И чтобы как-нибудь затушевать наступившую паузу, показала гостям за умывальником паскудного идола. Черное вздутое пузо с огромным пупком, бюст, как две дудки, и задранный кверху сверхъестественный зад. А уж про рожу лучше и не говорить: другой и непьющий запьет, если с таким маримондой месяц в комнате проживет.
— Женщине-уродине этой в глаза плюют, а потом себе слюной этой виски натирают. Говорят против головной боли помогает. Ну, что ж, давайте чай пить. Налюбовались.
Гостьи брезгливо переглянулись. Ведь они, черт возьми, проплеванного этого идола за морду трогали до того, как докторша им биографию его объяснила.
После демонстрации идола докторша раскрыла на столе альбом, испытанное средство, когда не знаешь, что делать с гостями.
Черные красавицы со взбитым войлоком на голове были идеально сложены, но дамы, разумеется, обратили внимание на то, что можно было и не подчеркивать (природа и сама достаточно подчеркнула):
— Ах, какие мордальоны!
К мужчинам они почему-то отнеслись снисходительнее, хотя на конкурсах «мордальонов» черные мужчины, при бесстрастном жюри, конечно, получили бы первые премии.
Безразлично перелистали серию дуплистых баобабов и роскошные фотографии докторши — на носилках, в гамаке, на муле и на велосипеде, — по земле, очевидно, она никогда не ходила. И в конце альбома наткнулись на такую гнусность, что съеденные за чаем «птифуры» к горлу подступили.
— Это что же такое?! — съежившись, спросила жилица.
— Слоновая болезнь. Видите, какая опухоль, хоть в тачках вози…
И, словно представляя добрых знакомых, стала объяснять:
— Это пупочная грыжа, это зоб… А это, видите, глаз затек, и все лицо, как губка — это волчанка…
— Заразительно? — проглотив слюну, хрипло шепнула хозяйка и, содрогнувшись, отодвинулась от альбома.
— Пожалуй, — любезно ответила докторша. — Туберкулез кожи… Медицине известны случаи, когда…
Пальцы жилицы потянулись к шее, на которую она только что примеряла слоновые колье. Такой же жест инстинктивно повторила и квартирная хозяйка. Дамы не стали затягивать визита.
Через минуту в ванной комнате и на кухне раздался плеск: они мыли руки, плечи, уши, шеи. Мыли так ожесточенно, точно в угольной шахте побывали. Шутка ли: проплеванного идола трогали, колье надевали, шляпы вождей на себя напяливали… Брр…
А потом столкнулись в коридоре и стали друг друга успокаивать. Ведь доктор и его жена не заразились, хотя они, поди, два с половиной года со всякими идолами и африканскими болезнями запанибрата. Конечно, ванну теперь после них надо будет денатуратом протирать. И кстати, тут же и решили, что все эти африканские вещи ужасно тривиальны и грубы. Само собой, кто от культуры отвык, тот и из верблюжьих кишок покрывала накупит, чтобы Европе в глаза пыль пустить… Провинциалы гвинейские!
Умнее всех насладились африканскими сокровищами дети. К маленькой докторской дочке Тате пришли в гости консьержкина бойкая девочка Жильберта и увалень мальчик, сын соседа, Олег. Взрослые все куда-то ушли, и слава Богу, — надо же и от них когда-нибудь отдохнуть.
Командовала Тата. Она хорошо знала, как с африканскими вещами обращаться, недаром пропеклась столько времени во французской Гвинее.
Нечего там рассматривать! Самые обыкновенные вещи… Олега завернула в леопардовую шкуру, а чтобы она не распахивалась, застегнула ее на животе английской булавкой. Жильберте дала электрический фонарик, сняла со стены ржавое копье и, не жалея пальцев, наглухо закрыла ставни.
Играли в ночную охоту: леопард должен был вылезти из-под кровати (лесная чаща), Жильберта — ослепить ему морду прожектором, а Тата застрелит его из копья. Прямо в голову. Между глаз. Как в муху. Леопард должен был, — что же ему оставалось больше делать, — упасть на спину, подрыгать лапами — и готово… И тогда Тата, по расписанию, снимала с него ножом для разрезывания книг шкуру.
— Вылезай! — кричала Тата, колотя копьем по кровати. — Непременно вылезай!
Но Олег нашел под кроватью кусочек шоколада и не очень спешил.
Тогда Жильберта, войдя в раж, схватила с камина пульверизатор с одеколоном и стала прыскать под кровать прямо леопарду в нос.
Леопард вылез и стал хныкать:
— Я так не хочу… Она мне почти в глаз попала…
— Молчи! — надрывалась Тата, — непременно молчи. Леопарды не разговаривают… Ослепляй его, Жильберта! Что же ты стал задом? Повернись… Бах-бах! Между глаз! Как в муху!
Леопард задрал кверху лапы и замер. Но когда девчонки стали снимать с него шкуру, он стал так брыкаться (ведь щекотно), что они оставили его в покое.
Потом открыли ставни и придумали другую игру — дневную. Поставили идола посреди комнаты на табурет, вставили ему в трухлявый пуп иглу дикобраза (Тата объяснила, что он это очень любит), и стали в его честь лупить ложками по африканским деревянным цимбалам… Тыквы под цимбалами подпрыгивали и дребезжали, дети тянули за Татой переливающийся мотив: не то слон горло полощет, не то у бегемота в животе урчит. Причем во время пения надо было быстро-быстро трясти задами… Идол был очень польщен.
А после затеяли свободную обезьянью чехарду. Вырядились в темно-шоколадные шкурки, как раз в те, которые докторша себе отобрала для шубки. Но ведь ее дома не было, — если какая шкурка и лопнет немножко, не беда… Вместо хвостов привязали себе докторские галстуки. Тата позволила. И стали носиться по кровати, по дивану, по креслам… Тревога! Ведь на холме показались охотники… Бросайте в них камнями! Но когда нет камней — книги и щеточки тоже на что-нибудь годятся.
— Цвик-цвик! — Тата укусила палец Олега. Уж она знала, как должна себя вести настоящая обезьяна…
Олег от нее на письменный стол, Жильберта на камин… Рога гну полетели на пол, плетеный щит хрустнул и продрался, электрическая лампа отчаянно взмахнула ножкой и косой бомбой перелетела в умывальник. Вдребезги! Не попадайся на дороге…
Очень было весело. А когда обезьяны набегались и устали, Тата вытянула из чемодана гвинейский гамак — в черно-белую полоску — привязала один конец к ручке двери, другой к ножке письменного стола: это был висячий мост через речку Кау-Мяу! Но когда стали переходить, веревки развязались, мост оборвался, и младшая обезьяна Тата пребольно стукнулась о ножку кровати. Хотела было захныкать, но поскакала на одной ноге, показала сама себе язык и ей сразу стало легче.
Дети угомонились, притихли. Сели рядом на какую-то шершавую кошку и стали сосать «манги». Правда, это были обыкновенные апельсины, но Тата сказала «манги» — и никаких разговоров.
Сквозь двери доносился из ванной комнаты тоненький-тоненький писк. Это плакал мохнатый фокс Лунчик. Тата его заперла там, потому что он сумасшедший — где уж с ним в африканские игры играть.
Бедный Лунчик! Ему одному африканские вещи поперек горла стали. Приехали новые люди, такие симпатичные и спокойные. И хотя хозяйка им и запрещала — они давали Лунчику и сахар, и кусочки шоколада, и даже миндальный бисквит, — самое вкусное на свете собачье лакомство.
Но вещи, вещи… Когда их разложили, когда густо запахло во всех углах какими-то невиданными полосатыми тварями, Лунчик не удержался. Схватил за хвост гнусную пантеру, поволок ее по коридору, с остервенением трепал так, что шерсть из нее клочьями летела.
Ух, как чихал!.. Но заметили, отняли, нашлепали, заперли дверь. Целый час скулил перед дверью, пока сжалились и впустили. Как он унижался, — лег на коврик, задрал лапы, прижимал морду к плечу. Простили. А потом не выдержал, — можно ли удержаться? — улучил минуту и потащил на кухню другую тварь, серую с белым. Опять отняли, и хозяйка заперла его на весь вечер в чулан.
Пять раз это повторялось. Кое-как смирился, ничего больше не трогал. Только лежал на пантере, облизывал язык, глаза горели — и тихонько ворчал. Но когда поставили за умывальником идола, фокс совсем потерял голову: прыгал на этого проклятого черта, пока не выбился из сил и не растянулся пластом на полу. Никогда до него не допрыгнешь… Отдохнул и стал выть. Никогда в жизни он не выл — парижские собаки так воспитаны — и вот пришлось.
Тогда доктор показал ему огромный арапник (из какой-то бегемотовой кожи), докторша — плетку поменьше, а их дочка — свою маленькую плетку. И Лунчик так обиделся, что, распластавшись лягушкой, забрался под кровать и сидел там, пока его девочка сахаром не выманила. Пришлось вылезать.
Кожаную разноцветную сумку с такими вкусными кистями тоже не позволили трогать. Зачем же привезли, если потрогать нельзя. На диван не садись, на кровать не садись — разве у него хуже шкура, чем у этих полосатых кошек? Огромное яйцо попробовал было по ковру покатать — тоже отняли.
Одно утешение: во всей квартире перестали топить, а у африканских жильцов камин горит вовсю. Лежи и грейся, пока живот не задымится…
И вот сегодня, когда взрослые ушли, и дети, маленькие друзья, забрались в африканскую комнату играть, — докторская дочка заперла его в ванной.
Небось сами там на голове ходят, ишь как визжат… Вещи по всей комнате летят, грохот, треск. Им все можно, а собака должна себя целый день вести «прилично»… Ладно. Вернутся взрослые, они им покажут.
Лунчик перестал скулить, — уж и голоса не хватало. Свернулся калачиком на холодном линолеуме, глубоко-глубоко вздохнул и заснул кротким собачьим сном. И такой обидой дышала его приткнувшаяся к ножке ванны морда, что если бы Тата его в эту минуту увидела, совесть бы ее насквозь так и прожгла…
1931
— Садитесь, пожалуйста. В этом ресторанчике таки недурно кормят. Хотите печенки с луком? Или тушеной морковки? Я, знаете ли, летом предпочитаю морковку. Легко переваривается, абсолютно не тяжело — и всего три франка. Дешевле грибов.
Так вот, продолжаю. Вы не покупатель, пришли на марше-о-пюс, купите себе какую-нибудь персидского ореха рамку, хотя вам вставлять решительно нечего. Артист в душе, разве это надо на лбу писать?.. И вот, как со старым знакомым, не покупателем, могу с вами говорить нараспашку.
Объясните мне, пожалуйста, зачем эмигрантам стиль? Я продавец, я с этого свой хлеб кушаю, пусть покупают, дай им Бог всем выиграть на колониальный билет… Но меня интересует психология. Зачем им стиль? Разве в Одессе или, допустим, в Житомире мы все не сидели на венских стульях? Плохо было сидеть? Стул как стул, абсолютно прочный, и даже если дети на нем качались, дай Бог каждому так выдерживать.