ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Генрих Тиле.
Карл Тиле.
Елизавета.
Александров, по прозвищу Феклуша.
Счастливая Женя.
Тизенгаузен Андрей Андреевич.
Ермолаев Дмитрий Иванович.
Иван, лакей.
Маляры.
Четыре действия; в третьем действии две картины.
За стеной поют песенку маляры. Песенка тихая, без слов, монотонная.
У письменного стола Генриха Тиле сидит его брат Карл, студент. Квартира новая, еще не вполне отделанная, и комната, в которой находится Карл Тиле, также не закончена. По назначению это гостиная, и уже в соответствующем строгом порядке расставлена новенькая мебель: кресла, полукресла, круглый стол перед диваном, овальное зеркало; но нет ковров, нет драпри и картин. И стоит посередине небольшой стол, накрытый для обеда. Все в комнате угловато, холодно, безжизненно — жизнь еще не начиналась. Слишком сильно блестит новенький рояль, но на пюпитре уже разложены ноты. Карл Тиле один; возится у стола с отмычкой.
Карл. Маляры поют. (Легким свистом вторит тихой песенке без слов. Затем негромко ударяет ладонью по столу и произносит:) — Так. (И еще два раза через равные промежутки сосредоточенно ударяет ладонью по столу, произнося:) Так. — Так. (После некоторой паузы:) Вот я сейчас открыл отмычкой стол у брата Генриха, искал денег, чтобы взять. Но нашел только двадцать пять рублей. Этого мало. (И снова равномерно и сосредоточенно ударяет ладонью:) Так. — Так. — Так. — Интересно: знает ли брат мой Генрих, — Генрих Тиле, — что я шулер, живу игрой, краду — ищу женщину, чтобы поступить к ней на содержание? Нет, не знает. Он не умный человек, брат мой Генрих. Нет. Нет. Теперь он подумает, что двадцать пять рублей украли маляры, или ничего не заметит, подумает, что ошибся. Брат Карл! — говорит он. — Брат Карл! Так. А мог бы я — если бы у Генриха были большие деньги, о, очень большие, конечно! — и если бы можно незаметно, о, незаметно, конечно! — мог бы я убить Генриха, брата моего Генриха Тиле? — Надо пройти по комнате. (Встает и два раза проходит по комнате взад и вперед: длинный, прямой, в длинном студенческом сюртуке, широко и деревянно висящем на выдавшихся лопатках. Гладко причесанную, лоснящуюся голову подпирает непомерно высокий темно-синий воротник. Лицо Карла сухо, несколько сурово, правильно и строго прилично. Снова садится у стола и трижды ударяет ладонью, произнося:) Так. — Так. — Так. — Маляры поют. Печальная песенка. Нет, тихая песенка. Я шулер, но я люблю печальное, а у брата Генриха нет вкуса, он бездарен. И новая квартира его ужасна. И есть в ней что-то, что располагает к преступлению. Маляры поют.
Слегка подсвистывает песенке. Слышит стук дверей в прихожей, голоса и, встав неторопливо, теми же прямыми шагами прохаживается по комнате. Входят: Генрих Тилей его сослуживцы — Ермолаев, Дмитрий Иванович, кряжистый человек русской складки, с большой бородой, и Тизенгаузен, Андрей Андреевич. Позади всех, счастливо и смущенно улыбаясь, идет Феклуша — таково его прозвище — товарищ Генриха Тиле по первым классам гимназия.
Тиле. Здравствуй, Карл. Как ты поживаешь?
Карл. Здравствуй, Генрих. Спасибо. А ты как?
Тиле. Благодарю, очень хорошо. Господа, вы все знакомы с братом моим Карлом? Карл, это мои товарищи по банку, весьма уважаемые мною люди.
Тизенгаузен. Здравствуйте, Карл Эдуардович.
Ермолаев. Ермолаев. Очень приятно познакомиться. Вы очень похожи на вашего старшего брата, чрезвычайно.
Тиле. О да, мы очень схожи. Славный парень, серьезный работник. А этот господин, Карл, называется Феклуша — ты уже познакомился? Он называется Феклуша. (Смеется.) Мы учились вместе в Петершуле, и его выгнали из второго класса, и в жизни ему не повезло. Феклуша, тебя выгнали из второго класса, а? (Смеется.)
Феклуша. Из третьего, Генрих Эдуардович. По неспособности; поведения я был отличного.
Тиле. Он говорит: по неспособности! (Смеется.) И вчера я встретил его на Невском: был сильный дождь, и уже прошло двадцать лет, как мы расстались, но я его узнал. И он шел очень быстро. Ты бежал, Феклуша?
Феклуша. Дождь, Генрих Эдуардович, а я без зонтика. Бежал.
Тиле. И на сегодня я пригласил его к обеду. Но прошу извинить, господа, если обед будет не таков, каким желал бы вас угостить на моей новой семейной квартире. Это мой первый не ресторанный обед, и я не могу поручиться за опытность моей новой кухарки.
Ермолаев. Ну что вы, Генрих Эдуардович, какие могут быть извинения! Только бы мы вас не стеснили.
Тиле. О нет. Я рад.
Тизенгаузен. Какие извинения! Наоборот, я очень польщен, Генрих, что ты позвал меня к первому твоему не ресторанному обеду. Когда ты женишься и у тебя будет порядок, ты забудешь старого друга Андрея Тизенгаузена.
Тиле. У меня будет порядок, но я никогда не забываю старых друзей. Сиди спокойно и кури твою сигару.
Ермолаев(Карлу). Не вас ли я видел, Карл Эдуардович, на прошедшей неделе у Додона? Вы сидели еще с каким-то офицером, кажется, гвардейцем, и барыней.
Карл(лжет). Нет. Я не бываю у Додона.
Тиле. Карл не может посещать таких дорогих ресторанов.
Ермолаев. Тогда я ошибся, простите. Но очень похоже.
Тиле. Нет, вы ошиблись, Дмитрий Иванович. Ну как же ты работаешь, Карл, я хочу слышать о твоих успехах.
Карл(лжет). Вчера я сдал второй зачет.
Тиле. О! Это хорошо. Ты- серьезный работник. Но не мешает ли вам эта песенка, господа, я снова ее слышу. Это поют мои маляры.
Тизенгаузен. Но это без слов! Я даже не подумал бы, что это называется песней.
Ермолаев(прислушиваясь). Нет, славно! Есть что-то такое… ямщицкое. Ведь мой отец ямщиком был, Генрих Эдуардович.
Тиле. И мне кажется, что хорошо. Хотя мой отец по происхождению швед, но я уже давно чувствую себя русским, и я это понимаю. Это — русская тоска.
Тизенгаузен. Хотя моя фамилия Тизенгаузен, но я даже не умею говорить по-немецки, я — русский. Тем не менее извини меня, Генрих, — я не понимаю, что это значит: русская тоска?
Тиле. О, это надо чувствовать.
Тизенгаузен. А ты чувствуешь?
Тиле. Сейчас — нет. О, теперь я так счастлив, что не могу чувствовать никакой тоски: русской, шведской, немецкой…
Все смеются.
Тизенгаузен. Вот это настоящие мужественные слова, Генрих! Но пока светло — не покажешь ли ты нам свою новую квартиру? Я умираю от любопытства, я хочу видеть, как ты вьешь свое гнездо: берегись, Генрих, я старый и опытный самец.
Тиле. Нет, ты меня не испугаешь, старый ворчун! (Смеется.) Я еще только счастливый жених, но ты увидишь, какой у меня строгий план. О, ты увидишь!
Ермолаев. Да, приятно бы взглянуть.
Тиле. Прошу вас следовать за мной. Карл, будь добр, посиди с моим Феклушей, пока я буду показывать. Пожалуйста, кури, Феклуша, папиросы на столе.
Выходят. Феклуша, стесняясь, берет папиросу. Карл зажигает и подает ему спичку, в то же время откровенно и холодно рассматривает его.
Феклуша(тянется к спичке). Очень благодарен, я сам…
Карл. Пожалуйста. Почему вас так нелепо зовут: Феклуша? Это женское имя.
Феклуша. Как вам доложить, Карл Эдуардович? Вероятно, за характер… Я всегда был несколько робок, склонен к слезам, а равным образом — излишне тороплив, поспешен в мыслях.
Карл. Почему — равным образом?
Феклуша. Так говорится.
Карл. Нет, так не говорится. Но сегодня вы не торопливы. Вы где служите?
Феклуша. Как вам сказать, Карл Эдуардович? В полиции.
Карл. Что такое?
Феклуша. Нет, нет, я в канцелярии градоначальника, по паспортной части. Генрих Эдуардович знают.
Карл. Много получаете?
Феклуша. Сорок рублей, ну с наградными и так вообще выйдет рублей девяносто. Сущие пустяки.
Карл. Большая семья?
Феклуша. Огромная.
Карл. А отчего вы не поступите в филеры? Это выгоднее, вы могли бы зарабатывать.
Феклуша. Вы шутите! Как можно!
Карл. Нет, я говорю серьезно. Для провокации вы едва ли годитесь, но филером можно бы, не боги горшки обжигают. Сколько зарабатывает хороший филер?
Феклуша. Пустяки, дешевый заработок.
Карл. Нет — а хороший?
Феклуша. А если действительно хороший, то — огромные деньги, Карл Эдуардович! Ну раз вы так дружески, то сознаюсь, как перед отцом родным: пробовал, пытался, но…
Карл. Что же: но?
Феклуша. Не выходит, Карл Эдуардович! Способностей никаких нет, ни к чему хорошему не способен. То-то и несчастье мое, в том-то и осуждение судьбы, что — никаких способностей!
Карл. Никаких?
Феклуша. Ни малейших! Кругом, знаете, такое, что дай бы мне Господь истинный талант, я мог бы вполне обеспечить семью. А без таланта сколько ни бегай, сколько ни гомозись, лишней копейки не выбегаешь. Куда уж!
Карл. А вы, Феклуша, могли бы сделать или добыть — я не знаю, как у вас выражаются — добыть фальшивый заграничный паспорт?
Феклуша. Нет. Не сумею! Куда уж мне!
Карл. Но если постараться, имея в виду хорошие деньги?
Феклуша. А вам зачем?
Карл. На всякий случай всегда нужно иметь заграничный паспорт. — Нет, я шучу, конечно. Вы действительно бежали, когда вас встретил брат Генрих?
Феклуша. Вы смеетесь, Карл Эдуардович. Я, извините, не совсем понимаю ваш разговор.
Карл. Нет, Феклуша, я не смеюсь. Разве я похож на человека, который любит смеяться? Генрих просил меня занять вас, и я вас занимаю. Брат Генрих намерен покровительствовать вам?
Феклуша. Был бы безмерно счастлив! Они говорили, что оказывают денежную поддержку брату — это вам, Карл Эдуардович?
Карл. Мне. Но мне больше нравится говорить о вас, Феклуша. Скажите: когда вы были агентом, вам часто приходилось иметь дело с убийцами?
Феклуша. Убийцами?..
Разговаривая, входят Тиле и его гости. Тиле смеется.
Тиле. Ты поражен, старый ворчун? Позвольте отряхнуть ваш костюм, вы запачкали рукав, Дмитрий Иванович,
Карл. Я принесу щетку.
Ермолаев. Не стоит беспокоиться, право, пустяки.
Тиле. Нет, он принесет. Карл, принеси. Ну каково, господа? (Счастливо смеется.)
Ермолаев. Чудесная квартирка, Генрих Эдуардович.
Тизенгаузен. Да, ты меня поразил, Генрих.
Тиле. В столовой у меня будут обои под дуб; впоследствии я заменю их дубовой фанерой. Детская у меня, повторяю, выходит окнами на солнце, и в ней будет всегда светло. Это гигиенично и в Петербурге необходимо. К сожалению, в моем детстве я видел слишком мало солнца, и я хочу, чтобы у моих детей света было в изобилии. Солнце необходимо.
Тизенгаузен. Но ты так говоришь, Генрих, как будто у тебя уже есть дети, целая куча. Это самоуверенность холостяка, Генрих!
Тиле. Они будут.
Вошел Карл со щеткой.
Позвольте, Дмитрий Иванович. Карл почистит вам рукав. — Они будут, Андрей. Я уже приобрел детскую кроватку, через неделю она будет стоять на месте и ждать своего господина. (Смеется.)
Ермолаев. А когда свадьба ваша, Генрих Эдуардович?
Тиле. Через неделю будет готова квартира, через семнадцать дней, считая от нынешнего числа, будет свадьба. Сегодня с дневной почтой — минут через двадцать, к обеду, — я получу письмо от Елизаветы, где она сообщает мне точно о дне своего приезда. Елизавета поехала в Москву повидаться со своими родителями. Теперь эта комната, Андрей. Вот здесь будут ковры. — Здесь будут портреты. — В этих вазах у меня всегда будут живые цветы.
Тизенгаузен. Это уже роскошь, Генрих.
Тиле. Живые цветы не роскошь, Андрей. — Вот здесь, над роялем, будут две гравюры — пока я не имею средств на картины: голова Бетховена и известный «Концерт» Джиорджоне. Ты смотришь, Феклуша?
Феклуша. Во все глаза.
Тиле(смеется). Он говорит: во все глаза! А вот здесь, Андрей, в этом углу будет стоять кресло, на котором я буду тихо сидеть, пока Елизавета будет играть мне Бетховена и Грига. Ты видишь: я уже положил ноты, по которым она в первый раз сыграет мне, пока я тихо буду сидеть на своем кресле. (Стряхивает пыль с нот и снова осторожно и любовно ставит их на место.) Но какая пыль!
Тизенгаузен. Это от рабочих, Генрих.
Тиле. У меня не будет пыли. — Ты имеешь рояль, Феклуша?
Феклуша. Откуда ж мне, Генрих Эдуардович?!
Тиле(смеется). Он говорит: откуда! Хочу сказать тебе, Андрей, что этот уголок, где я буду тихо сидеть и слушать — есть моя особенная радость.
Ермолаев. Квартира по контракту?
Тиле. Да. Контракт на три года с правом возобновления — я не хочу менять жилище через каждые три года. Да, Андрей, у меня ум сухой и практический, я не имею способностей к музыке, но я чрезвычайно люблю ее, как и брат Карл.
Карл. Но ты же сам играешь, Генрих.
Тиле. Что? Ты шутишь, Карл?
Карл. Ты забыл? Но ты имел большой успех в нашей детской.
Тизенгаузен. Так вот ты какой, Генрих Тиле! Мы думаем в банке, что ты только великолепный финансист, единственная голова для цифр, а ты, оказывается, умеешь обращаться с нотами. Ты Моцарт, Генрих!
Тиле(смеется). Не так важно, Андрей. Да, я вспомнил: это маленькая штучка, которую я играю двумя пальцами, меня мама научила, когда я был ребенком. Это называется весьма неприлично: «Собачий вальс».
Карл. Ты бы сыграл нам, Генрих.
Тиле(грозит пальцем). Но, но, Карл!
Тизенгаузен. Нет. Ты должен! Не правда ли, Дмитрий Иванович, он должен сыграть нам, иначе мы обидимся и уйдем.
Ермолаев. Вот какие у вас таланты, Генрих Эдуардович, не ожидал! А мы сидим в банке и не знаем ничего. Сыграйте!
Тиле{смеется). Но, но… вынужден, однако, сознаться, что Елизавете мой «Собачий вальс» очень нравится, очень!
Все смеются.
Карл. Итак, Генрих!
Тиле. Карл, ты насмешник. (Шутливо.) Но раз публика требует… (Садится за рояль, говорит шутливо-торжественно.) Прошу публику слушать внимательно: вот я сыграю «Собачий вальс».
Играет «Собачий вальс». Во время игры сидит очень прямо, серьезен, лицо неподвижно, как каменное, — но, кончив, разражается веселым смехом. Пока он за роялем, Карл рассматривает его холодно и внимательно, затем первый рукоплещет… Общие рукоплескания — но так как слушающих мало, звук разорван и жидок.
(Кланяясь шутовски.) Дамы и господа — ваш нижайший слуга! На бис ничего не могу сыграть, но, кто желает повторения моей музыки, тех прошу пожаловать через семнадцать дней на бракосочетание Генриха Тиле и девицы Елизаветы Молчановой. Тогда я еще раз сыграю. (Смеется и закрывает крышку рояля.)
Феклуша. В котором часу свадьба, Генрих Эдуардович?
Тиле. В половине восьмого, Феклуша. В половине восьмого, не опоздай! Но все это ты узнаешь из приглашений, которые уже печатаются.
Тизенгаузен. Ты счастлив, Генрих?
Тиле. О да, мой друг! Позволь пожать твою руку — но молча, молча, Андрей. Вот так. А теперь, господа, не чувствуете ли вы, что червячок после моей музыки шевелится сильнее? Он просит кушать. Карл, брат, пожалуйста, скажи моей новой кухарке, что через десять минут мы будем готовы проэкзаменовать ее.
Карл. Я иду. (Выходит и скоро возвращается.)
Тиле. Ты хочешь кушать, Феклуша?
Феклуша. Да, не помешает.
Тиле(смеется). Он говорит: не помешает! А коньячок видишь, Феклуша: это тоже не мешает?
Феклуша. А это очень даже не мешает.
Все смеются.
Тизенгаузен. Вы, вероятно, думаете, что друг вашего детства, Генрих Тиле, так-таки ничего и не пьет, кроме святой воды? Тогда вы очень ошибаетесь: он пьет коньячок.
Тиле(смеется). Он пьет коньячок.
Феклуша(смеется). Приятное занятие. Уж нечего, видно, таиться: при общей моей неспособности этот талант… (вздыхает) имею.
Ермолаев. Но вот удивительно, Генрих Эдуардович: восемь лет я вас вижу, и в ресторанах вместе бывали, и никогда не замечал вас выпившим.
Тиле(смеется). Разве?
Ермолаев. Никогда.
Тизенгаузен. И не увидите, Дмитрий Иванович, Это такая крепкая голова, какой еще свет не создавал.
Тиле. Ты думаешь? — Но ты прав. И скажу еще… Господа, звонок. Это почтальон и письмо от Елизаветы. Карл, прошу тебя…
Карл выходит. Тиле сдержанно волнуется.
Итак, ты любишь коньячок, Феклуша?
Карл(входя). Письмо из Москвы, заказное, распишись, Генрих. Здесь.
Тиле(расписываясь). Это я всегда просил, чтобы заказные. Вот двадцать, копеек почтальону, Карл. Так. Теперь нам пишут из Москвы… (Разрывая конверт.) Вы позволите, господа?
Тизенгаузен. Но разве можно влюбленному запрет тить? Читай, Генрих, нас здесь нет.
Тиле медленно и долго читает. При первых же строках бледнеет и постепенно бледнеет все страшнее. На него никто не смотрит, кроме Карла.
Ермолаев(тихо). Чудесная квартирка? Теперь такую вообще трудно сыскать.
Феклуша. Сейчас к квартирам и приступу нет, просто беда.
Тизенгаузен. У вас семья?
Феклуша. Огромадная!
Карл(громко). Тебе нехорошо, Генрих?
Все испуганно смотрят на Тиле. Он встает, делает два шага — не огромной силой молча бьет кулаком по обеденному столу. Падают бутылки и стаканы. Все вскакивают.
Генрих!
Тизенгаузен. Генрих!
Так же молча и с той же силою Тиле вторично ударяет по столу. Стоит молча, обводя всех красными глазами, как бы ища, на кого броситься.
Ермолаев. Воды ему…
Тиле. Не надо.
Тизенгаузен. Генрих! Милый мой Генрих! Что-нибудь ужасное?
Тиле. Нет, не ужасное.
Карл. Генрих, успокойся.
Тиле. Я спокоен.
Тизенгаузен. Нет, это что-нибудь ужасное. Милый мой Генрих! Мы здесь! Мы все твои друзья, Генрих!..
Тиле. Я должен извиниться, но обеда у меня сегодня не будет. Карл, скажи новой кухарке, что она может идти домой…
Карл выходит и вскоре возвращается.
Тизенгаузен. Ну какой там обед. Ты не должен заботиться о пустяках, Генрих.
Ермолаев. Какой обед, Генрих Эдуардович?
Тиле. Обеда сегодня у меня не будет. (Снова неожиданно ударяет по столу.)
Тизенгаузен(почти плача). О Боже мой! Какое несчастье, Генрих!
Тиле. Да? Я больше не буду. Вот очень странное письмо, Андрей. Здесь или написано не то, или я не умею читать письма. Прочти, Андрей, и скажи мне: быть может, я ослеп?
Тизенгаузен(читает). Нет, ты не ослеп, бедный Генрих. (Читает.) Нет, это невозможно.
Тиле. И там сказано это: я продолжаю любить вас?..
Тизенгаузен. Сказано, сказано, Генрих!
Тиле. Так. Значит, я не ослеп. И там сказано это: но по настоянию моих родителей я выхожу…
Тизенгаузен. О Боже: уже вышла, Генрих! Уже вышла!
Тиле. Уже вышла замуж за богатого человека. Как его фамилия, Андрей?
Тизенгаузен. Фамилии нет.
Тиле. Фамилии нет. Так. И какая подпись, Андрей?
Тизенгаузен(читает). «Твоя недостойная Елизавета».
Тиле. Недостойная Елизавета: так. Недостойная Елизавета. (Неожиданно и с силой бьет по столу.) Недостойная Елизавета!
Тизенгаузен. Но добрый друг мой, мой несчастный друг!
Карл. Генрих, мужайся!
Тиле. Я больше не буду.
Ермолаев. Да и не стоит, Генрих Эдуардович. Дело житейское, еще лучше невесту себе найдете.
Тиле. Я не буду. Но не находишь ли ты, Андрей, что это выражено с необыкновенной точностью: недостойная Елизавета. Кто? — недостойная Елизавета. Кто? — Генрих Тиле. И еще кто? — Недостойная Елизавета. Тебе не хочется смеяться, Феклуша?
Феклуша(испуганно). Нет, Генрих Эдуардович.
Тиле. И не надо. Я не допущу смеха. Но не находишь ли ты, Андрей, что и все письмо составлено в очень точных выражениях?
Тизенгаузен. Извини, Генрих, но, по моему мнению, мнению честного человека — это подлое письмо. Да!
Тиле. А по моему мнению, это просто очень точное письмо. Генрих Тиле любит точность, он во всю свою жизнь не ошибся ни в одной копейке, не сделал неверного сложения, не подчистил ни одной цифры, — и вот Генриху Тиле пишут точное письмо. И подписывают его: недостойная Елизавета. Но я хотел бы остаться один, господа.
Тизенгаузен. Но как же ты останешься один, мой бедный друг?
Тиле. Ничего. Я останусь один.
Карл. Хочешь, я побуду с тобою, брат?
Тиле. Нет, Карл, ты мне не нужен. До свиданья. Завтра увидимся в банке. — Карл, мне нужно сказать тебе два слова. (Тихо.) Карл, вот тебе деньги, пожалуйста, поведи этих господ в ресторан и угости их хорошим обедом.
Карл. Я могу пожать тебе руку, брат?
Тиле. Едва ли это зачем-нибудь нужно, но — пожалуйста. Крепче жми.
Карл. Я крепко жму.
Тиле(усмехаясь). Нет, еще крепче.
Карл. Я жму… Чего ты хочешь?
Странное соревнование в силе. Остальные смотрят с беспокойством.
Тиле. Изо всей силы! Жми еще.
Карл. Я крепче не могу.
Тиле. А я? (Нажимает.)
Тизенгаузен. Не надо же, Генрих, пусти его.
Карл. Генрих, пусти.
Тиле(усмехаясь). А я?
Карл(бледнея и корчась). Мне больно. Пусти. Ты сломаешь мне руку.
Тиле выпускает руку брата и смеется.
Тиле. Ты очень сильный, Карл.
Карл. Мне не нравятся такие шутки, Генрих.
Тиле(хмурясь). Извини, Карл. Это действительно нехорошо. Извини. До свиданья, господа. Дверь закрывается сама, я не выйду вас провожать. Еще раз прошу тебя, Карл, извинить меня.
Все нерешительно уходят, поочередно, с разным выражением, пожимая руку хозяина. Тиле остается один, ходит по комнате. Он высокого роста, грузный, в темном сюртуке с круглыми фалдами, в серых брюках, с твердой, крепко наглаженной складочкой — его обычный костюм. Все новое, крепкое, и так же новы начищенные ботинки на толстой подошве и высоких каблуках. Лицо Генриха Тиле правильно, смугло, корректно до суровости; глаза темные, малоподвижные. Короткие волосы и небольшие усы черны, как у южанина. Снова поют маляры… Тиле останавливается, вслушивается.
Что еще? Кто еще? Что там? (Слушает — и внезапно с яростью ударяет по спинке кресла.) Перестать.
Песенка продолжается, — тихая, печальная, монотонная. Тиле подходит к двери и кричит:
Эй, вы там! Перестать! Больше работать не надо! Ступайте домой. (Опять ходит по комнате, останавливается, снова ходит, с нетерпением посматривая на дверь.) Это называется: русская тоска. Какая чепуха: русская тоска. Разве есть еще шведская тоска? Ну тогда — у меня шведская тоска. Кто? — Генрих Тиле. Кто? — Недостойная Елизавета. А еще кто? — А еще Генрих Тиле, Генрих Тиле… о Боже мой!
Вздыхает, присвистывая, как при зубной боли. Двумя тенями в густейших сумерках тихо проскальзывают маляры: двое испуганных.
Постойте! Больше не надо работать, уже темно, ничего не видно, и скажите хозяину, что вообще не надо работать. Куда? Идите здесь, там нет никого. Дверь запирается сама.
Маляры уходят. Тиле бродит по комнате, заходя в неожиданные углы, постукивает в стену, словно ища какую-то забытую дверь. Постепенно сливается с нарастающим мраком.
Там нет никого, и здесь нет никого. Один. О Елизавета, Елизавета! Один. Теперь я могу все бить — ломать — бросать на землю (что-то бросает) — разрушать: и никто меня не остановит. Я могу убить все вещи. Вот рояль…
Под сильным ударом звенит рояль.
Как зазвенело. А если еще?
Снова удар, и снова звенит рояль.
Как звенит! А когда я ударил по столу, они испугались и закричали: Генрих, Генрих! Вероятно, я ударил очень сильно, у меня болит рука. Тогда закричали, а теперь никто и не закричит: я могу бить, — ломать — разрушать. Никто меня не остановит, я один. И я могу взять в столе револьвер, приложить к виску и выстрелить. Что тогда? Тогда буду до утра лежать на полу, потом кто-нибудь сломает дверь — кто?
Молчание.
Нет.
Молчание.
Нет! — Но она уже вышла замуж, Боже мой; Боже мой! Боже мой! Уже вышла, уже — уже — уже! Боже мой! Я этого не подумал. Что же мне делать, как я буду, как же я буду целую ночь — целую ночь? Она уже вышла — как же я буду целую ночь? Теперь еще рано, только что смерклось: как же я буду целую ночь! Елизавета… Лиза!..
Молчание.
Нет.
Молчание. Внезапное движение темной фигуры, торопливые шаги.
Но это невозможно! Я забыл: я нанял квартиру на три года. Это невозможно, это глупо, я не хочу! На три года. Мне стыдно. Я сделал детскую, но это не так стыдно. А квартира? Боже мой!.. — И на рояль я положил ноты. Ноты. Купил. Да — так что я думал? — Она играла бы, а я сидел бы тихо и слушал. Целовал ее руку. И может быть, так же стояла бы темнота, как эта, как сейчас. Ее нежную руку сейчас я взял бы и приложил к губам: как это делается? Вот так.
Безмолвие. И в темноте тихий тоскующий голос:
Какая долгая ночь, какая темная ночь. Лиза!..
Занавес
Та же обстановка, что и в первом действии; нет только обеденного стола. Ни единой черты не изменилось, хотя прошло больше года. Вечер. Горит электричество. У письменного стола сидит Карл Тиле и допрашивает слугу Ивана.
Карл. А когда возвращается домой брат Генрих?
Иван. Они обедают в ресторане и приходят домой часов в восемь; часов в девять опять уходят или в десять, а когда возвращаются, не знаю.
Карл. А ты сам когда уходишь домой?
Иван. В десять; иногда отпускают раньше.
Карл. Ты был на военной службе?
Иван. Так точно, Карл Эдуардович. Кавалерист.
Карл. А! Молодец! У тебя очень бравый вид, Иван, и ты отвечаешь толково. Молодец.
Иван. Рад стараться.
Карл. Молодец. Что ж, так каждый день он уходит?
Иван. Нет, раза два в неделю, а то дома сидят. А может, и уходят после десяти, только этого я не могу знать
Карл. Правильно. Кто же у него бывает?
Иван. Никого.
Карл. Неужели?
Иван. Бывают только господин Александров, довольно часто.
Карл. Какой Александров? Из банка?
Иван(слегка улыбаясь). Нет. Они зовут господина Александрова: Феклуша.
Карл. А!.. Что же они делают?
Иван. Не могу знать, Карл Эдуардович.
Карл. Правильно: ты чудесно отвечаешь. Но что ты им подаешь?
Иван. Подаю коньяк.
Карл. Много?
Иван. Довольно достаточно. У нас его запас большой.
Карл. Так. Знаю я этого господина Александрова: смотри, Иван, чтобы как-нибудь шубу не унес этот господин Александров.
Иван(улыбаясь). Я уж смотрю, Карл Эдуардович.
Карл. Молодец. А вот что, Иван, вероятно, у тебя свой ключ от двери?
Иван. Так точно. У меня два ключа с черного хода, один запасной, на случай потери.
Карл. Правильно. А не можешь ли ты дать мне один ключ? Иногда я прохожу мимо после десяти, нужно зайти взять книгу, а отпереть некому.
Иван. Сомневаюсь.
Карл. Пустяки. Я не господин Александров, который может унести шубу. Вот тебе пять рублей.
Иван. Покорнейше благодарю, Карл Эдуардович. Но только сомневаюсь.
Карл. Пустяки! Вот еще пять рублей.
Иван. Извольте ключ. Но только в случае чего…
Карл. Конечно, я все беру на себя. Молодец! Люблю толковых людей: на-ка еще два рубля. Постой: это кто же звонит?
Иван. Господин Александров, надо полагать, больше некому. Извините. (Выходит, через короткое время возвращается; следом за ним является Феклуша.)
Иван(докладывает, улыбаясь). Господин Александров.
Феклуша(льстиво). Здравствуйте, Кард Эдуардович.
Карл ходит по комнате, не отвечает и как бы совсем не замечает Феклушу.
Генрих Эдуардович, вероятно, сейчас придут. Уже скоро восемь.
Карл молча ходит, потом останавливается перед Феклушей и смотрит на него в упор.
Карл. А вы мне ужасно надоели, господин Феклуша! Вот уже полгода я не могу зайти к брату, чтобы не наткнуться на вашу физиономию. Зачем вы здесь торчите? Вы служите в полиции, а я порядочный человек, студентки вы мне противны.
Феклуша. Что ж поделаешь, господин Тиле.
Карл. Он еще обижается: господин Тиле! Да, я господин Тиле, а вы когда-нибудь украдете шубу с вешалки, господин Феклуша…
Феклуша. Ей-Богу, я пожалуюсь Генриху Эдуардовичу! За что вы меня травите, за что со свету сживаете? Я хоть и в полиции служу, а я честный человек, у меня семья.
Карл. Он еще говорит о честности!
Феклуша. Ей-Богу, пожалуюсь.
Карл. А я скажу, что вы лжете. Кому из нас поверят, господин Феклуша? Мне скучно, я сегодня не выспался: солгите мне что-нибудь интересное.
Феклуша. Я не лгун, лгите сами.
Карл. И он еще грубит! Кажется, это у вас нет никаких способностей? Но это ужасно: быть бездарностью, глупцом, ничего не уметь — даже лгать. И при этом иметь огромную семью, сопливых детей и еще любить их, с нежностью вытирать им носы! Дурак! И при этом еще быть обидчивым, также иметь какое-то самолюбие… Самолюбие! И его — я это по бороде вижу, — наверное, бьет жена. Вас бьет жена, господин Феклуша?
Феклуша. Даже не желаю отвечать.
Карл. Вероятно, очень грязная женщина ваша жена; да и вы не особенно чисты, господин Александров: вы вызываете во мне отвращение. Почему вы просто не клоп? — Тогда вас можно было бы убрать очень легко, посыпав порошком, а теперь надо стесняться. Стесняться! Какая чепуха! (Молча ходит; снова останавливается перед Феклушей — до наглости близко.) Вы сердитесь? Не надо сердиться, честное слово! Я ведь шутил. Даже не хотите смотреть? — ну покажите ваши глазки. Я плохо спал сегодня, ночь провел с женщиной, и у меня нервы: понимаете, Феклуша, нервы! Это такая штука, при которой человек говорит всякие глупости.
Феклуша. Я не сержусь, но только зачем так обижать человека, Карл Эдуардович? Я вам ничего не сделал — грех, Карл Эдуардович!
Карл. Да, это нехорошо, я уже сознался. Скажите, душечка, что вы здесь делаете с братом Генрихом?
Феклуша. Ничего. Честное благородное слово!
Карл. Раз честное благородное слово, я преклоняюсь и молчу. Но что делает он? Каждый человек что-нибудь делает, что делает брат Генрих?
Феклуша. Не знаю. Честное благородное слово!
Карл. Генрих сидит дома, бросил кутежи и проводит вечера с таким странным субъектом, как вы. Вам не кажется, что Генрих сошел с ума — ну не совсем, а слегка?
Феклуша. Вот уж нет, вот уж не кажется! Это мы с вами скорее с ума сойдем, а не они!
Карл. Нет, с вами интересно. У вас очаровательные глазки, господин Феклуша, и если вы не форменный мошенник, то я, Карл Тиле, ничего не понимаю в мошенниках.
Феклуша. Вы опять?
Карл. Так вот какая комбинация, господин Феклуша: хотите заработать двадцать тысяч? Не можете представить? Так вот: уговорите брата Генриха застраховать жизнь в сто тысяч.
Феклуша. Не понимаю я вас, Карл Эдуардович, когда вы шутите, когда нет
Карл. Но это же просто, как палец: всего сто тысяч — двадцать вам, восемьдесят мне как брату и за идею.
Феклуша. Но для этого же надо, чтобы он умер!
Карл смеется.
Карл. Комик!
Феклуша. Но отчего же он умрет? Что вы придумали, Генрих Эдуардович здоровый человек.
Карл хохочет.
Карл. Комик господин Феклуша! Вам надо в цирк, Феклуша: вы клоун.
Феклуша(вставая). Честное слово, пожалуюсь Генриху Эдуардовичу! Что же это! Что вы привязались ко мне, как сатана? Сатана!
Карл (равнодушно). Вы совершеннейший дурак, Феклуша. И от вас пахнет чем-то очень дурным: вы, вероятно, не знаете, что такое баня, господин Феклуша? Фи! Пойдите в баню, пойдите в баню, Александров, я дам вам полтинник.
Феклуша. Все скажу, вот увидите!
Карл(еще равнодушнее). Молчать. Вы мне надоели. Я буду ходить и думать, а вы извольте молчать и не мешать мне. Если вы скажете только одно слово или вздохнете погромче — один раз, беседуя со мной, вы позволили себе икнуть, невежа! — так если вы икнете только, я сегодня же сообщу брату Генриху, что вы подговаривали меня застраховать его и убить. Молчать.
Неторопливо ходит по комнате. Феклуша молчит. Стук двери в прихожей; несколько мгновений спустя входит Генрих Тиле.
Тиле. Здравствуй, Карл. Как ты поживаешь? Здравствуй, Феклуша, садись.
Карл. Спасибо, а ты как, Генрих?
Тиле. Не дурно. Давно вы здесь?
Карл. Порядочно.
Тиле. Ты за деньгами, Карл? Кажется, твой месяц еще не вышел.
Карл. Спасибо, Генрих. У меня еще достаточно; и, кроме того, я получил хороший урок.
Тиле. Можешь не стесняться, Карл: я намерен еще прибавить тебе двадцать рублей в месяц. Феклуша, на вчерашнем собрании постановили увеличить мое жалованье на тысячу двести рублей в год.
Феклуша. Да что вы! Поздравляю, от всей души поздравляю, Генрих Эдуардович.
Тиле. Правление ценит мои заслуги.
Карл. Я даже не поздравляю тебя, Генрих, так это естественно. Еще вчера я встретил Тизенгаузена, и он говорил мне, что ты стал идеален. Он утверждает, что никогда еще не встречал такого корректного, неуязвимого, совершенного работника. Тебя в банке все боятся, Генрих.
Тиле. О да, меня все боятся. Когда я прохожу по залу, они не смеют повернуть головы. Еще только вчера я выгнал двух служащих за неаккуратность. Да, меня надо бояться.
Карл. Конечно, меня ты не включаешь в это число? Я шучу, Генрих. Но вот о чем я намерен серьезно попросить тебя: здесь я разговорился с твоим другом…
Тиле. С моим клиентом, Карл. Так выражались римляне.
Карл. Извиняюсь: с твоим клиентом — и нахожу, что положение его ужасно: огромная семья, отсутствие средств, слабые способности…
Тиле. Дальше?
Карл. Мне деньги не нужны: будь великодушен, Генрих, отдай ему эти ежемесячные двадцать рублей. Я тебя серьезно прошу.
Молчание. Тиле внимательно смотрит на брата: тот корректен, серьезен и скромен.
Тиле. Хорошо. Хорошо! Феклуша, ты слыхал? Благодари же брата Карла, теперь ты имеешь от меня двадцать рублей в месяц.
Феклуша(растерянно). Ей-Богу, я уж и не знаю… Господи Боже!.. Благодарю вас, Карл Эдуардович. Не могу выразить, но от всей моей семьи…
Прослезился. Братья Тиле оба смотрят на него.
Карл(брату, тихо). Он волнуется. (Громко.) Итак, до свиданья, Генрих. Покойной ночи. Ты сегодня вечером дома?
Тиле. Нет, у меня есть свидание. Спокойной ночи, Карл. Дверь закрывается сама.
Карл уходит. Тиле хает, sou закроется дверь за Карлом. Насмешливо показывает рукою и лицом, лак захлопнулась дверь на ключ и громко хохочет. Феклуша с некоторым страхом смотрит на него.
Феклуша. Вы сегодня пили за обедом, Генрих Эдуардович?
Тиле. Я всегда пью за обедом. Если бы Карл не был мой брат, я сказал бы, что Карл — дурак. (Смеется.) Они прибавили мне тысячу двести! Они говорят, что я идеален! Феклуша — они в банке боятся меня!
Феклуша(льстиво смеется). Очень ловко, Генрих Эдуардович! Я даже удивляюсь, ей-Богу, как Вы это умеете? А это правда, что вы выгнали двух чиновников?
Тиле. Правда.
Феклуша. Все-таки жалко их. Семейные?
Тиле. Кто бы я ни был, но неаккуратности допустить я не могу- Они заслуживали быть выгнанными.
Феклуша. Генрих Эдуардович!.. А что двадцать рублей мне — это правда, вы не пошутили?
Тиле. Ты заяц, ты просто трусливый заяц, Феклуша! Нет, я не пошутил, и ты будешь получать двадцать рублей, — но недолго, недолго, Феклуша! (Смеется.) Эти глупые люди в банке боятся меня. Я хочу украсть у них миллион, а они меня боятся! Я хочу украсть миллион, а они говорят: Генрих Тиле безукоризненный работник, он идеален. Разве это не смешно, Александров?
Феклуша(угрюмо). Не верю я этому, Генрих Эдуардович. Одни только слова для искушения, и больше ничего, извините, пожалуйста.
Тиле. Ты полагаешь, что я так честен?
Феклуша. Ничего этого я не полагаю. И что при вашем таланте вы вполне можете позаимствовать из банка не только миллион, а и два и сколько хотите, это я разделяю. Но…
Тиле. Украсть, Феклуша! Говори дружески: украсть.
Феклуша. И еще того хуже: украсть. Но какой смысл? Какой смысл, Генрих Эдуардович? Слезно прошу вас: объясните, не мучайте вы моей головы, не терзайте. Вот вам тысячу двести прибавили и еще скоро прибавят… Нет, Генрих Эдуардович, вы мой благодетель, но окончательно убеждаюсь, что вы просто так, играете со мной.
Тиле. Ты глуп, Феклуша.
Феклуша. Это-то я уже много раз слыхал, этим вы меня не удивите, а все-таки не верю я в ваш план. Господи!.. И почему вы со мной об этом говорите, какой я вам товарищ? Вы по уму министр, а я что? Нет, окончательно утверждаюсь, что вы играете, театр представляете. Никуда вы не убежите!
Тиле. Ты глупец, Александров! Вы все глупцы, и никто из вас не знает Генриха Тиле с его огромной душой. У меня огромная душа, Александров! Моя душа живет во дворце, Александров, а не в этой глупой квартире, где детская с окнами на солнце! Но пусть никто не знает — меня радует вид обманутых глупцов.
Феклуша. Так и я не хочу знать, не желаю, да! Вы слышите, Генрих Эдуардович, или нет? Не желаю больше. Я за полгода, как вы мне это сказали, одной ночи не спал, честное слово.
Тиле. А зачем спать?
Феклуша. Как это зачем? Жил я беззаботно…
Тиле. А зачем спать? Я тоже не сплю ночи, Феклуша! О, я очень много спал и теперь проснулся: ты не видишь ли солнца, которое светит мне ночью? Это мое солнце, и я проснулся. Генрих Тиле, который любит точность, который положил на рояль вот эти глупые ноты, который нанял квартиру на три года, на десять, на сто лет, — проснулся! Хочешь, я тебе сыграю «Собачий вальс»? Слушай, Феклуша, — вот я играю тебе «Собачий вальс». (Играет с тою же серьезной, деревянной, чопорной манерой, как и прежде; потом смеется.) Слыхал?
Феклуша. Слыхал. Вы сегодня пили за обедом, Генрих Эдуардович?
Тиле. Я всегда пью за обедом, я тебе уже сказал. Но я вижу, что я ты должен выпить, чтобы освежить твои дурные мозги. (Звонит.) Сейчас будет коньячок, Феклуша.
Феклуша(жалобно смеясь). Вот я и опять вам верю. Как вы скажете это «коньячок»…
Тиле. Тише. Иван, дайте нам коньяку… или… это будет превосходно: сделайте нам шведский пунш. Быстро!
Иван выходит.
Ты любишь шведский пунш, Феклуша?
Феклуша. Шведский пунш я обожаю, Генрих Эдуардович, но где же суть? Сути я не вижу.
Тиле. Суть в том, чтобы ты пил коньяк и пунш, пока Генрих Тиле обманывает своей арифметикой глупцов. И еще в том суть, Александров, и это я прошу заметить, что приблизительно через две недели я уезжаю с миллионом рублей. Точного дня, однако, я тебе не назову.
Феклуша. А зачем мне точный день? Только как же вы уедете, когда у вас и паспорта заграничного нет!
Тиле. Есть. Но послушай: вчера я снова размышлял над картой путей сообщения и нашел, что первоначальный мой план бегства через Стокгольм не выдерживает строгой критики: меня схватят еще в Стокгольме или Мальме. Я строгий критик, Феклуша, и все вижу впереди! Теперь у меня другой план.
Феклуша. А какой?
Тиле. Этого тебе я не скажу.
Феклуша. Да ведь все равно же ничего не запомню! Сколько этих планов вы мне говорили: скажете, а я тут же и забыл, голова называется! А сегодня мы будем карты рассматривать? Я бы посмотрел, Генрих Эдуардович, так интересно, что даже дух захватывает.
Тиле. Нет. Тише: идет Иван.
Иван входит и ставит на стол пунш.
Иван, вы можете идти сейчас домой, вы сегодня мне не нужны. Спокойной ночи, Иван.
Иван. Спокойной ночи, Генрих Эдуардович. (Уходит.)
Тиле. Пей, Феклуша, освежи твои дурные мозги, Превосходный пунш.
Феклуша. Дал бы Бог освежить… Сегодня у меня мальчик заболел, Генрих Эдуардович, корь, что ли, не знаю, Я уже ушел поскорее, нечего мне там делать! Отец, тоже!
Тиле. Сегодня мы пойдем в твой грязный трактирчик. Я сегодня хочу много пить, много говорить и видеть много людей. Но не глупцов! Феклуша, ты знаешь, что Елизавета дважды приходила ко мне и стучалась в эту дверь?
Феклуша. Нет. Да что вы! Сама?!
Тиле. Да. И первый раз ей отказал слуга Иван, а во второй я сам. открыл ей дверь, поднял руку вот так и сказал ей: вон! Она сказала: прости. Я сказал ей: вон — глупая Елизавета. И закрыл дверь.
Феклуша(пьет и смеется). Жалко женщину, глупые они. Но вы же ее любили?
Тиле. Нет! И мы сегодня пойдем в твой трактирчик: мне нравятся люди в твоем трактирчике, Феклуша!
Феклуша. Что ж, пойдемте, я на все готов.
Тиле. И ты мне нравишься, Феклуша: с тобой я могу говорить, как будто я один. Но я не один — потому что у тебя есть уши. Но я один, потому что это — уши осла! Но ты хитрый, ты очень хитрый зверек, Феклуша.
Феклуша. Ну какая у меня хитрость, и что вы говорите! Сыщиком еще мечтал сделаться: да у меня всякий из-под носу уйдет, и не увижу. Эх! (Пьет.)
Тиле. Нет, ты очень, очень хитрый зайчик. Я тебя вижу: ты придумал кое-что свое, ты тоже хочешь быть не дурак — о, ты очень большой мошенник, Александров! Но это ничего, ибо меня уже предупредил мой ангел. (Смеется.) Это ничего!
Феклуша. Оставьте! А неужто вы, Генрих Эдуардович, все поезда и пароходы знаете?
Тиле. Все.
Феклуша. Скажите пожалуйста! Так-таки все! А я и на трамвай промахиваюсь, все не на тот номер. И неужто нужно только две бумажки, чтобы получить миллион? Даже не верится!
Тиле. Только две.
Феклуша. Какой талант! А какие бумажки нужны?
Тиле. Тебе этого не надо знать, глупый Феклуша: это лишнее. Но вот через две недели на некотором пароходе будет сидеть некоторый очень корректный господин, и у него в кармане будет миллион. И, сидя на некотором пароходе, некоторый человек поднимет руку вот так, протянет ее к далеким берегам и скажет: прощайте, далекие и глупые берега! Прощай, глупая квартира с детской на солнце! И прощай, и будь проклят, и мертв, и похоронен Генрих Тиле, любивший точность! Феклуша — хочешь, я сожму тебе руку так, что у тебя сломаются кости?
Феклуша. Нет, не люблю я таких шуток, Генрих.
Тиле. Генрих Эдуардович, а не Генрих, господин Александров! И если я еще хоть раз увижу тебя непочтительным, Феклуша, старый товарищ, единственный друг Генриха Тиле, — то я не только сломаю тебе руку, но сломаю все кости. Слыхал?
Феклуша. Я же нечаянно, Генрих Эдуардович, как же можно себе позволить. Господи, и разве я не понимаю разницы?
Тиле. Превосходно сказано! Допивай же свой стакан, и скорей идем в твой ресторанчик. Там ты будешь молчать и пить, пока у тебя не станут зеленые глаза, а я буду пить, смеяться, бить рукой по столу и говорить о глупом, мертвом Генрихе Тиле. Идем!
Феклуша(вставая). А что бы я вас попросил, Генрих Эдуардович, если вы уже такой добрый. Ей-Богу! Ну, и конечно, я человек женатый, но какая у меня жена? Ей-Богу! Ну и что бы нам из трактирчика махнуть в один домик: женщины там отличные, даже интеллигентные, ей-Богу!.. Оно и вам бы…
Тиле. Вздор и пошлость. Ты ужасно мелкий негодяй, ты заяц, Феклуша. Идем!
Феклуша(допивает стакан). Сейчас. Ну и не надо. И совсем я не негодяй, а просто несчастный человек. Если ж у меня ребенок болен?.. Иду.
Тиле. Закрой электричество.
Закрывают электричество, и оба выходят. Некоторое время на сцене молчание. Затем тихо открывается дверь из внутренних комнат, слышен осторожный шепот, и две тени, слабо освещенные огнем с улицы, продвигаются по комнате. Сдержанный женский смех.
Карл(громко и смело). Никого. Ушли. Можешь смело входить.
Женский голос. Ай! Колено ушибла. (Смеется.) Мы с тобой как воры…
Карл. Не могу найти выключатель. Кажется, здесь. Постой, Лиза, не ходи, пока я зажгу свет.
Елизавета. Нет, не надо свет, погоди. Я уже сижу в кресле… Но я ничего не понимаю, где я. Это ужасно интересно: мы совсем как воры в чужой квартире. Они тоже сидят в кресле и так осматриваются. Давай играть в воров, Карл (шутливо, угрожающим шепотом), убьем и ограбим брата твоего Генриха Тиле.
Карл. Не имею ни малейшего желания играть. Все-таки глупо, что я забыл фонарик. Где ты, я тебя не вижу?
Елизавета. Здесь.
Карл. Совсем не видно, Лиза, я засну. Еще одна такая ночь и такой день, как у нас сегодня, и я буду засыпать при ходьбе. Удивительно! — Неужели ты не устала?
Елизавета(тихо смеется). Нет.
Карл. А я… (Зевает.) Ты даешь когда-нибудь твоему мужу спать?
Елизавета. Мужу — да. Но как интересно, что мы ничего не видим: я все ошибаюсь, в каком углу сидишь ты. А какая комната? — Я боюсь взглянуть на нее при свете. Я была в этой квартире только два раза, и она еще не была отделана, но Генрих мне показывал, что будет. Скажи — нет, света не зажигай, а так скажи: вот тут, над роялем, две картины… Постой, я припоминаю, да, голова Бетховена и какой-то еще Концерт, — да?
Карл. Нет. Никаких картин нет.
Елизавета. А ковры?
Карл. И ковров нет.
Елизавета. А кресло в углу?
Карл. Не знаю. Я же говорю тебе, что Генрих так и оставил картину. И мне это наскучило, Лиза. Зачем ты притащила меня сюда, что тебе здесь надо?
Елизавета. Надо.
Карл. Если это не обычная ваша глупость, то это садизм или как там называется, я путаю эти слова. Мне, положим, все равно, но просто неинтересно. И если в твою сегодняшнюю программу входят еще слезы о разбитом корыте, то, слуга покорный, я засну.
Елизавета. Я не знаю лица Генриха. Он похож на тебя? Я не помню его лица.
Карл. Спокойной ночи. Я засыпаю.
Елизавета. Ты — ужасно гнусный человек, Карл. Я удивляюсь, как может быть у такого честного, благородного человека, как Генрих, такой… бесчестный брат.
Карл. И поэтому, уйдя от честного Генриха, ты стала любовницей бесчестного Карла? Правильно!
Елизавета. По-твоему, я… такая же?
Карл. А как же? Сперва ты изменила Генриху с мужем, теперь ты изменяешь и Генриху и мужу со мной. Ну, муж твой, положим, дурак, но все же… И наконец, ты меня содержишь: это, знаешь, не особенно морально.
Елизавета. Зажги свет.
Карл. С удовольствием. (Ищет выключатель.) Ты, Лизетт, напрасно стесняешься со мной: сейчас ты так трагически произнесла — «гнусный»… Вот!
Вспыхивает свет. На кресле у рояля сидит Елизавета; при внезапном свете закрыла глаза обеими руками. Карл снова утомленно садится, щурится на свет.
Я тем и удобен, что со мной можно говорить обо всем, и делать все, и обнажаться… Черт возьми, однако! — они тут попивали пуншик; это оживляет пейзаж. Недурно пристроился господин Феклуша: пуншик!
Елизавета отняла ладони от глаз и со страхом осматривает комнату. В ушах у нее большие бриллианты. Она красива.
Елизавета. Карл, это ужасно! Карл, это ужасно!
Карл. Просто бездарно.
Елизавета. Нет! Здесь как будто бы произошло преступление. Здесь совершилось убийство, я убийца, Карл!
Карл. Пустяки, женские нервы!.. Но что-то, пожалуй, есть, какой-то интересный запах… Преступление!.. Вот слово, которое надо произносить осторожно: оно действует магически. Ах, черт возьми, а дверь?! Ведь у него свой ключ, он может каждую минуту вернуться, едем!
Елизавета. Погоди. Я смотрю. — Я его люблю, Карл.
Карл. Не сомневаюсь. Какие у тебя чудные бриллианты, Лиза!
Елизавета. Я его люблю, Карл. Зачем я это сделала, этого не нужно было, совсем не нужно. У меня ужасно много денег, но они мне не нужны, совсем не нужны. Но тогда я их хотела… или не хотела? — Не знаю. Не знаю. Карл, — хочешь, я завтра дам тебе десять тысяч?
Карл. Хочу.
Елизавета. Хочешь двадцать?
Карл. Не дашь, душечка. И десяти не дашь, а пятьсот рублей дашь за сегодняшний визит. Я тебя знаю, душечка, но я не жалуюсь, я доволен. (Беспокойно ходит.) Лиза, у меня что-то нервы приподнялись… (Потягивается.) Надо как-нибудь разрешить: поедем сейчас на автомобиле как бешеные. Поедем. А пока — позвольте поцеловать вас в ушко, у вас необыкновенные уши.
Елизавета. Уши — или бриллианты?
Карл. И то и другое. Ты такая душечка…
Елизавета. Оставь. Не смей!
Карл. Нет, смею. А теперь это!
Елизавета(насмешливо). Карлуша!
Карл(быстро отодвигается; сердито). Но я прошу тебя…
Елизавета. Карлуша! Карлуша!
Карл(бледнеет). Я уже просил тебя на называть меня этим дурацким именем. Меня зовут Карл, а не Карлуша. Прошу запомнить!
Елизавета(также бледнеет, но продолжает смеяться). Карлуша. Нет, ты просто Карлуша!
Карл(лицо его свирепо). Но я тебя… серьезно прошу! Ты можешь называть меня, как тебе угодно, я не обижаюсь, но этой клички я не выношу. Слышишь?! Й меня вовсе не следует сердить, — о, вовсе не следует сердить.
Елизавета. А что будет… Карлуша?
Карл(медленно). А будет то, что брата Генриха будут судить за убийство Елизаветы. Я тебя удушу. Молчать!
Елизавета(отступая, шепотом). Карлуша, Карлуша, Карлуша…
Карл(делая маленький шаг, так же тихо). Молчать. Ты хочешь? Последний раз…
Елизавета(прячась за кресло). Карлуша…
Карл молча надвигается к ней. Елизавета отступает, не сводя с него расширенных глаз. Вдруг останавливается и прислушивается.
Тише! (Испуганно.) Кто-то идет.
Карл(также испуганно). Где? Тише.
Елизавета. Шаги.
Карл. Нет.
Елизавета. Кто-то за дверью.
Карл. Тише. Где?
Оба бледные, склонившись всем телом, в позе напряженного внимания, — прислушиваются. Горит электричество. Тихо.
Занавес
Ночь. Туман. Набережная одного из петербургских каналов. Мутный воздух светел от городских фонарей и неподвижен. Отчетливо видна на первом плане только чугунная решетка; за нею, где вода канала и та сторона — мглистый провал, бесформенное нечто, смутно намекающее на какие-то огромные дома. В нескольких окнах, разбросанных по шести-семи этажам, ночные огни, — слабые и неподвижные желтоватые пятна.
У чугунной решетки, полуоблокотившись на нее, стоят и разговаривают Генрих Тиле и Феклуша. Тиле курит сигару.
Тиле. Ты пьян, Феклуша, совсем пьян. У тебя зеленые глаза. Идем!
Феклуша. Не пойду.
Тиле. Хочешь, я позову извозчика? Тогда тебе не нужно будет передвигать ногами.
Феклуша. Не хочу.
Тиле. Я дам тебе еще коньячку.
Феклуша. Не хочу. Вы сами пьяны. Я не хочу на вашу квартиру, пустите меня. Я не хочу!
Тиле. Не кричи!
Феклуша. Я не кричу.
Молчание.
Пустите меня, Генрих Эдуардович, я на коленки перед вами стану. Хотите, я на коленки стану, пустите. А то опять закричу.
Тиле. Александров!
Феклуша. Я не буду. Зачем вы отыскали меня, Генрих Эдуардович? (Плачет пьяными слезами.) Я спрятался, и вы меня отыскали, я больше не могу. И в трактир не хочу, и коньячку вашего не хочу, я домой пойду, меня жена ждет.
Тиле. Ты пьян, Феклуша, не плачь, это глупо. Послушай: разве ты забыл, что ты хотел сделать? Вспомни — ну же! Вспомни: ты хотел выдать меня, когда я убегу с деньгами, и получить третью часть. Это сделает тебя богатым, ты будешь богат, Александров? Вспомни.
Феклуша. Ну и хотел, а теперь не хочу. Я с ума сошел с вашими картами, У меня живот подтянуло, как у гончей собаки. Все бегу, все бегу, а куда — и сам не знаю. Проклятый был тот день, когда я вас на Невском встретил… Обрадовался, товарища нашел!
Тиле. Да, это был проклятый день, ты вполне точно выражаешься, Феклуша. Пойдем ко мне, пойдем, у нас будет очень хорошо. Ты забыл? Зажжем все лампочки, я достану коньячку…
Феклуша. Не пойду. Вот мое последнее слово, Генрих Эдуардович.
Тиле. Зови меня Генрих.
Феклуша. Не хочу. Или вы бежите теперь же с вашим миллионом, или… к черту все это, к черту! К дьяволу!
Тиле. Хорошо, я убегу. Выпей-ка, Феклуша, это коньячок.
Феклуша. Откуда это? (Пьет из горлышка.) Здорово хорошо. А вы?
Тиле. Я тоже выпью. (Пьет.)
Феклуша(смеется). Хороши товарищи! Вот бы из вашего банка на вас посмотрели, до чего смешно, ей-Богу?
Тиле(тоже смеется). Они спят, Феклуша, и видят во сне, что Генрих Тиле занимается арифметикой. А Генрих Тиле пьет с Феклушей коньячок.
Оба смеются, покачиваясь.
Феклуша. А где мы? Я этого места не знаю. Где мы, Генрих Эдуардович?
Тиле. Это Екатерининский канал. А это — туман, Феклуша. А это — вода. Хочешь плюнуть в воду?
Феклуша. Хочу. (Плюет.) А это что?
Тиле. Это освещенные окна в доме, который на том берегу. Кто-нибудь не спит. И он не спит.
Феклуша. А я думал, что мы одни только не спим. Еще коньячку нету, я бы выпил, мне холодно.
Тиле. Пойдем ко мне, я дам: там стоит такой круглый столик, Феклуша, и на нем коньячок и пуншик. Ты любишь пуншик?
Феклуша(все еще упрямо, но слабея). Не пойду. Или вы теперь же бежите, или… Отчего вы не бежите? Ну какой вы вор, ей-Богу, честное слово. Вот возьму, да в воду и брошусь, ей-Богу.
Тиле. О, какой ты хитрый, ты очень хитрый зверек, Феклуша. И все вы очень хитрые звери, и вы хотите быть хитрее Генриха Тиле, но нет! — Он вас обманет, Феклуша! — я шутил. Ты можешь гнаться и ночью и днем: ты не догонишь. Ты совсем сойдешь с ума, у тебя станут желтые глаза, ты будешь выть у двери, но ты не догонишь!
Феклуша. У меня и сейчас желтые глаза. И вы тоже пьяны.
Тиле. Ты глуп, Александров! Я не могу быть пьян. Я пью вот это (бросает бутылку в воду) — и оно становится огнем, оно горит как пламя. Во мне огонь, Александров!
Феклуша. Я бы двадцать раз убежал.
Тиле. О да. И ты двадцать раз убежал бы, и другой дурак двадцать раз убежал бы — и уже двадцать раз полиция поймала бы еще одного дурака! Но я терплю. Я думаю и терплю. О, я уже устал составлять планы и разрушать планы; но вот скоро у меня будет такой, которого нельзя разрушить, — и тогда я исчезаю. Ейн, цвей, дрей — фух! (Дует на пальцы.) Где Генрих Тиле? Исчез, извините, надел шапочку-невидимочку. Феклуша! Ты можешь догнать призрак?
Феклуша(жалобно смеясь). Вот я и опять как будто верю. Истинный вы демон-искуситель, Генрих Эдуардович! Я лучше домой пойду, ей-Богу.
Тиле. О, верь мне, Феклуша, пожалуйста, верь! У меня необыкновенная голова, которая все видит. Ты говоришь — это туман, а я говорю: нет, это крылья, на которых полетит Генрих Тиле. У меня необыкновенная голова, Александров: когда все спят, она думает. Что она думает? Все! О, какие сны я вижу, какой я счастливый человек, Александров! (Счастливо смеется.) Извини, пожалуйста, я тебя толкнул.
Феклуша. Пустяки, ну что вы, Генрих Эдуардович.
Тиле. Нет, это невежливо. Извини, Глупцы мне говорят: что вы делаете целыми днями, Генрих Эдуардович, вы всегда один? А мне не хватает дней и ночей, чтобы думать! — Думать! — Думать! Они везут меня к веселым женщинам как больного, которого надо лечить, и спрашивают: хорошо, Генрих Тиле? И я говорю: очень хорошо! Замечательный разврат! (Смеется.)
Феклуша(также смеясь). Хорошие женщины?
Тиле. Но ты же глуп, Феклуша, — разве мне эти женщины нужны? Три рубля, и я уже развратник, — глупо! Послушай: мне сейчас тридцать четыре года, я могу прожить еще столько же… и пусть я буду старик, это ничего не значит: папами в Риме делаются только старики, это ничего. И в Америке… или там, где я буду, где будет тот человек, который вылезет из глупой шкуры Генриха Тиле — в Америке я пущу в обращение мой миллион: о, я умею обращаться с деньгами! И у меня уже есть, я обдумал, все предусмотрел, и знаю десять комбинаций, которые через пять лет дадут мне сто миллионов рублей. Это хорошо: сто миллионов?
Феклуша. Что спрашивает!
Тиле. Нет, Александров, это плохо, но тысяча миллионов — это уже хорошо! Это уже можно жить. Это уже можно наслаждаться! Это уже можно иметь дворцы, покупать женщин, быть благодетелем идиотов, иметь собственного Генриха Тиле, который любит точность, — это уже можно наслаждаться! Я буду наслаждаться, Александров!
Феклуша. Нет, не хочу. Пустите меня, Генрих Эдуардович, голубчик! Зачем вы меня за руку взяли, пустите…
Тиле. Ты должен мне верить, Феклуша, старый товарищ! Должен любить меня, у меня необыкновенная голова — о Феклуша, Феклуша!
Феклуша. Ей-Богу, люблю, да люблю же!
Тиле(наклонившись к нему, тихо). Тихо, Александров: ты знаешь, что я, Генрих Тиле, — уже преступник? Да!
Феклуша. Разве уже? Наконец-то, слава Богу!
Тиле. Ты умеешь думать только про деньги? — нет, это не деньги. Это — женщины, это маленькие девочки, которые еще картавят: Генлих, Генлих! Это — убийство людей, это обман, предательство, насмешка, ложь, жестокость… И что еще есть? Что еще есть, Феклуша, чего бы не испытал Генрих Тиле?
Феклуша(слабо). Пустите.
Тиле. Сейчас, Феклуша, сейчас будет коньячок, ты любишь коньячок? Или пуншик? Милый Александров, я дам тебе пуншику, о да, сколько хочешь.
Феклуша. Опять пуншик? — Не хочу. (Грубо.) Когда вы все это успели? Врете вы все, у вас и денег на это нет. Не хочу слушать глупостей, вот и все.
Тиле(счастливо смеется). Я готовлюсь, ведь надо же все это уметь, понимать, как нас учили в Петершуле. Я готовлюсь, я рисую картины, я знаменитый живописец, Александров! И я свершил все!
Феклуша. Пустите.
Тиле. Молчать — или я брошу тебя в воду! — Я свершил все. Они, вот эти, они знают только тело преступления, — я, Генрих Тиле, проник в его душу. О, как я знаю душу убийства!
Феклуша. Я закричу городового.
Тиле. Молчи, дурак!
Феклуша(громко). Го…
Тиле зажимает ему рот. Легкая борьба и молчание, слышен только испуганный сап Феклуши и тяжелое дыхание Тиле.
Тиле. Но ведь я только шутил, это все совсем глупо, Александров. Я шутил, ты понимаешь? И теперь ты не будешь кричать, нет?
Феклуша. Нет. Я испугался отчего-то.
Тиле. Ну да, ну да: ты подумал, что я говорю серьезно, и ты испугался. Не дрожи так, не надо дрожать, не надо. Ты бедный зайчик, Феклуша, а я волк, да? (Смеется, стараясь казаться добродушным.) А, я волк, да?
Феклуша. Я очень люблю вас, Генрих Эдуардович, вы мой благодетель, и как. же я могу кричать! (Всхлипывает.) Пустите меня, мне очень холодно, я могу сильно простудиться.
Тиле. Да, да, такой сырой туман, ты можешь простудиться, милый. Феклуша. У тебя такое слабое здоровье, милый Феклуша. Не надо дрожать, не надо, мы сейчас пойдем. Ты можешь идти или еще немного подождать? Я подожду.
Феклуша. Я сейчас.
Тиле. Ах, какой глупенький, маленький зверочек: он дрожит! Но мы его согреем горячим пуншиком, очень горячим пуншиком, и мы будем, наконец, музицировать! Ты хочешь музицировать, Феклуша?
Феклуша. Хочу. — Кто-то идет, Генрих Эдуардович, пустите мою руку.
Тиле(смеется). Это лесной царь, Феклуша: «…к отцу, весь издрогнув, малютка приник…» Кто еще идет? Кто еще хочет пугать моего зайчика? (Смеется) Это ничего: это дама в большой шляпе. Это прекрасная дама за пять рублей, и ты будешь сегодня Дон-Жуан!
Феклуша. Нет, не надо.
Тиле. Нет, надо, ты хочешь, ты хочешь, ты сам это говорил. Ну — улыбайся, улыбайся же, Александров, ты молодец!
Из тумана выплыла и остановилась женщина в большой шляпе с обвисшими мокрыми перьями.
Здравствуйте, прекрасная дама. Позвольте вас спросить, отчего вы гуляете одна в такую дурную погоду?
Дама молчит и приглядывается.
(Смеется.) Но не молчи же, Феклуша, надо быть любезным кавалером. Спроси ее. Ты же сегодня Дон-Жуан!
Женщина смеется и делает ручкой.
Женщина. Здравствуйте, дружки. Вы смеетесь или нет? Что вы тут стоите, над каналом, меня ждали?
Тиле. Она спрашивает: меня ждали? Ну же, Феклуша, отвечай ей. Это очень милая дама!
Феклуша. Что же ей отвечать, чудак вы, Генрих Эдуардович! Нанять извозчика, вот вам и все. Еще отвечать!
Тиле(в восторге). Вот это молодец! Это молодец!
Оба смеются. Женщина, подумав, вторит им.
Женщина. Вы пьяные? Отчего вы стоите над каналом? А я озябла, домой иду. Который теперь час?
Феклуша. Счастливые часов не наблюдают. Генрих Эдуардович, что я сказал: счастливые часов не наблюдают!
Хохочет; Тиле также, похлопывает его по плечу.
Женщина. А если вы такие счастливые, так возьмите меня, — я тоже счастливая, ей-Богу! Меня подруги так и кличут: Женька Счастливая, ей-Богу! Я счастье приношу, которому со мной… меня все фалють. Пойдем, чего ж мы тут стоим, у меня курица на шляпе дождя боится!
Феклуша(хохочет). Счастливые часов не наблюдают. Что? А ты что думала, Женичка? Вот я тебе и сказал!
Тиле(одобрительно). Но, но, Феклуша, ты очень разошелся. Нам еще нужно спросить прекрасную даму: а какая ваша цена? Сколько стоит?
Женщина. Ну, какая там цена, глупости выговорите. Пойдемте, вот и все.
Тиле. Феклуша! Это ее Генрих Тиле спрашивал: а какая ваша цена? Сколько стоит? Он всегда боялся, что дорого!
Женщина. Ну, какое там дорого.
Тиле(смеется). Ну да — а он боялся! Но мы не боимся и берем вас, Счастливая Женя, теперь мы все счастливые.
Феклуша. Все! Она мне нравится, Генрих Эдуардович, возьмите ее. Женичка, а ты коньячок любишь?
Тиле. Конечно, берем, конечно. И коньячок будет; и горячий пушник будет — идем!
Женщина. А куда вы меня повезете? Я в чужое место боюсь.
Феклуша. Мы добренькие, Женичка, не бойся. Генрих Эдуардович, я ее под руку возьму? Женичка, вашу руку. У-у, какая ручка!
Тиле. Ноты совсем Дон-Жуан! Идем. И я буду ваш покровитель, идите же, милые дети, я за вами!
Идут. Генрих Тиле сзади.
Женщина. А куда мы?
Феклуша. Ты любишь меня, Женичка? Я добрый…
Набережная пуста. Туман. Ночь.
Занавес
Продолжение той же ночи.
Когда, после быстрой смены, поднимается занавес, — глаз видит все ту же неподвижную, мертвую, незаконченную комнату с белыми пятнами все той же пустоты. Но освещена комната ярко, и на столе коньяк и фрукты, и за столом сидят и пьют: Тиле, Феклуша и Счастливая Женя. Выпито уже много, на столе беспорядок. Пьяный Феклуша без пиджака, в грязной рубашке и рваном жилете. У женщины небрежно полурасстегнут ворот. Но на голове все та же большая шляпа с мокрыми перьями. Тиле угощает.
Тиле. Выпейте еще рюмочку, Женя, я вас прошу. И скушайте вот эту грушу.
Женщина. Мерси, мне даже неловко. Сами угощаете, а сами ничего не пьете!
Тиле. Нет, я тоже пью. Прощу вас, за ваше здоровье, Счастливая Женя!
Феклуша. И я!
Женщина. Я буду пьяная. — Ну — за здоровье того, кто любит кого!
Пьют.
Лимончика пососать. А вы сколько же за квартиру платите?
Тиле. Тысячу двести.
Женщина. С швейцаром?
Тиле. О да! С швейцаром!
Женщина. Это недорого. И место у вас хорошее. Ну — что? Что ты меня дергаешь?
Феклуша. Женька, сними шляпу!
Тиле. Но, Феклуша, фи! Ты невежлив с дамой, ты должен ухаживать за ней, а не дергать. Фи!
Феклуша. Пусть она снимет шляпу, скажите ей. Женька, сними шляпу!..
Женщина. Вот далась ему эта шляпа! Пусть сохнет, говорю, на голове скорей просохнет, новой-то ты мне не купишь.
Тиле. И дергать за волосы!
Женщина. Он не больно. А тут такой серьезный разговор, а он заладил… Это недорого, тысячу двести, очень даже недорого. Но только комнат вы напрасно не сдаете, зачем им пустыми стоять. Стоят пустыми… ах, вы уже опять налили, скорый какой!
Тиле. За ваше здоровье.
Женщина. Мое здоровье как маслице коровье. Нет, ей-Богу, стоят пустыми. И хорошие комнаты, всякий возьмет, мало ли надо кому, а то стоят пустыми. Наклейте на парадном билетик зелененький: сдаются две комнаты…
Тиле. И притом с окнами на солнце: это очень важно.
Женщина. Ну, и с окнами на солнце, отчего же? Напишите и наклейте, швейцар и наклеит, вам и трудиться не надо. Вы кухарку держите или в ресторане обедаете?
Тиле. В ресторане. С кухаркой, знаете, столько неприятностей…
Женщина. Какая еще попадется, ну еще бы! И до чего вы, мужчины, жить не умеете, даже смешно смотреть на вас!
Тиле. Еще рюмочку.
Женщина. Мерси, уж не много ли будет! Лимончика пососать. Ты опять? Ах, какой же ты неотвязный — ну что тебе?
Феклуша. Ты со мной пришла, а не с ним. Велите ей, Генрих Эдуардович!
Тиле и женщина смеются.
Женщина. Да с тобой же, с тобой, а то с кем же! Ну, давай губки, я тебя поцелую, не сердись.
Феклуша. Не хочу. Ты меня должна любить, слышишь?
Тиле. Он ревнует. Александров, неужели ты ревнуешь?
Женщина. Так ты еще и ревнивый, скажите пожалуйста! Ах ты егоза!
Тиле. Он очень ревнивый зайчик!
Женщина. О? Ах ты дурачок, Феклушенька. Гляди, вот и товарищ над тобой смеется, думает: какой глупый, а еще борода как у козла. У-у, ты, козлик!
Треплет Феклушу за бороду, тот счастливо хохочет.
Феклуша. Пусти! Женька!..
Женщина. А вот и не пущу. Ты будешь меня ревновать? Ты будешь меня ревновать? — зайчишка ты этакий. Вот и пошутила немножко, а теперь можно я выпить. Пей, Феклушенька!
Тиле. Она тебя любит, Александров.
Женщина. Конечно, люблю, он веселый. Ну, — эка разиня, что же ты на скатерть льешь? Ты лить будешь, а за тебя потом скатерть стирать надо, ты осторожней будь, нехорошо. Налили мы тут у вас, извините.
Тиле. Пожалуйста, это ничего. Скушайте эту грушу, прошу вас. Отчего ты не кушаешь, Феклуша? Кушай.
Феклуша. Я кушаю. Он очень добрый, Женя, он очень добрый, да?
Женщина. Они нас угощают, а сами и не пьют.
Тиле. Ну что вы!
Феклуша. Я вас очень люблю, Генрих Эдуардович. Я его очень люблю, Женька, он добрый, я его хорошо знаю. Он говорит: Александров! — а я тут как тут. От него не убежишь. Нет…
Женщина. Ох, спина что-то заболела сидеть. Можно, я на диванчик сяду, где помягче?
Феклуша. И я!
Тиле. Конечно, я прошу вас! Александров, что же ты не помогаешь даме?
Женщина(пьяно смеется). А то я сейчас посуду прибирать начну. Ей-Богу, какая глупая! Другие что, а я, как напьюсь, так сейчас тарелки мыть, ножи, вилки прибирать! Умора! Намою мало, а набью — наколочу целую гору.
Тиле. Если это доставит вам удовольствие…
Женщина. Ну что вы, я еще не пьяна. Ох, хорошо! (Садится на диванчик.) А что ж, зайчишка, садись, я тебе сказочку скажу. Жил-был зайчик, длинные ушки до самой макушки…
Щекочет ладонь Феклуши, тот смеется и отнимает руку. Тиле издали смотрит на них, его молчание кажется им его отсутствием.
Феклуша. Ты меня любишь, Женичка?
Женщина. Да люблю, люблю, а то что же делаю? Жил-был зайчик…
Феклуша. Ты озябла?
Женщина. Теперь согрелась, а то совсем скисла. Погоди, я шляпку-то сниму. Надоела, ну ее к черту! Перья тоже! Я, миленький, с пяти часов мостовую-то гранила, тут и ты скиснешь!
Феклуша(смеется). А у меня пятеро детей, и жена опять беременна. Ей-Богу!
Женщина(также смеясь). Ах ты заяц! Да на что ж тебе столько? У меня один был, да и того в помойку бросила, а ты — пять! Девочки?
Феклуша. Три девочки, и мальчик, еще умер, Саша. Сколько это всего будет?
Женщина. Ну, конечно, девочки, эка добро. А у меня мальчик был, плюгавенький, недоносок…
Феклуша. Нет, ты сосчитай!
Женщина. Да зачем считать, чудак человек? Какой счетчик нашелся, своих детей по пальцам считаем. Брось!
Феклуша. Нет, ты это напрасно, Женя. Считать всегда нужно, а то забудешь. Погоди, я его спрошу… Генрих Эдуардович, сколько у меня детей, а?
Тиле закрыл глаза в молчит.
Женщина. Задремал, кажется, тише ты! Пусть поспит.
Феклуша. А ты его не боишься?
Женщина. Чего же мне его бояться? Это вы невежливы, а они очень вежливы, они мне очень нравятся. Тише, пусть поспит.
Феклуша. Вот он умеет считать, так считает!.. У него — миллион!
Женщина. Да что ты!
Феклуша(смеется). Я нарочно, я тоже хитрый. Он думал, что я прячусь, а я… Он умный, а тоже дурак большой, дурак.
Женщина. Поумнее тебя. Ты-то умен, я погляжу?
Феклуша. Я его обошел. (Смеется.) Он думал, что я прячусь, а я каждую ночь под окнами его стоял. Я все следы его обнюхал, от меня не убежишь, нет!
Женщина. Не кричи.
Феклуша. Я не кричу. Александров! — Ты у меня узнаешь Александрова, ты у меня запищишь. Я и плакать могу, я и плясать могу, если захочу, вот я какой. Вот возьму, руки на себя и наложу, тогда ищи Александрова. (В нос.) Александров!..
Женщина. Мели, Емеля, твоя неделя.
Феклуша. Нет, не Емеля, а ты мне не смеешь так, я тебе в морду дам!
Женщина. Какой сердитый зайчишка.
Феклуша. Нет, я не зайчишка. Я человек. Это он меня зайцем сделал, а я человек, у меня только способностей нет, а я человек. Во мне сердце бьется, я в Бога верую, а он нет. Какое он имеет право? (Плачет.) Я больше не могу.
Женщина. Ну вот! Чего не можешь-то?
Феклуша(плачет). Не могу я больше!..
Женщина. Перестань, надоело. А то засну, слышишь?
Феклуша. Поцелуй меня.
Женщина. То плакать, а то целуй его. На.
Феклуша. Не хочу. У тебя нос кривой: зачем ты пришла с кривым носом? Пошла вон отсюда!
Женщина. Сам пошел вон. Скажите! Не ты меня привел, ты и уходи. Зайчишка поганый!
Феклуша. Женька!..
Тиле(громко). Александров! Еще коньячку хочешь? Но, но — не драться, Александров! И не замахиваться!
Феклуша. Я не дерусь. Это она…
Тиле. Поссорились немножко? Это ничего, это пройдет. Выпейте коньячку, Счастливая Женя…
Феклуша(смеётся). У нее Нос кривой, Генрих Эдуардович. Ее черт к нам принес!
Женщина. А тебя кто? (Сердито надевает шляпу.)
Тиле. Ай, как не стыдно, Александров: ты обижаешь нашу гостью! Нет, нехорошо, Феклуша, — какой же ты мужчина?
Феклуша(смеется). Ее черт принес!
Тиле. Ну Так ты должен его благодарить, Феклуша, а не сердиться} Если бы черт принес мне такую женщину, я бы сказал ему спасибо! И пожал бы его волосатую честную руку (хохочет), — о да: это была бы честная рука! Или ты думаешь, что у черта не может быть честной руки? Как вы думаете, Женя?
Женщина. И черти бывают разные, не одни люди.
Тиле(торжественно). Ты слышишь, Александров, глупец? Пей, освежи твой дурные мозги. Пейте, Женя, пейте больше, пейте скорее: скоро запоет петух! Моя ночь проходит, а я еще не видел ни одного моего сна. Пейте скорее, глотайте огонь! Вот я, Генирих Тиле, глотаю огонь. Смотрите: ейн, цвей, дрей! (Залпом выпивает большой стакан коньяку.)
Феклуша. И я! Смотрите, Генрих Эдуардович, и я!
Выпивает рюмку и кашляет; женщина, смеясь, колотит его по спине.
Женщина. И ты тоже!
Тиле. И он тоже! И все мы! Пейте скорее, я прошу вас, мои дорогие гости, я очень прощу вас: пейте скорее. Ночь идет быстро, но мы должны быть еще быстрее: понесемся как бешеные кони. Ты умеешь ржать, Феклуша?
Феклуша. Умею. Который час? Мне завтра на службу.
Тиле. Какая служба? Ты с ума сошел, Александров, — про какую службу ты говоришь? Ты забыл, Феклуша, старый товарищ, ты забыл — но ты служишь у меня!
Феклуша. Поплыл Феклуша! (Пьет.) Женя, пей!
Женщина. И то пью. (Смеется.) Вот погнали как на пожар.
Пьют, громко чокаясь.
Тиле. Женя, поцелуйте Феклушу. Феклуша, поцелуйте Женю.
Женщина. И пить и целоваться…
Тиле. Скорее. Я хочу видеть, как влюбленный мужчина целует влюбленную женщину: подумайте, что я этого никогда не видал. Ну?
Феклуша. Ну?
Женщина(целуя и смеясь). Вот. Прямо: Христос воскресе!
Тиле. Нет, еще крепче, еще горячее! Ага. Так!
Женщина(смеясь). Тоже чудак, не видал, как делается. Теперь мы с тобой, зайчик, как муж и жена: три раза почеломкались. Что, еще захотел? Ну, целуй уж, только усы вытри.
Феклуша. Я тебя люблю.
Тиле. Хорошо? О, я знаю еще одну штуку: сейчас мы все будем смеяться. Погодите, я одну минуту, одну минуту! (Быстро выходит в спальню.)
Женщина. Пьяна я, зайченька, вся комната перед глазами пляшет. (Смеется.) Что это он еще придумал, льстивый какой!
Феклуша. Поцелуи меня еще. У меня тоже все пляшет — смешно!
Женщина. Нет, будет. Дай я лучше тебя по голове поглажу… и волосики-то какие реденькие у зайчика, вороны ему выщипали. Тебе вороны выщипали, зайчик?
Феклуша. Вороны.
Слегка измененной походкой входит загримированный Генрих Тиле. На нем белокурый парик с плешью, широкая рыжая борода; щеки наскоро густо нарумянены. Останавливается и молча смотрит на удивленных женщину и Феклушу.
Женщина. Это кто? Послушайте!..
Феклуша. Позвольте, здесь никого нет… Кто это? Что вы смотрите? (Испуганно зовет.) Генрих Эдуардович, тут кто-то…
Тиле торжествующе хохочет.
Тиле(коверкая слова). Позвольте узнать, Генрих Тиле дома или уже убежал? Я англичанин, сэр Эдуард Томсон. Я рыжий.
Феклуша. Неужели?.. Генрих Эдуардович! У меня даже хмель соскочил, ей-Богу! Кто это, думаю, даже испугался! Да неужели?
Хохочет. Тиле и женщина тоже.
Тиле. Не узнал, Феклуша?
Феклуша. Да разве можно узнать? Ну и фигура, вот фигура, и борода рыжая! (Хохочет.)
Женщина. И еще плешивый, Господи! А плешь-то на что?
Тиле. Смотрите. (Измененной походкой под англичанина ходит по комнате, показываясь.)
Феклуша. Чудеса, совсем другой человек. Ничего не понимаю, с ума сошел. Да вы ли это, Генрих Эдуардович?
Тиле. Я. Я могу другую походку, я могу другой голос и все другое. Каждую ночь я надеваю это платье, смотрю в зеркало и хожу по комнате один. Я учусь, Александров, — теперь ты понял меня, глупец?
Феклуша. Вот это чудеса, это настоящее. Женька, ты видишь? Ему руку поцеловать мало, вот что я скажу!
Тиле(измененным голосом). Не хотите ли музику, почтеннейший господин Александров, и вы, прекрасная дама? Я музикант, к вашим услугам.
Феклуша. Хочу, давайте. Женя, музыка!
Тиле. Я знаменитый музикант. Слушайте, Феклуша, вот я сыграю вам «Собачий вальс». Слушайте! (Садится и с обычной чопорной манерой, подчеркивая ее, играет «Собачий вальс»; объясняет.) Это собачки танцуют. Маленькие, хорошенькие собачки! Ти-та-та!..
Феклуша. Собачки… ну, ну?!
Тиле. Так. Так. Их дергают за ниточку, им показывают кусочек сахару… та-та-ти-ти… А они поднимают ножку — так! Так! И танцуют — маленькие, глупенькие собачки. Так! Так!
Феклуша. И еще! Ну, пожалуйста, разочек!
Женщина. Еще! Еще!
Тиле. Нет. Довольно. (Быстро отходит от рояля; яростно смотрит на женщину и Феклушу и топает ногой.) Кто я?? О глупцы! Мне будут играть лучшие музыканты в мире, а я стану ногой, я раздавлю ногой их глупую скрипку и скажу: довольно! Я ногой стою на вашей глупой музыке — довольно! Прекраснейшие женщины упадут к моим ногам, и они будут целовать грязь моих подошв, а я стану ногой на голую прекрасную грудь и скажу: довольно! И она раздавлена, но она еще целует разбитыми губами: довольно! — крикну я. Довольно, глупая, ничтожная, недостойная… тварь!.. (С силой ударяет по роялю.)
Женщина. Ой, не надо! Лучше музыку.
Феклуша. Не надо, Генрих Эдуардович. Я боюсь! Лучше музыку, собачек. Пусть опять собачки…
Тиле. Собачки?
Феклуша. Да!
Женщина. Собачки!
Феклуша. Да! (Смеется счастливо.) Как их за ниточку, а они ножкой, ножкой. Мне хочется! (Сучит ногами.)
Тиле. Ножкой?
Феклуша. Да! Мне хочется!
Тиле. Да, да! (Смеется.) Ему хочется, ему хочется… Пусть будут собачки.
Женщина и Феклуша(просят). Собачки!..
Тиле(садясь за рояль, измененным голосом). Слушайте! Я знаменитый музикант, и вот я играю вам знаменитый «Собачий вальс». Танцуйте.
Играет «Собачий вальс». Феклуша, подняв обе руки и подражая танцующей собаке, плавно кружится на носках, танцует. Лицо его серьезно и благоговейно. К нему присоединяется женщина: подняв обе руки, кружится плавно, как во сне; и лицо ее также серьезно и внимательно. Обернув к ним рыжую голову и накрашенные щеки, широко показывая белые зубы, смотрит на них, хохочет и играет Генрих Тиле.
Занавес
Та же обстановка. Вечер. В комнате трое: Елизавета, Карл и Феклуша.
Елизавета. Я хотела бы посмотреть другие комнаты. Это удобно, я не знаю.
Карл. Отчего же неудобно? Смотри, если это доставляет тебе удовольствие. А господина Феклуши можешь не стесняться, мы теперь с господином Феклушей друзья. Но как я потолстел, Лиза, — ты замечаешь?
Елизавета. Да.
Карл. Даже неприлично. За последнюю неделю опять прибавил полфунта, и это несмотря на гимнастику и верховую езду. Надо будет взять массажиста. Господин Феклуша, вы что делаете, чтобы быть таким тощим — вы скоро станете похожим на факира!
Феклуша. Что? Да, я похудел.
Карл. Похудел! Сколько вы весите?
Феклуша. Что? Не знаю, Карл Эдуардович, никогда не взвешивался.
Карл. Лиза, — правда, что наш друг, господин Феклуша, похож на сумасшедшего, который удрал от надзирателя? Но что же ты не идешь, Лиза, смотреть? Иди, а мы здесь поболтаем. Что ты смотришь?
Елизавета. Карл, — неужели уже прошло полтора года, как мы с тобой здесь были? Смотри: те же ноты.
Карл. Да, Генрих консервативен. Вероятно, прошло, я, право, не знаю. И вообще, Лиза, я не понимаю прелести душу раздирающих воспоминаний, в этом отношении я европеец. Вот русские: те всегда не живут, а что-то вспоминают; и о чем бы они ни говорили или ни писали, это всегда похоже на воспоминание.
Елизавета. А Генрих?
Карл. Генрих? В конце концов, я плохо знаю брата моего Генриха… впрочем, уверен, что, если он придет сейчас, он выгонит и меня, и тебя — несмотря на прелесть воспоминаний. Поторопись, душечка.
Феклуша. Они еще не скоро придут. Я их привычки знаю.
Карл. Тем лучше, я вовсе не желаю ссориться с Генрихом.
Елизавета. У меня уже умер муж, умер ребенок, а здесь все то же. Вот здесь будет голова Бетховена: когда же она будет? Карл, я пойду в те комнаты. Я скоро.
Карл. Иди. Выключатели у дверей, их легко найти. Иди, душечка. — Господин Феклуша, сядьте-ка ко мне поближе.
Елизавета ушла, Феклуша садится возле Карла.
Итак, господин Феклуша? Но почему от вас так пахнет кислым пивом — вы всегда что-нибудь выдумаете? И вы больны или пьяны: что вы так таращитесь на меня? Ну-с?
Феклуша. Готово.
Карл. Что готово?
Феклуша. Застраховал. В сто тысяч, как было сказано.
Карл(приподнимаясь). Так. А полис где, у брата?
Феклуша. Полис скоро будет. На днях обещал. Я вам верно говорю, Карл Эдуардович.
Карл. Так. (Ходит.) Нет! Нет. Вы лжете, господин Феклуша, вы лжете, я это вижу! Вы совершенно невыносимый дурак, Александров, — зачем вы лжете? Странный человек, который не понимает прямой своей выгоды и еще лжет. Или вам жалко того коньяку, который вы пьете с братом Генрихом? Но вы уже совсем спились, вас теперь же необходимо в лечебницу, у вас глаза как у собаки, когда у нее начинается бешенство. Мы, Тиле, можем пить очень много, у нас прекрасная наследственность, но вам я бы не посоветовал!
Феклуша. Я уже месяц ничего не пью. Достаточно!
Карл. Это звучит довольно сильно для Феклуши, но тогда отчего же у вас такие полоумные глаза? И что вам нравится в брате Генрихе? Он тренирует вас как шельму. Или вам его жаль, у вас человеческие чувства, господин Феклуша?
Феклуша. Да и жаль — отчего же не жалеть?
Карл. Фи, Александров! Бросьте! Даже неловко слушать. Наконец скажу вам откровенно; я немного медик и предсказываю вам, что через год никакое общество не возьмет Генриха на страх. В нем есть некоторые признаки, понимаете, которые мне не совсем нравятся, я боюсь за него.
Феклуша. Через неделю… через две недели будет полис.
Карл. Прикажете верить?
Феклуша. Будет.
Карл. И имейте в виду, господин Феклуша, что я лично не особенно заинтересован. Живется мне вообще не дурно, а вскоре — это пока секрет — я, вероятно, женюсь на Елизавете. А вы знаете, сколько у меня денег? — ну, то-то. А записочку вы, вероятно, также не приготовили — с вами невозможно иметь дело, Александров!
Феклуша. Нет, записочку приготовил. Вот.
Карл(читает). «Прошу никого не винить в моей смерти. Завещания нет. Слуге Ивану выдать пятьсот рублей. Генрих Тиле». Так. Это вы сами придумали пятьсот рублей Ивану?
Феклуша. Сам.
Карл. Нет — но вы гениальный мошенник, Феклуша: беру обратно все, что когда-нибудь говорил вам неприятного. И я знаю почерк Генриха — это шедевр. Изумительно. И бумага его!
Феклуша. Его, из стола. Давайте записочку.
Карл. Вам сколько лет, Феклуша, — сорок? Так я должен сказать вам, Феклуша, что вы сорок лет были болваном! Такой талант зарывать в землю! Непроходимо глупо, господин Феклуша! — с таким умением подделывать почерки вы давно могли бы составить состояние.
Феклуша. Давайте записочку.
Карл(прячет записочку в бумажник). А вот это уже нет, шалости. Покажете полис, тогда получите и ваше произведение: тогда оно будет в надежных руках. Компренэ, господин Феклуша?
Феклуша(колеблется). Ну, хорошо. Вы тоже очень большой мошенник, Карл Эдуардович.
Карл(равнодушно). Так себе. Надо же как-нибудь жить, Феклуша, на улице деньги не валяются. Дайте мне миллион и тогда требуйте честности, а ездить на извозчике, пока вы будете катать в автомобилях — слуга покорный. Но бойтесь одного, Феклуша, — жадности: вот что губит нашего брата… А вот и Лизочка. Ну как, Лизетт, пролила слезу?
Елизавета. Карл, это ужасно.
Карл. Что такое, Лизетт? Привидения?
Елизавета. Не смейся. Одна комната оклеена обоями только наполовину, сор, известка, паутина: что это за комната? Я забыла, что он говорил тогда… что это за страшная комната?
Карл. Не знаю, у Генриха много нелепых фантазий. Кажется, детская… (Смеется.) Для твоих неродившихся детей, Лизетт!
Феклуша. Да, детская. Генрих Эдуардович тогда сгоряча не велели ее трогать, да так и забыли, должно быть,
Елизавета. Выйди отсюда, Карл, и попроси с собою Александрова, я хочу остаться одна. Тебе не трудно?
Карл. Нисколько. Пойдемте-ка, господин Феклуша, поболтаем. Вы сегодня очаровательны, как невеста, Феклуша, я в вас влюблен. Тогда позови, Лиза.
Выходят. Елизавета одна, держит в руках кружевной носовой платок. В ушах большие бриллианты.
Елизавета. Как это странно: уже три года прошло, умерли и похоронены муж и ребенок, а здесь все то же, и квартира ждет меня. Кто же я? Я — Лиза. Нарочно, я только что приехала из Москвы… тогда приехала и пришла к Генриху, а его нет дома, и я жду. Тогда я могла входить прямо и ждать. Генрих, я жду тебя!
Молчание.
Генрих, я жду тебя.
Молчание. Елизавета плачет.
Я люблю тебя, Генрих! Я рада целовать стол, за которым ты сидишь, целовать пол, по которому ты ходишь, целовать комнату, в которой я сама не захотела жить. Сама? Не знаю. А кто же, если не я сама? Я люблю тебя, Генрих. Клянусь Всемогущим Богом, я люблю тебя, Генрих, и никого не любила, кроме тебя, и никого не звала, кроме тебя! Ты сильный, и ты не прощаешь: ты выгнал меня вон, когда я постучалась в твою дверь: пойди прочь, сказал ты. Пойди прочь, недостойная Елизавета! — сказал ты и закрыл дверь. И я ушла. Я люблю тебя, Генрих. (Плачет.) Отчего же ты так печален, Генрих, если ты не любишь меня? Вчера ты шел по набережной и думал, что ты один, а я ехала в карете и тихонько смотрела на тебя в окно: ты был так печален! И я влюбилась в тебя, как девочка, а ты думал, что ты один — шел печально и не видел никого. Может быть, ты тоже плакал, Генрих? Может быть, ты также думал о неродившихся детях? О, какое ужасное слово: неродившиеся дети! Кто не родился? Кто не увидел света? Кого здесь ждали и кто не пришел? Кто не родился? Кто не пришел? Генрих! Генрих!
Молчание.
Боже, сотвори так, чтоб душа моя осталась здесь, чтобы она сделалась воздухом, который обнимет его! Он придет, печальный, — и вдруг ему станет тепло, он улыбнется и скажет: отчего так хорошо в этой комнате? Как хорошо! Кто целует меня? Это ты, Лиза? Это ты, Лиза?.. (Плачет.) Твоя мама, которая умерла давно и не может проклясть меня, потому что умерла давно, учила тебя играть; ты был маленький, и она сама переставляла твои пальчики — тогда у тебя были маленькие пальчики. Потом ты играл мне, — я сидела вот здесь, а ты играл, и ты хотел, чтобы я смеялась, а мне вдруг стало так печально и страшно — я вдруг возненавидела тебя и твою квартиру — возненавидела твою маму — мне стало печально и страшно! Тогда я ничего не понимала, я уехала в Москву, а теперь я знаю: ты играл о неродившихся детях, твой смех был печалью — Генрих, зачем ты играл мне? Кто не родился? Кто не увидел света? Кого здесь ждали — ждали — ждали — и кто не пришел? Генрих! (Плачет.) Я люблю тебя, Генрих! (Плачет. Становится на колени и опускает голову на клавиши рояля. Встает, оправляет волосы и лоб, как бы стирая что-то с лица; зовет:) Карл!
Входят Феклуша и Карл.
Карл. Что, уже домой? Пора. Черт знает, что такое, Лиза: только сейчас я хвастал Феклуше своим здоровьем — и вдруг в сердце пренеприятнейший перебой! Как ты думаешь, это не может быть пороком сердца?
Елизавета. Не думаю. Едем же. До свидания, Александров.
Карл. Да и я не думаю, чтобы порок, но ужасно неприятно. Нет, к черту все, завтра же за массаж! Прощайте, Феклуша, и, пожалуйста, эти дни не тревожьте меня, я буду отдыхать, а через недельку заходите. Или лучше я вам сам напишу, когда прийти…
Елизавета. Идем же, Карл!
Карл. Да подожди ты! Я по два часа тебя жду, можешь же и ты подождать меня одну минуту! — Так помните же, Александров, я сам напишу, когда зайти. Только чтобы все было готово: понимаете? Пора перестать быть таким глупцом, у вас дети. Ну… идем. Недостает теперь еще Генриха встретить: черт побери твои фантазии, Лиза!
Выходят.
Феклуша(говорит в прихожую). Дверь закрывается сама, Карл Эдуардович.
Голос Карла. Я знаю. Прощайте.
Феклуша. Прощайте. (Феклуша один. Садится у стала, вынимает из кармана конверт и из него аккуратно сложенную бумажку, читает:) «Прошу никого не винить в моей смерти. Завещания нет. Слуге Ивану прошу выдать пятьсот рублей. Генрих Тиле». Так, превосходно-с. Он думает, что у меня одна записочка, а у меня две: дурак Карлуша. Жаден, а дурак. И не заметил, что на той числа нет, а этот не может числа не поставить — дурак Карлуша. И «эр» там написано с отличкой от его почерка, тоже не видал от жадности. Вот такие-то попадаются, дураки — правду этот говорит. (Подходит к зеркалу, вынимает гребешочек и причесывается, стряхивая волосы.) Лезут, проклятые! Должно быть, чахотка — холодно и потею… ну, так я ж тебе покажу мою чахотку! (Ходит по комнате, презрительно разглядывая вещи.) Я тебе покажу! (Пробует открыть запертый стол, перебирает бумаги, презрительно отшвыривая их.) Порядок! Мошенники! Я тебе покажу твой порядок! (Садится у стола и размахивает руками.) А хорошо бы под Николаевский мост мину подложить и взорвать — чтобы все полетели к чертовой матери. Да. А можно и под весь город мину подложить, в десять тысяч пудов… тогда и сам полетишь к черту. Нет, отчего же сам? Провод можно сделать до Шувалова и кнопку где-нибудь на дереве, в лесочке: нажал раз — вот все и полетели к черту. А придется-таки мне в сумасшедший дом: вертелся, вертелся, а теперь не отверчусь. Нет! Шалишь! (Задумывается.) Бить там будут, здорово бьют там, говорят, ребра ломают — вот это неприятно. И стол, говорят, плохой: сумасшедший-то не понимает, а жаловаться начнет, сейчас ему ребро пополам: не ври! Сумасшедший никаких прав не имеет, вот это несправедливо, куда закон смотрит. Конечно, можно и тихо сидеть, тогда тебя никто не тронет, да и сторожа тихих любят: тоже небойсь немало намучились ребятки. Ох, не мало! Ну, да, тихо! (Встает и начинает ходить все быстрее.) Хорошо говорить тебе? тихо. Да. Тебе хорошо, а мне нехорошо. Да. А мне нехорошо… (Кружится бестолково по комнате, невнятно бормочет, не замечает вошедшего Генриха Тиле.)
Тиле. Здравствуй, Феклуша.
Феклуша. Что? Что?
Тиле. Я говорю: здравствуй. Ты что бегаешь?
Феклуша. Я-то? Ничего. Здравствуйте, Генрих Эдуардович.
Тиле. Бормочешь что-то. Ты здоров?
Феклуша(смеется). Разве бормотал? Не с кем поговорить, так я с собою рассуждаю. Товарища себе нашел, такой же умный, как и я.
Тиле. О чем рассуждаешь?
Феклуша. Кому мои глупости интересны! Так, о житейском. Дождь на дворе?
Тиле. Дождь. (Устало садится.)
Феклуша. Генрих Эдуардович, а Иван ушел. Говорит, что вы сегодня его отпустили?
Тиле. Да, я его отпустил. Сядь, пожалуйста, и помолчи.
Молчание.
Феклуша. Что это, Генрих Эдуардович, у вас такой вид исхудалый, вы не больны ли? К доктору бы сходили.
Тиле. Нет, я здоров. Вероятно, устал сегодня на собрании, много говорить пришлось о делах. О делах, Феклуша. Спорил с глупцами и устал. Ты надолго ко мне?
Феклуша. Нет, на минутку, я сейчас.
Молчание.
Тиле. Жаль, что камина у меня нет. Все обдумал, а камин позабыл… правда, квартира с отоплением. Ну?!
Феклуша. Генрих Эдуардович!.. В ваших планах произошла перемена. Хоть вы поклянитесь мне…
Тиле. Да? Постой: откуда здесь пахнет духами? Да, пахнет. Уж не стал ли ты душиться, Александров?
Феклуша. Вы уж выдумаете! Никаких духов я не слышу.
Тиле. Нет, пахнет. Впрочем, это не важно. Что же ты Желаешь сказать мне? — говори.
Феклуша. Я уже сказал. В ваших планах произошла перемена — скажите правду, Генрих Эдуардович, на колени перед вами стану, пять лет в церкви уж не был, а теперь в церковь пойду, молиться за вас буду. Скажите правду!
Тиле. Очень ты любишь становиться на колени, Александров. Какую правду? Я сегодня устал.
Феклуша. Ну… голубчик, ну, миленький! Товарищами ведь были, вспомните, как маленькие были, как в Петершуле учились… Скажите! Отпустите мою душу, не могу я больше! (Плачет.)
Тиле. Ты тоже плачешь? Странно. Сегодня я почему-то вижу очень много слез. Сегодня я был на вокзале…
Феклуша(вздыхая после плача и вытирая глаза грязным платком). Зачем на вокзале?
Тиле. Поезда смотрел… нет, письмо отправлял. И вот я увидел старую женщину в платке, которая шла по перрону, и была совсем одна, и плакала при всех. Странно… (Задумывается.)
Феклуша. На улице редко кто плачет: разве только пьян или родственника хоронит. — Генрих Эдуардович, внемлите, а то… опять заплачу!
Тиле. Да? Не надо. Нет, в моем плане существенной перемены не произошло. И уже с завтрашнего дня для тебя наступает спокойствие: завтра я уезжаю.
Феклуша(краснея). Завтра? По какой карте?
Тиле. Тсс!.. Сейчас мне трудно говорить с тобой, Феклуша, старый товарищ, но завтра ты еще зайдешь ко мне и все узнаешь. (Усмехаясь.) Но только не вздумай гнаться за мной — не догонишь!
Феклуша. Ну, что это вы!..
Тиле. Да, да, ты хитрый зверек!
Феклуша. Дураку и хитрость не помогает, только себя и обманешь. Пораньше утром зайти, до службы?
Тиле. Можно и пораньше. Теперь же иди домой и спи спокойно, Феклуша, старый товарищ. Дети твои здоровы?
Феклуша. Что им делается, здоровы, должно быть. Отчего вы коньяк бросили пить, Генрих Эдуардович, у вас даже лицо потемнело?
Тиле. Не хочется. Иди.
Феклуша. Сегодня ровно месяц, как мы последний раз пили коньячок… Помните, как вы называли коньячок? Ну, пойду, не буду вам мешать. (Тихо.) А деньги спрятаны?
Тиле. Тсс! Молчи. Спокойной ночи, Феклуша, иди. Ты в калошах: идет сильный дождь. Прощай, до завтра.
Феклуша. А если до завтра, так, значит, не прощай, а до свиданья. До свиданья, Генрих Эдуардович. Спокойной ночи… и уж скажу вам: хорошо вы делаете, что эту квартиру бросаете! Тогда я молчал, а теперь можно сказать: бросайте вы ее поскорее! Если в ней одному час пробыть, так с ума сойдешь, ей-Богу!
Тиле. Да, я бросаю. Прощай.
Феклуша. Прощайте. — Можно мне еще сказать? Всех людей я понимаю и могу с лица угадывать, кто к чему склонен, а вот смотрю я на вас… строги вы очень! (Тише.) И не знай бы я ваших мыслей…
Тиле. Тсс!..
Феклуша(с внезапной яростью). Нечего цыкать, мы люди свои! Эка! Я и сам так цыкну!..
Молчание.
Извините, Генрих Эдуардович! (Идет.)
Тиле. Дверь запирается сама.
Феклуша. Я знаю, Генрих Эдуардович. (Идет, Тиле смотрит ему вежд, вдруг останавливает.)
Тиле. Постой. Идет сильный дождь, вот тебе на извозчика. Бери же.
Феклуша. Спасибо… Ну, и зачем так много? Мне совестно, ей-Богу!
Тиле. Нечего, нечего, иди.
У двери Феклуша останавливается и смотрит на свою ладонь.
Феклуша. Генрих Эдуардович!.. Смотрю я себе на руку и думаю: дали вы мне двадцать пять рублей — а отчего я не радуюсь? Конечно, деньги уж не такие большие, а все-таки, будь это прежде, я бы колесом ходил. А сейчас смотрю и… или это после слез так кажется? Будто за мои слезы и побольше бы следовало? Или так по расчету выходит? (Не поднимая глаз.) Извините.
Выходит. Слышно, как стукает дверь, закрываясь. Тиле один. Смотрит на часы.
Тиле. Уже одиннадцать. Надо снять воротничок. (Снимает воротничок, манжеты, сюртук; все аккуратно складывает на кресло. Ходит по комнате, тяжело и медленно, как налитый чугуном. Пытается протереть стекло, за которым неслышный городской дождь.) Так. Сейчас одиннадцать, а солнце всходит почти в семь — сколько же еще часов будет темнота? Много — не надо цифр, Генрих, Генрих Тиле — просто скажи: много! Много часов, много темноты. Я никогда не думал о, том, что делают люди, когда кончают с жизнью и убивают себя, и теперь мне странно, я не умею себя вести. Может быть, надо сидеть за столом, а я хожу? Надо сделать. (Садится, но сейчас же встает и снова ходит.) Нет! Пустяки! Самоубийцы просто не думают о том, надо ли им ходить или сидеть. Вероятно, ходят. Но откуда здесь так пахнет духами — сладкие, странные, печальные духи. Так душатся женщины, которые молоды и хотят любви. Но сердце у них печально… Печальные духи! Печальные женщины, печальная Елизавета — теперь я ее не помню, а когда-то я ее любил, что-то было такое — была печаль. Боже мой! Зачем я говорю: Боже мой? — Боже мой! Я ничего не знаю, я ничего не понимаю, я никого не люблю. Убийца? — Вор, укравший миллион? — Генрих Тиле, любивший точность? — не знаю. Было все — и не было ничего. Зачем я бил по столу кулаком, зачем я кричал? Зачем Генрих Тиле писал цифры, столбцы чисел, бесконечный караван в бесконечной пустыне? Было все, и не было ничего. Был странный человек, который метался, кричал, надевал рыжий парик, как клоун, глотал огонь. И был другой странный человек, который ходил в банк, выгонял чиновников, имел строгий вид и назывался — Генрих Тиле. Что за чепуха — Генрих Тиле! И кто будет лежать в гробу: Генрих Тиле или тот? А где буду я? Вот я уже подумал про гроб, белый с кистями. Мне страшно. Неужели все кончено? Мне страшно! Неужели действительно пришло это? Жил, жил и вдруг — это. Это! Какой ужас! Нет, какой ужас!
Это.
Нет! Нет! Мне не страшно — о черт! Мне не страшно, — о, берегись обмана, берегись обмана, берегись обмана. Итак, гроб, белый с кистями, а в нем кто-то. Да, конечно: это страшно Генриху Тиле с его цифрами, это страшно тому другому, который хотел украсть, кого-то убивал, кого-то насиловал и надевал рыжий глупый парик злодея. Но где же я? — Боже мой, великая мудрость и любовь, ответьте мне: где же был я с моей великой, печальной и одинокой душою? Меня нет. Нет никого. Нет ничего. Один ужас — и это.
Это.
Генрих, Генрих, милый мой, держи себя крепко. Ты умел бить кулаком по столу, теперь держи себя крепко. Так. Хорошо! Так.
Мне холодно. Нет, не мне, а здесь холодно. Зачем я снял сюртук, надо надеть. Такие манжеты носил Генрих Тиле. (Забывает надеть сюртук.) Но это невыносимо, это пустые комнаты так ужасно действуют на меня — как будто там убийца. В каждой комнате спрятался убийца и ждет. Хорошо бы там зажечь свет, но я боюсь туда войти. А здесь можно, о, здесь можно. (Зажигает новые лампочки. Светло.) Теперь светло: но какая странная чужая комната. И теперь еще больше нет никого — так говорится: еще больше нет никого? И опять пахнет духами — кто здесь пахнет духами? Это убийцы пахнут здесь духами? Чтобы черт взял того, кто это выдумал! Надо идти в спальню. (Открывает ящик стола, вынимает револьвер и деловито рассматривает его; кладет на стол. Про себя:) Стреляться надо там, где спишь. И с головой закрыться одеялом, как будто спать, тогда не заметишь. Так. Надо что-то еще… что? Я все забыл. Что? Ах да, надо написать записку… Где бумага, бумага, чернила, чернила? Нет. Не надо записки. Это пустяки. Все было — и не было ничего и это.
Это.
Надо идти в спальню. Что я забыл? Боже мой, — зачем я говорю: Боже мой? — Боже мой, я что-то забыл. Что? Ну да, вот это! Вот это! (Садится к роялю.) Теперь я сыграю «Собачий вальс». Слушай, Генрих Тиле, — я тебе сыграю в последний раз мой любимый «Собачий вальс». Так мама учила меня играть. (Играет — сперва громко, потом все тише. К концу, оборвав музыкальную фразу, падает на рояль и беззвучно плачет. Молча и осторожно закрывает крышку рояля, берет со стола револьвер и идет к спальне. Останавливается, говорит неторопливо:) Что еще? Ах, но что еще? (С недоумением осматривает комнату.) Надо… надо — что надо? Надо закрыть свет, да, вот что надо. Будет гореть всю ночь. — Пусть горит. (Уходит в спальню. Мгновение тишины. Снова выходит из спальни, — уже без жилета — и что-то озабоченно и молча ищет. По-видимому, или забыл, или не находит. Ищет. И не найдя и уже перестав думать о том, что искал, теми же быстрыми шагами уходит в спальню.)
Комната пуста, нет никого. Глухой и как будто пустой выстрел без эха. Комната пуста. Горит электричество и будет гореть до утра.
Занавес
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Михаил Федорович Таежников, бывший студент.
Тимофей Аристархович Горожанкин, чиновник, пьяница.
Елизавета Семеновна, его жена, чахоточная.
Таня, их дочь, двадцать лет.
Сеня, горбатенький, их сын.
Егор Иванович Монастырский, хорист, друг Таежникова.
Генеральша Тугаринова.
Раиса Филипповна Тугаринова, ее дочь, красавица.
Гавриил Прелестнов, отставной капитан, кабацкая душа.
Паулина (Полина) Ивановна Мюллер, подруга Тани.
Иван Алексеевич Незабытов, известный поэт, редактор журнала.
Григорий Аполлонович, известный критик.
Яков Иванович, старичок из богадельни.
Ванька, Митька, Степа } пьяные.
Действие происходит не в наши дни.
Летний Петербург, пора белых ночей.
Квартира чиновника Горожанкина в полуподвальном помещении. Состоит она из двух комнат: в одной, где кухня, спит и живет семья Горожанкина, во второй, что на сцене, помещается он сам, и в светлом углу, за ситцевой перегородкой, проживает бывший студент Михаил Федорович Таежников. Два окна под потолком выходят на узкий и темный двор, где в настоящую минуту — часов пять дня — играют и кричат дети со всего многоэтажного дома. Нищета в квартире отчаянная, подвал сырой, заливаемый в наводнения, обои местами набухли и отлипли; и такой же нищенский мутный свет в оконца. В отделении Горожанкина — его кровать, стол и два хромоногих стула, да еще на стене кое-какое старое форменное платье; есть еще кресло, когда-то было обито кожей, а теперь через порванную клеенку лезет мочала. У Таежникова — столик для письма и стул; под столом несколько книг, на гвоздике старая черная пара платья и ничего другого, тут все имущество. Бедность во всем непокрытая, но видна забота о чистоте, даже желание как-нибудь приукрасить жилище: на стенах у Горожанкина приклеены хлебным мякишем иллюстрации из журналов, подметено чисто, у порога половичок, а на обоих окнах кисейные занавесочки; у студента даже цветок на окне — чахлая герань с единственным красным цветочком.
При начале действия Таежникова нет дома: он ушел в редакцию журнала за ответом по поводу своей рукописи. Таежников — среднего роста, красивый, очень бледный молодой человек с неестественно горящими глазами и угольно-черной бородкою. Горд и от гордости застенчив: на людях сутулится, смотрит боком и исподлобья, но, когда один или в минуты сильного волнения, выпрямляется и так же прямо смотрит. Переходы в настроении очень резки и порою непонятны для окружающих.
На сцене, когда поднимается занавес, трое: Елизавета Семеновна, дочь Таня, красивая, скромная девушка с робким лицом, и старичок из богадельни, бывший чиновник, Яков Иванович; одет в старенький вицмундир. Елизавета Семеновна в мучительном состоянии: нынче муж ее, Тимофей Аристархович Горожанкин, получает жалованье и должен был принести его домой, но вместо того, очевидно, отправился С товарищами в кабак; пропадает приготовленный в виде сюрприза обед, и неизвестно, как поступить с приглашенным гостем, Яковом Ивановичем, который, будучи глух, не понимает происходящего и кротко ожидает обеда. В то же время заболел сильной простудой и горбатенький сын Сеня, мальчик лет двенадцати, лежит в соседней комнате в жару. По виду Елизавета Семеновна худая, костлявая, когда-то красивая дама, видавшая лучшие времена; в порывистых движениях ее, крайнем волнении и горделивых манерах, не соответствующих обстоятельствам, чувствуется начало душевной болезни. Одета в заношенное, но парадное платье, на голове грязноватая кружевная наколка. С крайним волнением, стоя в стороне, следит за тем, как Таня безуспешно уговаривает старика.
Таня(громко). Яков Иваныч! У нас Сеня заболел… Сеня заболел, Сеня!
Яков Иванович(деликатно). А? Да, да. Хорошо. Еще рано, да.
Таня. Сеня заболел, у него жар, слышите? Яков Иваныч!
Яков Иванович(улыбаясь, все так же деликатно). Да, да, я подожду. Жарко? Нет, не жарко, ничего. Я подожду.
Елизавета Семеновна(в крайнем нетерпении). Нет, оставь его, Таня, это возмутительный старикашка, я просто не могу его видеть. Ну чего он улыбается, ну что тут смешного?
Таня. Не беспокойся, мама. Я его отправлю, он уйдет.
Елизавета Семеновна. Как же я могу не беспокоиться? как ты странно говоришь, Таня, извини меня! Человека звали обедать, человек слепенький, глухой, из богадельни, его звали обедать, он кушать хочет, а теперь говорят: идите домой, обеда не будет!
Таня. Кто же мог думать…
Елизавета Семеновна. Кто? Все, кроме нас! Твой отец бесчестный человек: зачем он клялся, божился на икону, что вернется трезвый и принесет жалованье? Он бесчестный, клятвопреступник, и я буду молить Бога, чтобы он умер! Я денег заняла на обед, я ему сюрприз делала, у нас гость… и опять! и опять! (Плачет, отворачиваясь от старичка, и кашляет.)
На дворе, за открытой форткой, слышнее крик играющих детей.
(Сквозь слезы.) Закрой фортку, я не могу слышать, как они там кричат!
Таня(закрывая). Они играют.
Елизавета Семеновна. И Сеничка играл бы с ними… горбатенький… За что все не любят горбатых? За что Тимофей Аристархович не любит Сеничку, разве Сеничка виноват, что у него горбик? Какой негодяй твой отец! (Кашляет.) Предложи ему чаю.
Таня. Кому?
Елизавета Семеновна(раздраженно). Якову Иванычу! Слышишь, сейчас же предложи.
Таня. Хорошо, я предложу.
Елизавета Семеновна. Котлеты совсем перегорели, теперь хоть собакам выбросить… а сам просил с луком… подлый человек! — Михаил Федорович где?
Таня. Ушел по делам.
Елизавета Семеновна заглядывает в комнатку Таежникова, слегка поправляет постель и поднимает с пола соринку.
Елизавета Семеновна. Ну кто у нас останется жить при таких условиях? Ты поливала цветочек, Таня, он сухой… не надо забывать, мой друг. Михаил Федорович такой благородный, такой великодушный юноша… Смотри: он опять улыбается! Ну что это за дурак, что он думает? Он все ждет обеда… (Вспыхнув.) Яков Иваныч, уходите, слышите!
Яков Иванович продолжает деликатно улыбаться, кивая головой.
(Топнув ногой.) Нет, я положительно не могу! Приходят, когда в доме такое несчастье… ребенок в жару, отец где-то пьянствует, с какими-то мерзавцами, которые не боятся Бога! Я не могу!.. (Выходит, кашляя.)
Таня говорит старичку на ухо громко.
Таня. Яков Иваныч, миленький, обеда сегодня не будет, идите.
Яков Иванович. ю? Не будет… да, да, я подожду.
Таня. Обеда совсем не будет, идите домой, миленький, домой. Мне так жалко…
Яков Иванович. А, домой… (Встает, растерянно.) Да, да, я пойду, извините… я думал… извините… (Встает.)
Елизавета Семеновна окликает из дверей.
Елизавета Семеновна. Таня!.. Дай ему, я завернула котлетку, пусть хоть дома поест.
Таня. Подождите, Яков Иваныч… Вот возьмите, миленький, и еще двадцать копеек, не уроните.
Яков Иванович. Я в платок заверну. (Бормочет.) Спасибо, спасибо…
Завертывает в платок монету. Таня тихонько направляет его к двери. Вошла Паулина Мюллер, подруга Тани, полнотелая немка — девица из Риги с густо накрашенными щеками и наивным взглядом голубых, немного бараньих, подведенных глаз. Одета вызывающе, неряшливо и бедно. Тяжело устремляется к Тане и отнимает ее восторженно и страстно.
Паулина. Моя милая Таньхен, мое сокровище, мой ранний светик!.. Но что ты невесело глядишь, мое сокровище?
Таня. Погоди минутку, Полина, мне надо проводить Якова Иваныча…
Паулина. А я его и не подметиль… здравствуйте, старичок! Какой он сегодня авантажный, просто прелесть! Яков Иваныч, у вас есть невеста?
Таня. Оставь, Полина, он домой идет. Идите, Яков Иваныч, идите, миленький.
Что-то сообразив, Яков Иванович шамкает на ухо Тане.
Яков Иванович. Тимофей Аристархович, а?.. Запил, а?
Таня. Да.
Яков Иванович, сделав плачущее лицо, как у старухи, долго, соболезнующе и деликатно покачивает головой, уходит. Девушки одни.
Паулина. А папа нет дома?
Таня. Нету. {Тихо плачет.)
Паулина(моргая глазами). Та, та, та… нету папа, Запиль папа, да? Какая свинья! Его надо бить палками, твоего папа. Голодний семья, больной дети, а он пьет в кабаке, фи!
Таня. Он сам несчастный.
Паулина. Ну-х, у тебя все несчастний, ты всех жалеешь. Он разбойник, его надо в тюрму! Если он несчастний, так зачем он всех бьет кулаками, зачем он бьет горбатый Сеничку? Его самого надо бить… ну, ну, что я такое говору, как самашедшая — ты и меня жалеешь. Не плачь, мой светик, а то… я тоже буду реветь! (Плачет.)
Таня(улыбаясь). Глупые мы с тобой, Полиночка.
Паулина. Я очень чювствительна. (Вытирает слезы.) Смотра, я не размазалась? Ах, эти глупые слезы! (Пудрится, поправляет, послюнив палец, перед карманным зеркальцем глаза и прическу) Марьяжить сегодня не пойдешь?
Таня. Нет. Сеничка еще заболел, у него жар.
Паулина. Так… У Сенички жар, а придет этот разбойник и будет еще бить его… (Прячет зеркальце.) Я буду с Маней ходить. — А штудент где?
Таня. Пошел по делам.
Паулина. Я его боюсь, он такой благородний… Но какой он бедный, бедненький штудентик. (Вздыхая.) Все штуденты бедний.
Таня. Полина, а зачем ты с утра подводишься?
Паулина. Зачем? А затем, что я такая рожа с утра, если не покрашу… знаешь, в зеркало нельзя смотреть самому! А еще — погляди — мне мой Ванька вчера синяк делаль вот… Правда, совсем не видно? Я его закрасиль, правда хорошо? (Тихо.) А твоя мама там, я ее боюсь? (Вздыхая.) У тебя такая красивая мама. Она так говорит со мною, как будто я совсем благородная… девица Паулина фон Мюллер! (Смеется.)
Таня. Мама со всеми так говорит.
Паулина. Ну да, она хочет думать, что все благородний, а то тогда как ей делать? Всем в рожу плюнуть? (Вздыхая.) Ах, я с утра должна накрасить себе щеки и немного выпить пива, а то я совсем не хочу жить. Надо, чтобы мне было весело, совсем немножко весело. Хочешь, я спою тебе новую песенку, меня мой Ванька учил. «Караул, разбой, батушки мои, мои!..»
Таня(испуганно). Перестань, что ты! Мама услышит, что ты еще выдумала!
Паулина зажимает себе рот, сдавленно смеется. Таня, улыбаясь, смотрит на нее; растроганная Паулина обнимает ее, прижимается, нежно приглаживает волосы и воркует.
Паулина. Волосики мои, кудряшечки мои… Какая ты хорошенькая, Таньхен, ты совсем красивая девица, ты на барышню похожа. Знаешь, у которых ножки так и волосы так, так!.. Только зачем заплаканы глазки? И зачем серые щечки? Ах, зачем серые щечки, Таньхен? — Ты очень любишь штудента, Таньхен?
Таня(отодвигаясь, укоризненно). Ты опять, Полина? Сколько раз я просила тебя не говорить глупостей. Любовь!
Паулина. Зачем не любить? Люби. Он такой бедненький штудентик!..
Таня. Полина!..
Паулина. А я Ваньку люблю. Я твоего штудента боюсь. Зачем мне Ванька синяк делаль? Черт поганый! Я ему сама морду буду бить… что ты, Таньхен?
Таня(отойдя, после молчания). Зачем ты ходишь ко мне, Полина?
Паулина. Как — зачем? Ты моя подруга, и я очень, очень люблю тебя.
Таня молчит, отвернувшись. Паулина мучительно краснеет, почти плачет.
Ты не велишь мне, чтобы я ходиль? Ты хочешь, как мама, чтобы все было благородний… да? Извини меня, Таньхен, я простая девушка и не понимаю, что говору. Ежели ты не велишь, чтобы я к тебе ходиль, я в Неву брошусь.
Таня обнимает Паулину, и та нерешительно и нежно кладет голову ей на плечо. Молчание.
Таня(тихо). Не надо про любовь.
Паулина(тихо). Не надо.
Таня. Какая у нас может быть любовь? Погибшие мы, Полиночка, последние люди на земле, как козявки: кто пройдет мимо, тот и наступит и раздавит. Благородство, отец чиновник, когда-то хорошую службу имел… а вот придет отец пьяный, ночью, чиновник-то этот, и такое благородство покажет!.. Нет, ты лучше нас, Полина. Ты на Бога прямо смотришь, какая ты есть, а мы все глазами косим… благородные!
Паулина. Нет, ты такая хорошая, Таньхен. Ты, как мама.
Молчание. Обе задумались.
Таня. И зачем люди живут, зачем мучаются, когда так легко, так просто умереть!
Паулина(тихо). Я тебе говориль: купим спичек, отломаем красные головки и все тут… как Дунька сделаль. Ах, как она мучальси от этих спички, должно быть, мало положиль… мы много положим, Таньхен? А?
Таня(вздрогнув). Нет!
Паулина. Или в Неву…
Таня(вставая). Нет! Не говори. Оставь. Потом, потом. Ах, Господи!.. Так надо, так надо! (Беспокойно и испуганно ходит, слегка поламывая пальцы.)
Паулина. Что надо?
Таня. Не знаю. Так надо, так надо… надо терпеть. Ах, Господи!.. Полина, — что я хотела тебе сказать? Я сегодня не пойду, дай мне два рубля до завтра, нет, до послезавтра, Сене лекарство понадобится.
Паулина. Хоть всю меня возьми, сокровище мое! Вот на, здесь три рублика… я завтра хотель новую шляпу купить, у этой Ванька ленту оборваль, такой поганый черт! Все равно, и эта хороша. Знаешь, купи горбатенькому монпасье, пусть сосет, и ему тогда веселее будет!
Таня(улыбаясь). Он мороженого на десять копеек съел, я ему денег дала… я уж маме и не говорю. Глупенький мальчик, никаких у него радостей нет… мальчики в игру его не принимают…
Паулина. Меня сегодня один мальчишка камнем бросиль, а я его за вихор отодраль… тоже Ванька какой! — Ах, к штуденту гости!..
Вошли Егор Иванович Монастырский и отставной штабс-капитан Гавриил Прелестнов. Монастырский юн, непомерно длинен, безбородое лицо угревато, одет бедно, держится он неуклюже, с некоторой застенчивостью, говорит круглым басом, откашливаясь. Капитан лыс, краснонос, из всех пор дышит алкоголем и ненарушимым душевным спокойствием. Здороваются — все давно знакомы.
Монастырский. Виноват, Михаила Федоровича нет? Здравствуйте, Татьяна Тимофеевна, здравствуйте, Полина Ивановна.
Прелестнов. Салют, медам! Фух, жара какая на улице… а у вас тут, приятно.
Таня. Садитесь, Егор Иванович…
Монастырский. Я про Михаила?..
Таня. Он просил вас подождать… он в редакцию пошел.
Монастырский. А!..
Короткое молчание.
Прелестнов. Приятнейшая прохлада-с, точно на даче живете.
Таня(улыбаясь). У нас тут в наводнение на два аршина воды было, так и не просыхает.
Прелестнов(хохочет). Значит, и морские купания? Егор, слыхал?
Монастырский. Слыхал, не бубни. Давно пошел Михаил?
Таня. Давно. Сегодня ему обещали ответ… вы знаете.
Прелестнов. А мы-с в трактире «Палермо» подвизались на биллиардике. Прохладное заведеньице… Жорж, сигарету?
Монастырский. Все вышли сигареты. — Как ваши, все ли здоровы, Татьяна Тимофеевна?
Таня(опуская глаза). У Сенички простуда, жар, а отец… еще не приходил…
Монастырский. A!.. Понимаю-с. Так-то-с, да- нехорошо.
Молчание.
Паулина. Егор Иваныч, у вас есть невеста?
Монастырский(смущаясь). У меня? Нет, нет-с
Паулина. Фи, какой вы! Отчего же у вас нет невесты? Или вы не хотите?
Таня. Полина!..
Прелестнов. Куда ему, с его физиономией и неопределенным положением в обществе… хорошо, что хоть на чужих свадьбах попеть дают! Правда, Егор?
Паулина. Нет, он очень милый. А если я в вас влюблюсь, а? Тогда что? (Хлопает в ладоши.) Он покраснел! А вы можете побить одного человека, его зовут Ванька? Такой черт поганый!
Монастырский. Могу-с! (Смеется.) Вы лучше в капитана влюбитесь.
Прелестнов. Не советую-с. Безнадежен-с. С тех пор как Вечный Судия мне дал женщину, которая носит мое имя, — враг любви-с. Враг, и непримиримый! Как прелестно выразился поэт:
Таня. Тише… мама.
Входит Елизавета Семеновна, церемонно приветствует пришедших.
Елизавета Семеновна. Я слышу голоса… Здравствуйте! Как ваше здоровье, капитан? Добрый вечер, фрейлейн Паулина. Садитесь, господа.
Прелестнов. Как изволите чувствовать себя, достоуважаемая Елизавета Семеновна? Погода прекрасная…
Елизавета Семеновна. Благодарствуйте, капитан, хорошо. Сегодня моего Тимофея Аристарховича задержали на службе… генерал всегда дает ему особые поручения, и вот… да, погода прекрасная. Как здоровье ваших родителей, фрейлейн Паулина?
Паулина(делает неловкий книксен). Моих родителей… Ах, мерси, благодару, очень хорошо.
Елизавета Семеновна. Летом так душно в Петербурге. Прежде мы каждое лето ездили на дачу… вы на даче изволите, капитан?
Прелестнов. Да-с, на свежем воздухе.
Елизавета Семеновна. А ваши родители, фрейлин Паулина?
Паулина. Мои родители?..
Елизавета Семеновна. Куда ты, Таня?
Таня. Я хочу посмотреть Сеничку.
Елизавета Семеновна. Да, я как раз хотела попросить тебя, мой друг, взглянуть, что с ним: кажется, он бредит… подожди, мы пойдем вместе. (Вставая.) Это такая забота, дети… вы извините, господа? Добрый вечер, капитан. Добрый вечер, фрейлейн Паулина. (Громким шепотом.) Отчего ты не предложишь им чаю, Таня?
Выходят обе. Паулина, снова делавшая книксен, разражается гневными восклицаниями.
Паулина. Нет, я больше не могу! Зачем она спрашивает меня про каких-то родителей, она каждый день меня спрашивает, что я, кукла? Я ей раз сказаль, что у меня нет родителей, я ей два сказаль, что у меня нет родителей, так чего она хочет? Или она смеется? Или она думает, что я к ней конфирмоваться пришель? Я уличная девушка и другой раз крикну этой дама: пусть черт взяль моих родителей!
Капитан хохочет.
(Почти плача.) Она может быть святая, если хочет, а я не хочу быть святой. Мне Ванька синяк делаль, я сегодня пиво лакаль, а она спрашивает: родители! Или я такая кукла, которая закрывает глаза так, и тогда ей можно про всякую вещь… всякую вещь… Я не хочу!
Прелестнов хохочет.
Монастырский. Успокойтесь, Полина Ивановна, вы же знаете, какая она несчастная женщина… Господь ее знает, может быть, она давно уже и с ума сошла, и только мы этого не примечаем… А ты чего смеешься?
Прелестнов. Смешно!
Монастырский. Нет, ты чего смеешься?
Прелестнов. Да как же, брат… родители, ха-ха! Фрейлейн Паулина… родители… смешно!
Монастырский. Нет, ты чего смеешься?
Прелестнов. Но, позволь… ведь это же чистейший, так сказать, юмор, и…
Монастырский(презрительно). Осел!
Прелестнов. Но, но, Жорж, — такие выражения недопустимы!
Монастырский. Женщина кровавыми слезами плачет, а ты ржешь, а? Тебе смешно, подлецу, пьянице? Ты знаешь, кто была Елизавета Семеновна, как они жили, пока этот, ее супруг, краснорожий мерзавец, такой же пьяница, как и ты, не вверг ее в эту нищету, в этот позор, а?
Паулина(всхлипывая). Таничка пансионе училься, где благородный девиц…
Монастырский. Ты знаешь, что у нее уже двое Детишек умерло, и вот третий, горбатенький… а? А Татьяна Тимофеевна, которая для спасения голодных детей… и это смешно, а? Смеешься? — Осел!
Прелестнов. Извини, Егор, но… ты совершенно прав! Осел, каюсь. Обольщен, так сказать, внешним видом и… мне стыдно-с. Гавриил Прелестнов пьяница, так издревле повелел рок его судьбы, он позорен, он за двугривенный к потехе низкой черни пролезет под биллиард… и обратно-с! — но он рыцарь! Как прелестно выразился поэт: «подзовем-ка ее да расспросим»… а я забыл, как тать в нощи. Извините, Полина Ивановна, умоляю. Пред кем еще извиниться, Егор, говори!
Монастырский. Ты же и не дурак, капитан, и не зол…
Прелестнов. Верно, Егор, веррно: и нисколько не зол!
Паулина. Капитан очень добрый.
Прелестнов. Полина Ивановна, ангел вы мой… Пристыжен, форменно пристыжен-с! Смеялся, как Гарпагон! Тут такое несчастье… воистину одни горькие слезы да надгробные рыдания, а я…
Монастырский. Надо будет сюда еще ночью заглянуть, когда этот вернется… Михаил в тот раз насилу с ним справился один. Его связывать надо, а Миша не силен… (Увидя входящую Таню.) Так-то, Гавриил, вот ты и опять вляпался!
Вошла Таня.
Прелестнов. Опять, Жорж, но больше — клянусь! Пароль донер![8]
Таня. Еще не вернулся Михаил Федорович?.. Да, у Сенички жар сильнее, бредит, я ему компресс положила… бедненький, ему даже трудно на спинке лежать, и в бреду он не понимает, что это мешает ему…
Прелестнов(сочувственно). Да-с, в природе вещей горба или, так сказать, горбика не существует, и, как невинное дитя, еще не привыкшее к сей юдоли… печально-с, печально!
Молчание.
Таня. Как долго нет Михаила Федоровича… Господи, хоть бы ему посчастливилось! Неужели ему опять вернут рукопись — как вы думаете, Егор Иваныч?
Монастырский. Думаю я грустно, Татьяна Тимофеевна. Ничего не выйдет у Миши, вот что я думаю.
Таня. Но ведь это так хорошо написано, вы же сами плакали, Егор Иваныч, когда он читал нам… и капитан плакал!
Монастырский. Что наши слезы! Вы несерьезный критик, Татьяна Тимофеевна: раз вы заплакали над книжкой, так думаете уже, что и хорошо?
Таня. А то как же? Или вы не верите в его талант?
Монастырский. А что такое талант, Татьяна Тимофеевна? Мало ли людей и с талантом пропадает, вы сами знаете. Нужна справедливость, Татьяна Тимофеевна, а где она? Нужны добрые, отзывчивые сердца, которые своим теплом согрели бы одинокого человека, нужен просвещённый ум, чтобы понять и оценить, а где все это? Лучше и не ищите, Татьяна Тимофеевна, нигде не найдете.
Паулина(важно). Это — правда. Он правду говорила
Прелестнов(вдумчиво). Истина святая! Что талант, что добродетель, когда придет любая хрюкающая свинья, посмотрит на тебя и съест! Продолжай, Егор.
Монастырский. Михаил — человек гордый, он скорее руки на себя наложит, нежели поклонится лишний раз…
Прелестнов. И это не годится!.. извини, Егор.
Монастырский. А как можно жить без лишнего поклона, сами посудите! Там, где мы с вами только улыбнемся на выходку хама, Михаил видит оскорбление святыни и жестоко страдает… эх, к нему и другу-то подойти нелегко! Мне на его бледность и горящие глаза смотреть страшно… говорю все это в сознании, что вы его столь же искренний друг, Татьяна Тимофеевна, как и я.
Паулина(горячо). Мы все его друзья, он такой милый штудентик!
Монастырский. Выгнанный-с, выгнанный — уволен по причине бедности.
Таня. Он вчера не ел весь день. Сказал мне, что ходил в харчевню, а я знаю, что он никуда не ходил.
Прелестнов. Вот это уже глупо! Егор?! (Намекает.)
Монастырский. Попробуй, предложи… он тебе такого предложит!
Прелестнов. Ну, и окончательно глупо… это уже какой-то аристократизм! Извини, Егор, я, может быть, опять ошибаюсь, но, когда товарищеская рука, в порыве благородных чувств, протягивает кусок хлеба… и отказываться — это уже пошлый аристократизм!
Монастырский. Я то же думаю. Ничего не поделаешь с ним.
Прелестнов. Ты знаешь, я далек от всех этих… утопий, но хлеб, воздух и спиртные напитки должны принадлежать всем, и я не понимаю этого само-о-граничения!
Паулина. Все люди дольжны кушать.
Монастырский(думая). Значит… значит, он и сегодня не ел?
Таня. Да, Егор Иваныч, а вы не думаете… вдруг повесть его взяли и дали ему денег? Егор Иваныч, голубчик?
Все немного взволнованы этой мыслью.
Монастырский. Что ж… все может быть. Вот тогда!.. Капитан, — выпьем тогда?
Прелестнов. Я, Егор, больше с горя привык, но могу и с радости… дербалызнем! Но должен сказать откровенно-с, что мне лично произведения Михаила Федоровича Таежникова… что они не в моем жанре-с. Конечно, слезы, но… зачем так грубо? Зачем эта низменная проза? Конечно, талант, и теперь вообще такое направление, чтобы непременно какую-то пр-а-а-вду и чтобы даже хрюкающая свинья нашла свое, так сказать, свое отражение в искусстве изящной словесности… но где же тогда изящество? Где же тогда полет и вообще благородство? Маркиз Поза гражданин вселенной — это я понимаю. Это-с внушает мне трепет, и я!.. а ежели вы мне опять про водку, да опять про наши свинства, да — опять…
Монастырский. Погоди, Гаврюша: он н тебя выведет.
Прелестнов. Меня? (Несколько опешив.) Но с какой же стати? Надеюсь, — не для обличения? Конечно, ежели в благородном виде как жертву семейных обстоятельств… нет, ты шутишь, Егор!
Все смеются, даже Таня.
Монастырский(серьезно). Татьяна Тимофеевна, хотел я вас спросить: гости сегодня у Михаила не бывали?
Таня(удивленно). Какие гости? У него, кроме вас, никто не бывает. Но… Неужели?! Егор Иваныч, они?
Монастырский(несколько смущенно). Дач;. Генеральша Тугаринова с дочерью Раисой. Встретили меня третьего дня на улице, мы с капитаном шли, и хотя сперва отвернулись весьма презрительно, — уж очень оборван я! — но потом соблаговолили вступить в беседу и спросили адрес.
Таня(всплескивая руками). И вы дали? Ах, Егор Иваныч, что же вы сделали! Он их видеть не хочет, слышать о них…
Монастырский(пожимая плечами). Что ж поделаешь — родственники.
Прелестнов(вставая). И весьма важные, должен засвидетельствовать. А дочь красавица, и если бы Михаил Федорович господин Таежников был не таким беспочвенным идеалистом…
Монастырский. Гавриил!
Прелестнов. Кес-ке-се? Же компран[9], не беспокойся. Но Егор прав: такими родственниками пренебрегать нельзя, и засим… чрезвычайно жаль прерывать столь интересную беседу, но в «Палермо» у меня назначено рандеву… с одним мошенником! как он разбивает прирамидку! — на два слова, Егор.
Паулина. Я тоже ухожу с вами. Мне пора. (Нежно целуется, прощаясь, с Таней, что-то шепчет ей успокоительное.)
Капитан отвел в сторону Монастырского.
Прелестнов(душевно). Ты же приходи, Егор! Я без тебя вроде бездыханного трупа. Понимаешь: хранилища пусты, как… Сыграем, выпьем! Я сегодня в таком ударе!..
Монастырский. Хорошо, приду. Честное слово, приду. Ты пока закажи там графинчик…
Прелестнов. Егор, ты и сам не подозреваешь, до чего ты прекрасен!.. Татьяна Тимофеевна, позвольте пожелать…
Паулина. Прощайте, Егор Иваныч.
Уходят. Капитан вежливо открывает даме дверь. Здесь недолгое молчание и возмущенное восклицание Тани.
Таня. Как вы могли сделать это, Егор Иваныч? Они злые люди. И Раиса Филипповна — злая и вредная. (Горько.) Конечно, красавица!..
Монастырский. Не столько злые, сколько надменные и непонимающие.
Таня. Они оскорбили Михаила Федоровича!
Монастырский. Тем, что на конце стола-то посадили как бедного родственника и унизили перед гостями? Не в этом дело, Татьяна Тимофеевна, это только предлог.
Таня. А в чем? Она его не любит, она лжет про свою любовь.
Монастырский. Кто знает!
Таня. И Михаил Федорович не любит ее, он сам мне сказывал. Это она хочет, чтоб он покорился ее красоте, а он никогда не покорится, никогда!
Монастырский(мягко). Кто знает!
Таня. Она как рабу бросает ему свою любовь, а он никогда не был рабом и не будет! Видно, вы плохо его знаете, Егор Иваныч!
Монастырский. Это его слова про «раба»? Узнаю Мишу по его стилю… не ваш это стиль, Татьяна Тимофеевна. И скажу вам серьезно: кто мы такие, чтобы вмешиваться во все это и решать по-нашему?
Таня. Дальше. Вы его друг, а я?..
Монастырский. Кто мы такие, чтобы в столь важный и таинственный вопрос, как любовь двух молодых и прекрасных людей — правда, быть может, излишне гордых — вводить наши маленькие соображения?.. Что вы, Татьяна Тимофеевна?
Таня(бледная, улыбаясь искаженной улыбкой). Я? Ничего. Вы напрасно стесняетесь, Егор Иваныч, и зовете меня по отчеству: на Гороховой меня просто кличут Танькой…
Монастырский. Татьяна Тимофеевна!
Таня. С гулящими девушками не стесняются, Егор Иваныч. Кто вы сами такой, чтоб в этом разбираться: и почему я на улицу пошла, и куда моя красота девалась, и на чей хлеб мои позорные деньги идут… вы не Бог, чтобы судить и вмешиваться! Если вы и гулять меня с собой позовете, так и тогда я не имею права обижаться, а вы: Татьяна Тимофеевна!.. Просто Танька, Егор Иваныч.
Монастырский. Как вам не совестно! Как вам не совестно! Как вам не… совестно!
Мальчишески всхлипывает и отходит в угол, стоит, отвернувшись. Таня молча плачет. На улице еще светло, но в комнате потемнело, в углы набивается мрак. Молчание.
Таня(тихо). Христа ради… простите меня, Егор Иваныч.
Монастырский. Ничего. (Подходит.) Сестричка вы моя…
Обнимает ее, приглаживает волосы. Так некоторое время тихо сидят.
Таня(тихо). Неужели я так погибла… скажите, Егор Иваныч?
Монастырский. Не погибла, не погибла — зачем погибать? Эх, нищета проклятая, и кто тебя выдумал! Погодите, Танечка, погодите, не век же мы с Мишей будем нищенствовать… вон, говорят, у меня голос хороший, недавно один купец внимание обратил. Погодите, еще так заживем… (Угрюмо.) Если только сам до того времени не сопьюсь, не погублю души в зелене-вине. Эх… одна дорога торная открыта к кабаку!
Таня. Не пейте, Егор Иваныч.
Монастырский. Нищие мы, оттого я так и говорил давеча… вредны мы для Миши. Нищие мы и горькие, и нельзя ему нас любить… что ему дадим? Мы, нищие Да убогие, как трясина бездонная, по которой броду нет: или по краюшку ходи, или засосем до самой смерти, тут ему и погибель…
Молчание. За стеною продолжительный кашель Елизаветы Семеновны, здесь такой же продолжительный и тяжелый вздох Тани.
Таня(тихо). А Христос любил. «Прийдите ко мне все, труждающиеся и обремененные»…
Монастырский. Христос! Так есть ли на свете муки, горше Христовых? И можно ли человека обрекать на такие страдания — подумайте, Танечка!..
Молчание.
Таня. Я очень хочу, чтобы Раиса Филипповна была хорошая… она такая красавица. А вы?
Mонастырский. Я тоже хочу.
Молчание. Перед дверью шаги, кто-то в темноте нащупывает ручку.
Это Михаил! Вы же ничего не говорите, Таня.
Входит Таежников, не замечая сидящих, проходит к себе. По привычке, сперва зажигает лампочку, потом сбрасывает на постель плащ и шляпу и туда же кидает возвращенную рукопись. Таня тихонько выскальзывает в соседнюю комнату. Таежников вздрагивает и невольно прикрывает рукопись концом плаща. Он бледен, утомлен, бородка углем чернеет на исхудалом лице.
Таежников. Кто тут? Вы — Таня?
Монастырский(выходя). Нет, это я. Здравствуй, Миша. Ну, как, брат, дела?
Таежников(сухо). Хороши.
Монастырский(как бы не замечая рукописи, кончик которой торчит). В редакцию захаживал?
Таежников. В редакцию. А что?
Монастырский. Да ничего, так спрашиваю. Тут капитан был, да не дождался тебя, ушел. Долго ты что-то!
Таежников. Гулял.
Монастырский. Вечер действительно… Миша, может быть, мне лучше завтра зайти?
Таежников. Да, это лучше будет. Завтра зайди.
Молчание. Таежников упорно смотрит в стену.
Монастырский. Миша, пойдем в «Палермо»!
Таежников. Нет.
Монастырский. Посидим, графинчик раздавим… закусим. У них орган хороший, музыку послушаем. Я сегодня за двое похорон пять серебром схапал. Пойдем, тебя капитан очень звал… знаешь, у него новая теория, что хлеб, воздух и спиртные напитки должны принадлежать всем.
Молчание. Монастырский встает и покашливает.
Ну, Бог с тобой. Значит, завтра зайду… прощай, Мишук.
Таежников. Прощай. — Егор.
Монастырский. Что, голубчик?
Таежников. Надсадил голос?
Монастырский. Кха… вчера, выпивши, многолетие возглашал и вот, того… да у меня голос крепкий, выдержит.
Таежников. Рассчитываешь? Брось, Монастырский, ты уже пропил его наполовину. (Усмехаясь.) А дела хочешь — возьми фомку и иди с капитаном на Невский, банкирскую контору взломай. Вернее будет.
Монастырский. Оно вернее, да… кха… полиции боюсь, Миша. Так не пойдешь? Ну ладно, до завтраго, значит. (Уходит.)
Таежников один, кладет голову на руки и застывает в неподвижности. В соседнюю комнату давно вошла Таня, прислушивается к движениям студента. При наступившей тишине вздрагивает, как от холода, и нерешительно окликает: «Михаил Федорович!»
Таежников. Таня… ну что? Да войдите сюда. Ну что? — садитесь.
Таня. Отец не пришел.
Таежников. А!.. Глаза заплаканы. Так. Что ж, будем воевать, веревок только припасите. И значит: не бывать бы счастью, да несчастье помогло — не работаете сегодня? Ночь-то, я говорю, дома, у семейного очага?
Таня. Дома. У Сенички жар, бредит.
Молчание. Недалеко, на пустыре, поют пьяные фабричные.
Таежников. Фабричные гуляют. Весело!
Таня(вставая). Я вам не мешаю, Михаил Федорович?
Таежников. Сидите. (Хмуро.) И что у вас за рабья привычка, Таня, всегда спрашивать, не мешаете ли вы! Кому и чему вы можете помешать? Вы тихи, как мышка…
Таня(улыбаясь). Не все любят мышей, я сама их боюсь…
Таежников(морщась). Ах, какой вздор! Вы ужасный, вы мучительный человек, Таня, и я вас покорнейше прошу обратить на это внимание. Что вы улыбаетесь? И неужели у вас нет другой улыбки?.. Вы не ангел, Таня, и вы даже не святая, чтобы так улыбаться, — вы…
Таня(поспешно). Да, я знаю… не надо, Михаил Федорович. А рукопись вернули?
Таежников. Вернули.
Молчание.
Таня. Не надо отчаиваться, Михаил Федорович. Я бы на вашем месте села и дальше писала, вы такой… способный!
Таежников(сухо). Я не отчаиваюсь. Таня, послушайте… как-то так случилось, что я вас еще ни разу не видал за… работой, то есть на улице — вы понимаете? Скажите, пожалуйста: вы и там такая же? И как они, кого они больше предпочитают, таких вот покорных и безгласных или дерзких, нарумяненных? Да, разные вкусы, конечно. А водку вы также пьете?
Таня. Пью немного… Без водки страшно.
Таежников. Ну, еще бы! Для того она и существует, чтобы рабам и подлецам не так страшно было. Без водочки-то совсем бы плохо, Таня, а? Без водочки, пожалуй, скорее бы в Неву, нежели… а?
Таня. Зачем вы мучаете меня, Михаил Федорович!
Таежников. Вас? (Усмехаясь.) Вы полагаете, что я вас мучаю? Нет, это я черта вызываю… это вроде заклинаний для черта, как у древних алхимиков.
Таня. Вы не верите в черта.
Таежников. Как же я могу не верить, когда я только сегодня его видел? Ну да — сегодня в редакции меня черт принимал: попервоначалу я обманулся, думал, что настоящий редактор, а потом вгляделся, батюшки: хвост!
Таня. Хвост?
Таежников. Да-с, хвост. И это пустяки, что черт любит тьму: он больше всего любит наши белые ночи. Он и сам, как белая ночь… этакая бесцветная каналья! Мы с ним потом долго гуляли. На мосту стояли. В Неву глядели. (Усмехаясь.) Да-с, и в Неву глядели. Ну — что?
Таня(робко). У вас такие глаза…
Таежников(хмуро и сердито). Извините, Татьяна Тимофеевна, но терпеть не могу, когда говорят про мои глаза, вам это известно. Что, опять мучаю? Тогда вот что: я нынче как-то не успел того… забежать поесть, так если у вас найдется…
Таня(радостно). Я сейчас. Вы такой хороший, Михаил Федорович!.. (Быстро выходит.)
Таежников усмехается, потом снова впадает в глубокую задумчивость. Таня приносит на тарелке ломоть хлеба и котлетку: последнюю Таежников откладывает в сторону.
Таня. Сеничке, кажется, лучше, дышит спокойнее. А что же котлетку, Михаил Федорович? Вы только затем кушаете, чтобы мне приятно было.
Таежников(хмуро). Вздор-с, нелепая сентиментальность. Ем потому, что хочу есть, а мяса не люблю. (Ест.) Я о славе думал. Хорошая вещь слава, Таня?
Таня(робко). Я не знаю.
Таежников. Хорошая, хорошая, мне и черт так говорил, когда мы в Неву глядели… (Переставая есть.) Ах, как мне мучительно, Танечка! Мучительно! Неужели я бездарен, как они все мне твердят? Бездарен, бессилен, бесплоден — ах!.. (Встает и ходит по комнате, бледный, с неестественно горящими глазами.) Или только благие порывы мне суждены? Бессилен, бездарен! Но ведь я же чувствую этот огонь… этот огонь, и я же, я одной рукой могу… могу… сломать, разрушить всю эту… всю эту! Мне бы только раскрыть… (царапает грудь согнутыми пальцами) мне бы только раскрыть это, и тогда я скажу… я такое скажу! (Замирает с гневно и мощно поднятой рукою. Видит восторженно-испуганное лицо Тани и, усмехнувшись криво, опускает руку. Сквозь зубы.) Так сказал нищий студент Таежников, которому возвратили рукопись, и он — обижен. Ужасно все это глупо, Таня, глупо и мелко, как плохая мелодрама, которые французы пишут для своих театров. (Хмуро.) Иногда я ужасный позер, Таня, и мне просто жаль, что вы дали мне этого хлеба… что это, вы плачете? Таня!
Таня тихо плачет. Молчание. Открывается дверь в подвал, и на пороге показывается пьяный и растерзанный Горожанкин. Лицо его красно и свирепо, глаза хитры и подозрительны, на бритых губах лукавая и злая усмешка. Мгновение слушает тишину дома — и с наслаждением, свирепо и победительно орет.
Горожанкин. Лизка!.. Танька!..
Занавес
Летний Петербург.
Небольшой пустырь («сие место продается») среди каменных глухих стен многоэтажных домов, близко к окраине города. С двух сторон сходится дряхлый, наполовину поломанный забор, где лазы на пустырь; за забором, в пыльно-розоватой дали, гладкие и немые стены высокого дома с оштукатуренной полосой от труб. Вдали одинокая, большая полузасохшая береза с редкой листвой по одну сторону ствола; еще дальше три подряд, разного роста, фабричные дымогарные трубы, над которыми стелется легкий дымок. Высокое предвечернее небо белесо, и еле проступает в нем синева; за забором на улице редкие звонки конки. На пустыре грязно: мусор, известка, груда потемневших досок и бревен от старых лесов, мелкий кирпич. Местами земля вытоптана и приглажена ногами гуляющей по праздникам бедноты, местами пробивается пыльная трава, зеленея гуще под черным сводом досок. Клочки бумаги, коробки от папирос, подсолнечная шелуха. По свисткам пароходов чувствуется близость Невы. На досках, а то и прямо на земле расположилась гуляющая компания: Таежников, очень веселый, Таня и Паулина, капитан Прелестнов и Монастырский, нынче получивший денег и угощающий. Бутылки пива, стаканы, дешевая закуска. Монастырский и капитан выпивши.
Прелестнов. Сказано бо: враги человеку домашние его. Переходя от аллегории, так сказать, к презренной прозе, поясню в том смысле, что, вырвавшись из недр семьи, — наслаждаюсь, как бутон. Егор! — еще фиал пива!
Монастырский(наливая). Жизнь в трезвом состоянии куда нехороша… Миша, я налил тебе!
Паулина(капитану). Но вы же постоянно пель, что ваша жена в гробу, и еще просиль Бога, чтобы она не возвращалься сюда… тогда я не понимаю!
Прелестнов. Увы! Так прелестно выразился лишь поэт. Она — не в гробу!
Паулина. Фи! какой он смешной! Каптэн, но неужели она бьет вас, вы такой большой?
Монастырский. Бьет. При мне била.
Прелестнов. За ваше здоровье, медам, за процветание! Бьет-с, и притом всякого рода оружием, холодным и горячим, включая утюг и кочергу. Враги человеку…
Паулина. Но вы же военный, фи!
Прелестнов. Единственно по причине моего рыцарского характера. Кто смеет посягнуть на Гавриила Прелестнова? Никто. Сей головы не дерзнули коснуться ни венгры, ни турки — вот он в полной своей и девственной округленности, — но что могу возразить даме? Я рыцарь, медам. Монастырский, друг, еще фиал пива!
Монастырский. Пей, — рыцарь печального образа. Миша, похож он на рыцаря печального образа?
Прелестнов. А хотя бы даже и печального? Не вижу в том позора. Эх, судари мои! Не всегда был печален Гавриил Прелестнов, и на нем-с отдыхали взоры фортуны!..
Монастырский. Не ври, Гаврюша, фортуна слепая.
Прелестнов. Что-с? Ну так это она потом ослепла, потому что не всякий может выдержать этот блеск! эту… эту эту игру красок! этот ансамбль свойств и добродетелей. Моя душа отдыхает, Егор, умоляю, не окисляй мне пива твоими гнусными намеками. Сударыня — по фиальцу?
Монастырский. Веррно, капитан. По фиалу! Играй, Адель, не знай печали — Хариты, Лель — тебя венчали… Нет, он прав: какое счастье вот так распахнуться и вздохнуть всею грудью. Какой воздух, Миша! После наших душных палат не кажется ли тебе благовонным бальзамом, струящимся, как… как…
Таежников. Как эфир.
Монастырский. Как эфир! А небеса? Господа, предлагаю всем лечь на спину и глядеть в небо: какой простор, какая глубина! Капитан, ложись, какого черта!
Все ложатся на спину и смотрят, кроме Прелестнова.
Прелестнов. Не могу. Никогда не служив по морскому ведомству, всю мою жизнь страдаю морской болезнью. Лучше ты рассказывай, что там, а я послушаю… (Наливает пива.) Хорошо там, брат!..
Паулина(вскрикивает). Ой! Я не понимаю, где я, вверху или внизу. Ой, я сейчас упаду туда… (Садится и с недоумением озирается.) Я не понимаю…
Прелестнов(деликатно). Головка закружилась? Вот это-с и есть, так сказать, опасность воздухоплавания… прошу освежить уста. Егор, слезай-ка и ты с неба, а то также свалишься… что, ошалел?
Монастырский(садясь). Ошалел. Опять, значит, на земле?
Прелестнов(иронически). Не узнал?
Монастырский. Не узнал. Главное, твоей физиономии не узнал. Кто ты, божественный красавец? Не Адонис ли?
Паулина. Я тоже раньше не видель, какой у каптэна красный нос. Каптэн, отчего у вас такой красный нос?
Монастырский. Это его золотят лучи заходящего солнца. Не нос, а купол!
Прелестнов. Но, но! Просто сильные морозы, так сказать, опалили эту часть и… при чем же тут купол!
Таня. Вам хотелось бы лететь, Михаил Федорович?
Таежников. Хотелось бы, Таня. Молчите — и будем лететь.
Прелестнов(поднимая стакан). Итак! За твое здоровье, Егор, — теперь мы все должны пить за твое здоровье, чтобы оно, так сказать, окрепло. Крепкое здоровье — основа богатства. Кто ты теперь, вдумайся? Ты теперь — хорист в оперетке, черт возьми, на тебя публика смотреть будет. Публика — и даже бинокли. Как называется этот сад, где оперетка твоя?
Монастырский. «Кинь-грусть».
Прелестнов. Какое имя! Ведь я в этот сад только через забор могу попасть, а ты там свой человек, без тебя и музыка играть не начнет! Нет, каково? Давно ли я знал тебя презренным пьяницей, готовым за целковый отпеть любого толстопузого мошенника, а кто ты ныне? Голова кружится! — Сколько авансу?
Монастырский. Пятнадцать рублей.
Паулина. Ого, сколько! Молодец!
Прелестнов. Пятнадцать рублей одного авансу-неизвестному человеку, который может еще и сбежать, подозрительной личности в испанской шляпе! Извини меня, Егор, ты знаешь, как я уважаю тебя и горжусь нашей дружбой, но ты же подозрительная личность! Другого красят борода или усы, а у тебя и этого нет! (Таинственно.) Я даже боюсь, Егор: нет ли тут ошибки? Хорошо ли тебя рассмотрел твой амфитрион? Не близорук ли он?
Монастырский. Постой-ка… что я вижу! (Встает и срывает невдалеке чахлый цветочек.) Миша, я цветок нашел! Позвольте, фрейлейн Полина, поднести вам… приколите!
Паулина(краснея). О, мерси, благодару. Какой милый цветочек… Таньхен, цветочек!
Таня(садясь). Михаил Федорович, они цветок нашли! Посмотрите!
Таежников(вставая). Откуда еще цветочек?
Все рассматривают и нюхают бледный и пыльный, без запаха цветок.
Недурен цветочек. Крепче держите его, Полина, а то Татьяна Тимофеевна отнимет.
Паулина(прижимая руки к груди). О! Я не дам.
Таня. Я пойду искать себе. Я и не знала, что здесь есть цветы, надо Сеничку послать… (Отходит.)
Прелестнов. Ты любимец муз, Егор. Получив аванс, ты и на этой скудной ниве срываешь розы… о изменчивая богиня счастья, фортуна! Наполним фиалы!
Таежников присоединяется к Тане, безуспешно ищущей цветок Останавливаются недалеко, возле груды досок. Монастырский, аккомпанируя на гитаре, поет чувствительный романс, к нему присоединяются охрипший тенорок капитана и контральто Паулины; поют тихо и складно.
Таежников. Не ищите напрасно, Таня. На этой скудной ниве, как верно выразился пьяный капитан, вы не найдете живых цветов. То — мертвый цветок: разве вы не заметили, как бледны его лепестки, как безжизненно его чахлое лицо? Присядем здесь.
Таня. Вы были такой веселый… что опять сталось с вами?
Таежников. Я не знаю, Таня. Но, когда я смотрел в небо, какое-то темное предчувствие шевельнулось во мне… точно чье-то черное крыло на мгновение закрыло синеву и смятением наполнило мою душу. Какое-то несчастье ждет меня, Таня.
Молчание. Таежников задумался. Таня беспокойно и ласково смотрит на него.
Таня. Что с вами, милый… Михаил Федорович? Вы еще никогда не говорили так.
Таежников. Разве никогда? Да, я многого совсем Не говорю… и многое говорю не так, как надо. Кто я — злой или добрый, разгадать мне это?
Таня. Сегодня вы добрый, как… как…
Таежников(улыбаясь). Почти как вы — да. Не знаю, почему, но нынче все время я чувствую за собою благостную и печальную тень одной женщины. Нет, не думайте… я говорю про мою умершую мать, о которой я также никогда не говорил вам. Зачем она пришла? Что она хочет сказать мне?
Таня(тихо). Она часто приходит?
Таежников(также тихо). Нет. Таня, а что, если я скоро умру? Вы и представить не можете, до чего иногда я боюсь смерти — до ужаса, до подлости! Мне так много нужно сделать, но вдруг она раньше схватит и перервет мою глотку… это мой враг, Таня. Это она так жестоко иссушает мою душу и пьет мою кровь, это она в зародыше губит цветы моих творений, это она не хочет, чтобы я стал… (тихо) великим. Она убьет меня! Вы знаете, что однажды я уже стрелял в себя, вот сюда, вот в это место. Кто тогда поднял на меня мою руку? А если опять? Ведь так трудно, так страшно жить, Таня!
Таня(складывая руки, как на молитве). Если вы умрете, я тоже не останусь жить.
Таежников(рассеянно, не вникая в смысл). Да? Вы добрая, Таня. (Хмуро.) Ну, довольно. — Хорошо они поют.
Таня. Хорошо.
Таежников. И почему капитан старик и уже скоро должен умереть, когда он еще ребенок? Лысый, пьяный, красноносый ребенок. А Монастырский и вовсе не пьян, он ведь хитрый, Таня. Он только еще боится поверить в свою фортуну, а когда поверит…
Таня(оглянувшись, вскрикивает). Ванька идет! О Господи!
Отодвинув доску, на пустырь пролезают трое пьяных фабричных; у одного, Ваньки, гармония, на которой он немедленно начинает пиликать. Приближаются к Паулине и остальным.
Паулина. Ванька!.. Ой, я боюсь. Егор Иваныч, я боюсь, он меня убьет. Я ему совраль, что дома буду.
Прелестнов(выступая вперед). Позвольте!.. Эй, посюшьте, вам что здесь надо? Место занято нами, проваливайте, друзья.
Ванька(переставая пиликать и с усмешкой переглядываясь со своими, нагло). Это кто же его занял? Ты, что ли?
Прелестнов. Не ты, а ваше благородие… ск-а-тина!
Ванька. С морды-то будто и не похоже на благородие, а скорее свинья на огородив!..
Хохочут. Ванька пиликает.
Прелестнов. Это… это черт знает, что такое! Какая-то наглая харя… пароль донер!
Ванька(переставая пиликать). Пороли не пороли, а не ты на козлы клал, благородие красноносое! Митька, гляди — и твоя Танька тут… вот так баре, всех наших девок забрали. Полька! — ты это что же, а? Пошла домой, а то гармони не пожалею, сейчас об твою голову разобью! Ну?!
Паулина. Ой, не надо, Ванька! Я пойду!
Ванька(пиликая). Или три рубля давайте, слыхали? Даром грабить себя не позволю.
Митька(хрипло). И пять дадут, как морды считать начнем.
Прелестнов(краснея и надуваясь). Послушай, ты… червяк! Вон отсюда! Сейчас хожалого позову.
Ванька(бросая гармонию). Скорее зови.
Быстро бьет Прелестнова, и тот валится. Смутно понимая, в чем дело и отчего он упал, на карачках отползает в сторону.
Пьяные хохочут.
Куда же вы, ваше благородие? Посидели бы с нами. — Дай гармонь, Степа.
Митька(хрипло). В Киев на богомолье пополз.
Хохочут.
Таежников(дрожа от гнева и невольного страха). Ах, негодяй!
Таня(не пуская). Михаил Федорович! Я не пущу, они вас убьют.
Ванька. Смотри, Мить, барин-то к твоей приспособился, хлеб отбивает. Стыдно, барин!
Таежников. Молчать!
Ванька(весело). Да ты что из-за досок кричишь, какой храбрый? Ты сюда выйди, а? Сюда-то не хочешь — не ходи, мы сами к тебе придем. А гитара еще чья?
Монастырский(хрипло). Моя.
Ванька. А ты еще откуда заявился, сирота казанская? Твоя, говоришь? Ну — помяни ее во царствии небесном.
Бьет гитару ногой. Хохот.
Монастырский. Ты гитару? Ты… мою… гитару?! А?!
Ванька(важно). Не ори. (Пиликает.) Полька, ты скоро?
Монастырский. Полька?.. Ах?!
С невнятным и грозным ворчанием набрасывается на пьяных, в три-четыре удара разносит их. Убегают за угол, он их преследует. (Эту сцену желательно провести возле кулисы, так, чтобы самая драка происходила за глазами зрителей.) Крики, ругань, топот, постепенно затихающие.
Паулина. Ой, боюсь! Ой, молодец-молодец! (Бьет в ладоши.) Ага, Ванька!.. Так, так!..
Прелестнов(сидит на земле, восторженно поощряет). Так их! Ага! Бегут! Гони их! Ага! Молодец Егор, постоял!
Монастырский(весь взъерошенный, возвращается, поднимает гармонию и с размаху бросает ее вслед убежавшим). Гармонию возьми! Ах, черти пьяные… гитару, а?
С волнением разглядывает гитару. Паулина также. Капитан, поднявшись, несколько ошалело оглядывается и торжествующе грозит кулаком куда-то вдаль.
Прелестнов. Подлецы! Хамы! (Объясняет, отряхиваясь.) Конечно, я упал, да и всякий благородный человек на моем месте упал бы — верно, Егор? Нет, какое свинство. Без объявления войны… и, так сказать, вторгся в пределы!
Монастырский(кладя гитару). Нет, ничего, пустяки… от трещинки-то она еще лучше зазвучит, как заклеим. Испугались, Полина Ивановна?
Паулина. Вам больше гитару жалько, чем меня. (Губы ее дрожат.) Ванька меня убить хотель, а вы… гитару. Какие все люди плохие!..
Монастырский. Ну что вы, Полина Ивановна! Да разве я допустил бы! Он и Мишу оскорбил, такой хам. А про гитару я потому, что это, если можно выразиться, наиболее доступное и вообще… Какой я рыцарь, Полина Ивановна, это мой Гаврюша рыцарь, а я… да-с. Ну, а за гитару свою всякий имеет право, гитара — это… (Испуганно.) Миша! Что с ним?
Таежников, молча, горящими глазами наблюдавший за схваткой, заметно бледнеет; в момент последующего разговора с ним делается дурно, на мгновение он теряет сознание. Таня в страхе зовет.
Таня. Егор Иванович, скорее! Ах, Боже мой, что с ним… Михаил Федорович, очнитесь.
Монастырский. Эка! Надо воды ему. Миша!
Прелестнов. Пройдет-с, это временное. Попал, так сказать, в сферу огня и… Но какой чувствительный юнец, падает в обморок, подобно кисейной девице…
Монастырский(сердито). Молчи, ты! Эта девица десяток таких, как ты, проглотит и не поморщится… А что он даже запаха хамства не выносит, что даже намек на оскорбление… Нет, Таня, голову ему держать не надо. Миша, а Миша? — Не всякий, брат Гавриил, способен на четвереньках вокруг света проползти…
Паулина(смеется сквозь слезы). Ой, какой он быль смешной!
Прелестнов(приосанившись). Нет — ты это серьезно, Егор? Жаль, очень жаль!
Монастырский. Отстань. — Миша, ну как?
Таежников(очнувшись). Ничего. Нервы… Фу, как это нелепо… дай мне водки немного.
Монастырский. Нету, Миша, всю вылакали, а вот пивка… это тоже, брат, помогает, пей, пей. Что морщишься — теплое?.. вот так, вот и хорошо, щечки-то и порозовели. А гитара-то цела, Миша!
Паулина. Ванька такой разбойник, его в тюрму надо.
Таня(тихо). Может быть, мне лучше уйти, Михаил Федорович?
Таежников. Почему?
Таня. Так. Правда, они все пьяные, но… Он так называл меня перед вами, и, Может быть, мое присутствие теперь неприятно? Лучше я уйду…
Таежников(скрипнув зубами). Останьтесь! И сколько в вас, Таня, этой рабьей покорности, невыносимого смирения… ну, что вы улыбаетесь?
Таня. Так.
Таежников. Так! Поймите же, Таня, что вы не ангел, чтобы так улыбаться, не святая…
Монастырский. Миша! А ты видал нашего героя, как он на четвереньках полз?
Прелестнов. Но, но!..
Все громко и немного истерически хохочут.
Смешно?
Хохот сильнее.
Свинство, господин студент! Свинство! И ты, Егор… мог ли я ожидать, чтобы дружба, это священное чувство… Прощайте! (Дрожащими руками нахлобучивает фуражку.) Честь имею!
Монастырский. Да куда ты?
Прелестнов. В другое место, где если и не уважают седин, то и не смеются над ними. Вам смешно, что пьяный безобразник ударом своего грязного кулака сбил с ног у… утомленного старца? Вам, судари мои, потешно, что человек, имеющий от роду шестьдесят лет, не вступил в драку с фабричным Геркулесом… да-с! — и на четвереньках, в жалком и позорном виде, подобно пресмыкающемуся раку, влача, так сказать, во прахе свои седины… Нехорошо-с, судари мои, недостойно современной молодежи, когда великие учители наши, Грановский и г. Некрасов, и сам неистовейший Виссарион… Недостойно-с!
Таежников(хмуро). Прошу у вас извинения, капитан. Искреннейше и почтительно от лица всех прошу простить нас, капитан. И, если вы окажете мне честь и протянете вашу руку в знак примирения…
Прелестнов. Что я слышу!
Монастырский. Верно. Извини меня, Гавриил… знаешь, как-то скотинеешь от этой водки… извини и протяни руку!
Прелестнов(одновременно всхлипывая и смеясь). Что я слышу? Друзья мои! Современная молодежь! Учители наши, го… господин Грановский и Николай Алексеевич Некрасов… Нет, не могу. Наполняй фиалы, Егор! За современную молодежь! За честный труд и священные лозунги наших надежд!
Все серьезно пьют.
Монастырский. Идет!.. Миша, подтягивай. (Поет.)
Все подтягивают. Таежников поет так, будто молится, наивно и почтительно смотря в рот Монастырскому.
Монастырский.
Поют. Со стороны забора, где калитка, появляется необычное шествие: генеральша Тугаринова, важная и, видимо, взволнованная дама, ее дочь, красавица Раиса Филипповна, и горбатый Сеничка, ведущий их. С удивлением смотрят на поющих, которые их не замечают.
Сеня. Вот они, я говорил, что они тут. Таня! Таня (вскрикивает). Михаил Федорович, смотрите!
Пение обрывается.
Тугаринова. Нет, что это за концерт? Куда ты ведешь меня, Раиса? И Мишель… Что это, Боже мой!
Раиса(усмехаясь). Успокойтесь, мама. Возьми это, мальчик, и ступай. Здравствуйте, Мишель. Извините, что мы помешали… здесь так весело, но на вашей квартире нам сказали, что вы здесь, и этот горбатенький…
Таежников. Его зовут Сеней.
Раиса. Вы по-прежнему любитель номенклатуры? Здравствуйте, Монастырский.
Монастырский неловко шаркает. Несколько смущенный капитан, Паулина и Таня отходят в сторону; Таня, тихонько уговаривая, выпроваживает Сеню, которому хочется поглядеть.
Тугаринова(нервно играя лорнетом). Очень жаль, что мсье Монастырский не предупредил нас, какое общество мы можем встретить…
Раиса. Он предупреждал, мама.
Тугаринова. Но я этого не слыхала! Что это, бутылки, да вы пьяны, Монастырский, у вас возбужденные глаза!
Монастырский. Помилуйте! Кха… прекрасная, знаете, погода… мы только пиво пили.
Тугаринова. Пиво? Нет — и что это за место? Раиса, я, наконец, прошу тебя объяснить… Здравствуйте же, Мишель!
Таежников(насмешливо). Здравствуйте, тетенька!
Тугаринова(растерянно). Тетенька? Но… Но какая же я вам тетенька? Наше родство так отдаленно, и вообще вы никогда не позволяли себе афишировать… тетенька! Какое мещанство!
Раиса. Мама!
Тугаринова. Но позволь же и мне сказать, Раиса! И если уж по твоему капризу нас завели в такое место, где меня зовут тетенька, то имею же и я право… Мишель! Как я уже писала вам, вы не должны так амбициозно относиться к тому случаю, ну — прискорбному случаю, если хотите. Глупый лакей перепутал места за столом, и, наконец, я же извинилась. И мой муж, а ваш благодетель, генерал Филипп Григорьевич, да, благодетель… Что это за неприличный смех, Мишель?
Таежников громко смеется. Монастырский неодобрительно качает головой и делает предостерегающие знаки.
Нас здесь оскорбляют!
Раиса(спокойно, слегка презрительно). Никто нас не оскорбляет, мама. Монастырский, будьте любезны, попросите маму и отойдите немного в сторону: мне надо поговорить с Михаилом Федоровичем… Идите, мама, идите. Вы платок уронили.
Монастырский(поднимая платок). Извольте платочек. Глубоко сожалею, ваше превосходительство, что роковая случайность… прошу вас пожаловать сюда, ножку не ушибите!
Тугаринова(раздраженно). Какую еще ножку?
Монастырский. Сор, кирпичи, всякая гадость-с. Тут беднота по праздникам гуляет… ничего не поделаешь, ваше превосходительство! Гуляют! Хорошо бы сесть, но… можно на досках, доски очень хорошие и совершенно сухие…
Тугаринова. Сухие? Что вы говорите такое? сухие? Кто сухие?
Монастырский. Совершенно сухие, вашество, не извольте беспокоиться. Уже две недели хоть бы капелька дождя — просто ужас! Давно изволили быть в имении, ваше превосходительство?
Тугаринова. Мы только что оттуда. Но я в ужасе, мсье Кладбищенский: что это за общество…
Разговаривают. Монастырский старается из досок сделать подобие кресла. Те трое в сторонке. Таежников и Раиса одни.
Раиса. Вот я и пришла, Мишель… Посмотрите на маму; она убеждена, что ее сейчас ограбят и убьют по меньшей мере. Я пришла, Мишель. Когда-то вы изволили потешаться над моей эксцентричностью, но теперь, согласитесь, она оказалась весьма кстати. Вы не думаете?
Таежников. Нет. Зачем вы пришли?
Раиса. Затем, что вы мое последнее письмо даже не потрудились распечатать, а я не имею обычая оставаться без ответа. Но вы так худы и бледны, Мишель: вы больны или голодны?
Таежников(усмехаясь). Прямо к цели?
Раиса. Да, это мой девиз: всегда прямо к цели. Мне надобен ваш совет, Мишель: мсье Батурин делает мне уже вторично предложение руки и сердца… у него очень любящее сердце, и я обещала подумать, но не могу же я ждать, пока вы пожелаете распечатать мое письмо! (С ударением.) Он мне нравится.
Таежников(хмуро). Избавьте меня от этой игры.
Раиса. Какая же это игра? Но… извольте. Тогда скажите прямо: вы решительно не хотите сознаваться, что любите меня?
Таежников(морщась). Фу, как это цинично, Раиса. Вы грубы, точно следователь на допросе!
Раиса. На вас не угодишь. Вы любите меня или нет?
Таежников(резко). Нет. Я уже докладывал вам.
Молчание. Раиса несколько бледнеет.
Раиса. Кажется, мама успокоилась, ваш друг совершил чудо. А кто эта хорошенькая девушка, которая была с вами: у нее интересное лицо.
Таежников. Это вас не касается.
Раиса. Вы правы. — Так как же, Мишель?
Таежников. Нет, — почему вы решили, что я должен любить вас? В вашем характере есть отвратительные черты, Раиса: вы холодны, как ледяная вершина, и сатанински горды, весь мир должен прийти и поклониться вам. И вы до сих пор не можете примириться, что какой-то жалкий студентишка, почти приживальщик в доме вашего отца, осмеливается остаться равнодушным и даже — смеется!
Раиса. Вы не студентишка, и вы не жалкий, вы сами это знаете.
Таежников. А кто же я, герой? (Горько.) Посмотрели бы вы на этого героя десять минут тому назад… э, да что! Кто я? Где мое право на любовь? Я права на жизнь не имею, а мне суют любовь, за которую мне нечем платить!
Раиса. Кто так спрашивает, тот уже приобрел право на жизнь… и любовь.
Таежников. Как холоден ваш ум… он так же холоден, как и ваша красота, Раиса. Кто спрашивает! Мне нечем платить за вашу любовь, Раиса, а даром я ничего не беру, я в царствие небесное войду, только сломавши дверь… будьте снисходительны к гордости пролетария, это единственное, что я еще имею.
Раиса. А эти, ваши новые друзья, — вы думаете, они ничего от вас не потребуют за свою любовь! О, еще больше, чем я!
Таежников. Им я отдам себя.
Раиса(страстно). Себя! А разве я ищу другого, а не вас?
Таежников громко смеется.
Раиса(вспыхивая, презрительно). Пребывание в этом… обществе не улучшило ваших манер.
Таежников. Да, и я нахожу этот разговор излишним. Что вы хотите, Раиса… я уже устал от ваших преследований.
Короткое молчание.
Раиса. Преследований… вы так это называете? Хорошо. Что мне нужно? Рискуя снова услышать ваш смех, я все же отвечу: вас. Мне нужно только вас и больше ничего. Грубо, да. Но все прямое кажется грубым, я же смела и горда достаточно, чтобы из всех линий, по которым ползают люди, знать только одну — прямую. О, улыбайтесь… это не смущает меня. Я… люблю вашу улыбку. Я люблю… вас. Вы еще сами не знаете, кто вы — жалкий студентишка, как вы себя назвали. Ваши горящие глаза…
Таежников. Прошу вас не говорить этого!
Раиса(покорно). Хорошо, я не буду. Но вы ошибаетесь, Мишель, думая, что это я прихожу к вам повелительницей и богачкой, нет, это вы повелитель, это ваши богатства безмерны и бессчетны, а я только нищая у ваших ног! Мне холодно, Мишель, моя душа под вечным снегом, а в вас неугасимый огонь, неистощимое волнение, которое покоряет меня. Ваши чувства и мысли кружатся, как в Мальстреме, и увлекают мое холодное воображение, будят к жизни уснувшие страсти. С вами я почти… гениальна, без вас я холодная, злая и скучная красавица, генеральская дочь!.. Раиса Тугаринова, богатая невеста со скверным характером!
Короткое молчание. Таежников поколеблен.
Таежников(смотря в сторону). Вы знаете… вы знаете, что я получаю только отказы в редакциях? Да, не годится. Замыслы ничего, а так, в исполнении, плохо. Кое-где смеются над… моими произведениями, извиняют молодостью.
Раиса(презрительно). Оставьте их!
Таежников. Но я могу и не… выдержать. (Смотря в сторону.) Мне очень трудно. Болит грудь и… впрочем, не важно.
Раиса. Вы выдержите все, Мишель! Такие не погибают ни от голода, ни от болезней, разве вы сами не чувствуете этого?
Таежников. Да. (Доверчиво.) Вы так думаете? А если я умру или… нет, ничего.
Раиса. Сейчас, вашим видом, вы пугаете меня. Вернитесь к нам, Мишель. Вы вернетесь? Я… я буду ждать, сколько хотите, только дайте мне место в вашей душе… (дрогнувшим голосом) хоть немножко.
Молчание. Раиса осторожно касается его руки.
Таежников. А они?
Раиса(презрительно). Эти?
Таежников(отодвигаясь). Как вы сказали, Раиса? Эти? Что это значит: эти? Да, я про них говорю… вон, стоят и ждут, пока генеральская дочь и будущий гений не обсудят свои дела. Боже мой, как легко совершить невежливость: заговорившись с вами, я и забыл, что они вам еще не представлены. Капитан!
Раиса(поспешно). Нет, не зовите. Потом- когда-нибудь, может быть, я их и полюблю — вы этого хотите, Мишель? — но сейчас они… я их не хочу!
Таежников. Смотрите, Раиса! Осторожнее, прошу вас. Они — это я.
Раиса. Н-нет! Они прах, глина, а вы творец. Когда они пройдут через вашу душу, я… я полюблю их, а сейчас — нет.
Таежников. Вы, кажется, ошибаетесь, Раиса. Вам нужен не творец… ведь они также созданы творцом! а повар, который должен приготовить эту дичину по вашему вкусу. Я не повар. Мы слишком заговорились: идемте к ним!
Раиса. Я не хочу. Кто эта девушка? Она любит вас? Нет, нет, не смотрите на меня так. Я не пойду. Хотите, я здесь, при всех, стану перед вами на колени, Мишель!
Таежников. Не смейте!
Раиса. Я стану.
Таежников. Тогда я их позову смеяться над вами. Капитан, сюда! Татьяна Тимофеевна! Монастырский!.. Прошу вас сюда.
Прелестнов(издали, охорашиваясь). Слушаю-с.
Раиса(гневно). Вы или больны, и тогда я вас извиняю, или… в вас нет простой порядочности. Вы хотите меня знакомить? — хорошо. Мама, иди сюда. Этих дам зовут, кажется, милыми, но погибшими созданиями, да?
Таежников. Да, их так зовут.
Все собираются.
Тетенька, пожалуйте, прошу вас. Извиняюсь, господа, что я под влиянием этого внезапного нашествия забыл исполнить долг вежливости и познакомить вас… Ваше превосходительство, позвольте вам представить капитана…
Прелестнов(изящно шаркая). Гавриил Прелестнов. Я уже имел честь встречаться…
Таежников. Генеральша Тугаринова. — Татьяна Тимофеевна!.. Прошу вас.
Тугаринова. Но это Бог знает что! Нет, нет, капитан… господин… пожалуйста, не целуйте мою руку.
Прелестнов(пожимая плечами). Виноват-с. Но как долг вежливости… сожалею, что обеспокоил.
Таежников. А это… Татьяна Тимофеевна — милое, но погибшее создание. Фрейлейн Паулина — также. Генеральская дочь — Раиса Тугаринова.
Монастырский. Оставь, Михаил… посмотри на Татьяну Тимофеевну. Ты, брат, с ума сошел, нельзя же так.
Таежников. Что?.. (Морщась от боли.) Да, вы правы, Раиса. У меня нет чувства простой порядочности. Простите меня, Татьяна Тимофеевна… и вы, Полина… (Целует у Тани ее холодную несопротивляющуюся руку, потом целует руку у совершенно ошалевшей Паулины.) Простите меня. Но это не я забыл долг вежливости, как я только что сказал, а эти дамы — не волнуйтесь же так, тетенька, вас никто не ударит, а слов вы все равно не поймете! — Эти дамы, которые смеют презирать вас. И если, Раиса, в вас есть еще хоть немного души, вы всю жизнь будете благодарить меня за эту минуту, за честь, которую я оказал вам, познакомивши вас с моим единственным другом на земле, Татьяной Тимофеевной!
Таня. Не надо, Михаил Федорович! Они не поймут!
Таежников. Я их заставлю понять!
Таня. Не надо! Мне больно!
Таежников. Не надо? Тебе больно? Хорошо. Слушайте вы… Вот единственный голос, которому я подчиняюсь. Идите, Раиса. Не волнуйтесь, тетенька, до свидания… Передайте мой поклон моему благодетелю, генералу!..
Прелестнов. Я также просил бы… кх!.. передать мое нижайшее почтение его превосходительству. (Монастырскому, который дергает его за рукав.) Оставь, Егор!
Тугаринова(в полуобмороке). Идем. Идем, Раиса.
Раиса. Идем, мама. До свидания, Мишель. Я еще не знаю, буду ли я вам благодарна… всю жизнь, как вы говорите… но что минута была замечательная… и что вы должны иметь у этих дам необыкновенный успех, — это я видела.
Таежников. Раиса!..
Таня отстраняет его и, быстро подойдя к повернувшейся Раисе, умоляюще берет ее за руку.
Таня. Раиса Филипповна, извините его… Нет, вы не можете, вы не должны быть такой… Раиса Филипповна… это правда, я клянусь вам, я только его друг… (шепотом, с лицом искаженным) он не любит меня… Раиса Филипповна, вы одни только его близкие, попросите вашу маму, я не знаю, как ее зовут…
Раиса. Пустите мою руку. Проводите нас, Монастырский… (Вскрикивает.) Идем же, мама!
Поспешно уходят. За ними торопливо идет Монастырский. Капитан рыцарски, в отдалении, следует за ними.
Таежников(хватает Таню за руку, сквозь зубы). Это была единственная минута в моей жизни, когда мне хотелось убить человека, и это — вас, Таня. Нет, вы не друг мой.
Таня. Михаил Федорович!..
Таежников. Вы — мука, вы вечная мука моя!..
Таня. Дорогой мой, не надо! Вы думаете, что мне больно? Нет, мне так хорошо… посмотрите на меня, разве вы видали меня хоть когда-нибудь такою счастливою? Я смеюсь даже, смотрите. Успокойтесь же, успокойтесь… пройдет время, и они поймут!
Таежников. Она оттолкнула вас.
Таня. Но если бы вы знали, какая у нее была холодная рука, ей так было больно! Все пройдет, все хорошо, все хорошо… смотрите, как растерялась бедная Полина. Полиночка, что ты?
Паулина(завязывая ленты). Я хочу домой… Я так веселильси…
Таежников(подходя, виновато). Полина, останьтесь!
Паулина. Нет, не трогайте меня! Это ваши дамы — зачем они пришель сюда?.. Я так веселильси…
Таежников. Да, это правда… зачем они пришли? Оставайтесь, Полина, мы будем веселиться. Смотрите, как тихо опять, как хорошо! Вот и капитан идет!..
День кончился. Вечер густо розовеет, переходя в светлую бессонную ночь; пыль и дым розовым туманом мреют над землею, и нежно светлеет беззвездное жидкое небо. Свистки пароходов над недалекой Невою. Входит капитан и — хохочет.
Прелестнов. Тетенька-то… а? И на ленте ведет собачонку! (Хохочет.) Но какой экипаж! Какой лакей! Признаться, даже я был несколько афроппирован, а мой Егор в его испанской шляпе… тетенька всю дорогу звала его мсье Кладбищенский — какие мрачные мысли!.. (Хохочет.)
Смеется и подошедший Монастырский, смеются все.
Монастырский. Хватил, капитан!
Прелестнов. Нет, позволь, Егор! Я рыцарь, я обожаю дам и преклоняюсь, за что и сам обожаем всю жизнь, но — фанаберии не терплю. И на ленте ведет собачонку!
Монастырский(Таежникову, укоризненно). Михаил!
Таежников. Оставь, Егор, сам знаю, что надо знать. Поговори лучше с Полиной Ивановной, смотри, как она загрустила.
Паулина. Нет, я уже немножко прошель. А собачки я не видаль.
Прелестнов. Так прелестно выразился лишь поэт! Егор, наполним фиалы! Но какой чреватый день: точно рог изобилия прорвался над нашей головою… И на ленте ведет собачонку! Кладбищенский, — пей!
Таежников. Дайте и мне стакан. За ваше здоровье, капитан, за то, чтобы ваш бодрый дух всегда остался светел и невозмутим!
Прелестнов. И невозмутим. Аминь. Идет!
Монастырский. За твое, Миша!
Таежников. Господа! Танечка! Полина Ивановна! Стоит ли из-за того, что на нас дважды нападали враги…
Прелестнов. Верно, дважды! Но отбиты!
Таежников. Стоит ли из-за этого отдавать дьяволу тоски наши редкие и лучшие минуты?
Прелестнов. Не стоит! Положительно!
Таежников. В розовых одеждах идет к нам дьявол белых ночей — и у дьявола бывает праздник, пусть будет праздник и у нас!..
Паулина(шепчет). Я боюсь дьяволь.
Прелестнов(также). Это аллегория.
Таежников. Взгляни, Егор: не то же ли небо над нами? Вслушайся: не тот же ли воздух обвевает наши лица? Злая судьба бедняков насмеялась над нами, мы ограблены, мы унижены, мы изгнаны на пустырь из пиршественных палат — но не с нами ли Бог и вечная природа? Смотрите: вот каменные стены лезут на нас, чтобы отнять последний воздух у нашей груди, — а мы дышим! Вот мусором и известкой они загрязнили всю землю, придушили траву, — а цветок-то вырос! Где цветок, Егор?
Паулина. Вот. Ах — он уже завял. Бедненький!..
Монастырский. Ты прав. Михаил, — долой уныние и хандру. Гавриил, фиалы!
В некоторых окнах домов, на высоте, уже зажглись неяркие огни; длинным рядом светлых пятен вспыхнули окна дальней фабрики. Темнеет.
Таня(тихо). У вас болит сердце, Михаил Федорович?
Таежников(счастливо улыбаясь). Болят, Таня! Долой уныние, — но не надо шума и громкого смеха, друзья. Будем тихи, печальны и радостны в нашей печали. Глядите: в домах уже загорелись огни… и можно ли не любить людей, не верить, не искать их объятий, когда видишь эти огоньки перед наступающей ночью?
Молчание. Все задумались. Монастырский декламирует сдержанным басом.
Монастырский.
Занавес
Осенний темный вечер.
В доме благополучие: Горожанкин пришел трезвый и полностью принес жалованье: по этому случаю был обед с гостями, а после обеда Елизавета Семеновна устроила стуколку. Играют на орехи. Стол придвинут, ввиду недостатка стульев, к кровати Горожанкина, на которой сидит он сам и льнущий к нему счастливый Сеничка. Горожанкинв вицмундире, галстух ему повязывала Елизавета Семеновна, и вообще видом он чист и праздничен, но в хитрых глазах и выражении ширококостного, мясистого, красного лица таится вражда и презрение ко всему этому благополучию и благородному фасону: всей душой хотел бы он оказаться в кабаке, за шкаликом. Елизавета Семеновна одета также празднично, для гостей, в кружевной наколке; похудела и кашляет еще больше. Таня — все та же. Из гостей присутствуют: Монастырский, капитан Прелестнов, Паулина и старичок из богадельни, Яков Иванович; играть он, по слепоте и глухоте, в сущности, не может, но тоже — держит карты. Посередине стола всякое угощение: пастила, пряники, леденцы и даже яблоки. Таежниковне играет и лежит у себя на постели, за полуотдернутым занавесом. Лежит он на спине, с открытыми глазами, руки закинуты за голову — не то прислушивается, не то думает упорно о своем. Исхудал, и бородка кажется еще чернее. При открытии занавеса за столом общий смех. Смеются над Яковом Ивановичем, перепутавшим карты.
Паулина. Он думаль, что это дама!.. Фи, это король!
Сеня(хлопает в ладоши), Вот так дама! С бородкою! Папа, Яков Иваныч думал, что это дама!
Таня. Тише, тише, Сеня, Яков Иваныч ошибся.
Горожанкин. Не толкайся, Семен. — Ты что же это, Яков Иваныч, за дамами приволакивать? А еще в богадельне живешь — не знал я, что у тебя такая слабость к дамскому полу!
Сеня(в восторге). Яков Иваныч дам любит!
Прелестнов. Этаким манером, сударь мой, вы и меня при всех моих регалиях за даму почтете — кхе… кхе!
Сеня(в еще большем восторге). Капитан — дама!
Горожанкин. Я тебе говорю, не толкайся!
Елизавета Семеновна(строго.) Перестань, Сеня…ты и папе мешаешь. Чему тут смеяться? Яков Иваныч слепенький, он в богадельне живет, и тут вовсе не над чем смеяться. (Громко.) Яков Иваныч! Правда, какие глупые: смеются!
Яков Иванович. Перепутал, матушка, перепутал. Показалось мне, что это юбка, а бороды-то и не приметил, да.
Сеня. Юбка!
Яков Иванович смеется вместе со всеми.
Яков Иванович. Бороды-то, да.
Монастырский. Бывает… Гавриил, погляди пока мои карты, а я побренчу. (Наигрывает тихо на гитаре и иногда так же тихо подпевает.)
Одну минуту все, перестав играть, слушают его.
Прелестнов. Пасс!
Паулина. Стучу.
Елизавета Семеновна. Втемную. Яков Иваныч, пастилы не хотите? Пастилы, я говорю, пастилы! Кушайте, пожалуйста, я вас очень прошу… Таня, подвинь же к Якову Иванычу пастилу, положи ему на блюдечко. Мне четыре карты. Кушайте, Яков Иваныч! Сегодня моему Тимофею Аристарховичу генерал обещал награду…
Таня опускает глаза, сам Горожанкин быстро и глумливо взглядывает на жену и принимает серьезный вид.
…да, небольшую пока, но потом обещали еще: генерал его так любит. Вот мне и захотелось доставить себе небольшое развлечение, мы живем так замкнуто… Поправь галстух, Тимофей Аристархович.
Горожанкин(сдерживаясь). Надоели вы мне с этим галстухом, Елизавета Семеновна. Ведь хорошо же.
Елизавета Семеновна(строго). Дай, я сама поправлю… подержи карты, Сеничка. (Поправляет.)
Горожанкин(сдерживаясь). Ну вот… ладно, ладно.
Сеня(громким шепотом). Мама, у тебя туз!
Горожанкин(строго). Этого нельзя говорить вслух, что ты, не знаешь?
Разыгрывают.
Паулина. Опять Елизавет Семеновна все взятки взяль. А я опять ремиз ставиль!
Прелестнов. Запишите ремизик и за мною.
Елизавета Семеновна(взволнованная и покрасневшая). Мне всегда так везет, даже неловко! Сколько там орехов?
Сеня. Мама всегда втемную и всегда выигрывает! Папочка, играй и ты втемную.
Горожанкин. Не лезь, тебя не спрашивают.
Сеня. Я так сказал.
Горожанкин. А так, так лучше молчи. (Презрительно.) Чепуха какая, эти орехи!
Таня. Отчего же, папа? Всем весело.
Горожанкин(фальшиво улыбаясь). Да я не спорю, а так… играть так играть.
Елизавета Семеновна. Ты лучше яблочка скушай, Тимофей Аристархович, ты их любишь, я как раз по твоему вкусу выбрала: немного с кваском.
Горожанкин. Не люблю я яблоки… ну, давайте. (Ест.) Ничего!
Прелестнов. Пес! С кислинкой-то хорошо для закуски… (Спохватившись.) Вам сколько прикажете карт, Елизавета Семеновна?
Елизавета Семеновна. Четыре.
Паулина. Мне одну, хорошую.
Прелестнов. Не везет мне сегодня… Егор, иди-ка посиди, а я ноги разомну, отсидел. Да и к студенту нашему загляну, что-то он все…
Горожанкин. У них головка болит.
Таня. Да, голова болит… пойдите к нему, капитан, посидите.
Монастырский. Иди, Гаврюша. Ну-с, теперь я с вами расправлюсь, Полина Ивановна. Стучу!!
Играют. Капитан идет к Таежникову и садится возле постели на стул. В течение их дальнейшего разговора со стороны играющих доносятся возгласы: «пасс!», «стучу!» Изредка громкий смех Паулины и Сени.
Прелестнов. Ну, как, брат Миша? Голова болит?
Таежников(не меняя позы). Нет. А ты что же бросил игру?
Прелестнов. Игру? Позволь тебе заметить, юноша, что старого воробья на мякине не проведешь. По-твоему, это игра… в орехи! — а я, извини, называю это идиллией в прозе. Человека, который в одну ночь просаживал по сотне рублей казенных, посадить за этакое упра-жне-ние — это даже оскорбительно. Пастила, яблочки, орехи! Ты любишь идиллии в прозе, Миша?
Таежников. Люблю.
Прелестнов. Извини, Миша, но не верю: мы слишком схожи с тобою характерами, чтобы ты мог преклоняться перед такою… преснятиной. Яблочки! (Наклоняется к студенту и смеется, подмаргивая.) А Тимофей Аристархович-то? Чиновник-то?
Таежников. Ну? Что Тимофей Аристархович?
Прелестнов(надувая щеки). О водочке — ни-ни! А? Чистенький-то какой?
Таежников. Ну?
Прелестнов. А сам так в лес и смотрит, в глазах этакий блуждающий огонек! Принес жалованье домой, а теперь кается, да поздно, брат, — по себе знаю это подлое состояние, испытал!
Таежников. Что же тут смешного?
Прелестнов. Смешно! Кровопиющему тигру — и вдруг яблочка! Пастилы! Орешки!
Таежников. Глупо, капитан.
Прелестнов. Да? Извини, Миша, — глупо, да. Тут идиллия, тут, можно сказать, человеческие сердца отдыхают, а я… Эх, Миша, да разве я сам этому подлецу, этому мерзавцу, этому безнравственнейшему алкоголику не завидую? Завидую. Окружен почтением и лаской, жена то и се, яблочки, наконец — пастила! А моих домашних знаешь? Жену, мамашу и трех своячениц, весь тот мой зловредный гарем? Враги человеку, самые жестокие и даже беспощадные! Я женщин боюсь, Миша. Почему я брожу, как Вечный жид в сочинении господина Евгения Сю? Не осуждать ты должен, Миша, а протянуть руку сострадания и помощи!
Таежников. Да я и не осуждаю.
Прелестнов. И понимаешь: ни копейки! Хранилища пусты, как лопнувшая банкирская контора. Но — бросим эту гнуснейшую прозу, я ведь знаю, что и твои хранилища пусты, иначе — ни сантима? Ну, конечно, разве бывают у благородных людей деньги! Но не беспокойся обо мне, я как-нибудь устроюсь. (Наклоняясь, внушительно.) А скажи, Миша, как это у тебя… вообще, твои идеи, а?
Таежников. Ничего, все так же.
Прелестнов(значительно). Все так же? Да, да, брат, идеи это, брат, не кот наплакал. Ты у нас умница, мы тебя выведем в люди! А этого… сочинения твои?… Не берут?..
Таежников. Не берут.
Прелестнов. Подлецы!
Елизавета Семеновна. Капитан, что же вы скрылись? Без вас дамы скучают, идите, пожалуйста!
Монастырский(басом). Капитан! Прелестнов!
Прелестнов. Сию минуту-с, хочу немного отдохнуть от возбуждения… (Вдумчиво.) Миша, может быть, тебе бумагу переменить надо… не та бумага, а?
Таежников. Ну что ты глупости говоришь!
Прелестнов. Нет, Миша, ты не прав: бумага имеет большое значение, поверь моему опыту. Пишешь ты, скажем, прошение, и одно, брат, дело, когда бумага глянцевая! приятная! внушающая доверие! или… Ну, ну, очень возможно, что я и неправ. Действительно: при чем тут бумага, когда сама душа человеческая!.. Слыхал я от Егора, что ты дошел, в некотором роде, до отчаяния и даже намерен прибегнуть к чернорабочему труду. Неужели это правда, Миша?
Таежников(хмуро). Врет Монастырский.
Прелестнов. Нельзя! Нельзя, Миша! Как можно допустить, чтобы благородный человек и вдруг так унизился. Скажу о себе…
Среди играющих движение и спор.
Горожанкин. Нет, я лучше сюда пересяду. Пусти, Татьяна. Ремиз за ремизом, это ты меня, Семену подводишь.
Сеня(сквозь слезы}. Я только емотрю.
Горожанкин. И смотреть нечего, а надо спать, вот что! Удивляюсь вам, Елизавета Семеновна, что вы до сих пор не кладете мальчишку спать!
Таня. Он никому не мешает, папа.
Елизавета Семеновна. Да, лучше бы ты шея спать, Сеня: воспитанные дети…
Сеня(плача). Я не буду.
Горожанкин. Ну, заревел! Маленький! Плакса!
Паулина. Иди ко мне, Сеничка. Пусть мои карты смотрит, он счастливый.
Елизавета Семеновна. Он еще немного посидит; Тимофей Аристархович. Сиди, Сеня, но только не мешай.
Горожанкин(садясь на новое место). Пусть сидят, мне-то что! Игра… Что ж капитан ваш не идет?..
Монастырский. Не волнуйтесь, Тимофей Аристархович, сейчас пришлю капитана. Сдавайте пока, карты стасованы. (Входит за перегородку и за рукав поднимает капитана со стула.) Иди, Гавриил. Ну?
Прелестнов. Не хочется мне, Егор.
Монастырский. Иди, иди, нечего!
Капитан присоединяется к играющим, его встречают возгласами: «сюда, капитан, сюда!» — «возле меня!» Монастырский закуривает папиросу.
Таежников(не меняя позы). Что ты там болтаешь про меня капитану?
Монастырский. Что такое? Ничего я не говорил, просто сочиняет, лысый черт. Михаил, пошел бы ты к нам, посидел, все веселее, честное слово! Не хочешь?
Таежников. Нет.
Монастырский. Татьяна Тимофеевна очень о тебе беспокоится. Несчастные они люди, Миша, душа надрывается на них смотреть: и за что такое бывает с людьми? Мы еще молоды с тобою, у нас есть еще будущее…
Таежников(иронически). Будущее?
Монастырский(грустно). Знаю, что ты не веришь уже и в будущее, Михаил, но позволь мне остаться при моем убеждении: рассеются тучи, и взойдет солнце и своими лучами разгонит мрак твоей души. А эти? Этот горбатенький и слабый Сеня, радующийся малейшему лучу света! Как он любит своего недостойного отца и как груб с ним этот краснорожий мерзавец! А Елизавета Семеновна в своем праздничном виде?.. Сейчас закашлялась она, гляжу я, а платок-то у нее в крови — ты понимаешь зловещее значение этого признака, Миша?
Таежников. Она еще раньше с ума сойдет. Еще раз увидит своего Тимофея Аристарховича пьяным…
Монастырский. Да, этого и Татьяна Тимофеевна боится. А ты знаешь, что мы с Татьяной Тимофеевной уже два дня, как сыщики, за ним ходим? И все-таки чуть-чуть не прозевали: каким-то задним ходом пробрался, уж на самом пороге кабака настигли его и таки привели домой. Вся улица на нас смотрела, как мы его заклинали… алкоголик безнадежнейший и мерзавец! Мертвые люди!
Таежников. Да, мертвые.
Монастырский(вздыхая). Миша, голубчик, пойдем туда, встань хоть ты, смотреть я на тебя не могу: так ты исхудал и побледнел… Миша.
Таежников. Нет.
Монастырский(горько). Так и будешь лежать?
Таежников. Ослабел я, Егор. Мертвый и я.
Монастырский. Вижу я! Вижу, что ослабел, оттого так и страшусь я за тебя, мой друг. Татьяна Тимофеевна сказывала мне, что вот уже неделю ты предаешься этому ужасному занятию людей отчаявшихся: почти не двигаясь, лежишь на своей постели и молчишь. Мне страшно вымолвить это слово, но подобием гроба становится твоя бедная и жесткая кровать. Двигайся, Миша, хоть как-нибудь; хоть куда-нибудь, но двигайся, Миша: вместе с движением, как тебе известно, кончается и жизнь!
Таежников(угрюмо). Мне некуда идти. Я — жду.
Монастырский. Но чего?
Таежников. Солнца, про которое ты говорил только что, или… смерти. У меня нет сил бороться дольше. Да и во имя чего стал бы я бороться, подумай? Во имя таланта? Но у меня его нет, я в этом твердо убедился после всех моих смешных и жалких попыток создать что-то замечательное… Бездарен, бессилен!
Монастырский. Живут же люди и без таланта, Миша. Талант — дар случайный, над которым мы не властны, но есть другое, к чему зовет нас наша совесть и ум: любовь к людям, несчастным и обездоленным. Разве для этого не стоит жить?
Таежников. Сказать ли тебе странную вещь? Я их не люблю.
Монастырский. Не может быть! Ты клевещешь на себя.
Таежников. Думай как хочешь. Была, пожалуй, и любовь, но словно выгорела она в огне моих страданий. Нет, никого не люблю, пусто и мертвенно во мне, как в могиле. А ты также думаешь, что у меня нет таланта?
Монастырский(смущаясь). Если хочешь полной и откровенной правды, то… сомневаюсь я, Михаил! Мне лично твои произведения кажутся достойными самой высокой похвалы, и Татьяна Тимофеевна также…
Таежников(садясь на постели). Да, да, я понимаю. Впрочем, это и не важно, и просто я несколько устал и поддался ипохондрии. Пустяки, Егорушка, пустяки, и спасибо тебе… за откровенность. Надо двигаться, это верно. Завтра же сажусь за переводы, которые ты мне принес, и…
Монастырский. Ты обещаешь мне это?
Таежников. Да, да. Пойди к ним, а сейчас и я…
Монастырский. Ты придешь? Вот я хвалю, Михаил, тут я узнаю тебя. Голубчик, ведь ты же сильнее всех нас, вместе взятых; и вдруг этот одр!.. Чепухенция, Миша!
Таежников. Да, да, иди. Я только волосы причешу.
Монастырский, веселый, выходит к играющим, делает ободрительные знаки Тане. Таежников, после его ухода, бросается лицом вниз, на подушку, и так несколько мгновений лежит в мертвой мучительной неподвижности. Потом встает, поправляет волосы и Дергает лицом, как бы приучая его к улыбке. Монастырского весело встречают.
Прелестнов. Егор! Сюда, садись и помогай — заклевали меня эти дамы.
Паулина. Нет, ко мне, Егор Иваныч, вы такой счастливый. Я уже гривенник проиграль!
Елизавета Семеновна. Егор Иваныч сядет возле меня. Садитесь, Егор Иваныч, здесь такой азарт… наш милейший капитан бьет нас, как своих турок. Немножко поиграем еще, а потом я попрошу всех закусить чем Бог послал.
Прелестнов. Не откажусь. Ваша сдача, Татьяна Тимофеевна.
Сеня. Егор Иваныч, Яков Иваныч опять даму с королем спутал! (Хохочет.)
Елизавета Семеновна. Сеня! — Стучу!
Таня. Кто еще? Ты, папа?
Входит Таежников, его встречают восклицаниями.
Прелестнов. Сюда, Миша, на выручку.
Елизавета Семеновна. Садитесь, Михаил Федорович, мы сейчас сдадим снова.
Таежников(улыбаясь). Нет, я пока посмотрю. Я тут сяду.
Таня(тихо). Голова еще болит, Михаил Федорович? Вы немного бледны.
Таежников. Нет, лучше стало. Мы с Сеничкой посидим, ладно, Сеня? Ну как, капитан? (Садится возле Сени, осторожно обнимая его поверх горба. Улыбается.)
Прелестнов. Да что, Миша, — ни в каком словаре не найдешь таких слов, чтобы описать коварство этих дам! Подсиживают со всех сторон. Зная мой пылкий темперамент.
Елизавета Семеновна. А вы не зарывайтесь, капитан. Нельзя же все втемную да втемную.
Сеня. Ты сама втемную, мама!
Елизавета Семеновна. Молчи, Сеня! Мне очень везет, и оттого я позволяю себе рисковать, а капитан… (Взволнованно.) Вот: и опять стучу!.. Посмотри, Танечка, что у меня. Видишь, а?
Горожанкин(фальшиво). А вы что же не поиграете, господин студент? Хотя, конечно, на орехи, но игра интересная… для препровождения времени?
Таежников(сухо). Не в настроении-с. Тебе удобно, Сеничка?
Монастырский. Стучу и я… эх, где наша не пропадала!
Прелестнов. А я пас. Ну и карта — шеперка на шеперке.
Яков Иванович. И я стучу. (Стучит.)
Сеня(в восторге). Яков Иваныч стучит!
Общий смех, смеется и Яков Иванович.
Паулина. Вам сколько карт? Две? А вам?
В молчании разыгрывают. Таня украдкой смотрит на Таежникова, тот хмуро избегает ее взгляда.
Открывается дверь, и в подвал входят два господина: один, барственного вида, в цилиндре и дорогой николаевской шинели; второй одет попроще, в накидке и кашне, мягкая шляпа, длинные прямые волосы, вид человека радостно взволнованного, полного нетерпения что-то выразить. Быстро сдергивает шляпу почти на самом пороге, тогда как первый еще некоторое время остается в цилиндре и внимательно оглядывается. В первое мгновение их не замечают.
Незабытов(барственного вида). Извините… но скажите, пожалуйста, не здесь ли квартира чиновника Горожанкина? Мне сказали, что вторая лестница вниз, со двора?
Все в смущении вскакивают.
Горожанкин. Да, здесь.
Елизавета Семеновна(краснея). Извините, здесь такой беспорядок… это мой муж, чиновник Горожанкин.
Незабытов. Не беспокойтесь, сударыня. Нам, собственно, нужен не сам господин Горожанкин, а… кажется, у вас должен жить бывший студент Михаил Федорович Таежников? В адресе не совсем ясно указано…
Григорий Аполлонович(шепчет взволнованно). Да вот он, Иван Алексеевич! Это он.
Незабытов. Погодите, Григорий Аполлонович. Я говорю: бывший студент Михаил Федорович Таежников…
Таежников(выступая). Это я.
На него все смотрят, даже свои.
Монастырский(трясясь от страха, капитану). Стой… ты знаешь, кто это? Портреты вспомни.
Прелестнов(вытаращив глаза). Ей-Богу, они! Егор!..
Незабытов. Вы-с? Тогда позвольте познакомиться…
Таежников(слегка дрожит). Я… знаю… (Григорию Аполлоновичу.) И вас знаю.
Григорий Аполлонович(порываясь вперед). Голубчик, мы с Иваном Алексеевичем…
Незабытов. Погодите, Григорий Аполлонович. Мы извиняемся, что так поздно ворвались и, быть может, помешали…
Монастырский(не удержавшись). Да что вы! Помешали!
Прелестнов(испуганно). Егор, я удираю.
Григорий Аполлонович. Ну что вы так медленно, Иван Алексеевич, ей-Богу! Мы с Иваном Алексеевичем…
Незабытов. Но нам хотелось бы наедине, если возможно, поговорить с господином Таежниковым… и вот… (Оглядывается, ища, куда пойти.)
Таежников смотрит вбок, хмурясь и бледнея, говорит крайне тихим голосом.
Таежников. Извините, у меня нет особой комнаты. (Решительно.) Я снимаю угол у господина Горожанкина.
Григорий Аполлонович. Да, конечно, пустяки. Мы и тут можем — правда, Иван Алексеевич, мы и тут можем?
Все уходят во внутреннюю комнату; один Яков Иванович, не совсем поняв, в чем дело, продолжает скромно сидеть на своем месте.
Елизавета Семеновна. Пожалуйста, господа, прошу вас… Да идите же, Яков Иваныч, ах какой вы мучительный! (С отчаянием.) Таня, а карты?!
Таня. Ничего, мамочка… (Увлекает ее, что-то шепча.)
В дверях еще на мгновение заминка с Яковом Ивановичем — и затем в комнате остаются трое: Незабытов, Григорий Аполлонович и Таежников. Минута некоторой неловкости.
Григорий Аполлонович(смущенно улыбаясь). Вот мы их и разогнали, и как это неловко вышло. Старичок этот!..
Незабытов. Скажите… Михаил Федорович, мы хотели бы удостовериться: это вы автор сочинения «Повесть в письмах», представленного в редакцию нашего журнала?
Таежников(глядя в сторону). Да-с, я. Это мое сочинение. Я… (Умолкает.)
Незабытов. Видите ли, ваше сочинение принято к напечатанию и… да, оно нам очень понравилось. И… (Молчание Таежникова смущает его.) Но вы молчите? Позвольте, куда вы?..
Таежников(быстро повернувшись, чтобы куда-то бежать, останавливается). Я… (Смотрит прямо горящими глазами.) Этого не может быть! Я… Нет, лучше я пойду… Я…
Григорий Аполлонович. Михаил Федорович! Голубчик! Да вы…
Бросается к Таежникову и начинает его целовать в лоб, в глаза, волосы. Испуганный Таежников сперва отстраняется, ничего не понимая, потом безвольно, с бледным и искаженным лицом, поддается поцелуям. Незабытов также, протянув обе руки, делает шаг к студенту. Григорий Аполлонович невнятно бормочет, целуя студента и плача, потом выделяются слова.
Григорий Аполлонович. Он сомневается, Боже мой, Боже мой, он сомневается! Человек мой, человечек, что написал, что написал! Дай тебе Бог и!.. Бледный, бледный-то какой… человек, человечек мой…
Незабытов. Позвольте и мне поцеловать вас… вы такое, батенька, написали, что!..
Григорий Аполлонович(смеясь, восторженно). Вот и он, ну да! Мы вдвоем, мы… ночью, бегом бежали… извозчика нет… Бледный, бледный-то какой, голубчик мой! Вы не смотрите на него, что он так, Иван Алексеевич всегда так, это у него цилиндр и перчатки, а душа у него, в душе-то он еще больше плачет, чем я! Я что! Правда, Иван Алексеевич, скажите ему?!
Незабытов. Правда, вы такое написали, что…
Григорий Аполлонович. Ну да, а он сомневается. Да как же ты можешь сомневаться, когда в тебе — Бог. Ты не смеешь сомневаться, Богом ты избран на великий, великий, но тяжкий, тяжкий путь! Ты, брат, не радуйся, ты не думай, что это так уж легко… нет, это тяжкий, брат, тяжкий путь, тут терновым венцом, тут крестными страданиями пахнет! Бледней, ничего, бледней! ты человек, ты должен бледнеть, иначе кто ты, если не побледнеешь?.. Но что я, о черт я какой! Да разве ты сам не знаешь? Да разве, не бледнея и не плача кровавыми слезами, пишут такие вещи! Поцелуйте его, поцелуйте его, Иван Алексеевич, смотрите, какой он бледненький, человек, человечек мой!
Таежников. Я…
Умолкает. Глаза его расширены и горят. Неловко, как бы совершая какой-то Не вполне ему знакомый обряд, крепко целует в губы Григория Аполлоновича, потом так же прямо и крепко целует Незабытова. Потом так же прямо, точно и здесь совершая необходимое, отходит к стене и прижимается к ней лицом: так стоит.
Григорий Аполлонович(провожая его такими же горящими глазами). Смотрите, Иван Алексеевич, смотрите, что он…
Незабытов(тихо). Да тише вы, тише… нельзя же так!..
Григорий Аполлонович(смущенно). А что? Разве я опять что-нибудь? Да, да, конечно… (Вскрикивает.) Но он сомневается!
Незабытов. Погодите, погодите, Григорий Аполлонович. Так вот, Михаил Федорович, значит, мы пришли к вам… боюсь, однако, что это вышло несколько сразу и ошеломительно, но, знаете, вы такое написали… Правда, Григорий Аполлонович человек восторженный…
Григорий Аполлонович. А вы сами? Кто сказал: поедем сейчас же? Я? Извините, Иван Алексеевич, но…
Незабытов(улыбаясь). Я, я сказал, ну, а кто вперед побежал?
Таежников обернулся и со странной улыбкой слушает, не слыша разговор.
А кто всю дорогу меня за шинель тащил? А кто доказывал, что вовсе еще не поздно, что совсем еще рано, что…
Григорий Аполлонович(смеясь). Не слушайте его, Михаил Федорович, это хладнокровие у него от цилиндра, он нарочно цилиндр для хладнокровия носит… Но только доложу вам, что если он утверждает, что хорошо, то это уже значит действительно прекрасно! Я что!..
Незабытов. Первая повесть, Михаил Федорович?
Таежников. Я… Нет, не первая. Но… (улыбается счастливо) не печатали.
Незабытов. Да, да, конечно…
Таежников(улыбается). Я еще рассказы писал… плохие!!
Григорий Аполлонович(решительно). Нам надо ужасно много говорить.
Незабытов. Погодите же, Григорий Аполлонович, дайте же нам хоть немного толком…
Григорий Аполлонович(вспыхивая, презрительно). Толком! А, по моему мнению, это и есть бестолковщина, ваш толк. Позвольте вас еще раз спросить, Иван Алексеевич: каким образом такое произведение могло лежать у нас три месяца, а мы преспокойнейшим образом обедали, спали…
Незабытов. …ходили гулять…
Григорий Аполлонович(сердито). Да-с, и ходили гулять. Я не щучу, Иван Алексеевич: нам надо изменить этот порядок! Ваша контора позволяет себе черт знает что! (Внезапно улыбаясь светлейшей улыбкой, похлопывая Незабытова по плечу, Таежникову.) Какой сухарь, а? Черствейший эгоист! Нет, нам надо ужасно много говорить!
Незабытов. И поговорим, и поговорим… но только не сегодня, сегодня поздно.
Григорий Аполлонович(снова хмурясь). Какое еще поздно?
Незабытов(значительно). Да, да, поздно. Да и Михаилу Федоровичу надо немного отдохнуть от неожиданных впечатлений, а вот уже завтра — мы начнем!
Григорий Аполлонович. Вы утром приходите к нам, мы рано встаем.
Таежников. Хорошо, я приду. (Внезапно хмурясь.) А вы не шутите… нет-с, я так. (Снова раскрываясь улыбкой.) Правда, я немного взволновался и… Вот видите!
Незабытов. Конечно, конечно, да как и не взволноваться? Вдруг нагрянули ночью и сразу… Это квартира чиновника Горожанкина? И давно здесь изволите проживать, Михаил Федорович?
Таежников. Давно, год. Они очень хорошие люди. Только он пьяница. А Елизавета Семеновна чахоточная, скоро умрет. У них еще сын, Сеня, горбатенький… (Внезапно губы его вздрагивают и на глазах показываются слезы — первые слезы.) Они очень бедные люди.
Незабытов(как бы не замечая его волнения). Да, обстановочка… (Оглядывается.) Год, значит, изволили прожить.
Таежников. Да, год, собственно, одиннадцать месяцев. Раньше я у тетки жил, генеральши, но они такие… (Опять вздрагивают губы и на глазах слезы.) У меня отец и мать… мама… умерли…
Незабытов. Один, значит? Так, так. А что у них сегодня — именины?
Таежников(улыбаясь). Нет. Сегодня Горожанкин получил жалованье и совершенно трезвый, совершенно! Вот Елизавета Семеновна и устроила, она немного сумасшедшая, у нее странности… впрочем, совсем немного. В стуколку на орехи играли… тут еще капитан один. Они вас по портретам узнали и испугались… я тоже по портрету узнал.
Незабытов. Дела-то у вас, вероятно, плохи?
Таежников(улыбаясь). Нет, ничего. Да, плохи.
Григорий Аполлонович(дергая Незабытова за рукав, шепчет). Иван Алексеевич!..
Незабытов(отнимая рукав). Оставьте меня, Григорий Аполлонович. Итак, милый вы мой Михаил Федорович…
Таежников(хмурясь и как бы начиная что-то сознавать). Извините, я не вполне точно, кажется… (Хмурясь больше.) Правда, здесь очень бедно и даже как будто не на чем сесть…
Григорий Аполлонович. Да сидим же мы, ах, Господи!
Таежников. Да, конечно, сидите, но… Из моих слов можно сделать заключение, что я как будто не достаточно уважаю Елизавету Семеновну и вообще… (Умолкает, удивленно смотря на обоих.) Впрочем, я лучше завтра приду.
Незабытов(вставая, решительно). Вот что, милый мой Михаил Федорович, вы теперь наш, и мы можем говорить свободно, без особой щепетильности: вам дольше здесь оставаться нельзя…
Григорий Аполлонович. Отчего вы такой бледный? Вы больны?
Незабытов. Да погодите, Григорий Аполлонович, какой вы, ей-Богу!.. Так вот-с ваша работа, многоуважаемый Михаил Федорович, будет напечатана в ближайшей книжке журнала, а сегодня сдаю ее в набор, а пока позвольте в счет гонорара (достает бумажник) уплатить вам… двести рублей. Здесь, конечно, только часть того, что вы должны получить, но у нас правило такое, батенька, что до напечатания… Пожалуйста, берите же деньги, Михаил Федорович!
Григорий Аполлонович(выхватывает деньги и передает Таежникову; вспыхивая, сердито). Он еще сомневается — брать ли! Да держите же!
Таежников берет бумажки, и так они и остаются в его руке. Прощаясь, перекладывает их в левую руку, но не прячет.
Незабытов. А теперь… Позвольте еще раз крепко пожать вашу руку… деньги не уроните… вашу руку, многоуважаемый Михаил Федорович, и еще раз, серьезнейшим образом подтвердить, что вы написали превосходную вещь. Поверьте, что для нас, немолодых уже писателей, связавших свою судьбу с судьбой русской литературы, это — высочайшая радость!
Григорий Аполлонович. Что литература! Тут… да разве тут можно благодарить? Ну — спасибо, Михаил Федорович. Идемте скорее, Иван Алексеевич.
Незабытов(жмет руку Таежникову). Благодарю вас, Михаил Федорович. Значит, до завтра?! Квартирка моя при редакции.
Григорий Аполлонович. Утром, пораньше! Да идемте же, Иван Алексеевич, какой вы медлитель. (С величайшей выразительностью.) До… до свидания, Михаил Федорович!
Выходят, — но с порога Григорий Аполлонович возвращается один и молча, как влюбленный, крепко целует Таежникова, смотрит на него, безуспешно стремясь все выразить взглядом, — и уходит. Таежников стоит, бледный, странный, с горящими глазами; в руке застыли деньги. Таким застают его свои. Первым просовывает голову в дверь капитан и, испугавшись, прячется назад. Потом постепенно выходят все, осторожно, на носках, почтительные к тому, что только что здесь совершалось. Таня, взглянув на Таежникова, садится в угол и закрывает лицо руками.
Прелестнов(шепчет восторженно). На руку, на ручку поглядите-с! Боже мой! Вы видите?
Монастырский. Что это? Что же он?
Прелестнов(свирепо). Деньги-с! Вот это что. Боже ты мой! Миша… Михаил Федорович!
Монастырский(вскрикивает, как ужаленный). Миша! Друг ты мой! Друг… (Душит его поцелуями, которым тот безвольно отдается, опустив руку с бумажками.)
Общие восклицания изумления и восторга.
Сеня(шепчет). Мама, сколько это? Много?
Елизавета Семеновна. Поздравляю вас, господин Таежников, я всегда знала… (Всхлипывает.) Вы такой великодушный юноша… Что же ты не поздравляешь, Тимофей Аристархович?
Прелестнов(торжественно). Миша! Михаил Федорович… кха… я даже не знаю, смею ли я, как прежде, в простоте невинных сердец… поразил ты меня, Миша!
Таежников(слабо). Смеешь, Гавриил, смеешь. Поцелуемся, капитан! (Отбрасывает разлетевшиеся бумажки.)
Капитан, следя за деньгами, горячо, но наскоро целуется.
Прелестнов. Миша! Ангел мой! (Помогает собирать деньги, разглаживает их и свирепо шепчет Елизавете Семеновне.) Приберите-с! Это деньги-с! На ключ, в комод-с!.. Великодушный юноша, великодушнейший! (Снова бросается к Таежникову и хватает его за плечи.) В глаза! Прямо в глаза мои смотри. (Трясет его.) Миша! Проснись! Проснись, слышишь!
Монастырский(отталкивая его). Да ты сам проснись… Что ты его трясешь?
Прелестнов(ошалело). И буду трясти. Проснись!
Монастырский. Воды на голову капитану! Воды!
Сеня(хохочет). Воды на капитана!
Общий возбужденный смех. Смеется и Таежников.
Паулина поздравляет его, низко и неуклюже приседая.
Паулина. Я так поздравляю, дорогой Михаль Федорович… Я так счастлив, что удостоильси. (Неловко пожимает ему руку и отходит к Тане, обнимает ее; так они вдвоем, в стороне, и сидят остальное время.)
Горожанкин(поправляя галстух, фальшиво). Имею честь поздравить. Я так безмерно счастлив и благодарю судьбу, что наше тихое жилище удостоилось…
Таежников(сухо, не протягивая руки). Не на чем-с.
Монастырский(орет). Удостоилось!.. Тут мраморную доску надо: такого-то числа сей подвал посетили… (Счастливо хохочет.) Миша, и неужели это правда? И неужели я не сплю, и они были тут, вот тут, стояли, а?
Таежников. Были, Егор, и стояли, и говорили.
Монастырский(хохочет). Не может быть! Честное слово, этого не может быть. А какие они, Миша, расскажи? Я, брат, ничего и не рассмотрел, струсил я, брат: вдруг вспоминаю портрет, и…
Прелестнов(перебивая). Дергает меня: они, говорит! Они-с. А я сразу-то…
Монастырский(перебивая). Он даже затрясся весь, ей-Богу: удеру, говорит.
Прелестнов(хохочет). И удрал! Бежал Гарун быстрее лани…
Монастырский. Да погоди, Гавриил… (С глубочайшей серьезностью.) Но почему они так недолго, Миша? Вероятно, им очень некогда: занятия, корректура…
Таежников. Я завтра к ним иду. Они звали.
Почтительное молчание.
Монастырский. Звали?
Таежников(улыбаясь). Да и еще просили, чтобы пораньше утром…
Монастырский(значительно). Ну еще бы… мало ли вам надо переговорить… о том о сем, еще бы! Литература! Это, знаешь, такая область… фу-ты, черт, что-то и я ошалел. Миша, а что они тебе говорили? А? Скажи, Миша: ведь тут каждое слово на вес золота… скажи!
Все наклоняются к Таежникову и смотрят ему в рот.
Таежников. Что они говорили? Да вот говорили, что им очень понравилось… очень. Да. И Григорий Аполлонович даже…
Монастырский(шепотом). Григорий Аполлонович… Ну?
Таежников. Да: что очень понравилось. И просили завтра приходить утром… (Разводя руками.) Не помню!
Некоторое разочарование.
Монастырский. Ну, как не помнишь? Ты вспомни, Миша!..
Таежников. Руку… руку пожимали. (Хмуро.) Не помню.
Монастырский. Ага — руку! Да, брат, это, знаешь… (К остальным.) Когда такие пожимают руку, это, вы понимаете?..
Прелестнов(убежденно). Это не кот наплакал, да-с!
Монастырский(презрительно глядя на него). Ну и… — осел же ты, капитан! Сам ты кот. Ну, Миша, а дальше, а дальше? Что Незабытов говорил, очень хвалил, да?
Таежников(хмуро). Дал двести рублей. В счет гонорара.
Монастырский. Ага! Ну, конечно же, о Господи: нельзя же тебе здесь оставаться! Сегодня же… то есть завтра с утра буду искать тебе комнатку, я уже знаю, где… Еще бы! Теперь они небось к тебе каждый день будут захаживать, этак запросто, а? Здравствуйте, Михаил Федорович, — а? (Серьезно.) Да и вообще, литераторы, разговоры, теперь тебе надо держаться очень строго, Миша, ты теперь даже права не имеешь!.. Я даже думаю, что надо две комнатки: одна спальня, а другая приемная, ведь нельзя же в одной комнате и чтобы спать, и чтобы литература… (Восторженно.) Литература, Миша! — А как вы посоветуете, Елизавета Семеновна, вы дама, знающая эти вообще светскости?
Елизавета Семеновна. Если вы уже спрашиваете меня, то я посоветовала бы три комнатки… хоть скромные, но три комнатки, обязательно три. Столовая, спальня и кабинет… (кашляет) и кабинет с письменным прибором. Роскоши, конечно, не надо…
Монастырский(решительно). Завтра же ищу! Капитан, надевай все ордена, и идем вместе искать.
Прелестнов. Идем… эх, нынче, жалко, не надел!
Монастырский. Кто ж знал!.. Да что ты, Миша, улыбаешься на нас, что это за ирония такая? Неужели ты станешь спорить, что комнаты тебе не надо… ну не три, так две?
Таежников. Нет, комнату надо. (Снова хмурясь.) Я о деньгах, Егор: тебе не кажется, что это… как бы тебе выразить мою мысль?.. что это лишнее?
Прелестнов. Лишнее?!
Монастырский(удивленно). То есть как это лишнее? Но ведь ты же их заработал, Михаил? Ведь это же не подарок или… извини… не подачка на бедность? Знаешь, я сам идеалист, как и ты, но этого я не понимаю. Подумайте, господа: человек не спит ночи, работает, человек пишет соком и кровью своих нервов, как сказал поэт, и вдруг!.. Лишнее!
Таежников(сперва нерешительно, потом резче). Да, конечно, я их заработал, но… (страдальчески улыбаясь) жалко как-то, Егор!
Монастырский. Чего жалко?
Таежников. Сам еще не знаю, чего, а жалко. Ведь я не думал о деньгах, когда писал, и вдруг выходит, что это — деньги. Я не понимаю, как это может быть: вдруг — деньги, какие-то бумажки! Мне кажется, что теперь я буду бояться писать…
Монастырский. Да чего бояться?
Таежников. Не знаю, Егор… вероятно, это просто нервическое ощущение… (Задумываясь.) Да, я счастлив нынче, я так счастлив, что рад бы был даже… умереть, понимаешь, умереть… чтобы навсегда сохранить эту минуту, но… жалко мне чего-то!.. Так жалко!..
Елизавета Семеновна(подводя старичка). Михаил Федорович, вот Яков Иваныч очень желает вас поздравить… (Конфиденциально.) Он глуховат, бедненький, но он такой деликатный… Яков Иваныч, говорите! — Ну?
Яков Иванович(кланяясь). Многоуважаемый Михаил Петрович…
Елизавета Семеновна(поправляя, страдальчески). Федорович!
Яков Иванович. А? Я и говорю: Федорович. Достоуважаемый Михаил Федорович, я уже совсем… старик…
Таежников(вставая, взволнованно). Боже мой, я так польщен. Яков Иванович!.. Что же вы стоите, пожалуйста, сюда, на мое место! (Сажает его.)
Все полукругом окружают старичка.
Яков Иванович(сидя). …я уже совсем старик, но я тоже читал книжки, да, тоже читал книжки… «Цын-Киу-Тонг», господина Зотова, и еще… еще «Алексис, или Хижина в лесу», господина Дюкре-Дюминиля… очень хорошо, да. А? (Неожиданно декламирует дрожащим голосом, подняв руку.) «Се древний Росс…»
Общий смех, смеется и Яков Иванович, повторяя: «Се… древний Росс!..»
Таежников(удивленно и испуганно). А Таня? Где же Таня?
Таня(из угла). Я здесь, Михаил Федорович.
Занавес
Через неделю после изложенных событий. Обстановка та же. Воскресенье.
Время перед сумерками.
В комнатке Таежникова, за полуотдернутым занавесом, он сам и Монастырский — готовятся к переезду. Монастырский увязывает скарб и книги. Таежников проглядывает и рвет старые рукописи: на полу уже порядочная груда рваной бумаги. Кровать Таежникова с ее блинообразным матрасиком обнажена. В большой комнате Горожанкин и Елизавета Семеновна, уже одетые для выхода: отправляются в гости и делают последние распоряжения Сене. Горожанкин нетерпелив, Елизавета Семеновна счастлива, что с трезвым мужем идет в гости.
Елизавета Семеновна. Ты же смотри, Сеничка, веди себя хорошо, как ведут себя Милые и воспитанные дети. Возьми книжку…
Сеня. Хорошо, мамочка.
Горожанкин. Без шалостей чтобы! Слышишь!
Елизавета Семеновна. Возьми книжку, почитай. Мы скоро вернемся.
Сеня. Хорошо, мамочка.
Елизавета Семеновна. Пожару, смотри, не наделай. И следи, чтобы лампа не коптила, как начнет разгораться, ты фитиль и опусти немного. Танечка, вероятно, еще раньше нас придет, она к Полине Ивановне пошла, так ты попроси ее дать тебе поужинать. А если раньше захочешь спать…
Горожанкин. Да скоро вы, Елизавета Семеновна! Жду, жду!
Елизавета Семеновна. Сейчас, Тимофей Аристархович, погоди минутку… нельзя же дом так оставлять! Так если раньше спать захочешь, Сеничка, то знаешь, где бутылка с молоком?
Сеня. Знаю, мамочка.
Елизавета Семеновна. Боюсь, не скислось ли…
Сеня. Нет, оно на окне стрит, там холодно.
Горожанкин. Елизавета Семеновна! Тронемся мы когда-нибудь или нет?
Елизавета Семеновна. Идем, идем! Ну — Христос с тобой… мы скоро вернемся… пожару не наделай… (Громким шепотом.) Господи, еще с Михаил Федоровичем не простилась!
Горожанкин(морщась, шепотом). Эх! Нужно!
Елизавета Семеновна. Нельзя же, Тимофей Аристархович, что ты говоришь: Михаил Федорович всегда так хорошо относился к нам, я так ему благодарна… это было бы просто невежливо! Ну, иди, Сеничка, иди, видишь, папа сердится!..
Сеня уходит во внутреннюю дверь, Елизавета Семеновна окликает студента.
Извините, Михаил Федорович, на одну минуту… Мне так неловко…
Таежников выходит, сухо кланяется Горожанкину.
Хочу проститься с вами, дорогой Михаил Федорович, и пожелать вам всего, всего лучшего… на вашем новом поприще. Мне так неловко, что как раз сегодня, в минуту вашего отъезда…
Таежников. Помилуйте-с, какие пустяки! Пожалуйста!
Елизавета Семеновна. Нет, нет, это так неловко вышло… но как раз сегодня мы званы в гости… такая милая, воспитанная семья!.. будет маленькая стуколка…
Горожанкин(фальшиво улыбаясь). Любит картишки моя супружница! Честь имею откланяться, безмерно счастлив, что имел случай…
Таежников(перебивая). Пожалуйста, не беспокойтесь, Елизавета Семеновна, сегодня мы с Егором только вещи перевезем, а я еще и завтра у вас буду… и, вообще, позвольте быть вашим непременным гостем. Я так вам благодарен!..
Елизавета Семеновна(со слезами). Вы — как родной нам… ну, идем, идем, Тимофей Аристархович, не сердись!
Еще раз обмениваются пожатиями и неопределенными восклицаниями, выражающими взаимное расположение, — и Горожанкины уходят.
Монастырский(издали). Ушли?
Таежников(входя и снова принимаясь за рукописи). Ушли, ушли.
Монастырский. И краснорожий мерзавец ушел?
Таежников(усмехаясь). Ушел.
Монастырский. Видеть его рожу не могу… из-за него я и к Елизавете Семеновне не вышел. Предательская харя!.. (Закатывает в одеяло подушку и все остальное имущество, завязывает веревкой, покряхтывая.)
Таежников читает, улыбаясь.
Я думаю, что и извозчика брать не надо: и так дотащу. Не стоит двугривенный тратить, а?.. Миша!
Таежников(рассеянно). Можно и извозчика взять.
Монастырский. Ну вот еще! Стоит ли! Ты книги возьмешь, а я все остальное… далеко ли тут. (Садится и закуривает.) Думал я, что часа на полтора работы хватит, а вот уж и убрался. — Что — смешно?
Таежников(рвет). Смешно, Егор. Смешно и как-то неприятно, неужели я мог так писать?
Монастырский. Преувеличиваешь. Ведь тогда нравилось?
Таежников. В том-то и беда, что нравилось! Пушкин говорит, что писатель сам свой высший суд, а какой же это высший суд, когда я эту жалкую рвань таскал по редакциям… и ведь упорно таскал! Даже жутко подумать, какие еще могут быть ошибки.
Монастырский. Ну, что ты, Михаил: теперь у тебя такие советчики — это не мы с Татьяной Тимофеевной.
Таежников. А если и они ошибутся? Вдруг скажут, что это… ну, новое, что я еще напишу, никому не годится? Тут, брат, можно и голову потерять.
Монастырский. Да зачем же они скажут? Говорили одно, а потом скажут другое? Мнительный ты человек, Миша, недоверчивый… ты вспомни только, что это за люди!
Таежников(задумчиво). Да — люди совсем необыкновенные. Это счастье: встретить таких людей на своем пути. Какая пламенная душа у одного! Какой тонкий и спокойный ум у другого! Ты правду сказал: я мнителен и недоверчив, несчастье и люди научили меня этому пороку, а с ними — я себя не узнаю!
Монастырский(восторженно). Да что ты!
Таежников. Честное слово! Я развязан, я прост, я даже шучу!.. Это я-то!.. и знаешь, довольно недурно шучу, вчера мы все так хохотали, я капитана изображал!..
Оба смеются.
Монастырский. Ну? Капитана!
Таежников. Хотят с ним познакомиться, особенно Григорий Аполлонович. Надо будет повести его…
Монастырский(в испуге). Ну что ты, как можно! Нет, не надо… пустится он еще в литературу, таких цитат наделает! И скажи, Миша: неужели тебе не страшно с ними? Я бы от страху умер, а ты еще шутишь… Какой ты!
Таежников. Да, может быть, я от страха и шучу!.. Нет, сочиняю, с ними я забываю всякий страх. Удивительное явление, но с ними как будто прибавилось у меня и таланта, и души, и ума — не узнаю себя, да и только! И в то же время… будто постарел я, Егор, будто в одну эту неделю мне прибавилось два десятка лет.
Монастырский. Пустяки! Наоборот: ты и с лица моложе стал, и в движениях у тебя появилась этакая живость… даже пополнел как будто! Ей-Богу!
Таежников. Ну уж — пополнел!.. (Задумчиво.) А верить все-таки — буду только себе. Да, себе.
Молчание. Монастырский, покуривая, наслаждается видом товарища.
Монастырский. Ты счастлив, Миша?
Таежников. Счастлив? Право, не знаю. Должно быть, счастлив, а то как же?
Монастырский. Знаешь, как мне представляется этот вечер, когда они пришли? Его тайное значение — понимаешь? Будто это — Введение во храм, праздник… понимаешь?
Таежников(задумчиво). Да, пожалуй.
Монастырский(значительно и тихо). Понимаешь: «Восстань, пророк — и виждь и внемли — исполнись волею моей — и, обходя моря и земли — глаголом жги сердца людей»! (Полным голосом.) «Глаголом жги сердца людей»! (Значительно поднимает руку с папиросой.)
Таежников встает и беспокойно ходит по комнате, хмурясь и кусая губы.
(Нерешительно.) Конечно, тут речь идет о пророке, и, может быть, это не совсем удачное сравнение, но….
Таежников(резко). Не в этом дело. Глаголом жги сердца людей — тебя это особенно. поражает, да? Нет, милый, тут дело в другом… вот: исполнись волею моей! Я, брат, человек не робкий, я даже дерзкий человек, но когда я представляю это (тихо и значительно) исполнись волею моей — мне страшно до дрожи, до холода в спине! Ты понимаешь: чья это воля?
Монастырский(тихо). Понимаю.
Таежников. Хочется бежать, как трусу, укрыться одеялом с головой… так это страшно и невыносимо! А вдруг не выдержу? А вдруг — предам?.. мало ли пророков изменяло своему священному долгу! А если еще хуже: погрязши в тину мелочей, предавшись суете бегущих дней, в заботах о ничтожном и земном — забуду я священные глаголы и подменю их… кимвалом бряцающим!.. Страшно, Егор. А впрочем… вздор все это, нервнические бредни. Какие там глаголы! Буду литератором, как и многие другие, вот и все. — Нам надо трогаться. Егор, нынче вечером я опять у них, какое-то собрание. Все готово?
Монастырский. Все. (Хмуро.) Скрытый ты человек, Михаил: иногда даже обидно.
Таежников. Не обижайся, я тебя люблю. Пустяки, брат. Что ж… разве взглянуть на эти стены, проститься с ними… выйди сюда, Егор.
Выходит на середину, осматривается задумчиво; Монастырский также.
Монастырский. Бедность!
Таежников. Печальное и темное жилище: воздух тяжел, как в склепе, и так мутен этот нищенский свет! А живут… (Задумывается.)
Монастырский. И ты жил.
Таежников. Да, жил.
Монастырский. А пройдет время, и все это, печальное и темное, станет в воображении, как милый призрак… Вот тут мы в стуколку играли, когда они вошли…
Таежников(усмехаясь). А вот тут, на полу, я пьяного Горожанкина полотенцем связывал, а он меня за палец укусил… Идем!
Идут в маленькую комнату. Монастырский сзади.
Монастырский. Миша!.. Нет, я о личном (смущаясь)… хочу я у тебя совета попросить. Видишь ли, в чем история: приглашают меня на зиму в провинцию, и знаешь, того… в оперу!
Таежников(радостно). Да что ты! Это история!
Монастырский. Кха… да, история. Неважная, конечно, опера, провинциальная, но после моих подвигов в саду «Кинь-грусть» это — как бы тебе сказать — карьера, да. Пустяки, в сущности: импресарио один меня увидел, когда я Ахилла выкамаривал. (Поет.) Я Ахилл-хил-хил…
Таежников(взволнованно). Не балагань, пожалуйста. Так вот как, а?
Монастырский. Пока царей и жрецов буду петь: он нашел во мне этакую величественность; и походка, говорит, достаточно журавлиная…
Таежников. Оставь! (Ходит, поглядывая на скромно Сидящего Монастырского.) Так вот как! Ах ты, рожа! Да, да, конечно — и ты отсюда, и я. И вдруг… пройдет десяток лет и… (Останавливается перед Монастырским.) Егор, ты воображаешь?
Монастырский(тихо). Воображаю.
Счастливо и задумчиво улыбаясь, смотрят друг на друга.
Таежников(тихо и вдумчиво). Ах ты, рожа!..
Монастырский(расплываясь в улыбке). Мы уж вчера и договорчик смахлевали, я уж и денег на фрак взял… (Хватаясь за голову, как от зубной боли.) Миша, подумай: я — во фраке!
Смеются.
Что будет с капитаном, когда увидит!..
Таежников(смеясь). Да, я думаю! (Что-то вспоминая.) Да, с капитаном… я ведь с тех пор его и не видал. А что Татьяна Тимоф… Таня, я и ее что-то не вижу?
Монастырский. Ее я видел сегодня… ничего. Здорова. Вчера я их с Полиной видал.
Таежников. Ну — идем.
Монастырский(медлит). Идем, брат, идем… (Смотрит на большие серебряные часы-луковицу.) Двадцать две минуты пятого, рано еще.
Таежников(с любопытством, протягивая руку). Покажи часы.
Монастырский. Нет, это старые, выкупил вчера. Еще отцовские, ты их знаешь.
Таежников. Да, знаю… Ну… что ж ты? Чего ты мнешься?
Монастырский. Не осуди, Михаил, не выслушав, будь справедлив! Я всегда был твоим вернейшим и преданным другом и, ежели я решился… или, вообще, невпопад, то… Составили мы тут один заговорчик против тебя, хотим уловить вашу милость в некоторые сети…
Таежников(хмуро). Кто это: «мы»?
Монастырский. Да вот Татьяна Тимофеевна, я и… еще одна особа.
Таежников(хмурясь сильнее). Что это еще за особа? Ну?
Монастырский. Не хмурься. Миша, мне ужасно больно, когда ты начинаешь хмуриться и на лбу у тебя эта печальная складка… зачем она теперь? Помнишь, что я говорил тебе про солнце? Вот оно и взошло, и это грех, Миша: не улыбнуться навстречу божественному светилу! Вспомни притчу о тех, кто на брачный пир явился не в праздничных одеждах…
Таежников(усмехаясь). Ты уже и о притчах? Праздничные одежды? Это что же значит: что и я должен заказать себе фрак?
Монастырский. Не шути, Михаил. Я серьезно.
Таежников. Да и я серьезно. Ты о Раисе эту притчу?
Монастырский. Да. Извини, Миша. Но мы, брат, убедились… совершенно и глубочайше убедились, что это такая верная, такая преданная любовь, такая… Было бы грехом и безумием…
Таежников(нетерпеливо). Да кто это «мы»?
Монастырский. Татьяна Тимофеевна и я. Извини, Миша.
Таежников(почти кричит). Да ты с ума сошел — ты бредишь? При чем тут Татьяна Тимофеевна? Что за нелепость! И откуда она знает про эту «верную и преданную» любовь?.. Таня никогда не говорила этого вздору!
Монастырский. Да, не говорила, но они давно уже… переписываются и даже видаются. Они друзья теперь, Миша… не смотри так!
Таежников. Генеральская дочь?
Монастырский(горячо). Пусть, пусть, Миша… ну да, генеральская дочь и все такое — но будь справедлив! Если бы ты видел своими глазами, как я, если бы ты видел эту генеральскую дочь, когда она, со всей своей гордостью и красотою, на коленях умоляла Таню о прощении… Что это были за святые слезы, Миша! Она руки ей целовала, она билась у ног ее… у ее стоптанных башмаков, как… как… Эх, Миша!
Таежников. Дальше!
Монастырский. Ой, будь справедлив, Михаил! Ой, не погреши! Ты знаешь ли, что Таня вот уже полтора месяца бросила свое проклятое и гнусное ремесло, — ты знаешь это?
Таежников(упавшим голосом). Нет, я этого не знал. Погоди. Жил рядом и не знал, и думал…
Монастырский. Да вот — жил рядом! Я не упрекаю тебя, Миша, у тебя и своих дум было достаточно, но…
Таежников. Как же они живут? Горожанкины?
Монастырский(восторженно). Да Раиса же! Раиса же Филипповна и денег дала, и все устроила, и теперь Таня навсегда обеспечена и счастлива… ах, Михаил, ведь это воскресение для бедной девушки!
Таежников внезапно сильно бледнеет и наступает на Монастырского.
Таежников. Постой: а эти?
Монастырский. Какие эти? Что ты?
Таежников. Эти?.. Ну — эти, которые пришли…это тоже комедия? А? Введение во храм… а?.. это тоже нарочно, да? Тоже Раиса?.. (Наступает.)
Монастырский. Михаил, опомнись! (Гневно.) Тьфу ты пропасть! Да что — в тебя черт вселился? Что ты смотришь, как бешеный. Опомнись!..
Вошла Раиса Тугаринова; оба дико смотрят на нее.
Раиса(нерешительно). Добрый день.
Монастырский(не здороваясь, возбужденно). Вы слышите? В него черт вселился! Думает, что это мы к нему Незабытова прислали, что это мы… тьфу ты пропасть! Всякое терпение лопнет с такими… (Хватает пальто и шляпу и устремляется в дверь.)
Раиса. Монастырский!
Монастырский(с порога). Знаю, знаю, через полчаса вернусь. Не могу. Черт его возьми совсем! Этакая… (Уходит.)
Таежников, зло усмехаясь, смотрит ему вслед. Напряженное молчание.
Таежников. Прошу вас садиться, Раиса Филипповна.
Раиса. Что с Монастырским?
Таежников. Ничего особенного-с. Дружеская сцена. — Чем могу служить?
Раиса. Не надо этого тона, Мишель. Я пришла…
Таежников. Вижу-с. Это и есть заговор, о котором мне говорили? (Кричит.) Не выношу-с. Опять прямо к цели?!
Раиса. Михаил Федорович, милый!..
Таежников. Заговоры! Великодушные друзья, устраивающие счастье… что это за мелодрама? Не выношу-с!
Раиса. Мишель, вы так кричите… я боюсь…
Таежников(сдерживаясь). Извините. (Усмехаясь.) Правда, мои манеры… как вы говорили, Раиса?
Раиса. Не надо этого тона, Мишель. Я пришла… (Плачет.)
Продолжительное молчание. Таежников упорно смотрит в стену, бледный и хмурый.
(Оправляясь.) Не гневайтесь, я больше не буду плакать. Можно говорить, Мишель? Вы тогда сказали, что вам нечем вознаградить мою любовь, а даром вы ничего не хотите, а теперь?.. Мишель, вы были тогда жалким студентишкой, выгнанным за бедность, бездарным неудачником, обивающим пороги у редакций, — а кто вы теперь? И если тогда — если тогда! — я верила в ваш гений, в вашу судьбу, если и в ту пору вы были единым властителем моих чувствований и дум, — то что же мне сказать теперь? Я вам верна, Мишель, только и могу сказать. — Вы молчите?
Молчание.
Таежников(угрюмо). Все это — от ума, Раиса. Вы слишком умны, чтобы… просто любить. Когда…
Раиса(поднимая руки для защиты). Нет, нет, — не это! Остановитесь, Мишель, подумайте, что вы говорите… Мишель!
Таежников(настойчиво и зло). Когда вы заплакали давеча, я чуть не поверил вам, мое сердце дрогнуло, но вот слышу я голос ваш… вашу умную, как всегда, речь… вижу ваши надменные, даже после слез надменные глаза, — и я сомневаюсь. Я снова не верю вам, Раиса, простите меня.
Раиса(с ужасом). Вы не верите?
Таежников. Нет, не верю. Мне очень жаль, Раиса, говорю это искренно… но есть что-то во мне, что никогда не поддастся обману. Обман. (Резко.) Зачем эта комедия с Татьяной Тимофеевной?
Раиса. Это не комедия! Мишель, Мишель, — остановитесь, взгляните на меня!
Таежников(еще резче). Я повторяю: зачем эта оскорбительная комедия с Таней? Я не верю-с — ни в ваши позы, ни в ваши поцелуи… на колени, обнимать ноги, прижимать к груди стоптанные башмаки — о, какое кощунство! Этих бедных и доверчивых людей вы могли обмануть вашими умными речами, вашей талантливейшей игрой, достойной театра, но меня вы не обманете! Нет.
Молчание.
Раиса(тихо). А если я убью себя, ты и тогда… не поверишь?
Таежников. И тогда не поверю.
Раиса. И тогда?
Таежников. О, я знаю тебя! Я знаю, что ты способна на пытки, на самую жестокую смерть, только бы хоть в смерти добиться своего. (Презрительно.) Что смерть!
Молчание.
Раиса(тихо). Что же мне делать? Скажи.
Таежников. Не знаю. Ищи сама. Не знаю!
Молчание. Раиса очень бледна под вуалью. Таежников искоса взглядывает на нее и отводит глаза; тихонько поламывает пальцы.
Один вопрос. Что это за комедия с Татьяной Тимофеевной, я вас спрашиваю? Вы с ней видаетесь, вы чуть ли не дружны… что это за комедия? Раиса!
Раиса(вяло). Это не комедия.
Долгое молчание.
(Едва шевеля губами.) Мне можно уходить?
Таежников. Да, уходите. Если вы хотите.
Раиса встает и поправляет вуаль.
Погодите… Вы дали ей денег?
Раиса. Дала.
Таежников. Я вам возвращу эти деньги.
Раиса. Хорошо. Мне можно идти?
Таежников. Да.
Раиса идет.
Раиса!
Раиса(останавливаясь). Что?
Таежников. Нет, я не могу, чтобы вы так ушли. Раиса… о Боже мой, что же мне делать, что же мне делать? Раиса! Докажите мне… докажите мне, что вы любите меня: я хочу поверить и не могу!
Раиса(вяло). Я не могу доказать.
Таежников(топая ногой). Ну, закричите… заплачьте, я должен поверить, я не могу так! Пожалейте меня, разорвите этот туман, этот туман… ах, что у меня с головой! Заплачьте, я хочу видеть слезы, я хочу верить!
Раиса. Я не могу заплакать.
Таежников. Я тебя убил?
Раиса(вяло). Я не знаю. Пустите меня, я лучше пойду…
Таежников. Раиса!
Раиса(едва шевеля губами). Я боюсь, что вы кричите. Я лучше пойду. Мне надо идти. Не сердитесь, Мишель, я приду завтра. Я… (Умолкает.)
Таежников(тихо, с отчаянием). Ты говоришь как мертвая. Я тебя убил? Я убил тебя, моя красавица? (Почти с рыданием.) Моя гордая красавица, что же я сделал с тобою!.. (Сажает ее на стул и становится на колени, прячет голову.)
Молчание. Раиса тихо гладит его волосы.
Раиса. Это ничего. Не надо. Я лучше завтра приду. Это так сразу, я не ожидала. У меня немного голова… Не надо.
Таежников целует ее руки.
(Удивленная.) Ты? Ты целуешь мои руки, Мишель? Ты любишь меня?
Таежников(пряча голову). Люблю.
Она гладит его волосы и начинает тихо плакать; левой рукой поднимает вуаль и вытирает катящиеся слезы. Тихие слезы переходят в дрожь и безмолвные рыдания, сотрясающие тело; так же молча, охватив Раису за плечи, старается сдержать их Таежников. Затихает.
Раиса. Я пойду.
Таежников. Иди.
Раиса встает, оправляет волосы и вуаль и, длительно вздохнув, осторожно пальцами касается лба Таежникова. Он тихо целует руку.
До завтра.
Раиса. До завтра.
Таежников. Ты меня любишь?
Раиса. Да. (Длительно вздохнув.) А ты?
Таежников. Да. {Провожает ее и у порога целует коротким, сквозь вуаль, еле ощутимым поцелуем.)
Раиса выходит. Таежников некоторое время совершенно бессмысленно толчется по комнате, выходит в большую комнату, потом кричит во весь голос.
Монастырский!.. Монастырский!
Никого. Наконец из внутренней комнаты показывается голова горбатенького Сени и прячется.
Сеня!.. Сенька! Сеничка!..
Сеня(высовывая голову). Мамы нет. (Снова прячется.)
Таежников хохочет.
Таежников. Сеня… Сеничка, да куда ты? Это я же ору. Сеня! (Хочет открыть дверь, но раздумывает и опять орет, наслаждаясь для себя неслыханным громким звуком своего голоса.) Монастырский! Ахиллес!.. Черт перепончатый!.. (Вдруг становится серьезен и торопливо собирает разбросанные листки рукописей, тихонько чертыхается, роняя. Насвистывает.)
Входит, почти вбегает бледный капитан Прелестнов с перекошенным лицом и дико вытаращенными глазами. Одно мгновение, задохнувшись, не может вымолвить слова.
Прелестнов(задыхаясь). Миша!..
Таежников(копируя его дыхание, его перекошенное лицо и вытаращенные глаза). Что?
Капитан отшатывается; комически повторяя его движения, отшатывается и Таежников. Мгновение — дико таращатся друг на друга.
Прелестнов(как будто поняв). Миша!.. Ты уже?..
Таежников(также). Капитан!.. Я уже. А ты?
Прелестнов(опять не понимая, со страхом). Да что ты?
Таежников(наступая). А ты что?
С угрожающим видом наступает на капитана, тот пятится.
Таежников хохочет.
Прелестнов(бормочет). Да что ты! Перекрестись! Перекрестись, Бог с тобой! — Таню лошади задавили.
Таежников(отшатывается). Что?
Прелестнов. Таню лошади задавили. Где же эти… мать где? Я думал, ты уже знаешь. Несут. Лошади задавили. Там Монастырский, мы… (Ляскнув зубами.) Мы видели. Где мать? Я пришел. Постой!.. (Заглядывает во внутреннюю дверь, зовет: «Сеня!»)
Сеня выходит; на носу у него большие, стариковские, с увеличительными стеклами, очки.
Мать где?
Сеня. Ее дома нет, в гости пошла, а я книжку читал.
Прелестнов(пугаясь очков). А очки — зачем очки?
Сеня. Я книжку…
Прелестнов. Зачем очки?
Сеня. Мне доктор велел, я книжку читал.
Прелестнов. Э, да ну тебя! Таню лошади задавили, слыхал? Несут… эх, а матери нет!
Сеня. Какие лошади? (Кричит.) Мама, мамочка!.. (Плачет.)
Таежников в столбняке.
Прелестнов. Перестань! Не сметь кричать, я тебя!.. Цыц! Ох, Боже ты мой, Господи! А куда ушла мать, надо сходить за ней, куда ушла?
Сеня. Не знаю.
Прелестнов. Не смей трястись, слышишь! Не орать — рот заткну… Миша, хоть бы ты его как-нибудь… Отойди, несут!
Широко распахивается дверь. По лестнице, в большой тишине спускаются люди с бесчувственным телом Тани. Несут ее: Монастырский, пожилой хожалый, еще трое-четверо из случайных уличных прохожих. Одеты бедно, господ нет. Две женщины с этого же двора простоволосые; одна, пожилая, плачет.
В комнате темнеет.
Пожилая женщина(тихо и суетливо). Да нельзя же ногами вперед, примета такая… Мужики! да нельзя же ногами…
Хожалый. И без тебя знают.
Прохожий(молодой мастеровой). Как же ее по лестнице головою вниз? Дура.
Пожилая женщина. Сам дурак! (Плачет.) Ох, батюшки мои, голубчики, кровушки-то, кровушки…
Прелестнов(тихо и свирепо). Молчать!..
Монастырский. Сюда клади… на постель… ногами-то, ногами-то заходи!
Пожилая женщина(плачет). Батюшки, голубчики…
Прелестнов. Молчать! Не выть! Сюда, сюда, клади… так, так.
Таня стонет. Тихо переговариваясь, ее укладывают на постель.
Кто-то приносит из кухни воды, хлопочут.
Вторая женщина(Прелестнову, тихо). Барин, шляпка-то ихняя. Шляпку ихнюю возьмите… Барин, шляпку ихнюю…
Прелестнов свирепо отталкивает ее; женщина осторожно кладет смятую, исковерканную шляпу на подоконник.
Вторая женщина. Барышнина. — Мальчик, а ты чей?
Сеня(дрожа). Здешний.
Вторая женщина. Ай-ай, зачем же тут сидишь? Иди, иди, тут тебе нехорошо. Смотри, сидит… ишь ты, еще в очках!..
Пожилая женщина(хлопоча). Иди, иди, мальчик, нехорошо. Куда тут вас?.. (На любопытных.) А вы чего не видали? У — бесстыдники!
Обе женщины уводят Сеню в кухню. В дверь протиснулись еще любопытные, заглядывают через плечи, перешептываются.
Голоса. Не толкайся!
— А кто ж это стоит?
— Кто?
— Жилец.
— Кого это?
— А ты не видишь кого?
— Таньку задавили.
— Пьяную, что ли?
— Должно, пьяную: тверезый под лошадь не попадет.
— Не толкайся.
— Ну и господа живут… Тоже чиновники.
— Сам-то ты под лошадь не попади… ишь, нализался?
Капитан(свирепым шепотом выгонят их). Вон, вон! Вон! Что набрались, — не видали? Вон!
Уходят.
Голос. Ишь, разошелся красноносый! Тоже, вон!
Прелестнов. Я тебе покажу красноносого, живо в квартал отправлю!.. Вон!
Захлопывает дверь. Постепенно расходятся и принесшие Таню. Таня пришла в себя, стонет и что-то говорит. Монастырский наклоняется к ней. Во все это время Таежников молча, расширенными глазами, приложив руку к груди, смотрит то на принесших, то на Таню. Так же, повторяя движения других, становится на носки и старается заглянуть туда. Обе женщины выходят из кухни, с ними и Сеня.
Пожилая женщина(капитану). Боится там один, не хочет.
Прелестнов. А?.. Ну, ладно, ладно. Ты вот что, матушка: огня бы надо, темно… Где у них тут?..
Пожилая женщина. Я сейчас. Я найду… (Зажигает лампу, от которой сразу темнеют углы и на стенах появляются странные и уродливые тени.)
Вторая женщина сажает Сеню в углу на стул, где он и сидят тихо и неслышно, горбатый, старообразный, поблескивая забытыми очками. Грозит ему пальцем.
Вторая женщина(шепотом). Тут сиди, слышишь? Сестричка больна!
Монастырский. Свет, свет в глаза. Лампу уберите.
Прелестнов. На пол поставь.
Женщина ставит лампу на пол в угол, так что кровать и Таня остаются в густой тени. Монастырский на носках подходит к этим.
Монастырский. Про мать спрашивает. Сеня, где мама, куда они пошли?
Сеня(взглянув на капитана, дрожа). Не знаю.
Монастырский. Ну что, Миша?
Таежников, Ничего.
Пожилая женщина (шепчет). Я знаю, куда они пошли. Они в пятую роту пошли, у них там знакомые живут, ой, матушки, далеко! Да я схожу… как же, в пятой роте, я знаю…
Хожалый. Ты извозчика возьми, пешком далеко. Так я пока что на пост пойду. Тогда заявку сделаете, если что.
Монастырский(что-то шептавший Тане, оглядываясь). Доктора же, слышишь!
Хожалый. Какой тут доктор… в праздник-то. Поищу, может, и найду. Тогда заявку сделаете, если что, мальчишку пошлите.
Обе женщины и хожалый выходят. В комнате остаются: Таня, Монастырский, Таежников, капитан и Сеня. Таня затихла. Монастырский подходит к Таежникову, берет его за локоть.
Монастырский. Миша!.. (Тихо.) Посиди около нее, капитан, я сейчас. Миша, Михаил, не надо смотреть, на тебе лица нет. Доктора надо, говорят… какой тут доктор, когда… эх!
Таежников. Егор!
Монастырский. Что, милый, ну?
Таежников. Нет, ничего, я спокоен. Егор, скажи мне: что случилось? Нет — что случилось? Кто я — убийца? Или кто? Егор, — или кто?
Прелестнов(тихо). Миша, Михаил Федорович, она тебя зовет. Пойди. (Уступает место.)
Таежников(поспешно). Иду.
Монастырский. Постой, капитан: возьми отсюда Сеню, отведи его в ту комнату. И сам… понимаешь?
Прелестнов. Понимаю. (Что-то тихо говорит Сене и уводит его).
Монастырский ушел в маленькую комнату и, зажав голову руками, садится на пустую кровать Таежникова. Таежников молча, в покорном ожидании, сдерживая судороги лица, стоит у изголовья Тани.
Молчание.
Таня(слабо). Михаил Федорович…
Таежников. Я здесь, Таня.
Таня. Сядьте.
Таежников послушно берет стул и садится.
Молчание.
Не надо доктора.
Таежников. Хорошо. Таня. Это нечаянно…
Таежников(не понимая). Что нечаянно, Таня?
Таня. Что лошади… Я шла… просто… а тут лошади… воды дайте.
Таежников подает воды, руки его дрожат.
Руки дрожат… не надо. Я клянусь.
Таежников. Что, Танечка, я не понимаю?
Таня. Что нечаянно. — Михаил Федорович.
Таежников. Что?
Таня. Я умру. Бог простит меня?
Таежников. Простит, Таня. Бог простит тебя.
Таня. Правда?
Таежников. Я верю, Таня! Бог простит тебя, Таня!.. Ты говорила, что умрешь, когда я умру. Зачем же ты раньше? Или я умер? Милая ты моя, милая ты моя!..
Таня. Не надо.
Молчание.
Нагнитесь. — Раиса очень хорошая, Михаил Федорович.
Таежников. Что?
Молчание.
Таня!
Молчание. Видна усиливающаяся бледность Таежникова, его перехваченное, ускоряющееся дыхание.
(Встает и, продолжая смотреть на неподвижную Таню, зовет.) Егор!..
Монастырский(вскакивая). Что? (Подходит к постели.)
Оба некоторое время молча и внимательно смотрят на неподвижное белое пятно и отходят.
Монастырский. Надо капитану… (Окликает в дверь.) Капитан, Гавриил!
Прелестнов(выходит). Что?.. Ага! Так.
Молчание. Трое мужчин стоят в нерешительных и странных позах.
(Вздохнув, громко.) Ну, — царствие небесное, вечный покой. Отмучилась. Что ж, господа… надо лицо прикрыть. — Так, теперь хорошо. — Да-с. Да и что за жизнь, господа, если вникнуть? Миша, Михаил Федорович, уходил бы ты, брат, что тут тебе делать… взял бы ты его, Монастырский.
Таежников(твердо). Нет, я ничего. За Елизаветой Семеновной послали?
Монастырский. Послали… где-то они в пятой роте. Да!..
Прелестнов. Родители, это… Ну, да и то, господа: на все воля Божия!
Таежников. А Паулина?
Прелестнов. Что ж Полина? Поплачет, вот и все — на все воля Божия. Надо покоряться, господа… конечно, жалко и все такое, но… Я, знаете, сразу увидел, что не жилица; я их, безнадежных, много повидал в свое время. Как появятся на лице этакие тени…
Монастырский. Пойди к Сене, Гавриил, мальчик один там.
Прелестнов. Я ему книжку дал. Сейчас пойду… вы, того, молодые люди, не беспокойтесь. Придут родители, обрядим, я и псалтирь почитаю. Оно, знаете, и для них, когда человек в мундире, да… Ну, ну. Миша, приободрись, все там будем, брат. Ей-Богу! (Выходит.)
Таежников и Монастырский уходят в маленькую комнату. В большой — тишина, тени на стенах и потолке от низко горящей лампы, смутное и неподвижное пятно постели.
Монастырский. Что ж, идти, Михаил, или?.. Тогда я лампочку зажгу.
Таежников. Да, зажги. Керосин есть?
Монастырский(зажигая). Есть, хватит. Как все это неожиданно и быстро случилось! Я только что зашагал сюда, как обещал Раисе Филипповне, и как раз на углу… да. Почти на глазах. Знаешь, наискосок от «Палермо», там всегда такая езда…
Таежников. Она сама?
Монастырский. Сама.
Таежников. А мне сказала, что нечаянно. Клялась. (Усмехаясь.) Боится только, что Бог ее не простит. Раису мне рекомендовала. Ах, Таня, — вечная ты мука моя!
Монастырский. Тише говори. Мне все кажется, что она слушает.
Таежников. Не бойся: ничего не слышит.
Молчание.
Монастырский. Придет сейчас Елизавета Семеновна… тяжко подумать.
Таежников. А мы уйдем, да. Правильно: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Что мертвая! — я о живой говорю, вот об этой вечной мухе моей. Что надо, чтобы она возмутилась, где конец этой ужасающей покорности? Не могу я этого вместить. Егор! Буду кричать, буду вопить и неистовствовать, а не покорюсь. Восстану!
Монастырский. Она тебя любила.
Таежников. Нет. Разве она смела любить? Это другие смеют любить, а она могла только жертвовать… ах, в этом-то и ужас мой, мое отчаяние!
Монастырский. Почему твой ужас?
Таежников. Молчи, не надо. А вдруг она действительно слышит — и улыбается? Дураки, говорит, дураки! Ведь ей кое-что известно такое, чего мы еще не знаем.
Монастырский (тихо). Миша…
Молчание.
Таежников. Хорошо, больше не буду. Не надо. Это она всегда повторяла: не надо… хорошее слово! Холодно здесь.
Монастырский. Да, холодно. Пойдем.
Таежников. Пойдем. Как я буду сегодня смеяться и блистать в этом собрании талантливых и умных людей!
Монастырский. Разве пойдешь?
Таежников. Пойду, конечно. Ведь я немного ворон, я кормлюсь мертвечиной. (Усмехаясь.) Не понимаешь? Умирая, они, понимаешь, они отдают мне свою душу, свою жизнь и… страдания свои! О, сколько во мне этих жизней!
Монастырский. Ты меня удивляешь, Михаил: никак я не могу понять в тебе этого сочетания — силы и слабости. То ты на ногах не стоишь, как давеча, то…
Таежников. И не старайся понять, Егор, я и сам этого не понимаю. Одевайся, идем.
Одеваются.
Монастырский. За вещами я лучше пришлю. Как-то неловко, знаешь, точно чужое уносишь. Глупо!
Таежников. Погоди… Пройдем к ней.
Монастырский. Пройдем.
Входят, сняв шляпы. Лица их освещены, на стенах длинные, ломающиеся тени. Тишина.
Таежников. Ты видишь — там, где лежит она? Это не она, Егор. Это я умер, да, это я лежу. Таня умерла, умерла тихая Таня, и с нею умерло что-то драгоценнейшее во мне; мне кажется, что умер я сам. То, что осталось, то, что вот сейчас говорит с тобою и уйдет отсюда, — это уже не я. Это другой, чуждый и незнакомый мне человек. Сейчас я могу предсказывать, и я говорю тебе, Монастырский: мне предстоит большая и необыкновенная жизнь. Будет творчество; будут минуты огненного вдохновения, будут исступленные слезы над жизнью и страданиями людей; будет чей-то восторг, будут громкие клики приветствий, — но это ушло и больше не вернется никогда. Что мне эта женщина? — я ее не любил, она лишь призраком мелькнула, как тень безгласная… а с нею уходит моя юность, моя душа, мое неузнанное счастье. Пусть же спит тихо тихая Таня, а мы с тобою — идем, Монастырский.
Надевают шляпы и выходят.
Быстро падает занавес
Все действие происходит в пустоте.
Подобие маленького театра. Левую часть сцены занимает эстрада, на которой представляют актеры, — широкий помост, по самой середине разделенный тонкой сценической перегородкой. Левая часть являет собою интимную сторону маленького театра, его закулисы; на правой совершается сценическое действо. И та, и другая видимы одинаково хорошо, но на левой стороне освещение скудно и стоит сумрак, и движения смутны, — правая же озарена ярким светом рампы, располагает к громкой речи, движениям размеренным и точным. Но вот горе! В маленьком театре нет зрителей. Их заменяют собою куклы, плоские деревянные фигуры, вырезанные плотником из тонких досок и раскрашенные маляром. Двумя плоскими рядами, сидя на воображаемых стульях, они полукругом обнимают эстраду, смотрят неотступно нарисованными глазами, не двигаются, не дышат, молчат. Свет рампы отраженно падает на их мертвые румяные лица, дает им призрак жизни; колеблясь, как бы колеблет их. Ударяясь о плоские фигуры, возвращаются назад на эстраду и звуки громких речей — кажется, что куклы говорят, смеются, даже плачут. Директор и актеры называют их зрителями.
Ночь накануне первого представления. Темно и глухо. Эстрада окутана мраком, и лишь слабый свет нескольких лампочек озаряет пространство между эстрадой и зрителями, смутно намечая их намалеванные лица, неподвижно-деревянные фигуры. Тихо разговаривают двое: Режиссер и Художник. Художник беспокоен, слишком ласков, слишком подвижен — Режиссер молчалив и темен.
Художник. Простите, мой дорогой, что я к вам врываюсь ночью. Правда, здесь так глухо. Но вы, дорогой мой, вы сами режиссер и прикосновенны к искусству, вы поймете мое волнение, как художника. Мне бы хотелось еще раз взглянуть на эти удивительные фигуры, созданные моей кистью. Нельзя ли, дорогой мой, осветить их ярче?
Режиссер. Нельзя.
Художник. Но почему? Мне все кажется, что вон тот, третий с краю, не вполне закончен. Два-три штриха… О, вы не знаете, что значит один только штрих, когда он родится вдохновением!
Режиссер. Нельзя.
Художник. Я бы тронул только щеку. Мне кажется, она недостаточно ярка и выпукла. Ведь он же толстый человек, поймите меня, мой дорогой!
Режиссер. Нельзя. Я жду директора и Его светлость.
Художник (почтительно кланяется). А-а, и Его светлость! Тогда дело другое, и я молчу. Я молчу, мой дорогой. Я вполне уверен, что Его светлость, как никто другой, оценит мой труд. Мне сказали: нам не нужно живых зрителей в театре, мы боимся шума и неприличия, которые несет с собою толпа. Не так ли мне было передано?
Режиссер. Да, так.
Художник. Но мы не любим быть в театре и одни среди пустых стульев и пустых темных лож. Нарисуйте нам зрителей, но так, чтобы они были совсем как живые, чтобы милые актеры, которые, к сожалению, слишком любят толпу, не заметили обмана и восторженно твердили о полном бенефисном сборе. Не так ли, мой дорогой?
Режиссер. Да, так.
Художник. Гениальный каприз! Гениальная прихоть! Только в голове, осененной короной, могло зародиться такое очаровательное безумие. Театр полон — и нет никого. Нет никого — и театр полон! Очаровательно! Ну и что же, дорогой мой: разве мне не удалось?
Режиссер. Удалось.
Художник. Я думаю. Ах, дорогой мой, вы слишком флегматичны! На вашем месте я бы прыгал от восторга. Ведь они так живы — вы понимаете, так живы, что сам господь бог может обмануться и почесть их за свое творение. А вдруг он действительно обманется? Нет, вы подумайте, дорогой мой; вдруг, обманутый, он зовет их на Страшный суд и впервые — подумайте, впервые! — в недоумении останавливается перед вопросом: кто они — грешники или праведники? Они из дерева — кто они: грешники или праведники?
Режиссер. Это уже философия.
Художник. Да, да, вы правы. Долой философию и да здравствует чистое искусство! Мне нет дела до Страшного суда, мне важен только суд Его светлости и господина директора. Признаться, я немного боюсь вашего директора: он очень странный господин. А вы его не боитесь?
Режиссер. Нет.
Художник. Но он платит очень щедро. Не так ли?
Режиссер. Ему самому платят очень щедро.
Художник. Да? Так Его светлость очень богатый человек? Ну, конечно, о чем же я спрашиваю. Театр принадлежит Его светлости, а эти зрители за вход не платят. (Показывает рукой на намалеванных зрителей и хохочет.) До такой степени совершенства даже я довести их не могу. Не так ли?
Но одиноко погасает смех. Режиссер молчит. Наклонившись, Художник шепчет.
Конечно, тут нет ничего смешного. Вы правы, мой дорогой. Но не скажете ли вы мне теперь, когда мы совершенно одни — я думаю, что на десять миль в окружности вы не найдете живого существа возле этого театра, — когда мы совершенно одни, не скажете ли вы мне дружески: что все это значит? Конечно, это гениальный каприз… но что все это значит? Если быть откровенным, я немного боюсь, вернее, испытываю какое-то странное и неприятное волнение. Почему Его светлость носит черную маску?
Режиссер. Его лицо знает вся Европа, и он не хочет, чтобы его узнали.
Художник. Вся Европа?
Режиссер. И Америка.
Художник. И Америка? Так кто же он?
Режиссер. Не знаю.
Художник. Вы так молчаливы, мой дорогой, что я впадаю в отчаяние. Поймите же, что мне страшно, вернее, я испытываю какое-то странное и неприятное волнение… Почему я ни разу не видал никого из ваших актеров?
Режиссер. Одного вы знаете.
Художник. Да? Кто же он?
Режиссер. Вы.
Художник. Ах, оставьте: это старая и нелепая игра словами. Да, да, все мы актеры, а жизнь — театр, а зрители… Позвольте: но, быть может, у вас и актеры из дерева? Вот было бы славно.
Режиссер. Нет. Они страдают.
Художник. Да, да, конечно. Но получают ли они жалованье? Ах, мой дорогой: получаю жалованье — следовательно, существую, это даже не философия… Но где-то хлопнули двери!
Режиссер. Это идет директор.
Художник. Ах, боже мой! Вот опять хлопают двери. Я боюсь, как бы мое присутствие в этот час не показалось неуместным господину директору или Его светлости. Я ведь даже не имел еще чести быть представленным.
Режиссер. Директор очень любезный человек.
Художник. А Его светлость? У меня запотели руки от волнения. Я сошлюсь на вас, мой дорогой. Я сошлюсь на вас!
Голос директора (за сценой). Осторожнее, Ваша светлость, здесь ступеньки.
Входят двое: Его светлость— высокий человек, окутанный черным плащом, на лице черная полумаска. За ним, слегка согнувшись из почтительности, идет Директор, также высокий и также одет в черное. Лицо Директора, бритое, как у актера, сумрачно, но энергично. При малой подвижности черт оно отражает игру души лишь черными тенями. Держится он с достоинством; временами, скорее в оттенке голоса, нежели в смысле самой фразы, звучит легкое пренебрежение, почти недоброжелательство к высокому гостю.
Маскированный. Здесь темно.
Директор. Я прикажу дать огонь, Ваша светлость.
Маскированный. Нет, погодите. Кто эти двое?
Художник и Режиссер кланяются.
Директор (тихо). Это мои сотрудники, Ваша светлость. Тот темный — режиссер, свой человек. Он молчит и делает. Он так умеет молчать, что Ваша светлость с той любовью к молчанию, которую я осмелился заметить, несомненно подарите его вашей благосклонностью. А этот… этот художник. Он умрет от острой тоски, если я не представлю его Вашей светлости. Вы позволите?
Маскированный. Представьте.
Директор (громко). Ваша светлость, позвольте представить вам моего драгоценнейшего сотрудника, знаменитого художника, гениальная кисть которого воистину творит чудеса. Он дал зрителей нашему театру.
Художник кланяется. Еще раз кланяется.
Маскированный. Вы гениальны?
Художник. Ваша светлость!..
Маскированный. Но почему у вас красные щеки — ваш гений хорошо питается? Вы едите слишком много мяса. Это вредно. Я пришлю вам своего доктора.
Художник. Ваша светлость…
Маскированный отворачивается, и Художник, кланяясь, отходит. Выразив Режиссеру жестами свой восторг, он быстро исчезает.
Его светлость. У вас все готово, господин директор?
Директор. Как вы приказали, Ваша светлость. Как вам нравится самый театр? Мне стоило немалого труда найти подходящий дом на окраине столицы. Люди там… (неопределенно показывает рукой) … а в эту и в эту сторону пустыня и ночь. Только стена из старого кирпича отделяет вас от пустыни и ночи.
Его светлость. Но ночь проходит и сквозь камень.
Директор. Да, ночь проходит и сквозь камень. В этом доме когда-то жили и умирали: здесь, где мы стоим, раньше была чья-то спальня. Потом дом состарился, и его оставили умирать. В сущности, это уже мертвый дом, и его собирались сломать, когда деньги Вашей светлости дали ему новую жизнь. Теперь это театр.
Его светлость. Это, кажется, второй этаж — а что под нами?
Директор. Не могу сказать с точностью, Ваша светлость; кажется, пустые комнаты. Как и над нами — двери забиты, и я не счел нужным открывать их. Ведь мы дадим только одно представление!
Его светлость. Да, одно. Театр мне нравится. Вы поняли, чего я хочу. Здесь была спальня? Вы так, кажется, сказали? Это мне нравится. Можно сказать, что они еще спят и видят все во сне. Вы остроумный человек, господин директор.
Директор кланяется.
Это сцена… А что там, за перегородкой?
Директор. Там кулисы. Здесь они представляют, там готовятся к представлению, живут и тоже представляют.
Его светлость. А где вы поместите оркестр?
Директор. Как вы приказали, Ваша светлость, — за сценой. Их не будет видно.
Его светлость. Их не будет видно. Да, необходимо, чтобы между актерами и вот этими не было никого живого. Поймите меня — если только мышь здесь пробежит, она испортит нам всю соль игры. Здесь должно быть пусто и немо.
Директор. Как в могиле?
Его светлость. Мертвецы говорят.
Директор. Как в вашем сердце, Ваша светлость?
Его светлость. И в вашем, господин директор. Теперь покажите мне вот этих.
Директор (обращается к молчаливому Режиссеру). Идите и слушайте мои приказания. Дайте свет на зрителей.
Режиссер удаляется. Его светлость и Директор, склонив головы, как мастера своего дела, неспешно рассматривают зрителей.
Его светлость. В этом слабом освещении они мне нравятся. Они похожи на живых. Вон тот положительно шевелился, когда вы хвалили художника, господин директор.
Директор. А вон тот положительно привстает, когда слышит голос Вашей светлости.
Оба тихо смеются. Внезапно вспыхивает яркий свет и падает на деревянных зрителей, беспощадно обнажая плоские деревянные лица, жалкую пестроту красок, наивную бессмысленность, лишенную стыда.
Его светлость. И это зрители нашего театра?
Директор. Да, это зрители нашего театра. Но вы удивлены, Ваша светлость? Разве вы не этого ожидали?
Его светлость. Да, я удивлен. И вы думаете, что наши актеры в них поверят?
Директор. Наши актеры в них поверят.
Его светлость. В это дерево и сурик? В эту жалкую мазню бездарного мазилки? В эту наивную бессмысленность, лишенную стыда? Полноте, господин директор, ваши актеры освищут вас. Эти куклы негодны даже для того, чтобы быть пугалами на огороде, они не обманут даже воробья!
Директор. Но наши актеры в них поверят. Ах, Ваша светлость, не в этом ли вся соль нашей игры? Ведь мы решили посмеяться, а стоило бы смеяться, если бы эти куклы были… не хуже нас? Только гениальная бездарность, как мой знаменитый художник, вложив в творение всю свою бессмертную душу, мог дать такое сочетание: бессмертие в ничтожестве. Всмотритесь, Ваша светлость: на первый взгляд лишь дерево и краски; но дальше — они уже смотрят! Еще дальше — не слышите ли вы, как бьется какой-то странный деревянный пульс? Еще немного — и чей-то деревянный голос…
Его светлость. Пожалуй, вы и правы. А вы не думаете, что и вы поверите в них?
Директор. Я?
Его светлость. Да, вы. К концу представления, конечно.
Директор. Я? Вы изволите шутить, Ваша светлость?
Его светлость. Да, я шучу. Вы меня интересуете, господин директор. Если мой вопрос не покажется вам нескромным: где ваша жена, господин директор? Вы человек не первой молодости.
Директор. Умерла, Ваша светлость.
Его светлость. А ваши дети?
Директор. Умерли, Ваша светлость.
Его светлость. А ваши друзья?
Директор. Умерли, Ваша светлость.
Его светлость. Вы одиноки?
Директор. Как и вы, Ваша светлость… если мне простится мое нескромное замечание.
Его светлость. Да. Вы забываетесь.
Директор молча кланяется. Молчание. Прикажите дать свет на сцену.
Директор (кричит). Дать свет на сцену!
Столб яркого света переходит на эстраду. Зрители как бы гаснут, тают в полумраке, оживают странно.
Его светлость. У вас на сцене только стол и стул… разве этого достаточно для представления?
Директор. Достаточно, Ваша светлость. Остальное они вообразят.
Его светлость. А этот странный цветок? По колючкам я сказал бы, что это кактус, если бы в его извивах не было чего-то слишком живого, слишком злобного. В его взгляде…
Директор. Вы заметили, что он смотрит?
Его светлость. Да. В его взгляде есть что-то предательское, он таится, словно в засаде. Это остроумно… но что это значит?
Директор. Все, что хотите, Ваша светлость: и горе и радость, и жизнь и смерть. Весной это похоже на сад, зимою на кладбище; королю это напомнит его корону. Это сценическая условность, которая вообще облегчает работу воображения, дает игре естественность и необходимый пафос.
Его светлость. Вы мне нравитесь, господин директор. Завтра я с удовольствием послушаю вашу музыку и погляжу актеров — они должны быть интересны не менее всего того, что вы уже показали.
Директор. Но почему же завтра?
Его светлость. Сейчас ночь.
Директор. Да, сейчас ночь.
Его светлость. Ваши музыканты спят.
Директор. А разве ночь не есть сценическая условность? Музыканты готовы, Ваша светлость, и ждут ваших приказаний.
Маскированный (пожимает плечами). Вы кудесник, господин директор. Я слушаю.
Директор (кланяется и говорит негромко). Дайте музыку.
За сценой играет оркестр. Высокий человек в маске и Директор внимательно слушают; маскированный оперся рукою на край эстрады, склонил голову и, видимо, глубоко задумался; Директор стоит так, словно прислушивается к его мыслям. Высокий вздыхает.
Его светлость. Это очень веселая музыка.
Директор. Да, Ваша светлость. Очень веселая.
Его светлость. Но в ней есть и печаль. Ваша жена была красива, господин директор?
Директор. Да, Ваша светлость.
Его светлость. Но в ней есть и тоска. Ваша жена умерла, господин директор?
Директор. Да, Ваша светлость.
Его светлость. Но в ней есть и смертное томление, и ужас, и одинокий стон бесприютного ветра, и слабая мольба о помощи. Ваши дети умерли, господин директор? Но отчего же вы молчите? Или я ошибся — и это и есть веселье нашего театра?
Директор. Да, Ваша светлость. Это и есть веселье нашего театра. Если вы изволите вслушаться, то вы поймете: это обычная музыка, которая играется на всех балах. Хочется танцевать, когда ее слышишь.
Его светлость. Да, хочется танцевать. Вы так искусно изменили мотив, что переход едва заметен. Но довольно. Я не хочу танцевать.
Директор (кланяется и кричит). Довольно!
Музыка смолкает. Молчание.
Маскированный (движением головы указывает на нарисованных зрителей). Они должны быть довольны. Отчего они не аплодируют?
Директор. Здесь нет еще актеров.
Его светлость. А мы?
Директор. Ваша светлость в прекрасном настроении и изволит шутить. Но не хотите ли вы взглянуть на настоящих актеров, которые завтра создадут славу нашему театру? Они к вашим услугам.
Маскированный. Сейчас? Но сейчас глубокая ночь.
Директор. Ночь — только условность. Если вы изволите сесть — представление займет довольно много времени, — я проведу перед вами моих актеров. Каждый из них, в том костюме и гриме, в котором он будет играть, освещенный ярко, пройдет через сцену.
Маскированный. Нет, я буду стоять. Я смотрю.
Директор (приказывает негромко). Дайте актеров.
Свет внезапно гаснет, и несколько мгновений стоит полная тьма. Затем у заднего конца эстрады вспыхивает ореол, и в нем две фигуры: юноша и девушка в средневековых романтических костюмах. Обнявшись, с застывшим выражением на лицах счастья и муки, они медленно скользящей походкой проходят через сцену и скрываются в той двери, что ведет за кулисы; и свет сопровождает их. Во все время, пока они идут, глаза их смотрят прямо перед собою, лица мертвенны и странно неподвижны — как у трупов.
(Объясняет.) Это влюбленные. Я нарочно одел их в средневековые костюмы: это больше идет к любви, чем наша отвратительная прозаическая одежда. Они умрут к концу второго действия.
Маскированный. Тише!
Директор. Они не слышат. Они оба умрут к концу второго действия.
Снова вспыхивает свет на конце эстрады, и в нем показывается фигура веселого человека во фраке. С застывшей гримасой смеха на мертвецки бледном лице он медленно, глядя перед собою, проходит через эстраду. В петлице его фрака огромная, как развернувшийся кочан капусты, красная роза.
(Объясняет.) Это веселейший в мире человек. Он питается смехом, в его жилах вместо крови текут улыбки, а там, где у людей бьется сердце, у него прыгает самый лучший, самый смешной, очаровательно-нелепый анекдот.
Маскированный. Он умрет?
Директор. Как и все мы, Ваша светлость.
Снова вспыхивает свет. Через сцену проходит, проплывает величественно высокий, уже немолодой, гордый человек с бритым красивым лицом. В своем окаменелом величии он похож на тяжелый движущийся монумент.
Это — гениальный актер. Особенно удаются ему цари и герои. Он покончит с собою к концу третьего действия.
Маскированный. Такие обычно режутся бритвой.
Директор. Вы ошиблись, Ваша светлость: он застрелится.
Актер скрылся. В ореоле света проходит высокая слепая женщина с протянутыми вперед тощими руками. На лице ее скорбь.
Маскированный (восклицает негромко). О, какая скорбь! Глаза ее выплаканы. Кого она ищет?
Директор. Она ищет своего сына.
Маскированный. И не найдет?
Директор. Он умер. Прошу Вашу светлость обратить внимание на следующего. Это — пророк. Ценное приобретение для труппы.
Молодой, с энергичным выражением исхудалого, как бы опаленного огнем, страстного лица. Окованный трупной неподвижностью, как и все, он полон скрытого движения. Одежда порвана, на груди и лице засохшая кровь.
Один из самых талантливых моих актеров.
Маскированный. Но почему они так смотрят?
Директор. Они не видят.
Маскированный. Но почему они идут такою странною, скользящею походкой, как призраки?
Директор. Они и есть призраки, Ваша светлость. Они спят. Даже для Вашей светлости не осмелился бы я потревожить живых в такую глухую ночь, как эта.
Некоторое время молча смотрят в глаза друг другу. Маскированный улыбается. Директор потупляет глаза.
Маскированный. А мы не спим?
Директор. Если кто-нибудь не видит нас во сне, то мы — не спим. Но вы изволите шутить, Ваша светлость? И я боюсь, что эта процессия безмолвных призраков уже утомила вас. Позвольте остальных актеров представить вам завтра, а сейчас я ограничусь тем, что составляет мою гордость. Это — мои статисты. После долгих усилий мне удалось-таки добиться, что они стали похожи друг на друга, как яйца из одной корзины. Это очень смешное зрелище. Дать статистов!
Один за другим проходят через сцену десяток совершенно одинаковых, до смешного похожихлюдей с серыми, лишенными выражения лицами.
Маскированный. Я не могу решить, кто мне больше нравится: наши зрители или эти. Браво, господин директор. (Рукоплещет тихо маленькими руками, обтянутыми черными перчатками.)
Директор (кланяется). Не правда ли, как искусно? Теперь все, Ваша светлость.
Молчание. Статисты проходят. Внезапно гаснет свет и загорается снова у конца эстрады. Директор удивлен.
Маскированный (тихо смеется). Нет, кажется, есть еще что-то. Очевидно, вы хотели что-то скрыть, господин директор?
Директор. Больше нет ничего.
Маскированный. Вы полагаете?
Мгновенье тьмы и тишины, в которой слышно дыхание Директора. На конце эстрады, откуда появлялись актеры, — бледный могильный свет, неясное озарение; будто сотни светляков или мокрых гнилушек зажгли свое сияние. Сотканный из света, возникает неясный волнующий образ женщины, которая была прекрасной.
Голос Директора (в темноте). Боже мой! Образ движется.
Маскированный. Взгляните на наших деревянных зрителей, господин директор: даже они взволнованы. Кто это проходит?
Директор. Оставьте меня.
Образ движется.
Маскированный. Или в вашей труппе есть актеры, которые вам незнакомы, господин директор? Но мне кажется, что это вам знакомо.
Смеется. Свет гаснет. Молчание. Тьма. И когда вспыхивает свет лампочек, все является на своем месте: пустая эстрада, намалеванные зрители, а в промежутке высокий черный человек в черной маске и Директор. Но Директор очень бледен — почти как призрак.
(Говорит ласково.) Вы устали, господин директор? Я вас утомил? Вы так бледны.
Директор. Легкое нездоровье.
Маскированный. Но тогда вам необходимо лечиться, мой дорогой. Я пришлю вам своего доктора.
Директор (кланяется). Я польщен вниманием Вашей светлости. Но где прикажете приготовить вам место на завтрашний спектакль? Здесь? (Указывает на пустое кресло, стоящее в одном ряду с намалеванными зрителями.)
Некоторое время смотрят друг на друга.
Маскированный (говорит медленно). Нет.
Директор. Но…
Маскированный. Нет. Я приду только к концу представления.
Директор. Когда застрелится актер?
Маскированный. Да, приблизительно около этого часа.
Директор (в сильном волнении схватывает его за руку и бормочет). Но я умоляю вас!.. Придите раньше. Придите к началу… Вы меня пугаете… Кто вы? Вы как тот неизвестный, который пришел к Моцарту и заказал ему Реквием и больше не являлся, а Реквием звучал над Моцартом, над Моцартом. Не вы ли приходили к Моцарту?
Маскированный. Нет.
Директор. Вы лжете.
Маскированный. А вы забываетесь.
Директор (угрожающе шепчет). Говори, или я сорву с тебя маску.
Молчание.
Маскированный (отвечает спокойно и весело). Если это игра, то спектакль еще не начинался, господин директор? Что с вами? Вы знаете прекрасно, зачем я к вам пришел, и я слышу явственно, как в вашем кармане побрякивает мое золото. Или я вам не доплатил? Скажите, и вы получите сполна. Но вы очень бледны, мой дорогой.
Директор (хмуро). Простите меня, Ваша светлость. Но с тех пор как я имею дело с актерами…
Маскированный. Вы легко теряете границу… я понимаю вас. Итак, до завтра. Надеюсь завтра видеть вас вполне здоровым — я так доволен вами, что было бы жаль, было бы жаль. Но во всяком случае я пришлю своего доктора. Да, да, не возражайте: если не для вас, то он пригоден будет для актеров ваших — чтобы констатировать их смерть. Без этого ведь не хоронят, так, кажется? Хотя я надеюсь, что это будет театральная смерть, не так ли? — та смерть, после которой мертвецы с друзьями и любовницами идут в веселый кабачок и там гуляют до утра. Отнюдь не больше, господин директор, вы такой шутник, я знаю вас… Нет, нет, не провожайте меня, я сам найду дорогу. Прощайте.
Последние слова доносятся уже из темноты. Директор, словно окаменевший в позе почтительного поклона, медленно распрямляет спину, откидывает бледную голову и смотрит вслед ушедшему. Там хлопает одна дверь, другая — и еще их словно подхватывает ветер, и закрываются они с громким, все удаляющимся стуком. Тишина. С внезапной резкостью Директор кричит:
Эй, вы. Пойдите сюда!
Из темноты, как более тяжелый сгусток ее, появляется Режиссер. Молчаливо ждет.
Директор. Вы можете идти. Свет я погашу сам. Там нет никого?
Режиссер. Никого.
Директор (гневно). Я знаю ваши штучки! Вы опять?
Режиссер молчит.
Я вам покажу, кто здесь хозяин. Дайте свет на эстраду и уходите. Я хочу быть один. Вы слышите… или вы оглохли? Уходите.
Режиссер исчезает. Через мгновение вспыхивает свет рампы и озаряет эстраду. И опять слышно последовательное хлопанье многих дверей — кто-то долго и далеко уходит.
(Прислушивается.) Раз-два-три… Как странно: откуда взялось столько дверей? Еще одна… две. Ушел. (Утомленно оглядывается. Проходит между эстрадой и нарисованными зрителями и останавливается перед одним, смотрит долго, заложив руки в карманы.) Да, в темноте они живут. Но на кого так подло похож этот? Кто-то из моих друзей. Какая подлость. (Долго покачивает головой. Отходит и по лестничке взбирается на эстраду, прохаживается взад и вперед, один в освещенном пространстве.) Только и отдыхаешь, когда остаешься один. (Осматривается.) Да, света достаточно: они видны ровно настолько, насколько нужно. Хороший свет. Но откуда здесь столько дверей? Они хлопали так, точно он уходил в бесконечность. Это оттого, что ночь и звуки нелепо громки. Оттого, что ночь. (Поправляет стол и стул.) Так будет лучше. Да, хороший свет. Отдохнем. (Садится у окна, лицом к намалеванным зрителям.) Отдохнем. (Рассматривает свою руку.) Однако как сильно дрожит рука. Моя рука. Какая она стала старая, моя рука. Морщины, складки — целые борозды от плуга. (Оборачивает руку ладонью кверху.) Где-то тут мое счастье? Вот, в этой линии, должно быть, — она ужасно коротка. Счастье. (Задумывается. Решительно встряхивает головой и громко говорит.) Отдохнем. Мне здесь нравится. Я люблю сцену, когда она еще пуста, но огни уже горят; я люблю пустой зал перед началом бала, люблю опущенный занавес, потупленные глаза, несказанные речи. Быть может, завтра я уйду со сцены, как освистанный актер, но сегодня я жду чего-то. Всю жизнь я жду, а бал все еще не начинался, а кто-то не приходит и не дает ответа, и уже устало мое сердце. Вот я заплачу сейчас, закричу громко, пожалуй, стану рыдать — и никто меня не услышит. Я здесь один. И крик мой будет как у спящего: не услышит его даже подушка, и если к самому рту наклониться ухом, то и тогда не услышишь: в себе самом кричит спящий. Кто знает? Кто скажет? Может быть, и мертвецы стонут в своих могилах, а на кладбище тихо. Кто знает? Может быть, и я давно уже умер, а все это только грезы моего мертвого мозга… или той пустоты, которую он населял. И проходит с фонарем сторож по кладбищу и думает: как тихо в моем поместье, присоединю-ка и я мой сон к их вечному сну. Нет, не стоит плакать. (Молчит и потирает озябшие пальцы. Поднимает голову.) Моих страданий я не передам слезами. Моих страданий я не передам и криком, как бы я ни кричал и ни бросался тяжелыми словами, — только море молчания, пустынное море тишины и безмолвия, тихая гладь небытия воздвигнет образ несказанной скорби моей, моей горькой и страшной печали. Да и кто поверит актеру? Не вы ли, мои деревянные друзья, слушающие так же внимательно и чутко, с таким глубоким пониманием и смыслом? Один я здесь. Он пришел ко мне ночью, когда тревожнее стонут мертвецы в своих могилах. Вот его золото. (Выбрасывает на стол кучку золотых монет.) Он пришел ко мне ночью. И черна была та ночь, и черны были его маска и плащ, и черна предательская мысль, которую он предложил мне осуществить… предательство я чувствую в его холодном взгляде. Вот его золото. Что ему надо? Дух его беспокоен, а речи надменны, и ирония его тупа, и замыслы его страшны, и он сам страдает молча — кто он?
Молчание.
А кто я?
Молчание.
О, как глуха ночь! Еще никогда не было в мире такой глухой ночи, как эта, ее мрак ужасен, ее молчание бездонно, и я совсем один. Я слушаю, не стукнет ли дверь. Нет, молчат. Дверей так много, но никто не приходит, никто не зовет, и нет голоса живого, и только мертвецы тревожнее стонут в своих могилах. (Громко кричит.) Милосердия! Милосердия!
Молчание. Директор тревожно оглядывается, ждет хотя бы эхо, но ненарушимы молчание и мрак. Зажимает голову руками и молчит.
Честное слово! (от фр. Parole d'honneur!)
Что такое? Я понимаю (от фр. Qu'est-ce que c'est? Je compren).