орудий» во время осадных работ.
…и присел на гласис. — «Гласис — треугольная призматическая насыпь земли впереди наружного края рва укреплений» («Военно-энциклопедический лексикон»).
…напрашивался в факторы… — Фактор — комиссионер, исполнитель частных поручений.
Прошла рунда. — Рунда (от франц. la ronde) — ночной дозор, объезд постов, выставленных для охраны расположения войска.
Так будьте же вы прокляты — проклятием Дафана и Авирона… — Это проклятие происходит от библейской легенды об исходе евреев из Египта в землю Ханаанскую. В пустыне Дафан и Авирон подняли мятеж против Моисея, призывая народ избавиться от лишений и вернуться в Египет. Мятежники были прокляты Моисеем, по слову которого земля разверзлась и поглотила их вместе с семьями и со всем имуществом (см.: Библия, Книга Чисел, гл. 16, ст. 1 — 34).
Черновой автограф главы VIII, л. 1–4. Хранится в Bibl Nat, шифр: 6.М.3. Микрофильм — в ИРЛИ. Заглавие: «Сцена в „П<етушков>е“»; на полях запись: «Прибавленная сцена к „Петушкову“». Автограф впервые описан А. Мазоном (Mazon, с. 61).
Беловой автограф главы VIII, л. 1–2. Хранится в Bibl Nat, шифр: З.М.2(а). Микрофильм — в ИРЛИ. Без заглавия. Описан впервые А. Мазоном (Mazon, с. 54).
Совр, 1848, № 9, отд. I. с. 5 — 46.
Т, 1856, ч. 1, с. 240–269.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 127–167.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 149–199.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 145–194.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 145–193.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 151–200.
За исключением названных выше, автографы повести не сохранились.
Впервые опубликовано: Совр, 1848, № 9, с подписью: И. Тургенев (ценз. разр. 31 августа 1848 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 126, строка 26: «тщательно натянул» вместо «тщательно натянув» (по всем другим печатным источникам).
Стр. 126, строка 41: «заглянул на двор» вместо «взглянул на двор» (по всем другим печатным источникам).
Стр. 128, строки 36–37: «как следует быть господин» вместо «как следует быть господином» (по Совр, Т, 1856, Т, Соч. 1860–1861, Т, Соч, 1865).
Стр. 139, строка 21: «пробежал он до самого рынка», вместо «побежал он до самого рынка» (по всем другим печатным источникам).
Стр. 143, строки 25–27: «пришел в булочную и, как только улучил свободное время, усадил Василису и начал читать» вместо «пришел в булочную и начал читать» (по всем печатным источникам до Т, Соч. 1874). В изд. 1874 г. — незамеченная ошибка набора (выпадение строки).
Стр. 144, строки 36–37: «грустное понимание жизни» вместо «грустное поминание жизни» (по всем другим печатным источникам).
Стр. 147, строка 17: «Чего изволите?» вместо «Чего извольте?» (по Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1868–1871, Т, Соч, 1874).
Стр. 153, строка 9: «Вот хоть бы изволите знать» вместо «Вот хоть бы извольте знать» (по всем печатным источникам до Т, Соч, 1874).
Датируется 1847 годом на основании пометы Тургенева в Т, 1856 и в последующих изданиях. Материалы писем Тургенева и Белинского конца 1846 — начала 1847 г. дают возможность уточнить время работы писателя над повестью.
Вернувшись 17–18 октября ст. ст. 1846 г. из деревни в Петербург, Тургенев собирался вскоре ехать в Париж, однако по каким-то причинам (вероятнее всего, денежного порядка) он смог выехать за границу только 12 января 1847 г. Осенне-зимние месяцы в Петербурге прошли для Тургенева в напряженной творческой работе, о которой он писал 3(15) декабря 1846 г. П. Виардо: «Я был очень занят всё это время, занят и до сих пор благодаря нашему новому журналу < …> Я взял на себя некоторые обязательства, хочу их выполнить и выполню». Можно думать, что среди если не написанных, то задуманных в эти месяцы произведений, наряду с первыми «рассказами охотника», стихотворениями и рецензиями, был и «Петушков».
Обращение Тургенева к гоголевской теме, попытку его овладеть стилистической системой Гоголя вернее всего отнести к январю 1847 г., когда в связи с выходом «Выбранных мест из переписки с друзьями» Белинский и его единомышленники поняли необходимость защиты реалистического творчества Гоголя от Гоголя — проповедника н моралиста и от реакционной критики, пытавшейся, опираясь на заявления самого Гоголя, зачеркнуть всё его предшествующее художественное творчество. Выполнению этой задачи Белинский посвятил несколько страниц в своей рецензии на «Выбранные места», написанной в январе и появившейся в февральской книжке «Современника» (см.: Белинский, т. 10. с. 72–76). Художественным аргументом в пользу жизненной силы и актуальности гоголевской манеры и должен был явиться «Петушков». Первый из известных нам откликов на эту повесть содержится в письме Белинского к В. П. Боткину от 15–17 марта 1847 г.: «Тургенев < …> прислал рассказец (3-й отрывок из „Записок охотника“) — недурен; и повесть — ни то ни сё» (Белинский, т. 12, с. 352–353). Всё сказанное позволяет отнести окончание работы над «Петушковым» к февралю 1847 г.
Свои замечания относительно повести Белинский, видимо, передал Тургеневу устно, при встрече за границей. Этим и была, вероятно, вызвана просьба Тургенева к Некрасову выслать ему рукопись, что последний и обещал сделать (в письме от 24 июня — см.: Некрасов, т. X, с. 71). Но обещание это почему-то выполнено не было. Повесть была включена в программу «Современника» на 1848 г. (объявление помещено в Совр, 1847, № 9). 14(26) ноября 1847 г. Тургенев писал в связи с этим Белинскому в Петербург: «Из программы „Сов<Ременника>“ вижу я, что хотят печатать моего „Поручика Петушкова“. Так как они мне его не вышлют, то будьте великодушны, отметьте карандашом места слабые и попросите от меня Некрасова в нескольких словах их исправить — как-то: ясно сказать, что Василиса его любовницей сделалась[106] и пр. и пр.».
То, что «Петушков» был напечатан только в сентябре, следует отнести за счет крайне трудных для «Современника» обстоятельств, сложившихся с весны 1848 г. в связи с мерами правительства, направленными против передовой литературы, в первую очередь против «натуральной школы». В положившем начало «эпохе цензурного террора» «всеподданнейшем докладе» А. Ф. Орлова в вину «Современнику» и «Отечественным запискам» ставилось восхищение «произведениями одного Гоголя, которого писатели натуральной школы считают своим главой», и одобрение «только тех писателей, которые подражают Гоголю». Далее Орлов писал: «…превознося одного Гоголя, писатели натуральной школы вдались также в чрезмерную крайность; они хвалят только те сочинения, в которых описываются пьяницы, развратники, порочные и отвратительные люди, и сами пишут в этом же роде» (цит. по книге: Лемке M. К. Николаевские жандармы и литература. 1826–1855 гг. Изд. 2, СПб., 1909, с. 175–177). Естественно, что в таких условиях «Петушков» не мог не привлечь придирчивого внимания напуганной цензуры. Повесть появилась в журнале со многими цензурными изменениями. Изъятым оказалось всё, что указывало на офицерское звание Петушкова, вплоть до «огромных полинявших эполет» на его старом сюртуке, которые были заменены на «огромные полинявшие пуговицы». Большая часть цензурных искажений была снята Тургеневым в издании 1856 г. Несколько мест, оставшихся незамеченными, были исправлены в Т, Соч, 1860–1861.
При подготовке повести к изданию 1856 г. (а отчасти и в последующие годы) Тургенев внес в текст ряд исправлений художественного порядка. Он снял некоторые излишние детали в описаниях мещанского быта, устранил излишества в употреблении стилевых элементов, характерных для школы «сантиментального натурализма», по определению Ап. Григорьева. Наряду с этим Тургенев ввел новые комические детали, придающие рассказу большую выразительность. Так, он дополнил в Т, 1856 изображение «толстой бабы» сравнением: «выставила руку, обнаженную до самого плеча, более похожую на ногу, чем на руку», а в следующем издании улучшил его: «более похожую на ляжку, чем на руку»; в Совр Иван Афанасьевич заговаривал с Василисой «с сладостной улыбкой», в 1856 г. эпитет был снят, а в 1865 г. художник нашел другой образ, вполне его удовлетворивший: «семеня ножками». В 1874 г. он добавляет комическое пояснение к описанию «купчика-попрыгунчика»: «пальцами, растопыренными в виде рогульки, чтобы не сползали».
В начале 1860-х годов Тургенев написал для «Петушкова» «Прибавленную сцену», которая составила главу VIII повести и была впервые напечатана в издании 1865 г. Вводя эту главу, рисующую начальственный разнос, которому подверг бедного Петушкова майор, командующий гарнизоном, Тургенев усиливал сатирическое звучание повести и еще больше подчеркивал приниженность ее главного героя. Хранящиеся в Парижской Национальной библиотеке черновой и беловой автографы этой главы и их сопоставление с окончательным текстом, появившимся в печати, отражают творческий процесс ее создания.
Как обычно у Тургенева, основной замысел сцены и ее композиционный план, зафиксированные на первой стадии работы (нижний слой чернового автографа), в дальнейшем не подвергались никаким измерениям. Вся работа писателя — от черновика до печатного текста — была сосредоточена на тщательной отделке стилевой ткани отрывка, на его обогащении новыми художественными деталями. Так, первый ответ солдата на вопрос Петушкова сопровождался первоначально краткой ремаркой: «крикнул солдат». Позднее она расширяется, и с каждым новым штрихом усиливается художественная выразительность этой сцены: «крикнул, словно во сне, солдат»; «усиленно крикнул, словно спросонья, солдат»; и, в конце концов, в печатном тексте: «усиленно, но чуть слышно, словно спросонья, крикнул солдат».
Большую работу провел Тургенев над образом майора. На основной его рисунок, набросанный уже в самом начале («Он принадлежал к числу так называемых „бурбонов“, т. е. выслужившихся солдат»), Тургенев как бы накладывает новые мазки, которые придают фигуре майора большую живописность и большую сатирическую заостренность. Так, только во втором слое черновика описание внешнего облика майора дополняется новой фразой: «Он застал его сидящим на диване в шлафроке нараспашку и с трубкою в зубах»; и только во втором слое белового автографа рядом с майором появляется «толстый корноухий кот» — своего рода двойник «тучного и неуклюжего» майора. В черновике еще полностью отсутствует угроза порки («я бы просто выпорол вас») — этот мотив вводится лишь в процесс правки беловою автографа. В результате ряда исправлений и дополнений речь майора становится еще более грубой и категоричной. Окрик: «А вы у меня не рассуждайте!» заменяется более энергичным: «А у меня не рассуждать!»; «Знаться можете с кем угодно» — на: «Знаться можешь с кем угодно»; на полях черновика появляется фраза о «бабе мокроподолой», в беловой текст вписывается восклицание: «Поведенц первый сорт!». См. также раздел «Варианты» в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. V, с. 462–465.
Критические отзывы о «Петушкове» были немногочисленны. Сейчас же после выхода в свет книжки «Современника» с новой повестью Тургенева Некрасов писал ему: «Недавно (в IX №) напечатали мы Вашу повесть „Петушков“, повесть эта хороша и отличается строгой выдержанностью — это мнение всех, с кем я о ней говорил. Мне она и прежде очень нравилась, и я очень рад, что не ошибся в ней» (письмо от 12 сентября 1848 г. — Некрасов, т. X, с. 115). Дружинин в своей большой статье о повестях и рассказах Тургенева (1857), в соответствии с общими своими эстетическими воззрениями, осудил «Петушкова», причислив его вместе с «Тремя портретами» и «Разговором на большой дороге» к самому слабому «как по форме, так и по миросозерцанию, в них выраженному», разряду ранних повестей Тургенева (Дружинин, т. 7, с. 324). По словам критика, повесть «производит на читателя впечатление неловкое и неприятное. Здесь Тургенев смелейшими шагами подходит к океану жизненной пошлости, но едва устремивши взоры в эту бездну, так не подходящую ко всему складу его дарования, сам пугается своей смелости, а затем повторяет зады, давно уже сказанные гораздо лучше». Расшифровывая далее этот намек на влияние Гоголя, Дружинин заключает: «По всей повести, в ослабленном виде, высказывается взгляд великого юмориста, его манера, даже особенности его слога, вкравшиеся туда, по всей вероятности, независимо от произвола ее автора» (там же, с. 322–323).
Ап. Григорьев в статье «И. С. Тургенев и его деятельность. По поводу романа „Дворянское гнездо“» (Рус Сл, 1859, № 4) значительно глубже истолковывает связь «Петушкова» с «натуральной школой» и традициями Гоголя. Он противопоставляет Тургенева «чистому натурализму», под которым понимает «изображение действительности без идеала, без возвышения над нею» (в качестве примера такого «натурализма» он называет «Обыкновенную историю» Гончарова и произведения Писемского). «Творчество Гоголя проникнуто сознанием идеала, так называемая натуральная школа — болезненным юмором протеста. И понятное дело, что талант Тургенева, впечатлительный и чуткий на всё, отозвавшийся на натуральную школу замечательным рассказом „Петушков“, < …> не отозвался только на современный чистый натурализм» (Григорьев, с. 308–309). Главный смысл творчества Тургенева в конце сороковых годов Григорьев видит в обращении к простой действительности: «И вот у Тургенева начинается целый ряд „рассказов“ охотника, с одной стороны, и ряд попыток сантиментального натурализма, с другой, из которых: самая удачная — „Петушков“, самые неудачные — драмы „Холостяк“ и „Нахлебник“» (там же, с. 314).
В последующей критической литературе о Тургеневе отзывы о «Петушкове» были весьма редкими и краткими. В общих трудах о творчестве писателя эта повесть лишь упоминалась, как правило, со ссылкой на ее оценку Дружининым.
В. В. Виноградов в статье «Тургенев и школа молодого До-стоевскою (конец 40-х годов XIX века)» отмечал, что в «Петушкове» «гоголевский элемент играет гораздо бо́льшую роль», чем в других произведениях Тургенева, написанных в это же время. Итоги стилистического изучения «Петушкова» Виноградов формулировал следующим образом: «Стиль рассказа „Петушков“ сложен. В нем объединились и специфические качества индивидуального стиля Тургенева — индивидуальные ростки, пробивающиеся через толщу установившейся к середине 40-х годов общей системы „натурального“ изображения, и своеобразно отобранные приемы гоголевского стиля, и новые принципы речевой характеристики персонажа и его речеведения, выдвинутые Ф. М. Достоевским. Естественно, что манера Достоевского больше всего дает себя знать в форме изображения Петушкова, гоголевская система — в приемах рисовки слуги Онисима и в общей структуре повествовательного стиля, индивидуальные приемы стиля Тургенева — в обрисовке образа Василисы, а отчасти и ее тетки, в способах спайки разных элементов или частей сюжета» (Русская литература, 1959, № 2, с. 49).
Первым из прижизненных переводов «Петушкова» на иностранные языки был, по-видимому, чешский, появившийся в 1863 г. («Láska Pětuškova», журнал «Lumı́r», перевел E. Vavra). Во Франции «Петушков» стал известен по сборнику повестей и рассказов Тургенева «Nouvelles moscovites» (1869). Хотя на титульном листе этой книги в качестве переводчика «Петушкова» назван Мериме, в действительности он только отредактировал перевод, выполненный А. И. Делаво. Об этом Тургенев писал 26 марта (7 апреля) 1862 г. В. П. Боткину: «Представь, Мериме здесь — ему очень поправился „Петушков“, и собирался прочесть его со мною. Ни одной строки он не оставил так, как ее написал Делаво». Критические замечания но поводу двух мест в переводе «Петушкова» Мериме высказал в письме к Тургеневу от 5 апреля 1862 г. (Parturier M. Une amitié littéraire. Pr. Mérimée et J. Tourguéniev. Paris, 1952, p. 75–76). Немецкий перевод повести появился в 1874 г. («Petusclikoff» — «Sonntags-Blatt», 1874, № 14–19).
Ливер — насосная трубка для выкачивания напитков из бочек.
Нашел он несколько разрозненных томов «Библиотеки для чтения» — первую часть «Рославлева». — Этот пестрый перечень разрозненных книг превосходно характеризует умственный кругозор и примитивные вкусы героя повести. «Библиотека для чтения», издававшаяся с 1834 г., пользовалась успехом преимущественно среди провинциальных дворян, городского мещанства, мелкого чиновничества. Упоминание этого журнала в данном контексте могло иметь и издательский смысл, поскольку его редактор О. И. Сенковский всегда выступал в качестве противника Гоголя н «натуральной школы». О «серых московских романах» см. примеч. к с. 23. Неточно названный «арифметикой» учебник Назарова — «Практическая геометрия < …>, сочиненная для обучающегося благородного юношества Степаном Назаровым», СПб., 1761 (3-е изд. — 1775). «География детская (новейшая) о всех четырех частях света», изд. Г. Венелина, СПб., 1792 (5-е изд. — 1820). «Руководство к познанию всеобщей политической истории», соч. Ивана Кайданова, 3 части, СПб., 1821 (выдержала 13 изданий). Месяцесловы издавались с последних десятилетий XVIII в. Академией наук ежегодно. Как и другие выпуски этого издания, «Месяцеслов на 1819 год» содержал календарь, сведения о стоянии планет, восхождении и захождении солнца, роспись праздников, почтовые сведения и пр. Журнал «Галатея» издавался в 1829–1830 гг. С. Е. Раичем. Поэма И. И. Козлова «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая» вышла в свет в 1826 г. Исторический роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» появился в 1831 г.
…в двадцатых годах это было в моде… — Тургенев отнес действие «Петушкова» к 1820-м годам (ср. в начале повести: «В 182… году в городе О… проживал…»). Этому противоречит упоминание «Библиотеки для чтения» и романа Загоскина «Рославлев».
…тридцать семь рублей сорок копеек ассигнациею… — См. примеч. к с. 9.
…для контенансу… — См. примеч. к с. 93.
Черновой автограф: ГПБ, архив И. С. Тургенева, № 20, л. 1 — 31. Закончен 15(3) января 1850 г. В Париже.
Отеч Зап, 1850, № 4, отд. 1, с. 323–352.
Для легкого чтения, т. I, с. 261–340.
Т, 1856, ч. 1, с. 271–353.
Т, Соч, 1860–1861, т. 3, с. 3 — 54.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 243–300.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 195–252.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 195–251.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 201–259.
Впервые опубликовано: Отеч Зап, 1850, № 4, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. Разр. 31 марта 1850 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 166–167, строки 35 — 1: «видел я ее совершенно спокойной» вместо «видел я ее совершенно спокойно» (по всем другим источник ам).
Стр. 169. строки 28–29: «Были у меня гувернеры и учителя» вместо «Были у меня гувернеры и учители» (по всем другим источникам). Форма «учители» (Т, Соч, 1880), по-видимому, появилась в результате исправления корректора-архаиста (ср. в «Андрее Колосове»: «профессора» и «профессоры» — наст, том, с. 11).
Стр. 173, строка 38: «и когда я решался» вместо «и когда я решился» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 178, строка 28: «А! Я тоже люблю чижей» вместо «А я тоже люблю чижей» (по всем другим источникам).
Стр. 179, строка 22: «ядовитая горечь» вместо «ядовитая горесть» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871).
Стр. 180, строка 25: «иногда и чиновники» вместо «иногда чиновники» (по всем источникам до Т, Соч, 1860–1861).
Стр. 180, строки 36–37: «со времени нашего знакомства» вместо «co времен нашего знакомства» (по всем другим источникам).
Стр. 182, строка 26: «с нерешительной улыбкой» вместо «с решительной улыбкой» (по всем другим источникам).
Стр. 183, строка 19: «но мог заметить» вместо «не мог заметить» (по всем другим источникам).
Стр. 185, строка 30: «Говорит» вместо «Говорят» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871).
Стр. 193, строки 6–7: «он проводил у них все вечера» вместо «он проводил у них вечера» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 194, строки 3–4: «в собственном своем имении» вместо «в особенном своем имении» (по всем другим источникам).
Стр. 195, строки 28–29: «никто и не думал пригласить ее» вместо «никто не думал пригласить ее» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 196, строка 14: «оборотился ко мне» вместо «обратился ко мне» (по всем другим источникам).
Стр. 197, строка 24: «отвернулся от меня» вместо «вернулся от меня» (по всем другим источникам).
Стр. 208, строка 23: «ободряющее выражение» вместо «одобряющее выражение» (по всем другим источникам).
Стр. 209, строка 8: «пожал им обоим руки» вместо «пожал им обеим руки» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 214, строка 32: «прощальную песнь, песнь о собственном моем горе» вместо «прощальную песнь о собственном моем горе» (по черн. Автогр.).
Стр. 214, строки 33–34: «Но умереть глухо, глупо…» вместо «Но умереть глупо, глупо…» (по всем источникам за исключением Отеч Зап).
Стр. 215, строки 1–2: «или оканчиваю» вместо «и оканчиваю» (по всем другим источникам).
Стр. 215, строки 19–20: «Смерть уже не приближается» вместо «Смерть уже приближается» (по всем другим источникам).
Работа над «Дневником лишнего человека» начата была Тургеневым в 1848 г. Первые, еще глухие, упоминания о новой «вещице», которую он предназначал для «Отечественных записок», содержатся в его письмах к Краевскому от 14(26) ноября 1848 г. И 1(13) марта 1849 г. В письме к нему же от 2(14) апреля 1849 г. Тургенев писал уже более ясно и определенно: «Вот Вам мои синицы: во-1-х. Род повести — под названием „Дневник лишнего человека“. (Я думаю, что это хорошая вещь. Уже она совершенно кончена. Остается переписать.)» Перечислив далее другие вещи, которые смогут поддержать журнал («Вечеринка» и «Студент»), он вновь возвращается к первой повести: «„Дневник“ Вы получите непременно через две недели». Однако, давая эти заверения, Тургенев заблуждался: последующая работа над повестью далеко но ограничилась «перепиской», а назначенный им самим двухнедельный срок растянулся на девять месяцев. Черновой автограф с его многочисленными вставками, с перестановками крупных кусков текста и с обильной мелкой правкой буквально на каждой странице наглядно свидетельствует о том, какой большой и напряженный творческий труд был вложен Тургеневым в эту его повесть уже после того, как она была готова вчерне.
Только 1(13) декабря 1849 г. Тургенев мог сообщить Краевскому, пока еще не давая точных сроков: «Я оканчиваю „Дневник лишнего человека“ и, как только кончу, вышлю Вам». Через 13 дней Тургенев писал ему же: «…посылаю Вам переписанную треть „Дневника“, вещи давно оконченной, но по непростительной моей лени и неряшеству до сих пор не переписанной вполне; я Вам посылаю это для того, чтобы доказать Вам, что этот „Дневник“ — не миф; над остальными я буду трудиться денно и нощно — и будь я Булгарин, если через две недели Вы не получите окончания, вместе с отчетом о „Пророке“». В конце этого письма Тургенев снова возвращается к повести: «Я бы желал, чтобы „Дневник“ Вам понравился: я его писал con amore» (письмо от 13(25) декабря 1849 г.). Назначенный самому себе срок Тургенев в тот же день записал для памяти на заглавном листе рукописи: «Я должен отправить этот Дн<евник лишнего> ч<е>л<овека> Краевскому через 15 дней, считая от 25 дек<абря>/13-го д<екабря>, то есть 10 янв<аря> н. с./29-го дек<абря> ст. ст., — он получит его 20-го/8-го янв<аря>».
Однако в столь точно намеченный срок Тургенев смог выслать Краевскому только письмо о постановке в Париже оперы Мейербера «Пророк». Объясняя ему в письме от 28 декабря 1849 г. (9 января 1850 г.), что задержка с «Дневником» произошла из-за простуды, Тургенев продолжал: «Но я могу обещать Вам, что через неделю Вы получите окончание „Дневника“; к февральской книжке он поспеет».
Через неделю работа над повестью была закончена — в автографе появилась заключительная запись: «Конец. 15/3 января 1850. Ив. Тургенев». Еще неделя ушла на переписку последних листов повести, и только 10(22) января ее окончание было выслано Краевскому. В сопроводительном письме Тургенев выражал надежду, что повесть поспеет к февральской книжке журнала, и продолжал: «Кстати позвольте мне попросить Вас: во-1-х, позаботиться о том, чтобы не было опечаток; во-2-х, по напечатании прислать мне sous bande (как посылаются журналы) 2 экземпляра „Дневника“ на мой счет; в-3-х, я, кажется, в одном месте назвал Лизиного отца Кирилой Афанасьевичем; следует напечатать: Кирило Матвеич; в-4-х, слова, отмеченные «», не печатать курсивом, а с теми же знаками. Извините мелочность этих замечаний; я почему-то воображаю, что „Дневник“ хорошая вещь, и желал бы видеть ее выставленную лицом, как говорится». Таким образом, день 10(22) января 1850 г. Нужно считать завершением первого этапа творческой работы Тургенева над «Дневником лишнего человека», того этапа, который предшестновал публикации повести.
В условиях продолжающегося правительственного гонения на передовую литературу, в первую очередь на «натуральную школу», новая повесть Тургенева появилась в апрельской книжке «Отечественных записок» в искалеченном цензурой виде. Извещенный Краевским о том, что произошло с повестью в недрах цензуры, Тургенев с горькой иронией писал ему 9(21) мая 1850 г.: «Сожалею об участи „Дневника“ — тем более, что я никак не ожидал, чтобы цензура напала на такое невинное произведение — но судьбы неисповедимы. Ла Илла ил Алла, Магомед Резул Алла!!! — Я сильно начинаю склоняться к магометанской вере».
Ни наборная рукопись, ни цензурованные гранки повести не сохранились. Тем не менее, на основе сопоставления журнального текста с автографом и текстами прижизненных изданий сочинений можно достаточно ясно определить характер цензурной расправы, учиненной над «Дневником лишнего человека». Цензура исключила из повести ряд сатирических мест, сняла эпизоды и отдельные выражения, которые показались неприемлемыми с точки зрения официальной морали, а также всё, что затрагивало, хотя бы косвенно, область церковных догматов или правил. От первой записи (20 марта) остался один только начальный абзац — весь дальнейший рассказ Чулкатурина о его детстве, с сочувственной характеристикой его «порочного» отца и с иронической обрисовкой его «добродетельной» матери, со многими сатирическими деталями, был полностью изъят: в записи 23 марта было исключено сатирическое описание города О…; из характеристики уездных чиновников (в записи 24 марта) было устранено всё, что выражало авторскую иронию. Цензура удалила все упоминания о военном звании не только князя Н., но и скромного ротмистра Колобердяева (ср. подобную же цензурную правку в «Петушкове» — наст, том, с. 582). Исключены были такие обиходные выражения, как: «бог весть», «ей-богу», «господь с вами», не говоря уже о вполне вольнодумном с точки зрения догматов церкви замечании: «но в таком случае и сама вечность — пустяки»; даже совершенно безобидное выражение: «скромное тякание надтреснутого колокола» было заменено на официальное: «звон колокола».
Цензура вычеркнула из записи 29 марта весь рассказ о третьей встрече Чулкатурина с Лизой и всю следующую запись 30 марта. Вследствие этих, а также других, более мелких купюр, от темы «падения» Лизы в повести не осталось ни малейшего следа. Из остальных мест, вычеркнутых цензором, следует отметить еще: ироническое замечание о домашнем воспитании детей (с. 169, строки 25–27), о «краденых яблоках» и о детской влюбленности героя в горничную Клавдию (с. 171, строки 16–26), шутку о том, что мать Чулкатурина «обремизилась», родив его (с. 173, строки 23–28), автохарактеристику Чулкатурина как лишнего человека (с. 175, строки 17–32), его замечание о любви как о «болезни» (с. 185, строки 5–7), сравнение с собакой, которой «заднюю часть тела переехали колесом» (с. 204, строки 29–35).
Все цензурные купюры и искажения были восстановлены Тургеневым в изданиях Для легкого чтения и 1856 г. Предисловие к «Повестям и рассказам» он пометил мартом 1856 г., цензурное разрешение первого тома сборника Для легкого чтения было дано 27 марта. Следовательно, подготовку «Дневника лишнего человека» к новому изданию можно отнести к первым месяцам 1856 г.
Новая наборная рукопись повести (по-видимому, в изданиях Для легкого чтения и 1856 г. Текст ее набирался с одного и того же оригинала) не сохранилась, однако характер работы Тургенева над повестью в 1856 г. Может быть в известной мере выяснен. Анализ автографа и его сопоставление с текстом «Отечественных записок», с одной стороны, и с текстом изданий Для легкого чтения и 1856 г., с другой, позволяет сделать ряд выводов, весьма существенных для творческой истории повести. Полностью варианты чернового автографа опубликованы в кн.: Т сб, вып. 5, с. 5 — 111. Ниже приводится краткий перечень основных тезисов, установленных в результате изучения названных выше источников.
1. Поскольку в автографе почти все места, пострадавшие от произвола цензуры, подчеркнуты карандашом или отчеркнуты на полях, можно считать несомненным, что Тургенев обращался к этому автографу и после напечатания повести в «Отечественных записках». Это обстоятельство дает возможность выдвинуть предположение, что наборная рукопись не вернулась к автору и что Тургенев во время подготовки нового издания повести имел в своем распоряжении только ее черновой автограф, по которому он и работал.
2. Журнальный текст отличается от автографа не только цензурными купюрами: некоторые из вариантов «Отечественных записок», явно не имеющие цензурного характера, несомненно идут от автора, другие (большей частью мелкие стилистические разночтения) могли быть внесены либо автором, либо редакцией журнала. Авторскими следует признать те варианты «Отечественных записок», текст которых оказывается более распространенным, чем это было в автографе. Эти вставки и дополнения могли быть сделаны Тургеневым только в том перебеленном экземпляре, который был отправлен Краевскому в декабре 1849 — январе 1850 г. Ни один из этих распространенных вариантов не вошел в два последующих издания, хотя они безусловно улучшали и обогащали текст. Это обстоятельство может служить дополнительным подтверждением мысли, что Тургенев в начале 1856 г. не располагал наборной рукописью повести и готовил новое издание по черновому автографу. При этом он, по-видимому, почти полностью игнорировал испорченный вмешательством цензуры журнальный текст.
3. Во многих случаях восстановленные Тургеневым по рукописи слова, фразы или целые отрывки не имеют в автографе никаких помарок или зачеркнутых вариантов — следовательно, здесь автор просто возвращался к первоначальному рукописному тексту.
4. В других случаях журнальный текст совпадает с автографом, а тексты изданий Для легкого чтения, 1856 г. И последующих дают новые варианты. Очевидно, эти новые варианты появились впервые в наборной рукописи 1856 г.
5. Особый текстологический интерес представляют те пострадавшие от цензурного вмешательства места, которым в черновом автографе соответствует текст, густо испещренный авторскими исправлениями, причем эти исправления в подавляющем большинстве имеют художественный характер. Вот один из примеров. Восстановленный в издании 1856 г. текст размышления Чулкатурина о себе как о лишнем человеке «с замочком внутри» — от слов «но так как я человек лишний» и до слов «Приступаю к обещанному рассказу» (с. 175, строки 16–32) — полностью соответствует верхнему слою автографа. Причем этот текст, вполне удовлетворивший автора и сохраненный им во всех последующих изданиях, явился в результате многочисленных зачеркиваний, вставок, перемарыванин и т. и. Первоначальный же, нижний слой рукописи дает такой вариант этого текста: «…но так как я человек лишний — на которого, как я уже сказал, никто никогда не рассчитывал — то мне и не [хотелось] хочется никогда высказать свою мысль… ведь что не существует — то и говорить ведь не может. Мне даже странным кажется, как это люди говорят. То есть, признаться сказать, бывало у меня чесался язык — но почти всякий раз я [преодолевал эту слаб<…>] себя переламывал: [и сидя в сторонке] а вот мы лучше немножко помолчим — и успокоюсь. На молчанье-то мы все горазды — особенно наши барышни этим взяли; иная благородная русская девица так могущественно молчит, что даже подготовленный зритель пронимается холодным потом. Но дело не в том. Приступаю к [тому] рассказу [довольно впрочем скучн<…>]».
Не располагая наборной рукописью 1856 г., мы не можем с полной достоверностью установить, на каком этапе был выработан Тургеневым окончательный текст этого размышления — в 1849–1850 гг. или в 1856 г. — и какая часть сложной, многослойной правки должна быть отнесена к позднейшему этапу работы над повестью. Во всяком случае, это размышление, обогащенное по сравнению с первоначальным текстом новыми образами («с замочком внутри»), новыми оттенками мысли («наперед знаю, что я ее прескверно выскажу», «говорят, и так просто, свободно», «но действительно произносил слова я только в молодости»), живыми, просторечными интонациями («Экая прыть, подумаешь»), в большей мере характерно для вполне зрелого мастерства писателя в период подготовки им собрания «Повестей к рассказов», чем для более раннего времени, когда создавалась повесть.
6. Внося в 1856 г. многочисленные исправления художественного порядка в другие свои ранние повести, Тургенев не мог обойти в этом отношении и «Дневник лишнего человека», которым он очень дорожил. Эта правка и была произведена во многих местах автографа, который отражает, таким образом, творческую работу писателя на двух этапах, отделенных один от другого несколькими годами. Точное разграничение правки 1849–1850 гг. и 1856 г. является делом хотя и крайне затруднительным, но не совершенно безнадежным.
О том, как встречена была новая повесть Тургенева читателями-литераторами, можно судить по письму Е. М. Феоктистова от 21 февраля 1851 г., из Москвы, в котором он рассказывал Тургеневу: «Однажды Вам случилось быть героем вечера у гр. Ростопчиной. Я читал у нее Ваш „Дневник лишнего человека“ — было человек пять или шесть, не более, в том числе Островский и Писемский (автор „Тюфяка“ — существо дикое, необтесанное, но всё-таки очень замечательное). Повесть очень понравилась, но, разумеется, тотчас же подверглась критике со всевозможных сторон. Без сомнения, при этом благоприятном случае, упрекали ее в недостатке художественности — именно говорили, что за остротами г. Чулкатурина беспрестанно видны Вы сами, — что вообще господин вроде лишнего человека не может так говорить и острить в некоторых случаях, как Вы его заставляете. Посреди многого весьма дикого — так, например, Островский уверял, что в Вашей повести видно „неуважение к искусству“, — было сказано, однако, довольно много верных и ловких замечаний. Но всё-таки повесть всем ужасно понравилась и даже Островский хвалил сквозь зубы» (ИРЛИ, ф. 166, Л. Н. Майкова, ед. хр. 1539, л. 1).
Первый отзыв о «Дневнике лишнего человека» появился в «Современнике». Автором его был Дружинин, к этому времени уже вступивший на путь ревизии литературно-эстетических идей Белинского. В четырнадцатом письме из цикла «Письма иногороднего подписчика в редакцию „Современника“ о русской журналистике» (Совр, 1850, № 5, отд. VI, с. 80–85) он называет новую повесть Тургенева «самым слабым» его произведением. Главный недостаток повести он видит в «той мелочности, в которую впала наша беллетристика за последние пять или шесть лет». Явно намекая на Ф. Достоевского, Григоровича, М. Достоевского, Буткова и других писателей «натуральной школы», Дружинин пишет: «Мы в последнее время так уже привыкли к психологическим развитиям, к рассказам „темных“, „праздных“, „лишних“ людей, к запискам мечтателей и ипохондриков, мы так часто, с разными, более или менее искусными нувеллистами, заглядывали в душу героев больных, робких, загнанных, огорченных, вялых, что наши потребности совершенно изменились. Мы не хотим тоски, не желаем произведений, основанных на болезненном настроении духа». И далее: «Думая о причинах этой мелочности, я пришел к двум убеждениям: первое, что сатирический элемент, как бы блистателен он ни был, не способен быть преобладающим элементом в изящной словесности, а второе, что наши беллетристы истощили свои способности, гоняясь за сюжетами из современной жизни». Все эти общие рассуждения и приводят критика к выводу, что новая повесть талантливого писателя «слаба, однообразна, утомительна».
Второй отзыв о «Дневнике лишнего человека» появился на страницах «Северной пчелы». Постоянный сотрудник Булгарина Л. Брант, в течение ряда лет выступавший в этой газете со злобными нападками на Белинского и на писателей натуральной школы, поспешил и на этот раз осудить новое произведение Тургенева: «Если бы кто, умирая, в трогательном письме к другу или к той, которую любил безнадежно, с красноречием сердца и неподдельного страдания, передал свои мучения, могла бы выйти вещь истинно поэтическая. Но рассказывать про себя самому себе, с выходками ложного юмора и сатиры, когда смерть стоит уже у порога, — неправдоподобно, и тотчас обличает изобретение, выдумку сочинительскую» (Сев Пчела. 1850, № 126, 7 июня, фельетон «Городской вестник»). Далее Брант приводит несколько «странных выражений», которые обличают, по его мнению, «натуральность» повести («Захлопотавшиеся отцы лежали, как говорится, без задних ног», «Она употребляла свой рот для какой-то странной улыбки вниз…», «Зрачки моей дамы с обеих сторон совершенно упирались в нос!!?!», «Сердце у меня стучало в горле…»). Особенно сильное возмущение Бранта вызвало замечание Чулкатурина в записи 31 марта: «…и в этом я кончил пшиком!» «Какое благозвучное, поэтическое, натуральное словечко!..» — восклицает он, приведя эту цитату.
В обзоре «Отечественных записок» за 1850 год критик «Москвитянина» признавал, что в «Дневнике лишнего человека» есть много черт, «глубоко выхваченных из души». Но в целом он не считал повесть вполне художественной, находя, что в ее герое «вместо живого лица» представлено «крайнее олицетворение» болезненных явлений современной жизни (Москв, 1851, ч. I, № 1, январь, кн. 1, с. 136–137).
Когда Тургенев в 1856 г. вновь опубликовал «Дневник лишнего человека», восстановив в нем все цензурные купюры и внеся в текст много исправлений художественного порядка, на это литературное событие сразу же откликнулся Чернышевский. В рецензии на второй том Для легкого чтения он отметил, что некоторые, уже известные публике произведения появляются в этих сборниках в новом виде: «…особенно должно заметить это о повестях г. Тургенева „Записки лишнего человека“ и гр. Толстого „Записки маркера“. Перечитывая их, мы нашли в той и другой пьесе несколько новых прекрасных сцен, и оттого они теперь производят впечатление более полное и цельное» (Чернышевский, т. 3, с. 56).
В конце 1856 г., после выхода в свет «Повестей и рассказов» Тургенева, Чернышевский намеревался написать большую статью о его творчестве (см. письмо к Некрасову от 5 ноября 1856 г. — там же, т. XIV, с. 326), но она так и не была написана[107]. Единственным критиком, выступившим с подробным истолкованием «Дневника лишнего человека», и теперь оказался тот же Дружинин.
Общая оценка повести, данная на этот раз Дружининым, была более снисходительной. И это не случайно: окончательно утвердившись в эту пору на позициях «артистической» теории и решительно выступая против «гоголевского направления» и его сторонников, Дружинин считал Тургенева близким себе художником и, несомненно, был заинтересован в том, чтобы сделать из него своего союзника в борьбе с «дидактической» теорией. Именно поэтому, напоминая о холодном приеме повести публикой и о неблагоприятных отзывах критики, он объясняет это не столько недостатками произведения, сколько невыгодным для него моментом выхода в свет: «Тон рассказа, может быть, доставивший бы ему сильный успех за пять лет назад, в 1850 году показался крайне устарелым, а потому вся повесть встречена была совсем не так, как она того заслуживала» (Дружинин, т. 7, с. 332). Главное достоинство «Дневника» критик видит теперь в том, что он содержит сильные «проблески поэзии»; при этом он полностью умалчивает о социально-критическом смысле повести, так ярко выраженном в ней.
Дружинин признает типичность Чулкатурина: «Больной и унылый Чулкатурин есть тип своего рода, тип, принадлежащий кружку небольшому, но замечательному. Он истинно лишний человек, один из тех лишних людей, без которых не существует ни одного молодого общества» (там же, с. 334). Но при анализе характера героя повести он делает акцент не на социальных причинах его драмы, а на собственной его «неспособности тягаться с жизнью», возлагая таким образом ответственность за неудавшуюся жизнь на самого «лишнего человека». Свой вывод он основывает на «чрезвычайно значительном» высказывании Чулкатурина: «Во всё продолжение моей жизни я постоянно находил свое место занятым, может быть, оттого, что искал это место не там, где бы следовало» (там же, с. 333). В этой «светлой мысли» Дружинин видит главное отличие Чулкатурина от «простого, захандрившегося героя, так любимого нашими старыми нувеллистами» (там же).
Весьма субъективными оказались суждения о повести Ап. Григорьева в его большой статье, напечатанной в «Русском слове» (1859, № 4). По его определению, вся повесть — это «глубокая, искренняя исповедь болезненного душевного момента, пережитого многими, может быть, целым поколением» (Григорьев, с. 318). Но сущность этого болезненного состояния он видит не в конфликте между передовой личностью и косной средой, ее окружающей, а в самой личности, в ее «горьком чувстве сомнения», в «неверии личности в самое себя, в значение своего бытия» (там же, с. 317). Особое внимание Григорьев уделяет мыслям героя повести, выраженным в записях от 31 марта и 1 апреля, мыслям о ничтожестве человеческой личности перед лицом могучей природы. Здесь он усматривает «ключ к уразумению тургеневских отношений к природе» (там же, с. 315).
Ни Дружинину, ни Григорьеву не удалось раскрыть подлинный социально-исторический смысл «Дневника лишнего человека» и объяснить его связь с другими произведениями Тургенева, посвященными художественному анализу проблемы «лишних людей». Не смогла этого сделать и последующая либеральная критика, хотя каждый из авторов, писавших о Тургеневе, неизбежно упоминал повесть, заглавие которой прочно закрепилось в сознании русского общества, оценившего меткость и точность выражения: «лишний человек».
Заслуга конкретно-исторического и социально-политического осмысления проблемы «лишних людей» принадлежит советскому литературоведению. В общих обзорах творчества Тургенева (М. К. Клемана, Г. А. Бялого, С. М. Петрова и др.) выяснена связь этой повести с другими рассказами и повестями Тургенева о «лишних людях» и прослежена линия развития, ведущая от этих рассказов и повестей к первому роману Тургенева — «Рудину». Представляют интерес статьи М. О. Габель «„Дневник лишнего человека“. Об авторской оценке героя» (Т сб, вып. 2, с. 118–126) и В. А. Громова «Очерк, рассказ, повесть у Тургенева (из наблюдений над черновыми автографами „Гамлета Щигровского уезда“ и „Дневника лишнего человека“)» (Уч. зап. Курск, гос. пед. ин-та, т. 51. Второй межвузовский тургеневский сборник. Орел, 1968, с. 143, 151–159).
«Дневник лишнего человека» был переведен на французский язык в 1861 г. самим Тургеневым в сотрудничестве с Луи Виардо (Revue des Deux Mondes, 1861, t. 36, p. 655–699). В письме к Фету от 26 декабря 1861 г. (7 января 1862 г.) Тургенев сообщал о появлении этого перевода, который «произвел неожиданный эффект». В следующем году он был включен в книгу: «Dimitri Roudine, suivi d’un Journal d’un homme trop et de Trois Rencontres». Traduit par L. Viardot en collaboration avec J. Tourguénieff. Paris, 1862, p. 213–296[108].
В 1868 г. повесть появилась в немецком переводе М. Гартмана (установить, в каком журнале он был напечатан, не удалось). Тургенев откликнулся на сообщение Гартмана об этом его труде в письме к нему от 9(21) марта 1868 г.: «Что Вы перевели „Лишнего“ — мне приятно. В этом произведении схвачен кусок подлинной жизни». Немецкий перевод. Р. Лёвенфельда («Tagebuch eines überflüssigen Menschen») вышел отдельным изданием в Берлине в 1882 г. (см.: Dornacher К. Bibliographie der deutschsprachigen Buchausgaben der Werke I. S. Turgenevs 1854–1900. — Pädagogische Hochschule «Karl Liebknecht». Potsdam Wissenschaftliche Zeitschrift Jg. 19/1975. H. 2, S. 288).
Из других переводов повести, появившихся при жизни Тургенева, следует отметить: венгерский («Fövárosi Lapok», 1869, № 147–157), польский («Dziennik Warszawski», 1875, № 227, 230, 236, 240 и 242), чешский («Dennı́k zbytečného človèka», перевел A. В. Hradecký— журнал «Beseda», 1875), хорватский («Mumu i Zapiski suvišnoga čoljeka» Jv. Tourgenéff. Zagreb, 1878)[109] и сербский («Дневника залишна човека», перевел Владан Арсенијевић. У Новоме Саду, 1883). На английском языке «Дневник лишнего человека» появился вскоре после смерти Тургенева («Mumu and the Diary of a Superfluous Man». Translated by H. Gersoni. N. Y., 1884).
— 170. Herz, mein Herz — was willst du mehr? — Первоисточником этих строк является четверостишие из стихотворения Гёте «Neue Liebe, neues Leben» (1775):
…с крепким запахом зорной водки. — Зорная водка — настоянная на траве, называемой в народе зоря или заря, иначе — любисток, любим.
Стряпчий — здесь чиновник, на обязанности которого лежал надзор за правильным ходом дел в губернских или уездных судебных учреждениях.
Говорят, одному слепому красный цвет представлялся трубным звуком… — Мысль эта была высказана Николаем Саундерсоном (1682–1739), известным английским математиком, ослепшим на одиннадцатом месяце жизни. Это наблюдение Саундерсона привлекало внимание ряда европейских писателей. Так, мадам де Сталь в книге «О Германии», размышляя о связи музыки с другими искусствами, писала: «Слепой от рождения Саундерсон говорил, что он представляет себе ярко-красный цвет как звук трубы; ученый намеревался изготовить клавесин для глаз, который гармонией цветов мог бы возбуждать наслаждение, доставляемое музыкой» (De l’Allemagne, par M-me la baronne de Staël-Holstein. Paris-Londres, 1813. Tome troisième, p. 142; см. об этом также в книге Дж. Локка «Опыт о человеческом разуме». М., 1898, с. 420). Подробнее см.: Алексеев М. П. «Дневник лишнего человека». Заметка к комментарию. — Т сб, вып. 5, с. 218–223.
…поневоле скажешь с одним русским философом: «Как знать чего не знаешь?» — Эти слова произносит будочник — один из героев «Записок замоскворецкого жителя» А. Н. Островского, — см.: Лотман Л. М. «Записки замоскворецкого жителя» А. Н. Островского. (История и эволюция замысла). — В кн.: Труды отдела новой русской литературы. М.; Л., 1948. Т. 1, с. 122.
…кроме той отрады особенного рода, которую Лермонтов имел в виду, когда говорил, что весело и больно тревожить язвы старых ран… — Имеются в виду строки из стихотворения «Журналист, читатель и писатель» (1840).
…разве любовь — естественное чувство? Разве человеку свойственно любить? Любовь — болезнь… — Эту же мысль Тургенев повторил в повести «Переписка», в последнем письме Алексея Петровича: «Любовь даже вовсе не чувство; она — болезнь, известное состояние Души и тела».
…учители рассказывали нам ~предпочел самую смерть позору… — Этот ставший хрестоматийным пример приведен Плутархом в «Жизнеописании Ликурга», в рассказе о воспитании лакедемонян, т. е. спартанцев (Плутарх. Сравнительные жизнеописания славных мужей. Перевел с греческого Спиридон Дестунис. СПб., 1814. Ч. 1, с. 235).
Я был разбит наголову с первого же натиска и, как пруссаки под Иеной, в один день, разом всё потерял. — 14 октября 1806 г. под городом Иеной Наполеон разгромил часть прусской армии; в тот же день маршал Даву разбил наголову остальную ее часть под Ауэрштедтом. В результате этих двух сражений прусская армия перестала существовать.
…аптекарем, необыкновенно чирым немцем… — Чирый — в орловском говоре означает: самодовольный.
…провинциальные львы с судорожно искаженными лицами… — В тридцатые годы XIX в. слово лев (lion) стало применяться в Англии и во Франции для обозначения законодателей мод, покорителей женских сердец, самодовольных франтов, носивших маску демонической загадочности. В России это слово получило широкое распространение после появления в «Отечественных записках» 1841 г. повести В. А. Соллогуба «Лев» (см.: Соллогуб В. А. Собр. соч. СПб., 1855. Т. I, с. 346 и 348). См. также: наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 481–482.
…петербургских мирлифлеров… — Мирлифлёрами (франц. mirlifflore) во времена Людовика XVI называли молодых щеголей. В русской литературе это насмешливое прозвище было использовано сторонниками классицизма в их борьбе против Карамзина и его школы, (см., напр., в стихотворениях Д. П. Горчакова «Письмо к другу моему Николаю Петровичу Николеву» и «Послание к князю С. Н. Долгорукову» — в сб.: Поэты-сатирики конца XVIII — начала XIX века. Л., 1959, с. 141 и 158). Позднее, в тридцатые-сороковые годы мирлифлерами иронически называли легкомысленных фатов. В таком смысле Белинский озаглавил одну из своих журнальных заметок 1843 года: «Журнальный мирлифлер и Жорж Занд» (Белинский, т. 6, с. 580–581). См. также лексикологическую заметку Т. А. Никоновой «Мирлифлёр»: Т сб. вып. 3, с. 179.
…я, как Поприщин, большею частью лежал на постели… — В «Записках сумасшедшего» у Гоголя, под 4 октября Поприщин записал: «Дома большею частию лежал на кровати».
О люди! точно, жалкий род!.. — Мысль, заимствованная из стихотворения Пушкина «Полководец» (1835): «О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!».
…указательный палец, украшенный перстнем из корналинки… — Корналинка или корналин (франц. cornaline) — полудрагоценный камень сердолик.
Я чувствовал себя чем-то вроде Сципиона Африканского. — Древнеримский полководец Публий Корнелий Сципион Африканский старший (около 235–183 до н. э.) прославился своими воинскими победами и великодушным отношением к побежденным. Тит Ливий в «Римской истории от основания города» приводит много примеров его великодушия.
…как то легкое дуновение, от которого поднялись дыбом волосы у пророка… — В Библии Елифаз Феманитянин говорит Иову: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волоса на мне» (Книга Иова, гл. 4, ст. 15).
И пусть у гробового входа — Красою вечною сиять! — Заключительная строфа стихотворения Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829).
Черновой автограф начала рассказа на двух листах: ИРЛИ, ф. 93 (П. Я. Дашкова), оп. 3, № 1260.
Совр, 1852, № 2, отд. I, с. 141–170.
Т, 1856, ч. 1, с. 355–403.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 168–197.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 301–335.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2. с. 253–286.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 253–286.
Т, Соч, 1880. т. 6, с. 261–295.
Рукописи рассказа, кроме указанного выше отрывка чернового автографа, не сохранились.
Впервые опубликовано: Совр, 1852, № 2, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 2 февраля 1852 г.).
Печатается но тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 217, строки 32–33: «под единственным окошком» вместо «пред единственным окошком» (по черн. автогр.).
Стр. 220, строки 26–27: «платье зашелестело» вместо «платье зашелестило» (по всем другим печатным источникам).
Стр. 225, строка 12: «раздается голос» вместо «раздался голос» (по всем печатным источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 228, строка 36: «сделал знак Дианке» вместо «сделав знак Дианке» (по всем другим печатным источникам).
Стр. 239, строка 20: «фортепьяно» вместо «фортепиано» (по всем другим печатным источникам).
Стр. 240, строка 18: «я невольно вспомнил» вместо «я невольно вспоминал» (по всем печатным источникам до Т, Соч, 1868–1871).
Датируется 1851 годом на основании помет Тургенева в издании 1856 г. и в последующих. Однако, как свидетельствует переписка Тургенева, до конца 1851 г. рассказ еще не был им закончен. В канун Нового года он писал И. С. Аксакову о своих литературных планах на ближайшее будущее: «„Современник“, может быть, получит от меня ничтожный рассказ, начатый давно тому назад…» (письмо от 31 декабря 1851 г. (12 января 1852 г.)). Так как февральская книжка «Современника» имеет дату цензурного разрешения 2 февраля, можно считать, что рассказ «Три встречи» был закончен и передан в редакцию журнала в середине, но не позднее конца января 1852 г. Немногим раньше этого Тургеневым была написана «сцена» «Вечер в Сорренте» (дата окончания — 10 января 1852 г.). По верному замечанию Ю. Г. Оксмана, рассказ «Три встречи» «имеет несколько общих образных и фабульных мотивов с этой сценой» (наст. изд., Сочинения, т. 2, с. 685). Для обоих этих произведений Тургенев воспользовался своими воспоминаниями о нескольких днях, проведенных им в Сорренто весной 1840 г.
Второе упоминание Тургенева о «Трех встречах» содержится в письме к С. Т. Аксакову от 2(14) февраля 1852 г. Сообщая, что он не сможет принять участие в задуманном И. С. и К. С. Аксаковыми «Московском сборнике», Тургенев продолжает: «Не пишется что-то — по крайней мере ничего порядочного не пишется — и скажу откровенно, что я слишком уважаю их издание, чтобы дать им, например, такую пустую вещицу, как ту, которая появится во 2-м № „Современника“». Приведенные авторские оценки, вряд ли вполне искренние, должны были, вероятно, несколько смягчить неловкость от решительного отказа участвовать в московском издании. Но они полностью совпали с мнением славянофилов о «Трех встречах». 29 мая того же года И. С. Аксаков писал Тургеневу: «Мне непременно хочется, и теперь больше, чем когда-либо, чтобы Вы приняли участие в нашем честном издании <…>. Пришлите хоть безделицу, только, разумеется, не в роде „Трех встреч“, а такую, которая бы подходила к Сборнику» (Рус Обозр, 1894, № 8, с. 472). Слабым произведением, в котором «нет ничего такого, что бы заслуживало чье-нибудь внимание», «Три встречи» были названы в обзоре первых книг «Современника», помещенном в «Москвитянине» (1852, т. II, № 5, март, кн. 1, отд. V, с. 26–29).
По-иному встретили новый рассказ Тургенева его друзья из западнического лагеря, хотя и их оценки не были безусловно положительными. Подробно высказал свое мнение о «Трех встречах» Боткин в письме к Тургеневу от 11 февраля 1852 г., написанном под свежим впечатлением от рассказа: «Не знаю, я ли один испытываю всегда такие ощущения, читая твои рассказы, или испытывают их вообще все читающие их, — по крайней мере я, читая их, нахожусь постоянно в волнении: кровь как-то порывисто в это время обращается в жилах, дышу неровно, и по душе быстро и тревожно пробегают то забытые ощущения, то какие-то сладкие и давно уже выдохнувшиеся минуты, то лица, когда-то любезные, — словом, твои рассказы действуют на меня необыкновенно возбудительно и сладко. Так подействовал и этот рассказ — или вернее — так подействовала первая половина его, именно до удавления Лукьяныча. Отсюда он принимает решительно прозаический тон и вполне охлаждает то истинно поэтическое впечатление, каким охватили меня его первые страницы. Эти первые страницы — ночь в Сорренто, ночь в усадьбе, явления молодой женщины — превосходны, — с них так и пышет жаром. С выездом из деревни — всё пошло плохо; сцена в маскараде сшита белыми нитками, разговор и вся сцена вяла и бесцветна — ну так и видно, что вся последняя половина писалась кое-как, сплеча, на скорую руку. Если бы я слышал этот рассказ до печати, — я не отстал бы от тебя, пока ты его не переделал и не провел бы по всему нему тот магический колорит, каким облиты его первые страницы. Сон тоже отзывается неправдоподобием и вычурностью. Фантастическая причина смерти Лукьяныча трогает в душе совсем другие струны, совсем другой регистр, звуки которого совсем не вяжутся с тоном начала и даже конца. Бог знает к чему эта смерть? Но, несмотря на всё это, первые страницы — прелесть сладчайшая. Жарче их я ничего не читал» (Боткин и Т, с. 14–15).
Анненков не одобрил «Три встречи». Видя главный смысл развития творчества Тургенева в постепенном ослаблении субъективного начала и переходе к формам объективного творчества, Анненков счел ошибкой автора выбор им формы повествования от собственного лица: эта форма «выступила у него в „Трех встречах“ с такой гордостию, самостоятельностию и отчасти с таким кокетством, что поглотила содержание. В рассказе есть несколько блестящих страниц, но фантастическое, эффектное содержание его к тому только, кажется, и направлено, чтоб осветить лицо рассказчика наиболее благоприятным образом» (Анненков П. В. О мысли в произведениях изящной словесности. — Совр, 1855, № 1, отд. III, с. 10).
При подготовке текста рассказа для издания 1856 г. Тургенев внес в него некоторые исправления. Эта работа была выполнена им в конце мая — первой половине июня 1856 г. 19 июня (1 июля) исправленный рассказ был выслан в Петербург Д. Я. Колбасину. Хотя обычно Тургенев очень чутко прислушивался к мнению своих друзей-советчиков Анненкова и Боткина, на этот раз он в сущности пренебрег их замечаниями и ограничился весьма немногочисленными и к тому же незначительными исправлениями. Помимо мелкой стилистической правки, он исключил несколько фраз, звучавших чрезмерно напряженно, в духе уже давно осужденных им самим традиций романтизма тридцатых годов, устранил повторные упоминания о старых портретах в кладовой, ослабив этим мотив, отвлекавший от основного содержания рассказа, сократил конец беседы с незнакомкой в маскараде. В последующих изданиях текст рассказа уже не подвергался никаким сколько-нибудь существенным изменениям (см. раздел «Варианты» в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. V, с. 486–488).
Дружинин в своей статье о «Повестях и рассказах» Тургенева лишь коротко упомянул «повесть „Три встречи“, хотя и исполненную проблесков поэзии, но не выдержанную и даже темную по содержанию». Отголосок этого скептического отношения к «Трем встречам» прозвучал и в статье Ап. Григорьева, написанной в 1859 г. (см.: Григорьев, с. 308).
Безоговорочное признание рассказ «Три встречи» нашел не у критиков эстетического направления, а у деятелей противоположного лагеря. 26 марта (7 апреля) 1857 г. Некрасов писал Тургеневу, что при чтении «Повестей и рассказов» 1856 года ему особенно понравились «Фауст», «Яков Пасынков» и многие страницы «Трех встреч»: «Тон их удивителен — какой-то страстной, глубокой грусти. Я вот что подумал: ты поэт более, чем все русские писатели после Пушкина, взятые вместе. И ты один из новых владеешь формой — другие дают читателю сырой материал, где надо уметь брать поэзию. Написал бы тебе об этом больше, но опять проклятая мысль — не принял бы ты этого за пустую любезность! Но прошу тебя — перечти „Три встречи“, — уйди в себя, в свою молодость, в любовь, в неопределенные и прекрасные по своему безумию порывы юности, в эту тоску без тоски — и напиши что-нибудь этим тоном. Ты сам не знаешь, какие звуки польются, когда раз удастся прикоснуться к этим струнам сердца, столько жившего — как твое — любовью, страданием и всякой идеальностью» (Некрасов, т. X, с. 328).
С этим отзывом сходна запись в дневнике Н. А. Добролюбова от 25 января 1857 г.: «Вечером я решился читать Тургенева и взял первую часть <…> Что-то томило и давило меня; сердце ныло, — каждая страница болезненно, грустно, но как-то сладостно-грустно отзывалась в душе… Наконец прочитал я „Три встречи“ и с последней страницей закрыл книгу, задул свечу и вдруг — заплакал… Это было необходимо, чтобы облегчить тяжелое впечатление чтения. Я дал волю слезам и плакал довольно долго, безотчетно, от всего сердца, собственно по одному чувству, без всякой примеси какого-нибудь резонерства» (Добролюбов Н. А. Дневники. 1851–1859 / Под ред. и со вступ. статьей Вал. Полянского. М., 1932, с. 221).
Представляет также интерес отзыв Т. Шторма, который 15 сентября 1863 г. писал Л. Пичу: «В „Трех встречах“, как ни слабы они по композиции, есть что-то пленительное, главное в них не в событии, о котором повествуется, а в том впечатлении, которое оно производит на рассказчика; настроение, овладевающее им в результате этого события, — вот собственно тема…» (см.: Шульце-Леман К. Тургенев в переписке Теодора Шторма с Людвигом Пичем. — Лит Насл, т. 76, с. 582; ср.: Лааге К. Э. Выставка в Хузуме, посвященная Шторму и Тургеневу. — Т сб, вып. 3, с. 294).
В позднейшей критической литературе о Тургеневе рассказ «Три встречи» не подвергался обстоятельному изучению и оценке. Первая статья, специально посвященная этому рассказу, появилась только в 1927 г. (Габель М. О. «Три встречи» Тургенева и русская повесть 30 — 40-х годов XIX века. — Русский романтизм/Сборник статей под ред. А. И. Белецкого. Л., 1927, с. 115–150). М. О. Габель дает здесь подробный анализ стилевых и композиционных приемов в «Трех встречах» и на основе произведенных наблюдений приходит к одностороннему и несколько упрощенному выводу об отказе Тургенева «от принципов натуральной школы» и о его повороте «в сторону русской романтической повести 30-х годов». При этом реалистические элементы в содержании и стиле рассказа оказались вне поля зрения автора статьи.
Двумя годами ранее к «Трем встречам» обратился И. М. Гревс, опубликовавший книгу, в которой он рассматривал образы Италии в творчестве Тургенева (Гревс И. М. Тургенев и Италия. Культурно-исторический этюд. Л., 1925). Не ставя перед собой задачи всестороннего разбора «Трех встреч», И. М. Гревс рассматривает лишь созданную здесь художником картину Италии и приходит к следующему заключению: «Это подлинная Италия <…> Удивляешься, как смог писатель, после кратковременного, еще однократного пребывания в Италии, так полно схватить, так прочно удержать, так жизненно воспроизвести реальный облик страны в его интимных деталях. Ведь итальянская картина не уступает по силе изображения многим мастерским тургеневским этюдам русской действительности, хотя бы тем, которые тут же, в „Трех встречах“, переплетаются с нею» (с. 51–52).
Рассказ «Три встречи» неоднократно переводился при жизни Тургенева на иностранные языки. В 1852 г. немецкий его перевод был издан в Петербурге под заглавием «Drei Begegnungen» (перепечатка из «St.-Petersburger Zeitung», 1852, № 126–131, 18–24 июня) и вскоре вышел отдельным изданием (ценз. разр. 24 июня (6 июля) 1852 г.). Годом позже тот же перевод был напечатан в «Belletristische Blätter aus Russland», 1. Jg. (SPb.), 1853, Abt. I, S. 99 — 124 (см.: Шульце-Леман К., указ. статья, с. 590). В 1859 г. рассказ был напечатан в рептильной газете «Le Nord», издававшейся на французском языке в Брюсселе и представлявшей интересы русского правительства («Les Trois Rencontres» J. Tourguénev, trad, du russe par Th. Franceschi. — Le Nord. 1859. Nr. 301–302).
Сам Тургенев еще в 1857 г. включал «Три встречи» в план намеченного им совместно с Луи Виардо для издания в Париже второго сборника его повестей и рассказов на французском языке (1858, Scènes, II). Однако в дальнейшем «Три встречи» были заменены в этом сборнике «Поездкой в Полесье». Свое намерение перевести «Три встречи» Тургенев осуществил несколько позднее — этот рассказ, вместе с «Рудиным» и «Дневником лишнего человека», вошел в книгу, изданную в Париже в 1862 г. (см. о ней выше. с. 594).
Из последующих переводов «Трех встреч» можно назвать также: хорватский («Tri susreta» — журнал «Novi Pozor», 1868, u Beču (в Вене), Broj 94, 97, 99 — 100); чешский («Troje setkáni», перевел F. Mach — журнал «Květy», 1870); украинский («Слово», Львов, 1871, № 81–89, 91–95); венгерский («Ország Világ», 1871, N 6–8); польский («Tygodnik Wielkopolski», Познань, 1871); итальянский (вместе с «Бретёром», Милан, 1874 — см. об этом издании выше, с. 568); английский («Three Meetings», перевод Agnes Lazarus, in Lippincott’s Monthly Magazine, July 1875); финский (перевод Аурамо, Гельсингфорс, 1883).
Более чем через полвека после создания Тургеневым «Трех встреч» этот рассказ вдохновил польского композитора Мечислава Карловича (1876–1909), задумавшего написать симфоническую поэму «Эпизод на маскараде». В очерке жизни и творчества М. Карловича, написанном И. Бэлзой, об этом замысле сказано: «У нас нет оснований считать рассказ Тургенева сюжетной основой поэмы Карловича, так как она, скорее всего, является эмоциональным раскрытием того человеческого стремления к счастью, которое наполняет этот рассказ Тургенева» (Бэлза Игорь. Мечислав Карлович. M., 1955, с. 152. Подробнее см.: Ступель А. М. «Три встречи». Симфоническая поэма М. Карловича «Эпизод на маскараде» на сюжет рассказа Тургенева. — Т сб, вып. 2, с. 127–133). Законченная после смерти композитора Гжегожем Фительбергом, партитура «Эпизода на маскараде» была впервые издана в 1930 г.
Passa que’colli… — Установить, из какой песни взят эпиграф, не удалось.
…в село Глинное, лежащее в двадцати верстах от моей деревни. — Глинным называлось современное село Крыльцово, находящееся примерно в десяти километрах от Спасского.
…уехал из Сорренто, не посетив даже Тассова дома. — К 1840-м годам дом в Сорренто, в котором родился Торквато Tacco, уже не существовал — вместе с частью берега он обрушился в море. Главной достопримечательностью города был другой дом, в котором поэт жил позднее; фасад этого дома был украшен бюстом Tacco (см.: Бехтеев Александр. Рассказ об Италии. М., 1846, с. 148).
Она долго не шевелилась ~громким и звенящим голосом воскликнула: «Addio!» — Ср. в письме Тургенева к В. П. Боткину от 12 (24) апреля 1859 г.: «…на душе вместе с воспоминаниями детства проходило что-то хорошее и глубоко грустное. Сегодня чудесная погода — жарко, тихо, поют птицы, пахнет почками; я раза три прошелся по саду — и чуть не всплакнул. Жизнь пролита до капли, но запах только что опорожненного сосуда еще сильнее, чем когда он был полный. Addio, vita, слышал я раз на Корсо, во время карнавала; молодой женский голос произнес эти слова — и долго звук их звенел у меня в ушах». Здесь Тургенев «прекрасно выразил то душевное состояние, которое способствует пониманию самой природы и происхождения лиризма „Трех встреч“ их эмоциональной окрашенности, поэтического подтекста» (см.: Громов В. А. Об идейно-художественной связи повестей И. С. Тургенева 40 — 50-х годов с «Записками охотника» («Три портрета», «Три встречи»). — Межвузовский тургеневский сборник, Орел, 1963, с. 78–79 (Уч. зап. Орлов, гос. пед. ин-та, т. 17).
…с громом и треском вылетит краснобровый черныш… — Черныш — одно из народных названий полевого тетерева-косача, имеющего черное оперение и красные брови.
Я, как Гамлет, вперил взоры свои… — Имеется в виду трагедия Шекспира «Гамлет, принц датский», акт III, сц. 2.
Я печальная картина, Прислоненная к стене. — Из какого романса взяты эти строки — не установлено.
…статуя Галатеи, сходящая живой женщиной с своего пъедестала в глазах замирающего Пигмалиона… — Согласно древнегреческому мифу, великий ваятель древности, кипрский царь Пигмалион, полюбил созданную им прекрасную статую Галатеи. Снизойдя к его мольбам, Афродита оживила статую (см. поэтическое изложение этого мифа в «Метаморфозах» Овидия, кн. 10).
…звуки «однообразного и безумного» вальса… — Эпитеты, заимствованные из «Евгения Онегина» (глава пятая, строфа XLI).
Совр, 1854, № 3, отд. I, с. 9 — 36.
Т, 1836, ч. 2, с. 31–76.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 216–244.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 363–395.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 287–319.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 287–318.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 297–329.
Автограф повести не сохранился.
Впервые опубликовано: Совр, 1854, № 3, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 28 февраля 1854 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 247, строка 43: «на его место в застолице» вместо «на его место на застолице» (по всем другим источникам).
Стр. 248, строка 8: «он сам смахивал на степенного гусака» вместо «он смахивал на степенного гусака» (по всем другим источникам).
Стр. 249, строка 22: «была эта Татьяна» вместо «это была Татьяна» (по всем другим источникам).
Стр. 252, строки 3–4: «белесоватым волосам» вместо «беловатым волосам» (по всем другим источникам).
Стр. 257, строка 24: «ждали только слов: „С богом!“» вместо «ждали только слово: „С богом!“» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 258, строка 19: «но понемногу справилась» вместо «понемногу справилась» (по всем другим источникам).
Стр. 265, строка 38: «будить Гаврилу» вместо «будить Гаврила» (по всем другим источникам).
Стр. 266, строка 43: «стояли два других» вместо «стояло два других» (по Совр, Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861).
Стр. 268, строка 21: «повторили» вместо «повторяли» (по всем другим источникам).
Стр. 268, строка 43: «Мальчишки и все бывшие на дворе» вместо «Все бывшие на дворе мальчишки» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871, где в этой фразе выпал союз «и»; в Т, Соч, 1874 ошибка была исправлена без обращения к предыдущим изданиям и без учета контекста).
Стр. 269, строка 17: «лицо свое рукой» вместо «лицо своей рукой» (по всем другим источникам).
Стр. 269, строка 21: «заскочил за угол» вместо «вскочил за угол» (по всем другим источникам).
Стр. 271, строка 32: «светившие его пути» вместо «светившие его путь» (по всем другим источникам).
Датируется концом апреля — первой половиной мая 1852 г. — временем, когда Тургенев находился под арестом на съезжей в Петербург за публикацию в газете «Московские ведомости» статьи о Гоголе.
Свою новую повесть писатель читал в Петербурге, в частности у своего дальнего родственника А. М. Тургенева (см. Рус Cm, 1885, № 9, с. 372). Его дочь, О. А. Тургенева в своем «Дневнике» писала: «…И<ван> С<ергеевич> принес в рукописи свою повесть „Муму“; чтение ее произвело на всех, слушавших его в этот вечер, очень сильное впечатление < …> Весь следующий день я была под впечатлением этого бесхитростного рассказа. А сколько в нем глубины, какая чуткость, какое понимание душевных переживаний. Я никогда ничего подобного не встречала у других писателей, даже у моего любимца Диккенса я не знаю вещи, которую могла бы считать равной „Муму“. Каким надо быгь гуманным, хорошим человеком, чтобы так понять и передать переживания и муки чужой души» (Воспоминания Е. С. Иловайской (Сомовой) о И. С. Тургеневе. — Т сб, вып. 4, с. 257–258). Чтение «Муму» состоялось также и в Москве, где Тургенев останавливался ненадолго, проездом в ссылку — из Петербурга в Спасское. Об этом свидетельствует Е. М. Феоктистов, который 12(24) сентября 1852 г. писал Тургеневу из Крыма: «…сделайте одолжение, велите переписать Вашу повесть, которую в последний раз в Москве читали нам у Грановского и потом у Щепкина, и пришлите мне ее сюда. Все здесь живущие жаждут прочесть ее» (ИРЛИ, ф. 166, № 1539, л. 47 об.).
6(18) нюня 1852 г. Тургенев сообщал С. Т., И. С. и К. С. Аксаковым из Спасского, что для второй книжки «Московского сборника» у него есть «небольшая вещь», написанная «под арестом», которой довольны и его приятели, и он сам. В заключение писатель указывал: «…но, во-1-х, мне кажется, ее не пропустят, во-2-х, не думаете ли Вы, что мне на время надобно помолчать?». Тем не менее рукопись повести была послана И. С. Аксакову, который 4(16) октября 1852 г. писал Тургеневу: «Спасибо вам за „Муму“; я непременно помещу его в „Сборник“, если только мне позволено будет издавать „Сборник“ и если не воспрещено вовсе печатать ваши сочинения» (Рус Обозр, 1894, № 8. с. 475). Однако, как и предвидел И. С. Аксаков, «Московский сборник» (вторая книжка) был запрещен цензурой 3(15) марта 1853 г.
Между тем друзья и знакомые Тургенева проявляли большой интерес к его новому произведению. Не получая списка «Муму», Феоктистов сетовал на это в письме к Тургеневу от 5(17) декабря 1852 г. (ИРЛИ, ф. 166. № 1539, л. 51 об.). В ответном письме от 27 декабря 1852 г. (8 января 1853 г.) писатель сообщал Феоктистову: «Копию с „Муму“ мне до сих пор Кетчер из Москвы не высылает — но Вы ее получите при первой возможности». И на другой же день Тургенев просил И. С. Аксакова: «…доставьте Кетчеру „Муму“ — меня просили переписать ее». Ответ на эту просьбу Тургенева содержится в письме к нему С. Т. Аксакова от 22 января (3 февраля) 1853 г.: «Вашего „Муму“ Кетчеру я отдал…» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 8). К. Н. Леонтьев также просил Тургенева о списках «Муму» (и «Постоялого двора»), так как 6(18) марта 1853 г. писатель сообщал ему: «…я велю переписать для Вас здесь мои повести, а Кетчеру я — виноват — я об этом не писал». Таким образом, можно думать, что списки «Муму» существовали. Однако ни один из них до сих пор неизвестен.
Говоря о «Муму». В. Н. Житова сообщает: «Весь рассказ Ивана Сергеевича об этих двух несчастных существах не есть вымысел. Вся эта печальная драма произошла на моих глазах…» (Житова, с. 76). Она же указывает, что под именем Герасима был выведен принадлежавший В. П. Тургеневой «немой дворник Андрей» (там же, с. 54). По свидетельству Л. Пича, «…в трогательном рассказе о глухонемом < …> мы узнаем его <Тургенева> мать в величественной барыне, которая так утонченно умеет мучить своих крепостных» (сб. Иностранная критика о Тургеневе. СПб., 1884, с. 146–147). Одна из родственниц писателя (дочь его дяди — H. H. Тургенева) в неопубликованных воспоминаниях также называет в качестве прообраза Герасима крепостного В. П. Тургеневой, который был «дворником в Спасском, возил воду, колол дрова, топил в доме печи». По словам мемуаристки, это был «красавец с русыми волосами и синими глазами, огромного роста и с такой же силой, он поднимал десять пудов» (Конусевич Е. Н. Воспоминания. — ГБЛ, ф. 306, к. 3, ед. хр. 13). Сведения об Андрее (прототипе Герасима) содержатся и в одной из хозяйственных описей В. П. Тургеневой (1847 г.), хранящейся в музее И. С. Тургенева в Орле. На с. 33 этой описи значится, что «шнурку черного» 20 аршин выдано «дворнику немому на отделку красной рубашки» (сообщил зав. фондами музея А. И. Попятовский). В. Н. Житова пишет, что Андрей после гибели Муму «остался верен своей госпоже, до самой ее смерти служил ей» (там же, с. 80). Сопоставляя это свидетельство с финалом повести, Е. Добин справедливо указал, что Тургенев не воспользовался картиной «примирения», так как ему «ясна была неправдивость подобного мирного и благостного конца повести, если смотреть на искусство как на воплощение не случайного, а закономерного» (Добин Е. Жизненный материал и художественный сюжет. Л., 1958, с. 139–140; об этом же см.: Клочихина M. M. Жанр и композиция повести «Муму». — Литература в школе, 1958, № 6, с. 19–22).
Существовали также прообразы некоторых других, второстепенных персонажен повести. Так, в «Книге для записывания неисправностей моих людей…», которую в 1846 и 1847 годах вела В. П. Тургенева, имеется запись, подтверждающая, что среди ее слуг действительно был пьяница Капитон: «Капитон вчера явился ко мне, от него так и несет вином, невозможно говорить и приказывать — я промолчала, скучно всё то же повторять» (ИРЛП. Р. II, оп. 1, № 452, л. 17). В. Н. Житова называет в качестве прототипа Дяди Хвоста — буфетчика в Спасском Антона Григорьевича, который был «человек замечательной трусости» (Житова, с. 32). А своего сводного брата П. Т. Кудряшова Тургенев изобразил в лице лекаря старой барыни — Харитона (см.: Волкова Т. Н. В. Н. Житова и ее воспоминания. — В кн.: Житова. с. 7).
В идейном и в художественном отношении повесть «Муму» тесно связана с «Записками охотника». Но в известной степени это произведение является уже переходным, так как написано в тот период, когда Тургенев стремился отойти от «старой манеры», которая и им самим и друзьями связывалась с его знаменитой книгой. Подобного рода отзывы о «Муму» сохранились в письмах современников Тургенева. Так, например, К. С. Аксаков, прочитав эту повесть в рукописи, писал Тургеневу в октябре 1852 г.: «…ваше произведение < …> решительно есть, как говорят, шаг вперед. Вы здесь гораздо более серьезны; мелочные эффекты слов и изображений оставили Вас почти вовсе, и на первом плане — ясный и вместе многозначительный образ Герасима» (Рус Обозр, 1894, № 8, с. 482).
«Многозначительность» образа Герасима отмечал и И. С. Аксаков в письме от 4(16) октября 1852 г.: «Мне нет нужды знать: вымысел ли это, или факт, действительно ли существовал дрорник Герасим, или нет. Под дворником Герасимом разумеется иное. Это олицетворение русского народа, его страшной силы и непостижимой кротости, его удаления к себе и в себя, его молчания на все запросы, его нравственных, честных побуждений… Он, разумеется, со временем заговорит, но теперь, конечно, может казаться и немым, и глухим…» (Рус Обозр, 1894, № 8. с. 475–476). В ответном письме к И. С. Аксакову от 28 декабря 1852 г. (9 января 1853 г.) Тургенев заметил: «Мысль „Муму“ Вами < …> верно схвачена». Как отмечает П. Е. Липатов, хотя Аксаковы в основном правильно оценили повесть Тургенева, тем не менее их суждения были все-таки односторонними и тенденциозными. Увидев в «Муму» поэтизацию русского народа, что им импонировало как славянофилам, И. С. и К. С. Аксаковы не захотели заметить в этом произведении критики крепостнического строя (см.: Липатов П. Е. «Муму» И. С. Тургенева. — Творчество И. С. Тургенева. Сборник статей. М., 1959, с. 146).
В 1854 г., когда повесть «Муму» появилась в третьей книжке «Современника», антикрепостническая направленность ее обратила на себя внимание чиновника Главного управления цензуры Н. В. Родзянко. 16 марта 1854 г. в рапорте на имя министра народного просвещения он писал: «Рассказ под заглавием, Муму“ я нахожу неуместным в печати, потому что в нем представляется пример неблаговидного применения помещичьей власти к крепостным крестьянам < …> Читатель по прочтении этого рассказа непременно исполниться должен сострадания к безвинно утесненному помещичьим своенравием крестьянину < …> Вообще по направлению, а в особенности по изложению рассказа нельзя не заметить, что цель автора состояла в том, чтобы показать, до какой степени бывают безвинно утесняемы крестьяне помещиками своими, терпя единственно от своенравия сих последних и от слепых исполнителей, из крестьян же, барских капризов…» (Оксман Ю. Г. И. С. Тургенев. Исследования и материалы. Одесса, 1921. Вып. 1, с. 52–53). Товарищ министра А. С. Норов согласился с мнением Н. В. Родзянко и 2(14) апреля 1854 г. писал председателю С.-Петербургского цензурного комитета M. H. Мусину-Пушкину, что «щекотливое содержание этой повести, а еще более тон, в каком описывается рабская зависимость крепостных людей от прихотей и своенравного произвола помещицы, легко может повести читателей низшего сословия к порицанию существующего в нашем отечестве отношения крепостных людей к своим владельцам, которое как одно из государственных учреждений не должно подлежать осуждению частного лица» (там же, с. 53). 5(17) апреля 1854 г. С.-Петербургский цензурный комитет предписал цензору В. Н. Бекетову, «одобрившему» рассказ, впредь «рассматривать строже представляемые статьи для журналов и быть вообще осмотрительнее…» (там же, с. 54).
Через два года, когда Тургенев поручил П. В. Анненкову издание своих «Повестей и рассказов», снова возникло дело в связи с повторным уже печатанием «Муму». На этот раз цензор И. А. Гончаров, который знал, что по поводу публикации «Муму» были какие-то затруднения в 1854 г., сообщил о своих сомнениях автору. В результате этого Тургенев 3(15) апреля 1856 г. обратился с ходатайством к товарищу министра народного просвещения и члену Главного управления цензуры П. А. Вяземскому. По-видимому, Вяземский дал какие-то указания Гончарову, который 11(23) апреля 1856 г. в рапорте на имя председателя С.-Петербургского цензурного комитета M. H. Мусина-Пушкина хотя и писал, что не считает себя «в праве одобрить помянутую повесть к вторичному непечатанию без разрешения начальства», тем но менее далее указывал, что в то же время он не находит «удобным исключить ее из полного собрания сочинений г. Тургенева как уже однажды появившуюся в печати» (Оксман Ю. Г., указ. соч., с. 54). В заключение Гончаров спрашивал разрешения Мусина-Пушкина на вторичное напечатание «Муму» вместе с другими произведениями Тургенева.
Однако Мусин-Пушкин отказался единолично дать такое разрешение и 13(25) апреля 1856 г. в специальном рапорте на имя министра народного просвещения А. С. Норова представил все материалы о вторичном напечатании «Муму» на «благоусмотрение» самого министра (рапорт полностью опубликован в книге: Mazon A. Un maître du roman russe Iwan Gontcharov. Paris, 1914, p. 357–358).
27 апреля (9 мая) 1856 г. Гончаров, который в этот день был в цензурном комитете, сообщил Тургеневу, что никакого решения относительно «Муму» еще нет (см. об этом в письме Тургенева к секретарю канцелярии министра народного просвещения Л. Л. Добровольскому от 27 апреля (9 мая) 1856 г.). Три дня спустя Тургенев, перед отъездом в Спасское, посетил П. А. Вяземского, чтобы «поблагодарить» его за «ходатайство». Не застав Вяземского дома, он в своей записке от 30 апреля (12 мая) 1856 г. сообщал, что хотя дело о разрешении к печати «Муму» «до сих пор не увенчалось полным успехом», тем не менее он надеется, что «в субботу дело это окончится так или иначе».
Приехав в Спасское, Тургенев продолжал беспокоиться по поводу переиздания своей повести. 8(20 мая) 1856 г. он просил Д. Я. Колбасина: «Дайте мне, пожалуйста, знать о „Муму“…» «Жду с нетерпением Вашего извещения об участи „Муму“…», — писал Тургенев ему же 13(25) мая 1856 г. В это время Тургеневу еще не было известно, что Главное управление цензуры 5(17) мая 1856 г. разрешило переиздание «Муму» на том основании, что запрещение этой повести «могло бы более обратить на нее внимание читающей публики и возбудить неуместные толки, тогда как появление оной в собрании сочинений не произведет уже на читателей того впечатления, какого можно было опасаться от распространения сей повести в журнале, с приманкою новизны» (Оксман Ю. Г., указ. соч., с. 55). Это заключение подсказано было рапортом Гончарова. Узнав о нем, Тургенев писал Д. Я. Колбасину 21 мая (2 июня) 1856 г.: «Очень я рад, что „Муму“, наконец, прошла и печатание начнется».
Но министр народного просвещения А. С. Норов подписал заключение Главного управления цензуры от 5(17) мая 1856 г. о пропуске «Муму» только 31 мая (12 июня). Тургенев узнал об этом от Д. Я. Колбасина, приехавшего к нему в Спасское (см.: Анненков и его друзья, с. 570).
В 1854 г., когда «Муму» появилась в «Современнике», критика по-разному восприняла и оценила это произведение. Вполне положительным был отзыв рецензента «Пантеона», благодарившего редакцию за помещение этого «прекрасного рассказа» — «простой истории о любви бедного глухонемого дворника к собачонке, погубленной злою и капризною старухою…» (Пантеон, 1854, т. XIV, март, кн. 3, отд. IV, с. 19).
Критик «Отечественных записок» указывал на «Муму» как «на образец прекрасной отделки задуманной мысли»; находя, что сюжет повести «незначителен», он всё же признавал, что она производит «сильное, потрясающее впечатление», и ставил ее в ряд с лучшими рассказами из «Записок охотника» (Отеч Зап, 1854, № 4, отд. IV, с. 90–91).
Как о «неудачном литературном произведении» писал о «Муму» Б. Н. Алмазов, находивший, что если прежние рассказы Тургенева отличались «естественностью и простотой», то в повести «Муму» сюжет «самый изысканный, самый эффектный», ибо «происшествие, в ней рассказанное, решительно выходит из ряда обыкновенных событий человеческой жизни вообще и русской в особенности». По мнению Алмазова, подходившего к оценке «Муму» с антизападннческих позиций, повесть Тургенева «принадлежит к числу литературных произведений, наполненных пряными эффектами, которые в таком большом количестве появлялись во Франции…» (Москв, 1854, т. III, № 9, май, кн. 1, отд. IV, с. 32–33). Отметив в заключение, что в повести есть «много хороших подробностей», относящихся «к обстановке описываемого события». Алмазов считал, однако, что они не сглаживают того «неприятного впечатления, которое производит сюжет» (там же, с. 35).
После выхода в свет трехтомника «Повести и рассказы И. С. Тургенева» (СПб., 1856) в журналах появилось несколько статей, написанных большей частью критиками либерального или консервативного направлений. В частности, например, А. В. Дружинин в статье второй по поводу «Повестей и рассказов И. С. Тургенева» писал, что «Муму» и «Постоялый двор» — произведения «превосходно рассказанные, украшенные присутствием благородно-поучительной мысли и все-таки представляющие собою интерес умного анекдота, никак не более» (Б-ка Чт, 1857, № 3, отд. V, с. 18).
В «Отечественных записках» выступил С. С. Дудышкин, сближавший «Муму» с «Бирюком» и другими рассказами из «Записок охотника», а также с «Бобылем» и «Антоном Горемыкой» Д. В. Григоровича. По мнению Дудышкина, писатели натуральной школы «взяли на себя труд превратить идеи экономические в идеи литературные, явления экономические излагать в форме повестей, романов и драм». В заключение критик писал, что «сделать литературу служительницей исключительно одних специальных общественных вопросов, как в „Записках охотника“ и „Муму“, нельзя» (Отеч Зап, 1857, № 4, отд. II, с. 55, 62–63).
С совершенно иных позиций, позиций революционной демократии, подошел к оценке повести А. И. Герцен. В письмо к Тургеневу от 2 марта н. ст. 1857 г. он выразил свое впечатление от чтения «Муму»: «На днях я читал вслух „Муму“ и разговор барина со слугой и кучером („Разговор на большой дороге“) — чудо как хорошо, и особенно „Муму“» (Герцен, т. XXVI, с. 78). В декабре того же года в статье «О романе из народной жизни в России (письмо к переводчице „Рыбаков“)» Герцен писал о «Муму»: «Тургенев < …> не побоялся заглянуть и в душную каморку дворового, где есть лишь одно утешение — водка. Он описал нам существование этого русского „дяди Тома“[110] с таким художественным мастерством, которое, устояв перед двойною цензурой, заставляет нас содрогаться от ярости при виде этого тяжкого, нечеловеческого страдания…» (там же, т. XIII, с. 177).
Приветствуя обращение Тургенева к изображению народной жизни и развивая мысли, высказанные им некогда в письме 1852 г., К. С. Аксаков в «Обозрении современной литературы» указывал, что «Муму» и «Постоялый двор» знаменуют в творчестве Тургенева «решительный шаг вперед». По утверждению критика, «эти повести выше „Записок охотника“, как по более трезвому, более зрелому и более полновесному слову, так и по глубине содержания, особенно вторая. Здесь г. Тургенев относится к народу несравненно с большим сочувствием и пониманием, чем прежде; глубже зачерпнул сочинитель этой живой воды народной. Лицо Герасима в „Муму“, лицо Акима в „Постоялом дворе“ — это уже типические, глубоко значительные лица, в особенности второе» (Рус беседа, 1857, т. I, кн. 5, отд. IV, с. 21).
По количеству переводов на иностранные языки, появившихся при жизни Тургенева, «Муму» занимает первое место среди повестей и рассказов 1840-х — начала 1850-х годов. Уже в 1856 г. в «Revue des Deux Mondes» (1856, t. II, Livraison 1-er Mars) был напечатан под заглавием «Moumounia» несколько сокращенный перевод повести на французский язык, выполненный Шарлем де Сент-Жюльеном; ему же, очевидно, принадлежит и предисловие к повести с кратким очерком биографии Тургенева. Полный авторизованный перевод «Муму» был опубликован через два года в первом французском сборнике повестей и рассказов Тургенева, переведенных Кс. Мармье (1858, Scènes, I). С этого издания был сделан первый немецкий перевод «Муму», осуществленный Матильдой Боденштедт и отредактированный Фр. Боденштедтом (ее мужем), который сверил перевод с русским оригиналом. Этот перевод появился в газете «Frankfurter Museum» (1861, № 201–208) под заглавием «Edelfrau und Knecht». Этот же перевод (с восстановленным авторским заглавием «Mumu») был включен в изданное Фр. Боденштедтом собрание повестей и рассказов Тургенева (Erzählungen von Iwan Turgénjew. Deutsch von Friedrich Bodenstedt. Autorisierte Ausgabe. München, 1864. Bd. I). Об этом см. подробнее: Гранжар А. Письма Ф. Боденштедта (1861–1866); Раппих X. Тургенев и Боденштедт. — Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 303–354. Тогда же в Германии были опубликованы еще два перевода повести: в лейпцигском журнале «Russische Revue», издававшемся Вильгельмом Вольфзоном (Bd. I, H. 4, 1863, перев. W. v К.), и в штутгартском журнале «Freya» (1864, перев. М. Гартман).
«Муму» было первым произведением Тургенева, переведенным на венгерский язык («Pesti Napló», 1858, № 85–87).
В 1860 — 1870-х годах появилось три чешских перевода «Муму» — в журнале «Lumı́r» (1861, перев. R. К. R.), в журнале «Slavia» (1874, перев. A. Hausgira, под заглавием «Pes němého») и в журнале «Koleda» (1877, перев. V. Vitı́mskı́). В 1868 г. в Стокгольме был издан отдельной книгой шведский перевод повести («Mumu». Novell af I. Turgenev. Ofversättning fran franskan af C. J. Backmann. Stockholm, 1868). Первый перевод «Муму» на английский язык появился в США в 1871 г. («Mou-mou». «Lippincott’s Monthly Magazin», Philadelphia, 1871, April). В 1876 г., тоже в США, был издан другой перевод («The Living Mummy» — in Scribner’s Monthly). В 1878 г. повесть была издана на хорватском языке (вместе с «Дневником лишнего человека» — об этом издании см. выше, на с. 595). В 1879 г. в тартуской газете «Eesti Postimees» был напечатан анонимный перевод «Муму» на эстонский язык (см.: Орл сб 1960, с. 541). Несколько позднее появился в отдельном издании латышский перевод повести («Mumu». Sarakstijis kreewu rakstineeks Iwans Turgenjews. Tulkots no Ludwig Heerwagen, weza Gaujenes mahzitaja. Rigậ, 1882).
По свидетельству В. Рольстона, английский философ и публицист Т. Карлейль, который лично был знаком с Тургеневым и переписывался с ним, утверждал, говоря о «Муму»: «Мне кажется, это самая трогательная история, какую мне случалось читать» (Иностранная критика о Тургеневе. СПб., 1884, с. 192; см. также: Анненков, с. 379). Позднее (в 1924 г.) Д. Голсуорси в одной из своих статей («Six novelists in profile», т. е. «Силуэты шести романистов») писал, имея в виду «Муму», что «никогда средствами искусства не было создано более волнующего протеста против тиранической жестокости» (Galsworthy J. Castles in Spain and other screeds. Leipzig, Tauchnitz, s. a., p. 179).
Несомненно, что существует идейная и тематическая близость между рассказами «Муму» и «Мадемуазель Кокотка» Мопассана. Произведение французского писателя, названное также именем собаки, написано под воздействием рассказа Тургенева, хотя каждый из писателей трактует эту тему по-своему (см.: сб. И. С. Тургенев. Материалы и исследования. Орел, 1940, с. 110; Куроедова Н. Н. И. С. Тургенев и Ги де Мопассан. — Уч. зап. Кустанайск. гос. пед. ин-та. Серия филол., 1959. Т. IV, с. 129).
…едва ли не самым исправным тягловым мужиком. — Тягло — крепостная повинность, которой помещики облагали своих крестьян. За единицу обложения барщиной или оброком принималась условная семья (двое взрослых работников, мужчина и женщина, иногда с прибавлением полуработника — подростка). Тургенев подчеркивает, что Герасим был полноценным работником, несшим все крестьянские повинности.
…ведь у него просто Минина и Пожарского рука. — На памятнике Минину и Пожарскому, поставленном в Москве на Красной площади в 1826 г. (автор — скульптор И. П. Мартос), Минин изображен с простертой вперед могучей рукой.
…к нему на двор вора о́селом не затащить! — Осел — накидная петля из веревки, аркан (от осилить, совладать, поймать).
Черновой автограф, л. 1 — 41. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat. См.: Mazon, р. 55; Т сб, вып. 2, с. 12–60. Микрофильм — в ИРЛИ.
Писарская авторизованная копия, сделанная не ранее второй половины марта 1853 г. для С. Т. Аксакова после его замечаний в письме к Тургеневу от 14(26) марта 1853 г. (см. ниже, с. 613), л. 1 — 62: ИРЛИ, ф. 3, оп. 19, № 64. В текст копии рукой Тургенева внесены исправления, устраняющие ошибки переписчика, а в нескольких случаях изменяющие текст более ранних редакций (см. раздел Варианты в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. V, с. 490–503).
Типографские гранки журнального текста повести с карандашными пометами цензора В. Н. Бекетова, л. 1–6: ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 46, На л. 6 надпись: «Его высокородию г-ну цензору Бекетову „Современник“. Из тип<ографии> Военно-учебн<ых> завед<ений>». На каждом из шести листов в верхнем правом углу надпись: «Г-ну цензору. Окт<ября> 22».
Совр, 1855, № 11, отд. I, с. 1 — 49.
Т, 1856, ч. 2, с. 77 — 154.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 245–294.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 397–453.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 321–376.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 319–373.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 331–386.
Впервые опубликовано: Совр, 1855, № 11, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 октября 1855 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 273, строка 28: «к которой» вместо «в которой» (по всем другим источникам).
Стр. 273, строки 33–34: «не отпирались» вместо «не обтирались» (по всем другим источникам до Т, Соч, 1874, где была допущена буквенная опечатка («не оптирались»), исправленная в Т, Соч, 1880 без проверки по предыдущим изданиям.
Стр. 277, строка 28: «заморскую сторону» вместо «заморскую страну» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 278, строка 38: «Акимова помещица» вместо «Бывшая Акимова помещица» (по черн. автогр., авториз. копии и типогр. гранкам).
Стр. 279, строки 33–34: «и особенно» вместо «и особенное» (по всем источникам до Т, Соч, 1860–1861).
Стр. 283, строка 2: «и глаза ей написал» вместо «и глаза ее написал» (по черн. автогр., авториз. копии и по всем другим печатным источникам).
Стр. 283, строки 5–6: «помычит» вместо «промычит» (по всем другим источникам).
Стр. 285, строка 3: «Вот и я» вместо «Вот я» (по всем другим источникам).
Стр. 285, строка 36: «искушений» вместо «покушений» (по черн. автогр. и авториз. копии).
Стр. 286, строка 16: «Так прошло еще два года» вместо «Так прошло два года» (по всем другим источникам).
Стр. 290, строка 10: «вечерком» вместо «вечером» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 290, строка 31: «Любовь его к Авдотье» вместо «Любовь к Авдотье» (по всем другим источникам).
Стр. 294, строка 12: «Аким Семеныч» вместо «Аким Иваныч» (по черн. автогр., авториз. копии и Совр).
Стр. 294, строка 17: «ввезти» вместо «ввести» (по типогр. гранкам, Совр, Т, 1856 и Т, Соч, 1860–1861).
Стр. 296, строка 28: «проговорил он медленно» вместо «проговорил он немедленно» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 296, строка 35: «руки за спину» вместо «руку за спину» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 297, строка 4: «что вы так стоите» вместо «что вы такое стоите» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871).
Стр. 297, строка 27: «человечка» вместо «человечина» (по авториз. копии и по всем другим печатным источникам).
Стр. 298, строка 5: «бийца» вместо «убийца» (по всем другим источникам).
Стр. 298, строки 5–6: «тебя пора под начало» вместо «тебя под начало» (по всем другим источникам).
Стр. 298, строка 23: «повалилась прямо лицом в пыль» вместо «повалилась лицом в пыль» (по всем другим источникам).
Стр. 299, строка 7: «заглушали» вместо «заглушили» (по черн. автогр., типогр. гранкам, Т, Соч, 1868–1871 и Т, Соч, 1874).
Стр. 299, строка 35: «крикнул» вместо «кликнул» (по всем другим источникам).
Стр. 300, строка 39: «Мигом» вместо «Могим» (по всем другим источникам).
Стр. 303, строка 23: «попавшийся стул» вместо «попавший стул» (по всем другим источникам).
Работа над «Постоялым двором» была начата 18(30) октября и закончена 14(26) ноября 1852 г. (помета в черновом автографе). В письме к Н. А. Некрасову от 28 октября (9 ноября) 1852 г. Тургенев писал: «…я тебе обещаю одну вещь, которая, я надеюсь, тебе понравится — что такое — не скажу — увидишь — а получишь ты ее, может быть, через месяц». Во второй половине ноября — начале декабря 1852 г. в Спасском была сделана копия «Постоялого двора». Об этом известно из письма Тургенева к С. Т. Аксакову от 13(25) декабря 1852 г., в котором сообщалось, что повесть «уже совсем исправлена и списана» и «при первой оказии» будет отправлена в Москву к Н. X. Кетчеру, который доставит ее «на прочтение» адресату. В конце десятых — начале двадцатых чисел января ст. ст. 1853 г. рукопись повести (беловой автограф или список — неизвестно) была уже в Москве, так как С. Т. Аксаков 22 января (3 февраля) 1853 г. писал Тургеневу, что еще не получил «Постоялого двора» от Кетчера, который «просил отсрочки на неделю» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 8). 27 февраля (11 марта) 1853 г. С. Т. Аксаков снова писал Тургеневу: «Увы, и третья попытка достать „Постоялый двор“ оказалась безуспешною! „Постоялого двора“ нет дома, его переписывают; а как желающих, без сомнения, очень много, то я рискую получить его через год» (там же, с. 19).
Таким образом, можно считать несомненным, что в Москве было изготовлено в конце января — феврале 1853 г. несколько списков повести, восходящих, очевидно, к черновому автографу или к беловому — нам неизвестному. До нас дошли два более ранних списка (ЦГАЛИ, ф. 509, оп. 1, № 29 и ГПБ, ф. 795, № 21), которые должны быть датированы временем не позднее начала января ст. ст. 1853 г., потому что в них обоих, как и в черновом автографе, имеются слова «к становому». П. В. Анненков в письме от начала января 1853 г. указал Тургеневу на его промах: Акима, арестованного за попытку поджечь постоялый двор, собираются везти «к становому, а рассказ отнесен за 20 лет, когда, кажется, становых не было» (Назарова Л. Н. К истории творчества И. С. Тургенева 50 — 60-х годов. I. И. С. Тургенев в работе над повестью «Постоялый двор». — Орл сб, 1960, с. 137). В ответном письме от 10(22) января 1853 г. Тургенев сообщал Анненкову: «Ошибку о „становом“ легко поправить». И действительно, начиная с журнального текста 1855 года, слово «становой» Тургенев заменил словом «исправник».
Авторизованная копия написана не ранее второй половины марта 1853 г., что явствует из письма С. Т. Аксакова к Тургеневу от 14(26) марта этого года. С. Т. Аксаков, который ознакомился с одним из ранних списков «Постоялого двора», сделал Тургеневу несколько замечаний относительно неточного употребления некоторых слов и выражений. Он писал: «„Здесь лежал постоялый двор“ — лежал не говорится. Потом: „карета, запряженная шестериком кобыл“ — помещики никогда не ездили на кобылах в экипажах; разве это какая-нибудь местная особенность?» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 32). Учитывая замечания С. Т. Аксакова, Тургенев внес в текст «Постоялого двора» (в частности в авторизованную копию) два исправления: слово «лежал» он заменил словом «стоял», а вместо слова «кобыл» ввел слово «лошадей».
Со списками «Постоялого двора» познакомились многие из друзей Тургенева, в своих письмах к автору высказавшие суждения об этом произведении. Одним из первых прочитал «Постоялый двор» П. В. Анненков, высоко оценивший повесть. В начале января 1853 г. Анненков писал Тургеневу о «Постоялом дворе»: «Это вещь зрелая, обдуманная, спокойно выполненная, и потому весьма замечательная, гораздо более замечательная, чем „Муму“, да, по моему мнению, и все прежние Ваши рассказы. Еще ни в одном из них не было столько драмы» (Т, ПСС и П, Письма, т. II, с. 468). Сравнивая «Постоялый двор» с «Антоном Горемыкой» Д. В. Григоровича и «Красильниковыми» П. И. Мельникова-Печерского, Анненков подчеркивал, что «род жгучести», свойственный всем этим произведениям, «происходит от самого безобразного начала, от противоречий нестерпимых, нечеловеческих», т. е. противоречий крепостнической действительности. Анненков правильно подметил при этом, что за автора в данном случае работает сама «действительность», ибо миллионы таких же драм «существуют в голове, в воспоминаниях, в наслышке каждого» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 34). Считая, что «Постоялый двор» свидетельствует об изменении тургеневской «манеры», Анненков писал далее: «Попадись Вам эта мысль два года назад — вышел бы анекдотец весьма яркий, краску выводящий на лице, оглушительный, действием с апоплексией равняющийся < …> но я думаю, что чем безобразнее основание драмы — тем нужнее для передачи ее осторожность, деликатность приемов» (Орл сб, 1960, с. 136).
«Существенный недостаток» произведения Тургенева заключался, по мнению Анненкова, лишь в том, что автор упустил из виду необходимость в такого рода произведениях «истины математической». В том же письме он указывал Тургеневу: «Вот, например: Аким купил постоялый двор либо на имя г-жи Кунце, либо на собственное свое. В последнем случае г-жа Кунце не могла его продать без предварительной драмы с Акимом, о чем вы умалчиваете… В первом же случае все документы были в ее руках, она могла продать дворик, но это уже не могло быть нечаянностью для Акима < …> Между ними была непременно какая-нибудь предварительная сделка. Вы скажете: на кой черт нам знать это? — Нельзя! Из продажи дворика — всё дело вышло, нам надобно знать о нем пообстоятельнее: это дело юридическое. Как снег на голову упала на читателя продажа дворика, а читатель знает, что эти вещи все-таки с плутовством делаются и сопровождаются даже у крепостных людей борьбой, извилинами и кой-каким сопротивлением. Нечаянности тут анахронизм. Избу Акима г-жа Кунце могла снести по одному слову, но купленную землю им и дворик — могла снести, похлопотав однако ж маленько, и эти две истины нужно было сказать» (там же, с. 137).
Возражая Анненкову, Тургенев писал ему 10(22) января 1853 г., что крепостной крестьянин «не имеет права приобретать собственность иначе, как на имя своего господина». В подтверждение писатель рассказывал о том, что сам он недавно дал доверенность одному «богатому мужику в Тамбове — купить 150 десятин на его деньги», но на имя Тургенева. Далее Тургенев прибавлял, что вся история, рассказанная в повести, «буквально совершилась в 25-и верстах отсюда <от Спасского> — и „Наум“ жив и процветает до нынешнего дня». Писатель соглашался с Анненковым лишь в том, что «вероятно, такого рода продажи пронюхиваются прежде и против них не принимаются меры — потому что мер никаких принять нельзя, — но делаются своего рода усилья». Тургенев не хотел, по его словам, упоминать об этом, так как «боялся задержать и понапрасну запутать ход драмы». В постскриптуме к этому же письму он, продолжая спор с Анненковым, писал: «Вы говорите, что если Аким знал, что г-жа К<унце> могла продать его двор — то это для него уж не было нечаянностью. В Ярославской губернии нет крестьянина, который бы не владел частичкой земли на имя своего господина (след<овательно> ему не принадлежащей), — купцы наши до сих пор пересылают огромные суммы через приказчиков, — без расписки, — но думаете ли Вы, что лишение земли или капитала для них не нечаянность непредвиденная? В этом-то и состоит весь русский chic. О какой-нибудь предварительной сделке — и думать нельзя, и мне кажется, что, если б даже можно было, и тут бы не думали».
Но если у Анненкова возникали какие-то сомнения в отношении юридической основы повести Тургенева, то Кетчер, сделавший приписку в конце цитированного выше письма Анненкова к Тургеневу, соглашаясь с ним «в полнейшей необходимости для подобных произведений истины почти математической», писал далее, что она «впрочем, кажется, соблюдена здесь достаточно» и он «очень доволен» (ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 7, л. 11).
Очень сухо отозвался о повести В. П. Боткин. Тургенев был обескуражен его мнением, которое сводилось к тому, что «второстепенные лица удались гораздо лучше лиц переднего плана, хотя написанных и сильными красками. Герой так преувеличен, что сбивается на мелодраматического героя, и вообще вся повесть более походит на эскиз, нежели на дельную картину» (Боткин и Т, с. 36–37).
Позже стало более сдержанным и отношение Анненкова к «Постоялому двору». Критик писал Тургеневу в начале марта 1853 г., что из этого «направления» «ничего выйти серьезного не может», ибо «нет почвы сделаться у нас великим полемическим писателем, а художественным — само направление не позволяет» (Орл сб, 1960, с. 139). Анненкову казалось, что «дядя Том и дядя Аким есть полемика, а не создание»[111]. Опасаясь, чтобы Тургенев не встал на путь создания других, полемических же, т. е. злободневных, социальных произведений, Анненков советовал писателю: «Не обращайтесь Вы с любовью на него (Акима), принимайте похвалы заслуженные, а про себя думайте свою думу» (там же, с. 140).
Как уже упоминалось выше, с большим интересом отнеслись к «Постоялому двору» Аксаковы. В их письмах к Тургеневу содержатся оценки этого произведения в целом, а также отдельных его героев. Внимание И. С. Аксакова привлек образ Акима, о котором он в письме к Тургеневу от 11(23) марта высказал типично славянофильские суждения: «Этот оскорбленный, ограбленный и разоренный Аким, умевший из-под развалин своего земного благосостояния возрасти до такой недосягаемой для нас нравственной высоты, заставляет читателя даже стыдиться тех буйных выходок, которые возбуждаются в самом читателе в пользу Акима < …> Русский человек остался чистым и святым — и тем самым сильнее обвинил общество, поразил его таким неотразимым обвинением, которое… — Вы думаете погубит общество, низведет на него месть и кару? Нет! — которое, может быть, святостью и правотою своею смирит гордых, исправит злых и спасет общество» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 27).
К. С. Аксаков, разделяя мнение брата, также писал Тургеневу 12(24) марта 1853 г., что «Аким, после попытки пожара, это — такое лицо, которое выше несказанно всякого европейца на его месте». В связи с этим тургеневским образом К. С. Аксаков писал далее, что «русский крестьянин есть, в существенных своих проявлениях, действиях и словах» «великий наставник и проповедник истины и добра христианского учения» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 29).
Тургенев был явно смущен такого рода интерпретациями своего героя. 2(14) апреля 1853 г. он сообщал Анненкову: «От лица Акима — они <Аксаковы> в восторге — и видят в нем… право, я даже сам не знаю что. Это меня конфузит не менее боткинского упрека…». А в письме к самим Аксаковым, написанном в тот же день, Тургенев прямо указывал: «со всем сказанным К<онстантином> С<ергеевичем> — согласиться мне трудно».
Правильно понял и самую сущность замысла повести и типичность героев «Постоялого двора» С. Т. Аксаков. 10(22) марта 1853 г. он писал Тургеневу, что в его повести — «русские люди, русская драма жизни, некрасивая по внешности, но потрясающая душу, изображенная русским талантом» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 26). В следующем письме, от 14(26) марта 1853 г., С. Т. Аксаков подчеркивал жизненность, реальность таких образов, как Аким, Авдотья, Наум, госпожа Кунце и второстепенных персонажей: Кирилловны, дьячка и его жены (там же, с. 31–32). Тургенев был очень доволен этим письмом. Отвечая С. Т. Аксакову 2(14) апреля 1853 г., он писал: «Ваша оценка каждого отдельного лица в „П<остоялом> д<воре>“ < …> меня просто возгордила — стало быть, подумал я, я не напутал, коли C<ергей> Т<имофеевич> так верно понял все, что я хотел сказать».
Списки «Постоялого двора» Тургенев посылал также другим своим знакомым и друзьям. Е. В. Салиас писала Тургеневу, очевидно, зимой 1853 г.: «Я жду с величайшим нетерпением вашего „Постоялого двора“» (Орл сб, 1960, с. 142–143). Несколько позже она снова повторяла свою просьбу: «Пришлите мне скорее свои повести — нет одной, хотя другую… Если нет „Муму“, то „Постоялый двор“…» (там же, с. 143). И ей, и Е. М. Феоктистову Тургенев послал список «Постоялого двора» значительно позже. Отзыв Феоктистова об этом произведении содержится в его письме к Тургеневу от 15(27) июня 1853 г. В целом корреспондент Тургенева был очень удовлетворен «Постоялым двором». Он считал, что «характеры» вышли здесь «очень определенны, ярки», в изображении их нет «прежних несколько хитростных замашек». По его мнению, Тургенев в «Постоялом дворе» «яснее и прямее прежнего» смотрит на изображаемый им мир. Особенно понравилась Феоктистову Авдотья. «Это лицо удивительно удалось Вам, так что мне кажется нельзя ни прибавить, ни убавить ни одной лишней черты», — писал он Тургеневу, отмечая, что «некоторые сцены, — напр<имер>, описание первой встречи Авдотьи с Наумом и проведенная ею беспокойная ночь, появление Акима к барыне с объяснением по поводу проданного дома — всё это живо, верно и отлично». Указав затем на недостатки, которые он находил в «Постоялом дворе», Феоктистов в заключение отмечал, что Тургеневу очень опасно продолжать заниматься изображением крестьянского быта, так как он это делает все-таки «не слишком ловко» (там же).
Очень кратко отозвался о повести Н. А. Некрасов, который 17(29) ноября 1858 г. писал Тургеневу: «В Москве я читал твой „Постоялый двор“ — вещь прекрасная, но выполнение слабее, чем в других твоих рассказах, — как-то бледновато, думаю — потому, что ты не имел цели окончательно его отделывать» (Некрасов, т. X, с. 198).
Сохранились сведения и о чтении этой повести в Москве у Ховриных. 15(27) февраля 1855 г. Е. А. Ладыженская сообщала Тургеневу: «…Бутовский читал нам сегодня вечером < …> Ваш „Постоялый двор“ < …> Если Вам это может сделать удовольствие, то я Вам скажу, что Марья Дмитриевна была тронута до слез великодушием Акима в отношении жены. Что касается до Лидии, то она, с надлежащей скромностию, опустила глаза, когда читали встречу в конопляниках < …> Мне же чрезвычайно понравилось это сочинение, оно мне решительно кажется самым лучшим Вашим произведением» (Т сб, вып. 2, с. 367). 27 февраля (11 марта) Ладыженская, возвращаясь к «Постоялому двору», писала Тургеневу: «…я всё в том же восторге, я нахожу, что Вы в нем достигли до высшего драматизма, — сцена, в которой Аким прощает жену, поражает своей строгой красотой. Очень хороша и та, в которой Кирилловна объясняется с Акимом и с барыней. Словом, с самой доброй волей ничего не найдешь критиковать в этом произведении» (там же, с. 369).
18 февраля ст. ст. 1854 г. Тургенев читал «Постоялый двор» в Петербурге у Виельгорских (см.: Долотова Л. М. Тургенев о революционном Париже 1848 г. Из дневниковых записей П. А. Васильчикова, 1853–1854 гг. — Лит Насл, т. 76, с. 355).
Один из ранних списков «Постоялого двора» читал А. Ф. Писемский. 29 апреля (11 мая) 1855 г. он писал Тургеневу: «Первое слово о „Постоялом дворе“, который я прочитал и за мысль которого автора надобно расцеловать. Но за выполнение другое дело: характеры задуманы в основании все верно, но в развитии их нет, если можно так выразиться, психологической последовательности. Например, главное лицо: это трудолюбивый мужик, до сорокапятилетнего возраста трудившийся, хлопотавший, даже, вероятно, плутовавший, наконец-то разошелся, и тут начинает нравственно куражиться, и действительно самым резким проявлением его куража Вами избрана очень ловко его мысль жениться мужику на горничной девке. И это сейчас наводит на прекрасную, широкую сцену — объяснение куражливого мужика с барыней, аханье дворни, испуг, раздумыванье о согласии горничной. Обо всем этом у Вас только намекнуто. Сцена любви слишком случайна и коротка, и зачем Вы избрали в соблазнители временно накутившего купца? Всего удобнее для этого поверенные, которые беспрестанно ездят для поверки в кабак и пристают обыкновенно на постоялых дворах, и обыкновенно составляют предмет соблазна для молодых баб. Впрочем, всё это выкупили этим местом, где она собирается идти к нему, потихоньку от мужа — прекрасно! Сцена, когда узнается его плутливая проделка, драматична, но не знаю, верна ли действительности. Я бы сделал так, что старик кинулся после барыни к становому, тот приехал и прибрал к рукам плута ловко, но барыня, узнав об этом, из корысти приняла его сторону, и они вместе подкупили станового, и затем сцена поджиганья и всё последующее» (Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 138).
Многие из корреспондентов Тургенева понимали, что «Постоялый двор» является шагом вперед в творчестве писателя. По сравнению с рассказами из «Записок охотника» характеры героев обрисованы в этом произведении более определенно и ярко, каждый из них показан во взаимодействиях с другими персонажами (так, например, характер Акима всесторонне раскрывается в его сценах с женой, дьячком Ефремом, стариком дядей, а также в столкновениях с Наумом, барыней и ее наперсницей Кирилловной). Простота в изображении потрясающей своей жизненностью социальной драмы, спокойная и сдержанная манера рассказа о происходящих событиях взамен некоторой напряженности и натянутости, ощутимой кое-где в рассказах из «Записок охотника», позволяли самому Тургеневу и его литературным советчикам говорить об отходе писателя от «старой манеры». Подробнее об этом см.: Клочихина М. М. Повесть Тургенева «Постоялый двор». — Уч. зап. Моск. гос. пед. ин-та им. В. И. Ленина, каф. рус. лит-ры, т. CXV. Вып. 7. Под ред. проф. Ф. М. Головенченко, М., 1957, с. 299–337.
В печати «Постоялый двор» появился значительно позднее — лишь в одиннадцатой (ноябрьской) книжке «Современника» за 1855 год. Сравнение журнального текста с черновым автографом, со списками, хранящимися в ЦГАЛИ и ГПБ, а также с авторизованной копией позволяет утверждать, что первоначальная редакция повести, с которой знакомились друзья Тургенева в 1853 г., была значительно более острой в социальном отношении. Не случайно С. Т. Аксаков с горечью писал автору 13(25) ноября 1855 г.: «Не могу утерпеть, чтоб не сказать Вам правду: вы просто срезали меня, напечатав „Постоялый двор“ с такими изменениями, которые уничтожают мысль и, несмотря на переделку или подделку, производят такое смешение в понятиях читателя, что повергают в недоумение бедную его голову…» (Рус Обозр, 1894, № 12, с. 573).
В своих примечаниях к повести А. Н. Дубовиков указал на самую существенную из вынужденных уступок Тургенева цензуре: в журнальном тексте повести Аким из крепостного крестьянина, находящегося на оброке, был сделан вольноотпущенным. Постоялый двор он построил на земле, некогда купленной мужем Лизаветы Прохоровны Купце, а не самим Акимом на имя барыни. В результате этого «сделка барыни с Наумом становилась примером лишь юридической несправедливости, а повесть в целом утрачивала силу протеста против крепостнического произвола» (Т, СС, т. 5, с. 454). О том, какие изменения пришлось внести Тургеневу в текст повести, свидетельствуют листы корректуры в гранках ноябрьской книжки «Современника» за 1855 г. На всех этих листах имеются карандашные пометы — следы внимательного чтения «Постоялого двора» цензором В. Н. Бекетовым (см.: Назарова Л. Н. «Постоялый двор» И. С. Тургенева. К истории первой публикации повести. — В сб.: Из истории русских литературных отношений XVIII–XX веков. М.; Л., 1959, с. 158–165).
В результате цензорской правки «Постоялый двор» был напечатан в «Современнике» со значительными отклонениями от текста 1852 г. и даже от текста, отданного Тургеневым в 1855 г. в редакцию журнала, а затем представленного в цензуру. Некрасову, пожелавшему в конце 1855 г. непременно напечатать «Постоялый двор» в «Современнике», вероятно, пришлось выдержать нелегкую борьбу с цензурой, и в отдельных случаях победа оказалась на его стороне (см. там же, с. 164).
В позднейших прижизненных изданиях, начиная с Т, Соч, 1860–1861, Тургенев постепенно восстанавливал первоначальный текст повести, приближаясь к ранним редакциям. В частности, уже в этом издании Аким снова стал именоваться «крестьянином», а не «вольноотпущенным крестьянином», как это было сделано в журнальной редакции «Современника» и в издании 1856 г. В соответствии с этим несколькими строками ниже, где речь шла о том, что Аким основался на большой дороге, с позволения своей «бывшей барыни», слово «бывшей», так же начиная с Т, Соч, 1860–1861, было снято.
Однако работа по восстановлению первоначального текста не была доведена Тургеневым до конца. Исключение представляет лишь текст французского авторизованного издания (1858, Scènes, II), в котором писатель, пользуясь черновым автографом или одним из списков 1853 г., в значительной степени восстановил первоначальный текст повести, так как не был стесняем цензурными требованиями. Тургенев воспользовался для перевода не только печатными, но и рукописными источниками, что подтверждается сличением французского перевода с черновым автографом, а также со списками ЦГАЛИ и ГПБ.
На стр. 8 французского издания напечатано: «La maîtresse d’Akim, Lisaveta Prokhorovna Kuntze…» («Акимова помещица Лизавета Прохоровна Кунце»). В черновом автографе и в списках ЦГАЛИ, ГПБ читаем: «Акимова помещица, Лизавета Прохоровна Кунце…» Во всех же прнных ижизнеизданиях: «Бывшая Акимова помещица, Лизавета Прохоровна Кунце…»
На стр. 9 французского издания, где речь идет о том, как Лизавета Прохоровна Кунце управляла своим имением, напечатано: «Elle l’administrait elle-même, et passablement. Ses paysans ne souffraient pas trop, mais il ne leur restait en tout que le plus juste» («Она сама управляла им, и недурно. Ее крестьяне не слишком страдали, но им оставалось только в самый обрез»). В черновом автографе и в списках ЦГАЛИ, ГПБ читаем: «…сама им управляла и весьма недурно управляла, с своей точки зрения, разумеется; крестьянам ее не то чтобы плохо приходилось, а в обрез, — и очень даже в обрез». Во всех прижизненных изданиях: «сама управляла, и очень недурно управляла».
На стр. 22 французского издания (разговор между Кирилловной и Кунце, во время которого барская фаворитка убеждает свою госпожу продать постоялый двор Акима) напечатано: «— Son propre argent! mais d’où l’а-t-il pris? c’est grâce à votre condescendance qu’il l’a gagné. Et vous croyez, madame, qu’après cela il ne lui restera plus d’argent? mais il est plus riche que vous. Je le dis devant Dieu. Et puis d’ailleurs, lui et les autres paysans, ne sont-ils pas assis sur le même sillon? Vous lui avez permis de s’occuper de roulage, et voilà qu’il est devenu un richard, plus riche que les autres. Est-ce que c’est juste?» (— «На свои деньги? Да откуда он взял-то их? Ведь всё по вашей же милости заработал. А вы думаете, сударыня, что после этого у него и не останется больше денег? Да он богаче вас. Ей-богу же. А ведь разве не сидел он на той же полосе, что и другие крестьяне? Вы ему позволили извозом заниматься — вот он и разбогател — пуще всех. Разве это справедливо?»).
В черновом автографе и в списках ЦГАЛИ, ГПБ читаем: «На свои деньги? Да деньги-то откуда он взял? — Ведь всё по вашей же милости. А вы думаете, сударыня, что у него так и не осталось больше денег? Да он богаче вас, ей-богу-с. А ведь что он, что другие крестьяне, на одной ведь полосе сидели, — всё равно-с. Вы ему позволили извозом заниматься — он и разбогател пуще всех. Разве это справедливо?» Во всех прижизненных изданиях это развернутое возражение Кирилловны дано в иной, сокращенной редакции, а именно: «— На свои деньги? А откуда он эти деньги взял? Не по вашей ли милости? Да он и так столько времени землею пользовался… Ведь всё по вашей же милости. А вы думаете, сударыня, что у него так и не останется больше денег? Да он богаче вас, ей-богу-с»).
На стр. 33 французского издания, в сцене разговора Кирилловны с Акимом после продажи постоялого двора, напечатано: «— Vous un paysan, Akim Séménitch! mais vous êtes un des premiers parmi les gens de service» («— Вы мужик, Аким Семеныч! Да вы один из первых среди дворовых»). В черновом автографе, а также в списках ЦГАЛИ и ГПБ читаем: «— Какой же вы мужик, Аким Семеныч? Вы и из дворовых у нас, почитай, что первый, что вы это?» Во всех прижизненных изданиях: «— Какой же вы мужик, Аким Семеныч? Вы тот же купец, вас и с дворовым сравнить нельзя, что вы это?»
Далее на той же стр. 33 напечатано: «„— Il parait qu’en effet je suis devenu un homme de service“, — se dit Akim en s’arrêtant devant la porte cochère». В черновом автографе и в списках ЦГАЛИ, ГПБ: «— А знать, я и впрямь дворовым стал, — сказал самому себе Аким, остановившись в раздумье на дворе перед воротами». Во всех прижизненных изданиях: «— А знать, я и впрямь купцом стал, — сказал самому себе Аким, остановившись в раздумье перед воротами. — Хорош купец!»
На стр. 34 французского издания о дьячке Ефреме сказано: «C’était un petit homme tout rabougri, avec le nez pointu, des yeux chafouins et une tresse de cheveux noirs» («Это был маленький тщедушный человек с острым носом, невыразительными глазами и черной косичкой»). В черновом автографе и в списках ЦГАЛИ, ГПБ читаем: «…маленького сгорбленного человека с вострым носиком, слепыми глазками и черной косичкой». Во всех прижизненных изданиях: «…маленького сгорбленного человечка с вострым носиком и слепыми глазками».
На стр. 55 французского издания напечатано: «Mais Ouliana ne lui montra pas la moindre considération, et le chassa du côté de l’église» («Но Ульяна не проявила к нему ни малейшего уважения и прогнала его в церковь»). В черновом автографе и в списках ЦГАЛИ, ГПБ читаем: «Но Ульяна Федоровна не уважила его — и прогнала его к обедне». Во всех прижизненных изданиях: «Но Ульяна Федоровна не уважила его и прогнала его с глаз долой».
При появлении в «Современнике» «Постоялый двор» почти не был замечен критикой. Один из положительных отзывов был напечатан без подписи в газете «С.-Петербургские ведомости». Анонимный рецензент (им был, вероятно, Е. Ф. Корш) писал, что в ноябрьской книжке «Современника» «первое место занимает, конечно, новая повесть г. Тургенева „Постоялый двор“». По мнению критика, в этом произведении Тургенев является «таким же мастером в описании быта наших крестьян, какими выказались г. г. Григорович и Потехин < …> Содержание „Постоялого двора“ не сложно, но полно драматизма и передано с тем уменьем заинтересовать читателя, которое составляет отличительную черту таланта г. Тургенева».
Пересказав далее содержание, рецензент в заключение писал: «Рассказ передан г. Тургеневым так живо, так увлекательно, что кажется будто видишь перед собой всех действующих лиц этой безыскусственной и трогательной повести, полной чувства и истины» (СПб Вед, 1855, № 264, 1 декабря, с. 1415).
Когда же «Постоялый двор» был перепечатан во второй части «Повестей и рассказов И. С. Тургенева» (СПб., 1856), он вызвал, наряду с «Муму», ряд отзывов в печати (А. В. Дружинина, К. С. Аксакова — см. примеч. к «Муму», наст, том, с. 608–609). С. С. Дудышкин в статье второй о «Повестях и рассказах И. С. Тургенева» писал, сопоставляя «Муму» и «Постоялый двор»: «…повинуясь, по-видимому < …> теории художественного беспристрастия, г. Тургенев оканчивает свой „Постоялый двор“ уже совсем не так, как, Муму“. Там немой утопил свою собачонку, чтоб она никому не доставалась; здесь старый дворник, желавший поджечь свой двор, умеряет гнев свой и отправляется на богомолье. Здесь уж в раздраженную натуру влит целительный бальзам примирения — конечно, на том основании, что оно так бывает на святой Руси» (Отеч Зап, 1857, № 4, отд. II, с. 62).
В 1861 г., после выхода в свет второго тома «Сочинений И. С. Тургенева» (изд. Н. А. Основского), включавшего «Муму» и «Постоялый двор», К. Н. Леонтьев в статье «По поводу рассказов Марка Вовчка» писал: «…реального, правдивого бездна в „Муму“, „Постоялом дворе“, „Певцах“, „Бирюке“, „Лешем“, „Питерщике“ <А. Ф. Писемского>, „Деревне“, „Антоне Горемыке“ <Д. В. Григоровича>». И далее: «…такие вещи, как „Муму“, „Постоялый двор“ < …> всегда будут жить и читаться с наслаждением» (Отеч Зап, 1861, № 3, отд. III, с. 11, 13; см. также: Леонтьев К. Собр. соч. М., 1912. Т. 8, с. 30, 33).
Интересна запись в дневнике Ф. Н. Тургеневой относительно обеда, состоявшегося в Париже у Н. А. Милютина в третью годовщину реформы 19 февраля 1861 г. Обратившись к В. П. Боткину, автор дневника сказала: «Следовало бы выпить за здоровье Ивана Сергеича как автора „Муму“ и „Постоялого двора“». Через некоторое время Боткин «встал и произнес несколько слов, прося не забыть тех, кто своими сочинениями способствовали распространению идеи освобождения и сочувствия крестьянам». «В первом ряду стоит автор „Записок охотника“, предлагаю выпить за его здоровье». По свидетельству Ф. Н. Тургеневой, «все присоединились с жаром» (Тургенев и семья декабриста Н. И. Тургенева. Из дневников Ф. Н. Тургеневой, 1857–1883. Публикация М. П. Султан-Шах. — Лит Насл, т. 76, с. 366).
Когда в 1874 г. комиссия Комитета грамотности Московского общества сельского хозяйства задумала включить некоторые произведения Тургенева в специальное «издание для народа», он писал В. С. Кашину (секретарю комиссии) 8(20) марта 1874 г.: «Позволяю себе рекомендовать комиссии „Записки охотника“, „Муму“ — и особенно „Постоялый двор“». (Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. М., 1960. Вып. 23, с. 259–261).
История переводов «Постоялого двора» на иностранные языки начинается французским переводом, который был осуществлен самим Тургеневым при участии Луи Виардо («L’Auberge de grand chemin» — 1858, Scènes, II. — Текст его охарактеризован выше, см. с. 620–622). Следующим по времени был немецкий перевод Фр. Боденштедта, вошедший в первый том подготовленного им мюнхенского издания произведений Тургенева («Das Wirtshaus an der Heerstrasse» — Erzählungen von Iwan Turgénjew. Deutsch von Friedrich Bodenstedt. München, 1864. Bd. I). В 1868 г. новый перевод «Постоялого двора» на немецкий язык был сделан М. Гартманом («Das Gasthaus an der Heerstrasse». — Frankfurter Zeitung, 1868, 4 — 20 Februar). В письме к нему от 18 февраля (1 марта) 1868 г. Тургенев писал: «Перевод „Постоялого двора“ — мастерское произведение в полном смысле слова». Первый чешский перевод повести появился в 1865 г. («Hostinec u silnice», перевел Е. Vâvra. — Газета «Literârnı́ listy»). Второй был опубликован в 1871 г. («Hostinec zâjezdnı́», перевел F. Mach. — Журнал «Obrazy života»). В 1866 г. «Постоялый двор» был переведен на венгерский язык («Fövárosi Lapok», № 18–25), в 1876 г. на финский (см.: Орл сб, 1960, с. 557). В 1882 г. отдельной книгой был издан эстонский перевод повести («Oömaja. Jutt rahwa elust». Wene keelest F. Ederberg. Tartus).
…обильным запасом хорошего овса в подвале… — И. П. Борисов по этому поводу писал Тургеневу 28 января ст. ст. 1866 г.: «„Овес в подвале“. В подвалах берегут жидкости, но не хлеб или муку» (Т сб, вып. 5, с. 506). Тургенев, который обычно прислушивался к такого рода конкретным замечаниям друзей, на этот раз не принял во внимание сообщенного Борисовым.
Этот Аким был смышленый и тороватый мужик… — Здесь в смысле: расторопный, бойкий.
…про степи черкасские — южноукраинские степи (старинное название украинцев черкасами еще сохранялось в народном языке в первой половине XIX в.).
…она происходила от столбовых дворовых… — Столбовые дворовые (по аналогии с выражением столбовые дворяне) — те, которые уже несколько поколений были дворовыми.
…носил — выростковые сапоги… — сапоги тонкой кожи, выделанные из шкуры теленка в возрасте до одного года.
…поднимать струшню… — устраивать склоку, поднимать шум.
…лакей — дремавший на конике. — Коник — сундук для сиденья или сна в прихожей барского дома.
…бийца… — драчун, забияка.
…о́сел себе на шею надеть… — Осел — см. примеч. к с. 272.
…и у раки св. Сергия, и у Белых берегов, и в Оптиной пустыне, и в отдаленном Валааме… — Рака св. Сергия — в Троице-Сергиевской лавре (ныне в г. Загорске, Московской обл.). Белые берега — Белобережский мужской монастырь в 15 верстах от г. Брянска (б. Орловской губ.). Оптина пустынь — монастырь в б. Калужской губ. Валаам — Валаамский монастырь, находившийся на острове Валааме (Ладожское озеро). Хождение Акима по святым местам — пример страннического бегунства из царства зла и насилия. Н. Л. Бродский в книге «Тургенев и русские сектанты» (М., 1922) подробно анализирует образ «бегуна» Касьяна, перекликающийся с образом Акима.
…крестным ходом — в Коренную… — Коренная пустынь — монастырь близ Курска. 8 сентября, в церковный праздник, там устраивалась Коренная ярмарка, привлекавшая десятки тысяч крестьян.
Черновой автограф, начатый в Спасском 15 октября и законченный там же 17 ноября 1853 г., 89 с. На первой странице — список персонажей, даты и эпиграф. В этой же тетради — тексты «Постоялого двора» и «Якова Пасынкова». Хранится в Bibl Nat, Slave 87. Описание см.: Mazon, p. 55–56.
Черновой автограф (прибавление к повести), датируемый временем не ранее января 1869 г. (см. с. 629–630), два первых листа тетради, состоящей из 8 листов, сшитых вместе (остальные 6 листов — чистые). Хранится в Bibl Nat, Slave 74. Описание см.: Mazon, p. 56.
Беловой автограф (прибавление к повести), датируемый временем не позднее января 1869 г. (см. ниже, с. 630), 3 л. Хранится в ГИМ, ф. 440, № 1265.
Совр, 1854, № 1, отд. I, с 97 — 134.
Т, 1856, ч. 2, с. 167–256.
Т, Соч, 1860–1861, т. 3, с. 57 — 113.
Т, Соч, 1865, ч. 3, с. 1 — 65.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 3, с. 1 — 68.
Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 1 — 67.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 387–455.
Впервые опубликовано: Совр, 1854, № 1, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 декабря 1853 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 323, строка 4: «два носовых платка» вместо «два носовые платка» (по всем другим источникам).
Стр. 323, строки 9 — 10: «ничего особенно не любил» вместо «ничего особенного не любил» (по всем другим источникам).
Стр. 329, строка 25: «помолчал» вместо «молчал» (по всем другим источникам)
Стр. 336, строки 10–11: «осклабленным» вместо «осклабенным» (по черн. автогр. и всем изданиям до Т, Соч, 1868–1871).
Стр. 351, строки 41–42: «До обеда еще часа полтора» вместо «До обеда часа полтора» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 357, строка 33: «улыбаясь и посматривая на него» вместо «улыбаясь и посматривала на него» (по всем другим источникам).
Стр. 363, строка 8: «хотите ли вы быть моей женой?» вместо «хотите быть моей женой?» (по всем другим источникам).
Стр. 373, строка 1: «в отсутствие его из дому» вместо «в отсутствие из его дому» (по всем другим источникам).
Стр. 375, строка 3: «было очень дерзко» вместо «было дерзко» (по черн. автогр., Т, Соч, 1868–1871 и Т, Соч, 1874).
20 ноября (2 декабря) 1853 г. Тургенев писал П. В. Анненкову: «…я в несколько дней настрочил довольно большую повесть, которую вчера отдал переписать и на следующей неделе пошлю к Вам. Мне кажется, это вышел вздор — и я прошу Вас, если Вы найдете, что не стоит это печатать, бросьте это в огонь, но скажите свое мнение. Вещь эта называется — „Два приятеля“». Несколькими днями позже, 25 ноября (7 декабря) 1853 г., Тургенев сообщал тому же Анненкову, что повесть переписывается и вскоре адресат получит список ее. И снова Тургенев выражал опасение, как бы мнение Анненкова «не ограничилось молчаливым указанием на камин». В заключение писатель повторял: «…эта вещь как-то написалась сама собою, и я, без шуток, совершенно не знаю, что это такое?».
Черновой автограф «Двух приятелей» (Bibl Nat, Slave 87) находится в той же тетради, где и черновые автографы «Постоялого двора» и «Якова Пасынкова». Автограф занимает л. 1 — 89. На титульном листе написано заглавие: «Два приятеля (рассказ Ивана Тургенева)», а также зафиксированы даты начала и конца работы над этим произведением: 15 октября и 17 ноября 1853 г. Тут же указано, что повесть написана в Спасском. Ниже записан эпиграф, отсутствующий в печатном тексте:
Этими словами Тургенев хотел подчеркнуть незначительность содержания «Двух приятелей». Однако впоследствии он снял эпиграф. Это произошло, очевидно, потому, что в произведении был поставлен вопрос о «лишних людях», актуальный для 1850-х годов и представлявший несомненный общественный интерес. Далее, на л. 1, дана расшифровка имен и отчеств некоторых персонажей повести: Б. А. — Борис Андреевич, П. В. — Петр Васильевич, С. П. — Степан Петрович, Э. К. — Эмеренция Калимоновна. В дальнейшем в тексте они часто обозначаются сокращенно, одними инициалами.
Текст автографа отличается большим количеством поправок, которые не вносят, впрочем, как это нередко бывает у Тургенева, каких-либо изменений в композицию, сюжетные положения или в характеристики действующих лиц. Правка в нем в основном стилистическая. Лишь изредка Тургенев производил исправления в тексте, может быть, исходя из соображений цензурного характера. В частности, на л. 47 первоначально была такая фраза: «А исправника, слышали вы, по Аллилуевскому делу под суд велено отдать». Тургенев зачеркнул ее и заменил более нейтральной, вошедшей в окончательный текст: «А слышали вы, сосед ваш, Павел Фомич, двадцать тысяч в карты проиграл?».
На последнем листе автографа стоит подпись: «Иван Тургенев» — и снова, уже более точно, зафиксировано время окончания работы: «17-го ноября 1853-го года. Вторник — 10 часов вечера, в Спасском».
Созданная в период Спасской ссылки, повесть «Два приятеля» основана на тех жизненных впечатлениях, которые писатель получал, живя в Спасском, посещая соседей-помещиков, бывая в Орле. К. Н. Леонтьев, приезжавший к нему в Спасское-Лутовиново в 1852 г., пишет: «В рассказах его <Тургенева> про Орел я помню многое, что отозвалось года через два в повестях его „Два приятеля“ и „Затишье“» (Леонтьев К. Страницы воспоминаний. Пб., 1922, с. 33). В частности, например, прототипом Эмеренции Тиходуевой, столь раздражавшей Вязовнина своей непомерной восторженностью и приторной чувствительностью, была сестра жены управляющего Спасским H. H. Тютчева — Констанция Петровна Де-Додт (см.: Иванов, с. 166). В письме к П. Виардо от 28 октября, 1, 4 ноября (9, 13, 16 ноября) 1852 г. Тургенев, характеризуя К. П. Де-Додт, писал, что это «молодая особа, очень ограниченная, очень сентиментальная и очень довольная собой».
Повесть «Два приятеля» связана с незаконченным романом «Два поколения». Как и этот роман, она написана в «гоголевской» манере. Первоначально Тургенев собирался дать имя Борис Вязовнин герою романа «Два поколения» (см. примечания к этому роману — наст. изд., Сочинения, т. 5), однако позднее отказался от этого намерения, и Борисом Вязовниным был назван герой повести «Два приятеля».
Список (или беловой автограф) повести «Два приятеля» был привезен Тургеневым в Петербург, где, получив, по-видимому, полное одобрение Анненкова, был отдан в редакцию «Современника», и повесть появилась в январской книжке журнала за 1854 г.
Отклики печати на повесть «Два приятеля» были в общем положительны. «В прозе 1-го № „Современника“ < …> „Два приятеля“, повесть И. С. Тургенева. Рассказ этой повести прекрасен», — сообщалось в газете «С.-Петербургские ведомости» (1854, № 57, 12 марта, с. 261). Критик журнала «Пантеон» указывал, что в этой повести сцены «так верны натуре, так безыскусственны, что она читается с большим удовольствием, нежели иное более глубокомысленное произведение» (Пантеон, 1854, т. XIV, кн. 3, отд. IV, с. 5). Наиболее подробно рассматривал повесть «Два приятеля» С. С. Дудышкин в статье без подписи, помещенной в «Отечественных записках». Сопоставляя новое произведение Тургенева с «Записками охотника», критик писал: «Повесть „Два приятеля“, которая, может быть, не бросится в глаза яркостью красок, как некоторые рассказы из „Записок охотника“, показывает однако ж, что автор старается выйти из своей прежней манеры создавать типы. Мы с удовольствием указываем на этот шаг вперед» (Отеч Зап, 1854, № 3, отд. IV, с. 49). Далее Дудышкин, анализируя образы Вязовнина и Барсукова, подчеркивал, что они «при прежней манере г. Тургенева вышли бы — мы за это ручаемся — эффектнее, больше бы бросались в глаза…» По мнению критика, «Вязовнин принадлежит к числу тех лиц, тех характеров, которые у многих писателей возбуждали охоту изобразить их; на Вязовнина можно смотреть с ходулей и сделать его если не орлом, то орленком; можно смотреть и проще, естественнее, как на него посмотрел г. Тургенев. На Вязовнина можно смотреть и как на фразера, и как на натуру „непризнанную“, слегка разочарованную; можно же просто смотреть, как на доброго, благородного и образованного человека, которому скучно от странного деревенского соседства и который находит единственное средство избавиться от этого соседства — бежать. Других средств в его натуре нет» (там же, с. 50). С. С. Дудышкин считал, что «года три тому назад» Вязовнин вышел бы у Тургенева несколько напоминающим героя повести А. В. Станкевича «Идеалист», помещенной в альманахе «Комета» (1851).
Критик «Москвитянина» Б. Н. Алмазов, отмечая, что в повести «Два приятеля» «достоинств < …> много», писал, что ему больше всего «понравился характер Софьи Кирилловны, эманципированной вдовы» (Москв, 1854, т. I, отд. V, с. 47). По мнению Алмазова, «характер Петра Васильевича тоже удался автору», хотя этот персонаж «иногда говорит языком, не совсем ему свойственным». В рецензии отмечалось также, что «Верочка хороша, но не представляет ничего особенно замечательного», а «семейство Тиходуевых изображено очень смешно, хотя и представляет явную пародию на семейство Лариных» (там же, с. 48). Говоря о недостатках повести, Алмазов находил, что главный из них — «неожиданная смерть Бориса Андреевича». Хотя автору явно «нужно было избавиться» от своего героя, рецензент утверждал, что для этого следовало «придумать что-нибудь более вытекающее из хода событий, а не такую случайную развязку» (там же, с. 47). По-видимому, о «Двух приятелях» идет речь и в воспоминаниях одного из современников Тургенева, который пишет: «Он <Тургенев> читал у княгини Мещерской повесть < …>, кончающуюся внезапной смертью героя. Идя вместе с ним домой, я спросил Тургенева, почему он так неожиданно прервал свой рассказ, на что Иван Сергеевич отвечал, что он нашел своего героя очень скучным и поэтому покончил так скоро его жизнь» (Б.У.Ф. — И.С. Тургенев в 1839–1882 гг. — Рус Ст, 1884, № 5, с. 394). Наконец, П. А. Васильчиков 11 января 1854 г. записал в своем дневнике: «Последняя повесть Тургенева „Два приятеля“, напечатанная в „Современнике“, очень мила. Он мне говорил, что он сомневается очень в ее достоинствах» (Лит Насл, т. 76, с. 351).
Через год после появления в «Современнике» «Двух приятелей» была опубликована в том же журнале статья П. В. Анненкова «О мысли в произведениях изящной словесности. (Заметки по поводу последних произведении г. г. Тургенева и Л. Н. Т.)». Автор статьи, рассматривая повести «Два приятеля» и «Затишье», замечал, что Тургенев в них «еще занимается типом, весьма хорошо известным в литературе нашей» — типом «лишнего человека». Далее Анненков подчеркивал, что русская литература «постоянно и во всех видах старалась передать нравственную физиономию человека с развитой мыслию, но с неопределенной волей и ничтожным характером, с громкими задачами для жизни и большими требованиями от нее, но с бессилием к исполнению самой малой дозы житейских обязанностей» (Совр, 1855, № 1, отд. III, с. 12).
Анализируя повесть «Два приятеля», критик находил, что Вязовнин «хотел бы соединить две противоположные вещи — определенность, благоразумную правильность женатой жизни с колебаниями и порывами человека, отыскивающего себе еще точку опоры < …> Он отправляется за границу, думая набрать моральной силы одним процессом движения и перемены мест, и случайно, от неосторожности, погибает на переезде…». В заключение Анненков указывал, что сцены из провинциальной жизни изображены «очень верно» (там же, с. 14, 15).
Выход в свет «Повестей и рассказов И. С. Тургенева» (3 ч., СПб, 1856) вызвал ряд отзывов в печати, касавшихся, в частности, и «Двух приятелей». В статье третьей о названном издании А. В. Дружинин останавливался подробно на этой повести, считая, что именно ею открывается в творчестве Тургенева «целая серия произведений, которую мы можем назвать плодом его зрелого возраста» (Б-ка Чт, 1857, № 5. отд. V, с. 3). Противопоставляя Вязовнина героям предшествовавших произведений Тургенева (Колосову, Чулкатурину из «Дневника лишнего человека», герою «Трех встреч»), критик находил, что тот «имеет одно преимущество перед своими старшими товарищами: он страдает от своей общественной неопределенности, по мере своих слабых сил вступает с нею в борьбу, выдерживает ее худо и за то переносит наказание, законность которого сознает со всею полнотою». Дружинин подчеркивал типичность этого образа: «Вязовнина не выдает нам г. Тургенев за лицо, достойное любви или удивления, — автор только дает нам заметить, что между нами имеется много Вязовниных, что даже всякий из нас носит в себе некоторые начала характера, им обрисованного» (там же, с. 4). В заключение он отрицательно отзывался об окончании повести, где Тургенев, «будто не зная, что делать < …> повергает Вязовнина в морские волны, не отступая перед проделкой, совершенно недостойной всего рассказа» (там же, с. 14).
Критик «Русской беседы», подходя к оценке «Двух приятелей» со славянофильских позиции, с одобрением писал в своей рецензии, что Тургенев видит выход «в цельности и простоте жизни, которую выражают Верочка н Петр Васильевич» (Рус беседа, 1857, т. I, кн. V, отд. IV, с. 21).
Повесть «Два приятеля» занимала в издании «Повестей и рассказов И. С. Тургенева», несомненно, одно из первых мест по общественно-литературному значению. Об этом свидетельствует, помимо журнальных отзывов, и переписка современников Тургенева. Так, Л. Н. Толстой 19 ноября (1 декабря) 1856 г. писал В. В. Арсеньевой о том, что наряду с «Андреем Колосовым» и «Затишьем» он рекомендует ей для прочтения «Двух приятелей» (см.: Толстой, т. 60, с. 120). Да и сам Тургенев к этому времени имел достаточно оснований для того, чтобы перестать сомневаться в достоинствах этого произведения. Посылая Е. П. Вяземской «Повести и рассказы», Тургенев писал ей в середине января 1857 г.: «…можете прочесть „Переписку“, „Пасынкова“, „Затишье“ и „2-х приятелей“…».
В критических отзывах о «Двух приятелях» речь шла в основном о Вязовнине, которого обычно справедливо относили к категории «лишних людей». О Крупицыне упомянул Добролюбов, говоря о Берсеневе (из «Накануне»). По мнению критика, «роль его < …> напоминает Крупицына в „Двух приятелях“». Действия последнего таковы же, как и Берсенева, который хотя и сам влюблен в Елену, «становится посредником между ею и Инсаровым < …>, великодушно помогает им, отказывается от своего счастья в пользу друга» (Совр, 1860, № 3, отд. III, с. 49). Образу Верочки посвящено несколько строк в статье А. О. (А. Н. Острогорского) «По поводу женских характеров в некоторых повестях». Критик писал о состоянии «умственной дремоты, в которую была погружена она до замужества». По его мнению, Верочка «считала умственную жизнь привилегиею известного класса людей и считала ее невозможною для себя, а потому и посторонилась от нее так тщательно» (Совр, 1862, № 5. отд. II, с. 33).
При подготовке своих «Сочинений» к новому, третьему изданию (М., 1869), Тургенев, учтя мнения критиков и суждения знакомых, коренным образом переделал рассказ об обстоятельствах смерти Вязовнина. Он сохранил в ней характер случайности, но еще более усилил ее нелепость: гибель от несчастного случая во время плавания на пароходе писатель заменил гибелью в Париже на дуэли с французским офицером из-за случайно встреченной женщины. 13(25) января 1869 г. Тургенев просил П. В. Анненкова: «…прочтите в „Двух приятелях“, как я переделал конец Вязовнина». По-видимому, Анненков длительное время никак не реагировал на эту просьбу Тургенева, так как 20 декабря 1869 г. (1 января 1870 г.) последний снова напоминал ему: «Прочтите в новом моем издании новый конец „Двух приятелей“; Вы, может быть, улыбнетесь».
Черновой автограф прибавления (заключительной главы) к повести «Два приятеля» представляет собой рукопись в два столбца: одна половина листа — основной текст, другая — приписка и исправления. Количество различных авторских исправлений в тексте возрастает к концу главы. Особенно много варьируются детали в сцене смерти Вязовнина. Правка носит в основном стилистический характер. На л. 1 вдоль правого поля написан текст предисловия ко второму изданию романа «Дым». В автографе Вязовнин один раз назван ошибочно Литвиновым. Беловой автограф этой главы является наборной рукописью, имеющей лишь очень незначительные отклонения от печатного текста.
Новая редакция рассказа о смерти Вязовнина, введенная в издании 1869 г., не была замечена современной критикой, но вызвала ряд противоречивых суждений в посмертной исследовательской литературе о Тургеневе. Так, В. П. Буренин находил, что новый вариант конца повести свидетельствует о тщательности, с которой Тургенев работал над своими произведениями.
«В прежнем виде, — писал Буренин, — смерть Вязовнина являлась обстоятельством, мало имеющим отношение к смыслу повести: нечаянно упасть с парохода и утонуть может каждый человек, с каким угодно, даже самым сильным характером. Но умереть так, как умирает Вязовнин в позднейшем дополнении к повести, мог только < …> бесхарактерный российский интеллигент и бесцельный скиталец по любезному его сердцу Западу. Нелепая дуэль Вязовнина с каким-то французским забиякой < …> прибавляет новую и чрезвычайно характерную подробность к обрисовке шаткой натуры Вязовнина и художественно доканчивает образ, созданный Тургеневым» (Буренин В. Литературная деятельность Тургенева. СПб, 1884, с. 65, 66).
В повести «Два приятеля» рассказ о дуэли Вязовнина «можно принять за убийственную сатиру над французами, по крайней мере, военного сословия», — писал Ив. Иванов (Иванов, с. 174).
Наконец, А. Мазон высказал мысль о том, что первый вариант окончания «Двух приятелей», «несмотря на то, что здесь введен обыкновенный несчастный случай, не лишен поэзии и своеобразного величия». С точки зрения французского исследователя, Тургенев «заменил романтическую концовку обыденным случаем из отдела происшествий», ибо всегда «писатель-реалист как бы борется с проникшими в его произведения литературными штампами, по его мнению слишком банальными» (Мазон А. Парижские рукописи И. С. Тургенева. М.; Л.: Academia, 1931, с. 37).
Была отмечена критикой и связь некоторых персонажей повести «Два приятеля» с героями других произведений Тургенева. О том, что из Заднепровской «должна в будущем развиться Евдоксия Кукшина» (в «Отцах и детях»), — писал Ив. Иванов (Иванов, с. 175; см. также: Истомин, с. 107). О «превращении» Карантьева, талантливой натуры, певца и плясуна на зависть всем цыганам, в Веретьева из «Затишья» указал тот же критик (см.: Иванов, с. 177).
Повесть «Два приятеля» написана в гоголевской манере — это мнение не раз высказывалось критиками (см.: Истомин, с. 107, 117).
Говоря о «гоголевском» начале в «Двух приятелях», не следует забывать о том, что повесть эта — произведение переходное в творчестве Тургенева. Она подготовила появление последующих повестей («Затишье», «Яков Пасынков») и романов (начиная с «Рудина»), в которых гоголевское влияние не выступает столь обнаженно, а, сочетаясь с пушкинским влиянием, образует своеобразный тургеневский стиль.
…в каком-то пальто-саке… — Пальто-сак (сак — мешок, франц. sac) — широкая и длинная мужская одежда для домашнего, неофициального употребления (в отличие от сюртука).
…как у турухтана весной… — Турухтан — болотная птица из отряда куликов; самцы весною имеют на голове «брачное» оперение.
…электрический телеграф… — Точнее — электромагнитный телеграф, изобретенный в 1828–1832 гг. русским ученым П. Л. Шиллингом; стал вводиться в употребление с начала 40-х годов. Следовательно, в эпоху, к которой относится действие «Двух приятелей», электрический телеграф был новинкой (см.: Алексеев М. П. Пушкин и наука его времени. — Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1956. Т. I, с. 52, 55, 57–61).
Кухню нам — с рапортом придет. — По-видимому, это офицерская песня, бытовавшая в кавалерии, где служил Петр Васильич Крупицын, и не зафиксированная в печати. О времени, когда песня была сложена, можно судить по упоминанию в ней имен Анжелики Каталани (1780–1849) — итальянской певицы, выступавшей в Петербурге и в Москве в 1820, 1824, 1825 годах, и Пьера Роде (1774–1830) — известного французского скрипача и композитора, жившего в Петербурге в 1803–1811 гг.
…массакового цвета кисет… — Массака — темно-красный, иссиня-малиновый цвет.
Ess’bouquet — ароматическая эссенция.
…но с коником… — Коник — см. примеч. к с. 294.
Как уст — ошибки… — Цитата из «Евгения Онегина» (глава третья, строфа XXVIII).
…Марлинский — в немилость? — Падение авторитета и популярности А. А. Марлинского (Бестужева) началось после выхода в свет статьи Белинского о Полном собрании его сочинений (Отеч Зап, 1840, № 2) и особенно с 1842 г., когда появились «Мертвые души». Поэтому вопрос провинциальной читательницы Софьи Кирилловны — из круга, где Марлинского весьма почитали — в середине 1840-х годов, когда происходит действие повести «Два приятеля», был вполне естественным. Ср.: «Литературные и житейские воспоминания» (наст. изд., Сочинения, т. 11).
Нельзя ли теперь — или «Сарафанчика»… — «Соловей» («Соловей мой, соловей, голосистый соловей!») — романс А. А. Алябьева (1787–1851) на слова А. А. Дельвига (1798–1831). Вторая песня, по-видимому, — «Сарафанчик» (1834), на слова А. И. Полежаева (1805–1838); она в свое время обошла всю Россию, вошла в песенники и в репертуар шарманок. Музыку на эти слова писали А. А. Алябьев, А. Л. Гурилев и другие композиторы. Впрочем, возможно, что речь идет о популярной песне «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», написанной А. Е. Варламовым (1801–1848) на слова Н. Г. Цыганова (1797–1831) (см.: Песни русских поэтов. Л.: Советский писатель, 1936, с. 266, 341, 578, 589), или о песне «Сарафан, мой сарафан» (текст опубликован в «Воронежских губернских ведомостях», 1852, № 35, с. 230).
Шанте…ле «Сарафан»… — с прежней суровостью мать. — Типичность образа Эмеренции (Эмеранс) Тиходуевой была ясна для современников писателя. И. В. Павлов в одном из писем, характеризуя Е. И. Елагину (урожд. Мойер), с иронией писал: «Она, вот видишь, Эмеранс. (Помнишь Эмеранс Шанте ле Сарафан в повести Тургенева „Два приятеля“?) Пленительная, услужливая Эмеранс…» (Лит Насл, т. 79, с. 70).
«Мы две — пониже поклонись…» — «Мы две цыганки» — название, данное по второму стиху песни из репертуара московских цыган 50-х годов XIX в. (обычно она называлась или по первому стиху — «Мы две девицы чернобровые», или «Цыганки»). Наиболее раннюю публикацию этой песни см.: Песенник, или Собрание избранных песен, романсов и водевильных куплетов. В 3-х ч. СПб., 1855 (ценз, разр. — 1854). Ч. 2, с. 82–83, № 77 (сообщил Б. М. Добровольский). «Скинь-ка шапку…» — из припева к известной цыганской песне, начинающейся словами: «Я цыган-удалец, удалец, молодец»; припев: «Эх-ма, поди прочь, поди прочь — берегись, Скинь-ка шапку, скинь-ка шапку, да пониже поклонись!» (см.: Добровольский Б. М. «Два приятеля». — Т сб, вып. 1, с. 235–236). По мнению А. Н. Дубовикова, песня эта взята из водевиля «Цыганский табор» (музыка В. Самойлова), который исполнялся впервые в 1851 г. (см.: Т, СС, т. 5, с. 457).
«Кругла, красна лицом она…» — Строка из «Евгения Онегина» (глава третья, строфа V).
Пошел, пошел, Ларюшка! — Измененная цитата из «Евгения Онегина» (глава третья, строфа IV: «Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!»).
…в Белеве — ассигнациями. — Белев — уездный город Тульской губернии. Речь идет о цене четверти ржи (около 150 кг).
…облый… — Круглый в значении тучный, тяжелый, грузный (орловско-курский диалект; см. Толковый словарь В. И. Даля). Подробнее см. в лексикологической заметке Т. А. Никоновой: Т сб, вып. 5, с. 334–335.
…нельзя хабен зи гевезен… — Бессмысленное сочетание двух немецких вспомогательных глаголов использовалось в чиновничьей среде по созвучию (хабен — хапать) для иносказательного обозначения взятки.
…сделав с ним маленький шлем… — Выиграв партию в карты (в вист или другие «коммерческие» игры) таким образом, что противникам дана только одна взятка; при большом шлеме они остаются совсем без взяток. Подробнее см. в лексикологической заметке И. А. Битюговой: Т сб, вып. 3, с. 183–185.
В одну телегу — трепетную лань… — Строки из поэмы Пушкина «Полтава» (песнь вторая, раздумья Мазепы о себе и Марии Кочубей).
…из Штеттина… — Морской путь из Петербурга (Кронштадта) в Штеттин — морской порт в Восточной Пруссии, ныне Щецин в Польской Народной Республике — был до постройки Петербургско-Варшавской жел. дороги (1860) наиболее удобным и быстрым путем из России в Западную Европу.
…пообедал у Вефура… — Вефур — известный парижский ресторатор 50 — 60-х гг. XIX в.
Наборная рукопись с авторской пагинацией (1 — 97; на 97 странице — вставки). Хранится в ГБЛ, ф. 306, И. С. Тургенев, картон 1, ед. хр. 2.
Черновой автограф главы IV с авторской пагинацией (1–7 стр.); подшит к наборной рукописи.
Совр, 1854, № 9, отд. I, с. 13–80.
Т, 1856, ч. 2, с. 257–373.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 295–369.
Т, Соч, 1865, ч. 3, с. 67 — 151.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 3, с. 69 — 152.
Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 69 — 152.
Т, Соч, 1880, т. 7, с. 6 — 87.
Т, ПСС, 1883, т. 7, с. 1 — 94.
Впервые опубликовано: Совр, 1854, № 9, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 августа 1854 г.).
Печатается по тексту: Т, ПСС, 1883.
Выбор источника определен свидетельством самого Тургенева, что тексты тома VII издания 1883 г. были им просмотрены и исправлены до отправки издателю. Тургенев писал 14(26) декабря 1882 г. А. В. Топорову: «Вместе с этим письмом отправляется VII (7-й) исправленный том». В текст, взятый в настоящем издании за основу, внесены следующие исправления по другим источникам:
Стр. 382, строки 21–22. …«хороший знакомый, Бодряков, Иван Ильич» вместо «хороший знакомый, Иван Ильич» (по всем другим источникам).
Стр. 392, строки 41–42: «какой же это ансамбль» вместо «Нет, это мы» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 405, строки 41–42. «Ложась спать, он много думал о ней и о Надежде Алексеевне. Впрочем, он бы, вероятно» вместо «Ложась спать, он бы, вероятно» (по всем другим источникам).
Стр. 413, строка 37: «не должно бы быть» вместо «не должно быть» (по всем другим источникам).
Стр. 424, строки 14–15:…«человек тоже весьма почтенный» вместо: «человек весьма почтенный» (по всем другим источникам).
Стр. 425, строка 35: «навстречу своему» вместо «навстречу своего» (по всем другим источникам).
Стр. 431, строки 17–18: «то соглашалась, то спорила с ним, притворялась недоверчивой» вместо «то спорила с ним, то притворялась недоверчивой» (по наборной рукописи, Совр и Т, 1856).
Стр. 445, строка 31: «схватил один багор» вместо «схватил багор» (по всем другим источникам).
«Затишье» написано в январе — июне 1854 г. На, рукописи Тургенев указал, что повесть «начата в Петербурге, в понедельник, 25-го января 1854 г., кончена в Петергофской колонии в среду 23-го июня 1854 г.» и что она «писана с большими промежутками». 10(22) июля 1854 г. И. И. Панаев писал М. Н. Лонгинову: «Возле живет И. С. Тургенев, и мы часто с ним видимся. Третьего дня он прочел свою новую повесть „Затишье“, которая очень хороша» (см.: Сб ПД, 1923, с. 214).
Можно предположить, что замысел «Затишья» возник у Тургенева значительно раньше его осуществления, и повесть была хорошо им продумана, прежде чем писатель приступил к работе над ней. Этим обстоятельством и объясняется то, что «Затишье» не имеет предварительных черновых рукописей и писарских копий. Первоначальная черновая рукопись повести стала в то же время и наборной. Результаты изучения рукописи «Затишья» впервые были изложены в статье Л. В. Крестовой «И. С. Тургенев в работе над „Затишьем“» (см.: Сб ГБЛ, с. 164–170). Л. В. Крестова считает, что рукопись «Затишья» «представляет первоначальную редакцию повести, дважды переработанную затем Тургеневым» (там же, с. 164). С этим утверждением нельзя согласиться, так как на автографе «Затишья» сохранились следы типографской краски и типографские пометы карандашом (ср.: Описание автографов И. С. Тургенева, сост. Р. П. Маториной, в кн.: Сб ГБЛ, с. 172–173). Исключение представляет только глава IV, написанная Тургеневым дополнительно для издания «Повестей и рассказов» в 1856 г.
Являясь одновременно и черновой и окончательной, наборной, рукопись «Затишья» позволяет проследить ход работы Тургенева от начальной ее стадии до первопечатного текста. Анализ многочисленных вставок на полях и исправлений в тексте, а также исключенных мест позволяет сделать следующие выводы[112].
Значительной правке подвергались страницы рукописи, посвященные характеристике женских образов, в особенности — главной героини повести Марьи Павловны. Тургенев искал такие художественные детали при изображении внешности героини, которые отражали бы наиболее существенную черту ее внутреннего мира. Так, описывая первое появление Марьи Павловны, Тургенев отбросил несколько вариантов, пока выбрал нужные определения, подчеркивающие суровую естественно-стихийную неподвижность ее души, граничившую почти с «грубостью» и «тупостью» (наст, том, с. 390). В дальнейшем в соответствии с развитием сюжета, двигавшегося к трагической развязке, в портрете героини стали преобладать черты, объективно свидетельствующие о ее внутреннем смятении и тревоге (см.: наст, том, с. 442 и др.). В двух местах повести Тургенев намеревался сказать о том, что Марью Павловну любили не только дети, но и прислуга: «Не барышня она была, уверяли девушки, та же наша сестра». Приведенная фраза была вычеркнута в наборной рукописи (Т, ПСС и П, Сочинения, т. VI, с. 451).
Большое внимание писатель уделил и другому женскому образу повести, Надежде Алексеевне. Образ этот, в начало 1850-х годов новый для творчества Тургенева, впоследствии варьировался в произведениях писателя (ср. Ирину в «Дыме» и Полозову в «Вешних водах»).
Тургенев изменил возраст Надежды Алексеевны, сделав ее старше (24 года исправлено на 27), так как противоречивость ее облика, смесь положительных природных качеств с черствостью и эгоистичностью, могла быть характерна для женщины, уже успевшей пожить в обществе, развратившем ее. Правка страниц рукописи, на которых идет речь о Надежде Алексеевне, сводится главным образом к тому, чтобы сохранить меру как в положительных характеристиках, так и в намеках на проявления отрицательных черт этой героини.
Работа Тургенева над прочими персонажами повести характеризуется стремлением писателя придать каждому из героев индивидуальность, сделать его запоминающимся. Те места рукописи, где шла речь о Егоре Капитоныче, Гавриле Степаныче Акилине и его жене, Бодрякове, Попелене, неоднократно переделывались.
Пейзажи Тургенева, как отмечалось исследователями, отличаются эмоциональной взволнованностью и лиричностью, а также живописностью при точности и лаконичности описаний. Не удивительно поэтому, что в рукописи «Затишья» Тургенев тщательно отделывал каждую картину природы, настойчиво искал соответствия между красками, звуками и линиями, добиваясь наиболее точного художественного образа. Так, значительной правке подвергались описания сада в Ипатовке, ночи, грозы. Тургенев впоследствии вспоминал: «…в „Затишье“ в описании сцены свидания мне никак не давалось описание утра. Только сижу я раз в своей комнате за книгой — вдруг точно что-то толкнуло меня — прошептало мне: „Невинная торжественность утра“. Я вскочил даже: „Вот они, вот они, настоящие слова“» (Т сб (Пиксанов), с. 78–79).
Из правки, систематически проведенной Тургеневым по всей рукописи, необходимо отметить замену французских выражений русскими. В ходе работы над повестью Тургенев изменил фамилии некоторых персонажей. Так, первоначально в рукописи Веретьев носил фамилию Ивин, и Надежда Алексеевна соответственно именовалась Ивиной; вместо Бодрякова (поэта) был назван Кабурдин. Фамилия Помпонский также была найдена Тургеневым не сразу. Первоначально он назвал этого высокопоставленного чиновника Аристопетовым, но потом, очевидно в связи с тем, что фамилия Аристопетов была очень близка по звучанию к фамилии прототипа этого образа Арапетова (см. ниже), Тургенев отбросил ее и испробовал еще два варианта: Олимпийцев и Помповатый, пока не остановился окончательно на фамилии Помпонский. Стихотворение Пушкина «Анчар» первоначально было названо «Дерево смерти», а цитаты из него менялись дважды.
Следует еще отметить, что, работая над «Затишьем», Тургенев в окончательном тексте определеннее подчеркнул украинское происхождение Марьи Павловны и ее любовь к украинским песням. В связи с этим М. Драгоманов писал: «…Тургенев завел со мною разговор и об Украине и выражал сожаление, что ему не удалось ближе познакомиться с этой страной и населением ее, редкие встречи с которым возбудили в нем горячие симпатии; памятником этих симпатий остаются в его романах: Маша в повести „Затишье“ и Михалевич в „Дворянском гнезде“» (Драгоманов М. Воспоминания о знакомстве с И. С. Тургеневым. — В кн.: Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к Герцену. Женева, 1892, с. 223; см. также: Голованова Т. П. Тургенев в кругу петербургских украинцев. — Т сб, вып. 5, с. 363–374).
Следующим этапом работы Тургенева над текстом «Затишья», после опубликования повести в 1854 г. в «Современнике», является переработка для издания «Повестей и рассказов» (1856 г.): в этот момент Тургенев вставил в первопечатный текст главу IV (сцена утреннего свидания Маши с Веретьевым; см. с. 416–422).
Появление «Затишья» вызвало критические отклики в периодической печати и ряд высказываний, письменных и устных, в литературных кругах.
Разбору новой повести Тургенева были посвящены статьи и рецензии в «СПб. ведомостях» (1854, № 218, 10 октября), в «Отечественных записках» (1854, № 11, отд. IV, с. 30–33), в «Москвитянине» (1854, № 21, ноябрь, кн. I, отд. IV, с. 33–42), в «Современнике» (1855, № 1, отд. III, с. 1 — 26) и в «Библиотеке для чтения» (1855, № 1, Журналистика, с. 38–44).
Высоко оценивая «Затишье» в целом, критики, однако, указали на незавершенность образов главных героев повести и на ее композиционную рыхлость. Критик «Современника» П. В. Анненков писал в статье «О мысли в произведениях изящной словесности», имея в виду «Затишье», что Тургенев «еще не вполне дописывает свои лица и образы, отчего им и недостает совершенной очевидности, и слишком много в них предоставлено отгадке читателя» (Совр, 1855, № 1, отд. III, с. 20). Критик «молодой редакции» «Москвитянина» Б. Н. Алмазов упрекал Тургенева в том, что все лица в его повести «представляются случайно сошедшимися или насильственно сведенными автором: они не связаны общей идеей произведения» (Москв, 1854, № 21, кн. 1, отд. IV, с. 35).
Аналогичные упреки по поводу «Затишья» были сделаны Тургеневу и его знакомыми. Тургенев писал по этому поводу 1(13) ноября 1854 г. И. Ф. Миницкому: «Замечание Ваше насчет „Затишья“ совершенно справедливо — и совпадает с тем, что мне сказали Некрасов, Анненков и др. Но, к несчастью, я не умею переделывать. Я по крайней мере рад, что джентльмен мой (Астахов) хотя несколько удался».
В отличие от литературных друзей Тургенева Л. Н. Толстой оценил «Затишье» как читатель весьма высоко. Об этом рассказал в своем дневнике в записи от 14-го июля 1896 г. С. И. Танеев. «После ужина, во время шахматной игры, кончили чтение повести Тургенева „Первая любовь“, — вспоминал композитор. — Когда кто-то упомянул о „Затишье“, Л<ев> Н<иколаевич> сказал, что с этой повестью у него соединено самое приятное воспоминание. В Севастополь ему привез ее знакомый ему доктор < …>; тогда Л<ев> Н<иколаевич> не думал о литературе и повестях, и он получил большое удовольствие от чтения». (Из «Дневников» С. И. Танеева. (Дневник за 1896-й год). — В кн.: История русской музыки в исследованиях и материалах. М., 1924. Т. 1, с. 198).
Очевидно, под влиянием критических замечаний, высказанных по поводу «Затишья». Тургенев решил внести в повесть, некоторые изменения и дополнить ее. 9(21) августа 1855 г. он писал из Спасского Е. Я. Колбасину: «Пришлите мне, пожалуйста, тот том „Современника“, где „Затишье“. Мне хочется на Досуге приделать сцену между Веретьевым и Машей». К маю 1856 г. основные исправления в тексте «Затишья» были сделаны, но Тургенев просил Д. Я. Колбасина прислать ему прибавленные к повести странички, чтобы внести в них дополнительную правку. Заканчивая подготовку текстов для издания в 1856 г. «Повестей и рассказов», Тургенев 21 мая (2 июня) 1856 г. писал Д. Я. Колбасину: «…Вас прошу сделать мне одолжение и прислать мне, переписав их, — прибавленные странички в „Затишье“ и „Пасынкове“. Мне кажется, что и там можно кое-что доделать, и притом это будет служить ручательством, что Вы их разобрали». В данном случае Тургенев имеет в виду главу IV повести, где изображена сцена свидания Веретьева и Маши, глубже раскрывающая характеры главных героев и их личные взаимоотношения. Автограф вновь написанной IV главы «Затишья» Тургенев присоединил к основной рукописи повести (см.: ГБЛ, ф. 306, И. С. Тургенев, картон 1, ед. хр. 2, л. 52–55, авторская пагинация 1–7), а в издании «Повестей и рассказов» 1856 г. эта глава набиралась, очевидно, по копии, сделанной Д. Я. Колбасиным и выправленной Тургеневым. Текст «Затишья» в издании «Повестей и рассказов» 1856 г. имеет также и другие, менее значительные отличия от текста «Современника»[113].
Существенные дополнения в «Затишье» были сделаны Тургеневым и в третьем издании в 1861 г. Здесь Тургенев дополнил сцену между Веретьевым и Астаховым накануне предполагавшейся дуэли, введя реплики Веретьева, которые подчеркивали его нравственную опустошенность. Особенно важно отметить появившееся здесь впервые замечание Веретьева, касающееся Маши и заранее предвещающее неизбежность трагической развязки ее судьбы. Имея в виду сестру, Веретьев говорит, что ради нее он готов всех других выдать; в издании же 1861 г. добавлено: «…даже тех, которые были бы готовы всем пожертвовать для меня» (наст, том, с. 437).
Все исправления и дополнения, внесенные Тургеневым в текст «Затишья» в издании 1861 г., были им уже ранее осуществлены во французском переводе повести («L’Antchar»), вошедшем в сборник 1858 г. «Scènes de la vie Russe». Кроме того, текст «Затишья» в указанном французском переводе имеет некоторые отличия, никогда не вводившиеся Тургеневым в русские издания повести. Ниже приведены наиболее существенные из них.
В издании 1858, Scènes, II Тургенев объединил главы I и II; следовательно, глава IV русского текста соответствует главе III французского перевода и т. д.
1858, Scènes, II, глава III, с. 120:
После: …et sa tête tomba sur sa poitrine (и она уронила голову на грудь; ср.: с. 422, строка 3) — прибавлено:
Elle se redressa tout à coup, d’une force virile sépara les mains de Vérétieff qui la tenait embrassée, et relevant son écharpe sur sa tête, elle partit en courant.
«Macha! Macha!» s’écria Vérétieff.
Elle était déjà loin.
«Mais elle court elle-même comme un lièvre», pensa-t-il. Et lançant avec dépit sa casquette sur l’herbe foulée:
«Brave fille, dit-il, et comme elle est forte!»
(Она внезапно выпрямилась, с мужской силой разорвала объятия Веретьева и, накинув шарф на голову, убежала.
— Маша! Маша! — закричал Веретьев.
Она была уже далеко.
«Но она сама бежит как заяц», — подумал он и, с досадой бросив свою фуражку на измятую траву, сказал:
— Славная девушка, и как она сильна!).
1858, Scènes, II, глава IV, с. 121:
После: Si du moins c’était un bon agronome! disaientils. Mais non (И хотя бы хозяин он был хороший, — рассуждали они. Но нет; ср.: с. 422, строки 29–30) — прибавлено: il a certainement trouvé un trésor. Un trésor! pourtant l’explication de sa fortune était bien plus simple. Mais les explications simples ne nous viennent guère à l’esprit, en Russie (он, конечно, нашел клад. Клад! однако же объяснение его состояния было куда проще. Но простые объяснения нам в России никогда не приходят на ум).
1858, Scènes, II, глава IV, с. 135:
После: Il jeta bas sa redingote (Он сбросил сюртук. Ср.: с. 436, строка 18) — прибавлено: se fit un siège d’une pile des «Lois de l’Empire» (устроил себе сидение из стопки «Свода законов»).
1858, Scènes, II, глава IV, с. 137:
После: mais il finit par s’endormir sur le dos, de la façon la plus innocente (и в конце концов он уснул на спине самым невинным образом. Ср.: с. 438, строки 2–3) — пропущено: и долго лежал на спине в — уже упомянутый разговор (см.: с. 438, строки 3 — 23).
Не исключена возможность, что третье прибавление не внесено Тургеневым в русские издания «Затишья» по цензурным соображениям, но оно весьма существенно для характеристики Веретьева, так как намекает на его пренебрежительное отношение к законам Российской империи.
Помимо указанных дополнений и изменений в тексте французского издания «Затишья», Тургенев, учитывая неосведомленность читателей в русской поэзии, полностью привел текст «Анчара» Пушкина в прозаическом переводе (см.: 1858, Scènes, II, с. 99 — 100), без которого восприятие повести было бы затруднено.
Всё это свидетельствует о том, что работа по подготовке текстов для французских изданий была процессом творческим. Тургенев вносил поправки, дополнения и изменения, часть которых затем включал и в русские издания, а другую — делал специально для облегчения восприятия того или иного произведения иностранными читателями.
В последующих прижизненных изданиях сочинений Тургенева «Затишье» печаталось с очень незначительными стилистическими поправками.
В 1856 г., после выхода в свет «Повестей и рассказов» Тургенева, появился ряд рецензий на издание в целом, в которых отводилось место и «Затишью». Главное внимание критиков привлекли мужские образы повести — Веретьев и Астахов. Особый интерес к этим героям обусловливался начавшейся в это время полемикой о «лишних людях».
Первым по поводу вновь изданных повестей высказался критик «Отечественных записок» С. С. Дудышкин. В статье «Повести и рассказы И. С. Тургенева», говоря о Веретьеве, Дудышкин в общем повторил свои суждения о нем как о «лишнем человеке», высказанные им на страницах «Отечественных записок» еще в 1854 г. Там он писал: Веретьев «был бы назван непременно гениальною натурою в прежнее время и мог бы очень хорошо рисоваться в повести… Но что будете делать: другие времена — другие нравы. < …> мы не верим в способности того человека, который ни в чем не обнаружился, хотя и щедро был наделен природою» (Отеч Зап, 1854, № 11, отд. IV, с. 32). В данном случае критик присоединился к мнению Тургенева, который сказал в «Затишье», что «из Веретьевых никогда ничего не выходит» (с. 450).
В статье 1857 г. Дудышкин не только еще раз подчеркнул, что Веретьев «талантливая русская натура, на многое годная и никуда не годная», но и выдвинул свою положительную программу поведения современного общественного деятеля. Он заявил, что современный герой должен подчиняться не страсти, а «долгу, как единственному руководительному началу». Он писал в той же статье: «…жизнь не шутка и не забава, а тяжелый труд < …> мы призваны исполнять наш долг, а не любимые мечтания, как бы возвышенны они ни были. Действительно, как только вы прикрепите к почве всех тех людей, которые прежде при первом удобном случае уезжали куда-то, зачем-то, для них должна наступить другая пора: пора деятельности, труда» (Отеч Зап, 1857, № 1, отд. II, с. 25).
Таким образом, С. С. Дудышкин требовал, чтобы человек «гармонировал с обстановкою»; он осуждал «лишних людей» и в том числе Веретьева за неспособность к практической деятельности.
А. В. Дружинин в статье «Повести и рассказы И. С. Тургенева» (Б-ка Чт, 1857, № 2 и 5) охарактеризовал Веретьева почти так же, как и Дудышкин. Он писал, что Веретьевы «любят прожигать жизнь, думают, что эта любовь избавляет их от всякой ответственности за свои поступки» (там же, № 5, отд. V, с. 19).
Точка зрения Дудышкина на «лишних людей» и в частности, на Веретьева была подвергнута резкой критике со стороны Чернышевского, который, соглашаясь с тем, что от современного героя нужно требовать прежде всего «практической деятельности», иначе понимал характер этой деятельности (см.: Егоров Б. Ф. Очерки по истории русской литературной критики. Л., 1973, с. 112). Он писал в № 2 «Современника» за 1857 г.: «Г-н Дудышкин увлекся теориею о необходимости „примирять идеал с его обстановкою“ и мыслью, впрочем прекрасною, о необходимости трудиться». «Что такое значит: „человек должен гармонировать с обстановкою“?» — спрашивал Чернышевский и тут же пояснял точку зрения Дудышкина: «Вот что, если у вас есть тетка или бабушка, держите себя так, чтобы она была вами довольна; если у вас есть начальник, держите себя так, чтобы он отзывался о вас: „славный человек H. H.“ < …> Что такое значит: „трудиться“? — трудиться значит быть расторопным чиновником, распорядительным помещиком, значит устраивать свои дела так, чтобы вам было тепло и спокойно, не нарушая, однако же, при этом устроении своих делишек, условия, которые соблюдает всякий порядочный и приличный человек» (Чернышевский, т. 4, с. 700).
Д. И. Писарев в статье «Писемский, Тургенев и Гончаров» (1861), не защищая, как и Чернышевский, бездеятельности Веретьева, дал социальное объяснение бесполезности его существования. Он писал, что люди, подобные Веретьеву, «это люди с кипучими силами, с огневым темпераментом, с огромными страстями, с резкими недостатками, но с яркими талантами и с могучими стремлениями. < …> Кабы этим силам да другую сферу — было бы совсем другое дело. Тип широкой натуры, разбрасывающейся в простом народе на сивуху, а в среднем кругу — на шампанское, мог бы переродиться в тип талантливого, живого, веселого работника < …> если жизнь одних вколачивает в могилу, других вгоняет в кабак, третьих превращает в негодяев, то согласитесь, что в этом не виноваты те личности, которые не выносят атмосферы этой жизни» (Писарев, т. 1, с. 228–229).
В этой же статье Писарев упрекал Тургенева в «невеликодушном» отношении к Веретьеву, в том, что он смотрит на Веретьева «слишком легко и слишком презрительно». Он писал, что «жертвы нашего собственного тупоумия, нашей собственной инертности имеют право на наше сочувствие или по крайней мере на наше сострадание» (там же).
Критик «Русского слова» Ап. Григорьев считал, что, создавая образ Веретьева, Тургенев стремился «развенчать в этом типе сторону безумной страсти или увлечений и безграничной любви к жизни, соединенных с какою-то отважною беспечностью и верою в минуту» (Григорьев, т. 1, с. 321). Однако, по мнению Ап. Григорьева, Веретьев, вопреки замыслу автора, вызывает у читателей симпатию. Его «бесплодное существование точно являлось бесплодным, — писал Ап. Григорьев, — но созданное поэтом лицо, в минуты страстных своих увлечений, увлекало невольно, оставалось обаятельным, не теряло своего колорита» (там же).
Люди типа Веретьева, очевидно, очень часто встречались в русской помещичьей среде. В одном из своих писем к Тургеневу Е. А. Ладыженская — писательница и переводчица, выступавшая в печати под псевдонимом С. Вахновская, — писала: «…я знаю одного человека, деревенского соседа, смесь Веретьева с Гамлетом Щигровского уезда, но в нем есть еще своя собственная отличительная черта, которая немного сдается на разочарованность байроновского героя; он аффектирует постоянно всевозможные дурные наклонности, как-то: пренебрежение к религии, цинизм, сухость сердца, неуважение к матери. Он говорит, что в женщинах признает одно тело и что он не способен на чувство. А между тем это самый впечатлительный и, можно даже сказать, добрый человек, но люди н мужики про него говорят: „Что в таком барине, не греет и не студит!“» (Т сб, вып. 2, с. 363–364).
О распространенности в русской действительности героев-неудачников с богатой, художественно одаренной «натурой свидетельствует также рассказ Тургенева «Петр Петрович Каратаев» (1847), вошедший в «Записки охотника». Трагическая судьба Каратаева и в особенности сцена его последнего свидания с рассказчиком перекликаются с заключительными страницами «Затишья»: и Каратаев и Веретьев становятся полунищими завсегдатаями трактиров.
В оценке другого мужского образа «Затишья» — Владимира Сергеевича Астахова — критики самых различных общественно-политических лагерей были единодушны. П. В. Анненков писал, что «Астахов весь состоит из одних поползновений к чему-либо и называет себя практическим человеком, прикрывая титлом этим неспособность к пониманию благородного в жизни и мысли» (Совр, 1855, № 1, отд. III, с. 15). С Анненковым был согласен и А. В. Дружинин, который писал, что в Астахове отразились «особенности целого класса петербургских юношей, неспособных на жизнь, вследствие самой их жизни, принявшей ложно-практическое направление» (Б-ка Чт. 1857, № 5, отд. V, с. 16).
С еще большей резкостью и определенностью охарактеризовал Астахова Чернышевский, назвав его «бездушным пошлецом», «который свою низость и бесчувственность прикрывает европейскими фразами и приличными манерами» (Чернышевский, т. 4, с. 699).
В повести «Затишье» Тургенев широко воспользовался теми впечатлениями, которые он накопил, живя в провинции и общаясь с обитателями дворянских усадеб.
В воспоминаниях о Тургеневе Е. М. Гаршин следующим образом передавал слова писателя, сказанные им по этом поводу:
«И в конце концов мастерство художника в этом и состоит, чтобы суметь пронаблюдать явление в жизни и затем уже это действительное явление представить в художественных образах. А выдумывать ничего нельзя, заключил он свою речь.
И ту же самую мысль он стал развивать почти в таких же выражениях в другой раз, когда пришлось цитировать из „Затишья“ известную фразу о Матрене Марковне, которая „насчет манер очень строга“, причем „чуть что, а уже бирюлевским барышням всё известно“» (Гаршин Е. М. Воспоминания об И. С. Тургеневе. — ИВ, 1883, № 11, с. 384).
Имеется свидетельство современников, что в образе Помпонского Тургенев изобразил И. П. Арапетова, видного чиновника, окончившего Московский университет одновременно с Герценом и Огаревым. Так, Б. Н. Чичерин в своих воспоминаниях пишет, что Т. Н. Грановский, прочитав повесть «Затишье», сказал: Тургенев «в конце, в виде какого-то господина Помпонского так очертил Арапетова, что нельзя не узнать» (Воспоминания Б. Н. Чичерина. Москва сороковых годов. М., 1929, с. 137 и 135).
Героиня повести Марья Павловна также имела реальный прототип. Об этом пишет Н. А. Островская, которой Тургенев рассказывал, что в «„Затишье“, в лице Маши, представлена им девушка, малороссиянка, которую он знавал в молодости и в которую был немножко даже влюблен.
— И она действительно стихов не любила, — говорил Тургенев. — Я в самом дело однажды прочел ей „Анчара“ и — он произвел впечатление.
— Сюжет, конечно, сочинен? — спросила я. — Она, надеюсь, не утопилась?
— Конечно, нет, — отвечал Иван Сергеевич, — хотя она и была способна на это» (Т сб (Пиксанов), с. 91).
Образ Марьи Павловны привлек к себе внимание критики, которая увидела в нем раскрытие новых для литературы черт характера простой русской женщины. Рецензент «СПб. ведомостей» писал, что Марья Павловна — «это девушка энергическая и благородная, с натурой истинно поэтической». При этом, по мнению рецензента, Тургенев «не польстил этой избранной натуре, не украсил ее совершенствами, чуждыми воспитанницам „Затишья“» (СПб Вед, 1854, № 218, 1 октября).
М. В. Авдеев, автор нескольких статей, посвященных анализу женских образов в русской литературе, писал в 1874 г., что «во всей русской литературе мы не встречаем такой цельной, крупной, такой строгой, хоть несколько грубой женщины», как Марья Павловна (см.: Авдеев M. В. Наше общество в героях и героинях литературы. СПб., 1874, с. 215). Авдеев объяснил трагическую гибель Маши тем обстоятельством, что до самого последнего момента жизни ее самосознание не было разбужено. По его мнению, крик о помощи, вырвавшийся из груди Марьи Павловны, является признаком «слишком поздно пробудившегося сознания», которое подсказало ей, что «человек, из-за которого она гибнет, не стоит ее чувства, что самое чувство изменяется, что жизнь хороша, и есть на земле нечто кроме любви, столь же великое и глубокое» (там же, с. 224).
Единственный критик, осудивший образ Марьи Павловны, был критик «Современника» А. Н. Острогорский, который в статье, «По поводу женских характеров в некоторых повестях» писал о «крайней бесхарактерности и бесцветности Марьи Павловны» (Совр, 1862, № 5, Современное обозрение, с. 20). Острогорский считал, что трагическая развязка отношений Веретьева с Марьей Павловной объясняется тем, что Марья Павловна требовала от Веретьева жертв, «не возбудив к себе уважения» (там же). «Уважение посторонних, — объяснял критик, — возможно только для лиц, уважающих себя, пекущихся о своем нравственном развитии, о выработке характера и убеждений и действующих сообразно с ними до тех пор, пока эти убеждения не будут поколеблены» (там же, с. 14).
Начав свою литературную деятельность как писатель «натуральной школы», Тургенев и в повести «Затишье» продолжал борьбу с ложным романтизмом, воспитывая у читателей способность видеть истинно прекрасное в реальной действительности, окружающей их. Именно поэтому повесть Тургенева вызвала сопротивление у поклонников и поклонниц «возвышенной» литературы. Е. А. Ладыженская писала по этому поводу Тургеневу: «Хотите выслушать суждение одной провинциальной барыни, сентиментальной вдовы, о „Затишье“? — я ему смеялась от души: Читали ли вы „Затишье“? — спрашиваю я. — Как же, но не имела терпения докончить, я привыкла читать повести с возвышенным слогом; вот Марлинского „Фрегат надежды“ — это другое дело. А тут никакого романтизма нет; героиня с красными руками… и какие выражения: „осклабился“, — просто тривиально!» (Т сб, вып. 2, с. 361).
Несмотря на то, что «Затишье» еще страдает некоторой рыхлостью композиции, которую отмечали и критики и литературные друзья Тургенева, несмотря на то, что в этой повести еще не выработалась единая манера художественного изображения и первая часть повести напоминает зарисовки с натуры, а вторая зачастую сводится к беглому рассказу о дальнейших событиях, — несмотря на всё это повесть «Затишье» — заметный шаг на пути освоения Тургеневым «новой манеры». Это отмечалось К. К. Истоминым (см.: Истомин, с. 109–111); эту же мысль развивал и Б. М. Эйхенбаум, который считал «Затишье» «некоторым итогом по отношению к ряду рассказов и повестей, написанных раньше» (см.: Т, Сочинения, т. VII, с. 357).
Многоплановая композиция повести, позволившая проследить судьбы героев из разных слоев русского общества, переплетение лирико-психологической и иронической манеры повествования — всё это создавало художественные предпосылки для появления тургеневских романов.
…в роброне… — Старинное женское платье с широкой юбкой на каркасе в виде обруча.
…городских котёлок… — Тульское название кренделей, сваренных в котле.
…в «Галатее»… — Еженедельный журнал литературы, новостей и мод, издававшийся в Москве в 1829–1830 гг. С. Е. Раичем, преподавателем русской словесности Московского университетского пансиона. В журнале принимали участие Пушкин, Вяземский, Баратынский, Тютчев, Шевырев и др. В 1839 г. Раич возобновил журнал под названием «Галатея, журнал наук, искусств, литературы, новостей и мод». В этом виде «Галатея» просуществовала еще один год.
…он заслуживал вошедшее недавно в моду название джентльмена. — Слово «джентльмен» утвердилось в русском языке в начале 1840-х годов для обозначения человека благовоспитанного, порядочного (см. Лексикологические заметки к текстам Тургенева: 23. Джентльмен. М. А. — Т сб, вып. 5, с. 343–344).
…Дамон и — Пифион… — Пифагорейцы, жители Сиракуз, прославившиеся своей преданной дружбой. Имя друга Дамона в произведениях мировой и русской литературы неустойчиво: его называют Финтий, Финтиас, Пинтиас и т. д. Именно поэтому Ипатов усомнился в правильности подсказанного ему Иваном Ильичом имени Пифион. (Об этом см.: Алексеев M. П. «Затишье». Дамон и Пифион. — Т сб, вып. 1, с. 237–238.)
…сравнил бы ее с Церерой или Юноной. — Церера — римская богиня плодородия; Юнона — римская богиня, покровительница женщин и семейного очага. Сравнивая Машу с этими богинями, Тургенев подчеркивал здоровую красоту и величественность ее облика.
Бобелина — гречанка, видная деятельница в войне против турецкого ига за независимость Греции. Убита в 1828 г.
Клеппер (нем. Klepper — кляча) — старинное название эстонских местных лошадей.
Чем Маша не Клеопатра или не Федра? — Клеопатра — египетская царица (69–30 гг. до н. э.), знаменитая своей красотой; Федра — героиня греческой мифологии. Трагические судьбы обеих послужили основанием для многих драматических произведений (Шекспира, Расина и др.). В данном случае возможна реминисценция из первой главы «Евгения Онегина», строфа XVII: «Ошикать Федру, Клеопатру…».
«Солнце на закате» — народная песня на слова поэта-песенника С. Митрофанова (см.: Песни русские известного охотника М., изданные им же, в удовольствие любителей оных. СПб., 1799, с. 36).
…знаменитого Илью… — Илья Осипович Соколов — руководитель цыганского хора, пользовавшегося большой популярностью в 20 — 40-е годы XIX века (см.: Пыляев М. И. Старый Петербург. СПб., 1887, с. 400–401).
«Ах вы, сени, мои сени» — русская народная песня, ранние варианты которой встречаются в песенниках 1790 и 1791 годов.
«На почве чахлой и скупой»… — Неточная цитата из стихотворения «Анчар» (1828); у Пушкина:
Датура (Datura), или дурман — ядовитое растение.
Что за комиссия — выросшей сестры! — Перефразировка восклицания Фамусова в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (действие 1, явл. 10):
…из пушкинского Дон-Жуана. — Трагедия А. С. Пушкина «Каменный гость» (1830), напечатанная посмертно, в 1839 г., — новинка в то время, когда происходит действие повести.
Стоит ли — кажется, обидой… — Из стихотворения Пушкина «Кто знает край, где небо блещет» (1828); вторая строка процитирована неточно. Нужно: «Пред флорентийскою Кипридой»; напечатано посмертно в 1838 г. в «Современнике».
…волоокая Гера… — Греческая богиня, супруга Зевса (соответствует римской Юноне). Для нее характерны большие на выкате «воловьи» глаза. Волоокой Гера названа и в «Илиаде» Гомера (см. перевод Н. И. Гнедича).
Медея — мифологический образ сильной и страстной женщины, в борьбе за свою любовь не останавливающейся перед преступлением.
…покурить наскоро Жукова… — Речь идет о табаке, вырабатывавшемся на знаменитой в 40-х и 50-х годах XIX века фабрике В. Г. Жукова.
Талейран — французский политический деятель и дипломат (1754–1838), прославившийся проницательностью, хитростью и умением скрывать свои мысли. Имя его стало нарицательным.
Оскорблю тебя — и потом хоть через платок. — Речь идет о том, что Веретьев предложит Стельчинскому дуэль на самых жестких условиях, при которых расстояние между противниками определяется длиной носового платка по диагонали. Так в «Коварстве и любви» Шиллера Фердинанд подает своему сопернику пистолет и, вынимая носовой платок, говорит: «Нате! Держите платок! < …> Гофмаршал. Через платок? Вы с ума сошли! < …> Фердинанд. Держи тот конец, тебе говорят! Иначе ты промахнешься, трус!» (1784, д. 4, явл. 3). Дуэль через платок входила в кодекс чести бретерствующих героев псевдо-романтического толка вплоть до конца XIX в. Подобного героя Тургенев изобразил в рассказе «Чертопханов и Недопюскин» (1849). Чертопханов кричит своему обидчику: «Стреляться, стреляться, сейчас стреляться через платок» (наст. изд., т. 3, с. 285). В «Братьях Карамазовых» (1880) Федор Павлович, паясничая, угрожает вызвать на дуэль через платок своего сына Митю (см.: Достоевский, т. 14, с. 68). Подробно об этой форме дуэли см.: Швейковский П. А. Суд чести и Дуэль в Российской армии. 3-е изд. СПб., 1912, с. 165.
…интимидация… — от франц. intimidation (запугивание).
«Крамбамбули, отцов наследье»… — Цитата из немецкой студенческой песни, перевод которой приписывается Н. М. Языкову (см.: Языков H. M. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Academia, 1934, с. 795–796).
Пощебелил, да и за щеку… — По-видимому, орловская поговорка. Смысл глагола «щебелить» раскрыт самим Тургеневым в письме к Я. П. Полонскому от 20 февраля (4 марта) 1868 г. Имея в виду длинноты в романе Гончарова «Обрыв», Тургенев писал: «Так щебелить, и за щеку класть, и опять выкладывать, и опять жевать…».
Во французском переводе (1858, Scènes, II) комментируемая фраза переведена следующим образом: Il fait comme le singe, dit Bodriakof, — la noisette mangée, il a jeté la coquille. (Он поступает как обезьяна, — сказал Бодряков, — съев орех, выбросил скорлупу.)
Печатается по тексту первой публикации с исправлением явных опечаток.
Впервые опубликовало: Отеч Зап, 1850, № 2, отд. VIII, с. 280–283, с подписью: — e — (ценз. разр. 31 января 1850 г.). Перепечатано: Рус Пропилеи, с. 114–118.
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, с. 319–324.
Автограф неизвестен.
Написано 9 января н. ст. 1850 г.
Авторство Тургенева устанавливается на основании его писем к А. А. Краевскому. 2(14) апреля 1849 г. Тургенев писал ему из Парижа: «Завтра дают „Пророка“ Мейербеера. Я Вам пошлю отчет для „От<ечественных> зап<исок>“».28 декабря 1849 г. (9 января 1850 г.) Тургенев снова писал ему: «Вот Вам, любезный Краевский, половина моего обещания: письмо о „Пророке“ <…> Не выставляйте даже начальной буквы моего имени под письмом о „Пророке“: на то есть у меня особенные причины». Причиной этой просьбы были опасения Тургенева, что его похвалы по адресу Полины Виардо будут восприняты как бестактность по отношению к артистке и поставят ее в неловкое положение.
Письмо Тургенева об опере «Пророк» является единственной музыкальной рецензией писателя, если не считать отдельных высказываний о музыкальной жизни Петербурга и Берлина в статьях «Современные заметки» и «Письма из Берлина» (наст. изд., т. 1, с. 281 н 291). Письму предшествовало стихотворение Тургенева, посвященное тому же первому выступлению П. Виардо в «Пророке», не предназначавшееся автором для публикации. Текст его, озаглавленный «Et j’errais pesamment!..» («И я тяжко заблуждался!..»), недавно обнаруженный в коллекции Ле Сен (Франция), напечатай А. Звигильским в изд.: Cahiers Ivan Tourguéniev. Pauline Viardot. Maria Malibran. Paris, 1978, Octobre, N 2, p. 121–123.
Премьера оперы «Пророк», состоявшаяся в Париже 16 апреля 1849 г., и последующие ее постановки вызвали исключительный интерес европейской общественности. Этому способствовала прежде всего популярность ее автора Джакомо Мейербера (1791–1864), виднейшего представителя жанра французской «большой оперы». Характерными чертами этого жанра являются монументальность масштабов, трагедийное содержание, сочетание героической патетики с блестящей декоративностью и яркими сценическими эффектами.
К работе над партитурой «Пророка» Мейербер приступил в 1839 г. и в основных чертах закончил ее в ближайшие годы. Премьера долго задерживалась по различным причинам, в частности, из-за революционных событий 1848 года. Между тем слухи о новом произведении знаменитого композитора широко распространялись в странах Европы, придавая ожидавшейся постановке злободневный характер. Интересу к новой опере способствовало также участие в ней известных артистов, в том числе Полины Виардо, для которой композитором была написана одна из главных партий (Фидес). Наконец, значительный интерес вызывал сюжет «Пророка». Автор либретто Эжен Скриб (1791–1861) положил в его основу историю Иоанна Лейденского (ок. 1510–1536), вождя народной секты анабаптистов в Северо-Западной Германии. По профессии портной, Иоанн был ревностным последователем демократических идей великого немецкого революционера эпохи крестьянских воин, Томаса Мюнцера. Примкнув в 1533 г. к анабаптистам, Иоанн возглавил их борьбу с католической церковью. Своими реформами уравнительного характера — конфискацией ценностей для общих нужд, контролем над распределением продуктов и др. — он восстановил против себя имущие слои населения. После долгого героического сопротивления анабаптисты были в 1535 г. разбиты немецкими феодалами, Иоанн был взят в плен и казнен.
В нарушение исторической правды Скриб представил героя оперы слабохарактерным и тщеславным авантюристом. Согласно либретто, молодой крестьянин Иоанн примыкает к восстанию анабаптистов, движимый честолюбивыми мечтами и желанием расправиться с владетельным графом Оберталем, не разрешившим ему жениться на любимой девушке, Берте. Одержав во главе восставших победу, Иоанн коронуется на царство (что является историческим фактом). Перед лицом неизбежного поражения он устраивает роскошное пиршество и взрывает свой дворец, погибая вместе с приближенными (вымышленный эпизод).
Наряду с Иоанном, центральное место в опере занимает вымышленный персонаж — его мать, простая крестьянка Фидес. Ради матери Иоанн без колебаний жертвует невестой. Но после венчания на царство он отказывается перед лицом народа признать Фидес, боясь уронить свое величие «сына господня», царя и пророка. Видную роль в опере играют массы анабаптистов, изображенные драматургом в виде мрачных и жестоких фанатиков.
В рецензии Тургенева отмечено стремление Э. Скриба развенчать личность Иоанна и затушевать революционно-демократический характер анабаптистского движения. При всех допущенных в либретто оперы искажениях исторической правды, самые картины социальной борьбы и появление на сцене восставших народных масс вызывали интерес передовой общественности и, с другой стороны, подозрительное внимание реакционных властей. Так, в России постановку «Пророка» разрешали лишь с цензурными изменениями и под другими названиями — «Осада Гента», «Иоанн Лейденский».
Парижская премьера «Пророка» вызвала широкий отклик в западноевропейской прессе. Крупнейшие музыкальные деятели и литераторы — Г. Берлиоз, Т. Готье, Ф.-Ж. Фетис единогласно оценили ее как одно из самых значительных художественных явлений своей эпохи. Непосредственно после спектакля Берлиоз писал: «„Пророк“ прошел с великолепным, несравненным успехом. Для этого достаточно было уж одной музыки. Но успеху способствовала также поразительная роскошь постановки, декораций, костюмов, балетных сцен…». Особо отмечая Виардо в роли Фидес, Берлиоз называл ее «одной из величайших артисток в истории музыкального искусства»[114]. Аналогичную оценку дал Г. Флобер. 27 октября 1849 г. он писал матери: «Вчера вечером <…> я смотрел в опере „Пророка“. Это великолепно, это подействовало на меня благотворно, я вышел освеженный, восхищенный, полный жизни»[115].
Русская печать откликнулась на постановку «Пророка» немедленно. В июньском номере «Отечественных записок» сообщалось: «Замечательнейшим событием музыкального мира в два последние месяца было, без сомнения, первое представление новой оперы Мейербера „Пророк“» (Отеч Зап, 1849, № 6, отд. VIII, с. 294). Музыкальный обозреватель «Библиотеки для чтения» Б. Дамке писал в июльском номере журнала: «Появление Мейерберова „Пророка“ привело всю Европу в какое-то напряженное состояние, беспримерное в истории искусства и тем более замечательное при современном грозном урагане событий» (Б-ка Чт, 1849, № 7, отд. VII, с. 94). В дальнейших номерах журнала (№ 9, 10 и 11) Б. Дамке поместил подробный разбор «Пророка» — «с помощью парижских критик»[116], как указывал автор статьи.
Сообщая о парижской премьере, «Современник» подчеркивал актуальное значение новой оперы, выражавшей, по словам журнала, «мысль своего времени» (см.: Совр, 1849, № 5, отд. V, с. 147). Живой интерес, проявленный русской печатью к «Пророку», сделал естественным появление специальной статьи Тургенева.
Высокая оценка творчества Мейербера и мнение о важном историческом значении его деятельности, высказанные Тургеневым, разделялись большинством авторитетных музыкальных критиков его времени и остались в основном незыблемыми и в дальнейшем. Через полвека, в 1901 г., Стасов, характеризуя оперы Мейербера, назвал их «вершиной <…> развития музыкальной драмы» своего времени и отметил их тесную связь с драматургией французских романтиков В. Гюго, А. де Виньи и др.[117]
Как и Тургенев, большинство критиков и историков музыки отмечают преимущественно драматический характер дарования Мейербера, сравнительно малые художественные достоинства его лирических сцен, блестящее мастерство его оркестровки.
Давая исключительно высокую оценку опере Мейербера, Тургенев, однако, не отмечает тех существенных недостатков в его творчестве, на которые уже тогда указывалось немногими «ожесточенными противниками его таланта» (об этом вскользь упоминается в «Письме»). К ним принадлежали, в частности, Р. Шуман и Р. Вагнер. При крайне несправедливой и односторонней общей оценке произведений Мейербера, они правильно отмечали его чрезмерное пристрастие к внешним сценическим эффектам, частые нарушения жизненной правды и простоты в его драматургии, стремление приспособиться к вкусам публики европейских столиц, что по существу являлось крайним выражением характерных черт самого жанра «большой оперы».
Эти особенности повели, в частности, к тому, что в дальнейшем, с усилением реалистических тенденций в европейском оперном искусстве (в творчестве русских классиков, Верди, итальянских «вердистов» во главе с Пуччини, Бизе), французская «большая опера» утратила былую ведущую роль на театральной сцене. Утратив прежнее господствующее положение, лучшие произведения Мейербера тем не менее уже более столетия сохраняются в мировом репертуаре, занимая видное место в оперном наследии. «Письмо» Тургенева остается ценным свидетельством чуткого слушателя, отразившего типичные для большинства его современников впечатления от крупнейшего художественного события того времени.
Интерес к «Пророку» не оставлял Тургенева и в дальнейшем. Так, в 1853 г., когда опера была впервые поставлена в Петербурге (с участием П. Виардо), о чем Тургеневу заранее сообщили П. В. Анненков и Д. Я. Колбасин (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. II, с. 478 и 461), 2(14) февраля Тургенев просил Анненкова прислать свой отзыв на этот спектакль.
В позднейшие годы отношение Тургенева к опере Мейербера, однако, неоднократно менялось, как это видно, например, из письма к Л. Пичу от 15(27) января 1865 г.: «…г-жа Виардо <…> спела „Пророка“ в Карлсруэ (мне страшно не понравилась музыка — но сама она предстала в прежнем величии)».
…его произведения, как первые речи Демосфена — отзываются трудом… — Демосфен (384–322 гг. до н. э.) славился необычайным трудолюбием. Рассказывали, будто в юные годы, занимаясь по ночам, он никогда не гасил лампы. Поэтому шутя говорили, что его речи пахнут лампадным маслом.
…явно написанные для «бывшего» Дюпре и — Роже. — Дюпре Жильбер Луи (1806–1896) — видный французский оперный певец. В 1849 г., незадолго до премьеры «Пророка», он ушел из оперного театра, почему и назван в «Письме» Тургенева «бывшим». В дальнейшем Дюпре занимался преимущественно педагогической деятельностью. Роже Гюстав Ипполит (1815–1879) — французский оперный певец, в парижской постановке «Пророка» пел партию Иоанна.
…с своей незабвенной сестрой — ни таланта Нурри; г-жа Кастеллан — так себе… — Сестра Полины Виардо — Малибран Мария Фелиситэ (1808–1836), одна из величайших певиц XIX столетия. Обладательница великолепного голоса (контральто), она с триумфальным успехом выступала на европейских сценах и в Америке. Ее блестящая артистическая карьера была прервана ранней смертью. Нурри Адольф (1802–1839) — выдающийся французский оперный певец, первый исполнитель главных ролей в операх Мейербера «Роберт-Дьявол» и «Гугеноты». Кастеллан Жанна (1819 — год смерти неизвестен), французская оперная певица; в «Пророке» пела партию Берты, невесты Иоанна.
…с большим успехом — Берлине и Вене. — Первая постановка «Пророка» в Лондоне состоялась 24 июля 1849 г. В Берлине и Вене опера была поставлена в 1850 г.
Печатается по тексту первой публикации с исправлением явных опечаток.
Впервые опубликовано: Совр, 1851, № 3, отд. V, с. 1–12, без подписи (ценз. разр. 28 февраля 1851 г.).
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, с. 107–118.
Автограф неизвестен.
Датируется началом 1851 г. по времени появления в печати.
Авторство установлено Н. В. Измайловым, опубликовавшим письмо Тургенева к Е. М. Феоктистову от 2(14) апреля 1851 г., в котором говорится: «Я очень рад, что статейка моя о Познякове понравилась в Москве (здесь она прошла незамеченной). — Ценсура ее сильно изуродовала — а в иных местах опечатки страшные… в одном месте пропущена целая строка» (Tu круг Совр, с. 144; там же, на с. 453–459 см. заметку Н. В. Измайлова «Затерянная критическая статья»).
Несмотря на то, что в альманахе были опубликованы большей частью стихотворения мало известных поэтов, он вызвал несколько печатных отзывов, появившихся ранее, нежели статья Тургенева. Анонимный автор «Отечественных записок», подчеркивая, что сейчас «такое время, когда на стихи сильно упала мода», объяснял появление альманаха «не столько охотою некоторых читателей восхищаться <…> звучными рифмами, сколько метроманией самих авторов» (Отеч Зап, 1851, № 2, отд. VI, с. 69). Отрицательное отношение проявила к «Поэтическим эскизам» и «Библиотека для чтения». Рецензент ее иронически указывал, что здесь «молодые московские поэты <…>, целая плеяда вдохновенных душ, целый рой гармонических надежд, соединились для подания о себе вести России, которая уже отвыкла от стихов» (Б-ка Чт, 1851, № 1, отд. VI, с. 138). Наиболее обстоятельным был разбор «Поэтических эскизов», напечатанный в «Москвитянине». «Мы, — говорилось в этом разборе, — не разделяем с петербургскими журналами их неприязненного чувства ко всем нынешним поэтам, хотя и не можем не согласиться с тем, что настоящее время и само по себе не богато поэтическими талантами, и беднее прежнего» (Москв, 1851, № 3, февраль, ч. I, кн. 1, с. 440–441). Далее рецензент положительно оценивал лишь стихотворения Е. П. Ростопчиной, Н. В. Берга, Ф. Б. Миллера и Л. А. Мея. Перечисляя же имена остальных поэтов, он писал об их стихотворениях: «Вообще странны как-то и то незрелы, то переспелы все эти плоды: русские песни, например, не похожи на песни, послания не похожи на послания…» (там же, с. 445). В заключение рецензент писал: «Произносить ли нам приговор над „Поэтическими эскизами“? Нет, мы лучше поступим так: передадим право суда над всеми вышеисчисленными произведениями г. Новому поэту, — может быть, и удастся ему как-нибудь наставить на путь истинный молодых жрецов Аполлона…» (там же, с. 448).
Имя Нового поэта (сатирический образ, созданный Панаевым и Некрасовым) было названо здесь не случайно. Дискредитация эпигонской поэзии, которую можно было постоянно встретить на страницах «Современника» в конце 1840-х и начале 1850-х годов, сводилась к тому, что в журнале систематически печатались пародии на произведения поэтов-эпигонов и дилетантов или просто цитировались образцы такого рода стихотворной продукции. Они сопровождались краткими ироническими замечаниями; но даже и без всякого комментария многие из подобных творений производили комическое впечатление. Вызов, сделанный «Москвитянином», был принят не Новым поэтом, а Тургеневым, в те годы ближайшим сотрудником «Современника».
Статья Тургенева о сборнике «Поэтические эскизы», написанная в период оскудения русской поэзии, которое началось после гибели Лермонтова и продолжалось до середины 50-х годов, и связанная с выступлениями всего редакционного коллектива «Современника», была направлена против безыдейной поэзии эпигонов романтического стиля 1830-х годов. Она произвела сильное впечатление в Москве. Интересное описание чтения этой статьи в одном из московских литературных салонов содержится в письме Феоктистова к Тургеневу от 17(29) марта 1851 г.: «Как будто великолепная статья о Познякове могла обмануть кого-нибудь! Как будто достаточно не подписать своего имени, чтобы публика не увидала руки мастера! Вот как было дело: опять в прошедший четверг собрались те же лица, „так называемые умные люди“ у Галахова. Опять разговор касался „науки и жизни“ — как вдруг кто-то взял „Современник“ и стал читать статью о гениальном Познякове. На 5-й строке у всех вырвалось восклицание: „это он!“ Дальнейшее чтение не обмануло нас. Статья произвела фурор. Сам Кудрявцев подпрыгивал от восторга на своем стуле. Право, никто не ожидал, чтобы можно было, по поводу Познякова, написать статью с таким тонким остроумием, живостью и, как выразился Кудрявцев, с таким „отличным умом“. Но так как в этой же статье говорится неуважительно об гр. Растопчиной, то положено было не говорить никому, что статья принадлежит Вам — об этом знают немногие из кружка» (Назарова, с. 163).
На следующий день, 18(30) марта 1851 г., Феоктистов снова сообщал Тургеневу: «Статья Ваша (?) о Познякове была вчера прочитана два раза у графини <Е. В. Салиас> и всем ужасно понравилась. Все хохотали, от души» (ИРЛИ, ф. 166, ед. хр. 1539, л. 12). Сама Е. В. Салиас писала Тургеневу во второй половине марта 1851 г., что «статья о Познякове затейлива» (ИРЛИ, 5850. ХХХб. 140, л. 7). А рецензент «Отечественных записок», делая обзор № 1–3 «Современника» за 1851 г., отметил, что «в Библиографии замечательна статья о „Поэтических эскизах“ (№ 3)» (Отеч Зап, 1851, № 4, отд. VI, с. 109).
Критикуя стихотворения, помещенные в альманахе «Поэтические эскизы», Тургенев не сделал исключения и для некоторых довольно известных поэтов и переводчиков. Так, например, «плохи» были, с его точки зрения, напечатанные здесь стихотворения Сушкова, Ростопчиной, Берга, Миллера.
Сушков Николай Васильевич (1796–1871) — консервативный драматург и поэт, который начал печататься с 1815 г.; позже (в 1851, 1852 и 1854 гг.) издал три литературных альманаха «Раут». Ростопчина Евдокия Петровна, урожд. Сушкова (1811–1858) — писательница, первый сборник стихотворений которой вышел в 1841 г. Белинский в статье, посвященной этому сборнику, не отказывая стихотворениям Ростопчиной в «поэтической прелести», в то же время сетовал на исключительное служение ее «богу салонов», на «светскость» (Белинский, т. V, с. 457, 458). Тургенев осуждал стихотворение Ростопчиной «Ты не люби его» за псевдоромантический эпигонский образ героя, о котором поэтесса писала, что порой «в свете вдруг ему и пусто и темно». Берг Николай Васильевич (1823–1884) — поэт и переводчик (в частности, славянских поэтов; в молодости переводил также Байрона, Шиллера и Гёте), сотрудник «Москвитянина» и позже «Современника», «Отечественных записок». В альманахе «Поэтические эскизы» было напечатано четыре его стихотворения. Три из них (упомянутый Тургеневым «Ренегат», а также «Аюдаг» и «Сон») являлись переводами из А. Мицкевича, имя которого было тогда под запретом и потому не было названо в альманахе. Миллер Федор Богданович (1818–1881) — поэт-переводчик с немецкого. В 1849 г. в Москве вышел сборник его стихотворных переводов (из Гейне, Шиллера, Гёте и др.).
Творчество остальных участников альманаха «Поэтические эскизы» — Соловьева, Соколова, Котельникова, В. И. Р., Андреева, Пономарева, Познякова, Прот…ова и других — Тургенев беспощадно высмеивал.
Соловьев Сергей Петрович (1817–1879) — поэт, драматург-переводчик и режиссер московских театров; его стихотворения конца 1840-х — начала 1850-х годов были написаны в псевдофольклорном стиле. Соколов Н. С. — водевилист и поэт 1830 — 1840-х годов, о котором неоднократно нелестно отзывался Белинский (см.: Белинский, т. V, с. 607; т. VI, с. 208, 373, 395). Впрочем, одно из стихотворений Соколова — «Он» («Кипел, горел пожар московский») — стало песней, бытующей в народе до настоящего времени (см.: Розанов И. Литературные репутации. М., 1928, с. 108–112). Котельников М. И. — малоизвестный поэт и переводчик. Под инициалами В. Р. (а не В. И. Р., как не совсем точно указал в своей рецензии Тургенев) выступал в те годы Родиславский Владимир Иванович (1828–1885) — драматический писатель, поэт и переводчик, впоследствии (в 1870 г.) основатель (вместе с А. Н. Островским) Общества русских драматических писателей. Андреев Александр Николаевич (1830–1891) — поэт, драматург и переводчик. Весьма слабыми в художественном отношении были и стихотворения обоих издателей альманаха — Я. М. Познякова и А. П. Пономарева (умер в 1831 г.). Стихотворений Прот…ва, — Протопопов Николай Порфирьевич (1814–1867), поэт и переводчик, печатавшийся в «Одесском альманахе на 1839 год» (Одесса, 1839) и в «Одесском альманахе на 1840 год» (Одесса, 1840), а также в «Метеоре» (СПб., 1845), — в «Поэтических эскизах» напечатано не было. По-видимому, Тургенев, читая отзыв на альманах, помещенный в «Москвитянине», повторил ошибку рецензента этого журнала, который, перечисляя фамилии поэтов-участников «Поэтических эскизов», — также назвал Прот…ова (см.: Москв, 1851, № 3, февраль, кн. 1, с. 445).
…как какой-нибудь лазарони… — Лазарони — босяк, нищий (итал., неаполитанский диалект).
…Бахчисарая, воспетого Пушкиным… — Тургенев имеет в виду поэму Пушкина «Бахчисарайский фонтан» (1823) и его же стихотворение «Фонтану Бахчисарайского дворца» (1824).
…от г. Верстовского… — Верстовский Алексей Николаевич (1799–1862) — композитор и театральный деятель, автор опер, музыки к водевилям, песен, баллад, романсов.
Мейербера и Россини судят не по сорока мелодиям — по «Севильскому цирюльнику»… — Мейербер (см. о нем с. 649–653) в 1840 г. издал в Париже 24 романса и в 1842 г. в Италии 16 романсов. «Гугеноты» (1836) — опера Мейербера. Россини Джоакино Антонио (1792–1868) написал в 1830-х годах ряд романсов под названием «Музыкальные вечера».
…бравурной арии Рубини. — Рубини (Rubini) Джованни Батиста (1795–1854) — знаменитый итальянский тенор, неоднократно выступавший в Париже, Лондоне и Берлине. В Петербург приезжал на гастроли в 1843 и 1844 годах.
Совр, 1852, № 1, отд. III, с. 1 — 14.
Т, Соч, 1880, т. 1, с. 308–327.
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано: Совр, 1852, № 1, с подписью: «И. Т.» (ценз. разр. 31 декабря 1851 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к этому, же тому, и с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по первопечатному тексту:
Стр. 477, строка 34: «романов, которые» вместо «романов, которых».
Стр. 482, строка 29: «Неволин» вместо «Невалин».
Стр. 483, строка 9: «нам не неприятно», вместо «нам неприятно».
Стр. 484, строка 40: «о котором» вместо «о которых».
Автор романа «Племянница» (М., 1851) — графиня Салиас де Турнемир Елизавета Васильевна, урожденная Сухово-Кобылина (1815–1892), писательница и публицистка, выступавшая под псевдонимом «Евгения Тур», сестра драматурга А. В. Сухово-Кобылина. Ее первые произведения (повесть «Ошибка», роман «Племянница» и др.), относящиеся к концу 1840-х — началу 1850-х годов, имели успех у читателей и вызвали ряд положительных отзывов в печати.
Бывая в Москве, Тургенев посещал общественно-литературный салон Е. В. Салиас, где встречался с Т. Н. Грановским, П. Н. Кудрявцевым, А. Д. Галаховым, Е. М. Феоктистовым и др. В этот период московские представители прогрессивного западничества возлагали большие надежды на литературно-критическую деятельность Тургенева. С Е. В. Салиас он деятельно переписывался, особенно в период Спасской ссылки (1852–1853 гг.). Об этом свидетельствуют письма Салиас к Тургеневу (всего сохранилось тринадцать писем за 1851–1861 гг.). Из писем к ней Тургенева известно лишь одно, относящееся к концу 1852 г. В 1860 г. Салиас приняла участие в полемике вокруг «Накануне», выступив со статьей «Несколько слов по поводу статьи „Русской женщины“. Е. Н. Стахова» (Моск Вед, 1860, № 85, 17 апреля, с. 665–667). В дальнейшем жизненные и литературные пути Тургенева и Е. В. Салиас разошлись. В 1862 г. она напечатала статью о романе Тургенева «Отцы и дети» («Несколько беглых заметок после чтения романа И. С. Тургенева „Отцы и дети“» — Сев Пчела, 1862, № 91 и 92, 4 и 5 апреля), в которой критически оценивала образ Базарова и писала: «Лучшие исключения из старого поколения он воплотил в отцах, а самые уродливые — в сыновьях, в детях». Салиас послужила Тургеневу прототипом двух персонажей его романов (Суханчиковой в «Дыме» и Хавроний Прыщовой в «Нови» — см.: Т, Сочинения, т. XII, комментарий Ю. Г. Оксмана, с. 513–514).
Основные положения статьи Тургенева о романе «Племянница» связаны с литературно-эстетическими позициями Тургенева в конце 1840-х — начале 1850-х годов. Кроме того, эту статью следует рассматривать в связи с работой Тургенева над его первым романом «Два поколения» (см.: наст. изд., т. 5). В статье о «Племяннице» он по существу изложил свою теорию романа, высказался по поводу будущего развития этого жанра в России, где, по его мнению, возможны лишь романы сандовского и диккенсовского типа, т. е. романы с социальной проблематикой и социальными типами.
Что же касается «Племянницы», то Тургенев судил об этом романе довольно строго, тон его статьи местами был ироническим и снисходительным. Потому-то в письме к Феоктистову 29 декабря 1851 г. (10 января 1852 г.) Тургенев писал: «Не знаю, что-то скажет графиня… Кажется, она будет довольна, хотя я не мог не взглянуть иронически на этих двух господ Плетменевых и Ильнеевых»[118]. А В. П. Боткин 7(19) января 1852 г. сообщал Тургеневу из Москвы, что автор «Племянницы» «заранее робеет», но что пора, наконец, говорить о Е. В. Салиас откровенно, что «эту откровенность она может выдержать и даже должна, что курители фимиама могут только вредить ей…» (Боткин и Т, с. 10).
Статья Тургенева о романе «Племянница» вызвала в Москве много толков; прежде всего на нее откликнулись те из знакомых писателя, которые были близки к Салиас. Е. М. Феоктистов 14(26) января 1852 г. писал Тургеневу, что его статья «сверху донизу писана ужасно умно», что недостатки романа взяты «очень верно и ловко развиты блестящим образом». Тем не менее Феоктистов сетовал, что Тургенев, сосредоточившись на критике, не обратил такого же внимания на достоинства романа. В заключение Феоктистов снова подчеркивал, что он прочел статью Тургенева «с увлечением» и что такое же положительное мнение о ней сложилось у Т. Н. Грановского и А. Д. Галахова. В письме от 28 января (9 февраля) 1852 г. Феоктистов еще раз подтвердил свою положительную оценку статьи Тургенева (см.: Назарова, с. 165). О том, что «все, не принадлежащие к маленькому приходу графини, решительно восхищаются» статьею Тургенева, сообщал автору и В. П. Боткин 16(28) января 1852 г. (Боткин и Т, с. 12).
Одобрительными были также отзывы представителей славянофильских кругов. В частности, К. С. Аксаков писал Тургеневу: «Я собирался еще поблагодарить Вас за прекрасный разбор романа Тур; по-моему, он всё еще снисходителен. В особенности благодарен я Вам за то место, где Вы говорите о невольном сочувствии авторши к светскому князю» (Рус Обозр, 1894, № 8, с. 473). А В. П. Боткин сообщал Тургеневу 5(17) марта 1852 г.: «На днях у Черкасского (Владимира) слышал от Кошелева самые восторженные хвалы твоей статье о романе „Племянница“ — да, эта статья удивительно удалась тебе — все от нее просто в восхищении — и называют образцовою» (Боткин и Т, с. 27).
Автор романа — Е. В. Салиас была весьма недовольна статьей Тургенева, о чем сообщал, в частности, Е. М. Феоктистов в своих письмах к Тургеневу от 14(26) января и 28 января (9 февраля) 1852 г. В последнем Феоктистов писал: «Я Вам скажу главный ее <Е. В. Салиас> grief[119], который питает против Вашей критики не она одна, но и другие, одинаково с нею думающие: нападают на несколько покровительственный тон, которым как будто бы пропитана вся статья» (см.: Назарова, с. 165). Желая уничтожить некоторую холодность, возникшую между нею и Тургеневым вследствие появления статьи, Салиас писала ему 18 февраля ст. ст. 1852 г.: «Я слышала от Каткова, что Вам неприятно то впечатление, которое произвела на меня Ваша критика. На это я скажу Вам одно: пора и Вам и мне забыть ее. Ужели мы станем разыгрывать Монтекки и Капулетти (Ваше любимое выражение) из-за журнальной статьи…» (Т, ПСС и П, Письма, т. II, с. 426–427).
Осуществить свое намерение — «забыть» о критическом разборе Тургеневым ее романа «Племянница» — Е. В. Салиас, однако, не смогла. Об этом свидетельствует ее письмо к Тургеневу от 5(17) апреля 1853 г., в котором она сообщала: «Я окончила 2 часть моего романа <„Три поры“> и надеюсь, что этот роман будет без страшных длиннот „Племянницы“ и не в 4 томах. Вы видите, что я исправляюсь, и хотя я женщина, мне болтать делается страшно». В заключение Салиас высказывала сожаление, что Тургенев далеко от нее, ибо у него «самое верное артистическое чувство». Когда же в процессе работы над этим романом она «однажды выбилась из сил» («никак не могла сладить с сценами»), то, по ее признанию, собиралась даже послать свою рукопись Тургеневу на суд (ИРЛИ, ф. 166, ед. хр. 1539, л. 68–68 об., и 5850. ХХХб. 140, л. 17).
Статья Тургенева о романе «Племянница» была не первым печатным отзывом об этом произведении. Ей предшествовали две анонимные заметки, напечатанные в ноябрьской и декабрьской книжках «Современника». В одной из них говорилось о «Племяннице», первая часть которой «возбудила такой живой интерес», и о том, что в журнале будет подробно рассказано «об этом замечательном литературном явлении» (Совр, 1851, № 11, отд. VI, с. 91). Вторая заметка явилась краткой рецензией на роман Е. Тур, причем снова высказывалось намерение редакции «ближе познакомить читателей с „Племянницею“, посвятив в следующей книжке <…> особую статью» разбору этого произведения (Совр, 1851, № 12, отд. IV, с. 45). Обе эти анонимные заметки напечатаны были, очевидно, не без ведома Тургенева (см.: Громов В. А. К истории статьи Тургенева о романе Евгении Тур «Племянница». — Т сб, вып. 3, с. 53–56). В дальнейшем и сам роман и статья о нем Тургенева вызвали ряд откликов в журналах. В некоторых из них содержались полемические замечания в адрес Тургенева. Так, например, рецензент «Отечественных записок», цитируя статью Тургенева (хотя и не называя его), оспаривал мнение писателя о том, что «роман в четырех частях может написать в наше время только женщина» и что при этом «он непременно должен быть наполнен „болтовнёю“» (Отеч Зап, 1852, № 2, отд. VI, с. 32). Этот критик, не соглашаясь с Тургеневым, стремился доказать, что «четыре части „Племянницы“ совершенно оправдываются общим планом действия и его расположения» (там же, с. 33).
Ап. Григорьев, разбирая в «Москвитянине» первую книжку «Современника» за 1852 г., подробно остановился на статье Тургенева о «Племяннице», считая, что она отличается «явным желанием рецензента сказать правду, как он ее разумеет». Возражения с его стороны вызвали, во-первых, «неясно» изложенное разделение талантов на субъективные и объективные, во-вторых, «деление публики на критиков и читателей», в-третьих, утверждение Тургенева, что «Евгения Тур — русская женщина». Критик-славянофил, считая, что эта писательница — «женщина умная, талантливая», тем не менее писал далее: «… мы имеем об русской женщине такое представление, которое с образом Евгении Тур никак не вяжется». В заключение Ап. Григорьев высказывал мнение, что рецензия Тургенева на «Племянницу» «отличается некоторой бесцеремонностью в тоне, которой можно бы было избежать без вреда истине» (Москв, 1852, № 3, февраль, кн. 1, с. 87–88). Однако авторы большинства журнальных рецензий во многом солидаризировались с тем, что уже высказал Тургенев. Даже спустя два года, когда новый роман Е. Тур («Три поры») получил отрицательную оценку «Современника», рецензент «Отечественных записок», защищая это произведение, ссылался на статью Тургенева о «Племяннице», приведя большой отрывок из нее (Отеч Зап, 1854, № 6, отд. IV, с. 159). Таким образом, эта статья Тургенева была весьма заметным фактом в русской критике начала 1850-х годов.
Когда Тургенев начал подготовлять к печати первый том издания 1880 г., он включил в него статью о романе Е. Тур. 25 августа (6 сентября) 1879 г. Тургенев писал А. В. Топорову: «Что же касается до статьи о „Племяннице“, хотя я имею ее в рукописи, но цензура из нее столько тогда выкинула, что будет забавно отметить похеренные места кавычками. Это можно будет сделать, только сравнив оба текста. И потому велите и ее списать и выслать». Топоров исполнил просьбу Тургенева. Благодаря этому писатель имел возможность сравнить текст журнальной публикации с имевшейся у него рукописью, ныне неизвестной. В результате в первом томе сочинений издания 1880 г. напечатан был текст, который существенно отличался от первой публикации.
Однако, по-видимому, лишь один отрывок, начиная от слов: «Эти романы у нас…» и кончая словами: «эпическая, а мы говорим о романах», заключенный Тургеневым в кавычки, был изъят из журнального текста по требованию цензора. Тургенев восстановил его по рукописи.
Исправления, внесенные писателем в текст статьи о «Племяннице», большей частью были связаны с изменением его отношения к роману Е. Тур, о котором в 1879 г. писатель склонен был судить гораздо более строго, нежели в начале 1850-х годов. К такому выводу приводит сравнение отдельных мест журнальной публикации и текста, напечатанного в первом томе сочинений издания 1880 г.
В некоторых случаях Тургенев вносил в текст дополнения, что было вызвано разного рода причинами. В частности, на с. 473, говоря о недавнем прошлом отечественной критики (т. е. о деятельности В. Г. Белинского), когда существовало разделение «пишущих людей», Тургенев подчеркивал, что в этой «классификации» было «гораздо более молодости воззрения, более веры в искусство и его деятелей…», чем ныне (в журнальном тексте отсутствовала вторая часть фразы, начиная со слов «более веры…». Введением ее в текст Тургенев уточнил и углубил характеристику взглядов Белинского). Подобного рода уточнения сделаны были писателем и в других местах. Наконец, местами правка, произведенная Тургеневым, носила чисто стилистический характер.
Было время — таланта и, наконец, даже гения. — О соотношении гения, таланта и гениального таланта постоянно писал В. Г. Белинский, в частности в 1846 г. в статьях: «Мысли и заметки о русской литературе» и «О жизни и сочинениях Кольцова» (см.: Белинский, т. 9, с. 454, 526, 528, 775).
…уже теперь не живая, г-жа Ган — пагубной витиеватости. — Ган Елена Андреевна, рожденная Фадеева (псевдоним Зенеида Р-ва, 1814–1842), — писательница, в произведениях которой содержался протест против униженного положения женщин в семье и обществе. Белинский называл Е. А. Ган, имея в виду ее повести «Напрасный дар» и «Любонька» (ОтечЗап, 1842), «даровитою писательницею» (Белинский, т. 6, с. 537). Однако позднее в большой статье «Сочинения Зенеиды Р-вой» (1843) Белинский отмечал, что «главный и существенный недостаток» ее произведений — «отсутствие иронии и юмора и присутствие какого-то провинциального идеализма à la Марлинский» (Белинский, т. 7, с. 670). Точка зрения Тургенева на творчество Е. А. Ган, таким образом, близка к тому, что писал о нем Белинский.
Все помнят впечатление, произведенное «Ошибкой» — мысли этого произведения)… — Повести «Ошибка» и «Долг» были напечатаны в «Современнике» (1849, № 10, отд. I, с. 137–284; 1850, № 11, отд. I, с. 5 — 60). «Антонина», эпизод из романа «Племянница», появился в учено-литературном альманахе H. M. Щепкина «Комета» (М., 1851, с. 257–426), где были опубликованы и «сцены из светской жизни» под названием «Первое апреля» (с. 5 — 85). Повесть «Две сестры» напечатали «Отечественные записки» (1851, № 2, отд. I, с. 16 — 292). Ложной Тургенев считал основную мысль этой повести — отказ старшей сестры (Елены) от любимого ею и любящего ее человека ради младшей сестры (Иды), в свою очередь полюбившей его же.
…благородным мужеством души — не впавшей в болезненную грусть. — Речь идет о героине повести «Ошибка», Ольге, простой и скромной девушке, которая, поняв, что ее жених, принадлежащий к светскому обществу, разлюбил ее, находит в себе достаточно сил для того, чтобы с достоинством отказаться от него и не пасть духом.
Романы «à la Dumas» ~не все факты что-нибудь значат. — Еще Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» писал: «Многие берутся за роман Дюма, как за сказку, вперед зная, что это такое, читают его с тем, чтобы развлечь себя на время чтения небывалыми приключениями, а потом и забыть их навсегда» (Белинский, т. 10, с. 286). Эта точка зрения на романы французского писателя была близка и Тургеневу. Н. В. Щербань вспоминает, что «всякий роман с несколько сложной интригой — казался ему (Тургеневу) „дюмасовщиной“» (Рус Вести, 1890, № 8, с. 15).
Строки, отмеченные кавычками — неблаговоление к Гоголю. — Сведения о вмешательстве цензуры в текст статьи о «Племяннице» Е. Тур содержатся также в письмах Тургенева к И. С. Аксакову от 31 декабря 1851 г. (12 января 1852 г.) и к К. Н. Леонтьеву от 2(14) февраля 1852 г. Цензор, о котором идет речь, — M. H. Мусин-Пушкин, который в это время был попечителем Петербургского учебного округа и председателем Петербургского цензурного комитета.
…не следовало бы пропускать в печать — И гороху не нашел! — Не совсем точная цитата из шуточной оперетты-водевиля в одном действии «Комедия с дядюшкой» П. И. Григорьева 1-го (см.: Репертуар и пантеон, 1846, кн. 11, с. 294–323). У Григорьева (явл. IV, с. 303):
…с легкой руки Ральфа в «Индиане»… — Ральф Браун — один из главных героев романа Жорж Санд «Индиана» (1832).
Особенно туманна середина этой первой части — Ильменева и Плетнеева… — В. П. Боткин писал Тургеневу 16(28) января 1852 г. (см.: Боткин и Т, с. 12–13), что подозревает участие Тургенева в сочинении «Литературного маскарада накануне нового (1852) года (Заметки Нового поэта)», опубликованного в «Современнике» (1852, № 1, отд. VI, с. 153–173). Н. В. Измайлов, комментируя это письмо Боткина к Тургеневу, высказал предположение, что «Тургеневу в „Литературном маскараде“ принадлежат строки о романе Е. В. Салиас» (Боткин и Т, с. 286), имея в виду следующий отрывок из «Литературного маскарада…»: «Все заинтересовались участью Племянницы… и очень досадовали, что какие-то господа Ильменев и Плетнеев беспрестанно заслоняли ее собой от зрителей, не давали ей действовать и приставали к ней с длинными и вовсе не занимательными разговорами» (Совр, 1852, № 1, отд. VI, с. 163).
В нем опять выразился общий тип — тип Тамарина. — Тамарин — герой одноименного романа М. В. Авдеева. Повести, его составившие, сначала печатались в «Современнике»; это — «Варенька» (1849, № 9), «Записки Тамарина» (1850, № 1 и 2) и «Иванов» (1851, № 9). В 1852 г. роман Авдеева вышел в свет отдельным изданием (см. о нем в статье Н. Г. Чернышевского «Роман и повести М. Авдеева» — Совр, 1854, № 2, отд. IV, с. 39–53; Чернышевский, т. 2, с. 210–221).
Вспомним, между прочим, Джорджа Седлея и Осборна — у Жорж Санда и проч. — Джорджу Осборну с его эгоизмом, тупостью и тщеславием, готовому изменить горячо любящей его жене Эмилии в первый же месяц после свадьбы, противопоставлен в романе Теккерея «Ярмарка тщеславия» (1847–1848) не Джозеф Седли, ошибочно названный здесь Тургеневым, — он является братом Эмилии, — а беззаветно преданный ей Уильям Доббин. В романе Жорж Санд «Леон Леони» (1835) также изображены антиподы: Леон Леони, легкомысленный красавец, не способный на серьезное и глубокое чувство к героине, и Ганрие, самоотверженно любящий ее.
Эти страницы — останутся в русской литературе. — У Тургенева в истории Сусанны («Несчастная», 1869) есть черты, которые напоминают историю Антонины Бертини, рассказанную в романе «Племянница» Е. Тур. «Антонина» (эпизод из «Племянницы») могла оказать «известную помощь Тургеневу в постройке действия „Несчастной“, в разработке характеров действующих лиц» (см.: Белецкий А. Тургенев и русские писательницы 30 — 60-х годов. — В кн.: Творческий путь Тургенева. Сборник статей под ред. Н. Л. Бродского. Пг., 1923, с. 154–156).
…вспомним аббата Прево — «Павла и Виргинию». — «Histoire de Manon Lescaut» («История Манон Леско», 1731) — часть романа аббата Прево (д’Экзиль Антуан Франсуа, 1697–1763) «Mémoires et aventures d’un homme de qualité qui s’est retiré du monde». («Манон Леско» составляет два заключительных тома — 7 и 8 этого романа и имеет самостоятельное значение.) Бернарден де Сен-Пьер Жак Анри (1737–1814) — французский писатель, роман которого «Поль и Виргиния» (1787) пользовался большой популярностью.
…веет «Собранием образцовых сочинений»… — Тургенев имеет в виду «Собрание образцовых русских сочинений и переводов в прозе», изданное Обществом любителей отечественной словесности. Ч. 1–6, СПб., 1815–1817 (издание второе — 1822–1824). В «Собрании образцовых русских сочинений…», выдержанном в традициях теории классицизма, были напечатаны произведения Феофана Прокоповича, митрополита Филарета, М. В. Ломоносова, М. М. Хераскова, А. С. Кайсарова, М. Т. Каченовского, Д. В. Фонвизина, А. А. Шишкова и др. Из писателей начала XIX века в это издание были включены лишь H. M. Карамзин и В. А. Жуковский.
Печатается по тексту: Т, Соч, 1880, т. 1, с. 282–292.
Впервые опубликовано: Совр, 1852, № 3, отд. III, с. 1–9, с подписью «И. Т.» В оглавлении — «И. С. Т.» (ценз. разр. 29 февраля 1852).
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Соч, 1880.
Автограф неизвестен.
В издании 1880 г. статья ошибочно датирована 1851 годом. Она, очевидно, была написана Тургеневым в 20-х числах февраля 1852 г., не ранее 19 февраля (ценз. разрешение № 4 «Москвитянина», содержащего комедию Островского «Бедная невеста») и не позже 29 февраля (ценз. разрешение кн. 3 «Современника»). Ознакомиться с пьесой Островского во время своего приезда в Москву в первой половине ноября 1851 г. Тургенев не мог. Первые чтения «Бедной невесты» состоялись в Москве лишь в конце ноября — начале декабря в узком кругу друзей драматурга — членов «молодой редакции» «Москвитянина», а затем в декабре 1851 г. в салоне Е. П. Ростопчиной (Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1897. Т. XI, с. 392–393).
Публикация в «Москвитянине» 1850 г. первой комедии Островского «Свои люди — сочтемся!» произвела большое впечатление на Тургенева. Прежде чем пьеса была напечатана, ее автор и актер П. М. Садовский выступали с чтением комедии в литературных салонах Москвы. Одно из чтений состоялось в доме В. П. Боткина. О пьесе Островского и ее успехе Тургенев, находившийся в Париже, мог узнать прежде ее появления в печати от Герцена. Около 17 марта 1850 г. Герцен получил от Грановского письмо с характеристикой политической ситуации в России и рассказом о комедии Островского, ее содержании и значении. 23 марта 1850 г. Герцен сообщал Г. Гервегу, что читал письма Огарева из России вместе с И. С. Тургеневым (Герцен, т. XXIII, с. 323).
Очевидно, и полученное Герценом около этого времени письмо Грановского оказалось в поле зрения Тургенева.
Комедия «Свои люди — сочтемся!» была воспринята литераторами разных направлений как сенсация, начало поприща нового крупного писателя и даже признак того, что «у нас рождается своя театральная литература» (слова Е. П. Ростопчиной. См.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XI, с. 69). П. А. Плетнев, отмечая в письме к Жуковскому, что «род и характер этой пьесы относится к гоголевским», подчеркивал: «Но тут нет подражания…» (Плетнев П. А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 3, с. 641).
Тургенев тоже воспринял «Свои люди — сочтемся!» как оригинальное произведение гоголевского направления. Впоследствии, в «Литературных и житейских воспоминаниях», говоря о появившихся после смерти Белинского, но близких по своему духу устремлениям великого критика авторах, Тургенев писал: «Как бы порадовался он <Белинский> поэтическому дару Л. Н. Толстого, силе Островского», а в письме к А. Ф. Писемскому от 9(21 ноября) 1869 пояснял, что, говоря о силе Островского, он относил это определение к нему как «творцу „Своих людей“ и др.».
В начале 1850-х годов творчество Островскою становилось предметом оживленных споров. После первых лет «затишья», наступившего в литературе в 1848 году, поиски путей дальнейшего развития реалистического искусства в начале 50-х годов приняли хотя и заглушённый цензурным террором, но явный характер. Борьба между сторонниками и противниками гоголевского направления, «натуральной школы», самое название которой подверглось запрету, возобновилась, становясь основным содержанием литературных споров. Кружок молодой редакции «Москвитянина» выдвигал Островского в качестве главы нового направления, долженствующею сменить гоголевское. 5 марта 1852 г. Боткин сообщал Тургеневу: «…слышно, что Григорьев „утратил последнюю каплю рассудка, оставшуюся у него“, — восторгаясь чтением сего произведения <„Бедной невесты“>, в котором усматривает — целые миры» (Боткин и Тургенев, с. 26). В четвертой статье своего обзора «Русская литература в 1851 году» (Москв, 1852, № 4) Ап. Григорьев писал: «От кого именно ждем мы этого нового слова, мы имеем право сказать уже прямо в настоящую минуту: „Бедная невеста“ предстоит суду публики, и смешно было бы нам… отрицаться от того, что в этом новом произведении автора комедии „Свои люди — сочтемся“ мы видим новые надежды для искусства» (Ап. Григорьев. Полное собр. соч. под редакцией Вас. Спиридонова. Пг., 1918. Т. 1, с. 140).
Оценка Тургеневым «Бедной невесты» во многом определялась стремлением противопоставить свое отношение к этому произведению неумеренным восторгам Ап. Григорьева. В начале статьи Тургенев прямо мотивирует обращение к творчеству Островского необходимостью выразить свое отношение к «писателю, так высоко поставленному сочинителями московских критик».
Тургенев давал понять, что Островский переживает творческий кризис, что его вторая большая пьеса, «Бедная невеста», слабее первой, «Свои люди — сочтемся!», и что не дифирамбы, а деловая критика может оказать положительное воздействие на становление его дарования. Полемически прозвучали в статье Тургенева утверждение, что высшие достижения творчества Островского непосредственно связаны с влиянием Гоголя, и намек на то, что комедия Островского не свободна от прямого подражания Гоголю. В статье Тургенева выражена мысль о том, что отход от гоголевских традиций приводит Островского не к открытию нового принципа, «нового слова», составляющего эпоху в искусстве, а к снижению художественных достоинств и общественного значения его произведений. Полемична была последняя фраза статьи, в которой Тургенев утверждал, что творчество Островского не внушает больших надежд. Эту фразу, как бы отвечающую на торжественные пророчества «Москвитянина», Тургенев снял при подготовке статьи для Собрания сочинений 1880 года, отметив в подстрочном примечании: «…А. Н. Островский посрамил мои опасения и более нежели оправдал мои надежды». Критикуя «Бедную невесту» Островского и отказываясь видеть в его творчестве «новое слово», дающее основание противопоставить его всей предшествовавшей и современной литературе, Тургенев относился к Островскому как к соратнику по борьбе за реалистическую драматургию. Его беспокоило, как воспримет Островский последнюю фразу статьи, и Боткин своеобразно успокаивал его: «Твое письмо касательно окончания — я просил довести до сведения Островского; что до меня, я рад такому неожиданному концу — он исправляет отчасти сладковатый тон статьи». «На статейке лежит тон какого-то сдерживаемого поклонения», — упрекал он своего корреспондента и убеждал его: «…если б ты взял другой тон, — она вышла бы несравненно лучше» (Боткин и Тургенев, с. 28–29). Боткин считал главной задачей в критике Островского посрамление его апологета — Ап. Григорьева, и на этом пути он не останавливался перед тем, чтобы в крайне резких тонах отозваться о комедии, которую сам он расценивал как «произведение, достойное уважения» (там же, с. 25). Тургенев же, с самого начала своей критической деятельности выступивший как соратник Белинского в борьбе за реализм литературы, в данном случае стремился прежде всего дать полезные советы талантливому драматургу и сделать это в такой форме, чтобы Островский захотел и смог ими воспользоваться. Не случайно Островский учел ряд замечаний Тургенева в 1858 году при подготовке первого собрания своих сочинений. Он значительно сократил текст комедии, выбросил ряд повторявшихся в репликах действующих лиц фраз, уничтожил некоторые длинноты в действии I (явл. 13) и в действии V (явл. 9 и 11), заменил разговор двух свах «голосом из толпы», как бы учитывая замечание Тургенева о сходстве этих свах со свахой из «Женитьбы» Гоголя, снял резонерское признание Марьи Андреевны в 5 явлении V действия.
Многие высказанные Тургеневым частные замечания были поддержаны критиком «Отечественных записок» (1852, № 4, отдел VI, с. 125 и 129, автор — А. Д. Галахов; см.: Егоров Б. Ф. Ошибочно приписанные С. С. Дудышкину статьи. — Уч. зап. Тартуского университета. 1962, вып. 119, с. 230) и А. В. Дружининым в «Библиотеке для чтения» (1852, № 4, Смесь, с. 206, 209–210). Однако ни критик «Отечественных записок», ни Дружинин не поддержали важного положения статьи Тургенева о том, что сильные стороны пьесы Островского «Бедная невеста» связаны с гоголевским влиянием, что Островский является писателем гоголевского направления и может оправдать надежды, которые возлагаются на его талант, только двигаясь по этому пути. Статья была заказана Галахову А. А. Краевским с явным намерением противопоставить ее отзыву Тургенева о «Бедной невесте». Торопя Галахова, Краевский писал ему 13 марта 1852 г.: «Бога ради, шлите скорее разбор „Бедной невесты“. Разбором Тургенева я совсем недоволен; спорил с ним до слез и с некоторых пунктов сбил его. Он отзывается тем, что его просили написать в „Соврем <енник>“, что все будут знать имя автора статьи, пишущего также в драматическом роде; след<овательно>, ему должно быть деликатным. Но это не оправдание. По-моему, вся пьеса — ряд сцен, из которых иные очень хороши, напр<имер>, первое признание в любви простой, полуобразованной девушки мещанского круга (тут есть что-то свежее, первобытное); в целом пьеса нуль; характеров нет, идеи тоже. „Своим людям“ она совсем чужая, чуть ли не справедливы слухи о непринадлежности „Своих людей“ Островскому. Ваш Григорьев (он решительно timbré <тронутый> уже воспел оду новой комедии, другие, вероятно, подтянут… Шлите же скорее» (ИРЛИ, ф. 119, № 62; сообщено Е. В. Свиясовым).
Таким образом Краевский сам засвидетельствовал, что был в числе лиц, пытавшихся воздействовать на Тургенева, заставить его резко выступить против Островского. Резкость тона, которой требовал редактор «Отечественных записок», неуважительное отношение к таланту автора «Бедной невесты» дали себя знать в статье Галахова.
Если Тургенев призывал автора «Бедной невесты» усовершенствовать свое мастерство и развивать творческие принципы, воплотившиеся в комедии «Свои люди — сочтемся!», то Дружинин советовал молодому драматургу порвать с традицией сатирической общественной драматургии и отразить в своем творчестве положительные начала современной жизни. Таким образом, Дружинин сближался с А. Григорьевым в тенденции противопоставлять Островского натуральной школе. Этим объясняется скрытый выпад против Тургенева, который содержался в XXIX письме Иногороднего подписчика. Заявляя здесь, что «в Петербурге о нем <об Островском> отозвались тем же тоном, как отозвались недавно о г-же Тур, авторе романа „Племянница“»[120], Дружинин явно намекал на Тургенева, который незадолго до того, в январском номере «Современника» за 1852 г., опубликовал рецензию на этот роман. Рецензия Тургенева, объективно определявшая скромные размеры дарования писательницы, творчество которой весьма высоко оценивалось рядом критиков, была воспринята и самой Евг. Тур (Е. В. Салиас де Турнемир) и некоторыми близкими к ней литераторами (П. Н. Кудрявцевым, M. H. Катковым и др.) как резкая и высокомерная.
А. Григорьев одобрил это место XXIX письма Иногороднего подписчика и процитировал его в статье «Русская изящная литература в 1852 году». В этой статье он выразил согласие с одним из важных положений критического отзыва Тургенева о «Бедной невесте» — с утверждением, что героиня пьесы Островского — Марья Андреевна недостаточно определена как характер, что она «скорее положение, чем лицо» (Григорьев Ап. Полн. собр. соч. Пгр., 1918. Т. 1, с. 162). Вместе с тем, критик «Москвитянина» наносил «ответный удар» Тургеневу, отрицательно отозвавшись в своем обзоре о ряде его произведений и противопоставив Островского как выразителя здорового мироощущения, ясного и правильного отношения к действительности Тургеневу, представляющему, как утверждает А. Григорьев, «болезненное» обличительное направление литературы и искажающему действительность в угоду предвзятой мысли.
Статья «И. Т.» неоднократно упоминалась в полемике, развернувшейся вокруг «Бедной невесты» и значения творчества Островского в 1852 году (см.: Муратова К. Д. Библиография литературы об А. Н. Островском. 1847–1917. Л., 1974, с. 7–8).
…о первой, известной комедии г. Островского не было сказано ни слова. — Комедия Островского «Свои люди — сочтемся!» (Москв, 1850, № 6) была рассмотрена «комитетом 2 апреля 1848 г.», осуществлявшим негласный надзор за книгопечатанием. Николай I после ознакомления с докладом комитета 31 марта 1850 г. написал: «Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить…» (см.: Лакшин В. Александр Николаевич Островский. М.: Искусство, 1976, с. 120–122). Вскоре за автором был установлен негласный полицейский надзор (см.: Охременко-Назарова В. Новое о великом русском драматурге. — Огонек, 1950, № 37, с. 28). Поэтому критическое рассмотрение пьесы в журнале было невозможно.
…образ, взятый художником из недр действительности, выходит из рук его типом — нарицательным именем. — Взгляд Тургенева на природу типических образов и их значение в литературе во многом совпадает с воззрениями Белинского по этому вопросу (см.: Белинский, т. V, с. 319).
«Как я рада! — Владимир!» — Цитата из действия III, явл. 5.
Деннер Бальтазар (1685–1749) — немецкий художник, портретный живописец. Отличался мелочной отделкой каждой детали. Несколько портретов стариков и старух работы Деннера находились в Эрмитаже, в Петербурге.
…некоторым нашим критикам, которые считают долгом начать каждую свою статью ab ovo — чтобы не сбиться с дороги. — Тургенев намекает здесь на Ап. Григорьева, который начинал обычно статьи обширным изложением теоретических основ своей критики. После рассуждений общего характера, содержавшихся в первой и второй статьях обзора «Русская литература в 1851 году», Ап. Григорьев начинал третью статью этого цикла словами: «В прошедшей статье мы определили ближайшую исходную историческую точку современного состояния словесности — ближайшую, говорим мы, ибо, чтобы определить первоначальную, надобно было бы вести речь от яиц Леды». Слова «от яиц Леды» полностью совпадают с выражением «ab ovo», употребленным Тургеневым.
«Да ты выслушай — материя». — Цитата из действия III, явл. 5. В собрании сочинений А. Н. Островского 1859 г. реплика Марьи Андреевны была изменена.
Весь третий акт… — У Тургенева ошибочно вместо «третий» — «второй» и далее вместо «Четвертый акт» — «Третий акт».
Лампа Демосфена. — Объяснение см.: наст, том, с. 652. Тургенев правильно отметил, что в пьесе «Бедная невеста» отразилась некоторая связанность молодого автора, не уверенного в себе и работавшего с усилием. Островский сам впоследствии сознавался, что «Бедная невеста» стоила ему огромного труда и что осуществление этого большого и сложного замысла казалось ему подчас непосильной задачей (см. Островский А. Н. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. XV, с. 127).
«Страстность души — употреблением. — Цитата из действия V, явл. 5.Эти слова Марьи Андреевны были исключены Островским из текста в издании его сочинений 1859 г.
Это — уловка Скриба, особенно в его либреттах… — Огюстен Эжен Скриб был составителем либретто многих опер Галеви, Доницетти, Обера и особенно Мейербера, постоянным либреттистом которого он являлся. В корреспонденции об опере Мейербера «Пророк» Тургенев подверг резкой критике либретто Скриба (наст, том, с. 456–457). 13(25) декабря 1847 г. Тургенев писал П. Виардо с горькой иронией, что современные зрители, мечтающие об общественной комедии, «обречены Скрибу навеки».
…«волнистая линия красоты», о которой говорил Гогарт. — Согласно эстетической теории известного английского художника Вильяма Хогарта (1697–1764), волнистая линия «в большей мере создает красоту, чем любая» (Хогарт В. Анализ красоты. Л.; М.: Искусство, 1958, с. 163). Вместе с тем, среди волнообразных декоративных линий, по мнению Хогарта, «лишь одна точная линия» соответствует эстетическому идеалу. Ее он назвал «линией красоты» (там же, с. 171). Теория Хогарта неоднократно рассматривалась в русских и западных эстетиках (см.: там же, с. 87 — 116, статья М. П. Алексеева «Вильям Хогарт и его „Анализ красоты“»). В лекциях по эстетике Гегеля, которые несомненно были известны Тургеневу, дано краткое изложение теории линий Хогарта (Hegel. Werke. В. 10, Т. 1, Vorlesungen über die Aesthetik. Berlin, 1835, S. 180).
«Он ушел — любит ли он меня!» — Цитата из действия II, явл. 8.
…неудачные этюды… — «Утро молодого человека» (Москв, 1850, № 22) и «Неожиданный случай» («Комета», М., 1851). Сцены эти, появившиеся после комедии «Свои люди — сочтемся!», разочаровали почитателей таланта Островского и вызвали отрицательные или весьма сдержанные отзывы критики, а также пародии (см.: Совр, 1851, № 5, отдел III, с. 15, 17–18; № 6, отдел VI, с. 142–153; № 7, Совр. заметки, с. 35–37; № 10, Совр. заметки, с. 5–7; Отеч Зап, 1851, № 5, отдел V, с. 5–8).
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: Совр, 1852, № 4, отд. VI, с. 325–331, без подписи (ценз. разр. 6 апреля 1852 г.).
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, с. 143–150.
Автограф неизвестен.
Авторство устанавливается на основании письма Тургенева к И. С. Аксакову от 9(21) апреля 1852 г., в котором он сообщал: «Сегодня появился № „Современника“ с небольшой моей статейкой о книге С<ергея> Т<имофеевича> < …> и с большими выписками из нее. В „Критику“ это не успело уже попасть и помещено в „Литературных новостях“».
Датируется концом марта 1852 г. на основании письма Тургенева к И. С. Аксакову от 20 марта (1 апреля), в котором содержалась просьба о скорейшей отправке к нему «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Т. Аксакова с тем, чтобы «рецензия могла поспеть в апрельскую книжку» «Современника», а также с учетом даты цензурного разрешения этой книжки журнала.
Тургенев одним из первых оценил по достоинству «Записки ружейного охотника». Из писем С. Т. Аксакова к сыну Ивану от начала января 1851 г. известно, что Тургенев неоднократно присутствовал на чтении отрывков из этой книги. Так, 2(14) января 1851 г. С. Т. Аксаков писал: «Когда появились „Записки охотника“ Тургенева, я подумал, как бы мне приятно было прочесть ему мои Записки! Мое несбыточное желание исполнилось: ему прочли несколько отрывков, и они были вполне оценены им. Ему захотелось еще послушать, и завтра вечером Константин прочтет ему еще несколько отрывков. Первым слушаньем я был очень доволен» (Рус Мысль, 1915, № 8, с. 126). 31 декабря 1851 г. (12 января 1852 г.) Тургенев писал И. С. Аксакову: «Сергею Тимофеевичу скажите, чтобы он непременно печатал свою книгу — а уж рецензию на нее напишу я — этого удовольствия я никому другому не уступлю — для такого праздника я свой литературный пост нарушу с радостью!» А 2 (14) февраля 1852 г., т. е. более чем за месяц до выхода в свет «Записок ружейного охотника», Тургенев в письме к автору замечал: «…Ваши „Записки“ будут дороги не для одних охотников; всякому человеку, не лишенному поэтического чутья — они доставят истинное наслажденье; и потому я готов отвечать за успех их — и литературный, и материальный. А для меня — повторяю — написать им разбор — будет просто праздник».
Предвидения Тургенева оказались справедливыми: «Записки ружейного охотника» действительно имели большой успех, о чем свидетельствуют отзывы критики. Это «книга < …> интересная для всех», — отмечалось в Отеч Зап (1852, № 5, Библиографическая хроника, с. 26). Ее «охотник прочтет от первой страницы до последней с пользою и наслаждением, не охотник прочтет с увлечением, как роман», — писал другой рецензент (Труды имп. Вольного экономического общества, 1852, т. 2, № 5, Библиография, с. 52). В «Московских ведомостях» ему вторил В. Журавлев, утверждая, что «по этой части лучше и занимательнее ничего не читывал…» (1852, № 99, 16 августа, с. 1028).
Заметка Тургенева о «Записках ружейного охотника», в которой приведен ряд выдержек из книги С. Т. Аксакова, явилась как бы наброском будущей большой статьи (наст, том, с. 500). Это подтверждается тем, что приведенные в данной заметке отрывки из «Записок ружейного охотника» «служат иллюстрацией к положениям второй статьи» Тургенева о той же книге (Войтоловская Э. Л. И. С. Тургенев о С. Т. Аксакове. — Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена, каф. рус. лит-ры. Л., 1958, Т. 170, с. 122).
…мы уже обязаны — об уженье. — «Записки об уженье рыбы» С. Т. Аксакова, вышедшие в Москве в начале 1847 г. Книга вызвала ряд положительных отзывов в печати (см.: Совр, 1847, № 6, отд. III, с. 113–114; Финский вестник, 1847, № 6, отд. V, с. 1–4). Уже в 1854 г. вышло второе ее издание.
Мы предоставим себе удовольствие — об этом сочинении… — Тургенев писал И. С. Аксакову 9 (21) апреля 1852 г., восхищаясь книгой его отца, что «в июньской книге „Совр<еменника>“ будет о ней пространная статья…». Однако свое обещание Тургенев выполнил значительно позже, напечатав статью лишь в № 1 «Современника» за 1853 год (отд. III, с. 33–44, см.: наст, том, с. 509).
…не смешивать ее — появившимися в последнее время. — Это мнение Тургенева поддержал В. Журавлев, который писал, что до выхода в свет книги С. Т. Аксакова «…в нашей литературе появлялись только какие-то жалкие, несвязные и безграмотные компиляции под названием егерских книг» (Моск Вед, 1852, № 99, 16 августа, с. 1028). Вероятно, и Тургенев, и Журавлев противопоставляли «Запискам ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Т. Аксакова издания, подобные, например, книге Патфайндера «Егерские записки, или Начертание, как находить дичь, в каких местах, в какое время года и различные способы стрелять птиц и зверей…» (2 части, М., 1851), вызвавшей ряд отрицательных рецензий в журналах.
«Иногда река на большое пространство — косые тени свои на поверхность реки». — Тургенев приводит отрывок из книги С. Т. Аксакова (разряд II, глава «Воды», с. 152–153).
«Иногда на таких горных родниках — чистою и холодною». — Отрывок из той же главы, с. 147–149. Цитируя, Тургенев выпустил две фразы на с. 148 (после слов: «дополняет ее»): «Но какие же паровые машины втягивают водяные жилы на горные высоты, тогда как вода, по свойству своему, занимает самое низкое место на земной поверхности? Удовлетворительно не объясняет этого явления и современная наука».
«На ветвях дерев — прошлогодними листьями». — См.: разряд IV, глава «Лес», с. 334–335.
«Сначала опаленные степи и поля — в Оренбургской губернии в продолжение мая…» — См.: разряд III, глава «Степь», с. 235–236.
«Осенью ковылистые степи — полакомиться свежею травкою». — См.: разряд III, глава «Степь», с. 237–238.
«Наконец подросли, выровнялись, поднялись гусята — пруда, на котором проводит день… — См.: разряд II, глава «Гусь», с. 168–170.
«В исходе марта начнет сильно пригревать солнышко — против косачей». — См.: разряд IV, глава «Тетерев», с. 353–355.
…«вдали тетеревов глухое токованье»… — Цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Евгению. Жизнь Званская» (у Державина — «тетеревей»).
«Серая куропатка, по моему мнению — беганья по грязи и снегу…» — См.: разряд III, глава «Куропатка полевая, или серая», с. 283–284. При цитировании этого отрывка Тургенев выпустил две фразы на с. 283 (после слов: «во всех своих движениях!»): «Как жирна и вкусна бывает осенью и зимою! Даже летом исхудалая матка от яиц или детей не совсем теряет сочность, мягкость и приятность вкуса».
Автограф двух отрывков текста статьи, исключенных цензурой и приведенных Тургеневым в письме к С. Т. Аксакову от 5, 9 (17, 21) февраля 1853 г. — ИРЛИ, ф. 3, оп. 13, № 70, л. 10–10 об.
Совр, 1853, № 1, отд. III — Критика, с. 33–34, с пропусками цензурного происхождения.
Т, Соч, 1880, т. 1, с. 293–307.
Впервые опубликовано: Совр, 1853, № 1, с подписью: И. Т. — и датой «Октябрь — ноябрь 1852» (ценз. разр. 31 декабря 1852 г.).
Печатается по тексту: Т, Соч, 1880.
Датируется октябрем — первой половиной декабря 1852 г. на основании переписки Тургенева. 17(29) октября 1852 г. он писал С. Т. Аксакову, что рецензию на его книгу «только что кончил» и отправляет «с нынешней почтой в Петербург». Однако рецензия не была послана, что явствует из письма Некрасова к Тургеневу от 21 октября ст. ст. 1852 г., в котором тот требовал: «Присылай свою статью о книге Аксакова» (Некрасов, т. X, с. 179). Оправдываясь перед Некрасовым, Тургенев в письме к нему от 18 и 23 ноября (30 ноября и 5 декабря) 1852 г. ссылался на отсутствие в Спасском-Лутовинове переписчика и обещал, что рецензия будет в редакции «Современника» непременно «к 15-му декабрю».
Однако продолжительное время Тургенев не осуществлял своего намерения. Лишь 16(28) декабря 1852 г. он писал Некрасову: «Посылаю тебе < …> давно обещанную мною статью о книге Аксакова. Кажется, самая придирчивая цензура в ней не может найти ничего непозволительного — и если что-нибудь в ней будет вычеркивать, то значит — дело не в статье, а в имени. Прошу не выставлять под ней ничего, кроме букв И. Т.».
Можно думать, что задержка с отправлением в редакцию «Современника» рецензии была вызвана тем, что Тургенев писал ее с оглядкой на цензуру. А начав переписывать ее в первой половине декабря 1852 г., писатель, естественно, творчески перерабатывал то, что было написано им ранее, т. е. в октябре того же года.
Занятый подготовкой к печати первой книжки «Современника», Некрасов лишь 20 января ст. ст. 1853 г. отвечал Тургеневу: «Прежде всего спасибо тебе за твою статью, которую я нашел легкою и живою, насколько подобает статейке такого рода, а другие находят даже прекрасною во всех отношениях, выражаясь так, что-де за что Тургенев ни возьмется, непременно выйдет отличная вещь, — и это многие» (Некрасов, т. X, с. 187). Сам же Тургенев отзывался об этом своем труде в письме к П. В. Анненкову от 10(22) января 1853 г. следующим образом: «Кроме двух-трех мыслей о природе и манерах ее описывать, в этой статье для Вас, кажется, не будет ничего занимательного».
Книгу С. Т. Аксакова Тургенев ценил за правдивый показ русской природы. В этом отношении позднее (в 1854 г.) с ним оказался солидарным Н. Г. Чернышевский, который в статье «Журналистика» писал: «Что за мастерство описаний, что за любовь к описываемому и какое знание жизни птиц! Г-н Аксаков обессмертил их своими рассказами!» (Чернышевский, т. 14, дополнительный, с. 25).
Но по своему содержанию, по кругу вопросов, затронутых Тургеневым, его статья выходила далеко за рамки оценки книги С. Т. Аксакова, что было замечено еще современниками писателя. В частности, об этом писали Тургеневу С. Т. и К. С. Аксаковы. Первый из них, по его словам, прочел рецензию Тургенева на «Записки ружейного охотника» «с истинным наслаждением». Тем не менее в конце января 1853 г. С. Т. Аксаков упрекал своего рецензента: «Ваше письмо к издателю „Современника“ — не критика на мою книгу, а прекрасная статья по поводу моей книги. Впрочем, я очень понимаю, что, удержав характер критики, статья Ваша вышла бы, может быть, не так интересна и несколько суха». В заключение С. Т. Аксаков писал: «…я ожидал менее похвал, но зато ожидал беспристрастного суда и справедливых осуждений; я надеялся более серьезного тона, особенно в отношении к языку и слогу» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 11). С С. Т. Аксаковым был солидарен и К. С. Аксаков. 30 января ст. ст. 1853 г. он писал Тургеневу: «Много хорошего в Вашей статье < …>, но собственно о книге можно было бы сказать больше — не в смысле похвалы, а в смысле определительной оценки…» (там же, с. 17). Отвечая С. Т. Аксакову 5 и 9(17 и 21) февраля 1853 г., Тургенев писал: «Я очень понимаю, почему Вы не совсем довольны моей статьей — я увлекся несколько в сторону от Вашей книги — но я не предвидел, что ценсура так немилосердно поступит со мной. Не упоминаю уже о множестве отдельных мест, ослабленных и выкинутых ею: посылаю Вам целые полторы страницы, вычеркнутые — после слов: „рассуждениями по их поводу“ — на стр. 39 < …> Что г-н ценсор подозревал в этом отрывке — пантеизм, что ли, или вообще мое имя на него подействовало — не знаю».
В печати статья Тургенева была встречена положительными отзывами. Так, например, рецензент «Москвитянина», считая, что эта статья «очень занимательна», приводил большой отрывок из нее и в заключение писал: «Всё это прекрасно! Но как всё это попало в рецензию на книгу об охоте? В странное время мы живем! Развертываешь статью об охоте — и находишь прекрасные эстетические положения; заглянешь в статью о поэзии — там вам ничего и не напомнит об эстетике» (Москв, 1853, № 4, февраль, кн. 2, отд. V, с. 227 и 229).
В течение нынешнего лета вы не однажды напоминали мне, любезный Н<иколай> А<лексеевич>… — Письма Некрасова к Тургеневу за июнь — август 1852 г. в печати неизвестны.
…говоря словами русской песни, кутит, мутит, в глаза несет… — См., например, следующую запись народной песни:
…«волшебницы»-зимы… — Имеется в виду заключительный стих строфы XXIX, седьмой главы «Евгения Онегина»: «Идет волшебница зима».
…осень — с ее «пышным увяданьем»… — См. стихотворение Пушкина «Осень» (1833), строфу VII: «Люблю я пышное природы увяданье».
Небольшие неверности, недомолвки — статье, подписанной буквами В. В. — Речь идет о рецензии H. H. Воронцова-Вельяминова, напечатанной в «Москвитянине» (1852, № 8, апрель, кн. 2, отд. V, с. 106–120) за подписью «В. В.»
…рассказов о подмосковной охоте… — Воронцову-Вельяминову принадлежит ряд очерков об охоте, печатавшихся в «Москвитянине» 1852–1853 гг., в частности: «Подмосковная охота. Жуковские канавы» (Москв, 1852, № 3, февраль, кн. 1, отд. VIII, с. 56–64); «Подмосковная охота. Мытищи» (там же, 1852, № 1, январь, кн. 1, отд. VIII, с. 1 — 11), «Подмосковная охота. Кузнец Мишка» (там же, 1852, № 6, март, кн. 2, отд. VIII, с. 43–54).
…исправить особым объявлением, напечатанным в «Московских ведомостях». — Отвечая на рецензию, посвященную разбору «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» и помещенную в Моск Вед, № 99 от 16 августа 1852 г., с. 1028–1029, С. Т. Аксаков писал: «Благодаря почтеннейшего г. Журавлева вообще за лестные отзывы и в особенности за совершенно справедливое замечание насчет меры заряда, я спешу сознаться, что это не опечатка и не описка, а непростительный недосмотр, недомолвка с моей стороны. Должно было сказать на стр. 18-й моих „Записок“, что показанный мною заряд пригоден только для ружей малопультных…» (там же, 1852, № 108, 6 сентября, с. 1120).
«Записки оренбургского охотника» не книга вроде «Chasseur аи chien d’arrêt» Эльзеара Блаза — для французской охоты. — Блаз Э. (Blaze Elzéar, 1786–1848). Аналогичный отзыв Тургенева о книге Э. Блаза, впервые вышедшей в 1836 г., см.: письмо к С. Т. Аксакову от 17(29) октября 1852 г.
…не могут служить полным руководством для начинающего охотника — на каждой почти странице… — Ср. с письмом к С. Т. Аксакову от 17(29) октября 1852 г.
«Я думал сначала — в настоящем, современном положении». — Цитата из вступления к книге, с. 9.
Английские ружья Мантона — даже Лепажей… — Ментон Ж. (Joseph Manton) — один из известных и старейших ружейников Англии. Мортимер (Mortimer) — английский ружейник; его ружья во множестве ввозились в Россию в 1830 — 1840-х годах. Пордей Д. (Purday) — английский ружейник. Моргенрот (Morgenrot) — немецкий ружейник; Штарбус (Starbus) — шведский ружейник (см.: Романов С. И. Охотничий словарь. М., 1876. Вып. 1, с. 191–192, 202–203 и М., 1877, Вып. 2, с. 382–383).
…но если не наши тульские — стоят, конечно, выше их. — В 50-х годах XIX в. лучшими тульскими ружейниками считались Петр Гольтяков и его сын Иван (см.: Природа и охота, 1881, т. I, февраль, с. 3). Беккер и Рушер в Варшаве — «известные ружейники, изделия которых впервые появились на 1-й Мануфактурной выставке в Москве в 1835 г. На второй же выставке в 1843 г. они обратили на себя всеобщее внимание охотников и были раскуплены нарасхват» (Романов С. И. Охотничий словарь. М., 1876. Вып. 1, с. 20).
…должно ли почитать — (à la Robert или Lefaucheux)… — Лефоше — известный французский ружейник, изобретатель оружия, заряжающегося с казенной части.
…книги «Hygiène des chasseurs»… — Точное название этой книги: Guide et Hygiène des chasseurs par M. le comte de Langel avec des additions de mm. Delbarre et J. de Fontenelle. Paris, s. a.
Что же касается до пистонов — он отдает им полную справедливость… — Тургенев имеет в виду следующее место из книги С. Т. Аксакова: «Должно предполагать, что из ружей с пистонами можно бить гоголей успешнее: ибо нет искр от огнива, нет вспышки пороха и выстрел пистонных ружей гораздо быстрее. Проверить это предположение на опыте мне не удалось; впоследствии я слышал, что мое мнение совершенно оправдалось на деле» (разряд II, глава «Гоголь», с. 223).
…о французских граненых, с буквою G (Gevelot). — Речь идет о французской фабрике Жевело.
Это чрезвычайно удобно — как Паскалева тачка. — Джироламо Бенцони в своей «Истории Нового мира» (Венеция, 1565) подробно рассказывает анекдот о Колумбе, который посрамил испанцев, показав за ужином у кардинала Мендосы, как можно поставить яйцо на его острый конец. На этот сюжет имеется гравюра Хогарта (см.: Алексеев М. П. Вильям Хогарт и его «Анализ красоты». — В кн.: Хогарт В. Анализ красоты. Л.; М., 1958, с. 46). О том, что Паскаль изобрел тачку, см. в письме Тургенева к Некрасову от 16 (28) декабря 1852 г.
…г. А-в не одобрял парфорсов — господствовала в то время. — В главе «Легавая собака» (с. 26) С. Т. Аксаков пишет: «Тонкость обоняния, чутье — врожденное, наследственное качество легавых собак. Никакой дрессировкой < …> нельзя дать его < …> Обучение легавых собак или дрессирование посредством парфорса, то есть ошейника с острыми спицами, совсем не нужно, если не требовать от собаки разных штук, вовсе до охоты не касающихся, и если иметь терпение самому заняться ее ученьем».
Не говоря уже о библейском Немвроде… — Речь идет о Нимвроде — легендарном основателе Вавилона, строителе Ниневии. В связи с тем, что в библейской «Книге бытия» сказано, что он был «сильный зверолов перед Господом», в западноевропейских языках и литературах имя Нимврода стало синонимом отважного, неутомимого, ловкого охотника (см.: Алексеев М. П. Заглавие «Записки охотника». — Т сб, вып. 5, с. 213–214).
Подле него — из несокрушимого железа. — Отрывок из 11-й песни «Одиссеи» Гомера, по-видимому, в собственном переводе Тургенева.
Мономах в завещании — битв с турами и медведями… — Тургенев имеет в виду «Поучение Владимира Мономаха» (см.: Полное собрание русских летописей. Лаврентьевская и Троицкая летописи. СПб., 1846. Т. 1, с. 104).
…Алексей Михайлович — Соколъничия пути… — В сноске Тургенев указывает сокращенное название издания, в котором был опубликован впервые «Урядник» Алексея Михайловича. Имеется в виду книга: «Древняя российская вивлиофика, содержащая в себе собрание древностей российских, до истории, географии и генеалогии российские касающихся» Н. Новикова. 2-е изд. М., 1788. Ч. III, с. 430–432.
…менее известны его письма — свои «выезды». — Речь идет о «Письмах царя Алексея Михайловича к стольнику Матюшкину», опубликованных в издании: «Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи археографическою экспедициею имп. Академии наук». 1645–1700. СПб., 1836. Т. IV, с. 139–141.
…с этим же ружьем пойдет он караулить медведя на «овсах»… — Впоследствии сам Тургенев собирался написать для «Охотничьего сборника», задуманного С. Т. Аксаковым, «рассказ о стрельбе мужиками медведей на овсах в Полесье», о чем сообщал ему 23, 24 апреля (5, 6 мая) 1853 г. Значительно позже он обработал этот сюжет и в качестве одного из второстепенных эпизодов ввел в свою повесть «Поездка в Полесье» (1857).
…«и весь невредимый хохочет утес»… — Цитата из стихотворения В. Г. Бенедиктова «Утес» (1835).
Главным образцом поэзии — автора вместо природы… — В сборнике «Les Orientales» (1829) В. Гюго создал живописные картины Востока. Художественный стиль Гюго был совершенно чужд Тургеневу, воспринимался им уже в 40-х годах как архаизм.
Весь отрывок, начиная от слов: «Между тем такого рода воззрение…» и кончая словами: «Она беспрестанно строит и беспрестанно разрушает…», был выпущен при первой публикации по требованию цензуры.
«Природа проводит бездны ~и беспрестанно разрушает…» — Цитаты из фрагмента Гёте «Природа» («Die Natur», 1782 или 1783 — см.: Goethe’s nachgelassene Werke. Stuttgart und Tübingen, 1833. Bd. X, S. 6–7, 3–4) даны в переводе самого Тургенева и не совпадают с текстом перевода Герцена, который был дан последним в виде приложения ко второму из его «Писем об изучении природы» (см.: Герцен, т. III, с. 123–138, 138–141).
Автор перенес в изображение этой птицы — мы говорили выше и т. д. и т. д. — Этот отрывок был исключен при первой публикации статьи в «Современнике» по требованию цензуры (см. письмо Тургенева к С. Т. Аксакову от 5, 9(17, 21) февраля 1853 г.).
Я вовсе не намерен сравнивать его с Бюффоном — которым они посвящены. — Противник риторической фразеологии, Тургенев, по-видимому, пародирует следующую фразу Бюффона: «Из всех четвероногих, усмиренных человеком, самое величественное есть лошадь» («Бюффон для юношества, или Сокращенная история трех царств природы», сочиненная Петром Бланшардом. М., 1814. Т. I, с. 117–118).
…легче сказать горам, что они «побеги праха к небесам», утесу — что он «хохочет», молнии — что она «фосфорическая змея»… — Первая цитата (не совсем точная) — из стихотворения В. Г. Бенедиктова «Горные выси» (1837). Вторая — из его стихотворения «Утес». Третья (неточная) — из того же стихотворения (у Бенедиктова: «огненный змей»).
Покойный Одюбон — от нее в умиление. — Тургенев имеет в виду труд американского орнитолога Д. Одюбона «Birds of America» («Птицы Америки»). Первое издание этой книги вышло в Лондоне в 1828–1839 гг.; во втором, вышедшем в Нью-Йорке в 1839–1844 гг., было 448 таблиц с 1065 зарисовками всех видов птиц американского материка.
…наука их в последнее время — Шеллинг вскружил головы в начале нынешнего столетия. — В России против одного из немногих последователей натурфилософской школы Шеллинга — Д. М. Велланского (1774–1847) — выступил А. М. Филомафитский (1807–1849), профессор Московского университета. В трехтомном учебнике «Физиология, изданная для руководства своих слушателей» (1836–1840) Филомафитский резко критиковал путь умозрительного исследования, считая опыт единственным правильным путем познания природы. По-видимому, Тургенев имеет в виду этого ученого и его единомышленников.
…(некоторые отрывки были помещены в апрельской книжке «Современника»). — См.: наст, том, с. 500–508.
Бывают тонко развитые — и слова их душисты. — Речь идет о Ф. И. Тютчеве и А. А. Фете, которые названы дальше (см. с. 521–522). К такого же рода творческим натурам Тургенев причислял и себя. Сообщая, что в первой книжке «Современника» появится данная статья, Тургенев писал 28 декабря 1852 (9 января 1853 г.) И. С. Аксакову: «Там есть несколько мыслей о том, как описывают природу, где я себя не щажу» (ответ Аксакова см.: Рус Обозр, 1894, № 9, с. 8, 9).
Подойдите, сэр — глядеть не стану. — Отрывок из действия IV (сц. 6-я) трагедии Шекспира «Король Лир», по-видимому, в собственном переводе.
Пушкин заслуживает название древнего — за спокойную грацию античной силы. — О замысле такого рода статьи известно также из письма к Н. А. Некрасову и И. И. Панаеву от 18 и 23 ноября (30 ноября и 5 декабря) 1852 г., в котором Тургенев сообщал: «…сверх того, я для вас готовлю две статьи: „О Андрее Шенье и подражателях древним“ и „O Мерке“…» Статьи эти, однако, написаны не были. Тургенев имеет в виду, что, начиная с 1840-х годов, в русской литературе было много попыток возрождения «антологического» жанра (А. Н. Майков, Н. Ф. Щербина и др.). Когда в 1850-х годах в русской критике образовалась группа сторонников «искусства для искусства», она стремилась поднять на щит именно этих поэтов. Отрицательный отзыв Тургенева о Щербине (в связи с его антологическими произведениями) см. в письме к Некрасову от 28 октября (9 ноября) 1852 г.
…счастливые, вкрадчивые стихи — Тютчева или Фета найдут отголосок в нашем сердце. — Об отношении Тургенева к творчеству Тютчева и Фета см. в статье «Несколько слов о поэзии Тютчева» и примечаниях к ней (наст, том, с. 524–528).
…до другого письма… — Этого «письма», т. е. второй статьи о книге Аксакова, Тургенев не написал. См. о том же в письме к Некрасову от 16(28) декабря 1852 г.
…которого вдохновит поэзия охоты! — Имеется в виду опера Вебера «Оберон» (1826), написанная на сюжет одноименной поэмы-сказки Виланда.
«Паче же почитайте сию книгу — кручины и печали всякие». — Цитата из «Древней российской вивлиофики…», изданной Н. Новиковым. Изд. 2-е. М., 1788. Ч. III, с. 431, 432.
…«Записок ружейного охотника» готовится другое издание… — Издание второе, «несколько исправленное и пополненное», вышло в том же 1852 г. (ценз. разр. 27 сентября).
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: Совр, 1854, № 1, отд. IV, с. 32, без подписи (ценз. разр. 31 декабря 1853 г.).
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, с. 163.
Автограф неизвестен.
Авторство устанавливается на основании свидетельства А. Н. Пыпина, который указывает, что в первой книжке «Современника» за 1854 год «находится рецензия Тургенева, без подписи, не вошедшая в собрание его сочинений, о книжке Григория Данилевского: „Слобожане, Малороссийские рассказы. СПб., 1853“ (несколько строк)» (Пыпин A. H. H. А. Некрасов. СПб., 1905, с. 235, примеч. 2).
По мнению М. К. Клемана, ничем не подтвержденному, «небольшой вещью», о которой Тургенев упоминал в письмах к Панаеву и Некрасову от 16(28) октября и к Анненкову от 6(18) октября, 2(14) ноября и 20 ноября (2 декабря) 1853 г., была рецензия на «Слобожан» Данилевского (см.: Клеман, Летопись, с. 70).
Автор «Слобожан» — Данилевский Григорий Петрович (1829–1890) — писатель, творчество которого постоянно встречало отрицательную оценку в прогрессивной критике 1850 — 1860-х годов (Некрасов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин и др.). Тургенев познакомился с Данилевским в начале 1850-х годов. Позднее в «Литературных и житейских воспоминаниях» (глава «Гоголь») он дал презрительно-ироническую зарисовку молодого Данилевского. Подробно о взаимоотношениях Тургенева и Данилевского см. в комментарии Ю. Г. Оксмана (Т, Сочинения, т. XII, с. 522–523).
Совр, 1854, № 4, отд. III, с. 23–26.
Т, Соч, 1880, т. 1, с. 328–332.
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано: Совр, 1854, № 4, с подписью: И. Т., в оглавлении — И. С. Т. (ценз. разр. 31 марта 1854 г.).
Печатается по тексту: Т, Соч, 1880.
«О Тютчеве не спорят; кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии», — утверждал Тургенев в письме к А. А. Фету 27 декабря 1858 г. (8 января 1859 г.). Эти слова определяют его отношение к поэзии Тютчева на всем протяжении жизненного и творческого пути писателя. Для Тургенева Тютчев всегда был поэтом не только чувства, но и мысли, «мудрецом» (письмо к Фету от 16(28) июля 1860 г.), поэтом со «светлым и чутким умом» (письмо к Я. П. Полонскому от 21 февраля (5 марта) 1873 г.). Отрицательно относясь к славянофильству, Тургенев в письме к Фету от 21 августа (2 сентября) 1873 г., глубоко сожалея о смерти Тютчева, отмечал, что поэт «был славянофил — но не в своих стихах». По мнению Тургенева, убежденного западника, в Тютчеве «самая сущная его суть <…> — это западная, сродни Гёте…» (Фет, ч. II, с. 278).
Как в произведениях Тургенева («Фауст», 1856; «Воспоминания о Белинском», 1869), так и в его письмах часто цитируются строки из стихотворений Тютчева, которые писатель хорошо знал и любил (см., например, письма к Фету от 16(28) июля и 3(15) октября 1860 г., письмо к В. В. Стасову от 6(18) августа 1875 г.; письмо к Ж. А. Полонской от 2(14) декабря 1882 г.).
Статья Тургенева о стихотворениях Тютчева отражала общее отношение редакции «Современника» к творчеству поэта. Еще в 1850 г. Некрасов напечатал обширную статью «Русские второстепенные поэты» (Совр, 1850, № 1), посвященную в основном поэзии Тютчева и содержавшую очень высокую оценку ее. В 1854 г. в третьей книжке журнала были напечатаны 92 стихотворения поэта; в пятой — появилось еще 19 стихотворений. В мае 1854 г. вышло первое отдельное издание стихотворений Тютчева, инициатором и редактором которого был Тургенев[121].
В связи с публикацией стихотворений Тютчева в «Современнике» Фет свидетельствует, что они были встречены «в нашем кругу со всем восторгом, которого заслуживало это капитальное явление» (Фет, ч. 1, с. 134). Свидетельство Фета о том, что писатели, близкие к «Современнику», увлекались поэзией Тютчева, подтверждается и следующими словами Л. Н. Толстого, записанными А. В. Жиркевичем: «Когда-то Тургенев, Некрасов и компания едва могли уговорить меня прочесть Тютчева. Но зато когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта» (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1960. Т. 1, с. 484).
Появление в приложении к третьей книжке «Современника» за 1854 год девяноста двух стихотворений Тютчева вызвало ряд откликов в печати. Весьма критически было оценено творчество Тютчева рецензентом «Пантеона», писавшим, что среди напечатанных в «Современнике» стихотворений поэта есть «десятка два хороших, десятка два посредственных, остальные очень плохи» (Пантеон, 1854, т. XIV, кн. 3, отд. IV, с. 17). По предположению К. В. Пигарева, появление этого «неблагоприятного отзыва», возможно, и побудило Тургенева выступить со статьей (см.: Пигарев К. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962, с. 140). В следующей книжке «Пантеона» был дан отрицательный отзыв о статье Тургенева, которая, по мнению анонимного рецензента, «заключает в себе много странного, ошибочного и изысканного». Недовольный тем, что Тургенев слишком «высоко» оценивает Тютчева, рецензент утверждал, что «критика не далась И. С. Т., и он напрасно оставил для нее род произведений, в которых он так велик» (Пантеон, 1854, т. XIV, кн. 4, отд. V, с. 31).
Вот почему мы не могли — завещанного нам приветом и одобрением Пушкина — Ф. И. Тютчева. — В приложении к мартовской книжке «Современника» за 1854 г. были напечатаны 92 стихотворения Тютчева. Впервые поэзия Тютчева получила признание еще в 1836 г., когда копии его стихотворений через посредничество П. А. Вяземского и В. А. Жуковского были переданы Пушкину. «Еще живы свидетели того изумления и восторга, с какими Пушкин встретил неожиданное появление этих стихотворений, исполненных глубины мыслей, яркости красок, новости и силы языка», — вспоминал П. А. Плетнев (Уч. зап. Второго отделения имп. Академии наук. СПб., 1859. Кн. V, с. LVII). Об этом же писал и Ю. Ф. Самарин: «Мне рассказывали очевидцы, в какой восторг пришел Пушкин, когда он в первый раз увидал собрание рукописное его <Тютчева> стихов. Он носился с ними целую неделю…» (Звенья, М.; Л., 1933. Кн. 2, с. 259). В «Современнике» (1836, т. III и IV) было помещено 24 стихотворения Тютчева под общим заглавием: «Стихотворения, присланные из Германии», с подписью «Ф. Т.» После смерти Пушкина и вплоть до 1840 г. стихотворения Тютчева продолжали публиковаться в «Современнике», причем «за немногими исключениями, это были стихи, отобранные, по-видимому, еще самим Пушкиным» (см. статью К. В. Пигарева в кн.: Тютчев Ф. И. Стихотворения. Письма. М., 1957, с. 7).
…на пленительную, хотя несколько однообразную, грацию Фета… — Фет сблизился с рядом петербургских писателей, в особенности с Тургеневым, в 1853 г. С этих пор в течение многих лет стихотворения Фета до появления их в печати передавались на суд Тургенева, который был первым литературным советником и руководителем поэта. С 1854 г. стихотворения Фета стали систематически появляться в «Современнике», а в 1855 г. при участии Тургенева и других сотрудников этого журнала было подготовлено к печати собрание стихотворений Фета, вышедшее в свет в 1856 г.[122]
В эти годы Тургенев высоко ценил поэзию Фета. В статье «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии. С. А-ва» имя Фета было названо им рядом с именем Тютчева (наст, том, с. 521). Строки из стихотворений Фета цитировались Тургеневым и в художественных произведениях («Гамлет Щигровского уезда», 1849; «Переписка», 1854).
…энергическую — страстность Некрасова… — Стихотворения Некрасова в конце 1840-х и на всем протяжении 1850-х годов вызывали интерес Тургенева не только присущими им чисто поэтическими достоинствами, но и благодаря своей отчетливо выраженной социальной направленности. Это подтверждается письмами Тургенева к самому Некрасову. «Стихи твои к *** — просто пушкински хороши — я их тотчас на память выучил», — пишет Тургенев автору 10(22) июля 1855 г. о стихотворении «Давно отвергнутый тобою». Сравнения стихов Некрасова с пушкинскими (высшая похвала в устах Тургенева) встречаются и в других его письмах. Так, 18 и 23 ноября (30 ноября и 6 декабря) 1852 г., анализируя первоначальный текст стихотворения Некрасова «Муза», Тургенев пишет автору (и И. И. Панаеву): «…первые 12 стихов отличны и напоминают пушкинскую фактуру». Когда вышло в свет собрание стихотворений поэта, Тургенев в письме к Е. Я. Колбасину от 14(26) декабря 1856 г. снова подчеркивал социальную значимость его творчества: «А Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, — жгутся»[123].
…на правильную, иногда холодную живопись Майкова… — Поэзия А. Н. Майкова, первый сборник стихотворений которого вышел в Петербурге в 1842 г., по-видимому, оставляла Тургенева довольно равнодушным. Ни цитат из стихотворений Майкова, ни отзывов о его творчестве в письмах Тургенева 1850-х годов не найти. Мнение о поэзии Майкова, выраженное в статье Тургенева, близко к тому, что писал о нем В. Г. Белинский (см.: Белинский, т. 10, с. 83).
…они все кажутся написанными — хотел Гёте… — Тургенев имеет в виду следующую мысль Гёте, приведенную в книге И.-П. Эккермана «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни» (запись 18 сентября 1823 г.): «Все мои стихи — „стихи по поводу“(на случай), они навеяны действительностью, в ней имеют почву и основание».
…по прекрасному выражению Вовенарга… — Вовенарг (Vauvenargues) Люк Клапье (1715–1747) — знаменитый французский моралист, автор труда «Paradoxes, mélés de Réflexions et de Maximes» (1746). Тургенев приводит изречение XXV из второй книги этого произведения.
…соорудить пятиактную фантазию по поводу какого-нибудь итальянского живописца — третьестепенных галерей… — Имеются в виду «Джулио Мости», драматическая фантазия в стихах Н. В. Кукольника, в четырех частях с интермедией, написанная в 1832–1833 гг., и его же драматическая фантазия в стихах «Доменикино», в двух частях. В обоих произведениях главными героями являются итальянские художники. О резко отрицательном отношении Тургенева к драматургии Кукольника см. также в его статье «Генерал-поручик Паткуль» (наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 251–276).
…никто теперь не воспоет — сверхъестественных кудрей какой-нибудь девы… — Намек на В. Г. Бенедиктова и его стихотворение «Кудри» (1836).
Стихотворения г. Тютчева, почерпнутые им не из собственного родника, как-то «Наполеон» — нравятся менее. — Тургенев имеет в виду строки 6 — 13 этого стихотворения, навеянные характеристикой Наполеона в публицистических очерках Г. Гейне «Französische Zustände» («Французские дела»), где говорится, что Бонапарт был гением, у которого «в голове гнездились орлы вдохновения, между тем как в сердце его извивались змеи расчета». (Статья вторая, с датой 19 января 1832 г.)
…такие стихотворения, каковы — Пошли господь свою отраду… — Речь идет о стихотворении Тютчева «В июле 1850 года», впервые опубликованном в «Современнике» (1854, № 3, с. 33–34).
…по выражению одного поэта… — Кому принадлежат приведенные слова — не установлено.
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано в книге: Тютчев Ф. Стихотворения. СПб., 1854. Перепечатано М. К. Клеманом (И. С. Тургенев. Материалы и исследования. Орел, 1940, с. 12).
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. V, с. 428.
Автограф неизвестен.
Датируется маем 1854 г. на основании пометы в первой публикации.
Принадлежность предисловия Тургеневу определяется свидетельством И. С. Аксакова, который в «Приложении» к статье «Ф. И. Тютчев. (Биографический очерк)» указывает, что в 1854 г. вышло первое собрание стихотворений поэта с «предисловием, написанным И. С. Тургеневым от имени редакции „Современника“…» (Рус Арх, 1874, № 10, стлб. 400). Справедливость утверждения И. С. Аксакова подкрепляется, во-первых, тем, что Тургенев был инициатором издания «Стихотворений Ф. Тютчева», СПб., 1854, и ранее опубликовал в «Современнике» (1854, № 4) статью «Несколько слов о стихотворениях Тютчева» (см.: наст. том, с. 524); во-вторых, тем, что именно в этот период (1854–1855 годы) Тургенев был особенно близок к редакции «Современника» и, следовательно, мог выступать от ее имени. Неслучайно Некрасов, собираясь ехать за границу, писал Л. Н. Толстому 17 января ст. ст. 1855 г.: «…Тургенев займет мою роль в редакции „Современника“ — по крайней мере, до той поры, пока это ему не надоест» (Некрасов, т. X, с. 271).
…те стихотворения, которые принадлежат к самой первой эпохе деятельности поэта… — Речь идет о стихотворениях Тютчева двадцатых годов, которые впервые были опубликованы в альманахах: «Северная лира» на 1827 год («Слезы», «С чужой стороны. Из Гейне», «В альбом друзьям. Из Байрона», «Саконтала. Из Гёте») и «Урания» на 1826 год («Проблеск», «Песнь скандинавских воинов»), а также в журнале «Галатея», 1829 г. («Могила Наполеона», «Cache-Cache», «Видение») и 1830 г. («Утро в горах», «Как океан объемлет шар земной», «Приветствие духа», «Друг, откройся предо мною»).
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: Совр, 1854, № 10, отд. 1, с. 147–148, в качестве примечания к публикации «XV стихотворений Е. А. Баратынского», с подписью «Ив. Тургенев» (ценз. разр. 30 сентября 1854 г.).
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, с. 275–276.
Автограф — ГИМ, отдел письменных источников, «Чертковская коллекция», ф. 445, ед. хр. 196, л. 164–165.
Датируется 12 (24) сентября 1854 г. на основании пометы в первой публикации.
Тексту Тургенева в журнале предшествуют следующие строки: «Редакция „Современника“ получила эти стихотворения от Ив. Серг. Тургенева при следующем письме».
Обстоятельства, при которых рукописи Баратынского оказались у Тургенева, рассказаны им в письме к С. Т. Аксакову от 31 мая (12 июня) 1854 г.: «…я познакомился со вдовою Баратынского <…> — и она мне вручила альбом, куда она вписала всё, что осталось от ее мужа, письма и пр.». Однако, по-видимому, Тургенев представил в редакцию «Современника» большее количество стихотворений, нежели это явствует из печатного текста. В автографе заметки Тургенева названы еще два стихотворения Баратынского: «Когда дитя и страсти и сомненья» и «Спасибо злобе хлопотливой», не опубликованные в журнале (см.: Блинчевская М. Я. (Стихотворения Баратынского). — Т сб, вып. 1, с. 239).
Об интересе Тургенева к творчеству Баратынского, о его заботах, связанных с тем, чтобы текст стихотворений поэта был напечатан исправно, свидетельствует письмо к Анненкову от 18(30) октября 1854 г., в котором Тургенев писал: «…не забудьте попросить Некрасова в следующем № „Совр<еменпика>“ — поправить следующую опечатку: на стр. 153-й, на 6-й строке сверху, в стихотворении Баратынского — вм.: бессмыслии — читай: безмыслии. Пожалуйста, не забудьте этого — это важно». Опечатку в тексте стихотворения «Дядьке итальянцу», на которую указал Тургенев, редакция исправила (см.: Совр, 1854, № 11, отд. V, с. 115).
Большая часть из них — в первый раз. — Стихотворение Баратынского «Когда твой голос, о поэт», озаглавленное Тургеневым «На смерть Лермонтова» (см.: Совр, 1854, № 10, отд. I, с. 147–148), в действительности уже было ранее опубликовано П. А. Плетневым в «Современнике» (1843, т. XXII, с. 354) под авторским названием. Текст этого стихотворения Баратынского, в котором «довольно верно выразились все особенности его музы», Тургенев послал С. Т. Аксакову в письме от 31 мая (12 июня) 1854 г. Впервые были опубликованы Тургеневым в десятой книжке «Современника» за 1854 год следующие стихотворения Баратынского: «К…» («Нежданное родство с тобой даруя»), «Небо Италии, небо Торквата», «H. E. Б.» («Двойною прелестью опасна») и «В руках у этого педанта».
…образ одного из лучших и благороднейших деятелей лучшей эпохи нашей литературы. — Более развернутый отзыв о Баратынском содержится в письме Тургенева к С. Т. Аксакову от 31 мая (12 июня) 1854 г.: «Баратынский не поэт в единственно истинном, в пушкинском смысле — но нельзя не уважать его благородную художническую честность, его постоянное бескорыстное стремление к высшим целям поэзии и жизни <…> Отголосок великой нашей классической эпохи слышится в форме стиха Баратынского».
…вместе с небольшой вступительной статьей — в ваш журнал… — О том, что Тургенев собирался написать такого рода статью, известно также из его писем к С. Т. Аксакову от 31 мая (12 июня) 1854 г. и Некрасову от 15(27) октября 1854 г. Тем не менее статья Тургенева о Баратынском в печати не появилась.
Нас, русских, часто и справедливо упрекали — стала заметна перемена к лучшему… — Тургенев имеет в виду, в частности, то обстоятельство, что в «Современнике» были опубликованы статьи В. П. Гаевского о Дельвиге (1853, № 2 и 5; 1854, № 1 и 9). «Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина» составили первый том «Сочинений Пушкина» под редакцией П. В. Анненкова (ценз. разр. 22 октября 1854 г.).
Печатается по черновому автографу, единственному источнику текста.
Черновой автограф — отрывок, без даты, 3 лл. (на лицевой стороне первого листа, под заглавием, Тургеневым нарисован карикатурный портрет Дубкова и набросана биографическая канва его жизни; на втором листе — незаконченный текст отрывка). Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 3; описание см.: Mazon, с. 55; фотокопия — ИРЛИ, P. I, оп. 29, № 141.
Впервые опубликовано: Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 22–24.
В собрание сочинений включено впервые в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XIII, с. 315–318.
Набросок был сделан Тургеневым, по всей вероятности, в первой половине 1840-х годов. Такое предположение позволяют высказать как последняя хронологическая запись в «биографической канве» Дубкова («Поселяется в уездном городе в 1840, где живет до сих пор»), так и юмористическая гоголевская манера, в которой написан отрывок. К 1841–1842 годам относится пора личного знакомства Тургенева с Гоголем (см. очерк «Гоголь» в «Литературных и житейских воспоминаниях» — наст. изд., т. 11) и период наиболее сильной зависимости молодого Тургенева от прозы Гоголя. В июне 1842 г. Тургеневым был написан шуточный фантастический шарж «Похождения подпоручика Бубнова», напоминающий повести Гоголя «Нос» и «Записки сумасшедшего» (см.: наст. изд., т. 1, с. 558).
Отрывок «Степан Семенович Дубков и мои с ним разговоры» построен в форме диалога между рассказчиком и героем, отставным исправником, провинциальным «скептиком». Колоритная речь Степана Семеновича, его примитивные грубо-материальные суждения, полуиронические интонации в обращенных к нему репликах собеседника — все эти художественные приемы способствовали созданию персонажа, напоминающего гоголевские типы, в частности Коробочку и Собакевича.
Замысел не был реализован Тургеневым до конца. Однако позднее в творчестве Тургенева 50-х годов встречается образ, в котором писатель психологически развивает ряд черт того же типа. Африкан Семенович Пигасов, один из персонажей «Рудина» (1856), «взъерошенный и седой» господин, «с смуглым лицом и беглыми черными глазками», превосходящий Дубкова образованием и потерпевший неудачу на научном и житейском поприще, также озлоблен «противу всего и всех»; «всё его существо, — отмечает автор, — казалось пропитанным желчью» (наст. изд., т. 5). Он, подобно Дубкову, отрицает значение философии и каких-либо общественных идеалов, противопоставляя им узкий практицизм и голые факты (там же). Дубков оттеняет свое презрение к серьезным рассуждениям подчеркнуто архаической окраской произносимых им слов; «Ф<анаберик>а-с, — повторил он, возвысив голос. — Всё, что вы изволили говорить-с, фанаберика-с. Это всё филозофия-с…» К подобной же форме выражения своего отношения к философии прибегает и Пигасов, который по поводу ожидаемого приезда барона с научной статьей иронизирует: «Он, говорят, великий философ: так Гегелем и брызжет» (там же) Наконец, диалог между Пигасовым и появившимся в гостиной Ласунской Рудиным напоминает беседу Дубкова с рассказчиком: та же вражда к «убеждениям», то же отрицание необходимости верить во что-либо, кроме вульгарно-материалистических истин, и такая же бравада собственным эгоизмом.
Конечно, в портрете Степана Семеновича Дубкова преобладают сатирические краски, образ же «скептика» в первом романе Тургенева богаче индивидуализирован и предстает перед читателем в различных жизненных аспектах.
Учитываются сокращения, вводимые в настоящем томе впервые.
Строго говоря, это понятие должно охватывать все повести и рассказы Тургенева, предшествующие его первому роману «Рудин». Однако в связи с тем, что повести «Переписка» и «Яков Пасынков» входят в следующий том, в настоящей статье они не рассматриваются.
О литературно-критической деятельности Тургенева см.: наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 483–486, а также наст. том, с. 646–648.
Тема развенчания романтического героя в поэмах Тургенева и в первых его повестях и рассказах освещена в книге Г. А. Бялого «Тургенев и русский реализм» (М.; Л., 1962, с. 6 — 15).
Тургенев иронически откликнулся на этот совет Дудышкина в письме к Е. Я. Колбасину от 26 января (7 февраля) 1857 г. Подробный критический разбор статьи Дудышкина (ее первой части) дал Чернышевский в «Заметках о журналах», помещенных в февральской книжке «Современника» 1857 г. (Чернышевский, т. 4, с. 696–701). Анализ высказываний Дудышкина о Тургеневе и общая оценка его деятельности даны Б. Ф. Егоровым в статье «С. С. Дудышкин — критик» (Уч. зап. Тартуск. гос. ун-та. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1962. Т. 5, с. 195–221).
Этой теме посвящена работа К. К. Истомина «„Старая манера“ Тургенева (1834–1855). Опыт психологии творчества» (Изв. ОРЯС Академии наук, СПб., 1913, кн. 2, с. 294–347, и кн. 3, с. 120–194). Эклектическое по методологии, это исследование до сих пор сохраняет известный интерес представленными здесь наблюдениями над стилистикой раннего творчества Тургенева. См. также: Гитлиц Е. А. К вопросу о формировании «новой манеры» Тургенева (анализ повестей 50-х годов). — Изв. ОЛЯ АН СССР, 1968, т. XXVII, вып. 6, с. 489–501; Клочихина М. М. Переход И. С. Тургенева к «новой манере» в свете литературной борьбы начала 50-х годов. — Вопросы развития жанров в русской литературе и устном народном творчестве. 1970, с. 63–79 (Уч. зап. Калинин, гос. пед. ин-та им. М. И. Калинина, т. 77).
Сын отечества, 1857, № 34 (с. 824–825), 35 (с. 849–853) и 49 (с. 1207–1212). Обещанного в конце третьей главы продолжения статьи не последовало. Автором ее мы считаем Ап. Григорьева, хотя она и не отмечена в библиографии его статей, составленной Б. Ф. Егоровым (Уч. зап. Тартуск. гос. ун-та. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1960. Т. 3, с. 215–246).
В настоящий том не включен ряд статей, где авторство Тургенева недостаточно доказано, хотя они и были иногда подписаны инициалами «Т. Л.» (об этом см. подробно: Степанова Г. В., Мостовская H. H. О приписываемых Тургеневу статьях 50-х годов. — Т сб, вып. 3, с. 100–106).
Крупская Н. К. Детство и ранняя юность Ильича. — Сборник статей Н. К. Крупской «О воспитании и обучении». М., 1946, с. 268–269. Первоначально было опубликовано в «Большевике», 1938, № 12.
Для приведенных здесь и ниже данных о прижизненных переводах ранних повестей и рассказов Тургенева на иностранные языки использованы, кроме различных печатных источников (как русских, так и зарубежных), материалы картотеки С. А. Венгерова, хранящейся в ИРЛИ.
Очевидно, Некрасовым была вставлена фраза (см. наст, том, с. 137): «Иван Афанасьич, говоря слогом возвышенным, достиг своей цели». Отсутствие наборной рукописи и корректур «Петушкова» не дает возможности судить о правке, произведенной Белинским и Некрасовым.
В статьях Добролюбова 1860 г. имеются два упоминания о персонажах этой повести, свидетельствующие косвенно о признании критиком жизненности созданных писателем образов (см. статьи «Когда же придет настоящий день?» и «Черты для характеристики русского простонародья» — Добролюбов, т. 2, с. 219 и 291).
Вероятно, с этим переводом связано воспоминание П. В. Анненкова о высокой оценке, которую дал повести Франсуа Гизо: «Старый Гизо выразил желание познакомиться с автором „Дневника лишнего человека“ — психического этюда, по его мнению, раскрывающего неведомые глубины человеческой души» (Анненков, с. 379).
По указанию А. Флакера, первое издание этой книги относится к 1863–1868 гг. (см.: Орл сб 1960, с. 484).
«Дядя Том» — главный герой романа Г. Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома».
Сопоставление Акима с героем романа Г. Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» не раз производилось и в позднейшей русской и зарубежной критике. Так, в частности, американские исследователи Джек Позин (1958) и Альберт Каспин (1965) отмечают большую социальную остроту «Постоялого двора» по сравнению с произведением американской писательницы. Подробнее см.: Левин Ю. Д. Новейшая англо-американская литература о Тургеневе (1945–1964). — Лит Насл, т. 76, с. 527–528.
Варианты наборной рукописи и чернового автографа (главы IV) напечатаны: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VI, с. 412–457.
Варианты прижизненных изданий напечатаны: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VI. с. 457–460.
Berlioz H. Théâtre de l’Opéra. — Journal des Débats politiques et littéraires. Paris, 1849, 20 avril.
Flaubert G. Correspondance. II série. Paris, 1926, p. 95.
Подробная рецензия Ж. Буске появилась тогда же в «Illustration» — см.: Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. Изд. 2-е, дополн. Л., 1973, с. 78, 213.
Стасов В. В. Избранные сочинения в 3-х т. М., 1952. Т. III, с. 681.
Имена героев романа Тургенев иронически приводит здесь в измененном виде.
Grief — обида, неудовольствие (франц.).
Дружинин А. В. Собр. соч. СПб., 1865. Т. 6, с. 636.
О работе Тургенева как редактора стихотворений Тютчева см.: Благой Д. Д. Тургенев — редактор Тютчева. — В кн.: Т и его время, с. 142–163. Ср.: Пигарев К. В. Судьба литературного наследства Ф. И. Тютчева. — Лит Насл, т. 19–21, с. 371–418.
Никольский Ю. Материалы по Фету. 1. Исправления Тургеневым фетовских «Стихотворений», 1850 г. (Русская мысль, София, 1921, август-сентябрь, с. 211–227, октябрь — декабрь, с. 245–263); Благой Д. Из прошлого русской литературы. Тургенев — редактор Фета (Печать и революция, 1923, кн. 3, с. 45–64); Бухштаб Б. Судьба литературного наследства А. А. Фета (Лит Насл, т. 22–24, с. 561–600).
Об отношении Тургенева к поэзии Некрасова см. Скворцов Б. И. С. Тургенев о современных ему поэтах. — Уч. зап. Казанского гос. ун-та им. В. И. Ульянова-Ленина. 1929, кн. 2, с. 389–392; Евгеньев-Максимов В. Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова. М.; Л., 1950. Т. II, с. 329.