Настоящий том объединяет произведения, написанные в 1860–1867 годах: роман «Отцы и дети» (1860–1862), рассказы «Призраки» (1863–1864), «Довольно» (1862–1865), «Собака» (1864–1866), роман «Дым» (1865–1867).
В следующем после «Накануне» романе, в «Отцах и детях», Тургенев изобразил русского героя, с ярко выраженным национальным характером, вступившего в непримиримый конфликт с внутренними врагами родины. Он отверг религию, эстетику, этику — все верования поколения «отцов», противопоставив им революционно-демократическую мораль, отрицавшую самодержавно-крепостнический строй. В письме к M. H. Каткову от 30 октября (11 ноября) 1861 г. Тургенев писал о Базарове: «…он — в моих глазах — действительно герой нашего времени». Однако, сделав Базарова нигилистом и революционером, Тургенев не верил в возможность победы этого рода исторических деятелей. Раздумья писателя о будущем России и Запада, об их историческом пути, о прогрессе и цивилизации нашли отражение в спорах с Герценом и Огаревым, в ходе которых рождался замысел нового романа — «Дым». Тургенев склонен был объяснять тяжелое состояние духа «давлением времени», обстоятельствами историческими, общественными. В письме к Ф. М. Достоевскому от 13 (25) мая 1863 г. Тургенев говорит о «теперешнем тяжелом и важном времени». О «трудном времени», о «трагической стороне в судьбах всей европейской семьи (включая, разумеется, и Россию)» идет речь в письмах к В. П. Боткину от 21 сентября (3 октября) 1863 г. и к А. И. Герцену от 13 (25) ноября 1862 г. Сочувственно откликаясь на замечание П. В. Анненкова: «…мы теперь живем с такой судорожной быстротою, с какой положительно ни в одном углу Европы не живется. А происходит это от простой причины. Начиная с первого министра до последнего мужика никто но знает, что теперь дозволено и что запрещено», — Тургенев писал ему 29 ноября (11 декабря) 1865 г.: «…очень я смеялся Вашему описанию современной каши».
Положение дел в пореформенной России далеко не оправдывало прежних оптимистических надежд Тургенева. Полагая, впрочем, как и раньше, что отмена крепостного права — величайшее благо, громадный исторический «переворот» в русской жизни, который определит в ней всё к лучшему, писатель с горечью должен был констатировать необычайную скудость результатов, исторических итогов «благополезных» реформ.
Побывав на родине в 1868 году, Тургенев писал 16 (28) июля 1868 г. брату Н. С. Тургеневу: «…бессилие, вялость и невылазная грязь и бедность везде. Картина невеселая — но верная». Ничего утешительного не открывалось художнику и в области политических отношений. С тревогой наблюдал Тургенев растущий изо дня в день натиск реакции, запрещение «Времени», «Современника», «Русского слова», подавление студенческого движения, террор и административные бесчинства властей, усилившиеся в годы польского восстания, а затем в особенности после каракозовского выстрела. Тургенев видел, что получают силу наглые притязания вчерашних крепостников, утверждавших, что спасти Россию от «смут и разорения» можно только возвращением назад, к старым порядкам.
Проявлявшаяся у Тургенева и ранее склонность к трагическому восприятию жизни, к философскому скепсису, под влиянием бурных политических событий и классовых конфликтов, обостряется. Писателю весьма импонируют пессимистические парадоксы Шопенгауэра, Паскаля, и даже в себе самом он улавливает склонность к «мизантропическим выходкам». Не случайно ему пришлась по душе книга Э. Кине «LaRévolution» (1865). «Ни одна книга, — писал он 17 (29) января 1866 г. П. В. Анненкову, — еще не оскорбляла французской публики так, как книга Кине́: все партии скрежещут зубами. Они не могут простить ему его презрительное неверие в будущность, силу и интеллигенцию латинских рас вообще и французского народа в особенности…»
В беспокойной идейной атмосфере в эти годы Тургеневу меньше всего свойственна позиция равнодушного наблюдателя. Он активно отстаивает свои взгляды, в которых видна подлинная забота о социально-культурном прогрессе родины, но с тем вместе и принципиальные разногласия с теориями социалистическими, революционно-демократическими.
Всё еще не отшумевшая полемика вокруг «Отцов и детей» продолжала доставлять Тургеневу неприятнейшие минуты, когда он чувствовал неприязнь, вражду к себе людей молодого поколения.
В письмах Тургенева середины шестидесятых годов нередки признания, что он охладел к литературному труду, предпочитает молчать и, может быть, вообще расстанется с литературным творчеством. Несмотря на это, какого-либо особого понижения писательской активности Тургенева не наблюдается. Но писать он начинает несколько иначе, чем раньше. Об этих переменах свидетельствовал сам Тургенев. В письме к В. П. Боткину от 26 ноября (8 декабря) 1863 г. он заявлял, например, имея в виду необычность содержания и формы «Призраков»: «Никакого нет сомнения, что я либо перестану вовсе писать, либо буду писать совсем не то и не так, как до сих пор». А в письме к М. В. Авдееву от 25 января (6 февраля) 1867 г. сообщал: «Роман мой озаглавлен: „Дым“ — может быть, заглавие это переменится — и написан в новом для меня роде».
Общественные и личные обстоятельства, о которых шла речь, оставили заметный след в большинстве произведений, входящих в настоящий том, довольно сложный по своему составу. «Призраки» и «Довольно» созданы после «Отцов и детей» и в значительной мере под влиянием полемики вокруг этого романа; завершением мыслей и переживаний, выраженных в «Призраках» и «Довольно», явился «Дым». В свою очередь «Собака» начинает обозначившийся позднее в творчестве Тургенева цикл так называемых таинственных повестей.
В письме к M. H. Лонгинову от 7 (19) ноября 1856 г., откликаясь на критические толки о повести «Фауст», тогда появившейся в печати, Тургенев, между прочим, заявил: «И „Фауст“ неудачно выбран — и напрасно хватил я фантастического элемента. Видно, мне было написано на роду заплатить ему дань. Теперь мы с ним квиты». Однако случилось нечто другое. Через несколько лет Тургенев вновь обратился к фантастическому. В «Призраках», «Собаке», а затем и в позднейших произведениях («Странная история», «Сон», «Песнь торжествующей любви» и т. д.) речь идет не просто об иррациональном, подсознательном в аспекте психологическом, как это в значительной мере еще было в «Фаусте», — здесь появляются вполне фантастические образы (Эллис), таинственные, необъяснимые ситуации.
К мистицизму Тургенев никогда не был привержен. Об этом он недвусмысленно заявлял сам. Но вторжение в поэтику тургеневских вещей таинственного, фантастического — не прихотливая случайность, не вызов трезвому вкусу современников и не дерзкое использование элементов «старого» романтизма. Обращение к фантастике подчинено у Тургенева своего рода закону идейно-эстетической целесообразности. Таинственное, необычное появляется тогда и там, когда и где художник особенно мрачно расценивает жизнь, окружающий его мир. Ведь идейная сердцевина «Призраков» — философия отчаяния, крайне пессимистического мироощущения. Человек — жалкая пылинка в грозной игре стихий природы, он совершенно бессилен перед властью неизбежного; вся его жизнь, история — цепь страшных призраков, заблуждений, слепоты преступлений, деспотической тирании и унизительного малодушия. И тщетны его усилия обрести счастье, красоту, любовь. В такие-то минуты, как полагал художник, и «вторгается» в обычное человеческое существование необычное, таинственное как знак неких не подвластных людям сил. Особенностью художественной структуры «Призраков» и «Собаки» является чередование сугубо реалистических до прозаизма картин и фантастических эпизодов, как бы прорывающих мир осязаемой повседневности и увлекающих человека в загадочную сферу безотрадной, величественно-гнетущей вечности. В авторском пессимизме «Призраков» и «Довольно» явственно проступают социальные мотивы, конкретизирующиеся в непримиримо резкой, бичующей характеристике политического быта современной Тургеневу российской и европейской действительности. Помимо фантастических форм именно этот углубившийся социально-философский критицизм и ощущался Тургеневым как нечто заметно новое в его творческой работе.
Характерно, что своеобразие художественного строения романа «Дым» и манеры повествования автор подчеркнул в письме к П. В. Анненкову от 19 (21) января 1867 г. словами: «очень я безумствую в этом новом продукте». Действительно, наиболее популярным в русской общественной мысли историко-политическим и идеологическим концепциям и учениям Тургенев открыто, резко, бескомпромиссно, даже запальчиво противопоставил либерально-западническую программу развития России. Суть ее — освоение отсталой Россией основ европейской цивилизации. Тургенев подверг сатирическому осмеянию своих идейных противников: ничтожество побуждений, чувств и поступков светской аристократической черни (а за нею стояла официальная императорская Россия); бесплодность мессианских доктрин славянофилов; жизненную несостоятельность революционной эмиграции, олицетворенную в романе губаревским кружком бездельников и крикунов.
Полемический замысел «Дыма», весь идейный состав романа требовали особых, в данном случае публицистических и сатирических форм. Тонкий художник-стилист Тургенев смело пошел на это. Речи Потугина, выражающего важные пункты и авторских воззрений, напоминают публичное выступление или журнальную статью, — так порой близки они к ним политической обнаженностью содержания, логикой посылок и следствий, специфическими словесными оборотами и лексикой, наконец, ораторской интонацией.
Сатирическая струя идет в творчестве Тургенева с сороковых годов. Но ни в одном из предшествующих произведений писателя сатирические темы, положения и образы, гротескные и памфлетные характеристики не были столь целеустремленно, столь богато художнически разработаны, как в «Дыме». Политика и сатира утвердились в тургеневском романе как его органические жанровые признаки, в полной мере проявившиеся и в последнем романе писателя «Новь».
Тексты произведений, входящих в настоящий том, печатаются по отредактированным самим автором томам (IV, V, VIII) полного собрания его сочинений (СПб., 1883), с исправлением явных опечаток и устранением некоторых дефектов текста по другим авторитетным источникам.
Тексты публикуемых произведений подготовили и примечания к ним написали: А. И. Батюто («Отцы и дети»), Е. И. Кийко (общая часть примечаний к «Призракам», «Дым»), А. П. Могилянский («Призраки» — текст и реальный комментарий), Г. Ф. Перминов при участии H. H. Мостовской («Довольно», «Собака»). Вводная статья к примечаниям написана Е. И. Покусаевым при участии Е. И. Кийко.
В подготовке тома к печати принимала участие Е. М. Лобковская.
Редакторы тома Е. И. Кийко и С. А. Макашин.
Гутьяр — Гутьяр H. M. И. С. Тургенев. Юрьев, 1907
Достоевский, Письма — Достоевский Ф. М. Письма, тт. I–IV./ Под ред. и с примеч. А. С. Долинина. М.; Л.: ГИЗ — Academia — Гослитиздат, 1928–1959.
Никитенко — Никитенко А. В. Дневник в 3-х т. Л.: Гослитиздат, 1955–1956.
Писемский — Писемский А. Ф. Письма. Подготовка текста и комментарии М. К. Клемана и А. П. Могилянского. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936 (Литературный архив).
Т, Дым, 1868 — «Дым», соч. Ив. Тургенева. М.: Изд. 1-е и 2-е бр. Салаевых, 1868.
Т, Отца и дети, 1862 — «Отцы и дети». Сочинение Ив. Тургенева.
И. С. Тургенев. Фотография А. И. Деньера, 1865 г. Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР, Ленинград. Фронтиспис
«Отцы и дети». Первая страница автографа. Национальная библиотека, Париж
«Отцы и дети». Страница автографа (гл. XVI). Национальная библиотека, Париж
«Призраки». Наброски плана, автограф. Национальная библиотека, Париж
«Довольно». Первая страница автографа. Национальная библиотека, Париж
«Собака». Последняя страница автографа. Национальная библиотека, Париж
«Дым». Заглавная страница рукописи. Национальная библиотека, Париж
Беловой автограф. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat; Slave 74; описание см.: Mazon, p. 64–65; фотокопия — ИРЛИ; Р. I, оп. 29, № 355.
Беловой автограф XII и XIII глав. Хранится в ИРЛИ, ф. 93, оп. 3, № 1264.
Предисловие к отдельному изданию романа. Копия. Хранится в ЦГАОР, ф. 279-И, оп. 1, ед. хр. 1062, л. 298. Опубликовано: Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 290.
Рус Вестн, 1862, № 2, с. 473–663.
Рус Вестн, ИРЛИ — Вырезка из «Русского вестника», 1862, № 2. Журнальный текст с беглыми поправками автора, сделанными вскоре после выхода романа в свет. Хранится в библиотеке ИРЛИ.
Рус Вестн, ГПБ — Оттиск из «Русского вестника», 1862, № 2. Журнальный текст с авторскими поправками и дополнениями, сделанными в период подготовки отдельного издания 1862. Хранится в рукописном отделе ГПБ.
Т, Отцы и дети, 1862— Отцы и дети. Сочинение Ив. Тургенева. М., 1862.
Т, Соч, 1865, ч. 5, с. 77–296.
Т, Соч, 1869, ч. 5, с. 77–291.
Т, Соч, 1874, ч. 5, с. 75–286.
Т, Соч, 1880, т. 4, с. 173–387.
Т, ПСС, 1883, т. 4, с. 193–440.
Впервые опубликовано: Рус Вестн, 1862, № 2, с. 473–663, с подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом списков опечаток, приложенных к Т, Соч, 1874 и Т, Соч, 1880, а также со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 18, строка 33: «лаковые полусапожки» вместо «лайковые полусапожки» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869).
Стр. 23, строка 22: «Мне неловко» вместо «Мне нелегко» (по всем другим печатным источникам и беловому автографу).
Стр. 25, строка 35: «любоваться вами будем» вместо «любоваться будем» (по всем другим печатным источникам и беловому автографу).
Стр. 27, строка 5: «Фома „либоширничает“» вместо «Фома дибоширничает» (по всем печатным источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 34, строки 25–26: «время, в которое он жил» вместо «время, в котором он жил» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).
Стр. 63, строка 44: «всё это еще не готово» вместо «всё еще не готово» (по беловому автографу и по всем печатным источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 67, строка 14: «выскочил» вместо «вскочил» (по беловому автографу, Рус Вести, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869).
Стр. 69, строки 4–5: «подвел Аркадия к Одинцовой» вместо «провел Аркадия к Одинцовой» (по всем другим источникам).
Стр. 70, строка 2: «ни единого слова» вместо «единого слова» (по всем другим источникам).
Стр. 83, строка 32: «ни перед чем не отступала» вместо «ни перед чем не уступала» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).
Стр. 85, строка 25: «с дворецким» вместо «с дворецкими» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862).
Стр. 85, строки 34–35: «так и обедать» вместо «так обедать» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869, Т, Соч, 1874).
Стр. 89, строка 2: «Арина Власьевна» вместо «Арина Васильевна» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).
Стр. 112, строки 20–21: «его она боялась» вместо «она его боялась» (по всем другим печатным источникам и беловому автографу).
Стр. 113, строка 10: «в ваши счастливые лета» вместо «в наши счастливые лета» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 120, строки 37–38: «нашего старосты» вместо «вашего старосты» (по смыслу; описка в рукописи, не исправленная ни в одном из прижизненных изданий).
Стр. 132, строки 31–32: «Но он вспоминал» вместо «Но он вспомнил» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).
Стр. 141, строка 14: «Чего же больше?» вместо «Чего больше?» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч. 1869, Т, Соч, 1874).
Стр. 150, строка 39: «Нет-с… да-с…» вместо «Нет-с…» (по всем другим источникам).
Стр. 178, строки 29–30: «и, внезапно схватив» вместо «и, внезапно схватил» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).
Стр. 179, строка 25: «прошел кризис» вместо «пришел кризис» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869).
Замысел романа «Отцы и дети» возник летом 1860 г. Первое упоминание о нем содержится в письме к графине Е. Е. Ламберт от 6 (18) августа 1860 г., которой Тургенев сообщал, что «начал понемногу работать; задумал новую большую повесть…». В течение почти двух месяцев Тургенев был занят обдумыванием плана. По-видимому, план романа, по принятому писателем обыкновению, был зафиксирован на бумаге, но до нас он не дошел. К 30 сентября (12 октября) 1860 г. план уже был «готов до малейших подробностей» и обсужден с В. П. Боткиным, который его одобрил. Сообщая об этом в письме к П. В. Анненкову от 30 сентября (12 октября) 1860 г., Тургенев в то же время просил передать записку былому товарищу по «Современнику», И. И. Панаеву. Написанная холодно и официально, она представляла собою формальный отказ от продолжения сотрудничества в журнале и уведомление о том, что новый роман предназначен для «Русского вестника». Как видно из того же письма к П. В. Анненкову, Тургенев был крайне раздражен напечатанной в июньской книжке «Современника» за 1860 г. неподписанной рецензией на книгу Н. Готорна «Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифологии». В рецензии были резкие суждения о романе «Рудин», и Тургенев считал, что она принадлежит Добролюбову, ранее написанная статья которого о «Накануне» явилась, как известно, одной из важнейших причин его конфликта с «Современником». В действительности автором рецензии был Н. Г. Чернышевский.
В октябре и ноябре 1860 г. Тургенев работает мало. Только со второй половины ноября он «серьезно» принимается за «новую повесть». В течение двух-трех недель треть ее была написана, и к концу февраля 1861 г. Тургенев предполагает закончить всю работу, о чем он сообщил M. H. Каткову 7 (19) декабря 1860 г. Однако в дальнейшем снова наступает продолжительный застой.
В феврале 1861 г. Тургенев выражает согласие на просьбу Б. В. Салиас де Турнемир и Е. М. Феоктистова о напечатании в издававшейся ими газете «Русская речь» одной из глав романа. Для этого потребовалось разрешение редактора «Русского вестника» M. H. Каткова, которое было дано, по-видимому, неохотно. Судя по письмам Тургенева к Феоктистову от 1 (13) февраля и 8 (20) марта 1861 г., Катков проявил при этом подозрительность и меркантильность. Несмотря на разрешение Каткова, глава из романа в «Русской речи» не появилась. Рукопись ее, соответствующая главам XII и XIII окончательного текста и хранящаяся ныне в ИРЛИ, имеет заглавие: «Отрывок из романа „Отцы и дети“. Глава двенадцатая». В редакционном примечании на полях первого листа, написанном Катковым, сказано, что весь роман появится в «Русском вестнике», а эта глава печатается с согласия редакции этого журнала. Текст отрывка отличается от соответствующего текста основной рукописи лишь мелкими разночтениями.
14 (26) марта 1861 г., обещая Л. Н. Толстому, в письме из Парижа в Брюссель, прочесть при встрече в России «Отцов и детей», Тургенев предупреждает, что чтение совершится «едва ли скоро», так как «вся штука застряла на половине». А в письме к П. В. Анненкову, написанном через восемь дней, 22 марта (3 апреля), Тургенев заявляет: «Работа моя совсем приостановилась; окончу ее, бог даст, в деревне». О возобновлении работы над романом после возвращения из-за границы Тургенев впервые упоминает в письме к Ламберт от 19 (31) мая 1861 г.
Вторая половина романа была закончена в июле или в августе 1861 г. 6 (18) августа 1861 г. Тургенев извещал П. В. Анненкова: «Мой труд окончен наконец, 20 июля написал я блаженное последнее слово». Но в статье «По поводу „Отцов и детей“» названа другая дата — 30 июля 1861 г., а в рукописи романа — третья: «Кончено в августе 1861». Очевидно, между 20 июля и отъездом из Спасского — 29 августа ст. ст. 1861 г. — Тургенев вносил в первоначальную рукопись романа какие-то добавления и поправки; кроме того, он переписывал ее.
По сравнению с другими романами Тургенева «Отцы и дети» были написаны им очень быстро. В его письмах за летние месяцы 1861 г. чувствуется и увлечение работой и удовлетворение ее темпом. Но в этих же письмах звучат и другие ноты — неуверенность в том, что роман «удался», и предчувствие, что он не будет принят демократическим лагерем. «Не знаю, каков будет успех, — записал Тургенев в дневнике 30 июля ст. ст. 1861 г. — „Современник“, вероятно, обольет меня презрением за Базарова — и не поверит, что во всё время писания я чувствовал к нему невольное влечение…» (см. подстрочные примечания Тургенева к статье «По поводу „Отцов и детей“»).
29 августа ст. ст. 1861 г. Тургенев отправился в Петербург с заездом в Москву, увозя с собой две рукописи «Отцов и детей» — первоначальную беловую и вновь перебеленную. Первую из них Тургенев оставил у себя («парижская рукопись»), а вторую передал сотруднику редакции «Русского вестника» Н. В. Щербаню, и она явилась оригиналом при наборе романа в журнале. Накануне отъезда из Спасского, 28 августа (9 сентября) 1861 г., Тургенев писал П. В. Анненкову: «Моя повесть будет вручена Каткову с особенной инструкцией, а именно: по прибытии Вашем в Москву рукопись должна быть вручена Вам, и Вы, по прочтении, напишите мне в Париж подробное Ваше мнение, с критикою того, что Вы найдете недостаточным; я сейчас же примусь за поправки…»
В Петербурге Тургенев давал читать «Отцов и детей» Е. Я. Колбасину, Н. Н. и А. П. Тютчевым и, судя по воспоминаниям M. A. Паткуль, сам прочел роман ей и графине Ламберт. H. H. и А. П. Тютчевы, старые знакомые писателя, «осудили <…> повесть на сожжение или по крайней мере на отложение ее в дальний ящик» (см. письмо Тургенева к Анненкову от 26 сентября (8 октября) 1861 г.). П. В. Анненков, видевшийся с Тютчевыми в Петербурге после отъезда Тургенева в Париж, отмечает в своих воспоминаниях, что «приговор» Тютчевых над романом «Отцы и дети» «вышел из начал совершенно противуположных тем, которые руководили мнением г. Каткова; они боялись за антилиберальный дух, который отделялся от Базарова, и отчасти предвидели неприятные последствия для Тургенева из этого обстоятельства» (Анненков, с. 479). Е. Я. Колбасину роман показался скучным; однако впоследствии, ознакомившись с ним по печатному тексту, Е. Я. Колбасин сообщил Тургеневу свой положительный отзыв, в котором содержалась, в частности, информация, что и А. П. Тютчева также изменила свое первоначальное мнение о романе (см.: Т и круг Совр, с. 360). Что касается графини Ламберт и М. А. Паткуль, то, как вспоминает последняя, «Базаров не понравился» им, «личность Базарова» была им «антипатична» (И В, 1902, № 7, с. 60).
В сентябре 1861 г. П. В. Анненков приехал в Москву, и ему немедленно была доставлена рукопись с просьбой не задерживать ее. «Исполняя предписание, — пишет Анненков, — я в два дня проглотил роман, который мне показался грандиозным созданием, каким он действительно и был. Помню, что меня поразила одна особенность в характере Базарова: он относится с таким же холодным презрением к собственному своему искреннему чувству, как к идеям и обществу, между которыми живет. Эта монотонность, прямолинейность отрицания мешает в него вглядеться и распознать его психическую основу. Кажется, я тотчас же и передал это замечание автору романа, но в общем известии о получении отзыва моего не видно, чтобы он дал ему какую-либо цену. То же самое было почти и со всеми другими отзывами: Тургенев был доволен романом и не принимал в соображение замечаний, которые могли бы изменить физиономию лиц или расстроить план романа» (Анненков, с. 477). Последние утверждения Анненкова не соответствуют истине. В действительности Тургенев произвел большую доработку рукописи в связи с отзывами, стекавшимися к нему со всех сторон. И если общий «план романа» в результате такой доработки не изменился, этого нельзя сказать о «физиономии лиц» произведения.
По поручению Тургенева Анненков должен был добиться от Каткова согласия на напечатание «Отцов и детей» в одной книжке журнала. Во время беседы на эту тему между ними состоялся обмен мнениями о Базарове. По воспоминаниям Анненкова, Катков «не восхищался романом, а, напротив, с первых же слов заметил: „Как не стыдно Тургеневу было спустить флаг перед радикалом и отдать ему честь, как перед заслуженным воином“. — „Но, M. H., — возражал я, — этого не видно в романе, Базаров возбуждает там ужас и отвращение“. — „Это правда, — отвечал он, — но в ужас и отвращение может рядиться и затаенное благоволение, а опытный глаз узнает птицу в этой форме…“— „Неужели вы думаете, M. H., — воскликнул я, — что Тургенев способен унизиться до апофеозы радикализму, до покровительства всякой умственной и нравственной распущенности?..“— „Я этого не говорил, — отвечал г. Катков горячо и, видимо, одушевляясь, — а выходит похоже на то. Подумайте только, молодец этот, Базаров, господствует безусловно надо всеми и нигде не встречает себе никакого дельного отпора. Даже и смерть его есть еще торжество, венец, коронующий эту достославную жизнь, и это, хотя и случайное, но все-таки самопожертвование. Далее идти нельзя!“— „Но, M. H., — замечал я, — в художественном отношении никогда не следует выставлять врагов своих в неприглядном виде, а напротив, рисовать их с лучших сторон“. — „Прекрасно-с, — полуиронически и полуубежденно возражал г. Катков, — но тут, кроме искусства, припомните, существует еще и политический вопрос. Кто может знать, во что обратится этот тип? Ведь это только начало его. Возвеличивать спозаранку и украшать его цветами творчества значит делать борьбу с ним вдвое труднее впоследствии. Впрочем, — добавил г. Катков, подымаясь с дивана, — я напишу об этом Тургеневу и подожду его ответа“» (там же, с. 477–478).
По существу в мнениях Каткова и Анненкова о Базарове как выразителе разночинно-демократической идеологии глубокого различия не было. Но искренность и объективность воспоминаний Анненкова, изображающего беседу с Катковым как горячий спор, не приведший к взаимному согласию, остается вне подозрений. Анненков, по-видимому, опасался со стороны воинственного редактора «Русского вестника» таких действий, которые могли поставить под угрозу судьбу романа в целом или по крайней мере создать обременительные для автора затруднения при его прохождении в печати.
16 (28) сентября 1861 г. Тургенев приехал в Париж и вскоре устроил чтение романа в кругу друзей и знакомых — В. П. Боткина, Н. В. Ханыкова, К. К. Случевского, В. Д. Скарятина, Н. В. Щербаня. По свидетельству Щербаня, роман встретил горячее одобрение слушателей и в особенности В. П. Боткина, суждениями которого Тургенев очень дорожил (Рус Вестн, 1890, № 7, с. 17–18).
1 (13) октября Тургенев получил письмо П. В. Анненкова от 26 сентября (8 октября) 1861 г. с подробным отзывом о романе[206]. В тот же день Тургенев писал Анненкову: «Оно (мнение Анненкова) меня очень порадовало, тем более, что доверие к собственному труду было сильно потрясено во мне. Со всеми замечаниями Вашими я вполне согласен (тем более, что и В. П. Боткин находит их справедливыми) и с завтрашнего дня принимаюсь за исправления и переделки, которые примут, вероятно, довольно большие размеры…» Эта работа вместо предполагавшихся двух недель тянулась около трех с половиной месяцев. Правка текста велась по рукописи, привезенной Тургеневым из Спасского; дополнения, вставки и исправления были собраны затем в отдельной тетради и отправлены в редакцию «Русского вестника».
Сопоставив содержание письма Анненкова с текстом романа, в статье «К творческой истории романа И. С. Тургенева „Отцы и дети“» (Русская литература, 1958, № 1), В. Архипов установил, что Анненков подсказал Тургеневу ряд добавлений и изменений, внесенных писателем в его произведение. К таким добавлениям относится прежде всего знаменитое суждение Павла Петровича Кирсанова в X главе о Базарове и его сторонниках как представителях «дикой монгольской силы», не имеющей ничего общего с «прогрессом» и «цивилизацией». Однако характеристика Базарова в духе Анненкова, вложенная в уста антипода «нигилиста», многое утратила от своего первоначального смысла. Во-первых, отношение Тургенева к П. П. Кирсанову на всем протяжении романа скорее насмешливое, чем сочувственное, и, следовательно, то, что думает Кирсанов, нельзя всецело приписывать Тургеневу. Во-вторых, — и это гораздо важнее, — сентенция Анненкова удачно использована Тургеневым в качестве выразительной характеристики отношения либерала к демократии, а это было одной из существенных задач романа, рассчитанного на уловление самого духа, на передачу атмосферы общественно-политической борьбы шестидесятых годов.
Далее Анненков писал Тургеневу: «…Вы сумели действительно кинуть на Базарова плутарховский оттенок, благодаря тому, что не дали ему даже „жгучего, болезненного самолюбия“, отличающего всё поколение нигилистов <…> Ведь это жизненная черта, и отсутствие ее именно делает то, что Базарова заподозревают в непринадлежности к здешнему миру, относя его к героическому циклу, к родству с Оссианом наизнанку и т. д. Для того, чтоб высказать оборотную сторону этого характера, мало превосходной сцены с Аркадием у копны сена, надо, чтоб в Базарове по временам или когда-нибудь проскользнул и Ситников <…> Делу, впрочем, пособить легко, если, сохраняя всё презрение к Ситникову, он когда-нибудь заметит Аркадию, что Ситниковых надо беречь на основании правила, изложенного еще князем Воронцовым, который на жалобы о мерзостях какого-то исправника отвечал: „Я знаю, что он негодяй, но у него есть важное достоинство — он ко мне искренно привязан“» (Русская литература, 1958, № 1, с. 148). Совет Анненкова был принят Тургеневым, в результате чего на полях «парижской рукописи», в соответствующем месте девятнадцатой главы, появилось рассуждение об «олухах» Ситниковых (см. с. 102 от слов «а потом произнес следующее» до слов: «— Да, — повторил угрюмо Базаpoв, — ты еще глуп»). Эта вставка послужила в дальнейшем одним из поводов для нападок на роман в демократических журналах.
В то же время «парижская рукопись» свидетельствует, что предположение В. Архипова, будто результатом правки под влиянием приведенного замечания Анненкова следует считать также и слова о Базарове в пятнадцатой главе: «и, развалясь в кресле не хуже Ситникова», — неверно. Эти слова не были вписаны над строкой или на полях; они находятся в первоначальном слое рукописи.
Следующее замечание Анненкова касалось образа Анны Сергеевны Одинцовой. «Этот тип нарисован у вас так тонко, — писал Анненков Тургеневу. — что вряд ли и уразумеют его вполне будущие судители. В одном только месте становится он смутен, именно в 25-й главе, где у А. С. в разговоре с Базаровым выражается новая ее покатость в сторону Аркадия. Черты делаются тут так мелки, что требуют сильной умственной лупы, которую не всякий обязан иметь для уразумения их. Кажется, следует намекнуть на новое ее психическое состояние каким-либо сильным оборотом, а то выходит точно японская табакерка, где заключены миниатюрные деревца с плодами, прудики и лодочки; и тем более досадно это, что общий тон повести рельефен, резок и ход ее весьма тверд. А что касается до сцены с Базаровым после получения просьбы Аркадия на бракосоизволение с Катей, то она уже просто невыносима. Это что-то вроде князь кугушевщины или вообще новой российской драматической литературы, где происходит говорение людей ради говорения и царствует какая-то противная, тепленькая и припахивающая психология. Заместите эту сцену, как хотите, хоть взаимной веселостью разговаривающих, из которых один смеется от злобы, а другая от отчаяния, но заместите непременно, коль дорожите моим уважением» (там же, с. 148–149).
Обращение к гл. XXV–XXVI рукописи показывает, что Тургенев учел и это замечание Анненкова. Он ввел некоторые новые штрихи в психологическую характеристику сцены разговора Одинцовой с Базаровым, убрав в то же время часть прежнего текста (см. соответствующие сопоставления в вариантах рукописи: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VIII, с. 472, 474–475). В результате такой правки настроения героя и героини приобрели большую ясность и определенность.
Если замечание о сцене Базаров — Одинцова имело чисто эстетический смысл, то другое замечание Анненкова — о Кавуре — было связано с отражением в романе идейно-политической борьбы и литературно-журнальной полемики эпохи. Анненков писал Тургеневу: «В одном из разговоров Базарова с Павлом Петровичем один из них упоминает о Кавуре, цитирует прямо место из „Современника“. Это, мне кажется, надо переменить; так близко, обличительно подходить к специальному явлению жизни — нельзя. Повесть отражает его мысль, а не слово, выражение, ухватку» (Русская литература, 1958, № 1, с. 148). В десятой главе романа есть такой выпад П. П. Кирсанова по адресу «нигилистов»: «А теперь им стоит только сказать: всё на свете вздор — и дело в шляпе!» В рукописи эта фраза вписана над строкой взамен зачеркнутого: «А теперь появились новые наставники и говорят каждому из них: да ты скажи только, что всё на свете вздор: наука — вздор, искусство — вздор, гражданский порядок — вздор, само обличение даже — вздор, самый народ — пустяки, Пальмерстон — осел, Кавур — идиот, — и будешь первым умницей!»
Разумеется, это не цитата из «Современника», как полагал Анненков, но речь здесь шла, конечно, об идеях именно этого журнала, выраженных в карикатурной форме. В этом убеждают и слова П. П. Кирсанова о «наставниках» молодежи — явный намек на Добролюбова и Чернышевского — и позднейший авторский комментарий Тургенева к журнальным выступлениям Добролюбова, посвященным характеристике западноевропейской — главным образом, итальянской — политической жизни. В «Воспоминаниях о Белинском» (1869) Тургенев писал: «Белинский никогда бы не позволил себе той ошибки, в которую впал даровитый Добролюбов; он не стал бы, например, с ожесточением бранить Кавура, Пальмерстона, вообще парламентаризм, как неполную и потому неверную форму правления. Даже допустив справедливость упреков, заслуженных Кавуром, он бы понял всю несвоевременность (у нас, в России, в 1862 году[207]) подобных нападений; он бы понял, какой партии они должны были оказать услугу, кто бы порадовался им!» В подстрочном примечании к этой странице Тургенев отмечал: «Пишущий эти строки своими ушами слышал, как один молодой почитатель Добролюбова, за карточным столом, желая упрекнуть своего партнера в сделанной им грубой ошибке, воскликнул: „Ну, брат, какой же ты Кавур!“ Признаюсь, мне стало грустно: не за Кавура, разумеется!» (там же). Как видно из этих воспоминаний, Тургенев отнесся к выступлениям Добролюбова весьма критически, но без ожесточения, свойственного его герою П. П. Кирсанову. С другой стороны, Тургенев — и опять же вопреки Кирсанову — склонен все-таки допустить «справедливость упреков, заслуженных Кавуром». Важно отметить также, что до и в пору создания «Отцов и детей», т. е. в период, когда в «Современнике» одна за другой появлялись статьи, направленные против западноевропейского либерализма, имя Кавура даже не упоминается Тургеневым в его письмах и сочинениях. Тургенев в этот период восхищается Гарибальди — подлинным выразителем интересов итальянского народа. В письме к Герцену от 15 (27) августа 1862 г. он пишет: «А каков Гарибальди? С невольным трепетом следишь за каждым движением этого последнего из героев». Всё это, вместе взятое, заставляет предполагать в суждениях П. П. Кирсанова отражение не столько субъективно-авторского отношения к «Современнику», сколько объективную передачу политической позиции тогдашних либералов, чьим кумиром был Кавур. И действительно, речь П. П. Кирсанова представляет собою как бы квинтэссенцию тех оценок разночинно-демократической идеологии либеральным лагерем, которые то и дело мелькали на страницах журналов, противостоящих демократическому лагерю (см. ниже, с. 460).
Правка рукописи под влиянием Анненкова не ограничилась учетом замечаний, присланных им в цитированном письме.
В рукописи, служившей Тургеневу рабочим экземпляром, не был зачеркнут эпиграф:
Молодой человек человеку средних лет:
В вас было содержание, но не было силы.
Человек средних лет: А в вас — сила без содержания.
(Из современного разговора).
Однако в журнальной публикации романа он не появился. Когда роман уже набирался, Н. В. Щербань 15 (27) февраля 1862 г. сообщил Тургеневу: «По совету Анненкова, совершенно сходному с мнением редакции и с тем, к чему Вы больше склонялись, эпиграф не помещается» (ИРЛИ, 5770. ХХХб. 60, л. 3). Таким образом, совет Анненкова послужил толчком к принятию решения, которым закончились собственные колебания Тургенева в отношении эпиграфа. Возможно, с этими колебаниями связана правка, сделанная Тургеневым в описании последних дней Базарова. После слов: «— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!» в рукописи было такое продолжение: «Вот уже точно, как говорил этот шут, как бишь его — Павел Петрович, сила без содержания!» Эту фразу Тургенев, быть может, зачеркнул потому, что считал ее уже неуместной без «переклички» с эпиграфом.
1 (13) октября 1861 г., перед началом доработки «парижской рукописи» по замечаниям Анненкова, Тургенев писал Каткову, обеспокоенный его бурной реакцией на роман: «Я надеюсь, что вследствие моих поправок — фигура Базарова уяснится Вам и не будет производить на Вас впечатления апотеозы, чего не было в моих мыслях». Письма Каткова к Тургеневу с замечаниями о романе неизвестны. Однако с полной уверенностью можно утверждать, что редакторское давление Каткова на писателя в смысле требования ослабить элементы привлекательности в образе Базарова было очень сильно и граничило с прямым нажимом. Тургенев пошел на некоторые уступки Каткову. Он сам признавался в этом в письме к Герцену от 16 (28) апреля 1862 г., отвечая на упреки в тенденциозном отношении к Базарову. «Катков, — писал он, — на первых порах ужаснулся и увидел в нем (Базарове) апофеозу „Современника“ и вследствие этого уговорил меня выбросить немало смягчающих черт, в чем я раскаиваюсь».
Изменения, сделанные по настоянию Каткова, коснулись в основном глав, насыщенных непосредственными откликами на идейно-политическую «злобу дня». В письме от 30 октября (11 ноября) 1861 г., соглашаясь с некоторыми замечаниями Каткова, Тургенев добавлял: «Кстати, спор между П. П. и Базаровым совсем переделан и сокращен». Речь тут шла о том месте десятой главы «парижской рукописи», где Базаров выражает уверенность в сочувствии народа его идеям. Перед фразой: «От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, — ответил Базаров» (с. 52) — Тургенев вычеркнул часть диалога:
«— А по-вашему лучше подлаживаться под него?
— Вы одни с целым народом?
— Мы не одни и народ не против нас.
— Одни с народом? — упорно повторял в свою очередь Павел Петрович».
Требованием снижения «апофеозы „Современника“», на чем настаивал Катков, было вызвано возникновение одного существенного изменения, внесенного Тургеневым в философскую беседу Базарова с Одинцовой в гл. XVI. Базаров выступает здесь пропагандистом, проводником некоторых идей и мыслей Чернышевского.
Убедиться в этом можно из следующего сопоставления:
Базаров (в главе XVI): «…изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой <…> Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы; от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет» (с. 78–79). Чернышевский (в статье «Русский человек на rendez-vous») «Каждый человек — как все люди, в каждом точно то же, что и в других… Различия только потому кажутся важны, что лежат на поверхности и бросаются в глаза, а под видимым, кажущимся различием скрывается Совершенное тождество <…> Из двух здоровых людей <…> у одного пульс бьется, конечно, несколько сильнее и чаще, нежели у другого; но велико ли это различие? Оно так ничтожно, что наука даже не обращает на него внимания <…> Разница — не в устройстве организма, а в обстоятельствах, при которых наблюдается организм <…> Если все люди существенно одинаковы, то откуда же возникает разница в их поступках? <…> все зависит от общественных привычек и от обстоятельств…»
(Чернышевский, т. 5, с. 164, 165).
Приведенное сопоставление может быть продолжено. Так, например, внушительное резюме медика и демократа Базарова: «Исправьте общество, и болезней не будет» — звучит почти как цитата из статьи Чернышевского о «Губернских очерках» Щедрина (1857), где Чернышевский, намекая на необходимость радикального переустройства существующего социального порядка, писал: «Надобно отыскать причины, на которых основывается неприятное нам явление общественного быта, и против них обратить свою ревность. Основное правило медицины: „отстраните причину, тогда пройдет и болезнь…“» (Чернышевский, т. 4, с. 273).
Но вкладывая в уста Базарова слова, пропагандирующие один из основных тезисов революционно-демократического просветительства, Тургенев психологически тут же снижает эту проповедь передовых идей указанием на полное безразличие, с которым относится Базаров к тому, как поймут то, что он говорит. Слова Базарова, которые мы привели, сопровождаются, в окончательном тексте, такой ремаркой автора романа: «Базаров говорил всё это с таким видом, как будто в то же время думал про себя: „Верь мне или не верь, это мне всё едино!“ Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а глаза его бегали по углам». Обращение к «парижской рукописи» устанавливает, что эта ремарка была вписана Тургеневым на полях в процессе дополнительной работы над произведением. Она заменила другой текст, располагавшийся непосредственно после слов: «Исправьте общество, и болезней не будет» (с. 79): «— Да как его исправить? — спросила Анна Сергеевна. — Надо, разумеется, начать с уничтожения всего старого — и мы этим занимаемся помаленьку. Вы изволили видеть, как сжигают негодную прошлогоднюю траву? Если в почве не иссякла сила — она даст двойной рост». Зачеркнутые слова были единственной в романе характеристикой созидательной стороны в «нигилизме» 1860-х годов. В своем ответе на вопрос капитальной важности — о способах переустройства общества — Базаров выражал сознание своей ответственности перед будущими поколениями. С его точки зрения, «старое» следует уничтожать во имя того, что «почве», в которой «не иссякла сила», это принесет пользу: после уничтожения «старого», отжившего, она окажется в состоянии дать «двойной рост»[208].
Вместе с тем в комментируемом отрывке было нечто, что потенциально предрасполагало к заключениям, подрывающим престиж Базарова-идеолога. Заканчивая беседу с Базаровым, Одинцова говорит: «А теперь, я слышу, тетушка идет чай пить; мы должны пощадить ее уши». И добавляет многозначительно: «Она стара, а все-таки ее уничтожать не следует» (с. 79). Эта добавочная ироническая реплика была тоже вычеркнута (см. ниже). Однако самый факт ее появления в тексте рукописи намекал на уязвимость воззрений Базарова на старое с точки зрения этической. Исключая этот отрывок, Тургенев, быть может, стремился заранее оградить Базарова от аналогичных нареканий критики и читателей, и в первую очередь Достоевского. Дело в том, что в начале октября 1861 года, то есть в пору усиленной доработки Тургеневым своего романа, стали достоянием гласности горячие и по-своему убедительные нападки Достоевского на разночинцев-демократов, которых писатель упрекал в недостаточном уважении к старому. В объявлении о подписке на журнал «Время» на 1862 год Достоевский писал: «Как не согласиться, что многие явления даже прошедшей, отжившей жизни нашей мы меряли слишком узкой меркой? <…> Мы поскорее хотели успокоить себя, что во всем правы, а это значит сами про себя боялись: не лжем ли? Даже во многих явлениях, прямо отнесенных нами к „темному царству“, мы проглядели почвенную силу, законы развития, любовь <…> Мы уничтожали все сплошь, потому только, что оно старое. Боже нас сохрани от старых форм в жизни…» И далее: «Случается, что переселенцы, когда идут за тысячи верст, со старого места на новое, плачут, целуют землю, на которой родились их отцы и деды; им кажется неблагодарностью покинуть старую почву — старую мать их, за то, что иссякли и иссохли сосцы ее, их кормившие» (Достоевский, т. 19. с. 148). (Курсив всюду наш, за исключением курсива в слове «поскорее». — Ред.)
Появление тенденциозного отрывка, в котором Базаров назван «шутом гороховым» (см. гл. XXVII от слов «А чем строже барин взыщет» до слов «он нашел, наконец, себе занятие» — (с. 172–173), по всей вероятности, следует объяснить воздействием Каткова. Отрывок является вставкой, следовательно, возник в процессе дополнительной работы над рукописью. Следующие строки из письма Тургенева к Каткову от 30 октября (11 ноября) 1861 г. относятся, конечно, к нему: «Не могу согласиться с одним: „Ни Одинцова не должна иронизировать, ни мужик стоять выше Базарова, хоть он сам пуст и бесплоден“». «Пустоту и бесплодие» Базарова Тургенев под давлением Каткова оттенил изображением безуспешной попытки героя найти общий язык с крестьянами. По-видимому, несколько ранее Тургенев сообщил об этой вставке Каткову и получил от него дополнительные критические замечания. Тургенев отказался выполнить новые требования редактора «Русского вестника» и вступил с ним в полемику.
Заявление в письме к Каткову: «Не могу согласиться…» — не единственное свидетельство тому, что в своей доработке романа Тургенев учитывал далеко не все пожелания и требования редактора, отношения с которым отличались уже в это время трудно сдерживаемой неприязнью и даже брезгливостью (см. характерные высказывания Тургенева о Каткове в письмах к Анненкову от 11 (23) декабря 1861 г. и Достоевскому от 26 декабря 1861 г. (7 января 1862 г.)).
В ряде случаев изменения и дополнения, вносившиеся Тургеневым в текст, противоречили по общей своей тенденции линии Каткова-редактора. Так, Тургенев пересмотрел текст всех бесед Базарова с Одинцовой на учено-философские темы, и пересмотр этот дал результат, отнюдь не отвечавший желанию Каткова показать Базарова в наиболее неприглядном виде. Результат этот заключался в том, что иронические, а порою и остро полемические выпады Одинцовой против Базарова, довольно многочисленные в рукописи до начала ее доработки, были сведены до минимума в окончательном тексте. Как уже отмечалось, Тургенев зачеркнул фразу, произнесенную Одинцовой с оттенком насмешливо-снисходительного высокомерия: «Она стара, а все-таки ее уничтожать не следует». Несколько выше он вычеркнул развернутое полемическое замечание Одинцовой в ответ на заявление Базарова, что «все люди друг на друга похожи <…> Люди что деревья в лесу…»: «Я не могу согласиться с вашей аналогией, — сказала она, — мне в ней чувствуется либо непонимание людей, либо равнодушие, даже презрение к ним. Я, напротив, нахожу, что каждое живое лицо достойно изучения, что ни один человек не похож на другого, что всякий из нас целая тайна, загадка.
— Вроде ребуса, — подхватил Базаров. — Это-с романтизм, позвольте заметить».
Еще одно вычеркивание было сделано в том месте текста, где заканчивается диалог Базарова и Анны Сергеевны: «По крайней мере при правильном устройстве общества совершенно будет равно, глуп ли человек, или умен, зол или добр.
— Да, понимаю; у всех будет одна и та же селезенка.
— Именно так-с, сударыня».
После этих слов Тургенев зачеркнул полемическое возражение Одинцовой: «Признаюсь, — заметила Одинцова, — я очень рада, что мы еще не дожили до такого усовершенствованного состояния. Какое ваше мнение, Аркадий Николаевич?» Тургенев заменяет это возражение вполне нейтральной фразой: «Одинцова обратилась к Аркадию: „А ваше какое мнение?“» Последовательно, притом трижды, лишив высказывания Одинцовой их полемической остроты и ослабив их иронию, Тургенев нашел нужным оставить лишь ядовитый пассаж об «одинаковой селезенке».
Таковы основные изменения, внесенные Тургеневым в текст «Отцов и детей» в связи с редакторской цензурой и замечаниями Каткова, поскольку их можно установить в результате сопоставления правки «парижской рукописи» с перепиской Тургенева и воспоминаниями Анненкова.
Более скудными данными располагаем мы для определения тех изменений, которые были внесены в «парижскую рукопись» вследствие советов и замечаний В. П. Боткина. Письма В. П. Боткина с суждениями о романе, как и письма Каткова, неизвестны. Возможно, их и не было, поскольку осенью и зимой 1861–1862 г. и Боткин и Тургенев находились в Париже. Но, как свидетельствует Н. В. Щербань, В. П. Боткин, слушая в Париже чтение рукописи «Отцов и детей», потирал руки от удовольствия и глядел на автора с умилением. Роман он одобрял вполне и только сетовал на Тургенева в связи с затянувшейся окончательной правкой текста. «Залижешь, Иван Сергеевич <…> залижешь», — повторял он (см.: Рус Вестн, 1890, № 7, с. 17–18).
Сам Тургенев впоследствии (в письме к К. К. Случевскому от 14 (26) апреля 1862 г.) утверждал, что его намерения при создании образа Базарова «совершенно поняли <…> только два человека — Достоевский и Боткин». Таким образом, всё говорит за то, что у Боткина возникло значительно меньше критических замечаний о романе, чем у Каткова и Анненкова. Доподлинно же известно из них, в сущности, только одно. В письме от 1 (13) октября 1861 г. Тургенев сообщал Анненкову: «Боткин <…> сделал мне тоже несколько дельных замечаний и расходится с вами только в одном: ему лицо Анны Сергеевны мало нравится». «Но мне кажется, — продолжал тут же Тургенев, — я вижу, как и что́ надо сделать, чтобы привести всю штуку в надлежащее равновесие». О каком «равновесии» идет здесь речь и по какой причине именно «лицо Анны Сергеевны» навлекло критику со стороны Боткина? Косвенный ответ на этот вопрос содержится в письме Тургенева к Каткову, датированном 30 октября (11 ноября) 1861 г.: «Что же касается до Одинцовой, то неясность впечатления, производимого этим характером, показывает мне, что надо и над ним еще потрудиться». То, что Тургенев намекает здесь именно на мнение В. П. Боткина, явствует из сопоставления правки рукописи с перепиской Тургенева и Каткова. Последнего волновала не «неясность» характера Одинцовой, а скорее ее женская нетвердость в обращении с Базаровым. Каткову хотелось видеть в Одинцовой нечто вроде безупречной матроны, то и дело осаживающей Базарова суровым словом. Между тем среди вставок на полях «парижской рукописи» есть одна, рассчитанная на придание именно «равновесия всей штуке» и на устранение «неясности» в характере главной героини. В главе XVI кусок текста размером в целую страницу вписан на полях рукописи (со слов: «Анна Сергеевна была довольно странное существо», кончая словами «хотя ей казалось, что ей хотелось всего» — с. 83–84). Нетрудно заметить, что эта большая вставка представляет собою не что иное, как излюбленную Тургеневым предварительную характеристику героя, в данном случае Одинцовой. Характеристика указывает на такие черты личности героини, которые как бы заранее предопределяют развитие любовной коллизии романа и ее неудачный для Базарова финал. Одинцова здесь изображается женщиной, не способной к риску в интимной жизни. С появлением этой вставки яснее ощущается зависимость между поступками Одинцовой и их тайными пружинами. В отрывке точно очерчена основа характера Одинцовой — ленивая любовь к покою, привычка к комфорту, к размеренной усадебной барской жизни, которые неизменно берут верх над всеми другими чувствами и склонностями героини.
Разумеется, Тургенев дорабатывал «парижскую рукопись» и независимо от критических суждений и замечаний, полученных со стороны. Большая группа поправок и изменений в этой рукописи связана с последовательным стремлением Тургенева резче оттенить некоторые специфические свойства и особенности характера Базарова. 16 (28) апреля 1862 г. Тургенев писал Герцену о Базарове: «Штука была бы неважная представить его — идеалом; а сделать его волком и все-таки оправдать его — это было трудно…» Реализация этой трудной задачи продолжалась в процессе правки «парижской рукописи».
Демократ-разночинец, человек с новым материалистическим мировоззрением и новыми практическими требованиями к жизни — Базаров показан Тургеневым в соприкосновении с чужой и чуждой ему средой. Эта ситуация, постоянно и остро осознаваемая Базаровым, служит психологической мотивировкой для раскрытия определенных сторон в характере героя: его угрюмой сдержанности, враждебной недоверчивости, презрительной насмешливости, черствости, сухости и грубости. Базаров держится особняком, смиряет свои порывы, постоянно пресекает попытки к сближению и взаимопониманию со стороны Одинцовой, Аркадия и Николая Кирсановых. При доработке «парижской рукописи» Тургенев с виду малоприметными штрихами, вставками, репликами подчеркивает «волчье» в настроениях Базарова, попутно устраняя психологические характеристики, вступающие в противоречие с этим создающимся о нем впечатлением. В этом отношении наиболее примечательны следующие случаи правки текста:
В главе XXI появление Василия Ивановича прерывает угрозы Базарова схватить Аркадия за горло; сцена стычки их у стога сена заканчивается жесткой репликой Базарова: «Жаль, что помешал» (с. 123). В рукописи Тургенев зачеркнул прямо противоположную реплику, являвшуюся первоначальным вариантом этой фразы: «Вот тебе и доказательство, что до всего можно договориться. Ты меня извини». После вызова на дуэль Базаров думает с досадой: «…а тут Аркадий… и эта божья коровка Николай Петрович» (с. 142). В рукописи этот отрывок был гораздо объемнее, а чувства героя свидетельствовали о том, что он совсем «рассыропился»; Тургеневым зачеркнут текст: «и та, та, которую я любил, которую я люблю и теперь… Теперь? Теперь я дерусь, как мальчишка, за что, за кого?» В сцене объяснения Базарова с Одинцовой в гл. XXV, после слов «сам давно опомнился и надеется, что и другие забыли его глупости» (с. 161), Тургенев зачеркнул в рукописи: «Перед вами человек, с которым вы некогда беседовали дружески». Ниже, после слов: «что вы вспоминаете обо мне с отвращением» (там же) опять зачеркнуто: «Я собственно и явился сюда в надежде на вашу доброту». Навсегда прощаясь с Аркадием, Базаров «спокойно» замечает: «Что значит молодость!» (с. 170). В рукописи вместо «спокойно» было: «не без волнения».
Настойчивое желание Тургенева не «рассыропливать» Базарова сказалось также в правке предсмертного диалога героя с отцом: «Василий Иванович дрогнул и похолодел от страха.
— Положим, — сказал он наконец, — положим… если… если даже что-нибудь вроде… заражения…
— Пиэмии, — подсказал сын.
— Ну да… вроде… эпидемии.
— Пиэмии, — сурово и отчетливо повторил Базаров. — Аль уж позабыл свои тетрадки?
— Ну да, да, как тебе угодно… А все-таки мы тебя вылечим!» Слова, набранные курсивом, вписаны Тургеневым в процессе доработки «парижской рукописи».
Характер Базарова в результате такой правки стал более суровым и волевым, а водораздел между благовоспитанными дворянскими «отцами» либерального толка и «волосатым» разночинцем-демократом — более определенным и резким. Вместе с тем наряду с усилением «волчьих» признаков в характере Базарова во время правки «парижской рукописи» происходило и нечто вроде обратного процесса. Стремясь к тому, чтобы суровое волевое начало в характере героя не заслонило собою его человеческих качеств, Тургенев вносит в текст романа несколько соответствующих изменений. Так, например, в гл. XVII рукописи Одинцова говорит Базарову: «…ведь и вы такой же: равнодушный и холодный, как я». Слова «равнодушный и холодный» Тургенев зачеркивает (см. с. 92). В гл. XIX рукописи после слов: «Предшествовавшую ночь он всю не спал и не курил, и почти ничего не ел уже несколько дней» (с. 103), — зачеркнута другая характеристика, намекавшая на холодок в эмоциях Базарова: «Ему было очень тяжело: не одно самолюбие в нем страдало; он, насколько мог, полюбил Одинцову». Этой характеристикой, в особенности же словами «насколько мог», Тургенев сначала хотел подчеркнуть неспособность Базарова к настоящему чувству, но потом отказался от такого намерения.
Следующая, и последняя, стадия работы Тургенева над текстом романа началась при подготовке его отдельного издания, вышедшего в свет в начале сентября 1862 г. под наблюдением Н. X. Кетчера (цензурное разрешение — 27 июня ст. ст. 1862 г.; о поступлении издания в продажу сообщалось в «Московских ведомостях» 11 сентября ст. ст. 1862 г.). На этот раз рабочим экземпляром служил Тургеневу отдельный оттиск журнальной публикации «Отцов и детей». Приводим полностью две записи, расположенные на внутренней стороне переплета оттиска, хранящегося в ГПБ.
«Рукописные изменения в этом экземпляре романа „Отцы и дети“ (напеч. в „Русском вестнике“) сделаны рукою самого автора, И. С. Тургенева, и вошли в состав издания этого романа отдельной книгой.
15 апреля 1865.
В. С.»
И ниже:
«Все поправки сделанные в этой книге карандашом — писаны мною; а другие поправки, хотя не мною писаны — а сделаны по моим указаньям.
20-го мая 1874 Ив. Тургенев».
Обе записи — первая принадлежит В. В. Стасову — вновь возвращают нас к до сих пор окончательно не решенной проблеме редакторского вмешательства Каткова в текст произведения при его публикации в «Русском вестнике».
Впоследствии Стасов вспоминал по поводу этих записей: «В 1865 году императорской Публичной библиотеке был принесен в дар М. В. Трубниковой печатный экземпляр „Отцов и детей“, с дополнениями на полях собственною рукою Тургенева тех мест, которые были изменены или выпущены вон M. H. Катковым при напечатании этого романа в „Русском вестнике“. Во время пребывания Тургенева в Петербурге, в мае 1874 года, я попросил его засвидетельствовать на том экземпляре, что все вставки на полях писаны действительно его собственною рукою, что он и сделал. Я об этом напечатал небольшую заметку в „С.-Петербургских ведомостях“ 1874 г., № 299. На это Катков отвечал в „Московских ведомостях“, № 273, что в „Отцах и детях“ все изменения сделаны с согласия самого автора…» (Сев Вестн, 1888, № 10, с. 170).
Катков заявлял Стасову в соответствующей части своего ответа следующее: «Если при печатании этой повести делались в ней какие-либо изменения, то самим автором, который был тогда в лучшей поре своего дарования и вообще умственных способностей и мог сам разобрать, что вернее соответствовало типам, изображенным в его повести. Если бы в его повести были сделаны редакцией какие-либо изменения вопреки ему или без его разрешения, то, конечно, он не оставил бы этого без протеста» (Моск Вед, 1874, № 273, 1 ноября ст. ст., с. 3).
Тургенев был возмущен заявлением Каткова. 13 (25) ноября 1874 г. он писал Стасову: «Поступок Каткова достоин его; этому человеку следовало бы быть бонапартистом — до такой степени он лжет самоуверенно и нагло. Когда печатались „Отцы и дети“, меня совсем не было в Москве — я находился в Париже, — а рукопись романа была передана мною г-ну Н. В. Щербаню, который из Москвы извещал меня о требованиях и опасениях редакции. Прилагаю вам записочку этого самого Щербаня, который находится теперь в Париже и, прочитав заявление „Московских ведомостей“, пожелал восстановить факты <…> Я все-таки виноват был в том, что согласился на урезывания „Русского вестника“, по крайней мере не протестовал против них…» Всё, что сообщает Тургенев в этом письме, соответствует действительности. С сентября 1861 г. по апрель 1862 г. он не возвращался в Россию, а значит и не имел возможности непосредственно контролировать печатание романа. О том, что делается с наборной рукописью, он узнавал только по сообщениям из Москвы от Щербаня и самого Каткова, на добросовестность и аккуратность которых он вынужден был, волею случая, всё время полагаться. Между тем в корректуре, которую держали Катков, Щербань и Леонтьев (см. письмо Щербаня к Тургеневу от 2 (14) апреля 1862 г. — ИРЛИ, 5770, ХХХб. 60, л. 5), были не замечены «жестокие» опечатки, на которые Тургенев жаловался в письме к Анненкову от 25 марта (6 апреля) 1862 г. «Записочка» Щербаня, о которой упоминает Тургенев в письме к Стасову, сохранилась. Она датирована 11 (23) ноября 1874 г. (ГПБ, ф. 738. В. В. Стасов, № 223). В записке нет конкретных сведений о редакторской цензуре Каткова, однако нет и возражений против доводов Тургенева. В той части записки, которая имеет непосредственное отношение к интересующему нас вопросу, Щербань выражал готовность встретиться с Тургеневым, чтобы «возобновить в памяти <…> обстоятельства, сопровождавшие корректуру „Отцов и детей“…»[209]
Письмо Тургенева было показано Стасовым В. П. Буренину, сотруднику «С- Петербургских ведомостей», который выступил в этой газете с отповедью Каткову (см.: СПб Вед, 1874, № 336, 6 (18) декабря, с. 2, фельетон «Кастрация художественных произведений. Двойная ложь»). Узнав о выступлении Буренина, Тургенев писал 12 (24) декабря 1874 г. Стасову о Каткове: «Нет сомнения, что это подаст повод этому господину клеветать и ругаться и лгать снова; но ведь это специальный симптом ренегатства, и я все-таки рад, что Буренин упомянул об этом деле. Кто захочет мне поверить, милости просим; а кто не захочет — убеждать я того не стану».
У Стасова, а также у ряда позднейших исследователей творчества Тургенева не возникало, по-видимому, никаких сомнений в достоверности версии об «урезывании» Катковым текста «Отцов и детей» при печатании романа в «Русском вестнике». Во всяком случае H. M. Гутьяр в своей монографии не почел даже нужным сослаться на свидетельство Тургенева в публикации Стасова. О редакторской цензуре Каткова он пишет как о факте само собою разумеющемся. Приведя сводку почти всех главных разночтений между журнальным текстом романа и его отдельным изданием, он отмечает: «Легко заметить, что все эти изменения и урезки были направлены на то, чтобы посильнее развенчать Базарова в глазах читателя» (Гутьяр, с. 387). Точка зрения H. M. Гутьяра была поставлена под сомнение Б. М. Эйхенбаумом. «Объективных данных для такого утверждения нет, — заявлял он по поводу основного тезиса Гутьяра, — по письмам же видно, что Тургенев сам боялся нападок с обеих сторон, лавируя между ними и делая уступки то тем, то другим. Как это было и с „Рудиным“ — в „Отцах и детях“, при постоянных колебаниях Тургенева в отношении к своему герою, остались противоречия и следы разных редакций» (Т, Сочинения, т. 6, с. 378).
Анализ «парижской рукописи» на первый взгляд приводит к наблюдениям, противоречащим точке зрения H. M. Гутьяра. Все слова и выражения, которые H. M. Гутьяр считает правкой Каткова, в действительности имеются в «парижской рукописи», и принадлежность их Тургеневу, таким образом, бесспорна. Речь идет, например, о тенденциозном эпитете «угреватый» в портретной характеристике Базарова; об отрицательной частице «не» в базаровской характеристике П. П. Кирсанова «этакой человек не мужчина, не самец» (с. 34); об осуждающей Базарова фразе из гл. XXIV: «Ему и в голову не пришло, что он в этом самом доме нарушил все права гостеприимства»[210].
С другой стороны, в «парижской рукописи» нет тех положительных характеристик Базарова, которые, по мнению H. M. Гутьяра, были изъяты из авторского текста Катковым при первой публикации романа (см. Гутьяр, с. 386–387). Тем не менее заявление Тургенева в письмах к Герцену и Стасову о редакторском давлении и вмешательстве Каткова соответствует истине.
В цитированном письме к Стасову Тургенев высказывает сожаление, что «согласился на урезывания „Русского вестника", по крайней мере не протестовал против них…» О каких же «урезываниях», сделанных редакцией или самим Тургеневым под нажимом редакции, то есть того же Каткова, идет речь? Можно ли установить их? Ведь восстановленные Тургеневым в отдельном издании фрагменты текста отсутствуют в «парижской рукописи». Откуда же взялись они? Ответ может быть двояким. Во-первых, фрагменты могли быть в той тетрадке с изменениями и дополнениями к тексту рукописи романа, находившейся в «Русском вестнике», которая по поручению Каткова была привезена в феврале 1862 г. Щербанем из Парижа в Москву. Об этой тетрадке неоднократно упоминается в письмах Тургенева к Каткову от 11 (23) января 1862 г. и от 15 (27) февраля 1862 г. и в воспоминаниях Н. В. Щербаня (см.: Рус Вестн, 1890, № 7, с. 18–19). Во-вторых, они могли быть в наборной рукописи. В письме к П. В. Анненкову от 6 (18) августа 1861 г. Тургенев назвал рукопись романа, которую он увез из Спасского в Париж, «черновой тетрадью». Следовательно, рукопись, переданная Каткову — «наборная рукопись» — была несколько более позднего происхождения, была перебеленным авторским списком. Если же это так, то не исключено, что куски текста, подвергшиеся впоследствии «урезыванию», были созданы Тургеневым в процессе переписывания «черновой тетради». Это заключение косвенно подкрепляется и частично конкретизируется перепиской Тургенева с Ф. М. Достоевским, К. К. Случевским и Н. X. Кетчером.
14 (26) апреля 1862 г. Тургенев писал К. К. Случевскому: «Базаров в одном месте у меня говорил (я это выкинул для ценсуры) — Аркадию…: „Твой отец честный малый; но будь он расперевзяточник — ты все-таки дальше благородного смирения или кипения не дошел бы, потому что ты дворянчик“». Письмо написано всего через какой-нибудь месяц с небольшим после опубликования романа; между тем в нем уже есть фраза, появившаяся в печати лишь осенью 1862 года, когда вышло отдельное издание «Отцов и детей». Высказывание Базарова, приведенное в письме к Случевскому, воспроизведено в отдельном издании по существу точно, но не буквально. Обстоятельство это следует объяснить тем, что и в письме к Случевскому и при подготовке отдельного издания романа Тургенев восстанавливал выпущенный отрывок по памяти, а не по первоисточнику (наборной рукописи или тетради с поправками), который, будучи передан или переслан в редакцию «Русского вестника», не вернулся к автору. Отсюда сходство разновременных редакций фразы и малосущественные несовпадения в отдельных словах. О другом отрывке, не попавшем в журнальный текст по аналогичной причине, Тургенев говорит в письме к Ф. М. Достоевскому от 18 (30) марта 1862 г.: «…в свидании Аркадия с Базаровым, в том месте, где, по Вашим словам, недостает чего-то, Базаров, рассказывая о дуэли, трунил над рыцарями, и Аркадий слушал его с тайным ужасом и т. д. — Я выкинул это — и теперь сожалею». Речь шла об отрывке из гл. XXV: «…а на сердце ему и жутко сделалось и как-то стыдно. Базаров как будто его понял. — Да, брат, — промолвил он, — вот что значит с феодалами пожить. Сам в феодалы попадешь и в рыцарских турнирах участвовать будешь. Ну-с…» (с. 160).
Важным добавлением к вышеизложенному служит еще одно свидетельство, имеющееся в письме Тургенева к Н. X. Кетчеру от 18 (30) июня 1862 г. Тургенев писал здесь, имея в виду журнальный оттиск, на который им наносились исправления при подготовке отдельного издания романа: «…посылаю <…> исправленный экземпляр, О(тцов) и Д(етей)" <…> на стр. 554, 633, 643 и 658 я сделал небольшие прибавления, или, лучше сказать, восстановил выкинутое». На страницах оттиска, указанных Тургеневым, речь идет: 1) о шведе, с которым Одинцова встретилась за границей; 2) об отрывке, упомянутом Тургеневым в письме к Достоевскому; 3) об отрывке, на память процитированном в письме к Случевскому; 4) об отрывке из предсмертного разговора Базарова с Одинцовой: «И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать» (с. 183) (слова о шведе вписаны чернилами и не рукой Тургенева — см. выше, с. 430).
Таким образом, свидетельства Тургенева, относящиеся к последнему этапу его работы над романом — к этапу подготовки текста для отдельного издания, — позволяют документально установить четыре отрывка, которые подверглись «урезыванию» при печатании произведения в «Русском вестнике». Два из них заключали в себе положительные характеристики Базарова-демократа в общении с представителями чуждого ему дворянского сословия, в третьем Базаров представал перед читателем человеком большой доброты.
При подготовке отдельного издания романа некоторые черты, рисующие Базарова в невыгодном свете, были устранены Тургеневым или получили совсем другой, отнюдь не одиозный смысл[211]. Однако часть тенденциозных поправок, дополнительно внесенных Тургеневым в текст «парижской рукописи» под влиянием редакторской цензуры Каткова и дружеских советов Анненкова, осталась в романе навсегда без изменений.
История текста романа в период подготовки его публикации в «Русском вестнике», несмотря на некоторую ее неясность и противоречивость, все же позволяет сделать вывод: уже в 1861 г. между Тургеневым и Катковым не было ни единомыслия, ни тем более тесного идейного союза. Противоположная точка зрения, высказанная в работах Б. П. Козьмина, основана на ошибочном представлении о происхождении и значении термина «нигилизм» в романе «Отцы и дети». Б. П. Козьмин утверждает, что этот термин заимствован Тургеневым из статей Каткова «Старые боги и новые боги» (Рус Вестн, 1861, № 2) и «Кое-что о прогрессе» (там же, № 10), посвященных злобной полемике с разночинцами-демократами[212].
Это утверждение исследователя опровергается с помощью «парижской рукописи». Первое упоминание о «нигилизме» содержится уже в четвертой ее главе. И в четвертой и во всех последующих главах рукописи не наблюдается ни одного случая вписывания слова «нигилизм» над строкой или на полях. Следовательно, оно появилось в процессе создания первоначального текста белового автографа, а не в ходе позднейшей его доработки под воздействием Каткова и других лиц. Кроме того, из переписки Тургенева известно, что к 28 ноября ст. ст. 1860 г., т. е. за несколько месяцев до появления в «Русском вестнике» статьи Каткова «Старые боги и новые боги», он «написал уже около трети» романа, а в начале следующего года вел переговоры с Феоктистовым о напечатании в «Русской речи» главы XII «Отцов и детей» (см. письмо Тургенева к Е. М. Феоктистову от 1 (13) февраля 1861 г.).
Отдельное издание «Отцов и детей» Тургенев посвятил Белинскому. Посвящение имело программный характер и полемический оттенок. Тургенев заявлял им о своей верности тому идейному движению, связанному с именем великого критика, которое в новых исторических условиях продолжали русские революционные демократы шестидесятых годов, не признавшие себя в образе Базарова и почти единодушно выступившие с острой критикой политической позиции писателя. Вместе с посвящением Тургенев предполагал поместить в отдельном издании романа обширное предисловие, но от этого его отговорили Боткин и Фет (см. письмо Тургенева к Н. X. Кетчеру от 28 июня (10 июля) 1862 г.). Затем Тургенев намеревался ограничиться следующими вступительными строчками вместо предисловия: «„Отцы и дети“ возбудили в публике столько противоречащих толков, что, издавая отдельно этот роман, я возымел было намерение предпослать ему нечто вроде предисловия, в котором я бы сам попытался объяснить читателю, какую собственно поставил я себе задачу. Но, размыслив, я отказался от своего намерения. Если само дело не говорит за себя, все возможные объяснения автора ничего не помогут. Ограничусь двумя словами: я сам знаю, и мои друзья в этом уверены, что мои убеждения ни на волос не изменились с тех пор, как я вступил на литературное поприще, и я с спокойной совестью могу выставить на первом листе этой книги дорогое имя моего незабвенного друга». Но и из этого ничего не вышло, так как вмешался Н. X. Кетчер. По свидетельству Фета, Кетчер говорил ему в связи с выходом в свет статьи Тургенева «По поводу „Отцов и детей“»: «Два раза издавал я сочинения Тургенева и два раза вычеркивал ему его постыдное подлизывание к мальчишкам. Нет таки, — напечатал, и с той поры ко мне не является: знает, что обругаю» (см.: Фет, ч. II, с. 306).
История создания романа заканчивается подготовкой отдельного издания 1862 г. В дальнейшем Тургенев не правил и не дополнял текста «Отцов и детей», ограничиваясь лишь устранением опечаток.
С выходом романа в свет началось оживленное обсуждение его в печати, сразу же получившее острый полемический характер. Почти все русские журналы и газеты откликнулись на появление «Отцов и детей» специальными статьями и литературными обзорами. Отклики были весьма разнообразны и поражали противоречивостью, неожиданностью, парадоксальностью. Однако за всем этим внешним многообразием и пестротой таились глубокие принципиальные различия в подходе к произведению, отразилась сложность идейной борьбы. Роман Тургенева порождал разногласия и борьбу мнений как между политическими противниками, так и в среде идейных единомышленников. Так, отношение к роману в демократических журналах «Современник» и «Русское слово» оказалось прямо противоположным. Аналогичная картина наблюдалась в горячих спорах о романе на студенческих сходках и вечеринках в Москве и Петербурге, на собраниях русских студентов и эмигрантов в Женеве и Гейдельберге, в светских гостиных, в ученой и писательской среде. В воспоминаниях и статьях, в письмах и в общении с друзьями об «Отцах и детях» высказывали несходные суждения Чернышевский и Герцен, Салтыков-Щедрин и Достоевский, Д. И. Писарев и П. А. Кропоткин, Л. Н. Толстой и К. А. Тимирязев, поэты Майков и Фет, А. Ф. Писемский, И. С. Аксаков, В. Ф. Одоевский и многие другие, менее известные общественные деятели, писатели и ученые, современники Тургенева. С разных сторон Тургенев слышал по своему адресу изъявления и восторга и негодования: столь актуальной и злободневной оказалась тема двух поколений, двух идеологий, развернутая в «Отцах и детях». При обсуждении романа спор по существу шел о типе нового деятеля русской истории — во всех его модификациях, до революционера включительно.
«Современник» откликнулся на роман статьей М. А. Антоновича «Асмодей нашего времени», напечатанной в мартовской книжке журнала за 1862 г. Обстоятельства, сопровождавшие создание «Отцов и детей» и связанные с уходом Тургенева из «Современника», сложились таким образом, что Антонович вынужден был придавать исключительно большое значение либеральным предубеждениям автора. Задолго до появления романа в печати в обществе ходили слухи о нем, распространяемые близкими Тургеневу людьми и в особенности лицами, имевшими возможность предварительно познакомиться с содержанием романа (Катков, Анненков, участники чтения «Отцов и детей» в Париже и т. д. — см. выше). Благодаря этим слухам члены редакции «Современника» не сомневались в том, что в новом своем произведении Тургенев собирается выступить против Добролюбова. Об этом свидетельствует прежде всего фельетон И. И. Панаева «Петербургская жизнь. Заметки Нового поэта», посвященный похоронам критика. Имея в виду литературных противников Добролюбова, главным образом Тургенева, И. И. Панаев следующим образом излагал их точку зрения: «Мы, — или, что всё равно, некоторые из нас, — решили, что новое поколение, несмотря на свой действительно замечательный ум и сведения, поколение сухое, холодное, черствое, бессердечное, всё отрицающее, вдавшееся в ужасную доктрину — в нигилизм! Нигилисты! Если мы не решились заклеймить этим страшным именем всё поколение, то по крайней мере уверили себя, что Добролюбов принадлежал к нигилистам из нигилистов» (Совр, 1861, № 11, с. 76).
Таким образом, Антонович, как и вся редакция «Современника», был заранее предрасположен к отрицательной оценке нового романа Тургенева. Кроме того, сам роман давал достаточно поводов для острой полемики. В условиях 1862 г., когда революционная демократия все свои надежды на лучшее будущее связывала с крестьянской революцией и страстно стремилась к ее осуществлению, скептицизм тургеневского героя оказывался неприемлемым для редакции «Современника». В первую очередь этим обстоятельством объяснялся резкий тон статьи Антоновича.
Правильно отмечая насыщенность романа демократической идейностью, которая сказалась в том, что «под категорию „детей“ г. Тургенев подвел значительную часть современной литературы, так называемое ее отрицательное направление», и вложил в уста главного героя «слова и фразы, часто встречающиеся в печати и выражающие мысли, одобряемые молодым поколением», Антонович справедливо упрекал Тургенева за тенденциозные излишества в этом смысле. Намекая на заимствование Базаровым мыслей Добролюбова, изложенных сначала в статье «Литературные мелочи прошлого года», а затем в «Свистке», Антонович писал: «Вот, например, об искусстве, о взятках, о бессознательном творчестве, о парламентаризме и адвокатуре действительно много рассуждали у нас в последнее время; еще больше было рассуждений о гласности <…> Но скажите же на милость <…> Кто имел безумие восставать против свободы, „о которой хлопочет правительство", кто это говорил, что свобода не пойдет впрок мужику? <…> Кто же эти люди? Скорей они принадлежат к числу „отцов“ <…> а уж никак не к „детям“» (Совр, 1862, № 3, отдел «Русская литература», с. 77, 105). Характеризуя любовное объяснение Базарова с Одинцовой как результат замаскированной полемики Тургенева с высказываниями о новых людях в статье Чернышевского «Русский человек на rendez-vous» (там же, с. 80), Антонович категорически утверждал, что «Отцы и дети» представляют собой клевету на молодое поколение и панегирик «отцам»; что роман Тургенева очень слаб в художественном отношении; что Тургенев, в целях дискредитации Базарова, постоянно прибегает к злостной карикатуре, изображая своего главного героя в непривлекательном обличье пьяницы, обжоры, неудачливого картежника и хвастунишки, чудовища «с крошечной головкой и гигантским ртом, с маленьким лицом и пребольшущим носом» (там же, с. 72). Реакция на отдельные выпады Тургенева против демократов зачастую порождала у Антоновича беспомощные возражения по существу отдельных литературных и общественных проблем, затронутых в романе. Это следует сказать прежде всего о попытках Антоновича защищать от «нападок» Тургенева женскую эмансипацию и эстетические принципы демократии. Без тени сомнения он доказывал, что «Кукшина не так пуста и ограниченна, как Павел Петрович» (там же, с. 96). По поводу отрицания Базаровым искусства Антонович с эффектным негодованием заявил: «ложь», «клевета», молодое поколение отрицает только «чистое искусство», осуждает только беспредметный эстетизм. Однако здесь же к числу представителей беспредметного эстетизма Антонович относил и Пушкина и самого автора «Отцов и детей» (там же, с. 94). Так декларативная защита искусства и поэзии превращалась под пером Антоновича в брюзгливое отрицание творчества Пушкина и Тургенева.
Антонович не дал в своей статье объективной и глубокой оценки романа Тургенева. Однако и в момент выхода его статьи и позднее редакция журнала, по-видимому, не придавала особого значения этому обстоятельству. Нет никакого сомнения в том, что выступление против такого писателя как Тургенев было заранее обдумано в редакции «Современника» и носило программный характер. Созданный талантом Тургенева образ «нигилиста» — т. е. нового деятеля молодой России — не мог, при всех симпатичных чертах этого образа, быть принят революционными демократами; поэтому редакция «Современника» склонна была одобрить критику романа Тургенева в любой форме, даже самой резкой.
В воспоминаниях Г. 3. Елисеева очень точно охарактеризован, применительно к 1862 г., взгляд всей редакции «Современника» на статью Антоновича. По словам Елисеева, Антонович показал в этой статье «неспособность <…> быть критиком беллетристических произведений», но он достиг «партийной цели», так как его статья представляла собою мнение «Современника» (см. в сб.: Шестидесятые годы, М.; Л.: Academia, 1933, с. 274). С другой стороны, в статье «Итоги», принадлежащей тоже видному сотруднику «Современника» Ю. Г. Жуковскому, была резко подчеркнута еще одна причина отрицательного отношения в журнале к роману Тургенева, указанная еще И. И. Панаевым в его некрологической статье о Добролюбове (см. выше). Жуковский писал о Тургеневе: «Талант этого писателя стал бледнеть перед теми требованиями, которые поставила в задачу романисту критика Добролюбова <…> Тургенев оказался бессилен учить общество тому, чему должна была научать это общество литература, по мнению Добролюбова. Г-н Тургенев стал терять понемногу свои лавры. Ему стало жаль этих лавров, и он, в отмщение критику, сочинил пасквиль на Добролюбова и, изобразив его в лице Базарова, назвал его нигилистом» (Совр, 1865, № 8, с. 316). Много лет спустя, вспоминая о взаимоотношениях Тургенева с Добролюбовым, о романе «Отцы и дети» и вспыхнувшей в связи с этим полемике, Чернышевский также отмечал, что «открытым заявлением ненависти Тургенева к Добролюбову был, как известно, роман „Отцы и дети“». Правда, здесь же, в отличие от Жуковского, Чернышевский делал существенные оговорки, принимая во внимание позднейшие разъяснения Тургенева — и устные и в статье «По поводу „Отцов и детей“». Чернышевский писал: «Основываясь на фактах, известных мне о „Рудине“, я полагаю, что справедливо было мнение публики, находившей в „Отцах и детях“ намерение Тургенева говорить дурно о Добролюбове. Но я расположен думать, что и Тургенев не совершенно лицемерил, отрекаясь от приписываемых ему мыслей дать в лице Базарова портрет Добролюбова и утверждая, что подлинником этому портрету служил совершенно иной человек <…> Но если предположить, что публика была права, находя в „Отцах и детях“ не только намерение чернить Добролюбова косвенными намеками, но и дать его портрет в лице Базарова, то я должен сказать, что сходства нет никакого, хотя бы и карикатурного» (Чернышевский, т. 1, с. 737, 740–741).
Вслед за Панаевым и Жуковским Чернышевский также затрагивал все еще злободневную проблему о прототипах Базарова. Стремясь раз навсегда опровергнуть широко распространенные в литературных кругах представления о главном герое романа как злой карикатуре на вождей революционной демократии, Тургенев утверждал в статье «По поводу „Отцов и детей“» (1868): «… в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача <…> В этом замечательном человеке воплотилось — на мои глаза — то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма»[213]. И далее: «Рисуя фигуру Базарова, я исключил из круга его симпатий всё художественное, я придал ему резкость и бесцеремонность тона — не из нелепого желания оскорбить молодое поколение, а просто вследствие наблюдений над моим знакомцем, доктором Д., и подобными ему лицами». Что касается Добролюбова, Тургенев писал в той же статье: «… с какой стати стал бы я писать памфлет на Добролюбова, с которым я почти не видался, но которого высоко ценил как человека и как талантливого писателя? Какого бы я ни был скромного мнения о своем даровании — я все-таки считал и считаю сочинение памфлета, „пасквиля“ ниже его, недостойным его» (наст. изд., т. 11). Однако, считая памфлет и карикатурное портретное сходство делом недостойным даже скромного дарования, Тургенев отнюдь не пренебрегал полемикой. К числу лиц, подобных врачу или доктору Д., он несомненно относил как Добролюбова, так и Чернышевского, и в ряде эпизодов романа очевидна прямая или косвенная полемика с ними прежде всего но вопросам эстетики (см. ниже реальный комментарий, с. 459, 462, 465). В таком смысле «прототипом» Базарова был отчасти и Писарев. По крайней мере одна из «нигилистических» статей этого критика, напечатанная осенью 1861 года, определенно успела попасть в поле зрения Тургенева при работе над романом (см. ниже реальный комментарий, с. 465). Наконец, как это, на первый взгляд, ни парадоксально, но в таком смысле прототипом Базарова (или антиподом Тургенева) мог быть и Л. Н. Толстой, отличавшийся уже в пятидесятые — шестидесятые годы крайне «нигилистическими» суждениями не только по вопросам литературы и искусства (см. ниже реальный комментарий, с. 466–467).
Возвращаясь к оценкам романа Чернышевским, следует подчеркнуть, что в 1862 году эти оценки были более определенными и резкими, чем впоследствии, в его воспоминаниях о Добролюбове и Тургеневе. В политико-экономической статье «Безденежье» (1862 г.; при жизни критика она не была напечатана) Чернышевский писал: «Вот картина, достойная Дантовой кисти, — что это за лица — исхудалые, зеленые, с блуждающими глазами, с искривленными злобной улыбкой ненависти устами, с немытыми руками, с скверными сигарами в зубах? Это — нигилисты, изображенные г. Тургеневым в романе „Отцы и дети“. Эти небритые, нечесанные юноши отвергают всё, всё: отвергают картины, статуи, скрипку и смычок, оперу, театр, женскую красоту, — всё, всё отвергают, и прямо так и рекомендуют себя: мы, дескать, нигилисты, всё отрицаем и разрушаем» (Чернышевский, т. 10, с. 185).
Из отзыва Чернышевского видно, что критик считал карикатурным изображение всех нигилистов в романе, не исключая, разумеется, и Базарова. Это было явное преувеличение со стороны Чернышевского, которое можно объяснить только исключительным накалом полемики вокруг романа Тургенева. В условиях мобилизации демократических сил для решительной борьбы с самодержавием критическое отношение Тургенева к идеям разночинной демократии, сказавшееся при разработке образа Базарова, воспринималось деятелями «Современника» как подчеркнуто враждебный акт.
В третьей книжке журнала «Русское слово» за 1862 год появилась статья Д. И. Писарева «Базаров». От Писарева не укрылись признаки тенденциозной преднамеренности автора при изображении Базарова. Писарев отметил, что Тургенев в ряде случаев «не благоволит к своему герою», что автора «коробит от разъедающего реализма», что он испытывает «невольную антипатию к этому направлению мысли» и поэтому выводит его «перед читающею публикою в возможно неграциозном экземпляре» (Рус Сл, 1862, № 3, отдел «Русская литература», с. 10). Однако общее заключение Писарева о романе, в отличие от Антоновича, основывалось не на этом. Он подчеркивал демократизм Базарова, его незаурядный ум и способности, находил в этом образе художественный синтез наиболее существенных сторон мировоззрения разночинной демократии, изображенных правдиво вопреки первоначальному «коварному умыслу», побежденному искренностью писателя, его честным отношением к взятой на себя задаче. Даже критическое отношение Тургенева к молодому поколению не встречало возражений Писарева, отмечавшего в связи с этим, что «со стороны виднее достоинства и недостатки, и потому строго критический взгляд на Базарова <…> в настоящую минуту оказывается гораздо плодотворнее, чем голословное восхищение или раболепное обожание» (там же, с. 28). Тургенева, по определению Писарева, «не удовлетворяют ни отцы, ни дети»; он «никому и ничему в своем романе не сочувствует вполне» (там же, с. 27, 26); несмотря на это, «отцы» в романе предстают людьми, о которых «не пожалеет Россия», а Базаров — человеком, против которого автор «не нашел ни одного существенного обвинения» (там же, с. 25, 29).
Сравнивая Базарова с литературными, типами недавнего прошлого, Писарев сделал вывод, прямо противоположный первоначальному убеждению Тургенева, выраженному в снятом эпиграфе к роману (см. выше): «У Печориных есть воля без знания, у Рудиных — знанье без воли; у Базаровых есть и знание и воля. Мысль и дело сливаются в одно твердое целое» (там же, с. 18). Но для настоящего дела, по убеждению Писарева, в действительности еще нет благоприятных условий, и в этом трагедия Базарова. Писарев намекал на реформы и вообще на общественный подъем конца 1850-х — начала 1860-х годов, когда говорил о том, что скептик Базаров «не примет случайной оттепели за наступление весны и проведет всю жизнь в своей лаборатории, если в сознании нашего общества не произойдет существенных изменений» (там же, с. 48). Время для широкой общественно-политической деятельности еще не наступило, полагал Писарев, и потому, «не имея возможности показать нам, как живет и действует Базаров, Тургенев показал нам, как он умирает <…> Оттого, что Базаров умер твердо и спокойно, никто не почувствовал себе ни облегчения, ни пользы, но такой человек, который умеет умирать спокойно и твердо, не отступит перед препятствием и не струсит перед опасностью» (там же, с. 48, 49).
Эти писаревские оценки соответствовали объективному содержанию образа Базарова, в котором Тургенев стремился нарисовать «лицо трагическое», пока еще обреченное «на погибель» ввиду неподготовленности народа к революции (см. письмо Тургенева к К. К. Случевскому от 14 (26) апреля 1862 г.). Суждения Писарева о романе Тургенева показывают, почему «Современник» не признал в Базарове своего героя. Писарев принадлежал к особой группе русской демократии 1860-х годов. Эта группа, идейным штабом которой был журнал «Русское слово», солидаризировалась с «Современником» в программных вопросах революционной деятельности, но расходилась с ним в вопросе тактики. Писарев и его единомышленники из «Русского слова» не возлагали надежд на народное восстание в ближайшее время. Поэтому настроения тургеневского Базарова были им во многом близки и созвучны. Отмечая в характере Базарова силу, самостоятельность, энергию, большие потенциальные способности к революционному делу, Писарев заканчивал свою статью об «Отцах и детях» признанием, что для Базаровых «нет деятельности, нет любви, — стало быть, нет и наслаждения». На вопрос: «а что же делать» Писарев отвечал: «Жить, пока живется, есть сухой хлеб, когда нет ростбифу, быть с женщинами, когда нельзя любить женщину, а вообще не мечтать об апельсинных деревьях и пальмах, когда под ногами снеговые сугробы и холодные тундры» (Рус Сл, 1862, № 3, отдел «Русская литература», с. 54). Эти полные горечи и скептицизма строки писались, когда русские революционеры вели работу по созданию тайного общества «Земля и воля», будучи уверены, что крестьянское восстание очень близко. Через год, находясь уже в Петропавловской крепости, Чернышевский в своем романе «Что делать?» отвечал на тургеневского Базарова Рахметовым, а на писаревский совет «не мечтать» — четвертым сном Веры Павловны.
В пылу полемики Писарев непомерно преувеличивал индивидуалистическое начало в характере Базарова, говоря о нем и людях его типа: «Эти люди могут быть честными и бесчестными, гражданскими деятелями и отъявленными мошенниками, смотря по обстоятельствам и по личным вкусам. Ничто, кроме личного вкуса, не мешает им убивать и грабить, и ничто, кроме личного вкуса, не побуждает людей подобного закала делать открытия в области наук и общественной жизни» (там же, с. 4–5). Точно так же Писарев явно преувеличивал вульгарно-материалистическое начало во взглядах Базарова. Особое расположение к вульгарно-материалистической философии сказалось и в тех немногих снисходительных упреках, которые были сделаны герою Писаревым в связи с неприятием «романтизма» и отрицанием искусства. Еще не выступая в этой статье в роли отрицателя искусства, Писарев, однако, назвал наслаждение музыкой и поэзией Пушкина «чисто физическими ощущениями», «приятным раздражением зрительных и слуховых нервов», не противоречащим «чистому эмпиризму» (там же. с. 23).
Несмотря на крайности и преувеличения, статья Писарева была самой яркой и талантливой трактовкой романа Тургенева в шестидесятые годы. Писарев первый указал на искренность Тургенева-художника в создании образа Базарова. По этому поводу он писал в своей статье: «Создавая Базарова, Тургенев хотел разбить его в прах, и вместо того отдал ему полную дань справедливого уважения» (там же, с. 52). Однако большинство читателей из демократических кругов в своих оценках романа не примкнуло к Писареву. В марте или в начале апреля 1862 г. Тургенев через поэта К. Случевского узнал об отрицательном мнении о романе и, в частности, о Базарове в среде русской студенческой молодежи, учившейся в Гейдельберге. Дорожа мнением молодежи, Тургенев написал 14 (26) апреля 1862 г. письмо К Случевскому, в котором, подробно излагая свою точку зрения, утверждал, что вся его повесть «направлена против дворянства как передового класса», а Базаров является революционером, хотя и «называется нигилистом».
Как видно из следующего письма Тургенева к Случевскому (от 11 (23) мая 1862 г.), это объяснение в какой-то мере убедило гейдельбергских студентов. Вместе с тем развернутая авторская характеристика замысла романа и образа Базарова, данная в первом из названных писем к Случевскому, свидетельствовала о принципиальном несогласии Тургенева с некоторыми важными критическими замечаниями о его романе, высказанными в статье Евгении Тур «Несколько беглых заметок после чтения романа г. И. Тургенева „Отцы и дети“» и в специальном отзыве Герцена.
В тургеневских «Отцах и детях» Е. Тур отказалась признать типических представителей старшего и молодого поколений шестидесятых годов. Правда романа Тургенева, писала она в своей статье, «ограничена весьма тесной сферой <…> лучшие исключения из старого поколения он воплотил в отцах, а самые уродливые в сыновьях, в детях. Это большой грех на его авторской совести, самая тяжкая вина его» (Сев Пчела, 1862, № 91, 4 апреля, с. 361)[214]. Этот «грех» Е. Тур считала результатом неправомерного смещения в повествовании Тургенева различных исторических эпох, повлекшего за собою неправдоподобное изображение основного конфликта и характера Базарова. «Как у таких мягких, добрых, благородных отцов вышли такие угловатые, резкие, всеосуждающие, ничему не верящие дети? — спрашивала Е. Тур. — Что-то непонятно! Уж не выдуманы ли отцы эти?» (там же, № 92, 5 апреля, с. 365). Е. Тур утверждала, что «отцы» Тургенева взяты из другой эпохи, что они очень похожи на «образованных людей царствования Александра I, воспитанных в понятиях Новикова и Радищева» (там же), и что благодаря такой вольности со стороны Тургенева формирование характера Базарова не получило удовлетворительного объяснения в романе. По мнению Е. Тур, картина взаимоотношений двух поколений, нарисованная Тургеневым, выглядела бы вполне убедительно только в том случае, если бы родители Базарова походили на лиц из «повестей Щедрина», ибо натуры, подобные базаровской, обязаны своим развитием «вариациям самых изобретательных и разнообразных до бесконечности давлений. Судьба в лице разных руководителей и опекунов (длинную вереницу которых нанимал в детстве отец-генерал, отец-чиновник, отец-помещик, отец-купец) гнела их нестерпимо. В темном царстве прошло их детство, в темном царстве прошла их юность, безрадостная, смятая, скомканная, задавленная <…> Ужасные открытия! Они убивают слабых, они до изуверства озлобляют сильных, и вот откуда родятся Базаровы» (там же, с. 366). Объяснив таким образом происхождение основных черт психологического облика Базарова, Е. Тур указывала, что неблагоприятная среда не всегда приводила к столь печальным последствиям. «Были еще иные, которых спасла от конечного отрицания их идеальная натура. Вот таких людей не вывел Тургенев» (там же, с. 366). Последнее замечание Е. Тур также звучало явным упреком Тургеневу.
Герцен в своем отзыве не уличал Тургенева в смещении эпох и неверном изображении «отцов», но отсутствие четких указаний на первоначальные источники формирования нигилистических черт в характере Базарова он, подобно Е. Тур, воспринял как один из существенных недостатков романа. 9 (21) апреля 1862 г. он писал Тургеневу:
«Ты сильно сердился на Базарова — с сердцов карикировал его, заставлял говорить нелепости — хотел его покончить „свинцом“ — покончил тифусом, — а он все-таки подавил собой и пустейшего человека с душистыми усами, и размазню отца Арк<адия> и бланманже Аркадия. За Базаровым — мастерски очерченные лица лекаря и его жены — совершенно живые и живущие не для того, чтоб поддерживать твою полемику, а потому, что родились. Это люди в самом деле. Мне кажется, что ты, как достолюбезный бретер, остановился на дерзкой, сломанной, желчевой наружности, на плебейско-мещанском обороте, — и, приняв это за оскорбление, пошел далее. Но где же объяснение, каким образом сделалась его молодая душа черствой снаружи, угловатой, раздражительной?.. Что воротило в нем назад всё нежное, экспансивное?.. Не книга же Бюхнера?
Вообще, мне кажется, что ты несправедлив к серьезному, реалис-тическому, опытному воззрению и смешиваешь <его?> с каким-то грубым, хвастливым материализмом, но ведь это — вина не материализма, а тех Неуважай-Корыто, которые его скотски понимают <…>
Requiem на конце — с дальним апрошем к бессмертию души — хорош, но опасен, ты эдак не дай стречка в мистицизм.
Вот на первый случай на лету схваченное впечатление. Мне кажется, что великая сила твоего таланта не в Tendenz-Schrift’ах. Если б, писавши, сверх того, ты забыл о всех Чернышевских в мире, было бы для Базарова лучше» (Герцен, т. 27, кн. 1, с. 217).
В письме к Герцену от 16 (28) апреля 1862 г. Тургенев высказал несколько возражений на его замечания, но от обсуждения вопроса, «каким образом сделалась <…> молодая душа» Базарова «черствой снаружи, угловатой, раздражительной», уклонился, обещая продолжить разговор о романе при личной встрече. Следующий отрывок из письма к Случевскому от 14 (26) апреля 1862 г., направленный против статьи Е. Тур, показывает в то же время, каким мог быть ответ Тургенева на полемический вопрос Герцена: «Взять чиновников, генералов, грабителей и т. д. было бы грубо <…> и неверно. Все истинные отрицатели, которых я знал — без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнев и т. д.), происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни. Графиня Сальяс неправа, говоря, что лица, подобные Н<иколаю> П<етровичу> и П<авлу> П<етровичу>,— наши деды: Н<иколай> П<етрович> — это я, Огарев и тысячи других; П<авел> П<етрович> — Столыпин, Есаков, Россет, тоже наши современники. Они лучшие из дворян — и именно потому и выбраны мною, чтобы доказать их несостоятельность. Представить с одной стороны взяточников, а с другой — идеального юношу — эту картинку пускай рисуют другие».
Разъяснения Тургенева выглядели очень внушительно, но в то время они были известны лишь небольшому кругу лиц. Между тем сам роман не давал четкого ответа на вопрос о формировании натуры Базарова, в нем даже не было предыстории «нигилиста», обычной для всех главных героев романов Тургенева. Еще Писарев в своей статье указывал на эту особенность романа, отмечая, что «у Тургенева мы видим только результаты, к которым пришел Базаров <…> Психологического анализа, связного перечня мыслей Базарова мы не находим; мы можем только отгадывать, что он думал и как формулировал перед самим собою свои убеждения» (Рус Сл, 1862, № 3, отдел «Русская литература», с. 30). Всё это приводило к тому, что наряду с критикой, разделявшей убеждение Антоновича о клевете на молодое поколение в «Отцах и детях» и т. п. (см., например, отклики на роман в журналах «Век», 1862, № 15–16, 22 апреля, «Искра», 1862, № 15, 27 апреля, 1863, № 11, 24 марта, и в газете «Очерки», 1863, № 56–58, 27 февраля — 1 марта) в печати появлялись отзывы на роман, в которых продолжала звучать нота, заданная в письме Герцена и статье Е. Тур, и предпринимались попытки раскрыть читателю «биографию» Базарова, формирование его характера. Так, анонимный автор статьи «Кто лучше?», напечатанной в либеральной газете «Современное слово», писал: «Мало сказать о ком-нибудь, что он злой и неприятный человек: нужно, чтобы читатель понимал, откуда взялись эти качества <…>. Тургенев скрыл от нас тот мучительный процесс, которым Базаров пришел к своей раздражительности и желчному настроению, те бесчисленные муки и оскорбления, которые наверно испытал бедный студент медико-хирургической академии, прежде чем закипела в нем злоба против всего statu quo. Таким образом, у г. Тургенева вышло, что Базаров зол и груб не оттого, что его сделала таким тяжелая обстановка, но эта злость и грубость возведены в закон природы для всех людей, разделяющих его образ мыслей. Мы уж не хотим распространяться о том, что обыкновенно и родители-то у Базаровых бывают совсем непохожи на тех милых и добрых старичков, которые выведены в романе…» (Современное слово, 1862, № 14, 16 июня, с. 55).
Отзыв, в известной мере созвучный мнению этой газеты, получили «Отцы и дети» в статье «Не в бровь, а в глаз», напечатанной в апрельской и майской книжках журнала «Библиотека для чтения» за 1862 г. Признавая в Базарове типического представителя «передового умственного движения века», автор статьи писал, что этот герой «задуман хорошо и прочно с знанием всей его подноготной. Но г. Тургенев не хотел, чтобы из его романа вышел скучнейший трактат о воспитании <…>. Он хотел остаться верен своей службе художника и потому опустил все ненужные ему подробности, изучение которых, однако, составляло для него необходимый подготовительный труд» (Б-ка Чт, 1862, № 5, отд. II, с. 149). Переходя затем к анализу «подноготной» Базарова, критик в числе причин, которые, по его мнению, предопределили «уродливости» характера и «причуды ума» героя, назвал общественные условия мрачного семилетия, в которых прошли его гимназические годы, и бурсацкий быт медико-хирургической академии. Критик утверждал, что «недостатки и несовершенство людей базаровского типа составляют с тем вместе и несчастие этих людей», и возражал против предъявляемых Тургеневу «обвинений в клеветливости на своего героя и во враждебном к нему расположении» (там же, с. 160, 148).
Обстоятельный разговор о Базарове, обещанный Герцену в цитированном выше письме Тургенева, по-видимому, состоялся между ними в мае 1862 г., во время трехдневного пребывания писателя в Лондоне, но не привел к взаимному пониманию. Об этом свидетельствует статья «Новая фаза русской литературы» (1864), в которой Герцен развивает свои прежние мысли о романе, но уже с учетом авторских указаний на принципиальное родство нигилизма Базарова с убеждениями крупнейших деятелей русского освободительного движения, в частности Белинского. Как видно из статьи, эти указания не удовлетворили Герцена. Несомненно считаясь с ними, он тем не менее отказывал тургеневской трактовке нигилизма в подлинной глубине и объективности. Вместе с тем Герцен отмечал: «И все-таки этот роман Тургенева — единственное замечательное произведение новой литературной фазы… фазы консервативной» (Герцен, т. 18, с. 219). Герцен писал о губительном воздействии реакции на литературу и утверждал, что и Тургенев не избежал этого влияния. В связи с этим Герцен иронически причислял автора к маститым «литературным камергерам», для которых нестерпимы внешние формы проявления нигилизма, которым неизвестна подлинная его история. Обращаясь непосредственно к оценке «Отцов и детей» и позиции Тургенева, Герцен писал:
«Что за задача — раскрывать истину с терпением Агассиса, наблюдающего день и ночь зародыш черепахи, улавливать связь, существующую между ненавистью сына к взяточничеству и вынужденным воровством отца, прослеживать, как слезы матери превращаются в социалистические мечты! Да, подобная задача стоила труда. Но для этого надо было быть независимым от каких бы то ни было влияний.
Тургенев сделал из своего нигилиста „брюзгу-племянника“, наделенного кучей всевозможных пороков <…>, которые он боится исследовать глубже наружного их покрова» (там же, с. 218).
Впрочем, в дальнейшем, и в столь же темпераментной форме, Герцен высказывал суждения о романе более благоприятные для автора. В пору острых разногласий с «молодой эмиграцией» в Женеве Герцен советовал Огареву: «…позабудь ты существование Турген<ева> и отрешись от наших популярничаний, — тогда ты поймешь <…> нагую верность типа. Базаров нравственно — выше последующих базароидов. Он у Тургенева храбр, умен, не вор, не доносчик, не вонючий клоп» (Герцен, т. 29, кн. 1, с. 332. Об отношениях Герцена с «молодой эмиграцией» см.: Герцен, т. 20, кн. 2, с. 789–791). К «базароидам» Герцен относил и Писарева. Ознакомившись с I частью издания «Сочинений» Писарева, печатавшихся в то время в Петербурге, Герцен писал Огареву, что это знакомство доставило ему «перцовое наслаждение». «Он, — писал Герцен, имея в виду Писарева, — заставил меня иначе взглянуть на роман Турген<ева> и на Базарова» (Герцен, т. 29, кн. 1, с. 256). В статье «Еще раз Базаров» (1868) Герцен выступил с критикой первой писаревской статьи об «Отцах и детях», в которой апофеоз Базарова нередко сопровождался огрубленным истолкованием сущности его «нигилизма». В последний раз обращаясь к проблеме двух поколений, Герцен подчеркивал победу художественной правды над тенденциозностью в романе Тургенева. Он писал: «Странные судьбы отцов и детей! Что Тургенев вывел Базарова не для того, чтоб погладить по головке, — это ясно; что он хотел что-то сделать в пользу отцов, — и это ясно. Но в соприкосновении с такими жалкими и ничтожными отцами, как Кирсановы, крутой Базаров увлек Тургенева, и, вместо того, чтобы посечь сына, он выпорол отцов» (Герцен, т. 20, кн. 1, с. 339). В этой же статье Герцен категорически возражал против односторонней трактовки Писаревым поколений, предшествующих шестидесятникам, напоминая, что «тип того времени <…> это — декабрист, а не Онегин» (там же, с. 341), а современные «отцы» не все Кирсановы.
В ряде журналов преобладала точка зрения на роман как на произведение, разоблачающее в лице Базарова пороки разночинно-демократической идеологии. В статье «Принципы и ощущения» (Отеч Зап, 1862, № 3) разночинцам-демократам приписывалась теория ощущений, в основе которой лежит голый эгоизм, примитивно-беспощадные зоологические инстинкты и побуждения. «Ястреб, волк, тигр, щука проводят теорию ощущений каждый в своей области, самым последовательным образом, — отмечалось в статье, — и они лучшие адепты школы. Ястреб никогда не вступится за голубя, и Базаров совершенно логически похвалил муравья, который тащил муху <…>. Наше общество отвергает эту философию. Каким образом? — спросите вы. Прочтите роман г. Тургенева…» (с. 109). Намеренно игнорируя сложное отношение автора к своим героям, критик «Отечественных записок» приветствовал в Тургеневе защитника незыблемых основ «жизни», против которых бессильно отрицание Базаровых. «Герой г. Тургенева умирает совершенно естественно, — говорится в статье: — это не случайность, это результат тех убеждений, которыми жил Базаров. Что-нибудь одно: или признай какие-нибудь принципы для жизни и живи с людьми, или живи своими одинокими ощущениями, и когда они опротивят — умри» (там же, с. 119). Симпатии критика были всецело на стороне «отцов». «Лучшие лица в художественном отношении, — писал он, — не Базаров, не Одинцова, а братья Кирсановы и старики Базаровы» (там же, с. 117).
Идея о торжестве «жизни» над нигилизмом наиболее полное развитие получила в статье Н. Страхова «„Отцы и дети“ И. Тургенева», напечатанной в журнале «Время», но едва ли вполне отражавшей позицию его редактора Достоевского. Страхов заявлял о своем сочувствии личности Базарова и не отрицал сочувствия автора герою романа, что не мешало ему квалифицировать нигилизм как течение общественной мысли, бесплодное в настоящем и лишенное перспективы в будущем.
«Таинственное нравоучение», заложенное в романе Тургенева, Страхов определял следующим образом: «Базаров отворачивается от природы; не корит его за это Тургенев, а только рисует природу во всей красоте. Базаров не дорожит дружбою и отрекается от романтической любви; не порочит его за это автор, а только изображает дружбу Аркадия к самому Базарову и его счастливую любовь к Кате. Базаров отрицает тесные связи между родителями и детьми; не упрекает его за это автор, а только развертывает перед нами картину родительской любви. Базаров чуждается жизни; не выставляет его автор за это злодеем, а только показывает нам жизнь во всей ее красоте. Базаров отвергает поэзию; Тургенев не делает его за это дураком, а только изображает его самого со всею роскошью и проницательностью поэзии <…> Тургенев стоит за вечные начала человеческой жизни, за те основные элементы, которые могут бесконечно изменять свои формы, но в сущности всегда остаются неизменными <…> Общие силы жизни — вот на что устремлено все его внимание <…> Базаров — это титан, восставший против своей матери земли; как ни велика его сила, она только свидетельствует о величии силы, его породившей <…> Базаров <…> побежден не лицами и не случайностями жизни, но самою идеею этой жизни» (Время, 1862, № 4, отд. II, с. 81).
Скептическое отношение Страхова к Базарову и демократии, облеченное в цитированной статье в обманчивые формы показной благожелательности и сочувственного понимания, с полной ясностью определилось позднее. Страхов был крайне раздражен появлением в печати в 1869 г. мемуарного очерка Тургенева «По поводу „Отцов и детей“», в котором писатель открыто заявил о своем сочувствии базаровскому типу и принял «часть» упреков, предъявленных ему демократическим лагерем. «Выпущенным мною словом „нигилист“, — писал Тургенев, — воспользовались тогда многие, которые ждали только случая, предлога, чтобы остановить движение, овладевшее русским обществом». В связи с этим выступлением Страхов направил: в редакцию журнала «Заря» письмо («Еще за Тургенева»), в котором заявлял: «Поэтам не всегда следует верить, когда они принимаются сами истолковывать свои творения», и отказывал Тургеневу «в его притязаниях» «выставить себя нигилистом и записаться в последователи лица, созданного им самим» (Заря, 1869, № 12, с. 122, 124). В предисловии ко второму изданию своих «Критических статей об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом» (СПб., 1887) Страхов писал о том, что «нигилизм ничего не произвел и не мог произвести; он оказался простым подражанием, и только повторил давнишние ходы мысли, приводящие ко всякому злу, но ничего не созидающие»; что он был «запоздалою реакциею против николаевского царствования, и никаких семян мысли в нем не было <…> Пусть же читатели мне простят, что я когда-то не хотел поверить такому печальному взгляду на наше литературное движение, а также, что приписал сперва Тургеневу силу, которой у него не было» (цит. изд., с. VIII–IX).
В реакционных изданиях, откликнувшихся на роман, враждебное отношение к «нигилизму» высказывалось без всяких оговорок и прикрас. Так, например, Аскоченский, имея в виду базаровско-писаревский атеизм, патетически восклицал: «Люди, люди! Чем вы играете и что бросаете на необъятную ставку вечности!.. Мысль цепенеет от ужаса» (Домашняя беседа, 1862, вып. 19, 12 мая, отдел «Блестки и изгарь», с. 449).
В анонимной заметке «Русского вестника» «Диковинки русской журналистики», посвященной в основном сопоставлению и тенденциозному истолкованию наиболее слабых мест из статей Антоновича и Писарева, утверждалось: «Для всех непредубежденных глаз Базаров — неприятная личность, чтобы не сказать более» (Рус Вестн, 1862, «Современная летопись», № 18, с. 17). M. H. Катков выступил в своем журнале с двумя статьями о романе. В первой из них, «Роман Тургенева и его критики» — подверглись очень злому и пристрастному разбору отзывы о романе, написанные Антоновичем, Писаревым и Страховым (последнего Катков упрекал в положительной трактовке «умственного аскетизма» Базарова — см.: Рус Вестн, 1862, № 5, с. 416–417). В статье «О нашем нигилизме. По поводу романа Тургенева» Катков писал о разночинно-демократической идеологии: «Отрицание для отрицания, вот вся ее тайна; ничего в начале и ничего в конце; вот вся ее сила» (Рус Вестн, 1862, № 7, с. 421). Такой же враждебностью и вместе с тем принципиальным нежеланием вникнуть в анализ сложного вопроса примечательны в статье Каткова многочисленные характеристики Базарова, например, следующая: «Его научные исследования — фраза; его заботы об общественных язвах — фраза; его общие воззрения, его толки об искусстве, о знании, о людях, об общественных учреждениях, о всеобщей несостоятельности, о необходимости повальной ломки, о непризнавании авторитетов, об отрицании всех начал жизни и мысли, — всё это совершеннейшие праздномыслие и пустословие» (там же, с 422).
Обсуждение романа Тургенева в 1863–1865 годах происходило в иной исторической и литературной обстановке, чем в 1862 г. Это, было время краха революционной ситуации и натиска реакции, особенно усилившейся после подавления польского восстания, — время глубокого кризиса в рядах революционной демократии, нашедшего, в частности, выражение в полемике «Современника» с «Русским словом». Одной из причин этой полемики был различный подход к роману «Отцы и дети».
В статьях «Нерешенный вопрос» (Рус Сл, 1864, № 9-11), «Цветы невинного юмора» (Рус Сл, 1864, № 2), «Посмотрим!» (Рус Сл, 1865, № 9), «Новый тип» («Мыслящий пролетариат») (Рус Сл, 1865, № 10) Писарев продолжал развивать свои прежние взгляды на роман Тургенева, с той, однако, разницей, что теперь его упор на базаровскую формулу: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник» — стал более очевидным. Такой крен в оценке «Отцов и детей» вел к обеднению образа Базарова, к затушевыванию в нем черт разрушителя социально-политических основ, но он был логичен для Писарева и его единомышленников из «Русского слова», занятых в этот период, под влиянием спада революционных настроений в обществе, усиленной пропагандой естественных наук. Писарев и его группа не отказывались от поддержки революции в том случае, если она все-таки произойдет, но считали необходимыми поиски других путей борьбы за общественное переустройство. В связи с этим Писарев писал в статье «Цветы невинного юмора»: «Народное чувство, народный энтузиазм остаются при всех своих правах <…> Но <…> если даже чувство и энтузиазм приведут к какому-нибудь результату, то упрочить этот результат могут только люди, умеющие мыслить. Стало быть, размножать мыслящих людей — вот альфа и омега всякого разумного общественного развития. Стало быть, естествознание составляет в настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества» (Рус Сл, 1864, № 2, «Литературное обозрение», с. 42). Отношение к роману Тургенева в журнале «Русское слово» предопределялось этим общественно-политическим кредо.
Апофеоз Базарова-естественника в статьях Писарева сопровождался отрицанием искусства и нормативной эстетики, известным пересмотром литературно-критических принципов Добролюбова и проповедью вульгарного материализма. Главным противником Писарева в этой полемике был Антонович, в ряде статей подтверждавший свое прежнее отрицательное отношение к роману «Отцы и дети» (см.: «Современные романы» — Совр, 1864, № 4; «Промахи» — Совр, 1865, № 2, 4; «Современная эстетическая теория» — Совр, 1865, № 3; «Лжереалисты» — Совр, 1865, № 7 и др.).
Свое отношение к роману высказали и славянофилы. В газете «День» было напечатано обозрение H. M. Павлова «Текучая беллетристика», в котором роман «Отцы и дети» был назван публицистическим и на этом основании поставлен в один ряд с романами: «Марево» Клюшникова, «Взбаламученное море» Писемского, «Что делать?» Чернышевского. Славянофильский подход к теме выразился, однако, не в самой статье, а в сопровождавшем ее редакционном резюме, принадлежащем, по-видимому, редактору «Дня» И. С. Аксакову: «Нигилизм, — писал он, — есть естественный, исторический плод того отрицательного отношения к жизни, в которое стала русская мысль и русское искусство с первого шага своей деятельности после Петра. Вспомним, что история нашей литературы <…> начинается сатирой!Это отрицание должно дойти наконец до отрицания самого себя. Таков процесс нашего общественного сознания и таков исторический смысл нигилизма. В частности же он имеет значение протеста, не всегда справедливого, но с одной стороны воздерживает от примирения с многою ложью и пошлостью, а с другой — нападениями на истину — вызывает ее приверженцев на более разумную, строгую, критическую ее поверку и защиту» (День, 1864, № 31, 1 августа. Критический отдел, с. 18).
Первые относительно спокойные оценки «Отцов и детей» относятся к самому концу шестидесятых годов. Так, в статье Н. В. Шелгунова «Люди сороковых и шестидесятых годов» говорилось о том, что «правда, намеченная в Базарове, жива и не умрет. Эта правда заключается в сущности тех новых исторических требований, которые создались освобождением крестьян, в том реализме, без которого немыслим социально-экономический прогресс в России <…> В лице Базарова г. Тургенев заставляет новое поколение выразить свой протест против всякого крепостничества, в какой бы форме, в какой бы сфере, в каком бы притязании оно ни выражалось» (Дело, 1869, № 12, с. 31, 44).
Революционно-демократическое начало в идейно-психологическом облике тургеневского героя было отмечено также в книге писателя М. В. Авдеева. «Базаров, — указывал он, — умер вследствие случайности <…> Эта случайность могла быть преднамеренно придумана правдивым автором, который сознавал невозможность описывать мощного общественного деятеля в то время <…> Это та естественная случайность, вследствие которой умерло у нас столько молодых и замечательных людей <…> Не будь этой случайности — эти люди всё равно умерли бы рано, не довершив дела, умерли бы печально и трагически. Передовые бойцы, бросающиеся на твердыню, почти всегда гибнут: она сдается только упорным последователям» (Авдеев М. В. Наше общество в героях и героинях литературы. СПб., 1874, с. 116–117).
Свое отношение к роману Тургенева высказали — главным образом в частной переписке и мемуарах — крупнейшие русские писатели, ученые, революционные и общественные деятели. Сопоставление этих отзывов лишний раз свидетельствует о противоречивом восприятии «Отцов и детей» современниками Тургенева.
Известный анархист П. А. Кропоткин писал брату 18 февраля ст. ст. 1862 г.: «Я жду с нетерпением нового романа Тургенева „Отцы и дети“. Ведь Рудин, Лаврецкий, эти типы Тургенева уже отживают свой век, их оттеснило новое поколение. Каким-то он его представит?» (Кропоткины Петр и Ал-др. Переписка. 1857–1862. М.—Л.: Academia, 1932. Т. 1, с. 256). Впоследствии, сравнивая Базарова с нигилистом Марком Волоховым из романа Гончарова «Обрыв», он же писал: «Тургенев был слишком тонкий художник и слишком уважал новый тип, чтобы быть способным на карикатуру; но и его Базаров не удовлетворял нас. Мы в то время нашли его слишком грубым, — например, в отношениях к старикам-родителям, а в особенности, мы думали, что он слишком пренебрегал своими обязанностями как гражданин. Молодежь не могла быть удовлетворена исключительно отрицательным ко всему отношением тургеневского героя. Нигилизм, с его декларацией прав личности и отрицанием лицемерия, был только переходным моментом к появлению „новых людей“ <…> В нигилистах Чернышевского, выведенных в несравненно менее художественном романе „Что делать?“, мы видели лучшие портреты самих себя» (Кропоткин П. Записки революционера. СПб., 1906. Т. 1, с. 271).
Поэт А. Н. Майков писал Тургеневу 10 (22) марта 1862 г.: «„Отцы и дети“ ваши точно первый ясный весенний день после сумрачного холодного марта! Свежо, душа отдыхает, поэзией упивается грудь! Много надо иметь сердца, чтобы создать Базарова и притом так художественно изобразить вырабатывающийся в жизни нашей тип, в сущности прекрасный, но головной еще, отрицающий — по теории, сам себя не сознающий, по теории той же себя уродующий, как изуродовано всё, что его окружает и что он отрицает всею силою желчного негодования! Вы не учите — вот чего я боялся, чего боялись все друзья ваши, — вы рисуете, но рисуете последний распустившийся цветок нашей жизни, цветок со своим особенным запахом, не дворянским…» (Т сб, вып. 1, с. 256. Публикация Е. И. Кийко).
20 марта ст. ст. 1862 г. П. А. Плетнев писал из Петербурга Л. Н. Толстому: «Нам очень хотелось бы знать, читали ли Вы новую повесть И. С. Тургенева: „Отцы и дети“ — и как Вы нашли ее сравнительно с прежними его повестями. Здесь все, особенно Ф. И. Тютчев, в восхищении от этой изумительной художественности автора. Талант его, так сказать, отстоялся. Нет ничего ни преувеличенного, ни изысканного. Жизнь взята во всей ее истине. А между тем сколько трогательного и назидательного»[215]. Толстой отвечал 1 (13) мая 1862 г.: «Тургеневский роман меня очень занимал и понравился мне гораздо меньше, чем я ожидал. Главный упрек, который я ему делаю — он холоден, что не годится для тургеневского дарованья. Всё умно, всё тонко, всё художественно, я соглашусь с Вами; многое назидательно и справедливо, но нет ни одной страницы, которая бы была написана одним почерком с замираньем сердца, и потому нет ни одной страницы, которая бы брала за душу. Я очень жалею, что не согласен с Вами и Ф. И. Тютчевым — но не согласен. Между прочим, во избежание недоразумений считаю нужным Вам сообщить, что между мной и г-ном Тургеневым прерваны всякие личные сношения» (там же, с. 27).
И. С. Аксаков, в письме к Н. С. Соханской от 6 (18) мая 1862 г., подчеркивал колебания в отношении Тургенева к двум поколениям. «Роман замечательный по своей социальной задаче, — отмечал И. С. Аксаков, — но художник n’est pas à la portée du sujet <не на уровне сюжета. — Ред.>,— и вышло довольно уродливое произведение. Тургенев очень умный, очень добродушный человек, но — вот что замечательно умно и верно сказала о нем дочь известного поэта Тютчева <…>: „il lui manque l’épine dorsale morale“ <он морально бесхребетен. — Ред.>. Действительно — в нем костей совсем нет, а всё хрящ» (Рус Обозр, 1897, № 5, с. 95).
В 1863 г., в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (печатались в февральской и мартовской книжках журнала «Время») появился отзыв Ф. М. Достоевского, полемически противопоставленный отрицательным суждениям о романе в демократической печати. О первоначальном — не сохранившемся — отзыве Достоевского, а также о несохранившемся отрицательном отзыве на роман Фета см. в письмах Тургенева к Достоевскому от 18 (30) марта и к Фету от 6 (18) апреля 1862 г. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский писал о некоторых деятелях «Современника», отнесшихся отрицательно к герою тургеневского романа: «Зато как мы спокойны, величаво спокойны теперь, потому что ни в чем не сомневаемся и всё разрешили и подписали. С каким спокойным самодовольствием мы отхлестали, например, Тургенева за то, что он осмелился не успокоиться с нами и не удовлетвориться нашими величавыми личностями и отказался принять их за свой идеал, а искал чего-то получше, чем мы. Лучше чем мы, господи помилуй! Да что же нас краше и безошибочнее в подсолнечной? Ну, и досталось же ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм. Даже отхлестали мы его и за Кукшину, за эту прогрессивную вошь, которую вычесал Тургенев из русской действительности нам напоказ, да еще прибавили, что он идет против эмансипации женщины» (Достоевский, т. 5, с. 59–60). В этом отзыве Достоевского заслуживает особого внимания указание на признаки «великого сердца» Базарова, тоску и беспокойство — следствие глубокой неудовлетворенности окружающей действительностью, следствие разлада с нею. Не исключено, что в Базарове Достоевский увидел тип потенциального почвенника[216].
Писемский писал Тургеневу 8 (20) марта 1862 г.: «Что такое Базаров — немножко мужиковатый, но в то же время скромный, сдержанный честолюбец, говорящий редко, но метко, а главное человек темперамента — вот ведь вы что хотели вывести, а у вас во всей первой половине повести вышел фразер <…> сократите его в первой половине повести, стушуйте до полусвета — и вышло бы прелесть!!!» Вместе с тем Писемский признавался, что Базаров ему все-таки «дорог» (Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 174).
Сложным было отношение Салтыкова-Щедрина к «Отцам и детям». В 1863 и 1864 годах оно в значительной степени определялось условиями полемики «Современника» с «Русским словом». В январском обозрении «Современника» за 1864 год «Наша общественная жизнь» Щедрин изобразил несколько своих «разговоров» с «кающимися нигилистами». Последние не были поименованы, а предмет «разговора» с ними, в видах цензуры, изложен Эзоповым языком. Однако при этом ясно было, что Щедрин в своих «разговорах» намекал на различное решение «нигилистами» из «Русского слова» и «Современником» вопроса о дальнейших путях развития России. «Некоторые из них, — многозначительно писал Щедрин, имея в виду публицистов „Русского слова“, — уже начинают исподволь поговаривать о „скромном служении науке“, а к „жизненным трепетаниям“ относятся уже с некоторою игривостью, как к чему-то, не имеющему никакой солидности и приличному только мальчишескому возрасту» (Совр, 1864, № 1, с. 27). Под «жизненными трепетаниями» сатирик подразумевал революцию, идейную подготовку которой «нигилисты» из «Русского слова» стремились подменить «служением науке». В связи с этим Щедрин едко констатировал «понижение тона» у «нигилистов», саркастически определяя «всю суть человеческой мудрости», исповедуемой в «Русском слове», двумя словами: «со временем».
Резкая оценка общественно-политической ориентации «Русского слова» неоднократно подкреплялась ссылками Щедрина на истолкование романа Тургенева в этом журнале. С другой стороны, резкий тон Щедрина как по адресу «Русского слова», так и по адресу Тургенева, объяснялся в это время началом «расцвета» эпигонской антидемократической беллетристики, в которой тургеневские идеи о нигилизме получали намеренно уродливую, реакционную окраску. Щедрин защищал демократические идеи «Современника» в борьбе с литературной реакцией, которая рассматривала свои нападки на революционно-демократическую молодежь как продолжение дела, якобы начатого Тургеневым в романе «Отцы и дети», и тем самым дезориентировала читателя.
В мартовской книжке «Современника» за 1864 год Щедрин продолжил полемику с журналом «Русское слово», который своей нигилистической фразеологией невольно помогал сгущению «тумана», создаваемого охранителями вокруг идей молодого поколения. Туман этот, — отмечал Щедрин, — «еще более способствует размножению тех темных личностей, которые упомянуты мной <…> под именем юродствующих и вислоухих и которые сами совершенно серьезно готовы признать воришку Басардина[217] за тип современного прогрессиста, как признали таковым, в недавнее время, болтуна Базарова» (Совр, 1864, № 3, с. 56–57). Далее Щедрин продолжал: «В позапрошлом году пущено было в ход слово „нигилизм“, слово, не имеющее смысла и всего менее характеризующее стремления молодого поколения <…> Между тем слово пошло в ход и получило право гражданственности <…> именно благодаря тем вислоухим, которые ухватились за него, словно утопающие за соломинку, стали драпироваться в него, как в некую златотканую мантию, и из бессмыслицы сделали себе знамя» (там же, с. 58).
Определение «болтун», которое распространялось, разумеется, и на Писарева, было вызвано резко-критическим отношением Щедрина к общественно-политической позиции журнала «Русское слово», не соответствовавшей революционному демократизму в духе Чернышевского и его последователей. Отсюда — суровое отношение в этот период к роману «Отцы и дети» и его автору, который, по мнению Щедрина, «нечаянно» (см.: Салтыков-Щедрин, т. 5, с. 169) нанес вред демократическому движению, так как дал реакции повод воспользоваться негативным определением «нигилист» для опорочивания всех оппозиционных сил[218]. Щедрин и впоследствии не прощал Тургеневу этой его невольной вины. Вместе с тем в дальнейшем, когда изменилась историческая обстановка, Щедрин подчеркивал большое положительное значение романа Тургенева[219].
В конце 1875 или в начале 1876 г. Тургенев получил от сатирика письмо, посвященное его роману. Это письмо не сохранилось, но ответ на него Тургенева свидетельствует о том, что общая оценка романа Салтыковым-Щедриным, несмотря на веские критические замечания и упреки, была высокой. В связи с этим 3 (15) января 1876 г. Тургенев писал Щедрину: «Ну а теперь скажу два слова и об „Отцах и детях“, так как Вы об них говорили. Неужели Вы полагаете, что всё, в чем Вы меня упрекаете, не приходило мне в голову? Оттого мне и не хотелось бы исчезнуть с лица земли, не кончив моего большого романа <…>[220] Не удивляюсь, впрочем, что Базаров остался для многих загадкой; я сам не могу хорошенько себе представить, как я его написал. Тут был — не смейтесь, пожалуйста, — какой-то фатум, что-то сильнее самого автора, что-то независимое от него. Знаю одно: никакой предвзятой мысли, никакой тенденции во мне тогда не было <…>. Скажите по совести, разве кому-нибудь может быть обидно сравнение его с Базаровым? Не сами ли Вы замечаете, что эта самая симпатичная из всех моих фигур? „Тонкий некий запах“ присочинен читателями; но я готов сознаться (и уже печатно сознался в своих „Воспоминаниях“), что я не имел права давать нашей реакционной сволочи возможность ухватиться за кличку, за имя; писатель во мне должен был принести эту жертву гражданину — и потому я признаю справедливыми и отчуждение от меня молодежи и всяческие нарекания <…> Возникший вопрос был поважнее художественной правды— и я должен был это знать наперед».
Несколько позднее Щедрин также высока оценивал роман Тургенева, усматривая в нем — в богатстве его социального содержания — влияние традиций «Современника». 15 (27) февраля (1876 г.), в ожидании выхода в свет тургеневской «Нови», он писал П. В. Анненкову: «Тургенев — писатель субъективный, и то, что не выливается прямо, выходит у него плохо <…> Нет никого, кто бы вызывал его на споры и будил его мысль. В этом отношении разрыв с „Современником“ и убил его. Последнее, что он написал, „Отцы и дети“, было плодом общения с „Современником“. Там были озорники неприятные, но которые заставляли мыслить, негодовать, возвращаться и перерабатывать себя самого» (Салтыков-Щедрин, т. 18, кн. II, с. 262). В некрологе Тургенева Салтыков-Щедрин указывал, что Тургенев вслед за Пушкиным умел пробуждать «те простые, всем доступные общечеловеческие „добрые чувства“, в основе которых лежит глубокая вера в торжество света, добра и нравственной красоты»; что все его сочинения «проникнуты тою страстною жаждой добра и света, неудовлетворение которой составляет самое жгучее больное место современного существования. Базаровы, Рудины, Инсаровы — всё это действительные носители „добрых чувств“, всё это подлинные мученики той темной свиты призраков, которые противопоставляют добрым стремлениям свое бесконтрольное и угрюмое non possumus» (там же, т. 9, с. 458). Из писательских суждений о романе особого упоминания заслуживает отзыв В. Ф. Одоевского, относящийся, по всей вероятности, к 1867 году. В характере и поведении Базарова Одоевский усмотрел отсутствие цельности, логически и психологически недостаточно оправданное (а потому и едва ли извинительное) противоречивое соединение разнородных черт и элементов. Формулируя в связи с этим свои претензии Тургеневу, Одоевский отмечал: «Для сопряжения разнородных элементов часто необходим посредствующий элемент; так, нужна известная степень жара для соединения серы и ртути, т. е. для образования киновари. То же и в мире искусства, могут быть соединены весьма разные черты в одном и том же лице и образовать цельный характер; напротив, в другом случае эти черты составляют агломерат, хотя и могущий образоваться в цельный организм — но лишь хитростию искусства. Все характеры, даже второстепенные, в „Отцах и детях“ представляют нам эту органическую цельность — дело высокого таланта. Отца и дядю, мать <…> Ситникова и даже Феничку <…> видим перед собою живьем; нельзя того же сказать о Базарове». Подробный анализ отношения Одоевского к роману «Отцы и дети» и его главному герою см. в статье: Турьян М. А. В. Ф. Одоевский в полемике с И. С. Тургеневым. — Русская литература, 1972, № 1, с. 98–101. Замечание Одоевского о том, что Базаров лицо недостаточно живое по сравнению с другими лицами романа, а главное — лицо, поведение которого, в иных случаях, осталось без должного авторского «объяснения», перекликалось с некоторыми замечаниями Герцена (см. выше, с. 443).
Незадолго до кончины писателя с ним встретился К. А. Тимирязев. Тургенев был растроган восторженным отношением молодого Тимирязева к Базарову и подарил ему экземпляр «Отцов и детей» со своим автографом. Впоследствии, в работе «Развитие естествознания в России в эпоху 60-х годов», Тимирязев отмечал, что «в неизвестном провинциальном докторе» Тургенев «угадал будущих Боткина, Сеченова и вообще всё могучее движение русской науки» (Тимирязев К. А. Сочинения. М., 1939. Т. 8, с. 173). Сравнивая далее тургеневского Базарова с Петром I, К. А. Тимирязев писал по этому поводу: «Тот и другой были прежде всего воплощением „вечного работника“ всё равно „на троне“ или в мастерской науки. Оба властной рукой „втолкнули“ русского человека в круговорот — один современной ему общеевропейской жизни, другой в еще труднее доступную область общечеловеческой научной мысли. Оба, убежденные реалисты, ставили выше всего знание, науку и с каким-то умственным аскетизмом отталкивали от себя всё смягчающее, скрашивающее жизнь, во имя служения тому, что представлялось им настоятельной потребностью минуты. Оба с безжалостною грубостью и нетерпимостью шли напролом. Оба созидали — разрушая» (там же, с. 174).
Роман Тургенева получил высокую оценку в марксистской критике, стремившейся к историческому осмыслению типа Базарова. «Пусть Тургенев, — писал В. В. Воровский, — неверно изобразил Базарова в тех или других деталях, пусть он — в силу психической чуждости этому типу — утрировал в нем как раз отрицательные черты, — одно несомненно: в основу характеристики нигилиста он положил действительные черты реального общественного типа, развернувшегося вскоре пышным цветом и заполнившего своей проповедью рационализма и индивидуализма целое десятилетие» (Воровский В. В. Сочинения. Л., 1931. Т. 2, с. 74).
Рассматривая Базарова как типичного представителя передовой разночинно-демократической интеллигенции писаревской ориентации, Воровский отмечал, что его индивидуализм «был пропитан общественными интересами», что соображение «общей пользы» «играло решающую роль в утилитарной морали Базарова» (там же, с. 85, 98).
А. В. Луначарский называл Тургенева писателем, который своими романами возвестил о «ликвидации идейной гегемонии дворянства» (Луначарский А. В. Русская литература. М., 1947, с. 83). «По тому, как крепко Базаров стоит на двух своих ногах, — отмечал А. В. Луначарский, — по всему презрению, которое он чувствует к пустой болтовне и лишним людям, вы чувствуете, что это — не лишний человек, что это — очень нужный человек в России, что за какую бы задачу он ни взялся, он разрешит ее практично своими крепкими умелыми руками» (там же, с. 86–87). Вместе с тем Луначарский, подобно революционным демократам-шестидесятникам, критиковал Тургенева за то, что он изобразил своего героя «упершимся в стену, не видящим в жизни никакого смысла» (там же, с. 85).
Роман Тургенева, замысел которого теснейшим образом связан с действительностью шестидесятых годов прошлого века, остается живым и в известном смысле по-прежнему злободневным явлением в русской литературе. В связи с этим особенно примечательны горячие споры о его значении и идейном содержании, порождаемые подчас крайне односторонним подходом к некоторым вопросам его творческой истории[221].
В 1863 г. вышел в свет французский перевод «Отцов и детей» (Pères et Enfants par Ivan Tourguénef. Paris, 1863), который Тургенев впоследствии, в письме к Л. Пичу от 3 (15) января 1869 г. назвал «превосходным». В предисловии к этому переводу П. Мериме писал: «В этом небольшом произведении г. Тургенев показал себя, по обыкновению, проницательным и тонким наблюдателем; однако, избрав предметом научения два поколения своих соотечественников, он совершил ошибку, не польстив ни одному из них. Каждое из поколений находит портрет другого очень схожим, но кричит, что его собственный портрет является карикатурой <…> Отцы протестовали, а дети, еще более обидчивые, громко возопили, увидя свое воплощение в положительном Базарове» (Лит Насл, т. 31–32, с. 720–721).
Назвав перевод романа на французский язык «очень точным», П. Мериме отмечал, что «переводить с русского на французский не так легко. Русский язык создан для поэзии, он необычайно богат и, в особенности, замечателен по тонкости выражаемых им оттенков. Вы представляете себе, что может извлечь из подобного языка искусный писатель, отдающийся наблюдению и анализу, и какие непреодолимые трудности готовит он для переводчика. В конце концов, если портреты г. Тургенева теряют для нас кое-что в блестящем колорите, всегда сохранятся их правдивость и непосредственная прелесть, характеризующие все добросовестно с натуры написанные произведения» (там же, с. 722).
На немецком языке «Отцы и дети» впервые появились в штутгартской газете «Der Beobachter», 1865, № 228–303, 30 September — 31 Dezember. В основу этого перевода, «весьма неудовлетворительного», по отзыву Тургенева в письме к Людвигу Пичу от 3 (15) января 1869 г., лег не русский оригинал, а французский текст с предисловием Мериме, о котором говорилось выше. В дальнейшем перевод романа в штутгартской газете был, по просьбе Тургенева, отредактирован Л. Пичем и в 1869 г. включен в первый том избранных сочинений Тургенева на немецком языке, изданных Е. Вере (см.: Turgenjew I. S. Väter und Söhne. Autorisirte Ausgabe mit einem Vorwort des Verfassers. Mitau, 1869). Тургенев написал следующее предисловие к этому переводу: «Вместо предисловия я позволю себе довести до сведения благосклонного читателя, что я гарантирую самым настойчивым образом полную точность данного перевода. Это — удовлетворение, редко или даже никогда не выпадавшее мне на долю. Тут по крайней мере судят о тебе, хвалят или бранят тебя, по тому, что ты действительно сделал, по твоим, а не по чужим словам»[222].
Первый перевод «Отцов и детей» на английский язык был сделан в 1867 году Е. Скайлером (см.: Стасюлевич, т. 3, с. 1–2).
…вышел из университета кандидатом… — Степень кандидата, введенная в 1804 г., давалась лицам, окончившим с отличием курс университета, лицея или академии и представившим письменную работу на избранную ими тему. Эта степень употреблялась в сочетании с названием учебного заведения или отрасли знаний (кандидат Петербургского университета, кандидат словесности). При поступлении на государственную службу она давала право на чин 10-го класса (коллежский секретарь).
…английский клуб… — Первый в России клуб, учрежденный по английскому образцу. Открыт в Петербурге в 1770 г. Был популярен в высших слоях общества и в литературных кругах. Членами английского клуба были Н. М. Карамзин, А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, И. А. Крылов. Позднее английский клуб открылся также в Москве.
…министерство уделов — министерство, ведавшее управлением имений, принадлежавших царской семье.
Как грустно мне твое явленье… — Цитата из «Евгения Онегина» Пушкина (гл. VII, строфа II).
…толковал о предстоящих правительственных мерах, о комитетах, о депутатах… — 3 января 1857 г. под председательством Александра II был создан Секретный комитет по крестьянскому делу, через год (8 января 1858 г.) преобразованный в Главный комитет. В 1858 г. по царским рескриптам на всей территории России создавались губернские комитеты — выборные дворянско-помещичьи органы, в задачу которых входила предварительная подготовка проектов освобождения крестьян.
…на широком гамбсовом кресле… — Мебель, получившая название по имени французского мебельного мастера Гамбса (1765–1831), жившего в Петербурге.
…Galignani — ежедневная либеральная газета «Galignani’s Messenger» («Вестник Галиньяни»), издававшаяся с 1804 г. в Париже на английском языке. Основатель газеты — Галиньяни (Galignani) Джованни Антонио.
…дай вам бог здоровья и генеральский чин… — Ср. «Горе от ума» Грибоедова (действие II, явл. 5): «… дай бог здоровье вам /И генеральский чин…»
Прежде были гегелисты… — Подразумевается русская дворянская интеллигенция 1840-х годов, увлекавшаяся философией Гегеля. Главным средоточием изучения в России гегелевской философии был кружок Н. В. Станкевича.
Искусство наживать деньги, или нет более геморроя! — Эта грубо полемическая реплика состоит из названий двух книг, получивших в конце 1840-х годов анекдотическую славу. Одна из них: «Искусство наживать деньги, способом простым, приятным и доступным всякому». Соч. Ротшильда. Перевод с франц. СПб., 1849; вторая — немецкого автора: «Нет более геморроя!» Доктора Макензи. Перевод с седьмого издания. СПб., 1846. Употребляя эту реплику, Базаров подчеркивает свое отрицательное отношение к искусству как к занятию, которое граничит, по его убеждению, с шарлатанством. См.: Мельник В. И. Источник одной реплики Базарова. — Русская литература, 1977, № 1, с. 173–175.
…Либих сделал удивительные открытия насчет удобрения полей. — Либих (Liebig) Юстус (1803–1873), немецкий химик, один из основателей агрохимии. Автор теории минерального питания растений (1840), способствовавшей широкому внедрению минеральных удобрений в земледелии. Сочинения Либиха в русском переводе: Письма о химии. СПб., 1861. Т. I–II; Химия в приложении к земледелию и физиологии. М.; Л., 1936.
Пажеский корпус — среднее военное учебное заведение в дореволюционной России для сыновей высших сановников и генералов.
…Павел, напротив — старость еще не настала. — Эта характеристика П. П. Кирсанова автобиографична: в письме к Фету от 16 (28) июля 1860 г. Тургенев точно таким же образом охарактеризовал свое собственнре душевное состояние.
Веллингтон (Wellington) Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец и политический деятель. При содействии прусской армии одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо (1815).
Людовик-Филипп (Louis-Philipe; 1773–1850) — французский король (1830–1848). Во время февральской революции 1848 года отрекся от престола и бежал в Англию.
И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной! — чепуха, гниль, художество. — В данном случае Базаров повторяет, внешне огрубляя их, аналогичные рассуждения Н. А. Добролюбова в рецензии «Органическое развитие человека в связи с его умственной и нравственной деятельностью» (1858). «Мы совестимся, — писал Добролюбов, — представить себе вещи, как они есть; мы непременно стараемся украсить, облагородить их <…> Кто не убирал розовыми цветами идеализма — простой, весьма понятной склонности к женщине? <…> Нет, что ни говорите, а желание поидеальничать в нас очень сильно; врачи и натуралисты „имеют резон“» (Добролюбов, т. 3, с. 99).
Мелисса — многолетняя трава семейства губоцветных, с запахом лимона, употребляется как лечебное средство и как пряность.
Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, соратник А. В. Суворова и М. И. Кутузова, герой Отечественной войны 1812 г., видный полководец и дипломат.
…разрозненный том Стрельцов Масальского… — Четырехтомный исторический роман К. П. Масальского (1802–1861) вышел в свет в 1832 г.
«Ожидание» Шуберта — песня «Die Erwartung» (1815), не вошедшая в известные циклы песен композитора. Первоначальный интерес к творчеству Шуберта в России был связан с эстетическими исканиями, шедшими в русле романтизма (см. наст. изд., т. 5, с. 411).
…Пушкина читает — это никуда не годится. — Вкладывая эти слова в уста разночинца-демократа Базарова, Тургенев полемизировал с Добролюбовым, в статьях и рецензиях которого нередко встречались резкие суждения о Пушкине. Так, например, в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» (1858) Добролюбов писал, что со времени Пушкина «литература вошла в жизнь общества, стала необходимой принадлежностью образованного класса. Но опять вопрос: как относится этот класс по количеству и качеству к населению целой России? Здесь нельзя не сознаться, даже с некоторым удовольствием, что класс людей, изображенных Пушкиным и находящихся в близких отношениях к нему, следовательно, им интересующихся, весьма малочислен у нас. Повторяем: говорим это с удовольствием» (Добролюбов, т. 1, с. 235). В ряде других своих статей и рецензий Добролюбов приходил к выводу, что «художественный, младенчески-беззаботный и грациозно-ребяческий период нашей поэзии был уже завершен Пушкиным», и утверждал, что «теперь, если бы явился опять поэт с тем же содержанием, как Пушкин, мы бы на него и внимания не обратили…» (Добролюбов, т. 2, с. 594, 579).
Комментируемая фраза любопытна связью (по контрасту) с письмом Тургенева к М. А. Маркович от 10 (22) июля 1859 г., в котором есть такие строки: «Читайте, читайте Пушкина: это самая полезная, самая здоровая нища для нашего брата, литератора; когда мы свидимся — мы вместе будем читать его». Суровые отзывы Добролюбова о Пушкине находят себе объяснение в представлениях демократии о новых задачах литературы в период революционной ситуации в России. Анализ позиций Тургенева-художника в связи с этим см. в книге: Батюто А. Тургенев-романист. Л.: Наука, 1972, с. 219–239.
…Бюхнерово «Stoff und Kraft»… — Русский перевод книги немецкого физиолога и вульгарного материалиста Бюхнера (Büchner) Людвига (1824–1899) появился в 1860 г. В связи с этим упоминанием о Бюхнере любопытно письмо В. П. Боткина к Тургеневу, относящееся еще к 1857 г. Недовольный религиозным финалом рассказа Л. Н. Толстого «Люцерн», Боткин писал Тургеневу: «В одном из писем я ему рекомендовал было прочесть „Stoff und Kraft“ Бюхнера — весьма отрезвляющую книгу в его несколько опьяненном состоянии» (Боткин и Т, с. 124). Об этом письме Тургенев, возможно., вспомнил, создавая проникнутую юмором пародийную сцену с книжкой Бюхнера в X гл. романа.
…Вот как мы с тобой — песенка наша спета (см. также с. 53. Вот, — начал наконец — с унылым вздохом Николай Петрович). — Появление в романе этих сцен навеяно раздумьями и переживаниями Тургенева по поводу отношений с редакцией «Современника» и, в частности, с Добролюбовым, резко критиковавшим его творчество в ряде своих статей. Об этом свидетельствует следующий отрывок из письма Тургенева к Фету от 27 и 31 августа ст. ст. 1860 г.: «…судя по отзывам так называемых молодых критиков, пора и мне подать в отставку из литературы. Вот и мы попали с Вами в число Подолинских, Трилунных и других почтенных отставных майоров! Что, батюшка, делать? Пора уступать дорогу юношам. Только где они, где наши наследники?».
…тайный советник! — Гражданский чин 3-го класса по Табели о рангах. Титуловался «ваше превосходительство». Действительный тайный советник — гражданский чин 2-го класса. Титуловался «ваше высокопревосходительство». Немногие гражданские чиновники именовались действительными тайными советниками 1-го класса. Производство в чины 1-3-го классов осуществлялось по усмотрению императора. Чиновниками такого ранга обычно занимались должности министра, генерал-губернатора. Они могли быть также сенаторами и членами государственного совета.
…я бы теперь был генерал-адъютантом! — то есть человеком, носящим одно из высших воинских званий в России. Генерал-адъютанты состояли при царе, генерал-фельдмаршалах и их помощниках, при полных генералах; несли адъютантские обязанности (лат. adjutans — помогающий) и вели делопроизводство. С начала XIX в. генерал-адъютант — чин свиты императора.
…не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить… — Подразумевается отрицание Базаровым всех «в людском быту принятых постановлений», то есть существующего политического и общественного строя, религиозных представлений и проч.
…наши художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком — фантазия дальше «Девушки у фонтана» не хватает. — В Ватикане (резиденции пап в Риме) много музеев с ценнейшими памятниками искусства (живописи, скульптуры и т. п.). В письме к Анненкову из Рима от 21 октября (2 ноября) 1857 г. Тургенев, отозвавшись положительно о картине А. А. Иванова «Явление Христа народу», отмечал: «Остальные здешние русские артисты — плохи. Сорокин кричит, что Рафаэль дрянь и „всё” дрянь, а сам чепуху пишет; знаем мы эту поганую рассейскую замашку. Невежество их всех губит». Аналогичный отзыв о Рафаэле (по-видимому того же Е. С. Сорокина) упоминается Тургеневым в статье «Поездка в Альбано и Фраскати».
А теперь им стоит сказать: всё на свете вздор! — и дело в шляпе. — Вместо этой фразы в первоначальном тексте «парижской рукописи» была другая, в которой «наставникам» молодежи вменялось в вину крайне неуважительное отношение к западноевропейским государственным деятелям, отрицательное отношение к науке и искусству и т. п. (см. выше, с. 422). Аналогичные обвинения деятелям «Современника» в пору создания романа неоднократно высказывались в журналах, противостоящих демократическому лагерю. Так, один из сотрудников «Отечественных записок», умиляясь «единением» между жителями Пьемонта и его правительством, возглавляемым «великим государственным человеком» Кавуром, писал в своей статье, посвященной ожесточенной полемике с Добролюбовым: «„Современнику” нужно, чтоб ничего этого не было; чтоб всё это было не более, как чистым вздором, порождением тупого идиотизма или младенческого легковерия» (Отеч Зап, 1861, № 4, отд. Политическое обозрение, с. 93). В статье Н. Ко (псевдоним Н. Страхова) «Еще о петербургской литературе. Письмо к редактору „Времени”», напечатанной в июньской книжке журнала «Время» за 1861 г., Чернышевский, Добролюбов и Писарев обвинялись в огульно отрицательном отношении к истории, философии и искусству (подробнее см.: Батюто А. И. Парижская рукопись романа И. С. Тургенева «Отцы и дети». — Русская литература, 1961, № 4, с. 72–73).
…губернатора из молодых — с собственными чиновниками. — В этой зарисовке, по предположению С. А. Макашина, проступает «портрет» M. E. Салтыкова, рязанского вице-губернатора.
Гизо (Guizot) Франсуа Пьер Гийом (1787–1874) — французский государственный деятель, историк.
…готовясь идти на вечер к г-же Свечиной… — С. П. Свечина (1782–1859) — писательница-мистик. Ее сочинения, изданные в 1860 г., оживленно обсуждались в дворянских кругах русского общества.
…прочитывали поутру страницу из Кондильяка… — Очевидно, имеется в виду книга «Трактат об ощущениях» (1754), написанная французским просветителем, философом-деистом и сенсуалистом Э. Кондильяком (Condillac; 1715–1780).
Бурдалу (Bourdaloue) Луи (1632–1704) — французский проповедник. Его проповеди переведены на русский язык в начале XIX века.
…статью Кислякова — в «Московских ведомостях»? — Фамилия Кисляков, очевидно, вымышленная. «Московские ведомости» — официозная газета, издававшаяся с 1756 по 1917 г.
…опять стали хвалить Жорж Санда. Отсталая женщина и больше ничего! — Эпоха наибольшей популярности в России французской писательницы Жорж Санд (George Sand; настоящее имя — Аврора Дюдеван) (1804–1876), пропагандировавшей идеи женской эмансипации, — 1840-е годы. В 1860-е годы кумирами разночинной демократии стали ученые-естественники и философы-материалисты. …сравнить ее с Эмерсоном. — Эмерсон (Emerson) Рольф Уолдо (1803–1882) — американский писатель.
…какую удивительную статью по этому поводу написал Елисевич! — По мнению М. К. Клемана, Тургенев в данном случае иронически намекает на сотрудников «Современника» Г. З. Елисеева и М. А. Антоновича (см.: Тургенев И.С. Накануне. Отцы и дети. М.; Л.: Academia, 1936, с. 556).
Патфайндер — следопыт; герой романов американского писателя Купера (Соорег) Джеймса Фенимора (1789–1851) «Кожаный чулок», «Следопыт», «Прерия», «Последний из могикан».
Бунзен (Bunsen) Роберт Вильгельм (1811–1899) — немецкий химик, с 1852 по 1889 г. профессор Гейдельбергского университета.
…Pierre Сапожников. — Прототипом этого персонажа послужил С. П. Колошин (см.: Лит Насл, т. 71, с. 31).
Вы, стало быть, разделяете мнение Прудона? — Прудон (Proudhon) Пьер Жозеф (1809–1865), французский публицист, экономист и социолог, был противником женской эмансипации, полагая, что главное назначение женщины — быть матерью и заниматься домашним хозяйством.
Маколей (Macaulay) Томас Бабингтон (1800–1859) — английский либеральный историк. Главная работа — «История Англии» (1848–1855).
Вы последователь Домостроя. — «Домострой» — литературное произведение XVI века, содержащее свод правил поведения горожанина, которыми он должен руководствоваться в отношении к светским властям и церкви, семье и слугам. «Домострой» требует безусловного подчинения главе семьи. Жена, по «Домострою», подлежит, в случае провинности, физическому наказанию наравне с детьми и слугами.
…прочтите лучше книгу Мишле «De l’amour». — «О любви» — книга французского историка и публициста Жюля Мишле (Michelet; 1798–1874), напечатанная в 1859 г.
«Et toc, et toc, et tin-tin-tin!..» — цитата из песни Беранже «L’ivrogne et sa femme» («Пьяница и его жена»). См.: Ямпольский И. Г. «Отцы и дети». Стих из Беранже в тексте романа Тургенева. — Т сб, вып. 3, с. 118.
…романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада». — Речь идет о романсе «Ночь в Гранаде» на «слова К. А. Тарновского, заключительные строки стихотворения которого Тургенев далее приводит не совсем точно. Сеймур Шифф (Seymour Schiff) — пианист и композитор, известный своими импровизациями, в частности — на темы из «Ивана Сусанина» и «Руслана и Людмилы»; в середине XIX века неоднократно выступал в России с концертами.
…живописью al fresco… — Живопись, получившая свое название от способа писания водяными красками по «свежему», то есть еще влажному, цементному покрову стен, сводов и потолков; fresco — свежий (итал.).
Как Сперанский… — Сперанский Михаил Михайлович (1772–1839), государственный деятель, граф (1839); сын священника. Под руководством Сперанского были составлены Полное собрание законов Российской империи в 45 тт. (1830). Свод законов Российской империи в 15 тт. (1832) и др. Высшее дворянство третировало Сперанского как выскочку.
…легкое барежевое платье. — Платье из шерстяной, шелковой или бумажной ткани. Бареж (франц. barége) — шерстяная ткань.
…не предполагаете во мне художественного смысла — изложено на целых десяти страницах. — Базаров перефразирует одно из положений диссертации Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности». Чернышевский писал: «Искусство вернее достигает своей цели, нежели простой рассказ, тем более ученый рассказ: под формою жизни мы гораздо легче знакомимся с предметом, гораздо скорее начинаем интересоваться им, нежели тогда, когда находим сухое указание на предмет» (Чернышевский, т, 2, с. 85).
…ремизился да ремизился. — В карточной игре ремиз означает недобор взятки, то есть проигрыш.
…в желтый дом Тоггенбурга. — Тоггенбург — романтический герой одноименной баллады Шиллера; желтый дом — дом для сумасшедших.
Миннезингеры (нем. Minnesinger, «певцы любви») — средневековые придворные певцы и поэты, воспевавшие любовь рыцаря к «даме сердца».
Трубадуры (франц. troubadour) — провансальские странствующие певцы XI–XIII вв., воспевали рыцарские доблести и любовь.
…Pelouse et Frémy, Notions générales de Chimie. — Эта книга, написанная французскими учеными-химиками Теофилем Жюлем Пелузом (1807–1867) и Эдмондом Фреми (1814–1894), вышла в свет в Париже в 1853 г.
…мужчина должен быть свиреп, гласит отличная испанская поговорка. — Эта же поговорка встречается у Тургенева и по-испански — в письме к Г. Флоберу от 8 (20) февраля 1870 г.; однако ее не удалось найти ни в одном из испанских словарей (см. об этом статью: Бронь Т. И. Испанские цитаты у Тургенева. — Т сб, вып. 1, с. 303–312).
Гуфеланд Христофор Вильгельм (1762–1836) — немецкий ученый, автор книги «Искусство продления человеческой жизни (Макробиотика)» (1796).
…Лазаря петь… — Жаловаться на судьбу, плакаться, прикидываться несчастным. Выражение восходит к евангельской притче о нищем Лазаре (от Луки, гл. XVI, ст. 20–26; от Иоанна, гл. XI, ст. 2).
«Друг здравия» на 1855 год — врачебная газета, издававшаяся в Петербурге с 1833 по 1869 г.
…и о френологии имеем понятие… — Согласно этому ложному учению, те или иные психические способности локализуются в различных участках мозга, якобы различаемых путем непосредственного ощупывания внешнего рельефа человеческого черепа. Основоположником френологии (от греч. phren — душа, ум, сердце) был австрийский врач и анатом Галль (Gall) Франц Иозеф (1758–1828).
Шенлейн (Schönlein) Иоганн Лукас (1793–1864) — немецкий врач, профессор.
Радемахер Иоганн Готфрид (1772–1849) — немецкий ученый, медик, последователь Парацельса.
Гуморалист — сторонник идеалистической умозрительной теории гуморальной патологии, согласно которой причины болезней коренятся в нарушении соотношения соков в организме; humor — жидкость (лат.). Гофман Фридрих (1660–1742) — немецкий ученый, медик.
Броун (Brown) Джон (1735–1788) — английский врач, терапевт.
Витгенштейн Петр Христианович (1768–1842) — фельдмаршал русской армии, участник Отечественной войны 1812 г. В 1818–1828 гг. командовал Второй (южной) армией, в которой образовалось Южное тайное общество (см. след. примеч.).
Тех-то, в южной-то армии, по четырнадцатому, вы понимаете… — Намек на «Южное общество» декабристов, возглавлявшееся П. И. Пестелем.
Парацельсий (Paracelsus) (Парацельс) Теофраст Бомбаст (1493–1541) — знаменитый швейцарский врач и химик.
…о тяжких опасениях, внушаемых ему наполеоновскою политикой и запутанностью итальянского вопроса. — Вопрос о борьбе Италии за освобождение от австрийского владычества и за национальное освобождение горячо обсуждался в русской периодической печати, в частности — в революционно-демократическом «Современнике» и в «Свистке».
…любимых Горацием. — Древнеримским поэтом-лириком Квинтом Горацием Флакком (Qwintus Horatius Flaccus) (65 до н. э. — 8 н. э.).
Морфей (миф.) — бог сновидений.
…верила — в четверговую соль… — соль, «пережженная в великий четверг с квасною гущею». Служила «общим лекарством от всего» (см.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. IV, с. 601). Великий четверг или «великий четверток» — четверг на страстной неделе — последней неделе великого поста (см. там же).
Земляная груша — или топинамбур — многолетнее клубненосное растение, наземной частью напоминающее подсолнечник.
…взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи. — По библейскому преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа Иоанн Предтеча (или Иоанн Креститель) был казнен по требованию Иродиады, мстившей ему за разоблачения ее порочной жизни. Отрубленная голова Иоанна Предтечи была преподнесена ей на блюде. Изображения головы Иоанна Крестителя распространены в живописи и в скульптуре.
…ни одной книги, кроме Алексиса, или Хижины в лесу. — Имеется в виду сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (Dueray-Duminil) Франсуа Гийома (1761–1819), написанный в 1788 г. На русском языке издавался трижды (1794, 1800, 1804) в переводе Печенегова.
…как некий Цинциннат. — Римский патриций и диктатор Лу-ций Квинкций Цинциннат (VI–V вв. до н. э.) вел простой образ жизни и сам обрабатывал землю, чем снискал славу образцового гражданина.
…надо трудиться самому. И выходит, что Жан-Жак Руссо прав. — В книге «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1755) Ж.-Ж. Руссо (1712–1778) противопоставлял современное ему общество «счастливой жизни людей» в «естественном» состоянии, вне губительных влияний роскоши и излишеств, свойственных, по его мнению, современной цивилизации. Одним из условий воспитания и счастливой жизни человека Руссо считал физический труд.
…и запел из Роберта… — Из оперы Джакомо Мейербера (1791–1864) «Роберт-Дьявол» (1831).
Узенькое местечко, которое я занимаю — Что за безобразие! Что за пустяки! — Этот монолог Базарова текстуально близок следующему монологу скептика и атеиста из «Мыслей» Б. Паскаля: «Я вижу эти ужасающие пространства вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в этом, а не другом месте, почему то короткое время, которое дано мне жить, назначено мне именно в этом, а не в другом пункте целой вечности, которая мне предшествовала и которая за мной следует. Я вижу со всех сторон только бесконечности, которые заключают меня в себе, как атом <…> Всё, что я сознаю, это только то, что я должен скоро умереть…» (Паскаль Блез. Мысли. С предисловием Прево-Пародоля. Перевод П. Д. Первова. СПб., 1888, с. 32). В сущности то же у Марка Аврелия, философские суждения которого также учитывались Тургеневым: «Какая частица безмерного и беспредельного времени уделена каждому из нас? Еще немного — и она исчезнет в вечности… На каком клочке земли мы пресмыкаемся?.. Ничтожна жизнь каждого, ничтожен тот уголок земли, где он живет… Ведь вся земля только точка. А какой крошечный уголок ее занимает место твоего пребывания?..» (Аврелий Марк. Наедине с собой. Размышления. М., 1914, с. 181–182, 30–32, 40). О связях философии Тургенева с философией античного мира см. в кн.: Батюто А. Тургенев-романист. Л., 1972, с. 89, 94-108 и др.
Аналогичные отрывки из сочинений Паскаля Тургенев неоднократно сочувственно пересказывал и цитировал в письмах, напр., к П. Виардо от 18 (30) апреля 1848 г. и к Фету от 30 марта (11 апреля) 1864 г. Вместе с тем трактовка базаровского атеизма противопоставлена философии Паскаля, который считал атеистов людьми безнравственными и единственное спасение от скепсиса видел в обращении к религии. Именно за это Тургенев еще в 1848 г. в письме к Полине Виардо от 18 (30) апреля назвал Паскаля «рабом католицизма». В связи с этим особое звучание приобретает изображение смерти Базарова. Паскаль спрашивал: «Неужели это мужество, если умирающий человек станет, среди слабости и агонии, вооружаться против бога, всемогущего и вечного?» (цит. перевод, с. 223). Тургенев отвечал на этот вопрос утвердительно — словами умирающего Базарова, с печальной иронией советующего отцу. «Вы оба с матерью должны теперь воспользоваться тем, что в вас религия сильна; вот вам случай поставить ее на пробу». Базаров не принимает услуг священника и умирает нераскаявшимся «грешником». В противоположность Паскалю, атеизм в изображении Тургенева овеян сочувственным пониманием.
— Что ж? и честность — ощущение? — Еще бы! — Этих слов, подчеркивающих вульгарно-материалистическую сторону научно-философских взглядов Базарова, в первоначальном слое «парижской рукописи» не было. Появление этой характерной вставки на полях «парижской рукописи» в период окончательной доработки текста романа перед его опубликованием в «Русском вестнике» (октябрь 1861 — январь — начало февраля 1862 г.) можно объяснить кругом последних чтений Тургенева. Дело в том, что с осени 1861 г. в журнале «Русское слово» начали появляться статьи Писарева, пропагандировавшие естественнонаучное опытное знание в духе вульгарного материализма. В одной из этих статей Писарев декларировал: «Надо полагать и надеяться, что понятия психическая жизнь, психологическое явление будут со временем разложены на свои составные части. Их участь решена; они пойдут туда же, куда пошел философский камень, жизненный эликсир, квадратура круга, чистое мышление и жизненная сила. Слова и иллюзии гибнут — факты остаются» (Рус Сл, 1861, № 9, отд. «Иностранная литература», с. 15).
На бой, на бой, за честь России. — Здесь почти с буквальной точностью воспроизведена характеристика поэзии Пушкина, данная в 1861 г. писателем-разночинцем Н. В. Успенским при его встрече с Тургеневым в Париже (январь 1861 г.), описанной в письме Тургенева к П. В. Анненкову от 7 (19) января 1861 г. Однако не случайно упоминание в этом письме рядом с именем Н. Успенского имени Добролюбова, который представлялся Тургеневу еще более законченным, чем Н. Успенский, отрицателем поэзии Пушкина (см. с. 459).
Кастор и Поллукс— они же Диоскуры — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле неразлучные друзья.
…понятия не имели о счете на серебро… — Подчеркивается бедность родителей Базарова. Стоимость бумажных денег (ассигнаций) была в три с половиной раза ниже стоимости денег из серебра (звонкой монеты).
…под предлогом изучения механизма воскресных школ, скакал в город… — Первые воскресные школы, ставившие своей задачей первоначальное образование неграмотного и малограмотного, главным образом взрослого населения, возникли в Петербурге (апрель 1859 г.) и Киеве (октябрь 1859 г.). Затем они появились в Могилеве, Одессе, Оренбурге, Чернигове, Харькове, Казани, Нежине, Архангельске и других городах. В создании воскресных школ большую роль сыграла революционная интеллигенция, рассматривавшая их не только как одну из форм просвещения народа, но и как легальную форму антиправительственной пропаганды.
…по поводу модного в то время вопроса о правах остзейских дворян… — Эксплуатация прибалтийских крестьян немецкими баронами была разоблачена еще в конце 1840-х годов Ю. Самариным в его «Письмах из Риги», распространявшихся в рукописном виде в Москве и Петербурге. Начиная с 1856 года, реакционная политика остзейских дворян в крестьянском вопросе неоднократно подвергалась критике в печати. Несколько позднее на хищнический характер «прав» и привилегий остзейских баронов указывал Чернышевский (Чернышевский, т. 7, с. 520).
…статью «о креозоте»… — Креозот — маслянистая желтовая жидкость с запахом древесного дегтя и жгучим вкусом. Обладает антимикробным действием.
Селадон — персонаж романа «Астрея» (ч. 1–3 — 1607–1618, ч. 4–5 — посм. изд. 1627–1628) французского писателя Юрфе (d’Urfé) Оноре (1568–1625), сентиментальный влюбленный. Имя его стало нарицательным для галантного кавалера, а также синонимом волокиты.
…комилъфо… — тот, кто отвечает правилам светского приличия (от франц. comme il faut). В данном случае выражение употреблено с ироническим оттенком.
…таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. — Для произведений английской писательницы Редклифф (Radcliffe) Энн (1764–1823), в свое время пользовавшихся огромным успехом не только в Англии и вызвавших массу подражаний и подделок, характерна поэтика готического романа (фантастические ужасы, таинственные происшествия и т. п.). Таинственный незнакомец — неизменный персонаж ее романов. Наиболее значительное ее произведение — роман «Удольфские тайны» (1794). Базаров неспроста называет русского мужика «таинственным незнакомцем». Его «ощущение» в данном случае вполне совпадает с авторским. Вскоре после опубликования романа Тургенев писал из Парижа П. В. Анненкову 25 марта (6 апреля) 1862 г.: «Дела происходят у вас в Петербурге — нечего сказать! Отсюда это кажется какой-то кашей, которая пучится, кипит — да, пожалуй, и вблизи остается впечатление каши <…> Всё это крутится перед глазами, как лица макабрской пляски, а там внизу, как черный фон картины, народ-сфинкс…».
Пиль (Peel) Роберт (1788–1850) — английский государственный деятель, консерватор.
Мой бедный брат, конечно, виноват ~ постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. — Ср. с письмом Тургенева к Л. H. Толстому от 28 мая (9 июня) 1861 г., в котором точно таким же образом подытожены отношения двух писателей. Наряду с некоторыми другими прямыми и косвенными данными, это место романа свидетельствует о том, что при изображении распри между П. П. Кирсановым и Базаровым определенную роль сыграла биография писателя, в частности его ссора с Толстым, чуть было не закончившаяся дуэлью (см. статью: Батюто А. К вопросу о замысле «Отцов и детей». — Т сб, вып. 1, с. 77–95). Некоторые дополнительные данные, подтверждающие правомерность догадки о психологическом сближении «своего рода нигилизма» Толстого с «нигилизмом» Базарова см. в издании: Т, СС, 1975, т. 3, с. 372–374.
…точно начитался писем Гоголя к калужской губернаторше. — Базаров говорит это летом 1859 г. Между тем имеется в виду главным образом письмо Н. В. Гоголя к А. О. Смирновой от 6 июня 1846 г., входившее в «Выбранные места из переписки с друзьями», но изъятое цензурой и впервые напечатанное, под заглавием «Что такое губернаторша», в газете «Современность и экономический листок» (1860, № 1, с. 9–12).
…мы не властны… — По всей вероятности, отголосок стихотворения Е. А. Баратынского «Признание» (1823), в котором есть такие строки:
В дальнейшей жизни Одинцовой, с грустью сознающей свою неспособность к горячему чувству, пророчески сбывается предчувствие, которым томим лирический герой «Признания»:
За несколько лет до создания «Отцов и детей» Тургенев написал предисловие к публикации «XV стихотворений Баратынского» (Совр, 1854, № 10; наст. изд., т. 11).
Я ждал от тебя совсем другой дирекции. — Базаров ждал от Аркадия других действий, других поступков. Слово дирекция (франц. direction) употреблено здесь в значении направление.
Наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя замарает. — Здесь и выше суждения Базарова напоминают следующее высказывание Чернышевского в статье «Политико-экономические письма к президенту Американских соединенных штатов» Г. К. Кэре (Совр, 1861, № 1, отд. «Современное обозрение»): «Исторический путь — не тротуар Невского проспекта; он идет целиком через поля, то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность. Она — занятие благотворное для людей, когда вы думаете действительно о пользе людей, но занятие не совсем опрятное» (Чернышевский, т. 7, с. 923). Вместе с тем комментируемое суждение Базарова текстуально близко некоторым высказываниям самого Тургенева. 27 марта (8 апреля) 1858 г. он писал Л. Н. Толстому, которого до этого неоднократно предостерегал от слишком тесной дружбы с аполитичным критиком-эстетом А. В. Дружининым: «Политическая возня Вам противна; точно, дело грязное, пыльное, пошлое; да ведь и на улицах грязь и пыль — а без городов нельзя же».
…вместо какой-нибудь старой песни, горланят: Время верное приходит, сердце чувствуиm любовь… — В песенниках конца XVIII — первой половины XIX века, упоминаемых в картотеке В. И. Чернышева (ИРЛИ, сектор фольклора), такая песня не зафиксирована. Однако зачин ее, быть может, собственно тургеневского сочинения, пародийно напоминает зачины «старых песен», во множестве представленных в упомянутой картотеке; таких, например:
…вручая ей стклянку Гулярдовой воды… — Речь идет о свинцовой примочке. Ее латинское название: Aqua vegetomineralis Goulardii. Гулар (Thomas Goulard) — французский врач-практик (ум. в 1784 г.).
Император французов, Наполеон… — Наполеон III (1808–1873).
…с кусочком адского камня… — Подразумевается ляпис (селитро-азотнокислое серебро), применявшийся врачами для прижигания. Ляпис (лат.) — камень.
…отправляются в Елисейские — умирают. В греческой мифологии Елисейские поля — страна на краю земли, где блаженствуют избранники богов.
…будь философом, стоиком, что ли! — Базаров советует своему безутешному отцу вспомнить о следующих возражениях стоиков тем людям, которые сетуют на краткость человеческой жизни: «…рассуди по справедливости: ты ли должен подчиняться природе, или природа тебе? Какая разница, скоро или нескоро уйдешь ты оттуда, откуда все равно придется уйти? <…> Я не откажусь, конечно, если мой срок продлится на много лет, но если он будет урезан, не стану говорить, будто мне чего-то не хватило для блаженной жизни <…> на всякий день я смотрю как на последний <…> Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым. То, о чем ты так хлопочешь, ничтожно» (Сенека Луций Анней. Нравственные письма к Луцилию. («Литературные памятники»). М.: Наука, 1977, с. 218, 219).
…по лицу его сына — проползло что-то странное. — Это место, а также заключительные слова романа подали повод Герцену писать Тургеневу сразу же по прочтении «Отцов и детей»: «Requiem на конце— с дальним апрошем к бессмертию души — хорош, но опасен, ты эдак не дай стречка в мистицизм» (Герцен, т. 27, кн. 1, с. 217). Отвечая Герцену 16 (28) апреля 1862 г., Тургенев писал: «В мистицизм я не ударился и не ударюсь».
В статье «Об одном сюжетном совпадении…» М. К. Азадовский утверждает, что в заключительных главах и в эпилоге романа «Отцы и дети» Тургенев изображает атеиста Базарова раскаявшимся и перед смертью примирившимся с «небом» (М.; Л.: АН СССР, 1935. Сб. XLV, с. 589). Иная точка зрения на этот вопрос высказана в статье: Батюто А. И. Тургенев и Б. Паскаль. — Русская литература, 1964, № 1, с. 153–162.
Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет… — Образ «умирающей лампады» создает в сущности аналогичное настроение и на страницах романа «Рудин». Беседуя в последний раз с Лежневым, Рудин говорит о себе устало и печально: «…всё кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада разбита, и вот-вот сейчас докурится фитиль… Смерть, брат, должна примирить наконец…» В обоих случаях подчеркивается мысль о трагической гибели большой интеллектуальной и нравственной силы. В этом смысле «лишний человек» Рудин — предтеча «нигилиста» Базарова. По-видимому, не случайно в эпилоге обоих романов провозглашаются тосты «за здоровье Рудина» и «в память Базарова».
Когда его соборовали… — Соборование — церковный обряд у постели тяжело больного или умирающего с помазанием его тела елеем.
Брюлевская терраса. — Была расположена на бывшей крепостной стене Дрездена, над Эльбой. Брюль Генрих (1700–1763) — министр Августа III, короля польского и курфюрста саксонского.
…богемские воды — Карлсбад (ныне Карловы Вары) и Мариенбад (ныне Марианске Лазне).
И Кукшина попала за границу. Она теперь в Гейделъберге — бездействием и абсолютною ленью. — Это место романа было воспринято с особым раздражением русскими студентами в Гейдельберге. В связи с этим в журнале «Время» (1862, № 7, с. 171–181) появилась статья члена русской конспиративной пропагандистской организации в Гейдельберге, так называемой Гейдельбергской читальни, П. Новицкого «С берегов Рейна», в которой Тургенев обвинялся в незнании «русских учащихся в Гейдельберге» (см. подробнее в письме Тургенева к К. К. Случевскому от 14 (26) апреля 1862 г. и в примеч. к нему).
…говорят нам — о великом спокойствии «равнодушной» природы — и о жизни бесконечной… — Две скрытые цитаты: из Пушкина (ср. заключительную строфу стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных» (1829): «И пусть у гробового входа /Младая будет жизнь играть/, И равнодушная природа /Красою вечною сиять») и из церковного песнопения «Со святыми упокой», которое исполняется при отпеваниях и панихидах и в котором есть следующие слова: «…идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».
Черновой автограф первоначального варианта главы I и начала главы II (в пагинации окончательного текста); датируется концом 1855 г. (поправки и дополнения сделаны в 1861 г.), 2 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 74; описание см.: Mazon, p. 97; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 294.
Наброски плана; датируются 1861 годом. 2 с. в рукописи чернового автографа первоначального варианта первой и начала второй главы (см. выше).
Призраки. Фантазия. Черновой автограф; датируется 1861–1863 гг. На первом листе: «Задумана весьма давно, в 50-х годах, начата тоже давно. Кончена в Бадене, в субботу 1/13-го июня 1863 г.», 46 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, p. 61; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 202.
Призраки. Фантазия. Беловой автограф, с поправками, 1863 г. 50 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 74; описание см.: Mazon, p. 65; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 293.
Беловой автограф предисловия. 1863 г. 1 с. Хранится в ЦГАЛИ, ф. 212, оп. 1, ед. хр. 97.
Журнал «Эпоха», 1864, № 1–2, январь-февраль, с. 1–31.
Вырезка из журнала «Эпоха» с поправками Тургенева. 32 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 74; описание см.: Mazon, p. 65; микрофильм — ИРЛИ.
Т, Соч, 1865, ч. 5, с. 297–333.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 5, с. 293–329.
Т, Соч, 1874, ч. 5, с. 287–323.
Т, Соч, 1880, т. 8, с. 5–41.
Т, ПСС, 1883, т. 8, с. 1–40.
Впервые опубликовано: Эпоха, 1864, № 1–2, с подписью: Ив. Тургенев (вышли из печати 24 марта 1864 г.).
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом списка опечаток, приложенного к изданию 1880 г., с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 194, строка 8: «увлекала» вместо «увлекла» (по черновому и беловому автографам).
Стр. 194, строка 24: «но глянул в сторону» вместо «но взглянул в сторону» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 199, строка 25: «кипит на нем» вместо «кипит в нем» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 199, строки 37–38: «Блакганг» вместо «Блакгант» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 215, строка 25: «он ложится полосами» вместо «он ложится» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 217, строки 21–22: «Под ее веянием» вместо «Под ее влиянием» (по беловому автографу).
Стр. 218, строки 22–23: «закинулась за голову» вместо «закинулась на голову» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Замысел «Призраков», как свидетельствуют письма Тургенева и его же отметка на титульном листе чернового автографа, возник не позже 1855 года. Самая форма объединения «душевных отрывочных впечатлений» в художественное целое была найдена не сразу[223]. А. В. Половцев в своих воспоминаниях передает следующий рассказ Тургенева о создании «Призраков»: «„Призраки” произошли случайно. У меня набрался ряд картин, эскизов, пейзажей. Сперва я хотел сделать картинную галерею, по которой проходит художник, рассматривая отдельные картины, но выходило сухо. Поэтому я выбрал ту форму, в которой и появились „Призраки”» (Новое время, 1883, № 2731, 5 (17) октября).
Первое упоминание в переписке Тургенева о работе над «Призраками» относится к 1855 г. «Любезный Катков, — писал Тургенев 28 ноября (10 декабря) 1855 г. — <…> Вы желаете знать заглавие моего рассказа, предназначенного в Ваш журнал, — вот оно: „Призраки”, рассказ И. Т. Готов он будет к 15-му и непременно уже к 20-му декабря». Очевидно, в это время Тургенев написал первоначальный вариант первой главы «Призраков». Характер этого автографа (текст его см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 377–378) свидетельствует о том, что к ноябрю 1855 г. композиция задуманного ранее произведения уже определилась. В качестве сюжетной нити, объединяющей разрозненные картины в единое целое, писатель избрал не прогулку героя с художником по картинной галерее, а его фантастические ночные полеты с призраком белой женщины.
Однако, едва начав в ноябре 1855 г. работу над «Призраками», Тургенев оставил ее, увлекшись замыслом повести «Фауст». Заверив M. H. Каткова в письме к нему от 13 (25) декабря 1855 г., что «Призраки» будут представлены для опубликования в «Русском вестнике» не позднее 1 (13) января 1856 г., Тургенев и на этот раз обещание свое не сдержал.
В конце 1856 г. между Тургеневым и редактором «Русского вестника» возникла полемическая переписка, продолжавшаяся и в начале 1857 г. M. H. Катков, приняв повесть «Фауст», опубликованную в сентябрьской книжке «Современника», за «переодетые „Призраки”», публично обвинил Тургенева в том, что он не выполнил взятые на себя обязательства и напечатал в «Современнике» рассказ, обещанный «Русскому вестнику», о чем было заранее объявлено читателям (об этом см. письмо Тургенева к M. H. Лонгинову от 4 (16) декабря 1856 г.). Прежде эту «прескверную повесть», как назвал Тургенев «Призраки» в письме к П. В. Анненкову от 3 (15) января 1857 г., он собирался сжечь, теперь же решил непременно закончить и поместить в «Современнике», «хотя бы для того, чтобы доказать г-ну Каткову, что „Призраки” — не „Фауст“» (см. письмо Тургенева И. И. Панаеву от 16 (28) декабря 1856 г.).
Однако в течение нескольких лет Тургенев не возвращался к работе над «Призраками». Лишь в 1861 г., завершив роман «Отцы и дети», Тургенев дал обещание Ф. М. Достоевскому написать для его нового журнала «Время» повесть, известив его в письме от 16 (28) октября 1861 г., что он уже на днях принялся за работу и что повесть эта будет закончена к новому, 1862 году. Тургенев имел в виду «Призраки».
Таким образом, следующий этап работы Тургенева над «Призраками» начался в октябре 1861 г. Видимо, в это время писатель пересмотрел набросок, сделанный им в 1855 г., и внес в него некоторые изменения. В первоначальном варианте повествование велось от третьего лица, теперь, начиная от слов «Молодой человек хочет вглядеться» (Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 378) — от первого. К записи 1855 г. Тургенев прибавил также два неполных абзаца, составивших в окончательном тексте начало второй главы до слов: «Я быстро оглянулся» (см. с. 192).
Внеся эти изменения и дополнения, Тургенев прервал работу и записал на одном из листов чернового автографа первоначального варианта план всего произведения, в котором зафиксировал только самое важное: «картины». Общий замысел произведения к этому времени определился настолько, что Тургенев перечислил в плане эпизоды, составившие содержание «Призраков», в той же последовательности, в какой они вошли в окончательный текст:
1. Высоко наверху. 9. Лаго Маджиоре. 2. Над лесом. 10. Волга. 3. Над рекой. 11. Париж. 4. Уездный город. 12. Швецинген. 5. Остр(ов) Уайт. 13. Шварцвальд. 6. Пруд. Дома. 14. Петербург. 7. Понтийские болота. 15. Общий вид России. 8. Окрес(тности) Рима.
Между перечисленными в плане под арабскими цифрами «картинами» и главами, обозначенными в окончательном тексте римскими цифрами, устанавливаются следующие соответствия: 1-V, 2-VI, 3-VI, 4-VIII, 5-IX, 6-Х, 7-XII, 8-XII, 9-XIV, 10-XV, 11-XIX, 12-XX, 13-XX, 14-XXII, 15-XXIII.
Помимо общего плана «Призраков», Тургенев на том же листе набросал несколько отрывочных фраз (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 378–379), большая часть которых была реализована в окончательном тексте. Например: «Смерть, крик и стон Эллис» — описаны в XXIV главе; «Швецинген (светлые мгновения, появление напудренных модников)» — конспективная запись содержания XX главы; «Журавли» — полет журавлей описан в XXI главе. Запись «О будущем — судьбу» передает содержание разговора героя и Эллис, исключенного из окончательного текста (см. ниже, с. 475–476). Фраза: «Я уже не удивляюсь, я вошел в очарованный круг» — в несколько измененном виде вошла в главу III (см. с. 192). Заметки — «лунный дым», «звук Waldhorn’а» определили характер описания Шварцвальда (см. с. 213). В рукописях «Призраков» и в окончательном тексте не нашла отражения только одна заметка плана — «Тишина полудня в Англии с Гарсией», смысл которой неясен и которая, вероятно, не имеет отношения к «Призракам».
Записав в октябре 1861 г. план «Призраков», Тургенев опять прервал работу над этим произведением. В письме к Ф. М. Достоевскому от 30 октября (11 ноября) 1861 г. он сообщал: «Повесть, назначенная для „Времени“, не подвинулась в эти последние дни, много других мыслей (не литературных) вертелось у меня в голове… Но я либо ничего не буду писать, или напишу эту вещь для Вас. А писать ее хочется». В начале декабря 1861 г. положение всё еще не изменилось. В письме от 4 (16) декабря 1861 г. Тургенев писал M. H. Каткову, перепутавшему на этот раз «Отцы и дети» с «Призраками»: «„Отцы и дети“ назначена для „Русского вестника“ и появятся только в нем <…> Редакции „Времени" я действительно обещал небольшую повесть, которая вся будет состоять из 40 страниц — из которых написано 2 или 3; между ею и Вашей повестью нет ничего общего».
Вновь к работе над «Призраками» Тургенев приступил, вероятно, во второй половине декабря 1861 г., так как 26 декабря 1861 (7 января 1862 г.) он писал Ф. М. Достоевскому: «Повесть, назначенная для „Времени”, подвинулась в последнее время — и я имею твердую надежду, что она будет готова ко 2-му Nомеру; но ведь Вы сами знаете — дело это прихотливое».
Работа Тургенева над черновым автографом началась с того, что он переписал текст сделанного им ранее наброска первой и начала второй глав «Призраков», сократив начальный абзац (описание неудавшегося спиритического сеанса) и введя форму рассказа от первого лица и в ту часть текста, которая осталась неисправленной в октябре 1861 г. (см. выше).
Несмотря на обещание закончить «Призраки» в ближайшее время, Тургенев писал их с большими перерывами. Так, 2 (14) марта 1862 г. он признался Ф. М. Достоевскому, что в последние два месяца «почти ничего не работал» и что повесть «едва-едва подвигается». Некоторый перелом в работе наступил в середине марта 1862 г., когда Тургенев оставил, как он сообщил Достоевскому 18 (30) марта 1862 г., начатую им «другую вещь» (т. е. «Довольно») и писал «несколько дней с увлечением» повесть, предназначенную для «Времени».
Полемика вокруг «Отцов и детей» (1862) опять почти на год отвлекла Тургенева от работы над «Призраками». Хотя писатель и утверждал в письме к П. В. Анненкову около 6 (18) мая 1862 г., что в течение года он сможет писать только «сказки», «лирические штуки», к которым он относил и «Призраки», интенсивная работа над ними началась только весною 1863 г. и была закончена 1 (13) июня того же года. Параллельно, еще до завершения произведения в целом, Тургенев начал переписывать «Призраки», о чем он сообщал Достоевскому 13 (25) мая 1863 г.: «Теперь могу Вас уведомить, что я начал переписывать вещь — право, не знаю, как назвать ее — во всяком случае не повесть, скорее фантазию, под заглавием: „Призраки”! <…> В ней с лишком два листа печатных, по моему расчету».
Черновой автограф содержит большое количество вариантов, что свидетельствует о напряженности творческих поисков писателя. Особенно это относится к центральным главам произведения, посвященным описаниям Рима, Парижа и Петербурга. Большая часть поправок, внесенных в текст чернового автографа, носила стилистический характер[224].
Переписывая «Призраки», Тургенев, очевидно, делал исправления и в рукописи, которую он копировал, так как окончательный текст чернового автографа мало отличается от текста беловой рукописи. Однако в последней имеется несколько существенных элементов текста, которых нет в черновом автографа Так, заключительный абзац последней главы, в которой герой рассказывает о звуковых ассоциациях, возникающих у него при упоминании о чьей-либо смерти (см. с. 219), появился только в беловом автографе. В черновом автографе нет также развернутого сравнения света в окне комнаты с человеческим глазом, который как бы караулит героя (см. с. 209).
К аналогичным добавлениям, сделанным Тургеневым в беловом автографе и усиливающим трагическую напряженность повествования, относится и образ фигуры на «бледном коне» (см. с. 217), отделившийся от «неизъяснимо ужасной массы» — символа смерти. В главе, посвященной Степану Разину, Тургенев добавил в беловом автографе два штриха, подчеркивающих непримиримость интересов дворян и восставших мужиков. Слов: «да в топоры их, белоручек» (с. 207) и «В качестве дворянина и землевладельца…» (с. 208) — в черновом автографе нет[225].
26 июня (8 июля) 1863 г. Тургенев сообщил Н. В. Щербаню, что он закончил работу над беловым автографом, а затем начал еще раз переписывать «Призраки» — для того, чтобы отправить рукопись в Петербург в качестве наборной. Н. В. Щербань хотел помочь Тургеневу выполнить эту работу, но писатель отказался. «Ваше предложение переписать, Призраки” очень любезно, — отвечал Тургенев Щербаню 1 (13) июля 1863 г., — но, переписывая, я исправляю, что несколько облегчает эту противную работу или по крайней мере дает ей смысл».
15 (27) сентября 1863 г. наборная рукопись «Призраков» вместе с сопроводительным письмом была отправлена Тургеневым П. В. Анненкову.
Посылая «Призраки» П. В. Анненкову, Тургенев просил его ознакомить с рукописью литературных друзей. Одновременно Тургенев давал читать оставшийся у него экземпляр «Призраков» (беловой автограф) своим знакомым в Баден-Бадене и в Париже. Так, при личном свидании в Париже Тургенев вручил 17 (29) ноября 1863 г. «Призраки» Н. В. Щербаню с просьбой прочитать и высказать о них свое мнение (см. воспоминания Н. В. Щербаня о Тургеневе — Рус Вестн, 1890, № 8, с. 11). Возвращая рукопись «Призраков» Тургеневу, Н. В. Щербань подчеркнул в тексте неудачные, с его точки зрения, выражения и обозначил эти места крестиками на полях[226].
Ознакомившись с пометами Н. В. Щербаня, Тургенев писал ему 24 ноября (6 декабря) 1863 г.: «Приношу вам <…> искреннее спасибо за ваши замечания на мои „Призраки”. Это спасибо не одно пустое слово, в чем вы будете в состоянии убедиться, когда прочтете „Призраки” в печати. За исключением двух-трех, я согласен со всеми вашими замечаниями; некоторые — очень верны и тонки[227]. Но, например, „широкий шорох” мне именно нужен как звукоподражательность[228]; Тюльерийский сад отделен от частного Наполеонского сада — чисто крепостным рвом; и сам г. Базанкур сравнивает зуавов с тиграми»[229]. Отчасти под влиянием отзывов друзей, а отчасти потому, что многое в «Призраках» не удовлетворяло самого автора, он еще раз пересмотрел текст и внес в него изменения. «Что касается „Призраков”,— писал 13 (25) декабря 1863 г. Тургенев П. В. Анненкову, — то я получаю отовсюду столько увещаний их не печатать, что я сам начинаю думать, что появление сего продукта моей музы было бы крайне неуместно; а потому, если возможно, уговорите Достоевского повременить и, во всяком случае, не печатать до моего приезда, потому что я намерен (и уже сделал) делать некоторые поправки».
Поправки, сделанные в тексте «Призраков» на этом этапе, не отражены в беловом автографе, так как Тургенев записал их на отдельных листах, чтобы иметь возможность послать П. В. Анненкову для перенесения в наборную рукопись. 20 декабря 1863 г. (1 января 1864 г.) Тургенев писал П. В. Анненкову: «Завтра я вам вышлю небольшой списочек поправок (в случае, если вы скажете: печатать) и прошу вас с низким поклоном продержать корректуру».
Помимо значительного числа исправлений стилистического характера, которые были сделаны главным образом в местах текста, отмеченных Н. В. Щербанем, основной текст «Призраков» отличается от белового автографа некоторыми сокращениями. Так, образ Эллис, благодаря сокращениям, приобрел в основном тексте еще более фантастический характер.
Возможно, что изменение некоторых черт образа Эллис было сделано Тургеневым под впечатлением отзыва Ф. М. Достоевского, который писал ему 23 декабря ст. ст. 1863 г.: «Если что в „Призраках” и можно бы покритиковать, так это то, что они не совсем вполне фантастичны. Еще бы больше надо. Тогда бы смелости больше было. У Вас являющееся существо объяснено как упырь. По-моему бы не надо этого объяснения» (Достоевский, Письма, т. 1, с. 344).
Достоевский, очевидно, имел в виду исключенный Тургеневым текст, который следовал в беловом автографе за фразой: «Но всё лицо тотчас же вновь оцепенело» (с. 206):
«— Ревность! — воскликнули. — Но что значит твоя любовь? — И притом ты меня обманула: ты хотела предсказать мне мою судьбу.
— Я сказала: может быть.
— Разве это не от тебя зависит? Ты мне не отвечаешь? Это несносно! И я опять-таки повторяю: как можешь ты, без тела, без крови, любить меня?
— У тебя есть кровь, — промолвила моя спутница, и мне показалось, что она улыбнулась.
Сердце во мне ёкнуло. Рассказы об упырях, о вампирах пришли мне на ум. „Неужели я во власти подобного существа?..”»
(Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 383–384).
В основном тексте Тургенев убрал еще несколько публицистических, злободневных намеков. Так, исключены строки о том, ‘ что время Цезаря «только теперь наступает», и вместо упоминания о томе «сочинений г-на Вс. Крестовского» сказано: «том сочинений одного из новейших Ювеналов» (с. 215).
Получив от Тургенева список поправок, которые нужно было внести в наборную рукопись «Призраков», П. В. Анненков в ответном письме от 1 (13) января 1864 г. посоветовал автору сделать еще одну поправку в тексте: «…я прошу позволенья к Вашим поправкам присовокупить одну мою, — писал он, — именно уничтожить то место, где Эллис указывает на дорогу, по которой гуляют треугольные люди. Меня постоянно спрашивали — что это значит, а так как я решительно не мог отвечать на вопросы, то и прошу об исключении места. Вы лучше моего знаете, что фантастическое никак не должно быть бессмысленным, впрочем — власть Ваша!..»[230]Тургенев с замечанием П. В. Анненкова согласился (см. с. 207).
«Призраки» были опубликованы в конце марта 1864 г. в сдвоенном (1 и 2) номере журнала братьев Достоевских «Эпоха», который был разрешен 27 января ст. ст. взамен закрытого «Времени» (см.: Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Эпоха». 1864–1865. М., 1975, с. 12). Первой публикации «Призраков» предпослано было небольшое вступление: «Вместо предисловия. Всякое настоящее произведение искусства должно говорить само за себя, стоять на своих ногах — а потому не нуждается в предварительных объяснениях и толкованиях. Не имея убеждения, что „Призраки” принадлежат к подобного рода произведениям, я решаюсь просить читателя, который, быть может, в праве ожидать от меня что-нибудь посерьезнее, не искать в предлагаемой фантазии никакой аллегории или скрытого значенья, а просто видеть в ней ряд картин, связанных между собою довольно поверхностно» (Эпоха, 1864, №№ 1 и 2, с. 1). В дальнейшем текст «Призраков» перепечатывался без каких-либо существенных исправлений. «Вместо предисловия» в собраниях сочинений Тургенева не воспроизводилось.
Исследователи неоднократно отмечали, что многие главы «Призраков», несмотря на их фантастический колорит, написаны либо по личным впечатлениям Тургенева (описание Лаго-Маджоре, Понтийских болот, острова Уайта, окрестностей Рима), либо являются переработкой семейных преданий (глава о Степане Разине). «Призраки» отличаются точностью пейзажных зарисовок различных мест Европы, сделанных как бы с натуры, но особенная достоверность соблюдена Тургеневым при описании усадьбы героя, воспроизводящем Спасское-Лутовиново (пруд, плотина, усаженная ракитами дорога, березовая рощица). Оценки империи Наполеона III и самодержавного Петербурга также очень близки к суждениям самого Тургенева и зачастую являются почти дословными цитатами из его писем[231].
«Призраки» Тургенева имели не только реальные, но и литературные источники. Избрав сюжетным стержнем своей «фантазии» полеты героя с таинственным существом, писатель воспользовался давней литературной традицией. В ряду непосредственных предшественников Тургенева по разработке этого мотива в русской литературе А. С. Орлов называл В. Ф. Одоевского — автора «Сильфиды» (1837) и Гоголя — автора «Страшной мести» и «Вия»[232]. К названным произведениям можно было бы прибавить еще «Странника» (1832) А. Ф. Вельтмана, «Тарантас» (1845) В. А. Соллогуба (заключительная глава), «Сон» (1844) Шевченко[233]. В работах последних лет о Тургеневе отмечены параллели между «Призраками» и «Фаустом» Гёте, книгой Марка Аврелия «Наедине с собой» и др.[234]
Немецкая критика 1860-х годов настаивала на общности мотивов «фантазии» Тургенева и «таинственных рассказов» Э. По («Tales of mystery»), вышедших в 1852 г.[235]
Современный немецкий исследователь высказывает также предположение, что какие-то черты образа Эллис могли быть почерпнуты Тургеневым из сказаний баденской земли[236].
«Призраки» Тургенева насыщены не только широкими литературными ассоциациями: философско-историческая основа этой «фантазии» также опирается на давнюю традицию, истоки которой можно обнаружить в проникнутых пессимизмом поучениях Экклезиаста[237]. Марк Аврелий, Светоний, Паскаль, Шопенгауэр — вот мыслители, в философских системах которых исследователи находят точки соприкосновения с теми или иными мотивами «Призраков»[238]. Следует, однако, отметить, что в период работы над «Призраками» Тургенев испытывал повышенный интерес именно к Шопенгауэру, находя в его книгах подтверждение своим собственным представлениям об исторической перспективе развития Запада и России. Полемизируя с Герценом, Тургенев писал ему 23 октября (4 ноября) 1862 г.: «Тот самум, о котором ты говоришь, дует не на один Запад — он разливается и у нас <…> Россия — не Венера Милосская в черном теле и в узах; это — такая же девица, как и старшие ее сестры <…> Шопенгауэра, брат, надо читать поприлежнее, Шопенгауэра».
Следы чтения Шопенгауэра обнаруживаются и в рукописных материалах к «Призракам». Так, среди заметок, сделанных Тургеневым в октябре 1861 г. на автографе первой редакции «фантазии» имеется запись: «Вид земли (Шопенгауэр)»[239].
Вид земли с птичьего полета изображен в XXIII главе (см. выше, с. 216), и это описание навеяно следующими строками книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление»: «В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары; вкруг каждого из них вращаются около дюжины меньших, освещенных; горячие из-внутри, они покрыты оцепенелой холодной корой, на которой налет плесени породил живые и познающие существа, — вот эмпирическая истина, реальное, мир»[240].
Пессимистическая философия «Призраков» не ограничивала, однако, страстных стремлений человеческой личности к счастью и не лишала ее способности наслаждаться прекрасным, о чем свидетельствуют, например, такие картины, как описание острова Isola Bella в главе XIV. Герой «Призраков» выражает также активное неприятие конкретных форм социальной жизни Европы и России[241].
Критика буржуазных нравов и социально-политических учреждений Западной Европы имела в русской литературе давнюю традицию: она сказалась уже в творчестве русских просветителей XVIII в. В XIX в. эта традиция была продолжена в критических статьях Белинского, в цикле Герцена «Концы и начала» (1862–1863), в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевского, в статье Салтыкова-Щедрина «Драматурги-паразиты во Франции» (1863).
Герцен, критикуя буржуазную цивилизацию и отказывая ей в перспективе исторического прогресса, выражал уверенность, что Россия избежит пройденного Европой буржуазного, пути развития и выработает свои собственные формы социального устройства (Герцен, т. 15, с. 159, 198). Достоевский, исходя из иных идейных предпосылок, чем Герцен, пришел тем не менее в «Зимних заметках» к заключению, близкому к выводам автора «Концов и начал» (см.: Достоевский, т. 5, с. 360). Чернышевский связывал будущее прогрессивное развитие как Европы, так и России с активностью народных масс (Чернышевский, т. 7, с. 618).
Обнаружив в «Призраках» неприятие буржуазной цивилизации, их автор с не меньшей резкостью отрицал и дворянско-бюрократический Петербург. Заявив об общности исторического пути развития Европы и России, Тургенев в то же время не дал ответа на вопрос, каким именно будет этот путь.
Еще в процессе работы над «Призраками» Тургенев неоднократно высказывал сомнение в их актуальности. Писатель назвал свое новое произведение «фантазией» и опасался, что читатели сочтут ее «несколько детской», не имеющей «человеческого смысла», «очепушившейся».
Первым читателем «Призраков» был П. В. Анненков. «Не фантазией следовало бы назвать Вашу статью, а элегией, — писал он Тургеневу 25 сентября ст. ст. 1863 г. — Нет никакого сомнения, что в теперешнее время никто не даст себе труда уразуметь этого автобиографического очерка. Вряд ли даже найдет признание достодолжное и поэтическая его сторона…» (отрывок: Достоевский и Т, с. 73, автограф: ИРЛИ, ф. 7, № 8). Считая, что «фантазия» Тургенева «покажется всем странностью», Анненков тем не менее предсказал ей успех, потому что «странность эта привязывается к громкому и почетному имени» (там же).
В ответном письме Тургенев отдал должное проницательности П. В. Анненкова, распознавшего автобиографическую основу «Призраков». «Я даже дрогнул, прочтя слово: „автобиография”, и невольно подумал, что когда у доброго легавого пса нос чуток, то ни один тетерев от него не укроется, в какую бы он ни забился чащу», — писал Тургенев Анненкову 28 сентября (10 октября) 1863 г.
Ф. М. Достоевский, так же как и П. В. Анненков, считал, что «Призраки» следовало напечатать, ибо появление произведения, написанного в фантастическом роде, должно было пробудить, по его мнению, в «здоровой части общества» интерес к «поэтической правде». «Форма „Призраков” всех изумит, — писал Достоевский 23 декабря ст. ст. 1863 г. Тургеневу. — А реальная их сторона даст выход всякому изумлению» (Достоевский, Письма, т. 1, с. 343). Достоевский подчеркнул, что в «„Призраках” слишком много реального. Это реальное есть тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше время, уловленная тоска. Этой тоской наполнены все „Призраки”» (там же). Но многое в «Призраках» Достоевского и не удовлетворило: «…по-моему, в них много дряни: что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия много выкупит; я перечел в другой раз» (там же, с. 352).
Расхождения в мировоззрении, а затем и личная ссора Достоевского с Тургеневым как автором «Дыма»[242] сделали возможным появление впоследствии в «Бесах» (1871) пародической фигуры писателя Кармазинова, выступившего с публичным чтением этюда «Merci», в котором наряду с «Довольно» и другими произведениями высмеивались и «Призраки» (см.: Достоевский, т. 12, с. 226, 311).
Среди первых читателей «Призраков» были и такие, которые, признавая «прелесть описаний и картин», с недоумением спрашивали: «но эта летающая Эллис — что она?» (Боткин и Т, с. 192).
В. П. Боткин высказал предположение, что «тут кроется какая-то аллегория». Однако, по его мнению, «эта аллегория остается неразгаданной и производит то, что впечатление целого сводится не то на диссонанс, не то на неразрешенный аккорд какого-то смутного тона. Очевидно, что эта аллегория чего-то внутреннего, личного, тяжкого, глухого и неразрешенного». К Боткину присоединился и А. Д. Галахов (там же, с. 192–193). С. С. Дудышкин, возвращая прочитанные «Призраки» П. В. Анненкову, писал, что эта вещь ему «беспредельно нравится», но что читатели «это летание двух душ над землей примут за тягу вальдшнепов или фантастическую сказку» (ИРЛИ, ф. 7, № 37).
В связи с недоумениями по поводу Эллис Тургенев писал Боткину 26 ноября (8 декабря) 1863 г.: «Тут нет решительно никакой аллегории, я так же мало сам понимаю Эллис, как и ты. Это ряд каких-то душевных dissolving views, вызванных переходным и действительно тяжелым и темным состоянием моего Я». Н. Страхов впоследствии иначе, чем Боткин, истолковал образ Эллис. В статье о «Дыме» Тургенева он писал: «Эллис, сама воплощенная поэзия, носит поэта по земле, показывает ему современный мир и воскрешает перед ним грозные картины истории» (Отеч Зап, 1867, № 5, с. 170). От аллегорического толкования образа Эллис Тургенев предостерегал и в предисловии, которое было предпослано журнальному тексту «Призраков» (см. выше, с. 476).
Появление «Призраков» было встречено в печати немногочисленными и по большей части недоуменными отзывами.
Критик «Современника» М. А. Антонович писал: картины, изображенные в новом произведении Тургенева, «уж до того бессвязны и мало проникнуты чем-нибудь одним и до того разнохарактерны, что вся фантазия производит очень неясное и неопределенное впечатление» (Совр, 1864, № 4, Современное обозрение, с. 236). Д. И. Писарев в статье «Реалисты» (1864) назвал «Призраки» в числе «пустяков» (Писарев, т. 3, с. 106). Анонимный рецензент «Книжного вестника» заявил, что «Призраки» надо понимать «как художественный каприз, довольно эффектный, но не прибавляющий ничего к нашему общественному сознанию» (Книжный вестник, 1864, № 8, с. 162). О падении таланта Тургенева в связи с появлением «Призраков» писал также Вл. Зотов (Северное сияние, 1865, т. 4, с. 78), а сатирические журналы (Искра, 1864, № 13, Будильник, 1865, № 58) напечатали иллюстрированные пародии, высмеивающие полет героя фантазии с Эллис (см.: Клевенский M. M. Тургенев в карикатурах и пародиях. — Гол Мин, 1918, № 1–3, с. 200–201), и тем самым подтвердили предсказание П. В. Анненкова, что «„Искра” представит карикатуру автора, летающего но поднебесью» (Достоевский, и Т, с. 73).
Критик «Библиотеки для чтения» Е. Эдельсон, отметив «частные поэтические достоинства» «Призраков», писал о том, что произведение в целом проникнуто «безотрадным, тяжелым чувством», мешающим писателю отнестись к «судьбам родной страны» с прежним «горячим участием» и заставляющим его смотреть с «холодною, бессильною грустью на неизбежный порядок вещей» (Б-ка Чт, 1864, апрель-май, с. 5).
Как бы подводя итог обсуждению «Призраков» в печати, Тургенев писал 21 мая (2 июня) 1864 г. П. В. Анненкову. «По всем известиям, „Призраки” потерпели общее фиаско. А все-таки мне сдается, недурной человек был покойник».
M. M. Ковалевский, известный историк и социолог, близкий знакомый Тургенева, не согласился с высказанной в печати оценкой «Призраков». В его архиве сохранился незавершенный набросок статьи, относящейся, по-видимому, к 1870-м годам, в которой он намеревался возразить критикам «Призраков»[243].
«„Призраки”,— писал Ковалевский, — это вся субъективно понятая история человечества, это раскрытие того, как понимает поэт поворотные эпохи в ее развитии: Рим цезарей, период возрождения, торжество индустриализма и буржуазии, и как противовес ей романтизм Герм(ании) — какое впечатление выносит он из сопоставления этих эпох и соответствующих им цивилизаций с русской современностью и во что, в частности, вылилась эта современность»[244]. Своеобразие художественной задачи, поставленной перед собою автором «Призраков», Ковалевский видел в том, что Тургенев стремился Еызвать в воображении своих читателей не исторические лица и события, а «современную им народную психологию» (там же).
Замысел Ковалевского остался неосуществленным, но мысли, близкие к основным положениям неопубликованного конспекта его статьи о «Призраках», впоследствии были высказаны П. Л. Лавровым.
В 1884 г. в статье «И. С. Тургенев и развитие русского общества» Лавров писал, что появление таких произведений Тургенева, как «Призраки» (1863), «Довольно» (1864) и «Дым» (1867), связано с углублением в русском обществе реакции, которая в это время «открыто вступила в свои обычные права»[245]. Считая создание «Призраков» своеобразным откликом писателя на общественно-политическую обстановку в России в начале 1860-х годов, Лавров, как и Ковалевский, увидел за фантастическими образами этого произведения раздумья автора об истории человечества. «Фантастические образы „Призраков”,— писал он, — поэт перевел на язык точной мысли в „Довольно”, когда он говорил о природе (охватывающей и бессознательный исторический процесс)» (там же, с. 104). При этом Лавров подчеркивал, что «народ, сближению которого с передовою интеллигенциею никогда не верил Иван Сергеевич, представлялся ему не смирным и примиренным со своею судьбою, но в „великую ночь”, когда „можно видеть, что бывает закрыто в другое время”, сны этого народа воплощались для поэта в грозное видение» (там же, с. 103).
Еще при жизни Тургенева «Призраки» были переведены на немецкий (1865), французский (1866), датский (1873) и шведский (1876) языки. Особый интерес представляют немецкий и французский переводы.
На немецкий язык «Призраки» были переведены Фридрихом Боденштедтом[246] при непосредственном участии Тургенева, который дважды редактировал перевод в рукописи, а затем просмотрел и корректурные листы[247].
Французский перевод принадлежал П. Мериме и был напечатан впервые в журнале «Revue dos Deux Mondes» (в номере от 15 июня 1866 г.). Однако этот перевод не отличался точностью, что заставило Тургенева внести в него, перед опубликованием в сборнике «Nouvelles moscovites» (1869), большое количество исправлений[248].
Миг один… и нет волшебной сказки — И душа полна возможным… — Последние стихи седьмой строфы стихотворения А. А. Фета «Фантазия» (1847 г.). В тексте Фета: «Миг еще…». 1 (13) октября 1863 г. Тургенев писал Фету: «…я, несмотря на свое бездействие, угобзился, однако, сочинить и отправить Анненкову вещь, которая, вероятно, Вам понравится — ибо не имеет никакого человеческого смысла — даже эпиграф взят у Вас». Проводя здесь некоторую шутливую параллель между стихотворением Фета «Фантазия» и своей «фантазией» в прозе, Тургенев имел в виду то обстоятельство, что в 1856 г., когда готовился сборник стихов поэта, было много толков по поводу «темного» смысла именно этого стихотворения (см.: Фет А. А. Мои воспоминания. М., 1890. Ч. I, с. 105).
…глупости с вертящимися столами! — Сатирическую зарисовку спиритического сеанса Тургенев дал в главе XV «Дыма» (см. с. 336–337). Об ироническом отношении Тургенева к спиритизму свидетельствует и его письмо из Парижа от 9 (21) марта 1857 г. П. В. Анненкову.
…«стожары» блистали над самой головой. — Стожары — народное название некоторых созвездий. В данном случае речь идет о Плеядах.
…всякий, кому случалось летать во сне. — 1 (13) августа 1849 г. Тургенев писал Полине Виардо из Куртавнеля: «Мне этой ночью приснился весьма странный сон, как это иногда со мною бывает; я вам его сейчас расскажу. Мне казалось, что я иду вдоль дороги, обсаженной тополями <…> Вдруг я вижу, что на меня идет какая-то высокая белая фигура и делает мне знак следовать за нею q<…> Несколько мгновений спустя мне кажется, что мы стоим на сильном ветру; я оглядываюсь кругом и, несмотря на темноту, могу различить, что мы находимся на вершине чрезвычайно высокого утеса, поднимающегося над морем. — Да куда же мы идем? — спрашиваю я у своего путеводителя. — Мы птицы, — отвечает он, — летим <…> Но в это самое мгновение меня подхватывает ветер. Не могу вам передать тот трепет счастья, который я почувствовал, развертывая свои широкие крылья; я поднялся против ветра, испустив громкий победоносный крик, а затем ринулся вниз к морю, порывисто рассекая воздух, как это делают чайки. В эту минуту я был птицей, уверяю вас…»
С потрясающим шумом — закрыл глаза… — Эти строки близки к описанию бушующего моря в письме Тургенева к Полине Виардо от 1 (13) августа 1849 г.
На южном берегу острова Уайт… — Остров в проливе Ла-Манш у южного берега Великобритании. Тургенев жил на о. Уайт в августе 1860 г.
…семь раз тринадцать… — Имеется в виду суеверное представление о магическом значении чисел 7 и 13.
Понтийские болота — обширная заболоченная местность на северо-запад от древнего города Террацина.
…вдоль старинной латинской дороги… — Имеется в виду знаменитая Аппиева дорога, проложенная в 312 году до н. э. от Рима до Капуи.
Мы внезапно взвились — повторил я протяжно: — Caesar! — В этой сцене отразился один из эпизодов пребывания Тургенева в Италии в 1840 г., о котором он рассказал в воспоминаниях о Н. В. Станкевиче (см. наст. изд., т. 5, с. 363). Кай Юлий Цезарь (102 или 100-44 г. до н. э.), древнеримский государственный и политический деятель, полководец, писатель. Разгромив войска политических противников, Цезарь за год до смерти сосредоточил в своих руках всю полноту власти, сохранив, однако, римские республиканские формы правления.
И вдруг мне почудилось — Прочь, прочь отсюда. — Тургенев еще раз коснулся личности Цезаря в речи о Шекспире (1864 г.), сказав, что победы Шекспира «прочней побед Наполеонов и Цезарей».
Isola Bella! — проговорила Эллис. — Lago Maggiore… — Речь идет об острове Изола Белла на озере Лаго-Маджоре на южном склоне Альп. Тургенев посетил это место в 1840 г. (см.: Гревс И. M. Тургенев и Италия. Л., 1925, с. 66–72).
…в помпейяновском вкусе… — Имеется в виду художественный стиль богатых зданий города Помпеи (лат. Pompei), засыпанного при извержении Везувия в 79 году н. э.
…этрусскими вазами… — Глиняные вазы с росписью или рельефами, относящиеся к культуре, созданной племенем этрусков на территории древней Италии (VII–II вв. до н. э.).
Праксителев Фавн — статуя, изваянная греческим скульптором Праксителом (IV в. до н. э.). Известна по римским копиям.
…лейденской банки. — Электрический конденсатор в виде стеклянного сосуда. Одним из изобретателей его был профессор Лейденского университета Мушенбрук (Musschenbroek) Питер, ван (1692–1761).
«Сарынь на кичку!» — повелительный возглас старинных волжских разбойников при нападении на судно, приказ его команде собраться на носу («сарынь» — сброд, «кичка» — нос корабля).
…в Волчьей Долине Фрейшюца… — Речь идет о месте действия второй картины второго акта оперы Вебера (Weber, Карл-Мария, 1786–1826) «Волшебный стрелок».
Сперва все осталось безмолвным — что-то со стоном упало в воду и стало захлебываться… — Возможно, что этот эпизод навеян расправой казаков Разина в 1670 г. в Царицыне с воеводой Тимофеем Васильевичем Тургеневым. Он был утоплен ими в Волге (см.: Костомаров Н. И. Бунт Стеньки Разина. Изд. 2-е. СПб., 1859, с. 110–112, а также: Гутьяр, с. 7–8).
Степан Тимофеевич! — Речь идет о Степане Разине, вожде крестьянского восстания 1667–1671 годов. Эпизод «Призраков», посвященный Степану Разину, находится в явной зависимости от материалов, сообщаемых Н. И. Костомаровым (см. выше).
Фролка! где ты, пес? — О брате Степана Разина Фроле Тимофеевиче Разине в указанной выше монографии Н. И. Костомарова говорится неоднократно (с. 48, 103, 175, 211–215, 217, 218), причем именуется он также «Фролкой».
…да в топоры их, белоручек! — О поголовном истреблении Степаном Разиным помещиков Костомаров в своей книге говорит постоянно (с. 138–139, 143, 145, 157 и др.).
…звероподобными зуаеами… — Имеются в виду французские воинские части, созданные в 1830 г. в Алжире. Название получили от зуауа — одного из африканских племен.
Минуя дворец ~ пролил французскую кровь… — Речь идет о подавлении мятежа монархистов против Конвента, поднятого ими в Париже 4 октября 1795 г. Подавлением руководил Наполеон Бонапарт. Особенно кровавой была расправа с восставшими на паперти церкви св. Роха.
…третий Наполеон сделал то же самое. — Речь идет о кровавых событиях 4 декабря 1851 г. — расправе Наполеона III с противниками государственного переворота, произведенного им за два дня до этих событий.
Толпы народа — ревновать не придется…». — См. высказывания Тургенева об империи Наполеона III в письмах к П. В. Анненкову от 1 (13) августа 1859 г. и А. А. Фету от 5 (17) ноября 1860 г.
…гарсонам Вефура — официантам парижского ресторана Вефур (Vefour).
Ригольбош — прозвище, под которым в 1855–1860 гг. выступала танцовщица парижских публичных балов Маргарита Бадель. В 1860 году были изданы ее мемуары.
…от этих мабилей — жокей-клуба… — Мабиль — правильнее Мабий — место, где устраивались публичные балы (франц. bal Маbille) с канканом, кадрилью и пр. Герцен в «Письмах из Франции и Италии» (1847–1852) утверждал, что эти балы были доступны только для состоятельных буржуа. Мабий, как характерная принадлежность Парижа, назван также в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевского (см.: Достоевский, т. 5, с. 49). Мезон-дорэ (франц. Maison Dorée, золотой дом) — комфортабельный ресторан в Париже, расположенный на углу Итальянского бульвара и улицы Лафит. Ресторан получил название от здания, в котором он находился (архитектор Лёмэр, 1839). Ганден (франц. gandin — «богатый бездельник»); слово это вошло в употребление от фамилии персонажа пьесы Теодора Барьера «Парижане» (1855). Бишь — от парижского арготизма biche (также bibiche), означающего проститутку, пристающую на улице и в публичных местах к мужчинам. Жокей-клуб (Jockey-Club) — парижский аристократический клуб любителей конного спорта. Основан в 1833 г.
Фигаро — герой комедий Бомарше (Beaumarchais) Пьера-Огюстена (1732–1799) «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро»; здесь — в значении «сводник».
…сержандевилей — от франц. sergent de ville — городовой (полицейский).
…де-Фуа… — Речь идет о французском гигиенисте и фармацевте Франсуа Фуа (Foy, 1793–1867).
…д-ра Шарля Альбера… — D-r Charles-Albert, псевдоним Шомоно (Chaumonnot), парижский врач-венеролог.
…во вкусе помпадур… — Речь идет о рококо — стиле искусства, развившемся в первой половине XVIII века. Распространению стиля рококо содействовала маркиза Помпадур (Pompadour, 1721–1764), фаворитка французского короля Людовика XV.
…берниниевской школы… — Бернини (Bernini) Джованни Лоренцо (1598–1680), итальянский архитектор и скульптор, крупнейший представитель искусства барокко.
Мангейм (Manheim) — город великого герцогства Баденского, культурный, торговый и промышленный центр южной Германии. Тургенев был в Мангейме весною 1840 г.
Швецингенский сад — парк в городе Швецинген (Schwetzingen) в великом герцогстве Баденском.
Шварцвальд (Schwarzwald) — старинное название горного хребта на правобережье верхнего течения Рейна. Горный хребет покрыт хвойным лесом, определившим его название («черный лес»). В горах Шварцвальда расположен Баден-Баден, в котором Тургенев жил в 1863–1871 гг.
…подобные звукам эоловой арфы… — Имеется в виду музыкальный инструмент, состоящий из деревянного ящика с натянутыми струнами, звучащими от движения воздуха. Название получил от мифологического бога ветров Эола.
Сильный, переливчатый — в целом свете немного. — Об этом же Тургенев сообщал П. Виардо в письме от 2(14) сентября 1850 г.
Северная Пальмира. — Пальмира — древний город в Сирии, знаменитый своими архитектурными памятниками. С середины XVIII века Северной Пальмирой начали называть Петербург.
Она благоговейно читала книгу: это был том сочинений одного из новейших Ювеналов. — Ювенал (Juvenalis) Децим Юний (ок. 60— ок. 127 г.), римский поэт-сатирик. Здесь речь идет об одном из представителей русской обличительной поэзии шестидесятых годов. В черновом и беловом автографах Тургеневым было названо имя Вс. Крестовского (см. Т ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 387; см. также: Т сб, вып. 5, с. 141).
Громадный образ закутанной фигуры на бледном коне… — Образ заимствован Тургеневым из Библии: «И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть» (Откровение Иоанна Богослова, гл. 6, стих 8).
…сильфида… — В кельтской и германской мифологии, а также в средневековом фольклоре многих европейских народов, сильфидами и сильфами называли духов воздуха.
…эманципация — от франц. émancipation — освобождение, раскрепощение. Здесь имеется в виду реформа 19 февраля 1861 г.
Гастейн (Гаштейн, Gastein) — австрийский курорт, расположенный в одноименной долине Зальцбургского герцогства.
А посредник божится… — Речь идет о «мировых посредниках», назначавшихся губернаторами из среды местных дворян-землевладельцев и утверждавшихся Сенатом для разрешения некоторых земельных и финансовых конфликтов между помещиками и крестьянами в пору реализации реформы 1861 г.
Первый черновой автограф, 2 л. Датируется мартом-апрелем 1862 г. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, p. 66; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, V» 206.
Второй черновой автограф, 10 л. Подпись «И. Т.» и помета: «Баден 11 марта н. с. 1864». Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 94; описание см.: Mazon, p. 66; микрофильм — ИРЛИ, кор. V, № 1–2.
Т, Соч, 1865, ч. 5, с. 335–350.
Т, Соч, 1869, ч. 5, с. 331–346.
Т, Соч, 1874, ч. 5, с. 325–340.
Т, Соч, 1880, т. 8, с. 43–58.
Т, ПСС, 1883, т. 8, с. 41–55.
Впервые опубликовано: Т, Соч, 1865, ч. 5, с. 335–350.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также с исправлением (по всем другим источникам до Т, Соч, 1880)на с. 225 строка 33: «в сторонке» вместо «в стороне».
Первая рукопись «Довольно» имеет три страницы чернового текста, поля которых в большей своей части заполнены поправками. Рукопись озаглавлена: «Несколько писем без [конца и] начала и конца». Над заглавием Тургенев надписал: «Начало: „Довольно”. См. — в другой тетради». Повествование открывается теми же самыми словами («Довольно, говорил я самому себе»), что и в основном тексте. Главки с отточиями вписаны на полях. Далее главы не обозначены, но отделены друг от друга черточками.
Первый черновой автограф имеет много вариантов, большей частью стилистического характера. На полях содержатся заметки, которые, очевидно, предполагалось развить в дальнейшем: 1) «Досадно даже на себя за то, что постарался всё это красиво выразить [как будто и это что-нибудь]». 2) «И потекли накипевшие слезы, не облегчая сердца, по как-то сладко и горестно терзая его». Эти заметки не зачеркнуты, но в окончательный текст не вошли, так же как и отрывок текста, вынесенный Тургеневым на поля с пометой «позже»: «[Но те] воспоминания теперь приятны мне только тогда, когда они воскрешают. в уме не прежние события, а прежние [старые] другие воспоминания. Старые люди любят ходить по одним торным дорожкам. Вот как [стар я стал]. Я изжился!»[249]На первом листе рукописи есть обведенная чертой запись с пометой NB: «Диди (т. е. Клоди Виардо) в золотом дожде листьев». На втором листе рисунок пером — мужской головы.
Текст рукописи обрывается в конце третьей страницы. Он доведен до начала седьмой главки. Во втором автографе весь этот отрывок переписан набело (с. 1–5), с небольшими поправками. Очевидно, Тургенев перенес его в новую тетрадь и в этой же тетради продолжал работу.
Вторая рукопись занимает 18 страниц в тетради, имеющей двойную пагинацию: рукой Тургенева (по страницам) и печатную (по листам). На первом листе дан перечень сочинений Тургенева 1844–1864 гг., с третьего листа, без заглавия, начинается второй автограф «Довольно».
Текст второй рукописи (второй черновой автограф), содержащий многочисленные поправки и пометы на полях, в верхнем его слое близок к окончательному, хотя композиционно несколько отличается от него. В конце автографа подпись: «PI. T.» и дата: «Баден 11 марта н. с. 1864».
Во второй рукописи то же количество главок (обозначены штрихами) и расположены они в той же последовательности, что и в окончательном тексте, — за исключением двух случаев: главка X помещена между текстами, соответствующими XIII и XIV главам; главка XVII начата и не закончена, далее следует текст XII главки, после которой отчеркнуто и заново написана глава XVII, т. е. главка XII расположена между XVI и XVII. Таким образомво втором черновом автографе две лирические главки были включены в текст философского содержания. В дальнейшем Тургенев перенес их в первую половину «Довольно», где преобладали главы-воспоминания.
Одна из разнохарактерных заметок на полях второго чернового автографа, намеченная еще в первой рукописи, была развернута, затем отвергнута и повторена в окончательном тексте более лаконично. Вместо «Всё это было — Да… досадно!» (с. 220, строки 30–33) было: а. [ «Досадно между прочим и на себя за то, что постарался всё это покрасивее выразить»], б. «Досадно, как подумаешь, что в прежних самых пылких, самых порывистых восторгах твоей молодости, в самом смелом их выражении опять-таки не было ничего твоего, собственного, личного, непредвиденного. Всё закон, закон, глухой и неизменный, как закон тяготения…»[250].
Другие заметки представляют собой наброски мыслей, которые Тургенев, по-видимому, собирался развить, но в дальнейшем отказался от своего намерения. Это — мысль о тиране (в гл. XIV): «(а есть тираны и без венцов на голове)»; о стихийности жизни (в гл. XV): «какая бы ни была — только жизнь, жующая, глотающая, [воспроизводящая] жизнь, истребляющая жертв [которых сама создала самцами и самками»]; об экономической подоплеке войн (в гл. XV): «в миллионах людских существ, истерзанных войной, которых истребили, как червей, для того чтобы число желудков не превзошло [количества] числа [вероят<ного>] возможного запаса»[251].
Характерно, что количество вариантов и вставок нарастает по мере приближения к последним, философским главкам; к тому же исправления становятся значительнее и по объему и по содержанию. Вставки в первых главках уточняют предыдущую мысль сравнением или описанием, а в последних — это уже философские размышления самого писателя о смысле жизни, о месте и роли человека, о стихийном развитии природы.
Очевидно, после 11 марта н.с. 1864 г. (дата завершения второго чернового автографа) Тургенев работал над рукописью, перебеляя ее и внося композиционные и стилистические уточнения. В книге А. Мазона «Manuscrits parisiens d’Ivan Tourguénev» зафиксированы сведения о двух авторских списках «Довольно». Один из них почти чистый, с небольшим количеством исправлений, другой — полностью беловой. Рукописи не датированы. (Mazon, p. 66).
Первое упоминание о замысле «Довольно» содержится в письме Н. В. Щербаня к Тургеневу от 15 (27) февраля 1862 г. из Москвы: «Я раззвонил, что Вы задумали „Довольно”, и Вам собираются писать, просить „не миновать нашего порога”. Да и в самом деле: дайте „Довольно” „Русскому вестнику”» (ИРЛИ, ф. 5770, л. 2 об.). В ответном письме от 26 февраля (10 марта) 1862 г., написанном до выхода в свет «Отцов и детей» и до развернувшейся по их поводу полемики, Тургенев сообщал своему корреспонденту: «„Довольно” обещано во „Время”, но подвигается оно ужасно медленно». Речь шла, по-видимому, о начале работы над «Довольно». Об этом же произведении Тургенев писал из Парижа 18 (30) марта 1862 г. Достоевскому, обещая привезти в Петербург в конце апреля «Призраки»: «Я было начал другую вещь <„Довольно”> — и вдруг схватился за ту <„Призраки”> и работал несколько дней с увлечением».
О том, что первая рукопись «Довольно» может быть датирована мартом-апрелем 1862 г., свидетельствует и дважды помеченная в ней фамилия Schumann. В письме к В. П. Боткину от 12 (24) апреля 1862 г. Тургенев упоминает о музыке Р. Шумана и ее исполнительнице пианистке К. Шуман: «У нас здесь теперь Шуманн в ходу, благодаря прибытию его жены, которая дает концерты». По-видимому, под впечатлением от концерта К. Шуман Тургенев и занес в автограф эту фамилию.
В дальнейшей переписке Тургенева — до 6 (18) января 1865 г. — нет никаких упоминаний о «Довольно». Однако в статье Щербаня «Из Парижа», опубликованной в ноябрьском номере «Современной летописи» за 1862 г., сообщалось, очевидно, не без ведома писателя: «Замечу к слову, что Тургенев пишет теперь повесть „Довольно”, с которою познакомятся в будущем году читатели „Русского вестника”» (Современная летопись, еженедельное приложение к Рус Вестн, 1862, № 48, ноябрь, с. 8–9). После прочтения этой статьи И. П. Борисов писал Тургеневу 11 января 1863 г.: «Известие об Вас в „Совр<еменной> лет<описи>” про „Довольно” всех взбудоражило, все ожидают от Вас нового слова» (Т сб, вып. 4, с. 370). О работе Тургенева над «Довольно» было известно и А. Ф. Писемскому: «Ждем от вас, мой дорогой, Вашего „Довольно”,— напоминал он Тургеневу в марте 1864 г., — „Русский вестник” совершенно уверен, что вы отдадите его им» (Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 180).,
11 марта н. с. 1864 г. Тургенев завершил вторую черновую рукопись и включил «Довольно» с датой 1864 г. в список своих произведений, вошедших в издание 1865 г. На отдельном листе второго чернового автографа, содержащем перечень сочинений 1844–1864 гг., рукой Тургенева помечено: «Дозволено цензурой. СПб. 20-го февр. 1864», хотя «Довольно» проходило через цензуру позднее.
Таким образом, Тургенев работал над повестью одновременно с «Призраками» в течение двух лет.
«Довольно» уже было включено в план «Сочинений», может быть, даже переписано, но сам Тургенев никому не сообщил об этом своем произведении. Сразу же после «Довольно» Тургенев написал рассказ «Собака», читал его друзьям, неоднократно упоминал о нем в письмах, но о «Довольно» но обмолвился ни в письмах, ни во время встреч с В. П. Боткиным и П. В. Анненковым, которым он всегда показывал перед напечатанием свои законченные произведения. В письме к Ф. М. Достоевскому от 28 декабря ст. ст. 1864 г. писатель утверждал, что у него нет «ничего не только готового, но даже начатого», хотя «Довольно» еще в 1862 г. было обещано «Времени».
И только 6 (18) января 1865 г. Тургенев известил Анненкова: «На днях я вам пошлю крохотный отрывочек под названием: „Довольно”, назначенный в новое мое издание, коего четвертый том уже приближается к концу; всех будет пять…» Но повесть еще в течение двух месяцев оставалась у Тургенева в Париже, о чем он писал Щербаню 31 января (12 февраля) 1865 г.: «Рукопись „Довольно” здесь; т. е. девять страниц, которые я готов Вам показать и даже прочесть, хотя полагаю, que vous en serez peu édifié <что вы немного из нее извлечете>». Лишь 6 (18) марта 1865 г. рукопись была послана Анненкову вместе с сопроводительным письмом, в котором содержалась просьба быстро провести ее через цензуру. «Вот вам, любезнейший друг П<авел> В<асильевич>, отрывок „Довольно”, по прочтении которого мои читатели, вероятно, воскликнут: „действительно довольно! ” — писал Тургенев в этот день. — Лучшим доказательством моей лени служит то, что и этот вздор я едва осилил. Между тем дело это чрезвычайно спешное, ибо последний том подвигается печатанием к концу, и, чего доброго, выйдет задержка. И потому, будьте отцом и благодетелем: проследивши сии прелестные страницы, летите „стремплешь”, как говорил Языков, к моему цензору, которому я обещал заблаговременно прислать рукопись, и попросите его сказать тотчас же, что нет препятствий к печатанию (мизантропические выходки в конце не могут быть, кажется, препятствием), и немедленно, тоже „стремплешь”, либо дайте мне знать, что „ничего, можно”, либо пришлите мне обратно эти листы с помарками <…> Также скажите собственное ваше, для меня, как вы знаете, всегда важное, мнение».
Анненков после еще одного письма Тургенева с подобной же просьбой поторопиться, провел «Довольно» через цензуру; 20 марта (1 апреля) 1865 г. Тургенев благодарит его за присланную обратно рукопись, а 23 апреля (5 мая) 1865 г. сообщает, что «Сочинения», в том числе и V том, который завершается «Довольно», отправлены из Карлсруэ, где они печатались, в Петербург.
Таким образом, Тургенев на этот раз постарался избежать сколько-нибудь широкого обсуждения «Довольно». Видимо, причиной этого послужили его интимные воспоминания в «Довольно», которые он не решался выносить на суд публики. Характерно, что и опубликовано было «Довольно» лишь в «Собрании сочинении» 1865 года.
Несмотря на это, появление «Довольно» не осталось незамеченным. Само заглавие, подзаголовок «Отрывок из записок умершего художника», лирическая тональность повествования, красноречивое завершение «Сочинений» этим «субъективным» очерком — всё это наталкивало читателей на мысль, что «Довольно» — автобиографическая исповедь, своего рода итог творчества писателя.
Эта точка зрения нашла свое выражение в письмах людей, хорошо знавших Тургенева.
И. П. Борисов, отметивший автобиографизм и пессимистичность повести, писал Тургеневу 29 октября ст. ст. 1865 г.: «В Вашем „Довольно” многое я прочитал с больным чувством за Вас. Вы как будто хотите так уйти от нас, как я вот из Воздвиженской, когда с оказией уходил за Грозненские ворота <…> без всякой цели впереди <…> просто-напросто пришло Довольно жить» (Т сб, вып. 5, с. 497). В. П. Боткин кратко уведомлял Фета в письме от 17 (29) марта 1865 г., что Тургенев «и вправду кончил свое „Довольно” и прислал сюда в цензуру. Это очень коротенькая вещь, но повесть, а лирические излияния. Я не читал, но даже Анненков говорит, что очень слабо. Совсем расползся Иван Сергеевич, и внутренний нерв его завял и сделался дряблым и хилым» (Фет, т. 2, с. 62).
Мнение Анненкова Боткин передал неточно. Сразу же после получения «Довольно» Анненков ответил Тургеневу, высказав в письме от 16 марта ст. ст. 1865 г. свое сложное впечатление от повести, дав ей в целом высокую оценку, особо отметив ее мастерство: «Я думаю и у Вас мало таких ярких и очаровательных картин, как воспоминания первой половины рассказа; вторая его половина, по временам, глубока, но имеет несчастие походить на мрачную католическую проповедь <…> Да и надо иметь непременно 55 лет, одышку, запор и водяную, чтобы усвоить себе все впечатления этой второй половины, как должно, а написано всё мастерски. Вот этого-то и довольно во всей пьесе» (ИРЛИ, ф. 7, № 8, л. 105 об.). Тургенев согласился с критическим замечанием своего друга и литературного советчика по поводу «мизантропических выходок в конце» «Довольно», но от исправлений отказался не только из-за отсутствия времени. «…Действительно, я, кажется, конец пересолил, — писал он в ответном письмо 20 марта (1 апреля) 1865 г. — Но дело в том, что я задумал эту штуку в тяжелое время, а окончил ее в эпоху сравнительно приятную: я и очутился в положении человека, который жаловался на отсутствие аппетита и потому ел страшно много, так как он не знал, когда остановиться. Всё равно, переделывать теперь некогда, да и не для чего — пусть отправляется так, как есть».
О том, что Фет отнесся к «Довольно» положительно, известно из письма к нему Тургенева, в котором писатель не соглашался с критической оценкой Боткина и подчеркивал, что это произведение ему особенно дорого. «А что Вам некоторые звуки в „Довольно” пришлись по уху — меня радует, — писал он Фету 10 (22) октября 1865 г. — Я готов даже сказать Вам по секрету — что не только один Боткин, но даже сто Боткиных (Господи! какое это было бы зрелище!) не в состоянии уверить меня, что „Довольно” — один „набор слов”. Не так оно писалось».
Первое впечатление Л. Толстого от «Довольно» было резко отрицательным. «„Довольно” мне не понравилось, — сообщал он Фету 7 (19) октября 1865 г. — Личное, субъективное хорошо только тогда, когда оно полно жизни и страсти, а тут субъективность, полная безжизненного страдания» (Толстой, т. 61, с. 109). Однако позднее, в 1880-х годах, он изменил свой взгляд на это произведение, оказавшееся глубоко созвучным его собственным мыслям. «Сейчас читал тургеневское „Довольно”,— писал он С. А. Толстой 30 сентября (12 октября) 1883 г. после смерти Тургенева. — Прочти, что за прелесть» (Толстой, т. 83, с. 397). В дневниковой записи от 7 октября 1892 г. Толстой сближает «Довольно» и статью Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот» — «это отрицание жизни мирской и утверждение жизни христианской», — намереваясь написать на эту тему статью (Толстой, т. 52, с. 74). Об этом же свидетельствует и дневниковая запись В. Ф. Лазурского от 23 июня 1894 г.: «Лев Николаевич отлично помнит всё. Выше всех он ставит „Довольно” и статью „Гамлет и Дон-Кихот”. Говорил, что писал статью о Тургеневе, где рассматривал эти два произведения в связи одно с другим (настроение разочарования и потом указание пути спастись от сознания пустоты). Хотел читать на тургеневском празднике, но ему „запретили”» (Лит Насл, т. 37–38, с. 450). Определение Толстым центральной идеи «Довольно» содержится в его обобщающей характеристике Тургенева — человека и художника, сформулированной в письме к А. Н. Пыпину. «По-моему, — писал Толстой 10 (22) января 1884 г., — в его (Тургенева) жизни и произведениях есть три фазиса: 1) вера в красоту (женскую любовь, искусство). Это выражено во многих и многих его вещах; 2) сомнение в этом и сомнепие во всем. И это выражено и трогательно, и прелестно в „Довольно”, и 3) не формулированная, как будто нарочно из боязни захватать ее <…> вера в добро — любовь и самоотвержение, выраженная всеми его типами самоотверженных и ярче, и прелестнее всего в „Дон-Кихоте”» (Толстой, т. 63, с. 150).
«Довольно», как и «Призраки», — своеобразная интимно-философская исповедь писателя, проникнутая глубоко пессимистическим пониманием истории человеческого общества, природы, искусства. На автобиографическую основу очерка Тургенев указывал в письме к M. M. Стасюлевичу от 8 (20) мая 1878 г.: «Я сам раскаиваюсь в том, что печатал этот отрывок (к счастью, никто его не заметил в публике), — и не потому, что считаю его плохим, а потому, что в нем выражены такие личные воспоминания и впечатления, делиться которыми с публикой не было никакой нужды». Характерно, что, возражая против стихотворного переложения «Довольно» С. А. Андреевским[252], Тургенев писал в том же письме к M. M. Стасюлевичу о всей повести в целом: «…тут такая „субъективщина”,что беда. Мне было бы очень жутко, если бы всё это опять всплыло наружу». О композиционном единстве «Довольно», в котором главки-воспоминания проникнуты «трагическим значением любви», а философские раздумья и сомнения пронизаны интимным чувством, свидетельствует и творческая история произведения[253].
Окрашенные поэтическим чувством картины «личных воспоминаний» о прошлом, напоминающие по лиризму стихотворения в прозе, сменяются размышлениями автора над «мелконеинтересной и нищенски плоской» жизнью, раздумьями о «тщете всего человеческого, всякой деятельности». Мысли о мгновенности человеческой жизни, обусловленной слепым законом природы, о ничтожестве исторической деятельности человечества и самого ее высокого проявления — искусства тесно переплетаются в «Довольно» с суждениями о социальной жизни России и Западной Европы.
Среди философских и исторических штудий писателя, послуживших источниками отдельных философских мотивов, творчески переосмысленных в «Довольно», в исследовательской литературе и критике о Тургеневе назывались А. Шопенгауэр[254], Б. Паскаль[255], Экклизиаст[256], Марк Аврелий, Сенека, Светонии[257]; художники-мыслители Гёте, Шекспир, Шиллер, Пушкин. В тексте «Довольно» используются многие поэтические образы, литературные цитаты и реминисценции. Образы Шекспира привлекаются для критики «ухваток власти» современных тиранов и рабства людей — мошек. Тоска по преходящей красоте искусства, по погибшим ценностям античного мира переходит в полемику по эстетическим проблемам, появляются ссылки на Шиллера, Гёте, Пушкина, выпады против отдельных положений теории «чистого искусства» и эстетики Чернышевского.
Лиризм и философское содержание сближают «Довольно» со многими произведениями Тургенева. Исследователи творчества Тургенева отмечали тесную связь «Довольно» с «Дворянским гнездом», «Поездкой в Полесье», «Фаустом», с романом «Дым»[258]. Прослежены также параллели между «Довольно», с одной стороны, и «Призраками»[259], «Отцами и детьми»[260] и стихотворениями в прозе[261] — с другой. Герой «Довольно», художник, близок «лишним людям» Тургенева; та же жанровая форма воспоминаний и писем свойственна таким, например, произведениям писателя, как «Дневник лишнего человека», «Переписка», «Фауст», «Ася», «Первая любовь». Философские раздумья художника, автора «Отрывка из записок…», близки многим высказываниям самого Тургенева, содержащимся в его письмах.
В большинстве критических откликов на «Довольно» отмечался лишь пессимизм очерка, причины которого объяснялись поверхностно, с осуждением в адрес Тургенева.
В большой обзорной статье «Новые книги», подписанной П-ов, лишь вкратце упоминалось о томе V «Сочинений» Тургенева, в основном о «Довольно»: «„Довольно” <…> дышит такою неподдельною грустью, что тяжело читать его <…> Кажется, будто читаешь загробную исповедь человека, уже покончившего свои расчеты и с людьми, и со всем в жизни…» (СПб Вед, 1865, № 178, 14 июля, с. 2).
Иронический отзыв об очерке Тургенева принадлежал Д. Д. Минаеву в статье «Дневник томного человека»: «…г. Тургенев добровольно еще при жизни закутывается в саван и прощается с публикой» (Будильник, 1865, № 36, 18 мая, с. 142).
В заметке в «Русском инвалиде» (1865, № 161, 24 июля, с. 4) о «Довольно» писал А. И-н (А. С. Суворин): «Это короткие главы, лучше сказать, лирические строфы, полные поэзии, — это прощанье с жизнью, воспоминания о прежней любви, о молодости, то горькие, будто озлобленные, то такие тихие, славные».
Большая анонимная статья в трех номерах «Сына отечества» характеризовала «Довольно» как «грустное разочарование в жизни», как прощание писателя «со всем, что дорого и мило» (Сын отечества, 1865, № 221, 15 сентября, с. 1790).
Враждебная Тургеневу газета А. А. Краевского «Голос» два года спустя, в статье но поводу «Дыма», подвела тенденциозный итог этим первым откликам: «И „Призраки”, и „Собака”, и „Довольно” — это больное исчадие больного воображения — были замечены в литературе только потому, что подписаны именем Тургенева; иначе они были бы забыты на другой же день по прочтении» (Голос, 1867, № 124, 6 мая, с. 1).
В качестве серьезного оппонента Тургенева выступил В. Ф. Одоевский в очерке «Недовольно» (опубликован в «Беседах в обществе любителей российской словесности», 1867, № 1, с. 65–84). В противоположность философскому пессимизму, которым проникнут «Отрывок из записок неизвестного художника», Одоевский утверждал идею неодолимости научного прогресса. Автор «Недовольно» полемизировал с Тургеневым и по эстетическим вопросам. Идеал вечной красоты Одоевский видел не в прошедшем, а в будущем, причем в «Недовольно» утверждалась мысль о «расширении сферы эстетического под влиянием научных знаний»[262].
Очерк «Недовольно» был известен Тургеневу и одобрен им. «Прочел ему (Тургеневу) статью мою, — отмечал Одоевский в своей „Хронике” 9 марта 1867 г., — он остался ею очень доволен, хотя и не вполне согласен со мною»[263].
Иронический по адресу Тургенева отклик на возражения Одоевского принадлежал Н. К. Михайловскому в его памфлете «Старички»: «…г. Тургенев слушает, слушает речь своего антагониста, наконец махает своей „ненужной” рукой и исчезает к себе в Баден-Баден» (Современное обозрение, 1868, № 4, отд. III, с. 19).
П. Ф. Алисов в статье «„Довольно” и „Призраки” Ив. Тургенева», написанной, видимо, в начале 1870-х годов, характеризует «Довольно» как романтическую исповедь: «„Довольно” — разросшееся до гигантских размеров „И скучно и грустно” Лермонтова. Это коробящий, дикий хохот отчаяния, постигшего ничтожество <…> „Довольно” от первой и до последней строки пахнет трупом; оно проникнуто разложением» (Алисов П. Ф. Сборник литературных и политических статей. Женева, 1877, с. 217, 219).
В своей книге «И. С. Тургенев», напечатанной в 1875 году, С. А. Венгеров признается, что «совершенно не понимает загадочный „очерк”»: «Это какой-то беспорядочный сумбур, набор слов, ничем между собою не связанных, скорее похожий на бред, нежели на литературное произведение» (Венгеров С. А. Русская литература в ее современных представителях. И. С. Тургенев. СПб., 1875, ч. I, с. 101, ч. II, с. 148–149).
В. П. Буренин в «Критическом этюде» свел все содержание «Довольно» к мотивам личного разочарования писателя: «Разочарование в значении собственного творчества, разочарование, которое было вызвано в Тургеневе фактом непонимания его лучшего произведения (т. е. „Отцов и детей”), фактом охлаждения к нему в момент высшего развития его творчества, высказывается в <…> сомнениях в призвании художника и жалобах на тщету художнической деятельности». «Отрывок этот полон сплошь унылым пессимизмом романтического характера, — писал Буренин, — очень напоминающим поэтический пессимизм Леопарди, который похож на нашего художника тем, что с творческой фантазией соединял трезвую рассудочность» (Буренин В. П. Литературная деятельность Тургенева. СПб., 1884, с. 166, 168)[264].
Демократические критики также отрицательно отозвались о «Довольно». Героя «Довольно» они характеризовали как разновидность «лишнего человека» и полемически отождествляли его с Тургеневым. Пессимистическую социальную тенденцию в «Довольно» они считали отходом от общественных прогрессивных идеалов.
В «Книжном вестнике» была напечатана небольшая рецензия без подписи. Рецензент защищал эстетические позиции Чернышевского и, присоединяясь к точке зрения Добролюбова на «лишних людей», критиковал Тургенева за пренебрежение к «деятельным, практическим натурам», за сочувствие «слабым, надломленным людям»: «Грустно прийти к такому полному индифферентизму, к такой безнадежной усталости, но если уж пришел к этому человек, то лучше ему, в самом деле, „скрестив на пустой груди ненужные руки”, спокойно отвернуться от всего и сказать: „довольно!” В такой позе он, по крайней мере, не будет мешать другим» (Книжный вестник, 1865, № 12, с. 237).
Ту же мысль проводит Н. В. Шелгунов в статье «Неустранимая утрата»: «Что такое „Довольно”, как не исповедь изжившего чувства, как не последнее слово человека, который уже не может идти за жизнью». Завершая статью отрицательной характеристикой «Довольно», Шелгунов утверждал: «Общественно-литературное служение Тургенева кончилось <…> и с момента освобождения крестьян Тургенев умер и перестал служить тому, чему он девятнадцати лет дал клятву служить. Тургеневу следовало тогда же прекратить свою деятельность, и для прогрессивной жизни он ее прекратил действительно» (Дело, 1870, № 6, отд. II, с. 32, 34).
В статье «Цивилизация и дикие племена», принадлежащей П. Л. Лаврову, также содержался выпад против Тургенева — автора «Довольно». В заключительной главе «Потугинская цивилизация в виде послесловия», выступая против либеральной фразы, Лавров почти цитирует отрывок из повести и повторяет тургеневский рефрен: «Нам нужно поменьше людей, которые говорили бы громкие слова, не понимая их, людей, бессильных для оживляющей мысли <…> людей, которые, качая своею утомленной седой головой, говорят борцам мысли: „Довольно! Довольно! Вся ваша борьба и ваша мысль — дым! Все это пройдет, пора остановиться; пора успокоиться; пора устраивать муравейник!”»(Отеч Зап, 1869, № 9, с. 128). Впоследствии Лавров характеризовал «Довольно» более объективно, объясняя его пессимизм временным разочарованием Тургенева в русской общественной жизни. В статье «И. С. Тургенев и развитие русского общества» критик писал: «Уныние и подавленность Ивана Сергеевича в этот печальный период были временною болезнью, которую нетрудно объяснить и действительными событиями в русском обществе, и его удалением от России, не позволявшим ему заметить сохранившиеся и укрепившиеся живые силы общества и новые пробивающиеся его ростки» (Вестник народной воли, 1884, № 2, с. 106; см. также: Лит Насл, т. 76, с. 231). Здесь же, устанавливая генетическую связь между «Призраками», «Довольно» и романом «Дым», Лавров отдавал должное художественности «Довольно», отмечая в нем «язык точной мысли» и называя его «лирической прозой» (см.: Лит Насл, т. 76, с. 200, 230).
Высокая оценка повести Тургенева принадлежит А. И. Эртелю, автору статьи «Из степи. По поводу смерти И. С. Тургенева», написанной 27 сентября 1883 г. (опубликованной в ростовской газете «Дон», 1883, № 107, 2 октября, за подписью N). «Судьба безжалостна, смерть не знает пощады, — писал А. И. Эртель в некрологической статье. — У них свои права, законность которых неоспорима, но человек тоже имеет свое право — правда, жалкое и обидное — право тоски и грусти. Это протест, быть может, более всего свойственный русскому человеку, это протест, выразителем которого именно в таком-то смысле был и Тургенев, создавший „Стихотворения в прозе” и „Довольно”» (Лит Насл, т. 76, с. 601).
«Довольно» вызвала отклики и в современной Тургеневу художественной литературе.
Своеобразную критику «Довольно» (и «Призраков» — см. комментарий к «Призракам») дал Ф. М. Достоевский в своем романе «Бесы» (печатался в «Русском вестнике» за 1871–1872 годы). В части третьей главе первой романа, в сцене чтения рассказа «Мерси» писателем Кармазиновым, в котором современники сразу угадали пародию на Тургенева, Достоевский высмеивал стиль и отдельные фразы «Довольно», оценивая очерк как прощание писателя с читателями, но прощание неискреннее, показное. Завершение рассказа «Мерси» почти совпадает с завершением «Довольно»: «Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci! Пора нам в разные стороны! Merci, merci, merci» (Достоевский, т. 10, с. 369).
В программном очерке «Выпрямила» (1885) Г. И. Успенский полемизировал по поводу тургеневского афоризма из XV главы «Довольно»: «Венера Милосская несомненнее принципов восемьдесят девятого года», явившегося в известной мере поводом для выступления писателя-демократа по одному из важнейших эстетических вопросов: об общественной роли искусства. В тургеневскую формулу писатель вкладывает свое содержание. Успенский, как и Тургенев, утверждал тезис о несомненности идеи прекрасного, символом которой была знаменитая Луврская статуя. Но понятие прекрасного связывалось Успенским с его представлением о поэзии крестьянского труда, с преклонением перед революционным подвигом[265].
Ленин использует измененную цитату из «Довольно» в статье «Письмо к товарищам» (1917)[266].
По свидетельству Щербаня, французский перевод «Довольно» был выполнен им с согласия Тургенева и опубчикован в «Le Nord» в 1865 г. 22 августа (Рус Вестн, 1890, № 8, с. 22).
«Довольно!» — Полно метаться, полно тянуться, сжаться пора — Всё это было, было, повторялось, повторяется тысячу раз. — Ср. у Марка Аврелия: «Пора угомониться <…> оставь пустые надежды сам, пока еще не поздно, приди себе на помощь, если ты сколько-нибудь заботишься о самом себе…»; «Что бы ни произошло, всегда будь готов сказать: „Ведь это то самое, что я уже часто видел…”»; «Довольно жалкой жизни, ропота и обезьянничанья. Что тревожит тебя? Что в этом нового? (..) Всё равно, наблюдать ли одно и то же сто лет или три года» (Аврелий Марк. Наедине с собой. Размышления. М., 1914, с. 34, 91, 137).
…закутанные фигуры афинских феорий. — Феория (от греч. theos — бог) — торжественное священное посольство, отправлявшееся в храмы, приносящее жертву богам и вопрощающее оракула. Наиболее известна афинская феория, ежегодно отправлявшаяся на остров Делос к святилищу Аполлона. Возможно, Тургенев имеет в виду фреску Рафаэля «Афинская школа», выполненную в парадном зале Ватиканского дворца. Во втором черновом автографе упоминался Рафаэль (см.: Т сб, вып. 3, с. 24). С конца февраля по 12 (24) апреля 1840 г. Тургенев жил в Риме во время путешествия по Италии. Об изучении «памятников и древностей» Рима он писал в <Воспоминаниях о Н. В. Станкевиче> (см. наст. изд., т. 5).
…перед благовещеньем — благовещенье — христианский праздник, празднуется 25 марта по православному календарю.
…с каждым шагом, с каждым движением вперед, поднималась и росла во мне какая-то радостная, непонятная тревога ~ сердце горит и трепещет веселым страхом перед близким, перед налетающим счастьем… — Главки VII–VIII по своему лиризму ассоциативно близки XXXlV главе «Дворянского гнезда», сцене объяснения Лаврецкого с Лизой (см. наст. изд., т. 6).
То является мне другая картина — и даже не сознавать того, что мы вместе. — Эта главка напоминает письма Тургенева к П. Виардо 1840-х гг., особенно письмо от 9(21) мая 1844 г. из Петербурга, в котором Тургенев сообщал: «Я хотел заглянуть здесь в наши милые маленькие комнатки, но теперь там кто-то живет».
…то жалуется и стонет Хаос; то плачут его слепые очи. — В древнегреческой мифологии и философии Хаос — изначальная вечная, безграничная стихия, существовавшая до образования мироздания; темный животворный источник жизни мира.
…то достоинство, на которое намекает Паскаль — а она бы этого не знала. — Вольно пересказанное Тургеневым широко известное суждение Блеза Паскаля (Pascal; 1623–1662): «Человек не что иное, как тростник, очень слабый по природе, но этот тростник мыслит. Незачем целой вселенной ополчаться, чтобы его раздавить. Пара, капли воды достаточно, чтобы его умертвить. Но если бы даже вселенная раздавила его, человек был бы еще более благороден, чем то, что его убивает, потому что он знает, что он умирает; а вселенная ничего не знает о том преимуществе, которое она имеет над ним» (Паскаль Б. Мысли. СПб., 1888, с. 47).
…не страшна гофманщина, под каким бы видом она ни являлась… — В данном контексте речь идет о трагическом вмешательстве потусторонних сил в жизнь человека. Понятие «гофманщина» связано с именем немецкого писателя-романтика Гофмана (Hoffmann) Эрнста Теодора Амадея (1776–1828).
…Страшно то, что нет ничего страшного, что самая суть жизни мелконеинтересна и нищенски плоска — и конец их мгновенной жизни. — Эти высказывания, как и вся XIII главка «Довольно», идейно и композиционно близки XXIII главе «Призраков» (см. наст. том, с. 216).
…во имя того же вздора — осмеянного Аристофаном. — Аристофан (ок. 446–385 гг. до н. э.) — древнегреческий комедиограф, сатирик, автор комедий «Всадники», «Облака», «Осы», «Птицы», «Лисистрата», «Лягушки» и др. Высокая оценка Аристофана и его школы содержится в письме Тургенева к Полине Виардо от 28 ноября, 3 декабря (10, 15 декабря) 1846 г.
…Шекспир опять заставил бы Лира повторить свое жестокое: «нет виноватых» — что другими словами значит: «нет и правых». — Слова Лира из трагедии Шекспира «Король Лир» (1608) (д. IV, сцена 6). В такой же интерпретации Тургенев процитировал их в письме к Ю. П. Вревской от 18 (30) января 1877 г. и повторил в повести «Степной король Лир» (1870).
…воображают его, как Ричарда III, окруженным призраками погубленных им людей. — В трагедии Шекспира «Ричард III» (1597) главному герою Ричарду III Глостеру являются призраки людей, павших жертвами его преступлений (действие пятое, сцена третья). Прототипом героя трагедии Шекспира явился английский король Ричард III, последний из династии Йорков; вступил на престол, совершив ряд злодеяний.
…к чему доказывать мошкам, что они точно мошки? — Ср. с XXIII гл. «Призраков»: «Эти люди — мухи, в тысячу раз ничтожнее мух» (см. наст. том, с. 216).
…Венера Милосская — несомненнее римского права. — Статуя Венеры Милосской, обнаруженная при раскопках в Греции в начале XIX в., находился в Париже в Луврском музее. Римское право — свод законов древнего Римского государства. Римские юристы различали право публичное и право частное. Римское частное право легло в основу законодательства многих западноевропейских государств, прямо заимствовавших римские правовые понятия или принявших принципы римского права за образцы при разработке кодексов нового времени.
…принципов 89-го года. — Речь идет о «Декларации прав человека и гражданина» — политическом манифесте французской буржуазной революции, принятом Учредительным собранием 26 августа 1789 года.
…ни картины Рюисдаля. — Рейсдаль (Ruysdael, Ruisdael) Якоб ван (1628 или 1629–1682) — голландский художник-пейзажист; принадлежал к любимым живописцам Тургенева. «Ходил я в Эрмитаж посмотреть старых друзей: Рюисдаля, Поттера и других», — писал Тургенев П. Виардо 7, 8 (10, 20) марта 1868 г. из Петербурга.
…и одни лишь тупые педанты ~ о подражании природе… — Выпад против некоторых положений диссертации Чернышевского «Об эстетических отношениях искусства к действительности». Ср. с высказыванием Тургенева о ней в письме к Боткину и Некрасову от 25 пюля (6 августа) 1855 г.: «Что же касается до книги Чернышевского — вот главное мое обвинение против нее: в его глазах искусство есть, как он сам выражается, только суррогат действительности, жизни — и в сущности годится только для людей незрелых. Как ни вертись, эта мысль у него лежит в основании всего. А это, по-моему, вздор».
…покрывает плесенью божественный лик фидиасовского Юпитера. — Статуя Зевса (Юпитера) в храме Зевса в Олимпии, созданная древнегреческим скульптором Фидием (VI–V вв. до н. э.), считалась одним из семи чудес света. Статуя не сохранилась; известна по копиям и описаниям.
…и отдает на съедение презренной моли драгоценнейшие строки Софокла. — Из более чем 120 пьес Софокла (497–406 до н. э.) сохранились лишь семь трагедий и около 100 отрывков.
…лучезарное чело Аполлона. — Аполлон — один из наиболее почитаемых богов античного Олимпа. Известны статуи Аполлона работы древнегреческих скульпторов Леохара, Праксителя.
…картину Апеллеса? — Апеллес — древнегреческий живописец второй половины IV века до н. э. Его портреты и картины не сохранились.
…сладить с этой глухонемой слепорожденной силой, которая даже не торжествует своих побед, а идет, идет вперед, всепожирая? — Высказывания о всемогущей стихийности природы, о ее «грубом равнодушии» содержатся во многих письмах Тургенева к П. Виардо. «Да она такова: она равнодушна, — писал он 29, 30 мая (10, 11 июня) 1849 г., — душа есть только в нас, может быть, немного вокруг нас… это слабое сияние, которое древняя ночь вечно стремится поглотить». Ср. с письмом к П. Виардо от 16 (28) июля 1849 г.: «Эта штука — равнодушная, повелительная, прожорливая, себялюбивая, подавляющая — это жизнь, природа или бог; называйте ее как хотите…»
…но одно преходящее прекрасно, сказал Шиллер. — Возможно, Тургенев имеет в виду следующие строки Шиллера:
(Искусство — трудно: преходящее ему цена. — Шиллер Ф. Вступление к трилогии «Валленштейн», 1800).
…как был, говорят, калиф на час. — Калиф на час — человек, наделенный властью на очень короткое время, образ из арабской сказки «Сон наяву, или Калиф на час», входящей в сборник «Тысяча и одна ночь». Популярности выражения способствовала оперетта Ж. Оффенбаха (1819–1880) «Калиф на час».
Er — (Gott) — findet — einzig Tag und Nacht. — И.-В. Гёте. Фауст (1808). Часть I, рабочая комната Фауста.
…подвергаться смеху «толпы холодной» или «суду глупца». — Цитата из стихотворения Пушкина «Поэту» (1830): «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной».
…старого глупца — только что открытыми идолами? — Намек на полемику вокруг «Отцов и детей».
Зачем с «изнеможением в кости» поплетутся они вновь в этот мир… — Усеченная цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Как птица раннею зарей…» (1836):
The rest is silence… — Последние слова умирающего Гамлета из трагедии Шекспира «Гамлет» (1604) (д. V, сцена 2).
Черновой автограф, 18 л. Датируется 24 марта (5 апреля) 1864 г. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 74; описание см.: Mazon, p. 66–67; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 323.
Первый беловой автограф, 21 л. Датируется апрелем 1864 г. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 74, описание см.: Mazon, p. 66–67; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 323.
Второй полубеловой автограф, 19 л. Датируется 1864 годом. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 74; описание см.: Mazon, p. 66–67; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 323.
СПб Вед, 1866, № 85, 31 марта (12 апреля), с. 1–2.
Т, Соч, 1869, ч. 6, с. 1–19.
Т, Соч, 1874,ч. 6, с. 5–23.
Т, Соч, 1880, т. 8, с. 59–77.
Т, ПСС, 1883, т. 8, с. 56–75.
Впервые опубликовано: СПб Вед, 1866, № 85, 31 марта (12 апреля), с. 1–2.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым.
Возникновение замысла рассказа «Собака» относится еще к 1859 году. В «Тобольских губернских ведомостях» (1893, № 27, 7 июля, с. 413) дальняя родственница Тургенева, подписавшаяся инициалами Е. М. <Милютина?>, сообщила о нескольких своих встречах с писателем, среди них о следующей: «В один из этих памятных вечеров <1859 г.> он рассказывал фантастическую повесть „Собачки”, которая только через несколько лет после явилась в печати; он сам только что слышал ее на постоялом дворе от мещанина, с которым это случилось»[267].
Рассказ мещанина запомнился Тургеневу. В заметке, напечатанной в «С.-Петербургских ведомостях», А. С. Суворин (псевдоним Незнакомец) вспоминает о встрече с Тургеневым в 1861 году и об устном его рассказе: «В тот же вечор он рассказал свою „Собаку”. Рассказ этот был так живописен и увлекателен, что производил огромное впечатление. Когда впоследствии я прочитал его в печати, мне он показался бледной копией с устного рассказа Тургенева» (СПб Вед, 1870, № И, И января, с. 1).
Одно из первых упоминаний о работе над рассказом, который был написан быстро, за два дня, содержится в письме Тургенева к П. Виардо от 23 марта (4 апреля) 1864 г. из Парижа: «Целый день я не двинулся с места и лег вчера или вернее сегодня утром в 4 часа. Я написал нечто вроде маленькой новеллы под названием „Собака”, закончу ее сегодня. Это был истинный азарт: кажется, я просидел за своим письменным столом более 12 часов».
Об истории написания рассказа «Собака» сообщается и в письмах Тургенева к П. В. Анненкову, особенно в письме от 24 марта (5 апреля) 1864 г.: «Вдруг на меня нашел какой-то стих, и я, как говорится, не пимши, не емши, сидел над небольшим рассказом, ко торый сегодня кончил и сегодня же прочел в маленьком русском об гцестве, причем получил необыкновенный успех. Вы не поверите, как бы мне хотелось сообщить эту штуку Вам; но для этого надо ее переписать <…> Название ему довольно странное — а именно. „Собака”».
Это авторское свидетельство подтверждается записью на титульном листе чернового автографа: «Собака. (Отрывок). Ив. Тургенев. 3-го — 5-го апр./22-го — 24 марта 1864. Париж».
Вероятно, Тургенев читал рукопись по черновику и после обсуждения продолжал правку в том же черновике: для автографа характерно обилие зачеркнутых вариантов (в основном стилистических) и вставок на полях. Напротив, вторая рукопись отличается незначительной правкой, имеет лишь две вставки. Но последний слой чернового автографа и тождественный ему текст второй рукописи в ряде мест существенно отличаются от основного текста[268].
Переписка черновика заняла несколько дней. В первой беловой рукописи Тургенев проставил дату: апрель — а уже 1(13) апреля писал Анненкову: «…я кончил перепиской мою новую повестушку; но так как я при переписывании много прибавил и переделал, то немедленно Вам послать не могу; я обещал умирающему старику Плетневу прочесть ему эту безделку».
А. Мазон описывает три рукописи — «три последовательных списка»: «первый черновик, обильно покрытый поправками и вставками» — 17 пронумерованных листов; «второй черновик, с поправками и дополнениями меньшего числа» — 19 пронумерованных листов; «список (редакция), почти чистый, но содержащий, однако, несколько существенных дополнений» (Mazon, p. 66–67).
Текстологический анализ этих трех автографов свидетельствует о том, что рукописи сменяют друг друга и в них видна последовательная правка. В первой беловой рукописи, которую Тургенев в дальнейшем счел необходимым дать на широкое обсуждение своим литературным друзьям, имеется подзаголовок (в черновике он отсутствует): «Собака. (Отрывок из собрания рассказов под заглавием: Вечера у г-на Финоплентова)»; он упоминается в письме Тургенева к Достоевскому от 28 декабря 1864 г. (9 января 1865 г.).
Вторая полубеловая рукопись, датированная автором 1864 годом, этого подзаголовка уже не имеет. В ней воспроизведен подзаголовок чернового автографа: «Собака (Отрывок)». Первый ее слой (за исключением незначительных изменений стилистического характера) совпадает с последним слоем первого белового автографа.
Тургенев, по-видимому, считал эту редакцию окончательной и предполагал опубликовать рассказ в самом скором времени, о чем он сообщает в том же письме к Анненкову от 1 (13) апреля 1864 г.: «Но вот штука, где ее напечатать (если Вы ее одобрите)? Я Каткову должен 300 руб., но я решительно не хочу у него печататься <…> в ежедневной газете — неловко, в других петербургских журналах — тоже не хочу. Перед самым моим отъездом Салтыков говорил мне, что он хочет издать „Альманах” и просил моего сотрудничества; узнайте от него, пожалуйста, не переменил ли он своего намерения?» Одновременно с публикацией в одном из периодических изданий Тургенев собирался включить «Собаку» в свои «Сочинения» и просил Анненкова в письме от 24 марта (5 апреля) 1864 г. передать Ф. И. Салаеву, что «готов прибавить и этот последний рассказец не в счет абонемента, так как он, вероятно, явится в каком-нибудь журнале до января».
Не решив окончательно, где будет напечатана «Собака», Тургенев широко читал рассказ в рукописи. В письме к Полине Виардо из Баден-Бадена от 7 (19) апреля 1864 г. писатель сообщает о чтении «Собаки» А. И. Васильчикову. 17 (29) апреля М. А. Маркович читала «Призраки» и «Собаку» в доме у А. Н. Якоби в Париже в присутствии А. В. Пассека[269]. Новым рассказом заинтересовался И. П. Борисов, который писал Тургеневу 1 октября ст. ст. 1864 г.: «Жена <Д. А.> Дьякова мне говорила, что слышала новую Вашу повесть „Собака”. Как бы это поскорей её посмотреть» (Т сб, вып. 4, с. 394).
Около 18 (30) апреля 1864 г. Тургенев отослал рассказ Анненкову в Петербург, но тот уже выехал за границу, и рукопись хранилась у H. H. Тютчева.
Лето 1864 г. Тургенев провел в Баден-Бадене. Здесь в конце мая он встретился с В. П. Боткиным и прочитал ему «Собаку». «Мне кажется, тон, взятый тобою в рассказе „Собака”,— писал Боткин 23 мая (4 июня), — не совсем верен, не наивен, с тенденциями рассмешить, какая-то неопределенная смесь траги-комического, из которой не выходит ни трагического, ни комического». И добавлял: «В искусстве ничего нет хуже межеумков» (Боткин и Т, с. 202–203). Отзыв, видимо, не убедил Тургенева, и он решил прочесть рассказ Анненкову: «Отлагаю до личного свидания описание пребывания Василия Петровича здесь, чтение „Собаки” и пр.», — сообщал он своему литературному советчику в письме от 21 мая (2 июня) 1864 г. Н. В. Щербаню Тургенев писал 13 (25) июня: «С чего Вам показалось, что я „Собаку” хочу поместить во „Дне”. Я ее нигде не помещу до выхода в свет издания моих сочинений».
Встреча с Анненковым в Баден-Бадене и чтение «Собаки», судя по письмам Тургенева, состоялись в конце июня — начале июля 1864 г. Устный отзыв Анненкова неизвестен, но, если судить по его последующим письмам, он был благоприятен.
Решающую роль в колебаниях Тургенева сыграло письмо Боткина от 4 (16) ноября 1864 г. из Петербурга: «Отзывы читавших твою „Собаку” все очень неутешительны. И — судя по впечатлению, оставленному во мне твоим чтением ее, — я вполне разделяю эти отзывы. Она плоха, говоря откровенно, и, по мнению моему, печатать ее не следует. Довольно одной неудачи в виде „Призраков”» (Боткин и Т, с. 219).
На этот раз Тургенев согласился с мнением Боткина и в письме к Анненкову от 12 (24) ноября 1864 г. просил держать рассказ «под спудом, не давая никому читать. Из всеобщих отзывов и из собственного моего чувства я заключаю, что эта „Собака” не удалась и что лучше обречь ее на уничтожение. Во всяком случае, мне надобно либо продолжать молчать, либо выступить с чем-нибудь дельным. Пожалуйста, не оставьте этой просьбы без внимания». Анненков подчинился решению Тургенева и отвечал ему 24 ноября ст. ст. 1864 г. из Петербурга: «Книги, контракт и „Собаку” я получил на хранение, и будьте уверены, что последняя из глубоких подвалов моих на свет не выйдет. Что делать? Надо с волками по-волчьи жить; не понимает публика наша возможности простой, не (вы)ду-. манной, просто сказавшейся вещи у писателя. Кто раз громко заговорил, говори всегда громко и одним и тем же тоном. Вон на что Боткин, и тому давай ту же физиономию, к которой он привык. Отдохнуть, побаловать, потянуться не смей, хотя бы всё это и грациозно было, но Боткин в этом случае отличный представитель русской публики, а потому „Собаку” будем хранить безвыходно» (ИРЛИ, ф. 7, № 8, л. 94).
Это решение казалось Тургеневу окончательным. В то же время слухи о новом рассказе распространились очень широко. В газетах «Le Nord» (1864, 27 ноября), «Русский инвалид» (1864, № 266, 1 (13) декабря), в журнале «Книжный вестник» (1864, № 23, 15 декабря) появились сообщения, что «Собака» вскоре будет напечатана. Газета «Северная почта» писала в заметке «Литературные новости»: «Наш даровитый писатель И. С. Тургенев, в настоящее время живущий в Париже, написал новую вещь под названием „Собака”. Говорят, что И. С. Тургенев предполагает написать целый ряд юмористических рассказов, подобных „Собаке”. Читавшие новое произведение г. Тургенева утверждают, что это вещь прелестная, хотя и не из капитальных произведений автора. В петербургской корреспонденции газеты „Nord” сообщают, что „Собака” будет напечатана в „Русском вестнике” в начале будущего года» (Северная почта, 1864, № 262, 28 ноября, с. 2).
Возбужденный этими слухами, Ф. М. Достоевский попросил у Тургенева «Собаку» для «Эпохи»[270], но Тургенев в ответном письме от 28 декабря 1864 г. (9 января 1865 г.) категорически отказал ему: «Рассказ под названием „Собака”, о котором была речь в разных журналах, действительно существует и находится теперь в руках П. В. Анненкова; но я решился, по совету всех моих приятелей, не печатать этой безделки <…> Это подтвердит Вам П. В. Анненков. Поводом же к распространившемуся слуху о ряде подобных рассказов послужила фраза, прибавленная мною к заглавию „Собаки” — а именно: „Из вечеров у г-на Ф"».
На второе письмо Достоевского (от 13 февраля ст. ст. 1865 г.) Тургенев ответил 21 февраля (5 марта) 1865 г. столь же непреклонным отказом: «Я не потому не решаюсь печатать „Собаку” — что это вещь маленькая — а потому, что она мне, по общему приговору друзей моих — не удалась». В письме к Анненкову от 11 (23) марта он назвал «Собаку» «покойной»; не поместил он рассказ и в «Сочинения», изданные в 1865 году.
Но обсуждение продолжалось. Анненков сообщил Тургеневу 16(28) марта 1865 г., что он послал рукопись «Собаки» в Ниццу к А. Д. Блудовой и что чтение прошло в ее кружке с успехом (ИРЛИ, ф. 7, № 8, л. 105). Тургенев отвечал своему корреспонденту 20 марта (1 апреля) 1865 г.: «Доверие мое к Вам неограниченное, и потому я не претендую на отправку „Собаки”, хотя лучше бы ей было полежать у Вас в бюро». Анненков увидел в этом уклончивом ответе смягчение прежней позиции автора. 24 февраля (8 марта) 1866 г. он послал Тургеневу письмо редактора «С.-Петербургских ведомостей» В. Ф. Корша, рекомендуя отдать рассказ «ему в фельетон» (ИРЛИ, ф. 7, № 8, л. 121).
Тургенев уступил: «Чувствительное письмо Корша подействовало на меня, — писал он Анненкову 28 февраля (12 марта) 1866 г., — и Ваши слова всегда принимаются мною с должным уважением — а потому соглашаюсь на напечатание „Собаки" в фельетоне „С.-Петербургских ведомостей”, с одним условием, чтобы Вы продержали корректуру — и в случае нужды выкинули бы лишнее. Сегодня же начну переписывание этого продукта и через пять, шесть дней вышлю».
Вторая полубеловая рукопись, о которой говорилось выше, была в дальнейшем подвергнута правке, в отдельных местах значительной. Чернила правки — иные, чем те, которыми написана рукопись. Следовательно, правка производилась в другое время. Точно определить это время затруднительно, но если предположить, что толчком к доработке рассказа послужили письма Корша и Анненкова, то правку можно отнести к 1866 году.
Неизвестно, отправил ли Тургенев эту исправленную рукопись или же еще раз переписал ее набело. Наиболее вероятным кажется последнее. Текст второго полубелового автографа в его верхнем слое почти полностью совпадает с основным текстом, но всё же имеет незначительные разночтения[271]. Эти разночтения могли появиться в результате исправлений, сделанных Тургеневым при новом переписывании в не дошедшей до нас наборной рукописи.
«Собака» появилась в «С.-Петербургских ведомостях» 31 марта (12 апреля) 1866 г. с датой — ошибочной или маскирующей — 1863 г. и перепечатывалась без каких-либо серьезных изменений во всех последующих собраниях сочинений Тургенева.
Тщательно разработанное вступление, колоритный язык героев рассказа, выполненная в гоголевских традициях характеристика участников «вечера у г-на Финоплентова»[272] сближают «Собаку» с «Записками охотника». С. К. Брюллова в статье о романе «Новь» (1877) выделяет ряд повестей Тургенева 1860-1870-х годов, в том числе «Собаку», близких, по ее мнению, к «Запискам охотника» (см.: Буданова Н. Ф. Статья С. К. Брюлловой о романе «Новь». — Лит Насл, т. 76, с. 303). Вместе с тем «Собака» открывает цикл «таинственных» рассказов Тургенева. В ней органически сочетается повседневное и загадочное, реальное и фантастическое[273]. Тургенев обращается здесь к бытовому анекдоту с известным мистическим оттенком. В исследовательской литературе отмечалось отличие «Собаки» от романтических «таинственных повестей»[274]. Центр тяжести перенесен в ней с самого эпизода — «видение» собаки — на личность рассказчика, который дан как некий социально-психологический тип, несущий в себе черты народного мировоззрения и мироощущения, народных суеверий. Другое, собственно «таинственное» лицо в рассказе — народный «провидец» Прохорыч, которому доступны таинства «натуры»[275].
Именно на эту особенность «таинственного» в рассказе одним из первых обратил внимание Ф. М. Достоевский. В его Записной тетради (1875–1876 гг.) содержится помета: «Тургенев. „Собака”. Этюд мистическо<го> в человеке» (Лит Насл, т. 83, с. 409). По поводу реалистического бытового колорита рассказа Достоевский отозвался в этой же Записной тетради весьма критически: «В повести „Собака” <Тургенев> совсем не умеет выводить рассказчиков, не знает быта. Никто не говорит в обществе: милостивый государь мой, и никто не говорит: бежал, такие лансады делал, что у Наполеона первая танцовщица, которая в день его ангела танцует, не догнала бы. NB. Очень выделанно и придумано. Так не говорят» (там же, с. 376). Ниже Достоевский записывает: «Г-н Тургенев слишком мало знает действительности (из повести „Собака”) и много сочиняет наобум» (там же, с. 378).
Сдержанная оценка «Собаки» Л. Толстым приводится в воспоминаниях С. Л. Толстого: «В один из вечеров <во время приезда 8–9 августа 1878 г. в Ясную Поляну> Иван Сергеевич читал свой рассказ „Собака”. Он читал выразительно, живо и просто — без вычурных интонаций. Но самый рассказ ни на кого, в том числе на моего отца, большого впечатления не произвел» (Толстой С. Л. Очерки былого. Изд. 4-е испр. и доп. Тула, 1975, с. 301).
Отзывы современной художнику критики были незначительны и малочисленны. Лишь H. H. Страхов довольно подробно остановился на рассказе в статье «Последние произведения Тургенева», увидя в нем своеобразную проблему — контраст «явлений более высокого порядка» с «пошлостью русского быта»: «Пошлость русского быта, общая низменность нравов и характеров составляет необыкновенно яркий контраст с порывами сильных страстей, с исключительными событиями и лицами, в которых как бы открывается иная природа, мир явлений более высокого порядка. Вот девушка, исполненная самоотвержения и пламенной религиозности. Куда же ушли эти силы? Она стала спутницею грязного и дикого юродивого. Вот фантастическое явление Собаки, достойное воплотить в себе глубокий смысл, быть страшным откровением человеческих тайн. С кем же оно случилось? С пошляком-помещиком, к которому оно так же идет, как к корове седло. Да мало того — в этом чуде нет никакого смысла ни для него, ни для нас» (Заря, 1871, № 2, отд. II, с. 27–28).
П. И. Вейнберг (псевдоним Меланхолик) откликнулся на рассказ эпиграммой «И. С. Тургеневу», напечатанной в «Будильнике» (1866, № 25, 12 апреля, с. 100), в которой высмеивалась незначительность темы рассказа.
M. E. Салтыков-Щедрин в памфлете «Наши бури и непогоды» (.1870) иронически противопоставил «Собаку» произведениям, описывающим нищету и «вечные нападки на богатых»: «А то вот, — снова начал я, — последние сочинения нашего романиста И. С. Тургенева: „Собака”, „Лейтенант Ер…” — В это время я взглянул на мою супругу и не кончил слова. Ее глаза обращены были на меня с таким укором, что мне стало совестно продолжать» (Салтыков-Щедрин, т. 9, с. 180).
П. Н. Ткачев (Постный) считал, что поздние рассказы и повести Тургенева, в том числе «Собака», стоят на уровне ранних повестей писателя: «И там, и здесь живая обрисовка индивидуальных особенностей характера, отсутствие типичности, отсутствие творческой фантазии, крайняя скудость вымысла» (Дело, 1872, № 12, отд. II, с. 66).
Отрицательно высказался о рассказе и С. А. Венгеров: «„Собака” <…> далеко не соответствовала славе, которая ей предшествовала. Это одна из неудавшихся вещей Тургенева. Как сказка — она не интересна, как факт — невероятна, наконец, как ирония — не достигает цели <…> „Собака” возбуждает только недоумение, зачем Тургенев напечатал такую слабую вещь» (Венгеров С. А. Русская литература в ее современных представителях. И. С. Тургенев. СПб., 1875. Ч. II, с. 148).
В конце XIX в. рассказ Тургенева вновь привлек внимание критики. Д. С. Мережковский, для которого общественная значимость творчества Тургенева отодвигалась на задний план, высоко оценивал ряд поздних произведений писателя, в том числе и «Собаку». В них он видел Тургенева — «властелина полуфантастического, ему одному доступного мира» (Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893, с. 44–46). В полемику с Д. С. Мережковским о последних произведениях Тургенева и о рассказе «Собака» вступил Н. К. Михайловский. Возражая против такого понимания рассказа Тургенева, Михайловский писал: «Я достоверно знаю, что к области религии рассказанный в „Собаке” анекдот не имеет ровно никакого отношения» (Рус бог-во, 1893, № 2, отд. II, с. 65).
В письмах В. Я. Брюсова к сестре Н. Я. Брюсовой от 27 июля и 4 августа 1896 г. содержится критическая оценка «фантастических рассказов» писателя: «Что касается „Собаки”, то этого я не постигаю вовсе» (см.: Тургенев и его современники, Л., 1977, с. 183–184). Высоко отозвался о художественном совершенстве рассказа А. П. Чехов. «Очень хороша „Собака”: тут язык удивительный, — писал он А. С. Суворину 24 февраля ст. ст. 1893 г. — Прочтите, пожалуйста, если забыли» (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 5. М., 1977, с. 174).
Рассказ «Собака» был переведен на французский язык Н. В. Щербанем и напечатан в газете «Le Nord» — номера от 8, 9, 10 ноября 1866 г. Тургенев одобрительно отзывался об этом переводе и в письме к Ж. Этцелю от 1 (13) апреля 1869 г. назвал его «великолепнейшим», «гораздо лучше перевода Мериме». П. Мериме начал переводить «Собаку» еще в мае 1866 г., но его перевод был опубликован лишь в 1869 г. в сборнике произведений Тургенева «Nouvelles moscovites»[276].
В 1870 г. вышел выполненный В. Рольстоном английский перевод «Собаки» в журнале «Temple Bar», 1870, t. XXVIII, p. 474–488. Этот перевод вызвал рецензию в журнале «The illustrated London news», 1870, t. LVI, № 1583, p. 217, положительно оценивавшую рассказ: «Украшением номера является „Собака”, рассказ Тургенева, прекрасно переведенный с русского В. Рольстоном. Это рассказ о сверхъестественном и в этом отношении чрезвычайно выразителен, но еще более интересен он своей сатирической направленностью».
…«.влепили станислашку». — Орден св. Станислава, один из низших орденов Российской империи.
Новейшие хозяйственные перемены сократили его доходы… — Имеется в виду отмена крепостного права в 1861 г.
…над казенными магазинами — государственными складами.
…значит: «шлафензиволь». — От нем.: Schlaffen Sie wohl — спокойной ночи.
…какой карамболь произойдет? — Карамболь — прием в бильярдной партии из трех шаров, когда шар, ударив второй и отразившись, должен задеть третий шар; здесь употреблено в смысле: сложная ситуация.
…посади ты с одной стороны самого Сократа, а с другой Фридриха Великого… — Сократ (465–399 гг. до н. э.) — древнегреческий философ; Фридрих II (1712–1786) — прусский король и полководец, выдвинувший Пруссию благодаря своим завоеваниям в число великих держав.
…на стене сама Владычица… — Владычица — икона божьей матери.
Ах ты, никонианец окаянный! — Никонианцами раскольники называли православных, последователей патриарха Никона (1605–1681), реформатора русской церкви.
«Иконе святой поклонитесь, честным преподобным соловецким святителям Зосиме и Савватию». — Монахи Савватий (ум. в 1434 г.) и Зосима (ум. в 1478 г.) — основатели Соловецкого монастыря на Белом море (см.: Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871, с. 198–203, 269).
…фризовая шинель — шинель из дешевой шерстяной ткани, какие носили мелкие чиновники.
…вислоухий, брылястый — настоящий «пиль-аванц». — Брылястый — толсторылый, с большими отвислыми губами; «пиль-аванц» — легавая собака, делающая стойку на дичь, — от франц. piller — хватать и avance — шаг вперед.
…в кичке необыкновенных размеров… — Кичка — головной убор замужних женщин в древнерусском быту и в быту южновеликорусских губерний XIX века.
…на гитаре «камаринского» с итальянскими вариациями разыграл… — Русская народная плясовая песня, героем которой является «камаринский мужик».
…какие лансады по саду задавал! — Лансады (от франц. se lancer) — бросаться, кидаться.
…что у императора Наполеона… — Речь идет о французском императоре Наполеоне III (1808–1873).
Я, признаться, этот револьвер вскоре после эманципации купил, знаете, на всякий случай… — Намек на обстановку после отмены крепостного права, когда были часты волнения крестьян.
Главные лица будущей повести: «Дым» 1862. Черновой автограф. 1 л. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, р. 62; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 198. Опубликовано: Revue des Etudes slaves, 1925, т. 5, вып. 3–4, p. 261–263.
Набросок к списку действующих лиц: «К Потугину—». Черновой автограф. 1 л. Хранится в рукописном отделе Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, р. 62; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 207. Опубликовано: Revue des Etudes slaves, 1925, т. 5, вып. 3–4, p. 263.
«Дым, повесть Ивана Тургенева». Черновой автограф. 206 л. авторской пагинации. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 84; описание см.: Mazon, p. 68–70; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 311.
Отрывок текста: «Однако, что за разговор ~ с щелкопером — чудо!» (с. 301–303). Черновой автограф, запись на полях беловой рукописи повести «История лейтенанта Ергунова» (см. наст. изд., т 8). Хранится в Bibl Nat, Slave 84, л. 4 и 5 авторской пагинации; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 312.
Отрывок текста: «Страшная, темная история ~ мимо читатель, мимо!» (с. 366–367). Черновой автограф, запись на полях беловой рукописи повести «История лейтенанта Ергунова» (см. наст. изд., т. 8). Хранится в Bibl Nat, Slave 84, л. 6 авторской пагинации; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 312.
«Дым». Беловой автограф. 389 л. авторской пагинации. Наборная рукопись[277]. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 83; описание см.: Mazon, p. 70; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 314.
«Прибавления и поправки к „Дыму“». Беловой автограф с поправками, 6 л. авторской пагинации. Хранится в рукописном отделе РИМ, ф. 440, № 1265.
«Опечатки в „Дыме“». Беловой автограф. Хранится в отделе рукописей РИМ, ф. 440, № 1265. В списке зарегистрировано 39 опечаток, среди которых 9 выделены звездочками как «особенно важные». Черновой автограф хранится в рукописном отделе Bibl Nat, Slave 84; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 311.
Рус Вестн, 1867, № 3, отд. I, с. 5–160.
Т, Дым, 1868 — «Дым», соч. Ив. Тургенева. Издания 1-е и 2-е братьев Салаевых. М., 1868.
Т, Соч, 1869, ч. 6, с. 21–210.
Т, Соч, 1874, ч. 6, с. 25–210.
Т, Соч, 1880, т. 5, с. 3–191.
Т, ПСС, 1883, т. 5, с. 1–217.
Впервые опубликовано: Рус Вестн, 1867, № 3, с подписью: И. С. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом списков опечаток, приложенных к ч. 7 издания 1874 г. и к т. 1 издания 1880 г., а также списка опечаток, оставшегося в рукописи.
В текст Т, ПСС, 1883 внесены следующие исправления:
Стр. 256, строка 30: «Этот даже феникс!» вместо «Это даже феникс!» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 270, строка 12: «явятся на сцену» вместо «явится на сцену» (по черновому автографу, наборной рукописи, Рус Вестн, Т, Дам, 1868).
Стр. 273, строка 1: «очи в потолоки» вместо «очи в потолки» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869, Т, Соч, 1874).
Стр. 273, строка 10: «и лучше нас» вместо «лучше нас» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869).
Стр. 282, строка 20: «одна эта улыбка» вместо «одна улыбка» (по Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869).
Стр. 285, строка 8: «не мог решительно» вместо «не мог решить» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 314, строка 30: «в Петербурге au chateau мы беспрестанно видались» вместо «в Петербурге мы беспрестанно встречались» (по списку опечаток).
Стр. 316, строка 38: «Валериан Владимирович» вместо «Валериан Александрович» (описка Тургенева).
Стр. 327, строка 22: «хлеб сырым молотит» вместо «хлеб сырьем молотит» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 337, строки 24–25: «заиграло оно несколько мгновений спустя» вместо «заиграло оно несколько спустя» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 343, строки 41–42: «заговорила она слабым голосом» вместо «заговорила она жалобным голосом» (по списку опечаток).
Стр. 357, строка 9: «Это днем-то бриллианты» вместо «Это днем бриллианты» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 360, строка 32: «с жемчугом в волосах» вместо «с жемчугом на волосах» (по черновому автографу, наборной рукописи, списку опечаток).
Стр. 394, строка 3: «разговор получил под конец» вместо «разговор получил, наконец» (до черновому автографу, наборной рукописи, списку опечаток).
В черновом автографе «Дыма» Тургенев точно указал время работы над романом: начало — 6 (18) ноября 1865 г., конец — 17 (29) января 1867 г., причем в 1866 г. в течение девяти месяцев он «не писал ни строки». Таким образом, процесс писания «Дыма» отнял у Тургенева всего шесть месяцев, если не считать дополнительной работы над текстом при переписывании рукописи набело, перед сдачей в набор и в связи с выходом в свет отдельного издания романа (1868 г.).
Столь короткий срок работы над большим произведением объясняется тем, что его замысел возник значительно раньше и был обдуман Тургеневым задолго до его литературного оформления.
Ю. Г. Оксман впервые обосновал предположение, что «вся идеологическая нагрузка» романа «была предопределена историко-философскими и социально-политическими дискуссиями Тургенева с Герценом, Огаревым и Бакуниным», проходившими в Лондоне в начале мая н. ст. 1862 г. (Т, Сочинения, т. 9, с. 419).
Точки зрения споривших сторон были отражены Герценом в цикле статей «Концы и начала», появившемся на страницах «Колокола» в 1862–1863 гг. (Герцен, т. 16, с. 129–198).
Имея в виду уже опубликованные три первые статьи «Концов и начал», Герцен спрашивал у Тургенева в письме от 10 (22) августа 1862 г.: «Читал ли ты ряд моих посланий к тебе („Концы и начала“) — доволен ли ими, али прогневался, — прошу сказать» (Герцен, т. 27, с. 252). Тургенев отвечал Герцену 15 (27) августа 1862 г.: «Я их только теперь прочел <…> и нашел в них всего тебя, с твоим поэтическим умом, особенным уменьем глядеть и быстро и глубоко, затаенной усталостью благородной души и т. д., — но это еще не значит, что я с тобой вполне согласен… Ты, мне кажется, вопрос не так поставил. Я решился тебе отвечать в твоем же журнале, хотя это не совсем легко — во всяческом смысле этого слова, а ты, пожалуйста, сохрани мое имя в тайне и даже, если можно, отведи другим глаза. Я надеюсь через неделю послать тебе ответ — он уже начат». Однако, в связи с арестами по «делу 32-х» (см. письмо Тургенева от 7 (19) января 1863 г. к П. В. Анненкову и примеч. к нему), русский посол во Франции посоветовал Тургеневу не печататься в газете Герцена, и он вынужден был отказаться от мысли опубликовать свои возражения на страницах «Колокола». Об этом Тургенев сообщил Герцену в письме от 26 сентября (8 октября) 1862 г.: «Что же касается до моего ответа на письма, помещенные в „Колоколе“, то уже несколько страниц было набросано — я тебе покажу их, — но так как всем известно, что ты пишешь мне — я приостановился, — тем более что получил <…> официозное предостережение не печататься в „Колоколе“. Потеря, в сущности, не большая для публики, хотя для меня оно было бы важно». Последние строки цитированного отрывка знаменательны. Очевидно, не имея возможности ответить Герцену, но считая такой ответ принципиально важным, Тургенев решил высказать свою точку зрения в художественном произведении. По всей вероятности, в это время, т. е. осенью 1862 г., и возник замысел «Дыма».
Критики и исследователи «Дыма» неоднократно указывали, что любовная линия романа легко отделяется от описания губаревского кружка, сцен с баденскими генералами и монологов Потугина, т. е. от тех страниц, на которых Тургенев как бы продолжал спор со своими лондонскими оппонентами. Л. В. Пумпянский считал, например, что сюжетная линия романа Ирина — Литвинов в чистом виде — это «небольшое произведение, носящее все жанровые черты повести» (Т, Сочинения, т. 9, с. XVIII).
И действительно, в самом начале 1862 г. Тургенев собирался написать небольшую повесть. 14 (26) апреля он извещал M. H. Каткова, что надеется к осени доставить ему «новый труд, хотя не столь обширный, но задуманный с любовью». В письме от 19 (31) июля того же года Тургенев указал объем «труда»: «Я не успел кончить повесть для „Русского вестника“ <…> Она составит около 4-х печатных листов — может быть, даже больше».
Более поздних упоминаний о работе над повестью нет, а концом 1862 года датируется уже составленный Тургеневым список действующих лиц «Дыма» (см. ниже), задуманного с самого начала как «большое произведение».
На основании приведенных фактов можно высказать предположение, что Тургенев решил превратить задуманную им ранее повесть в общественно-политический роман. «Любовная история, приобретя новый смысл (об этом см. ниже), составила сюжетное ядро «Дыма», но сохранила при этом некоторые характерные признаки тургеневских повестей.
Первым документом, связанным с работой Тургенева над его новым романом, является набросок, названный писателем: «Главные лица будущей повести: „Дым“, 1862», который может быть датирован концом декабря 1862 г. — началом февраля 1863 г. (см. публикацию А. Мазона — Revue des études slaves. Paris, 1925. T. V, p. 261–263).
«Список действующих лиц
Главные лица будущей повести: „Дым“, 1862
1. Литвинов, [Григорий Андреич] [Андрей] Григорий Михайлыч 27. 1835. X
2. Ворошилов, Семен Яковлевич 30. 1832. Сл<учевский>
3. Губарев, Степан Николаевич 42. 1820. О<гарев>
4. Биндасов, Тит [Егорыч] Ефремович 47. [1810] 1815. Ке<тчер>
5. Пищалкин, Алексей [Александрович] Егорович 25. [1836] 1837. К<асаткин>
6. Генерал [Олитанский] Селунский, [Григорий] Валериан Владимирович 40. 1822. А<льбединский>
7. [Александра Михайловна] [Александра Ивановна] Наталья [Ивановна] Александровна, его жена 22. [1839] 1840. К<няжна>Д<олгорукая>
8. Капитолина Марковна Шестова 55. [1806] 1807. Т<етк>а О<льги>
9. Татьяна Павловна Шестова 20. 1842. X
10. Чекмезов, Василий Васильевич 44. 1818. Мил. и Краснок<утский> (Мур.)
11. [Тугин] Потугин, Сократ Иванович [28] 38. 1824. П.
12. Суханчиков, [В<асилий>] Иван Петрович 50. 1812. Б.»
Сопроводив перечень лиц будущей повести точным указанием возраста, года рождения каждого персонажа и начальными буквами фамилий реально существовавших людей, черты которых должны были служить отправной точкой в создании того или иного образа, Тургенев сделал исключение только для Литвинова и Татьяны. Рядом с их именами стоят буквы X.
Имена прототипов почти все были раскрыты в публикации А. Мазона, который воспользовался пометами В. М. Лазаревского, сделанными им на экземпляре «Русского вестника» (см.: Чешихин-Ветринский В. К созданию «Дыма». — В сб.: T u его время, с. 293–295).
А. Мазон определил, что прототипами действующих лиц «Дыма» были: Ворошилова — К. К. Случевский, Губарева — Н. П. Огарев, Биндасова — Н. X. Кетчер, Ратмирова — П. П. Альбединский, Ирины — княжна А. С. Долгорукая. Ю. Г. Оксман в комментариях к «Дыму» (Т, Сочинения, т. 9, с. 418–419) сделал некоторые дополнения к расшифровкам А. Мазона. Так, он справедливо указал, что прототипом Капитолины Марковны Шестовой была Надежда Михайловна Еропкина, «тетка Ольги», т. е. Ольги Александровны Тургеневой, которую современники узнали в образе Татьяны (см.: Гутьяр Н. Иван Сергеевич Тургенев и семейство Виардо-Гарсиа. — ВЕ, 1908, № 8, с. 434–437)[278]. Очевидно, следует согласиться и с предложением Ю. Г. Оксмана расшифровывать букву К. рядом с Пищалкиным как фамилию эмигранта В. И. Касаткина.
Вообще же необходимо учитывать, что Тургенев неоднократно предостерегал от отождествления его героев с реальными людьми. Изобразив в романе широко известную «историю» княжны А. С. Долгорукой, фаворитки Александра II, Тургенев, по свидетельству журналиста X. Бойесена, пояснял: «Характер Ирины представляет странную историю. Он был внушен мне действительно существовавшей личностью, которую я знавал лично. Но Ирина в романе и Ирина в действительности не вполне совпадают. Это то же и не то же <…> Я не копирую действительные эпизоды или живые личности, но эти сцены и личности дают мне сырой материал для художественных построений. Мне редко приходится выводить какое-либо знакомое мне лицо, так как в жизни редко встречаешь чистые, беспримесные типы» (Минувшие годы, 1908, кн. VIII, с. 69).
Следует также иметь в виду, что персонажи «Дыма» вобрали в себя черты не одного, а нескольких реально существовавших лиц. Так, создавая образ генерала Ратмирова, Тургенев, несомненно имел в виду не только П. П. Альбединского, но и Алексея Петровича Ахматова, генерал-адъютанта, занимавшего в 1862-1865-х годах пост обер-прокурора синода. О нем в письме Тургенева к Герцену от 26 декабря 1857 г. ст. ст. сказано: «Этот господин совсем в другом роде: сладкий, учтивый, богомольный — и засекающий на следствиях крестьян, не возвышая голоса и не снимая перчаток. Он метил при Н<иколае> П<авловиче> в обер-прокуроры Святейшего синода; теперь попал в обер-полицеймейстеры — должности весьма, впрочем, однородные». Близость этой характеристики Ахматова к некоторым моментам биографии Ратмирова не требует доказательств.
Губарев — также образ собирательный, только некоторыми внешними чертами напоминающий Огарева. Составляя список действующих лиц, Тургенев написал букву «О», расшифровываемую как Огарев. Не ставя перед собой задачи карикатурного изображения Огарева, Тургенев, очевидно, намеревался все же воспользоваться какими-то чертами его облика при создании образа главаря эмигрантского кружка. Портрет Губарева в «Дыме» действительно напоминал Огарева. Один из современников, хорошо знавший Огарева, писал: «Внешность „того самого“ <Губарева> чуть не сфотографирована с другого „того самого“ (лондонского)». Однако автор статьи тут же добавил: «Правда, что кроме внешности да привычки рассказывать по несколько раз одни и те же анекдоты, ничего нет сходного в этих личностях»[279].
К аналогичному выводу пришел и А. Д. Галахов: «В Губареве, — писал он, — представители наших прогрессистов думали видеть Огарева, но едва ли справедливо, — между ними нет никакого сходства, кроме разве того, что их фамилии образуют богатую рифму» (ИВ, 1892, № 1, с. 141).
«Собирательность» образа Губарева отмечал вспоследствии и сам Тургенев. «Кстати, — писал он Я. П. Полонскому 2 (14) января 1868 г., — как же ты говоришь, что незнаком с типом „Губаревых“? Ну, а г-н Краевский А. А. — не тот же Губарев? Вглядись попристальнее в людей, командующих у нас, — и во многих из них ты узнаешь черты того типа». Безропотное подчинение грубой власти, о чем в «Дыме» говорит Потугин, Тургенев считал почти национальной чертой, воспитанной в русском народе долгими годами рабства (см. с. 271).
Прототипом Матрены Суханчиковой Ю. Г. Оксман называет Е. В. Сальяс, подкрепляя свои соображения воспоминаниями Е. М. Феоктистова и Б. Н. Чичерина (см.: Т, Сочинения, т. 9, с. 423). Матрена Суханчикова показалась похожей на Сальяс не только Феоктистову и Чичерину, но и А. Н. Плещееву, который писал 15 (27) июля 1867 г. А. М. Жемчужникову: «А не правда ли, что Суханчикова напоминает Сальяс? Матреновцы — это Феоктистов и Вызинский»[280]. Вместе с тем публикация журнала русских студентов в Гейдельберге под названием «A tout venant je crache, или Бог не выдаст — свинья не съест» (см.: Черняк А. Журнал русских студентов в Гейдельберге. — Вопросы литературы, 1959, № 1, с. 173–183) позволяет предположить, что какие-то черты характера Матрены Суханчиковой были подсказаны Тургеневу писаниями «Матери Матрены», печатавшимися на страницах этого издания[281]. Не только Матрена Суханчикова, но и другие участники губаревских сцен изображены были Тургеневым по личным впечатлениям. В период обдумывания замысла романа писатель неоднократно ездил в Гейдельберг изучать колонию русских студентов, многие из которых претендовали на роль политических эмигрантов. В письме к М. А. Маркович от 16 (28) сентября 1862 г. Тургенев сообщал: «Я ездил на днях в Ваш Гейдельберг. Ничего, город интересный. Уезжая отсюда, я дня два там пробуду, посмотрю на диких русских юношей».
Зарисовки представителей высшего света были сделаны автором «Дыма» также с натуры. Современники Тургенева считали, например, что в образе славянофила, который «весь свой век и стихами и прозой бранил пьянство, откуп укорял… да вдруг сам взял да два винные завода купил и снял сотню кабаков» (с. 271), писатель изобразил А. И. Кошелева, и называли прототипом князя Коко эмигранта-католика Н. И. Трубецкого, а прототипом графа Рейзен-баха — министра почт и телеграфа И. М. Толстого[282]. «Знаменитый богач и красавец Фиников» (с. 334) также имеет реальные прототипы: Ю. Г. Оксман считал, что им был Е. А. Дурасов (см.: Т, Сочинения, т. 9, с. 427), из переписки же Тургенева с А. А. Мещерским выясняется, что этот герои списан с П. П. Демидова, владельца нескольких горных заводов, одного из самых богатых людей в России того времени (см.: Орнатская Т. И. «Дым». О прототипе одного из персонажей. — Т сб, вып. 2, с. 173–174).
Помимо списка действующих лиц, Тургенев сделал еще небольшой набросок, представляющий собою «заготовки» для работы над образом Потугина.
«К Потугину:
Взволнованные улитки (улитка с намёчком)
Третьестепенная порода.
Буду! Буду!
Сплетня — главный характер нашего русского совр(еменног)о общества. Мертвая тишина полудня (в Англии, с Гарсией)».
Этот автограф не датирован, но несомненно, что он написан после перечня действующих лиц «Дыма», так как фамилия Потугина здесь уже дана без первоначального варианта (Тугин).
Первые две записи этого автографа, очевидно, определяли общий характер будущего героя: некоторую его ущербность и замкнутость; третья и четвертая — были реализованы в речах Потугина; последняя: «Мертвая тишина полудня (в Англии, с Гарсией)» — не связана ни с одним из эпизодов окончательного текста романа[283], и смысл ее до сих пор остается непроясненным.
Первое упоминание о работе над «Дымом» содержится в письме Тургенева к Н. В. Щербаню от 2 (14) июня 1863 г., в котором он сообщил, что «намерен деятельно приняться» за свой «большой роман». Аналогичные сообщения были сделаны в письме к тому же Щербаню от 26 июня (8 июля) 1863 г. и в письме к Валентине Делес-сер от 1 (13) июля 1863 г., в котором Тургенев делился своими творческими планами. «Сейчас я приступаю к работе над романом более значительным (в смысле длины), чем всё то, что я написал до сих пор», — писал он своей корреспондентке. Однако непосредственную работу над осуществлением замысла Тургенев не начинал, объясняя это неустойчивостью русской жизни. «За новый роман, — писал он Валентине Делессер 8 (20) сентября 1863 г., — серьезно еще не принимался <…> Неопределенность — самое неподходящее для творчества душевное состояние, а в нынешние времена нет русского, который не находился бы во власти этого чувства. Будущее по-прежнему очень мрачно — и неизвестно, чего вообще следует желать».
Сам Тургенев был привлечен к судебной ответственности по «делу 32-х» и вынужден был отправиться в январе 1864 г. в Петербург для дачи показаний в Сенатской следственной комиссии. Лишь после того, как писатель вернулся в Баден-Баден, получив официальные заверения в том, что «процесс 32-х» не будет иметь для него никаких последствий, он мог снова думать о романе. 18 (30) апреля 1864 г. Тургенев сообщал Людвигу Пичу: «Я написал несколько предварительных набросков и готовлюсь начать большое произведение…» Однако к реализации своего давнишнего замысла он приступил только в ноябре 1865 г.
Важным стимулом к осуществлению задуманного ранее романа явилось обсуждение его плана с В. П. Боткиным, навестившим Тургенева в Баден-Бадене в начале ноября н. ст. 1865 г. и одобрившим замысел романа[284]. В то же время В. П. Боткин высказал Тургеневу и свои сомнения по поводу образа Потугина. «Только мне кажется, — писал он ему из Берлина, — ты не довольно выяснил себе твоего циника-патриота, потому что у него любовь к России скорее похожа на привязанность к своему старому домотканому халату, хотя он и пропитан потом и нестерпимо воняет. Конечно, трудно отдать себе отчет в том, на чем основывается наша любовь к отечеству — и тем более нам, русским. Но, вдумываясь в свое собственное чувство — ибо всякий должен руководиться в этом деле собственным, личным чувством, я нахожу, что желаю ей всевозможных благ цивилизации и гражданского устройства» (Боткин и Т, с. 228–229).
Начатая работа выполнялась со значительными трудностями. В письме к Людвигу Пичу от 9 (21) декабря 1865 г. Тургенев жаловался: «Я так давно не писал, что ощущаю внутреннюю не то чтобы усталость — но некоторую вялость, исчезающую слишком медленно. Может быть, мне это всё же удастся — иногда мне кажется, что у меня есть еще, что сказать. Такая вера необходима, хотя она и несколько наивна».
В черновом автографе, для которого характерны многочисленные поправки и вставки на полях, всё содержание «Дыма» распределено не на 28 глав, как в окончательном тексте, а на 26. Последний слой чернового автографа мало отличается от первого слоя наборной рукописи (за исключением сцен с баденскими генералами и отсутствующей в черновом автографе «страшной истории»)[285].
Изучение чернового автографа «Дыма» позволяет сделать вывод, что наибольших творческих усилий от Тургенева потребовали так называемые «генеральские сцены», работа над которыми продолжалась и при переписывании романа набело.
Генерал Ратмиров в черновом автографе назван Селунским, и его биография имеет некоторые отличия от окончательного ее варианта. Так, польская фамилия (Селунский) соответствовала польскому происхождению героя. Его отец был женат не «на красивой молодой вдове, которой пришлось прибегнуть под его покровительство» (с. 317), а «на польке-шляхетке, очень красивой и лукавой женщине». Кроме того, черновой автограф содержит намек на участие Ратмирова в жестоком подавлении крестьянского восстания начала 1860-х годов. А именно, вместо текста: либерализм «не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян в взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения» (с. 317), в черновом автографе читаем: либерализм «не помешал ему, однако, запороть насмерть пять человек крестьян в взбунтовавшемся [приволжском] белорусском селении».
Говоря о «приволжском селении», Тургенев, несомненно, имел в виду кровавые события 1861 года в приволжском селе Бездна (Казанской губернии), подробная информация о которых печаталась на страницах «Колокола» (см.: Герцен, т. 15, с. 107–109). Характерно, что даже число крестьян, запоротых насмерть (помимо погибших от пуль), названное Тургеневым в черновом автографе, соответствовало официальным данным.
Черновой автограф содержит также важные штрихи для характеристики нравственного облика этого персонажа. Например, Ратмиров не может примириться с изменой Ирины именно потому, что его соперником оказался плебей. С «принцем» — он готов делить свою жену. Вместо фразы основного текста: «Хоть бы… другой кто-нибудь» (с. 368) в черновом автографе читаем: «хоть бы принц какой был!»
Создавая портреты русских аристократов, Тургенев шел по пути усиления сатирического эффекта. Особенно это касается «генеральских сцен», где писатель применил метод изображения, близкий к «свирепому юмору» Салтыкова-Щедрина. Пользуясь приемами «политической сатиры», Тургенев называл генералов не по фамилиям, а «сатирическими кличками»[286].
Сатирический метод изображения сказывается и в «гейдельбергских арабесках», которые подверглись в черновом автографе значительной стилистической правке. При этом в числе вариантов, не вошедших в основной текст, имеются и такие, которые должны быть учтены при осмыслении губаревщины.
Судя по черновому автографу, Тургенев считал необходимым отметить, что члены кружка Губарева знакомы с идеями Чернышевского и в частности с его романом «Что делать?». Так, на полях рукописи имеется позднейшая вставка, из которой читатель узнает, что Матрена Суханчикова, пропагандируя женскую эмансипацию, рекомендовала приобретать швейные машины. Кроме того, в черновом автографе содержится намек на то, что поклонники Губарева читали не только «Колокол», но и «Современник». В отброшенном варианте рукописи было сказано, что собравшиеся у Губарева говорили не о Наполеоне III, как вошло в окончательный текст (см. с. 266), а о Кавуре и русской литературе. Известно, что деятельности Кавура были посвящены статьи Добролюбова, вызвавшие возражения Тургенева (см. наст. том, с. 423, 460).
В то же время некоторые варианты чернового автографа являются дополнительными подтверждениями того, что члены губаревского кружка не были связаны общей идеей и не отдавали себе отчета о целях и задачах их совместных сборищ. Имея в виду дискуссии в салоне Губарева, Тургенев там после слов: «… Бамбаев, из уважения к хозяину, рассказывал что-то вполголоса» (с. 265) писал: «Беседа продолжалась довольно долго и всё в том же роде — в роде какого-то напряженного барахтанья в пустоте и в полутьме!» Размышление Литвинова о том, что увлечение естественными науками — временное явление («ветер переменится, дым хлынет в другую сторону»), в черновом автографе сопровождалось замечанием автора, что уменьшение числа студентов в Гейдельберге, которое он предсказывал, нельзя объяснить правительственными мерами.
В наброске «К Потугину» Тургенев записал: «Сплетня — главный характер нашего русского современного общества» (с. 514), а в «Воспоминаниях о Белинском» (1869) пояснил причину живучести этого явления: «Сплетня и до сих пор не совсем утратила свое значение, исчезнет она только в лучах полной гласности и свободы».
Сплетни привлекали внимание Тургенева, с одной стороны, потому, что, действительно, в эмигрантских кругах точная информация зачастую подменялась ложными «слухами», а с другой — потому, что он сам страдал от распространявшихся на его счет сплетен[287].
Комментаторы «Дыма» уже отмечали, что, вкладывая в уста Суханчиковой передачу сплетен о Тентелееве, Тургенев имел в виду вымышленные истории, рассказывавшиеся за границей о нем самом (Т, Сочинения, т. 9, с. 424). Обе реплики о Тентелееве: о том, как Тентелеев просил графиню Блазенкрамф «заступиться», и о встрече с Бичер-Стоу (с. 262) являются позднейшими вставками, сделанными на полях чернового автографа. При этом в черновом автографе — там, где рассказывается сплетня, связанная с «процессом 32-х» (об этом см. письмо Тургенева Герцену от 21 марта (2 апреля) 1864 г.), вместо: «Спасите, заступитесь» (с. 262) было «„Спасите, спасите!“ — а прежде как либеральничал!».
Аналогичный эпизод рассказал Тургеневу в письме из Женевы от 18 (30) октября 1865 г. М. В. Авдеев: «… один господин спросил меня здесь (и эту новость он вывез из Петербурга): „Правда ли, что Тургеневу правительство предлагало в награду за „Отцов и детей“ деньги?“ (Ему, вероятно, совестно было сказать, что Вы взяли их.) Я на это отвечал ему вопросом „за что предлагали? за то ли, что Тургенев дурно, или за то, что Тургенев хорошо отозвался о молодом поколении, так как это вопрос спорный между самой молодежью“. И действительно, прежде, нежели он отвечал мне, двое заспорили…» (Т сб, вып. 1, с. 409).
Стремление создать в «Дыме» сатирически заостренные образы представителей высшей знати и губаревского окружения позволило Тургеневу сказать (в письме к М. В. Авдееву от 25 января (6 февраля) 1867 г.), что его последний роман написан в новом для него роде. Усиление сатирического элемента в «Дыме» было отмечено и П. В. Анненковым, который писал в рецензии на роман: «… многие не узнали любимого своего автора в нынешнем сатирике и писателе, высказывающем свои впечатления прямо и начистоту <…> Свидетелями его новой „манеры“ остаются знаменитая сцена пикника на террасе Баденского замка, вечер у Ратмировой, заседание у Губарева и пр. Всё это написано им непосредственно с натуры, как случалось ему писать прежде только, в виде исключения» (ВЕ, 1867, № 6, с. 101–102).
Страницы, посвященные Потугину, в черновом автографе также подвергнуты значительной правке. В большинстве случаев — это дополнения, сделанные на полях рукописи. Существенна, в частности, вставка, содержащая рассуждение Потугина о том, что он «с некоторых пор» не боится прямо высказывать свои убеждения (см. с. 275, текст: «Я давно… нет, недавно — зайцем к нему забегает»).
В этой декларации содержался намек на позицию самого Тургенева после полемики вокруг «Отцов и детей», «процесса 32-х» и заметки в «Колоколе» о «Седовласой Магдалине» (см. письмо Тургенева к Герцену от 21 марта (2 апреля) 1864 г. и примеч. к нему).
Выше было высказано предположение, что любовная коллизия Литвинов — Ирина, по первоначальному замыслу Тургенева, должна была составить самостоятельную повесть. Изменение этого замысла, расширение повести до общественно-политического романа повлекло за собой переосмысление отношений, связывающих Ирину и Литвинова.
В списке действующих лиц указано, что жене генерала Наталье Александровне (т. е. Ирине) в 1862 г. было 22 года. Следовательно, на этом этапе Тургенев не предполагал еще сделать встречу героев в Баден-Бадене вторичной встречей, состоявшейся спустя 10 лет после их знакомства в юности. Это позволяет сделать вывод, что, когда Тургенев составлял список действующих лиц, сюжетная линия «Дыма», генетически связанная с отброшенным замыслом повести, не претерпела еще всех изменений, продиктованных задачами общественно-политического романа. История светской «карьеры» Ирины, начавшейся еще в юности и играющей столь важную роль в обличении нравов, господствующих при дворе, была введена писателем, очевидно, уже на более поздней стадии обдумывания замысла «Дыма», а окончательно завершена только перед сдачей рукописи в набор, когда Тургенев добавил рассказ о жизни Ирины в Петербурге (об этом см. ниже).
Изменение функции любовной истории при включении ее в новый замысел не могло не повлечь за собой и изменение характера героини.
Облик Ирины, ставшей героиней общественно-политического романа, получил новую окраску, по всей вероятности, еще до начала работы Тургенева над черновым автографом, но он изменялся и в процессе работы над рукописью.
Исправления и дополнения, сделанные Тургеневым, как правило, оттеняли отрицательные черты характера Ирины.
Описывая юность героини, Тургенев включил в повествование ряд деталей, содержащих намеки на возможность ее будущих успехов в высшем свете. Так, на обороте наборной рукописи[288] сделана вставка об унизительной бедности, царившей в доме князей Осининых, и об их чувстве вины перед Ириной, которой «как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение» (см. с. 282, текст: «Бывало, при какой-нибудь — на роскошь, на поклонение»). На полях чернового автографа вписан также эпизод ссоры Ирины с Литвиновым по поводу его «несветской» внешности и рассуждение о том, что Ирина охотно каялась в несуществующих грехах и «упорно отрицала свои действительные недостатки» (см. с. 285, текст: «Однажды он забежал — действительные недостатки»).
Очевидно, Тургеневу было важно подчеркнуть и тщеславие Ирины, так как он добавил к первоначальному варианту разговор Ирины и Литвинова о ее неотразимой красоте (см. с. 289, текст: «Ирина посмотрела со восторженных похвалах»).
Работая над страницами рукописи, повествующими о периоде жизни Ирины в высшем свете, Тургенев подчеркивал, с одной стороны, что она хорошо понимает ничтожность общества, с которым связана, а с другой — что она не способна порвать с этой средой. Так, например, текст: «Я повторяю вам — не в такой степени» (с. 321) был вписан в наборную рукопись.
Тургенев сделал также ряд вставок, обнажающих лицемерие Ирины, ее привычку жить в атмосфере лжи и потека (см. с. 376, текст: «Признаюсь — Или ты полагала…»). Особое значение Тургенев придавал сцене, вставленной в черновой автограф с пометой NB1, в которой описано, как Ирина, сразу же после решающего объяснения с Литвиновым, отправилась на прогулку с «тучным генералом» (см. с. 389, текст: «Конский топот — за нею»).
О том, что Ирина, при всей искренности ее чувства к Литвинову, не помышляла навсегда оставить высший свет, свидетельствует один из отброшенных вариантов чернового автографа. В нем, после слов Ирины: «Ты хочешь, чтобы я бежала с тобою» (с. 377) было: «Я до сих пор полагала, что бегают только в романах…».
Существенное значение имеет также то место рукописи, где Тургенев дополнительно вписал размышления Литвинова, осознавшего наконец, что поведение Ирины — это поведение модной дамы, которая «тяготится и скучает светом, а вне его круга существовать не может» (см. с. 391, текст: «… делить с ней — существовать не может»).
Образ Литвинова также претерпел некоторые изменения по сравнению с первоначальным замыслом. Несмотря на то, что в письме к Писареву от 23 мая (4 июня) 1867 г. Тургенев отзывался о своем герое как о «дюжинном честном человеке», черновой автограф позволяет сделать вывод, что, создавая этот персонаж, писатель ставил перед собой задачу показать, что такие люди, как Литвинов, нужны пореформенной России.
Первоначальную характеристику Литвинова Тургенев дополнил существенной вставкой на полях рукописное которой отметил его дельность и самоуверенность, основывающиеся на том, что он нашел, как ему казалось, свое место в жизни («На первый взгляд — окружало в этот миг» — с. 253).
Большое значение придавал Тургенев целеустремленности Литвинова. Указание на эту черту характера героя автор сопровождал знаменательной эмоциональной ремаркой. После слов: «…он выдержал искус до конца, и вот теперь, уверенный в самом себе» (с. 254) в отброшенном варианте чернового автографа было: «уверенный в своей будущности, в том, что ему следует делать (великое [преимущество] слово!)».
Хотя Литвинов и говорит в романе, что у него «нет никаких политических убеждений» (с. 264), черновой автограф свидетельствует всё же, что автор стремился сделать своего героя человеком прогрессивных взглядов. Характеристика героя дополнена, например, фразой, вписанной на полях рукописи, в которой сказано, что он «благоговел перед Робеспьером и не дерзал громко осуждать Марата» (с. 284).
История любви Литвинова и Ирины продолжает тему трагической любви ранних повестей Тургенева, особенно таких, как «Затишье», «Переписка», «Фауст» и «Первая любовь».
Характер поправок в черновой рукописи позволяет прийти к заключению, что взаимоотношения Литвинова и Ирины приобрели фатальный оттенок в значительной степени благодаря дополнениям, сделанным в автографах. Так, на полях черновой рукописи Тургенев сделал два наброска. Первый из них (с. 282, текст: «На ее обращении — презрительною суровостью») придавал чувству любви, которое возникает в душе Ирины, как бы против ее воли, оттенок враждебности к Литвинову. Второй (с. 283, текст: «Он попытался — которую ей нанес») — повествовал о тщетной попытке Литвинова освободиться от власти Ирины, «вырваться из заколдованного круга, в котором мучился и бился безустанно, как птица, попавшая в западню».
После рассказа о первом разрыве отношений Ирины и Литвинова Тургенев на полях чернового автографа добавил: «Так внезапно… (Люди беспрестанно видят, что смерть приходит внезапно, но привыкнуть к ее внезапности никак не могут и находят ее бессмысленною)» (с. 292). Эта вставка, придавшая переживаниям Литвинова оттенок трагической безысходности, является как бы лирическим отступлением, отразившим характерные для Тургенева философские раздумья о неизбежности смерти, высказанные им ранее в «Довольно», в «Призраках» и в письме к Пичу от 18 (30) апреля 1864 г., где сказано, что «жизнь вообще тяжела — и всего тяжелее в ней эта равнодушная необходимость, эта естественность страдания и утрат. Она разбивает самые пленительные и прекрасные образы, даже не замечая их — как колесо, которое раздавило цветок».
Еще задолго до завершения работы над черновым автографом Тургенев начал переписывание текста романа набело. В письме к M. H. Каткову от 13 (25) декабря 1866 г. автор «Дыма» сообщал, что он может уже прислать в Москву «переписанную первую половину романа».
Если даже учесть, что в письме к издателю Тургенев мог несколько преувеличить объем подготовленного к печати текста, все-таки несомненно, что работа над беловой рукописью «Дыма» к тому времени уже началась. В письме к H. H. Рашет от 25 января (6 февраля) 1867 г., отправленном спустя всего неделю после даты завершения черновой рукописи (17 (29) января 1867 г.), Тургенев извещал, что «роман окончен перепиской», а 29 января (10 февраля) 1867 г. в Баден-Бадене состоялось первое чтение «Дыма».
При переписке, представлявшей собою творческий процесс, Тургенев сделал ряд дополнений и изменений. Наиболее значительной переработке подверглись «генеральские сцены».
На этом этапе работы Тургенев убрал обвинения генералов во взяточничестве и мелких злоупотреблениях (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 406–407, варианты к с. 202–206) и добавил разговор, прояснивший отношение представителей высшей чиновничьей знати к таким злободневным вопросам русской жизни, как исторические судьбы поместного дворянства и дворянских имений, крестьянская реформа и пр. (с. 301–304, текст: «Однако что за разговор — произвести, а по-моему»). Текст этот, отсутствующий в черновом автографе «Дыма», первоначально был записан на полях рукописи другого произведения Тургенева, над которым он в это время работал, — «История лейтенанта Ергунова» с пометой: «NB. К стр. 130». (Сообщено Л. М. Лотман.)[289]
Переписывая этот отрывок в наборную рукопись (в соответствии с пометой, начиная со стр. 130), Тургенев внес в его текст новые дополнения и произвел некоторую стилистическую правку[290].
Важно подчеркнуть, что главным оппонентом «генералов» Тургенев сделал Литвинова. Именно он спрашивает «снисходительного генерала», предлагавшего воротиться «назад»: «Уж не до семибоярщины ли нам вернуться?» и, отвечая на его же вопрос, заявляет, что «волю» у народа отнять нельзя.
Таким образом, Литвинов принимает участие в политическом споре, что, казалось бы, противоречит его утверждению об отсутствии у него политических убеждений.
В отброшенном варианте наборной рукописи Тургенев дополнительно пояснял, какой смысл он вкладывал в это утверждение Литвинова. После слов Литвинова: «Мне кажется, нам, русским, еще рано иметь политические убеждения или воображать, что мы их имеем. Заметьте, что я придаю слову „политический“ то значение, которое принадлежит ему по праву…» (с. 264) — было: «…отсутствие таких убеждений, в глазах моих, не исключает самого искреннего участия».
Очень важно дополнение, сделанное Тургеневым в наборной рукописи и касающееся точки зрения «генералов» на «прогресс» и «демократию». См. текст: «Снисходительный генерал — лениво покачиваясь, тучный генерал» (с. 303–304). Рассуждению «снисходительного генерала» о «демократии» Тургенев придавал особое значение. Это рассуждение он вписал на полях наборной рукописи, а затем дополнил и переписал на обороте. См. текст: «Демократия вам рада — и есть сила» (с. 304). Особое значение имеет также фраза от автора: «…да несколько имен, которых потомство не забудет, произносилось со скрипением зубов…», вставленная в наборной рукописи после слов: «…лишь изредка, из-под личины мнимо-гражданского негодования, мнимо-презрительного равнодушия, плаксивым писком пищала боязнь возможных убытков…» (с. 339).
Речи Потугина при переписывании в Баден-Бадене чернового автографа романа не претерпели большого изменения, хотя Тургенев и сделал в них несколько вставок. Так, он добавил слова Потугина о том, что он «разночинец» и поэтому искренен в своей преданности Европе (см. с. 275, текст: «Ну, положим — предан Европе»).
Кроме того, на обороте одного из листов наборной рукописи Тургенев вписал рассуждение Потугина о молодежи, которая в силу обстоятельств времени должна еще будет продолжать подготовительную работу «старичков», ибо время «действовать» еще не настало (см. с. 329, текст: «В том-то и штука — по следам старичков»).
Работа над образом Ирины продолжалась и в наборной рукописи. Здесь, например, впервые появляется характеристика, из которой читатель узнает, что еще в юности в Ирине «сказывалась нервическая барышня», своеволие и страстность которой сулили опасность «и для других и для нее» (с. 281).
С другой стороны, описывая жизнь Ирины в высшем свете после окончательного разрыва с Литвиновым, Тургенев в наборной рукописи добавил текст, из которого явствует, что героиня не изменила своего отношения к обществу, ее окружающему, и по-прежнему «безжалостно клеймит» тех, у кого подмечает «смешную или мелкую сторону характера» (с. 408, текст: «Никто не умеет — незабываемым словом»).
История любви Ирины и Литвинова в наборной рукописи также была дополнена новыми подробностями, причем во всех вставках Тургенев подчеркивал стихийность чувства любви Литвинова. В юности, полюбив, он лишился способности «размышлять» (см. с. 285, текст: «Размышлять — знал одно»), а в зрелом возрасте, «размышляя», дивился несообразности своих поступков (см. с. 341–342, текст: «Он только теперь — часов тому назад») и тому, что он «уже не отвечал за себя» (с. 352). Вместе с тем в наборной рукописи Тургенев отметил, что и при разрешении любовного конфликта Литвинов действовал как человек решительный (см. с. 348, фразу: «Кончать, так кончать — до завтра»).
Закончив переписывание «Дыма», Тургенев сам повез рукопись в Россию, чтобы до опубликования прочитать новый роман П. В. Анненкову и В. П. Боткину. Он писал 13 (25) декабря 1866 г. по этому поводу M. H. Каткову: «…я до сих пор еще ни разу не печатал ни одного из моих произведений, не подвергнув его обсуждению моих литературных друзей и не внеся в него, вследствие этого обсуждения, значительных изменений и поправок. Это более чем когда-либо необходимо теперь: я довольно долгое время молчал, и публика — как это всегда бывает в подобных случаях — с некоторым недоверием относится ко мне, притом самый этот роман задевает много вопросов и вообще имеет — для меня по крайней мере — важное значение».
Тургенев приехал в Петербург 25 февраля ст. ст. 1867 г., а 26 и 27 февраля состоялось чтение романа, на котором присутствовали П. В. Анненков, В. П. Боткин, В. А. Соллогуб и Б. М. Маркевич. Чтение прошло с большим успехом, о чем свидетельствуют письмо Б. М. Маркевича к M. H. Каткову от 28 февраля ст. ст. 1867 г. и письма самого Тургенева к Полине Виардо. Б. М. Маркевич писал: «Два дня не отрываясь прошли в слушании и чтении этой превосходной вещи, по мастерству и магистральности приемов лучшей изо всего, что было до сих пор написано Тургеневым <…> Отношения автора к своему предмету, к участвующим в драме лицам отличаются свободою и откровенностью, в которых чуялся сильный недостаток во многих вещах Тургенева» (ГБЛ, ф. 120, папка 7, ед. хр. 31). После чтения «Дыма», успех которого, «чем дальше, тем больше возрастал», «литературные друзья», в том числе и В. А. Соллогуб, дали Тургеневу несколько «добрых советов». П. В. Анненков, например, советовал переделать «пикник генералов», который, по его мнению, вышел несколько утрированным (см. письма к Полине Виардо от 27 февраля (11 марта) и 28 февраля (12 марта) 1867 г.). После обсуждения романа Тургенев принялся за переделки и дополнения. 5 марта ст. ст. 1867 г. он писал Полине Виардо, что «работал над несколькими сценами» «Дыма». Анализ правки наборной рукописи позволяет установить, какие изменения были внесены Тургеневым в роман в это время.
Наиболее существенным дополнением, сделанным Тургеневым в наборной рукописи, очевидно, уже в Петербурге, является написанная им заново «Страшная, темная история», повествующая о преступлениях, совершающихся при царском дворе, и проливающая свет на петербургский период жизни Ирины. Текст этот («Страшная, темная история — мимо, читатель, мимо!» — с. 366–367), первоначально записанный на полях беловой рукописи повести «История лейтенанта Ергунова», был затем переписан Тургеневым с некоторыми дополнениями и исправлениями на трех отдельных листах, приложенных к 290 л. наборной рукописи, обозначенному дополнительной цифрой (1), под номерами 290(2), 290(3) и 290(4). Характер пагинации не вызывает сомнения в том, что эти страницы вставлены уже после того, как роман был закончен и переписан набело[291].
Очевидно, тогда же в Петербурге Тургенев сделал и кое-какие сокращения в тексте романа. Он исключил рассказ Потугина о покойной жене Губарева[292] и вычеркнул весьма нелестный отзыв Литвинова о самом Губареве в заключительной части романа[293].
Более скупыми стали обращения Татьяны к Литвинову. Так, помимо мелких сокращений, Тургенев вычеркнул ее рассуждение о характере того чувства, которое питает к Ирине Литвинов[294].
В петербургский период работы над наборной рукописью было исключено также рассуждение Потугина об исторической роли славян[295].
8 (20) марта 1867 г. Тургенев приехал в Москву и вручил рукопись «Дыма» M. H. Каткову. Тогда же было определено и заглавие романа. 9 (21) марта 1867 г. Тургенев писал П. В. Анненкову: «…завтра еду в деревню, передавши рукопись Каткову, который предпочитает заглавие „Дым“».
У Тургенева с самого начала работы над черновой рукописью было два варианта заглавия: «Дым» и «Две жизни». Вопрос о том, как назвать новый роман, обсуждался, очевидно, при чтении рукописи в Петербурге, но литературные советчики Тургенева не пришли к единому мнению. Позднее Тургенев писал 18 (30) апреля 1867 г. Морицу Гартману: «… мой роман <…> называется „Дым“ — „Fumée“, — неудачное название — мы не нашли лучшего»[296].
10 (22) марта 1867 г. рукопись «Дыма» была сдана в «Русский вестник» и тотчас же стала набираться. Очевидно, M. H. Катков не успел детально ознакомиться с романом в рукописи. Свои претензии к Тургеневу он высказал уже тогда, когда почти закончилась правка корректуры. 18 (30) марта 1867 г. Тургенев известил M. H. Каткова о том, что он послал в редакцию журнала вторую половину корректуры, а из письма к Н. А. Любимову от 24 марта (5 айреля) выясняется, что в тексте романа имеются «выражения», которые «Михаил Никифорович желал бы устранить».
О характере требований издателя более подробно Тургенев писал 28 марта (9 апреля) 1867 г. Полине Виардо. «Новая беда, — жаловался он, — г. Катков создает такие большие затруднения моему злосчастному роману, что я начинаю сомневаться, можно ли будет опубликовать роман в его журнале. Г-н Катков во что бы то ни стало хочет сделать из Ирины добродетельную матрону, а из всех генералов и фигурирующих в моем романе прочих господ — примерных граждан; как видите, мы далеки от того, чтобы столковаться. Я сделал некоторые уступки, но сегодня кончил тем, что сказал: „Стоп!“ Посмотрим, уступит ли он».
В письме к Н. А. Любимову от 29 марта (10 апреля) 1867 г. Тургенев сообщил, какие требования M. H. Каткова он счел возможным принять: «На стр. 48-й, — писал он, — я выкинул щекотливые фразы, а на 46-й вместо „высокой особе“ поставил „иностранному дипломату“ — так что теперь уже, кажется, всё в порядке».
В корректуре журнального текста Тургенев убрал фразы, недвусмысленно намекавшие на то, что Ирина фактически стала пред-мотом купли и продажи: фраза: «Можно и сумму денег дать» (с. 294) в «Русском вестнике» отсутствует. Кроме того, в «Русском вестнике» вместо «Государь ее заметил, весь двор заметил ее!» напечатано: «Весь двор заметил ее!» (с. 290). Упоминание о том, что на Ирину обратил внимание сам царь, так и не было восстановлено Тургеневым при последующих переизданиях романа. Не было оно восстановлено и во французских переводах «Дыма» (см. ниже).
Изменения текста «Дыма», вызванные требованиями M. H. Каткова, этим не ограничились. Тургеневу удалось отстоять неприкосновенность биографии Ирины, но биография Ратмирова фактически была изъята из текста романа, напечатанного в «Русском вестнике»[297].
Очевидно, многие сокращения и исправления текста были сделаны помимо воли автора. Так, в письме к П. В. Анненкову от 24 апреля (6 мая) 1867 г. Тургенев сообщает: «…она <рукопись романа> мне пока нужна, чтобы восстановить в отдельном издании то, что Катков почел за нужное выбросить. Я получил отдельные оттиски и, пробежав один из них, нашел довольно таких усечений».
В отдельном издании «Дыма»[298] Тургенев восстановил и биографию Ратмирова, о чем он с особым удовлетворением писал 30 ноября (12 декабря) 1867 г. Герцену: «Так как первый экземпляр „Дыма“ до тебя не дошел — то я хочу попытаться снова и посылаю тебе экземпляр отдельного московского издания, в котором восстановлены все пропуски катковской цензуры. <…> на 97-й странице находится биография генерала Ратмирова, которая, быть может, заставит тебя улыбнуться».
Всё же одно из «смягчений», сделанное Катковым в биографии Ратмирова в журнальном тексте, не было полностью устранено Тургеневым ни в отдельном издании «Дыма» (1868), ни во всех последующих перепечатках романа в России. Исправив в том месте, где говорится о расправе Ратмирова с крестьянами, слова, вставленные М. Н. Катковым, «отечески посечь» на «перепороть» (с. 316), Тургенев не счел возможным вернуться к варианту этого текста, содержавшемуся в наборной рукописи, где сказано: «Этот либерализм не помешал ему, однако, запороть [насмерть] пять человек крестьян» (см.: Г, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 432, 445, варианты наборной рукописи и прижизненных изданий к с. 221, строка 16).
Не было восстановлено и определение «высокая особа», намекавшее, как и исключенная реплика «Государь ее заметил», на царственную особу. Во всех последующих русских изданиях печаталось: «… подошел он к… важной особе» (с. 291). В обоих случаях к вариантам наборной рукописи Тургенев вернулся только во французском переводе романа (см. ниже).
В отдельном издании «Дыма» Тургенев не только восстановил «пропуски катковской цензуры», но и сделал дополнения, явившиеся уже ответом, как он указал в предисловии (см. 410), на критические отзывы о романе.
Наиболее важной проблемой, затронутой в «Дыме», Тургенев считал проблему усвоения русским обществом лучших достижений западноевропейской цивилизации. Именно этому и посвящена самая значительная вставка в отдельном издании романа. Тургенев заставил Потугина ответить на вопрос, заданный ему Литвиновым, какие именно заимствования могут принести России пользу (см. с. 273–275, текст: «Но позвольте мне сделать — начал он опять»). В заключительной части романа Тургенев добавил рассуждение Потугина о необходимости служить цивилизации (см. с. 395, текст: «Прощайте, Григорий Михайлович — не забывайте меня»). Тургенев вложил также в уста Потугина ответ критикам, обвинявшим автора «Дыма» в клевете на русский народ (см. с. 324–325, текст: «Да кто же не знает — закидать можем?» и с. 326, текст: «Это клевета — чтоб их баюкали»).
В письме к французскому переводчику «Дыма» А. П. Голицыну от 3 (15) сентября 1867 г. Тургенев пояснил смысл филиппик Потугина против «самородков». Он там писал: «и не в бахвальстве упрекает Потугин своих соотечественников, а именно в отвращении к труду, в излишней уверенности в своих природных дарованиях, которые характеризуют русских „самородков“».
Согласившись, очевидно, с критическим замечанием Д. И. Писарева (см. письмо к нему Тургенева от 23 мая (4 июня) 1867 г.), Тургенев внес также изменение в следующую фразу: «… и только одно великое царское слово: „свобода“ носилось как божий дух над водами». В отдельном издании (1868) слово «царское» было исключено (с. 400).
Помимо стилистической правки и дополнений в отдельном издании «Дыма», Тургенев сделал еще несколько вставок в текст романа в собрании сочинений 1874 г. Так, в рассказ об Элизе Вельской Тургенев вставил фразу, содержащую указание на виновника трагической гибели предшественницы Ирины (см. с. 367, фраза: «Спасая ее, Ирина — близок к ней, к Ирине»), восстановил в двух местах слова, исключенные по требованию M. H. Каткова: «…тебя бы хорошо в обер-прокуроры произвести» (с. 304) и: «…мощная рука устранила все препятствия» (в «Русском вестнике» было: «все препятствия устранились» — с. 367).
В последующих русских изданиях текст «Дыма» печатался без существенных изменений.
Даже среди других романов Тургенева, всегда очень тесно связанных с насущными вопросами русской общественной жизни, «Дым» занимает особое место по своей злободневности и полемичности. Недаром П. В. Анненков назвал статью об этом произведении «Русская современная история в романе И. С. Тургенева: „Дым“». В период работы над романом Тургенев в своих письмах говорил о политической и экономической неопределенности процессов, происходивших в России после отмены крепостного права. Так, под впечатлением тех практических затруднений, которые ему пришлось преодолевать, приспосабливая свое хозяйство к пореформенным условиям, Тургенев писал 21 мая (2 июня) 1861 г. из Спасского Е. Е. Ламберт: «Говорят иные астрономы, что кометы становятся планетами, переходя из газообразного состояния в твердое; всеобщая газообразность России меня смущает и заставляет меня думать, что мы еще далеки от планетарного состояния. Нигде ничего крепкого, твердого — нигде никакого зерна; не говорю уже о сословиях — в самом народе этого нет».
Аналогичными настроениями окрашено и письмо Тургенева к П. В. Анненкову от 25 марта (6 апреля) 1862 г.: «Дела происходят у вас в Петербурге — нечего сказать! Отсюда это кажется какой-то кашей, которая пучится, кипит — да, пожалуй, и вблизи остается впечатление каши <…> Всё это крутится перед глазами, как лица макабрской пляски, а там внизу, как черный фон картины, народ-сфинкс!»
Настроение Тургенева не изменилось и после того, как он провел летом 1862 г. более двух месяцев на родине. Всё тот же вопрос тревожил Тургенева: как согласуется перестройка русского общества в пореформенный период с потребностями народной жизни? Этот вопрос он ставил и в письме из Спасского от 12 (24) июля 1862 г. к П. В. Анненкову: «Общество наше, легкое, немногочисленное, оторванное от почвы, закружилось, как перо, как пена; теперь оно готово отхлынуть или отлететь за тридевять земель от той точки, где недавно еще вертелось; а совершается ли при этом, хотя неловко, хотя косвенно, действительное развитие народа, этого никто сказать не может. Будем ждать и прислушиваться».
Герцен, как и Тургенев, относился к положению дел на родине критически, но его критика пореформенной России основывалась на других идейно-теоретических принципах. Будучи врагом «мистицизма и абсолютизма», он в то же время, как утверждал Тургенев, «мистически преклонялся перед русским тулупом» (см. письмо Тургенева к Герцену от 27 октября (8 ноября) 1862 г.) и верил в революционизирующее воздействие крестьянской общины. Тургенев считал, что статьи «Колокола» будут способствовать развитию среди молодежи антизападнических настроений и приведут к укреплению веры в исключительность исторического пути России, что затруднит прогрессивное общественное развитие[299]. «… В силу вашей <Герцена и Огарева> душевной боли, вашей усталости, вашей жажды положить свежую крупинку снега на иссохший язык, — писал 27 октября (8 ноября) 1862 г. Тургенев издателю „Колокола“, — вы бьете по всему, что каждому европейцу, а потому и нам, должно быть дорого, по цивилизации, по законности, по самой революции наконец, — и, налив молодые головы вашей еще не перебродившей социально-славянофильской брагой, пускаете их хмельными и отуманенными в мир, где им предстоит споткнуться на первом шаге».
Об идейном разброде, царившем в среде русских эмигрантов, писал 18 (30) октября 1865 г. Тургеневу из Женевы и М. В. Авдеев: «… вся эмиграция делится на разные лагери <…> нет двух человек, которые бы не расходились совершенно в самых существеннейших вопросах жизни. Герцен здесь не в ходу и считается отсталым» (Т сб, вып. 1,с. 409).
Следует согласиться с теми исследователями, которые считают, что, изображая Губарева и его окружение, Тургенев стремился показать «хмельные и отуманенные» пропагандой «Колокола» «молодые головы», которые в то же время являются только мнимыми последователями идей Герцена[300].
Другим — и гораздо более важным — объектом сатиры в «Дыме» было дворянское общество, вплоть до самых высших его сфер. В письме к М.А.Маркович из Баден-Бадена от 15(27) августа 1862 г. Тургенев писал: «Здесь хорошо: зелено, солнечно, свежо и красиво. Русских много — но всё — высшего полета и потому низшего сорта, — и я их избегаю».
О пребывании русских за границей много писали в начале 1860-х годов. По приведенным в октябрьском номере «Русского вестника» за 1862 г. данным, только в 1860 г. за границу отправилось 275 582 русских. Этой проблемы касался в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский, в корреспонденциях «Из Парижа» (1863), печатавшихся в газете «День», И. Аксаков, в майской хронике «Отечественных записок» за 1863 г. «Наша общественная жизнь» — Салтыков-Щедрин. В «Игроке» (1866) Достоевского, задуманном, писавшемся и опубликованном почти одновременно с «Дымом», также были изображены «заграничные русские», хотя и в ином ключе, чем у Тургенева (см.: Достоевский, т. 5, с. 399–400).
Помимо группы генералов, которым в «Дыме» уделено особое внимание, Тургенев дал сатирические зарисовки самых характерных представителей высшей знати, либо пользуясь приемом литературной аналогии (Грибоедов, Пушкин, Лермонтов)[301], либо прибегая к памфлету.
Иронией и скептицизмом проникнуто описание гостиной «в одном из первых» петербургских зданий. Некоторые современники Тургенева считали, что здесь изображена «приемная императрицы» (см.: Лит Насл, т. 76, с. 232), у других это описание вызывало ассоциацию с гостиной графини Н. Д. Протасовой (см. примеч. к с. 406).
В романе «Дым» есть еще один объект сатиры — либералы кавелинско-чичеринского тина. В пореформенный период Тургенев уловил тенденцию русского либерализма к сближению с реакционными правительственными кругами и отразил этот процесс в своем романе. Как установила И. А. Винникова[302], в речах баденских генералов о прогрессе и демократии слышатся явные и скрытые цитаты из работ С. Н. Чичерина, напечатанных в начале 1860-х годов (см. примечания к с. 304 и 305).
В то же время, создавая «генеральские сцены», Тургенев, вероятно, учел и художественный опыт своих предшественников. Так, Салтыков-Щедрин сделал сатирические зарисовки деятелей эпохи реформ в «Сатирах в прозе» (1859–1862), в очерках «Наша общественная жизнь» (1864) и др. К категории деятелей, у которых, как и у персонажей Салтыкова-Щедрина, показной либерализм сочетается с внутренним стремлением к незыблемости «основ», к «строгости» и «дисциплине» принадлежат и «три чрезвычайно почтенные мужа <…> в генеральских чинах», беседующие в «Скверном анекдоте» (1862) Достоевского о «возрождении <…> любезного отечества» и о стремлении «всех доблестных сынов его к новым судьбам и надеждам» (Достоевский, т. 5, с. 5).
Генерал Пралинский в финале «Скверного анекдота» твердит: «Нет, строгость, одна строгость и строгость» (Достоевский, т. 5, с. 45 и примеч. с. 353), а Вася Чубиков воскликнул: «Дисциплина, дисциплина и дисциплина» (Салтыков-Щедрин, т. 6, с. 305–306). Таким образом и генерал Пралинский, и Вася Чубиков пришли к тому же выводу, что и «снисходительный генерал», утверждавший: «…дисциплины — дисциплины пуще всего не трогайте…» (с. 303).
Критика различных сторон русской общественной жизни, в том числе и «губаревщины», в «Дыме» содержится в значительной мере в речах Потугина. Именно этот герой высказывает мысли, близкие автору. Правда, впоследствии Тургенев предостерегал от отождествления его взглядов с суждениями Потугина. В беседе с В. В.Стасовым он говорил, что в Потугине стремился «представить совершенного западника», и поэтому он вышел несколько шаржированным (Сев Вестн, 1888, № 10, с. 148).
Потугин не имеет прототипов. Однако этот образ создавался, вероятно, под впечатлением полемики, развернувшейся между автором «Дыма» и Герценом. Так, в цикле статей «Концы и начала» (1862) Герцен изобразил эпикурейца-западника, сказав, что он за «хорошо сервированную» чечевичную похлебку готов уступить «долю человеческого достоинства, долю сострадания к ближнему» (Герцен, т. 16, с. 132): Тургенев воспринял это как оценку его собственной общественной позиции, в связи с чем писал 26 сентября (8 октября) 1862 г. Герцену: «…ты в отношении собственно ко мне — не так поставил вопрос: не из эпикуреизма, не от усталости и лени я удалился, как говорит Гоголь, под сень струй европейских принципов и учреждений; мне было бы двадцать пять лет — я бы не поступил иначе, не столько для собственной пользы, сколько для пользы народа».
Создавая образ Потугина, писатель, очевидно, стремился доказать, что западническая позиция характерна именно для демократической части русского общества. Потугин представлен в романе не только разночинцем, но и выходцем из духовной среды, что обуславливало, по мнению Тургенева, истинно русскую точку зрения героя, несмотря на его «приверженность» к Западу. Эта мысль была впоследствии развита Тургеневым в его «Воспоминаниях о Белинском» (1869). Там сказано, что повадка Белинского была «чисто русская, московская; недаром в жилах его текла беспримесная кровь — принадлежность нашего великорусского духовенства, столько веков недоступного влиянию иностранной породы».
Работая над образом Потугина и особенно над теми его монологами, в которых содержится положительная программа западничества, Тургенев очень часто вкладывал в уста героя мысли, высказанные ранее им самим. Так, в рассуждениях Потугина о том, что русские любят говорить о значении и будущности России и при этом противопоставлять ее «гнилому» Западу, повторяется аргументация самого Тургенева, который в письме к К. С. Аксакову от 16(28) января 1853 г., опровергая вывод адресата, что в России, по сравнению с Европой, «всё прекрасно», писал: «Мы обращаемся с Западом, как Васька Буслаев (в Кирше Данилове) с мертвой головой — побрасываем его ногой — а сами… Вы помните, Васька Буслаев взошел на гору, да и сломил себе на прыжке шею». Эта же мысль была развита Тургеневым и в письме к Герцену от 23 октября (4 ноября) 1862 г.: «…в столь часто повторяемой антитезе Запада, прекрасного снаружи и безобразного внутри — и Востока, безобразного снаружи и прекрасного внутри — лежит фальшь…»
Важным источником, из которого Тургенев черпал материал для речей Потугина, были статьи Белинского. Близость рассуждений этого персонажа к некоторым идеям Белинского особенно очевидна в тех его монологах, которыми был дополнен текст «Дыма» в отдельном издании 1868 г.[303] Этот факт, вероятно, может быть объяснен тем, что уже первые отзывы о «Дыме», содержавшие обвинения Тургенева в предательстве интересов России, поставили перед ним задачу теоретического обоснования западничества, что побудило писателя обратиться к наследию Белинского, учеником которого он себя считал[304]. В рассуждениях Потугина о пользе заимствований у Запада настолько точно (в восприятии Тургенева) передавались некоторые положения западнической теории Белинского, что писатель счел возможным повторить их с незначительными вариациями в «Воспоминаниях о Белинском», когда излагал свое понимание идей критика[305].
Некоторые суждения Потугина, смысл которых в романе не раскрыт, могут быть прокомментированы и дополнены высказываниями автора «Дыма», опять-таки соприкасающимися с идеями Белинского. Например, слова Потугина о том, что всякая деятельность должна иметь «педагогический, европейский характер» (с. 395), проясняются, если их сопоставить с письмом Тургенева к Герцену от 26 сентября (8 октября) 1862 г., в котором сказано: «Роль образованного класса в России — быть передавателем цивилизации народу, с тем, чтобы он сам уже решал, что ему отвергать или принимать, — эта, в сущности, скромная роль, хотя в ней подвизались Петр Великий и Ломоносов, хотя ее приводит в действие революция, — эта роль, по-моему, еще не копчена». Суждения Тургенева о долге «образованного класса» перед народом и об исторической роли народных масс близки к тому, что писал по этому поводу Белинский[306].
Работая над речами Потугина, Тургенев пользовался также сведениями, почерпнутыми им из русских журналов и из писем его корреспондентов. Например, ожесточенные нападки Потугина на «русских самородков», которые не в состоянии изобрести даже зерносушилку (с. 327), восходят к материалам записок А. А. Фета, напечатанных в мартовской книжке «Русского вестника» за 1863 г., а рассказ этого персонажа о приказчике, обманувшем его на охоте, — к письму И. П. Борисова[307].
Злободневность, сатирическая заостренность, памфлетность некоторых образов «Дыма» обусловили то, что новый роман Тургенева, как и предыдущий — «Отцы и дети», — стал предметом оживленной полемики[308]. В письме к Герцену от 23 мая (4 июня) 1867 г. Тургенев писал: «…знаю, что меня ругают все — и красные, и белые, и сверху, и снизу, и сбоку — особенно сбоку».
Первое сообщение о том, что M. H. Катков приобрел для своего журнала роман Тургенева «Дым», появилось в «Колоколе» 19 апреля (1 мая) 1867 г. В ответ на это Тургенев послал Герцену 5 (17) мая 1867 г. отдельный оттиск «Дыма» из «Русского вестника», сделав таким образом первый шаг к восстановлению прерванных в 1864 г. дружеских отношений. В сопроводительном письме Тургенев писал Герцену: «Итак, посылаю тебе свое новое произведение. Сколько мне известно, оно восстановило против меня в России людей религиозных, придворных, славянофилов и патриотов. Ты не религиозный человек и не придворный, но ты славянофил и патриот, — и, пожалуй, прогневаешься тоже; да сверх того и гейдельбергские мои арабески тебе, вероятно, не понравятся. Как бы то ни было — дело сделано. Одно меня несколько ободряет, ведь и тебя партия молодых рефюжиэ пожаловала в отсталые и в реаки; расстояние между нами и поуменыпилось»[309].
В статье, посвященной «Дыму» («Отцы сделались дедами») и напечатанной в «Колоколе» (1867, 15 мая н. ст., л. 241), Герцен сосредоточил свое внимание главным образом на речах Потугина, которого он назвал куклой, постоянно говорящей «не о том, о чем с ней говорят» (Герцен, т. 19, с. 261).
Герцен понял, что некоторые речи Потугина полемически направлены против его взглядов, но аргументы этого героя нашел настолько неубедительными, что не удостоил их опровержения, сграничившись длинной выпиской, содержавшей рассуждение Потугина о «вьюношах», и ироническим замечанием: «Читаешь, читаешь, что несет этот Натугин, да так и помянешь Кузьму Пруткова:,Увидишь фонтан — заткни и фонтан, дай отдохнуть и воде“… особенно продымленной» (там же, с. 261). Аналогичный отзыв о речах Потугина содержался и в письме Герцена к Тургеневу от 7 (19) мая 1867 г.: «Я искренно признаюсь, — писал Герцен, — что твой Потугин мне надоел. Зачем ты не забыл половину его болтанья?» (Герцен, т. 29, с. 102).
Не соглашаясь с Герценом, Тургенев писал 10 (22) мая 1867 г. ему в ответ: «Тебе наскучил Потугин, и ты сожалеешь, что я не выкинул половину его речей. Но представь: я нахожу, что он еще не довольно говорит, и в этом мнении утверждает меня всеобщая ярость, которую возбудило против меня это лицо». Тургенев считал создание образа Потугина чрезвычайно своевременным, так как в 1867 г. в связи с этнографической выставкой и Славянским съездом в Москве активизировались панславистские реакционные силы во главе с М. П. Погодиным. «Я даже радуюсь, — писал Тургенев Герцену 23 мая (4 июня) 1867 г., — что мой ограниченный западник Потугин появился в самое время этой всеславянской пляски с присядкой, где Погодин так лихо вывертывает па с гармоникой под осеняющей десницей Филарета».
Н. П. Огареву «Дым» также не понравился, и он написал в связи с этим эпиграмму на Тургенева:
Т<ургеневу>
(Лит Насл, т. 61, с. 594).
Тургенев с особым нетерпением ждал отзыва о своем романе не только от кружка Герцена, но и от Д. И. Писарева, который на протяжении всей своей литературно-критической деятельности с большим вниманием относился к его творчеству и приветствовал появление в «Отцах и детях» нового литературного героя.
Пользуясь правом недавно состоявшегося знакомства[310], Тургенев отправил 10 (22) мая 1867 г. Д. И. Писареву письмо, в котором, сожалея о том, что свидание их было слишком коротким, писал: «Я ценю Ваш талант, уважаю Ваш характер и, не разделяя некоторых Ваших убеждений, постарался бы изложить Вам причину моего разногласия — не в надежде обратить Вас, а с целью направить Ваше внимание на некоторые последствия Вашей деятельности». В том же письме Тургенев спрашивал: «…какое впечатление произвел „Дым“ на Вас и на Ваш кружок — рассердились ли Вы по поводу сцен у „Губарева“, а эти сцены заслонили ли для Вас смысл всей повести?»
Поскольку Д. И. Писарев по многим причинам[311] не собирался в ближайшее время писать статью о «Дыме», он изложил в письме к Тургеневу «основные черты» своего взгляда на роман. Все поняли, — отметил Писарев, — «даже и сами Ратмировы», что в «Дыме» «удар действительно падает направо, а не налево, на Ратмирова, а не на Губарева». Поэтому, оставив в стороне сцены Губарева, он сосредоточил внимание на уяснении вопроса, почему в новом романе автора «Отцов и детей» нет активно действующего героя.
«Мне хочется, — писал Писарев, — спросить у Вас: Иван Сергеевич, куда вы девали Базарова? Вы смотрите на явления русской жизни глазами Литвинова, Вы подводите итоги с его точки зрения, Вы его делаете центром и героем романа, а ведь Литвинов это тот самый друг Аркадий Николаевич, которого Базаров безуспешно просил не говорить красиво. Чтобы осмотреться и ориентироваться, Вы становитесь на эту низкую и рыхлую муравьиную кочку, между тем как в Вашем распоряжении находится настоящая каланча, которую Вы же сами открыли и описали <…> Неужели же Вы думаете, что первый и последний Базаров действительно умор в 1859 году от пореза пальца?…Если же он жив и здоров и остается самим собою, в чем не может быть никакого сомнения, то каким же образом это случилось, что Вы его не заметили?»[312].
Писарев не увидел в «Дыме» героя, который был бы способен продолжить дело Базарова. Положительная программа Потугина также не привлекла внимания критика, что особенно удивило Тургенева. В связи с этим он вынужден был в ответном письме от 23 мая (4 июня) 1867 г. пояснить Писареву, что героем романа, с точки зрения которого оценивается современное состояние России, является не Литвинов, а Потугин и что он выбрал себе не такую уж низкую «кочку», так как «с высоты европейской цивилизации можно еще обозревать всю Россию». Тургенев добавлял далее: «Быть может, мне одному это лицо дорого; но я радуюсь тому, что оно появилось, что его наповал ругают в самое время этого всеславянского опьянения, которому предаются именно теперь, у нас. Я радуюсь, что мне именно теперь удалось выставить слово: „цивилизация“ — на моем знамени, — и пусть в него швыряют грязью со всех сторон» (там же).
В ответ на вопрос Писарева, почему в «Дыме» нет Базарова, Тургенев писал: «Вы не сообразили того, что если Базаров и жив — в чем я не сомневаюсь, — то в литературном произведении упоминать о нем нельзя: отнестись к нему с критической точки не следует, с другой — неудобно; да и наконец — ему теперь только можно заявлять себя <…>, а пока он себя не заявил, беседовать о нем или его устами — было бы совершенною прихотью, даже фальшью» (там же).
Аналогичное объяснение отсутствия в «Дыме» героя типа Базарова было высказано несколько позднее М. В. Авдеевым, который писал Тургеневу: «…выполнение осталось прежнее и об ослаблении таланта нечего и думать, а сатирич(еская) сторопа его („Дыма“) даже сильнее <…> но интерес повести слабее предыдущих; в этом, впрочем, виновата ее эпоха: продолжая Ваш ряд романов, Вы должны были взять в герои политич(еского) преступника или не брать никого и хорошо сделали, предпочтя последнее. Совершенно верно, что у Литвинова нет политических) убеждений — но от этого он и мало интересен, как и вся мужская половина. Но общий очерк эпохи совершенно верен и хорошо обрисован» (Т сб, вып. 1, с. 418).
В русской периодической печати первые отклики на «Дым» появились еще до выхода в свет номера «Русского вестника», где был напечатан роман, и были связаны с публичными чтениями Тургеневым отдельных глав его в Москве (29 марта (10 апреля) 1867 г.) и в Петербурге (3 (15) апреля 1867 г.).
«Московские ведомости», помещая 1 (13) апреля 1867 г. (№ 73) отчет о «Литературном утре в пользу галичан», писали, что «львом» этого публичного чтения был Тургенев, который «вступил на кафедру при громе рукоплесканий». Прочитанные главы имели успех, и после того, как Тургенев закончил чтение, он был окружен многочисленными друзьями и почитателями.
Заметка в «Московских ведомостях», выходивших под редакцией M. H. Каткова, не касалась существа прочитанных Тургеневым глав из «Дыма».
М. П. Погодин также не вдавался в анализ содержания «Дыма», а ограничился только резким выпадом против его автора. «На этой неделе, — писал М. П. Погодин в газете „Русский“, выходившей под его редакцией, — прочитан был, говорят с ужасом, в обществе любителей русской словесности отрывок И. С. Тургенева, очень неприличный для публичного чтения, на коем присутствуют и женщины и девицы» (Русский, 1867, 3 (15) апреля, лист 7 и 8, с. 124).
О публичном чтении «Дыма» в Петербурге писали две газеты: «Голос» (1867, № 99, 9 (21) апреля) и «Гласный суд» (1867, № 178, 5 (17) апреля). Если газета «Голос» только констатировала большой успех, выпавший на долю Тургенева, прочитавшего «губаревские и генеральские сцены», то газета «Гласный суд», фактическим редактором которой был П. А. Гайдебуров, сочувственно относившийся к раннему народничеству, дала оценку общего замысла прочитанных глав. «… г. Тургенев для своего романа, — писал рецензент „Гласного суда“, — выбрал самый безобидный сюжет — русское заграничное барство, которое проводит чуть не всё время вне России, играя в рулетку и толкуя о будущности России…» Автор отзыва — вероятно, Н. К. Михайловский[313] — отрицал социальное значение «Дыма» и указывал только на имеющиеся в нем «признаки тенденциозности».
Мнение рецензента газеты «Гласный суд» не изменилось и тогда, когда он прочитал роман Тургенева целиком.
В статье, посвященной «Дыму» (Гласный суд, 1867, № 221, 30 мая (11 июня)), он доказывал, что «социальное значение» нового романа Тургенева «заключается в каких-нибудь двух, трех случайных фразах» и что «сок рассказа» составляют отношения Литвинова к Ирине. «… Зачем тут примешан какой-то протест против общества, — писал рецензент, — без этого протеста аристократическая Ирина лучше сохранила бы обаяние красоты, молодости и страсти, каким так заботливо окружает ее автор». Ни Литвинов, ни Потугин, по мнению рецензента, не имеют никаких общественных идеалов: «они только эгоистически заняты томлениями своего сердца…» Западнические идеи, развитые в «Дыме», показались автору статьи устаревшими, не отвечающими насущным потребностям русского общества. Он считал, что Тургенев, заботясь только о том, чтобы русские сами изобрели «свой плуг» и «свою дугу», «совершенно сходится» со славянофилами.
Отзыв о «Дыме» рецензента газеты «Гласный суд» во многом перекликался с разбором этого романа в статье Н. Лунина (Г. Е. Благосветлова) «Старые романисты и новые Чичиковы», напечатанной в журнале «Дело» (1868, № 1 и 3), и с некоторыми другими рецензиями критиков-демократов.
Основной вывод статьи Г. Е. Благосветлова сводился к тому, что творчество Тургенева безнадежно устарело, хотя он и считал Тургенева «первой величиной между писателями сороковых годов» (Дело, 1868, № 1, с. 3). Касаясь «Дыма», автор статьи не отрицал мастерской мозаической отделки «мишурно-любовных сцен» (там же, с. 5), но речи Потугина представлялись Благосветлову лишенными социального смысла «копеечными обличениями» (там же, с. 7), а Литвинова он назвал «хозяином-приобретателем», идущим по пути Чичикова (там же, с. 15–16). Будучи, по словам критика, талантливым художником, Тургенев не позаботился о том, чтобы «дать своему таланту другого, лучшего назначения, посвятить его изучению высших человеческих интересов и понять действительные потребности того общества и литературы, которые дали ему имя и славу» (там же, № 3, с. 9). Благосветлов упрекал Тургенева не только в том, что он не знает молодого поколения и не нашел в нем никого, кроме Суханчиковой и Ворошилова, но и в нежелании когда-нибудь его узнать и заканчивал свою статью сожалением, что произведения Тургенева — «это тончайшие кружева, которые не могут ни греть, ни прикрывать тело, но могут украшать его» (там же, с. 20).
Статья Н. Русланова «Русские belles lettres в Бэден-Бадене (По поводу романа „Дым“)», помещенная в I т. сб. «Новые писатели» (СПб., 1868 г.), была написана не только с бо́льшим уважением, чем статьи «Гласного суда» и «Дела», к прежним заслугам Тургенева, но и с большим пониманием достоинств и недостатков его нового романа. Автор статьи, как и Писарев, считал, что главное в «Дыме» это — «генеральские сцены», по поводу которых в оппозиционных кругах русского общества говорилось: «Эта сатира весьма полезная штука: ибо в последнее время там думали, что Тургенев за них, а теперь видят, что он не за них — и это сильно злит» (с. 285). Как и Писарев, Н. Русланов утверждал, что «губаревские сцены» написаны Тургеневым из дипломатических соображений и что они являются «противовесом» к сатире на высшее общество, пришитыми, однако, «белыми нитками» (с. 287). Вслед за другими критиками-демократами Н. Русланов высказывал сожаление, что при изображении гейдельбергской эмиграции Тургенев не постарался выбрать в «этой массе разнородных оттенков» «несколько фигур, которые бы верно обрисовали и жалкие и светлые стороны нашего юношества» (там же, с. 289).
П. Л. Лавров, несмотря на неизменный интерес к творчеству Тургенева, смог откликнуться на новый роман писателя только в 1869 г., да и то в статье, напечатанной в №№ 5 и 9 «Отечественных записок», в отделе «Наука», без подписи.
Статья П. Л. Лаврова «Цивилизация и дикие племена» начиналась небольшим разделом: «Потугин вместо предисловия». Лавров признавался, что талант Тургенева доставлял ему «всегда много удовольствия», что он, как и автор «Дыма», недолюбливает деятелей «тех кружков, представителями которых г. Тургенев выставил изящных генералов» (Отеч Зап, 1869, № 5, с. 108), и тем не менее, с его точки зрения, положительный идеал романа — служение цивилизации — лишен какого бы то ни было смысла.
Полагая, что Россия уже вступила в «период цивилизации» и что, следовательно, когда Потугин призывал служить цивилизации, он произносил только «громкие слова», не вникая в их смысл, Лавров напоминал о том, что «взамен людей, произносящих „громкие слова“ русскому обществу нужно побольше людей, которые бы смело <…> посвящали свою жизнь и мысль на критику настоящего, на борьбу со всем гнилым, на развитие более строгой истины, на осуществление более полной справедливости» (там же, № 9, с. 127–128). Статья заканчивалась упреком Тургеневу, который, по мнению Лаврова, «улетучил в дым и мысль реакции, и мысль прогресса».
Впоследствии, в большой статье, посвященной памяти Тургенева, Лавров объяснил пессимизм, которым проникнут «Дым», историческими причинами. «Уныние и подавленность Ивана Сергеевича в этот печальный период, — писал он там, — были временною болезнью, которую нетрудно объяснить и действительными событиями в русском обществе, и его удалением от России, не позволявшим ему заметить сохранившиеся и укрепившиеся живые силы общества и новые пробивающиеся его ростки»[314]. В той же статье Лавров признал, что «нельзя было не поставить на счет автору самую смелую для него картину кружка, дирижировавшего тогда судьбами России… За признание этого дымом, да еще, очевидно, зловредным, удушающим, Ивану Сергеевичу прощали многое»[315].
Прямо противоположная точка зрения на роман Тургенева «Дым» была высказана критиками либерального лагеря. Все они обвиняли Тургенева в отсутствии патриотизма и в том, что он не видит благотворного влияния на всю русскую жизнь проведенных правительством реформ.
Так, А. М. Скабичевский в статье, посвященной «Дыму», «Новое время и старые боги» писал: «Мы переживаем такой переворот, который в жизни русского народа имеет неизмеримо большее значение, чем все реформы Петра Великого. <…> такие три реформы, как освобождение крестьян, открытие гласных судов и учреждение земства, уже нельзя назвать ничтожною игрою на словах и топотнею на одном месте» (Отеч Зап, 1868, № 1, с. 16–17). Со Скабичевским был солидарен и критик газеты «Русский инвалид». «Прямо скажем, — писал он, — г. Тургенев не понимает современной жизни <…> Настоящее царствование стало было приучать нас понемногу смотреть поприлежнее на свое родное: поглубже взглянуть на народную жизнь, изучать Россию, которую мы знаем очень плохо, и в прошедшем, и в настоящем, а нам говорят: „варвары, побольше презирайте свое и глядите на Европу“» (1867, 20 мая (1 июня), № 138). Анонимный рецензент «Дыма», поместивший свой отзыв в газете «Голос», также утверждал: «Россия еще не так дурна, как изображает ее теперь г. Тургенев» (1867, 6 (18) мая, № 124).
Только еще начинавший тогда свою литературную деятельность А. С. Суворин в статье, напечатанной в «С-Петербургских ведомостях» (1867, 30 апреля (12 мая), № 117), встал на «защиту» Тургенева, доказывая, что в «Дыме» «подверглись сатире одни крайности». Истолковав по-своему основную идею романа, Суворин во второй статье, посвященной «Дыму», прибег к прямой фальсификации, вкладывая в уста Потугина следующие слова: «Что у нас теперь лучше, чем было прежде, что мы подвигаемся вперед — этого я никогда не отрицал. Я только смею утверждать, что если самоуничижение ведет очень часто к лакейству, то самовосхваление ведет к лени и спеси»[316].
Газета «Весть», гордившаяся своим ретроградством, не ограничилась разбором «Дыма» в двух статьях своего постоянного рецензента Тригорского[317] (псевдоним Екатерины Петровны Ермолаевой), которые заканчивались выводом: «Многое есть теперь в России, чего не заметил <…> автор „Дыма“ с своим „через худшее к хорошему"». 24 мая ст. ст. 1867 г. в газете (№ 59) был напечатан отрывок из письма читателя. Автор письма, которое несомненно было редакционной уловкой, укрывшись за инициалом Z, с возмущением писал о том, что Тургенев в «Дыме» считает действия генерала Ратмирова безнравственными, и следующим образом объяснял свое несогласие с писателем: «Правительство командирует офицера с приказанием усмирить непокорных, причем предписывается употреблять в случае крайности меры решительные. Офицер исполняет свой долг. Кажется, всё это в порядке вещей и не возбудило бы ничьего негодования, даже и в странах наиболее либеральных. Посмотрите, как действуют англичане в случае открытого сопротивления закону!
У нас лучший повествователь, г. Тургенев, такое исполнение офицером своего долга считает, по-видимому, ужасающею безнравственностью! Вот это уж действительно дым, и дай бог, чтобы он скорее рассеялся»[318].
Точка зрения «Вести» отражала, очевидно, отношение к «Дыму» тех «настоящих генералов», которые, собравшись в английском клубe в Петербурге, намеревались письменно известить Тургенева об исключении его из их общества (см.: Т сб (Пиксанов), с. 91).
Показательно, что и «магнаты из россиян», жившие в Баден-Бадене, со времени появления «Дыма», перестали приглашать его автора на охоту, о чем Тургенев сообщил 28 октября (9 ноября) 1867 г. из Баден-Бадена И. П. Борисову.
Отзывы о «Дыме», исходившие из лагеря представителей «официальной народности», во многом соприкасались с отзывами реакционной критики, в особенности это относилось к оценке романа в газете «Русский».
Газета «Русский» (1867, 12 июня, л. 23 и 24) напечатала на своих страницах письмо читателя из провинции под названием: «Недоумение по поводу „Дыма“ Тургенева, напечатанного в „Русском вестнике“». Это письмо, вероятно, было написано самим М. П. Погодиным, который «недоумевал», «…что же значит повесть г. Тургенева „Дым“, помещенная в „Русском вестнике“ за месяц март? Дым ли это отечества, который нам сладок и приятен? Или это угар, наносимый с Запада, оружие русского, направленное против России? "Московские ведомости" верят в хорошие стороны русского народа и в высокое призвание России: с какой же стати появились в „Русском вестнике“ неприязненные шляхетские насмешки странника, который всё русское, без исключения, считает дымом?»
Злобный отзыв М. П. Погодина, помимо общих идейных расхождений между ним и Тургеневым, корни которых уходили в 1840-е годы, объяснялся еще и тем, что «Дым», с его проповедью служения европейской цивилизации и насмешками над неославянофильскими теориями, появился в самый разгар подготовки и про-ведения этнографической выставки и съезда славян, проходившего в Москве под реакционными панславистскими лозунгами и возглавлявшегося М. П. Погодиным[319].
H. H. Страхов, называвший себя славянофилом и принадлежавший к группе «почвенников», объединившихся вокруг журналов D. М. Достоевского «Эпоха» и «Время», обращался к «Дыму» дважды. Первый раз сразу же после опубликования романа в «Русском вестнике» и второй раз в статье, написанной в 1871 г. и посвященной последним произведениям писателя от «Призраков» (1863) до рассказа «Стук, стук…» (1871).
Разбирая роман в 1867 году, H. H. Страхов пришел к выводу, что Тургенев неискренен в своем утверждении: «всё дым и больше ничего». Критик считал, что Тургеневу не понравилось новое направление ветра, который подул после 1862 г., и он написал роман против господствующего ветра». Суть перемены, происшедшей в русском обществе после 1862 г., критпк истолковал следующим образом: «Внимательный наблюдатель должен признать, что благодаря нынешнему царствованию действительно вскрылись все язвы, которые мы носили в своем теле, воображая себя вполне здоровыми; <…> Говоря литературными формулами, все мы до 1862 г. были более или менее западниками, а после этого года все более или менее стали славянофилами».
Заканчивая свою статью, Страхов выразил уверенность, что «черноземная сила» и «ветер, потянувший с Востока», помогут устоять России в столкновении с Европой и выйти из этого столкновения нравственно обновленной (Отеч Зап, 1867, № 5, с. 172–180,).
Вторая статья Страхова была полемически направлена не только против некоторых концепций «Дыма», но и против истолкования романа Тургенева в статье П. В. Анненкова (см. ниже).
Главным предметом спора по-прежнему оставалась проблема: Россия и Запад. Страхов доказывал, что России нечему учиться у Западной Европы, что западничество Тургенева «не содержит в себе действительной преданности началам, выработанным европейскою жизнью», а является своего рода нигилизмом, заимствованным из «отрицательных и мрачных учений современной Европы»[320].
Н. И. Соловьев, критик журнала «Всемирный труд», также обвинил автора «Дыма» в том, что его любимый герой, Потугин, высказывает суждений, с которыми могли бы согласиться все «русские нигилисты», страдающие «недоверием к силам и средствам своего народа»[321].
Истолкование содержания «Дыма» в статье-лекции О. Ф. Миллера интересно тем, что он, высказавшись в защиту славянофильства и сказав, что Потугин — это «…один из последних могикан того бесшабашного западничества, которое в сущности вытекает из препох-вального свойства нашей натуры <…>, которое очень метко определяет Базаров, говоря <…>: „Русский человек только тем и хорош, что сам о себе прескверного мнения“»[322],— неожиданно пришел к выводу, что новый роман Тургенева заканчивается оптимистической верой в будущее. Тургенев, — писал он, — «заключает свой, Дым“ успокоительным указанием на то, что одно — не дым: это воскресающее значение дела освобождения, воскресающее значение его как для самого народа, так и для нас всех, чающих появления новых людей» (там же, с. 273).
По мнению О. Ф. Миллера, в России того времени еще не появились «новые люди», чем и объясняется их отсутствие в «Дыме». Заканчивая свою статью, критик высказал уверенность, что Тургенев по-прежнему обладает большими творческими возможностями и что новый подъем в его творчестве будет возможен тогда, когда русское общество «представит ему новые данные и новые типы».
Положительной рецензией на «Дым», автор которой дал всесторонний и глубокий анализ романа Тургенева, была статья П. В. Анненкова «Русская современная история и роман И. С. Тургенева „Дым“» (ВЕ, 1867, № 6).
По определению П. В. Анненкова, «Дым» — роман социальный, ибо «он выводит перед нами явления и характеры из современной русской жизни, важные не но одному своему психическому или поэтическому значению, но вместе и потому, что они помогают распознать место, где в данную минуту обретается наше общество, и мысль, которою оно занято перед наметкой последующего своего шага» (с. 100).
В новом романе Тургенева Анненкову слышалось «биение» современной ему жизни, главной проблемой которой была необходимость «строить разумно внутренний быт людей». «Дым» свидетельствует, — утверждал критик, — что ни кружок Губарева, ни блестящее общество генерала Ратмирова не в состоянии решить эту задачу, к тому же обе эти группы ослеплены торжеством «по случаю победы „народного духа“ над его отрицателями» (с. 107 и 108).
Анализируя взгляды Потугина, Анненков доказывал, что тургеневский герой призывал учиться не у той Европы, язвы которой очевидны, а у другой, которую мы «мало видим и почти не знаем». Главной задачей той, другой Европы является стремление дать «точное, общедоступное определение идей нравственности, добра и красоты, и такое распространение их, которое помогло бы самому скромному и темному существованию выйти из сферы животных инстинктов, воспитать в себе чувства справедливости, благорасположения и сострадания к другим, понять важность разумных отношений между людьми и, наконец, получить способность к прозрению „идеалов“ единичного, семейного и общественного существования» (с. 110). Для этой скрытой Европы характерен интерес к «серьезным социальным учениям» и к «реалистическому направлению в науках» (с. 108).
«Западничество» Потугина Анненков объяснял именно тем, что он успел «прозреть эту, а не другую какую-либо Европу» (с. 110).
Отвечая всем тем, кто обвинял автора «Дыма» в клевете на Россию и русский народ, Анненков писал, что Тургенев, избегая пошлости, «не перечисляет доблестных приобретений последнего времени, но он только их и имеет в виду, когда показывает дикие силы, еще теснящиеся и гарцующие вокруг молодых зачатков нашего развития, когда говорит о всем том, что, по его мнению, отводит глаза кажущимся достоинством и величием представлений от прямых условий этого развития» (с. 119–120).
Анненков глубже других вскрыл содержание романа, но и его статья не лишена некоторых крайностей. К последним относится безоговорочное утверждение, что Потугин — «представитель некогда знаменитого кружка западников» и что он, «скромный, безвестный, ничем себя не заявивший, но глубоко убежденный полусеминарист и полуразночинец», явился «после Белинского и Грановского» (с. 106). Кроме того, содержащееся в статье Анненкова толкование сути «западничества» Потугина значительно шире, чем те выводы, которые можно сделать на основании анализа суждений этого героя. «Западничество», как его понимает Анненков, отражает, очевидно, в какой-то мере взгляды автора «Дыма» и в еще большей степени самого Анненкова. Помимо критических статей, роман Тургенева вызвал ряд пародий, эпиграмм и откликов в сатирических и юмористических журналах[323].
«Дым» оживленно обсуждался не только в печати. В одном из своих писем к А. Ф. Писемскому П. В. Анненков рассказывал: «Петербург в эту минуту читает „Дым“, и не без волнения. Очень любопытно слушать теперь толки, когда еще запевалы литературные не дали тона для суждений <…> Большинство испугано романом, который приглашает верить, что вся русская аристократия да и вся русская жизнь есть мерзость»[324].
О том, что новый роман «возбудит много толков», писал Тургеневу также Боткин.
Ф. И. Тютчева не удовлетворило, как передавал Боткин, «нравственное настроение, пронизывающее повесть» и «отсутствие национального чувства», хотя он и признавал «всё мастерство, с каким нарисована главная фигура» (Боткин и Т, с. 264). Отрицательное отношение к роману Тютчев выразил в эпиграмме «И дым отечества нам сладок и приятен», напечатанной в «Голосе» (1867, № 170, 22 июня ст. ст.)[325]. Тогда же поэтом было написано и стихотворение «Дым», в котором в аллегорической форме высказана надежда, что «безотрадный, бесконечный дым», окутавший «могучий и прекрасный <…> лес» (творчество Тургенева), рассеется и лес снова «зазеленеет», «волшебный и родной»[326].
В отсутствии национального чувства Тургенева упрекал также Достоевский. Он поставил автора «Дыма» в один ряд с Герценом, Утиным и Чернышевским, утвергкдая, что все они «ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением» (Достоевский, Письма, т. 2, с. 31).
Каждый по-своему, но оба отрицательно, отозвались о новом романе Тургенева А. А. Фет и Л. Н. Толстой.
Присоединяясь к голосу реакционной критики, Фет писал Толстому: «Читали Вы пресловутый „Дым“? У меня одна мерка. Не художественно? Не спокойно? — Дрянь. Форма? — Сам с ноготь, борода с локоть. Борода состоит из брани всего русского в минуту, когда в России все стараются быть русскими. А тут и труженик, честный посредник представлен жалким дураком потому, что не знает города Нанси. В России-де всё гадко и глупо и всё надо гнуть насильно и на иностранный манер <…> В чем же, спрашивается, гражданский подвиг рассказа (литературный — в уродстве и несообразности целого)? Очевидно, что главная цель умилостивить героев «Русского слова» и тому подобных, которые так взъелись на автора за «Отцов и детей». Эта цель достигнута, к стыду автора»[327]. Любовная коллизия «Дыма» также вызвала яростные нападки Фета, потому что, как он считал, Тургенев предлагал ее разрешить, исходя из моральных принципов «прогрессистов»[328].
Отвечая на письма Фета, Толстой коснулся только нравственно-этических проблем, поставленных в романе. «Я про „Дым“ думаю то, — писал он, — что сила поэзии лежит в любви, — направление этой силы зависит от характера. Без силы любви нет поэзии <…> В „Дыме“ нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна» (Толстой, т. 61, с. 172).
Скрытая полемика с автором «Дыма» содержится и в «Истории одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина. Прочитав очерк «Войны и просвещение», Тургенев писал 27 января (8 февраля) 1870 г. П. В. Анненкову: «Во втором нумере „Отечественных записок“ я уже успел прочесть продолжение „Истории одного города“ Салтыкова — и хохотал до чихоты. Он нет, нет — да и заденет меня; но это ничего не значит: он прелестен».
Тургенев, очевидно, усмотрел со стороны Салтыкова-Щедрина полемические выпады в его адрес по поводу концепции цивилизации, обосновывавшейся Потугиным[329].
Мысли Потугина о том, что Россия должна идти по пути европейской цивилизации, вызвали страстные возражения также со стороны героя хроники Н. С. Лескова «Соборяне» (1872), протопопа Туберозова, который с горечью говорил, что «иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто», но весь вопрос в том, как завоевать «другую красавицу», «духовную самостоятельность» (см. ч. III,гл. VII).
Наряду с полемическими были и другие отклики на «Дым».
А. Ф. Писемский, сообщая Тургеневу о своем восторженном отношении к его новому роману, который оказался «величайшею и самой едкой сатирой», писал, что так же, как он, относятся к «Дыму» все умные, образованные и честные люди в Москве (Писемский, с. 218–219)[330].
Одним из этих «москвичей» был В. Ф. Одоевский, который внимательно и весьма сочувственно следил за творчеством Тургенева, хотя и вступал с ним в полемику (см. с. 454 и 493–494).
Свой отзыв о «Дыме» Одоевский набросал в 1867 г. на обороте автографа заметки об «Отцах и детях» (см.: Турьян М. А. В. Ф. Одоевский в полемике с И. С. Тургеневым. — Русская литература, 1972, № 1, с. 101).
Одоевский согласился с автором «Дыма», критиковавшим русскую действительность, почти во всем, «за исключением выводов». Он писал: «…всего грустнее то, что человек с талантом не нашел другого вывода. Много в русских недоделанного, но надобно было в книге русской жизни поискать того, что в ней написано между строк. Скажут, ничего; но и воздух — ничего, но мы им дышим. Правда и то, что большая часть одной половины понимает лишь свои обыденные выгоды и страстишки, а большая часть другой половины ничего не понимает; но есть некоторый quantum[331] и понимающий, и думающий, и болеющий.
Этот quantum есть закваска, которая рано или поздно заквасит всё русское тесто, и оно поднимется. Не надобно высказывать презрение к закваске, иначе мы век останемся при Губаревых, Ратмировых, Балебаевых, Биндасовых, Ворошиловых, Суханчиковых, Тугиных и „снисходительных“ генералах»[332]. Одоевский, призывавший к преодолению скептицизма, верил в то, что развитие науки обеспечит неуклонность исторического движения человечества по пути прогресса. Ростки этой веры он обнаружил и в «Дыме». «Есть 4 строки, доказывающие, что Тургенев еще не Мессия отчаяния и безнадежности, — писал Одоевский, приводя далее рассуждение автора романа: „Великая мысль осуществлялась понемногу; переходила в кровь и плоть; выступил росток из брошенного семени, и уже не растоптать его врагам — ни явным, ни тайным“.
То-то и есть, что не растоптали»[333].
Г. И. Успенский в очерке «По-хорошему и по-худому» (1888) из цикла «„Мы“ на словах, в мечтаниях и на деле» поставил «Дым» Тургенева в один ряд с теми произведениями, в которых нашла отражение драма, разыгравшаяся в русском обществе того времени. «Унижение человеческого достоинства — вот что именно и ужасно, что собственно и потрясает в этой современной культурной драме», — писал Успенский. — Трагическая судьба Ирины — еще одно доказательство «бесчеловечья людей, среди которых прошла ее жизнь»[334].
Положительно отнеслись к «Дыму» А. Д. Галахов и А. В. Никитенко. И тот и другой дали высокую оценку именно критической части романа, касающейся «текущей действительности»[335].
А. В. Никитенко в своем дневнике в мае 1867 г. записал: «Многие недовольны тем, что Тургенев будто бы обругал Россию. Конечно, он выказывает себя не особенно благосклонным к ней. В романе веет дух недовольства всем, что делалось и делается в ней <…> Народности нашей роман почти не касается. Весь он сатира, чуть не памфлет на наших заграничных шатунов обоего пола. Особенно достается аристократам и политикам: это им и поделом» (Никитенко, т. 3, с. 83).
В письме М. В. Авдеева к Тургеневу от 19 июня (1 июля) 1867 г. выделялись как художественное новаторство сатирические сцены «Дыма»; «любовные сцены» романа, с точки зрения Авдеева, были «прелестны, как всегда». Касаясь недостатков «Дыма», Авдеев писал: «Не удовлетворила меня мысль, которая проглядывает у Вас, о недоразвитости нашей для политической жизни и в конце — политический индифферентизм Ваш: тут бы следовало высказаться Вам, и опять-таки именно Вам, гораздо положительнее и дать свою программу <…> Теперь уже — без политических солений и пикулей нам всё кажется пресно, и это Вам доказывает, между прочим, нашу дозрелость до этой жизни. Что вся здешняя жизнь — дым, это можно говорить в минуты мизантропии, и было уже Вами высказано несравненно определеннее; но что все наши русские повороты — дым, направляемый дуновением сверху, — совершенно верно…» (Т сб, вып. 1, с. 419).
Весьма положительная оценка романа Тургенева содержалась и в письме А. Н. Плещеева к А. М. Жемчужникову от 15 (27) июля 1867 г. «Что касается до меня, — писал Плещеев, — то я от „Дыма“ пришел в неистовое восхищение. Кроме того, что это высокохудожественная вещь, напомнившая прежнего Тургенева — автора „Записок охотника“, „Рудина“ и пр., — <…> я нахожу, что и с большей частью того, что высказывает Потугин, нельзя не согласиться <…> Меткость и язвительность некоторых выражений не уступят грибоедовским и не умрут, как они. Это верно. Видно, что накоплено у человека, что не чернилами, а кровью сердца писалось, и все на него озлобились: и „Весть“, и реалисты, и английский клуб, и славянофилы»[336].
В этом же письме Плещеев сообщал Жемчужникову, что И. В. Павлов «очень озлобился на Тургенева за „Дым“». По мнению Плещеева, Павлова больше всего огорчило, что Тургенев в своем романе «общину задел»[337].
Роман Тургенева «Дым» привлекал к себе внимание критиков и исследователей русской литературы и после смерти писателя. Этот интерес никогда не был нейтральным или только эстетическим. «Дым» продолжал возбуждать споры, и споры эти всегда касались самых насущных вопросов общественной жизни. Это говорит о том, что широта сатирических обобщений образов «Дыма» сделала роман значительным явлением не только русской литературы, но и русского освободительного движения.
Созданные Тургеневым образы членов губаревского кружка оказались настолько типичными, что В. И. Ленин воспользовался ими в борьбе с врагами марксизма[338].
Одновременно с подготовкой в России отдельного издания романа в Париже в журнале «Correspondant» началось печатание «Дыма» во французском переводе А. П. Голицына (с 25 июля по 25 ноября н. ст. 1867). Перевод Голицына по просьбе Тургенева редактировал и просматривал в корректуре П. Мериме. 18 (30) ноября 1867 г. Тургенев писал Морицу Гартману, что перевод «Дыма» в «Correspondant» «не плох, но с некоторыми едва ощутимыми переделками и изменениями в иезуитском вкусе»[339].
Французского переводчика «Дыма» не удовлетворило название романа. Тургенев, соглашаясь с Голицыным, что «Fumée» по-французски звучит плохо, не мог принять и то заглавие, которое он предлагал («Современное русское общество»). В письме к Голицыну от 28 июня (10 июля) 1867 г. Тургенев замечал, что это заглавие «скорее подошло бы журнальной статье, чем художественному произведению».
Писатель дал Голицыну на выбор несколько возможных вариантов заглавия: «Между прошлым и будущим», «Без берегов», «В тумане», но все эти варианты были отброшены.
П. Мериме, будучи редактором, настоял на буквальном переводе названия романа: «Fumée». Под этим заглавием роман печатался во всех французских изданиях.
В текст французского перевода «Дыма» Тургенев внес те же поправки, что и в русское отдельное издание романа. Об этом он извещал своего переводчика 2 (14) августа 1867 г., возвращая ему очередную корректуру «Дыма»: «Я позволил себе, — писал Тургенев, — восстановить несколько фраз, которые издатель русского журнала нашел нужным выбросить, чтобы не вызвать слишком бурных протестов». В том же письме Тургенев сообщил Голицыну, что его не удовлетворил перевод текста: «Тупое недоумение — унизительно безобразно!» (с. 292). При этом Тургенев послал А. П. Голицыну собственный перевод этого «трудного места», с которым просил своего переводчика согласиться[340].
Отправляя 5 (17) августа 1867 г. А. П. Голицыну очередную корректуру «Дыма», Тургенев извещал его, что восстановил в тексте романа биографию Ратмирова, которую M. H. Катков счел должным «сократить и смягчить»[341].
Во французском переводе биографии Ратмирова, предназначенном для печатания в Париже, Тургенев исправил фразу «Этот либерализм — крестьян» (с. 316), восстановив вариант наборной рукописи. В тексте «Дыма» в «Correspondant», как и во всех последующих переизданиях французского перевода этого произведения, печаталось: «Ce libéralisme ne l’empêcha pas pourtant de faire rosser à mort cinq paysans» (Tourguénef J. Fumée. Extrait du Correspondant. Paris, (1867), p. 57; «Fumée», Paris, Hetzel, 1868, p. 140). Точно гак же был восстановлен вариант наборной рукописи во фразе: «…подошел он к… важной особе» (с. 291). В «Correspondant» было напечатано: «…il s’approche d’un très-haut personnage…» (там же, р. 36), a в отдельном издании «Дыма» во французском переводе П. Мериме оттенок, указующий на чрезвычайно высокое положение особы (царь или наследник), ставшей покровителем Ирины, был еще усилен: «…il s’approche d’un très… très-haut personnage…» («Fumée», Paris, 1868, p. 88).
Устранив во французском переводе «Дыма» искажения текста «катковской цензуры», Тургенев не счел нужным ввести в него дополнения, сделанные для отдельного русского издания романа. Из всех вставок, сделанных Тургеневым в речи Потугина (см. с. 526), во французский перевод романа он ввел только одну, да и то не полностью (см. текст: «Неужели же не пора — закидать можем» — с. 324–325).
В качестве предисловия ко второму французскому изданию «Дыма» («Fumée», 1868 Paris, Hetzel) была приложена статья П. Мериме о Тургеневе, в которой сказано: «Я слышал, что санкт-петербургская аристократия негодовала при появлении романа: она увидела в нем сатиру на себя, тем более обидную, что изображение отличалось большим сходством с оригиналом. Посетители любого салона находили здесь свои портреты <…> В действительности г-н Тургенев не писал ни портрета, ни сатиры. Виновен ли он в том, что, наблюдая природу, создаст правдивые образы?»[342].
Первый немецкий перевод «Дыма», принадлежащий Фридриху Чишу, был папечатан в «Higascho Zeitung» за 1867 г. (№ 222–256). В письме к Морицу Гартману от 18 (30) ноября 1867 г. Тургенев характеризовал перевод Чиша как «точный, но сухой и прозаический».
29 ноября (11 декабря) 1867 г. Тургенев известил Б. Э. Бере о своем согласии на отдельное издание этого перевода, но одновременно потребовал, чтобы в текст нового немецкого издания были включены дополнения, вошедшие в салаевское издание «Дыма». Среди страниц, указанных Тургеневым Бере, были не только те, которые содержали текст, испорченный в «Русском вестнике» «катковской цензурой», но и страницы с дополнениями, сделанными Тургеневым в речах Потугина ужо после опубликования романа в журнале M. H. Каткова. Сличение текста немецкого издания «Дыма» (Rauch. Aus dem Bussischen des Iwan Turgenjew. Autorisierte Ausgabe, Mitau, 1868, S. 48–51, 127–129, 144, 279) с русским текстом показывает, что все пожелания Тургенева были выполнены. Несмотря на это, Тургенев остался недоволен этим изданием, так как переводчик, по мнению автора, высказанному в письме к Морицу Гартману от 15 (27) мая 1868 г., не только неточно передал текст романа, но и выбросил «всё, что не является грубо и откровенно банальным»[343].
В 1868 году в еженедельнике при аугсбургской газете «Allgemeine Zeitung» с 10 апреля по 10 июля (№ 15–28) был напечатан новый перевод «Дыма», сделанный Морицом Гартманом и получивший высокую оценку Тургенева. Он писал по этому поводу переводчику: «…мне хочется расцеловать Вас, так легок, прекрасен и свободен перевод. Это шедевр!»
Интерес к «Дыму» в Германии не ослабевал и в последующие годы. Так, например, немецкий писатель Теодор Фонтане в одном из своих писем (1881 г.) отметил, что «Дым» — «первоклассное произведение» и что он считает только таких людей, как автор этого романа, истинными писателями[344].
Сразу же после выхода в свет отдельного издания «Дыма» появились отклики на этот роман и в Англии. В лондонском журнале «Athenaeum» была напечатана обстоятельная рецензия, анонимный автор которой очень высоко оценил новое произведение Тургенева. Особое внимание рецензент уделил сатирической стороне «Дыма», отметив, что если в прежних романах, борясь с недостатками представителей русского общества, Тургенев «наказывал их как отец», то в «Дыме» он «карает как разрушитель»[345]. Автор рецензии настойчиво рекомендовал перевести «Дым» на английский язык. Однако, когда появился первый перевод («Smoke, or Life at Baden». By I. Tourguenef, 2 vols. R. Bentley, 1868), он же вынужден был дать ему весьма нелестную оценку[346].
Кроме переводов на французский, немецкий и английский, при жизни Тургенева вышли в свет также переводы «Дыма» на итальянский (1869)[347], шведский (1869), голландский (1869), датский (1874), сербский (1869)[348], польский (1871), чешский (1870), словацкий (1881), венгерский (1869) и румынский (1882)[349] языки.
«Conversation» — дословно «разговор» (франц.), сокращенное название Конверсационсгауза, то есть места, где собирались посетители курорта. Баденский конверсационсгауз «представлял собою высокое и длинное здание казарменного вида под черепичного кровлею, с большими колоннами и маленькими окнами». Средний корпус его был занят залами рулетки, в правом крыле помещались читальни, а в левом — ресторан и кофейня Вебера. Тургенев очень точен в описании Баден-Бадена. С. А. Андреевский, специально изучавший в 1898 г. все места знаменитого курорта, названные в «Дыме», помимо Конверсационсгауза нашел и «русское дерево», и «Старый замок», и «Hôtel de l’Europe», в котором проживали Ратмировы (см.: Андреевский С. А. Город Тургенева. — В кн.: Литературные очерки. СПб., 1903, с. 280–288; ср.: Головин К. Мои воспоминания. СПб., 1908. Т. 1, с. 359–360).
Оркестр в павильоне играл то попурри из «Травиаты», то вальс Штрауса, то «Скажите ей»… — «Травиата» — опера Верди (Verdi) Джузеппе (1813–1901), написанная им в 1853 г. по драме А. Дюма-сына «Дама с камелиями». Штраус (Strauß) Иоганн (1825–1899) — австрийский композитор, создававший преимущественно танцевальную музыку. «Скажите ей!» — романс на слова Е. П. Ростопчиной «Когда б он знал», музыка кн. Е. В. Кочубей; издан в Петербурге в 1857 г., с 1863 г. входил во все популярные песенники.
…в салоне принцессы Матильды… — Матильда Бонапарт (Bonaparte; 1820–1904) — племянница Наполеона I и двоюродная сестра Наполеона III.Ее салон, пользовавшийся известностью в парижских литературных и художественных кругах, посещали, в частности, Мериме, Флобер, Тургенев.
…из старых альманахов «Шаривари» и «Тентамарра»… — «Шаривари» (Le Charivari) — еженедельный иллюстрированный сатирический журнал, издававшийся в Париже с 1832 г. «Тентамарр» (Le Tintamarre) — французский литературный, театральный и музыкальный юмористический журнал, уделявший на своих страницах значительное место модам и рекламе; основан в 1843 г.
…«вся знать и моды образцы». — Не совсем точная цитата из «Евгения Онегина». У Пушкина: «Тут был однако цвет столицы, и знать и моды образцы» (глава восьмая, строфа XXIV).
…графини Воротынской. — Тургенев имеет в виду изображенную под этим именем В. А. Соллогубом в повести «Большой свет» (1840) светскую львицу, законодательницу мод.
…воображающее, что золотая булла издана папой и что английский «poor-tax» есть налог на бедных. — Здесь имеется в виду самая известная из «золотых булл» — государственная грамота, изданная германским императором Карлом IV в 1356 г. Этот документ совершенно устранял вмешательство папы Римского в государственные дела германской империи. «Poor-tax» (или «poor-rate») — закон, принятый в Англии в 1601 г. при королеве Елизавете; дал приходам право взимать особый налог в пользу бедных соразмерно с доходом каждого владельца недвижимого имущества, находившегося в пределах прихода.
…та самая, у которой на руках умер Шопен… — В последние минуты жизни Шопена при нем находились его сестра Людвига и Дельфина Потоцкая. Последней Шопен посвятил в 1836 г. концерт (f-moll, оп. 21).
…проникнутых не столько западною теорией о вреде «абсентеизма»… — Абсентеизм (лат. absentia, отсутствие) — уклонение избирателей от участия в выборах. В некоторых странах применяются наказания за неосуществление избирательного права. Во время Крымской войны офицеры ополчения избирались на уездных дворянских собраниях.
…она Штрауса читала… — Имеется в виду Штраус (Strauß) Давид Фридрих (1808–1874), немецкий философ, автор 2-томной книги «Жизнь Иисуса» (1835–1836), в которой отрицалась божественность Христа.
О чем это сочинение? — Обо всем… — Реминисценция из «Горя от ума» Грибоедова; ср. слова Репетилова о сочинениях Ипполита Маркелыча Удушьева:
…вроде, знаешь, Бёкля… — Бокль (Buckle) Генри Томас (1821–1862) — английский историк и социолог; его двухтомное сочинение «История цивилизации в Англии» (1857–1861) было переведено в 1864 г. на русский язык и пользовалось успехом в русских демократических кругах.
…финал из «Эрнани» играют. — Речь идет об опере Джузеппе Верди, написанной в 1844 г. на сюжет одноименной драмы В. Гюго.
…о вчерашней статье в «Азиатик джернал» о Ведах и Пуранах… — Из контекста ясно, что имеется в виду английский журнал, полное название которого: «The Asiatic Journal and Monthly Register for British India and its Dependencies»; основан в 1816 году. Веды — древнейшие индийские священные книги. Пураны — особый вид эпических поэм в древнеиндийской литературе.
…толковал о жившем до Фидиаса ваятеле Онатасе… — Фидий (род. в V веке до н. э.) — древнегреческий скульптор, живописец и архитектор. Онат — древнегреческий ваятель, принадлежавший к эгинской скульптурной школе; жил в перьой половине V века до н. э.
…называл Бастиа́ дураком и деревяшкой ~ и всех физиократов»… — Бастиа́ (Bastia) Фредерик (1801–1850) — французский вульгарный экономист, автор «Экономических софизмов» (1846) и «Экономических гармонии» (1849). Физиократы — одно из направлений буржуазной политической экономии в середине XVIII века. Его характерные черты — антиисторизм и отождествление общественных законов с законами природы.
…замечанием о Маколее… — Маколей (Macaulay) Томас Бабингтон (1800–1859) — английский историк, публицист и государственный деятель, автор 5-томного труда «История Англии от восшествия на престол Якова II» (1849–1861).
…что же до Гнейста и Риля… — Гнейст (Gneist) Рудольф Генрих (1816–1895) — германский государствовед и политический деятель. Риль (Riehl) Вильгельм Генрих (1823–1897) — немецкий публицист и писатель.
…но Прасковья Яковлевна — как она благородно с мужем разошлась! — Намек на Авдотью Яковлевну Панаеву, которая стала гражданской женой H. A. Некрасова. В черновом автографе первоначально было «Авдотья Яковлевна» вместо «Прасковья Яковлевна».
Читали вы «Mademoiselle de la Quintinie». — «Мадемуазель ла Кентини» — роман Жорж Санд (1804–1876), написанный ею в 1863 г. и направленный против узко религиозного воспитания молодых девушек.
…надо всем, всем женщинам запастись швейными машинами и составлять общества. — Намек на идеи Н. Г. Чернышевского о женской эмансипации, развитые им в романе «Что делать?» (1862).
По методе Лассаля прикажете или Шульце-Делича? — Шульце-Делич (Schulze-Delitsch) Герман (1808–1883) — немецкий буржуазный экономист и политический деятель; с 1849 г. проводил среди немецких рабочих и ремесленников кампанию за создание кооперативных товариществ и ссудо-сберегательных касс. Лассалъ (Lassalle) Фердинанд (1825–1864) — немецкий мелкобуржуазный социалист; в начале 1860-х годов примкнул к рабочему движению, призывал к созданию производительных ассоциаций рабочих с государственным кредитом и под контролем государства. В 1864 г. Лассаль издал экономический труд («Herr Bastiat-Schultze von Delitzsch, oder Kapital und Arbeit»), в котором вступил в полемику с Бастиа и Шульце-Деличем.
Община… Понимаете ли вы? Это великое слово! — В начале 1860-х годов между «Современником» и «Колоколом» велась полемикa об исторической роли и значении крестьянской общины. Герцен доказывал, что социализм возможен только в России, благодаря тому, что в ней сохранилась общинная собственность на землю. Чернышевский, разделяя точку зрения Герцена на общину как на основу будущего социалистического устройства России, опровергал, однако, утверждение своего оппонента, что Запад не способен к социальному возрождению. Тургенев считал, что «община и круговая порука очень выгодны для помещика, для власти», о чем он писал 29 ноября (11 декабря) 1869 г. А. А. Фету. Не верил Тургенев и в революционные стремления крестьянства. Он утверждал, что сотрудники «Колокола» приписывают народу совершенно чуждые ему демократически-социальные тенденции, не видя того, что народ «консерватор par exellence и даже носит в себе зародыши <…> буржуазии в дубленом тулупе» (см. письма Тургенева к Герцену от 13 (25) декабря 1867 г. и 26 сентября (8 октября) 1862 г.).
…что значат эти пожары… эти… эти правительственные меры против воскресных школ, читален, журналов? — Петербургские пожары начались в ночь с 15 на 16 мая ст. ст. 1862 г. 28 мая возник самый большой пожар в центре города: горели Апраксин двор и Щукинский рынок. Герцен в «Колоколе» утверждал, что поджигателей следует искать «в полиции» (Герцен, т. 16, с. 262). Царское правительство, назвав виновниками пожаров «поляков, студентов и революционеров», усилило реакционность курса внутренней политики. В связи с террористическими действиями царского правительства Герцен писал в статье «Молодая и старая Россия»: «„День“ запрещен, „Современник“ и „Русское слово“ запрещены, воскресные школы заперты, шахматный клуб заперт, читальные залы заперты, деньги, назначенные для бедных студентов, отобраны, типографии отданы под двойной надзор, два министра и III отделение должны разрешать чтение публичных лекций; беспрестанные аресты, офицеры, флигель-адъютанты в казематах» (Герцен, т. 16, с. 199).
А несогласие крестьян подписывать уставные грамоты? — Уставная грамота — документ, определяющий экономические взаимоотношения помещиков и крестьян после отмены крепостного права. В статье «Разбор нового крепостного права» Н. П. Огарев писал: «Старое крепостное право было общее и прилагалось равно ко всякому частному случаю. Оно подразумевалось. Уставная грамота есть засвидетельствованный (юридически) акт крепостного права для каждого отдельного случая <…> новое крепостное право такое же зло, как и старое» (Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. М., 1952. Т. 1, с. 481). О своем отношении к основному документу крестьянской реформы — «Положению о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» — и о расхождениях в этом вопросе с Н. П. Огаревым Тургенев писал Герцену в 1861–1862 годах и В. Ф. Лугинину 26 сентября (8 октября) 1862 г.
…что происходит в Польше… — В июне 1862 г. в Польше было совершено покушение на вел. князя Константина Николаевича, наместника Царства Польского, в связи с чем усилились репрессии против польских патриотов и был произведен ряд арестов и казней.
В начале 1863 г. национально-освободительное движение в Польше вылилось в вооруженное восстание против русского самодержавия. Разве вы не видите со узнать его мнение? — В данном случае Губарев повторяет слова М. А. Бакунина из его статьи «Русским, польским и всем славянским друзьям»: «Изучая их (сознательные и бессознательные желания народа), мы сблизимся больше с народом <…> Но боже избавн нас от одной ошибки: не будем доктринерами, не станем сочинять конституций и наперед предписывать законы народу. Вспомним, что наше призвание иное, что мы не учи-тели, а только предтечи народа; что мы должны расчистить перед ним дорогу, и что наше дело по преимуществу — не теоретическое, а практическое» (Колокол, 1862, л. 122–123, с. 1025).
…он назвал Дрепера — Грина… — Ворошилов бессистемно перечисляет запомнившиеся ему имена деятелей различных областей науки и искусства. Дрепер (Draper) Джон Уильям (1811–1882) — историк культуры, апологет промышленной буржуазии. Фирхов (Вирхов — Virchow — Рудольф, 1821–1902) — немецкий физиолог, основатель клеточной патологии. Шелгунов Николай Васильевич (1824–1891) — публицист и литературный критик демократического лагеря. Биша́ Мари Франсуа Ксавье (1771–1802) — французский анатом, физиолог и врач. Гелъмголъц Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) — немецкий физик, математик и психолог. Стар (вероятно, Штар — Stahr — Адольф, 1805–1876) — немецкий писатель, автор ряда работ по истории литературы и искусства. Стур (очевидно, Штур — Stur — Людевит, 1815–1856) — словацкий писатель, автор труда «Славянство и мир будущего. Послание славянам с берегов Дуная» (русский перевод В. И. Ламанского был издан в Москве в 1867 г.). Реймонт (Reumont) Альфред (1808–1887) — немецкий историк и дипломат. Иоганн Миллер физиолог — Иоганн Мюллер (Müller, 1801–1858) — немецкий биолог и физиолог. Иоганн Миллер историк — Иоганн Мюллер (Müller, 1752–1809) — немецкий историк и политический деятель, автор 5-томной «Geschichte der schweizer Eidgenossenschaft», Лейпциг (1786–1808). Тэн (Taine) Ипполит (1828–1893) — французский теоретик искусства и литературы, философ и историк. Ренан (Renan) Жозеф Эрнест (1823–1892) — французский филолог и историк-семитолог. Щапов Афанасий Прокофьевич (1830–1876) — русский историк, публицист и общественный деятель демократического лагеря. Наш (Nash) Томас (1567–1601) — английский памфлетист и драматург. Пиль (Peele) Георг (1558?—1597?) — английский драматург, современник Шекспира. Грин (Green) Роберт (1560–1592) — английский драматург, современник Шекспира.
…романс Варламова… — Варламов Александр Егорович (1801–1848) — композитор, автор популярных романсов.
…Miserere из «Траватора»… — Речь идет об арии из оперы Верди «Трубадур» (по-итальянски Trovatore), написанной в 1853 г.
«Искра» — иллюстрированный сатирический журнал революционно-демократического направления; выходил в Петербурге с 1859 по 1873 г. под редакцией поэта В. С. Курочкина и карикатуриста Н. А. Степанова.
В газете толковалось о римском вопросе… — Имеется в виду освобождение Рима от французской оккупации. В августе 1862 г. Гарибальди собрал добровольцев и двинулся на Рим, но был ранен и арестован сардинскими властями. Его арест вызвал бурю протестов в различных странах мира, о чем подробно писалось в газетах.
…как у поэта Языкова, который, говорят, воспевал разгул — кушая воду… — Аналогичная точка зрения на поэзию H. М. Языкова (1803–1847) была высказана Белинским: «Поэзия Языкова, — писал он в 1847 г., — не была выражением его жизни. Оттого вино только шипит и пенится в его стихах, но не охмеляет» (Белинский, т. 10, с. 100).
…Шлезвиг-Гольштейн и единство Германии явятся на сцену… — С 1773 г. немецкое герцогство Шлезвиг-Гольштиния фактически стало провинцией Дании. В 1848-50 годах Шлезвиг-Гольштиния вела войну против датского владычества, закончившуюся ее поражением. Это вызвало негодование во всех германских герцогствах и послужило последним толчком для движения за их объединение. Шлезвиг-Гольштиния была присоединена к Пруссии в результате прусско-датской войны 1864 года.
…от яиц Леда — с самого начала. Леда — в древнегреческой мифологии дочь этольского царя, прельстившая своей красотой Зевса.
Все наши расколы, наши Онуфриевщины да Акулиновщины… — Онуфриевщина — старообрядческая секта, основанная в конце XVII века на Керженце (Нижегородская губерния) Онуфрием. Акулиновщина — разновидность хлыстовской и скопческой ересей. Старообрядчество — это «глушь, и темь, и тирания», — писал Тургенев 13 (25) декабря 1867 г. Герцену. Впоследствии писатель неоднократно изображал деспотизм руководителей религиозных сект («Странная история», 1869; «Степной король Лир», 1870). Об отношении Тургенева к расколу см.: Бродский Н. Л. Тургенев и русские сектанты. М., 1922; Левин Ю. Д. Неосуществленный исторический роман Тургенева. — В кн.: Т сб, вып. 1, с, 96-131.
…«возвратимся на первое» ~ протопоп Аввакум. — Аввакум (1620? — 1682) — основатель русского старообрядчества, сожжен по царскому указу вместе с его ближайшими единомышленниками. Выражение «возвратимся на первое» (в источнике — «на первое возвратимся») взято из его сочинения «Житие протопопа Аввакума» (1672–1675).
…образованные люди, — дрянь — будемте же верить в армяк. — Армяк — верхняя мужская одежда со сборками на талии. После петровских реформ этот вид одежды бытовал только у крестьян и мещан. Мистическая вера в народ и преклонение перед его стихийной революционностью были характерны для некоторых сотрудников «Колокола» (см., например: Бакунин М. А. Русским, польским и всем славянским друзьям. — Колокол, 1862, л. 122–123, с. 1028; Огарев Н. П. Расчистка некоторых вопросов. Там же, л. 136–138). Тургенев писал 26 сентября (8 октября) 1862 г. Герцену: «…поверь: единственная точка опоры для живой, революционной пропаганды — то меньшинство образованного класса в России, которое Бакунин называет и гнилым, и оторванным от почвы, и изменниками. Во всяком случае, у тебя другой публики нет».
…прочтите Кохановскую… — Кохановская (Надежда Степановна Соханская, 1825–1884) — писательница славянофильского направления. Имеется в виду ее роман «Рой-Феодосий Саввич на спокое», напечатанный в 1864 г. в газете «День». Тургенев тогда же, 23 апреля (5 мая) 1864 г., писал Н. В. Щербаню: «Каждое слово „Роя“ словно в мурмолке ходит, и потому всё впечатление тяжелое». Кохановская, подделываясь под народный язык, повествовала о трогательных патриархальных отношениях между русским барином и его крестьянами.
…выписал от Бутенопов чугунную, отлично зарекомендованную веялку… — Завод земледельческих орудий и машин был основан братьями Иваном и Николаем Бутеноп в Москве в 1832 г. Мардарий Аполлоныч в рассказе Тургенева «Два помещика» купил у Бутенопа молотильную машину (см. наст. изд., т. 3, с. 167 и 479).
…народность там, что ли, слава, кровью пахнут… — В данном случае утверждение Потугина направлено против славянофилов и представителей «официальной народности». Еще Белинский, полемизируя с М. П. Погодиным, писал в 1848 году: «Толкуют еще о любви как о национальном начале, исключительно присущем одним славянским племенам <…> кто-то <…> решился даже печатно сказать, что русская земля смочена слезами, а отнюдь не кровью, и что слезами, а не кровью, отделались мы не только от татар, но и от нашествия Наполеона. Не правда ли, что в этих словах высокий образец ума, зашедшего за разум вследствие увлечения системой, теориею, несообразною с действительностью?» (Белинский, т. 10, с. 24).
Odi et аmо — Катулл, LXXXVI. — Катулл Гай Валерий (ок. 84–54 до н. э.) — римский поэт-лирик. Этот дистих (LXXXV) под названием «De amore suo» («О своей любви») Тургенев приводил в письме к Фету от 2 (14) января 1861 г., советуя сделать перевод. Современный американский исследователь Ч. Финч, основываясь только на упоминании Потугиным стиха Катулла «Odi et amo», без всяких доказательств, утверждает, что в любовной коллизии Литвинова и Ирины Тургенев воспроизвел роман Катулла и Лесбии (см.: Chance y E. Finсh. — Turgenev as a student of classics. — The Classical Journal (Chicago), 1953, № 3, vol. 49, p. 117–122).
…на недостатки английского военного управления, разоблаченные «Тэймсом»… — «Таймс» («Times» — «Времена») — английская ежедневная газета, основанная в 1785 г.; издается в Лондоне. В начале Крымской войны критиковала высшее командование английских войск за малоуспешные действия. Выступления «Таймc» широко комментировались в русской печати.
…сегодня у Маркса… — Маркс — владелец книжной лавки, библиотеки и читальни в Баден-Бадене.
…перелистывал брошюру Вельйо… — Вельйо (Veuillot) Луи Франсуа (1813–1883) — французский клерикальный публицист. В 1860-х годах он выпустил ряд произведений, в том числе: «Vie de N.—S. Jésus-Christ» (1864), «Pie IX» (1863), «Odeur de Paris» (1866).
…благоговел перед Робеспьером и не дерзал громко осуждать Марата… — Русские революционные демократы расценивали деятельность Робеспьера и Марата как борьбу за освобождение человеческой личности. Белинский, например, писал в 1842 г.: «Я понял <…> кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую пенависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом» (Белинский, т. 12, с. 52).
…в «Полицейских ведомостях»… — Имеется в виду газета «Ведомости московской городской полиции», выходившая с 1848 по 1894 г.
…мышья беготня мыслей… — Ср. у Пушкина в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» (1830): «Жизни мышья беготня…».
Уж не до семибоярщины ли нам вернуться… — Семибоярщина — название правительства в России в 1610–1612 годах (состояло из семи знатных бояр), которое пошло на соглашение с польскими интервентами и предало национальные интересы.
…тотчас его под цугундер. — Выражение, встречающееся у многих русских писателей. Я. К. Грот обращался за объяснением слова «цугундер» к Тургеневу, который сообщил ему, что он слышал это слово от кавалеристов и что под цугундером разумется какой-то способ усмирения лошадей» (Труды Я. К. Грота. СПб., 1899. Т. II, с. 431). Этимологией слова цугундер после прочтения «Дыма» Тургенева заинтересовался также И. В. Ягич, посвятивший ему специальное исследование (см.: Письма И. В. Ягича к русским ученым, 1865–1886. М.; Л., 1963, с. 142 и 381–382).
Самоуправление, например, — разве кто его просит? — 1860 по 1867 год в «Колоколе» постоянно печатались статьи и корреспонденции, отражавшие нарастание в России движения за представительное самоуправление». См., например, статьи Н. П. Огарева: «Куда и откуда» (Колокол, 1862, л. 134), «Настоящее и ожидания» (Колокол, 1867, л. 242, 244–245), «Письмо к читателю „Колокола“» (Колокол, 1867, 1 августа).
Демократия вам рада, она кадит ~ да ведь это меч обоюдоострый. — Слова генерала напоминают рассуждения из книги В. Н. Чичерина «О народном представительстве» (М., 1866), где говорится: «Но свобода благотворна только для тех, кто умеет ею пользоваться. Это меч обоюдоострый» (с. 73).
«Орфей в аду» — пародийная оперетта французского композитора Жака Оффенбаха (Offenbach; 1819–1880), первая редакция которой появилась в 1858 г.
…вежливо, но в зубы! — Этот лозунг «тучного гене-рала» совпадает с политической программой «охранительного либе-рализма» — «либеральные меры и сильная власть», — провозглашенной Б. Н. Чичериным в книге «Несколько современных вопро-ов». М., 1862, с. 169 (см.: Винникова И. А. И. С. Тургенев в шестидесятые годы, с. 86).
«Есть многое на свете, друг Гораций»… — Слова Гамлета из I действия (сцена V) трагедии Шекспира.
…вычитал в газете проект о судебных преобразованиях в России… — «Основные положения преобразования судебной власти в России» были опубликованы 3 (15) октября 1862 г. (см.: СПб Вед); новые судебные уставы были утверждены правительством и обнародованы в ноябре 1864 г. (см.: Голос, 1864, № 331, 30 ноября (12 декабря)). Важнейшим завоеванием судебной реформы было учреждение в России суда, не зависевшего от администрации, уничтожение сословных судов и введение института присяжных заседа-телей. Преобразование русского судопроизводства встретило сильную оппозицию со стороны реакционных кругов, которым удалось не только затормозить процесс введения в действие новых судебных уставов, но и ограничить их применение (см.: Кони А. Ф. Судебная реформа и суд присяжных. — В кн.: За последние годы. Спб., 1898, с. 275–293).
Подите-ка развяжитесь с общим владением!.. — в «Положениях 19 февраля 1861 г. о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» было узаконено два вида собственности на землю: личная и общинная. В § 34 главы второй «Положений» указывалось: «Сельское общество может также, на основании общих законов, приобретать в собственность движимые и недвижимые имущества. Землями, приобретенными в собственность независимо от своего надела, общество может распоряжаться по своему усмотрению, разделять их между домохозяевами и предоставлять каждому участок в частную собственность или оставлять сии земли в общем владении всех домохозяев». Об отношении Тургенева к общине см. примеч. к с. 265.
Мейербер (Meyerbeer) Джакомо (1791–1864, настоящее имя Роберт Бер) — композитор, автор опер «Гугеноты», «Пророк», «Роберт-Дьявол».
Кулибин Иван Петрович (1735–1818) — механик, конструктор и изобретатель-самоучка.
Хвалить Телушкина, что на адмиралтейский шпиль лазил… — Петр Телушкин — казенный крестьянин из Ярославской губернии, мастер кровельного дела, без лесов, пользуясь только веревками, поднялся осенью 1830 г. на шпиль Петропавловского собора в Петербурге и починил крест и крыло у металлической фигуры ангела. А. Н. Оленин издал в апреле 1831 г. о нем брошюру: «О починке креста и ангела (без лесов) на шпице Петропавловского собора в С.-Петербурге». К брошюре приложен рисунок, поясняющий приемы, благодаря которым Телушкин поднялся на шпиль.
…поклонялись этакой пухлой ничтожности, Брюллову… — Тургенев, отдавая должное таланту Карла Павловича Брюллова (1799–1852), тем не менее писал, что он создавал «трескучие картины с эффектами, но без поэзии и содержания» (см.: «Поездка в Альбано и Фраскати. Воспоминание об А. А. Иванове»). Тургенев заметил также в письмо к П. В. Анненкову от 1 (13) декабря 1857 г., что «художество» в России «начнется только тогда, когда Брюллов будет убит, как был убит Марлинский».
…Хрустальный дворец возле Лондона… — здание, построенное из металла и стекла по проекту архитектора Дж. Пакстона в 1851 г. в Лондоне и служившее главным павильоном Всемирной выставки. В 1853–1854 годах Хрустальный дворец (Crystal Palace) перенесен в Сиднем, близ Лондона.
…даже самовар — не нами выдуманы. — Ср. в «Дворянском гнезде»:…«сам Х(омяко)в признается в том, что мы даже мышеловки не выдумали» (наст. изд., т. 6, с. 101).
…поднять старый, стоптанный башмак, давным-давно свалившийся с ноги Сен-Симона или Фурие… — Очевидно, имеется в виду Н. П. Огарев, напечатавший в 1866 году в «Колоколе» цикл статей под названием «Частные письма о общем вопросе», в которых излагалась история социалистических идей на Западе до Сен-Симона и Фурье включительно. Н. П. Огарев поставил перед собою задачу прояснить, что такое социализм, как он произошел, что он произвел в Европе, в каком отношении к нему стоит русская община и артель (Колокол, 1866, л. 211). Ср.: Mypaтов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов и детей». Л., 1972, с. 131.
…или статейку настрочить об историческом и современном значении пролетариата в главных городах Франции… — Намек на Н. В. Шелгунова, поместившего в 1861 г. в «Современнике» изложение книги Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» (1845) под названием «Рабочий пролетариат в Англии и во Франции». Шелгунов ответил Тургеневу в статье «Люди сороковых и шестидесятых годов» (см.: Дело, 1869, № 12, отд. «Современное обозрение», с. 16, ср.: Mуратов А. Б. И. С. Тургенев, Н. В. Шелгунов и
Я. П. Блюммер. — Вест. Ленингр. ун та, 1964, № 20, вып. 4, с. 69–74).
…назвал наконец Монфермель, вспомнив, вероятно, польдекоковский роман. — Роман французского писателя Поль де Кока (1793–1871) «Монфермельская молочница» (1827), неоднократно переводившийся на русский язык.
…чувство красоты и поэзии развивается — под влиянием той же цивилизации… — В основе этого утверждения Потугина лежит мысль Белинского, что «художественная поэзия всегда выше естественной или собственно народной» (Белинский, т. 5, с. 308). См. также: Азадовский М. К. «Певцы» Тургенева. — Изв. АН СССР. ОЛЯ, 1954. Т. XIII, вып. 1, с. 149.
…святорусский богатырь ~ «и женский пол пухол живет»… — Потугин пересказывает отрывок из былины «Дунай», приведенный в третьей статье Белинского «Древние российские стихотворения»:
…шубоньку сшил он себе кунью — воробей лети-перепурхивай. — Портрет древнерусского щеголя, нарисованный Потугиным, восходит к былинам о Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче в вариантах, воспроизведенных в 1, 2 и 3 частях труда П. Н. Рыбникова «Народные былины, старины и побывальщины», вышедшего в свет в 1861–1864 годах (см. ч. 1, с. 269, ч. II, с. 142, 179, ч. III, с. 158). Подробнее см.: Кийко Б. И. «Дым». Роман Тургенева и русские былины в записях П. Н. Рыбникова. — Т сб, вып. 4, с. 162–165.
И идет молодец ~ наш Алкивиад, Чурило Пленкович ~и молодых девках… — Алкивиад (451–404 до н. э.) — афинский государственный деятель и полководец, как пишет в его жизнеописании Плутарх, обладал величайшим искусством завоевывать любовь окружавших его людей. Чурило Пленкович — богатырь щеп (или щап), т. е. щеголь, франт, в русском былинном эпосе.
…«кровь в лице быдто у зайцы?..» — Перефразировка стиха из былины о Дунае Ивановиче: «У ней кровь-то в лице словно белого заяца» (Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. М., 1862. Ч. II, с. 45).
…римского Гелиогабала… — Гелиогабал (204–222 н. э.) — римский император, деспот и развратник.
Кельнер поставил блюдо ~ каталепсии не оказалось. — Спиритические опыты в гостиной Ратмировых описаны по личным впечатлениям. В письме к П. В. Анненкову от 19 ноября (1 декабря) 1860 г. Тургенев сообщал, что присутствовал на одном из заседаний «медиумов», «где происходили необыкновенные, сиречь комические штуки».
…о последней пиесе Сарду… — Сарду (Sardou) Викторьен (1831–1908) — французский драматург. В гостиной у Ратмировых могли говорить о его пьесе «La papillonne» («Бабочка»), поставленной в 1862 г. в Париже.
…о романе Абу… — Абу (About) Эдмон (1828–1885) — французский прозаик. В 1862 г., когда происходил разговор об Абу у Ратмировых, большой успех имел его роман «Нос одного нотариуса».
…о Патти в «Травиате»… — Итальянская оперная певица Аделина Патти (1843–1919) выступала в 1860-х годах в Петербур-гe и пользовалась большим успехом.
…прусский оркестр из Раштадта… — Раштадт — город в герцогстве Баденском. В 1849 г. в Раштадте началась баденская революция, подавленная прусскими войсками, захватившими крепость и расположившими в ной свой гарнизон.
…поручик Пирогов… — Персонаж повести Гоголя «Невский проспект» (1834).
…«le Verre d’eau» («Стакан воды»)… — пьеса французского драматурга Э. Скриба (1791–1861).
…Madeleine Brohan… — Мадлен Броан (1833–1900) — французская актриса, выступавшая в 1850–1885 годы в Théâtre Français.
…voyage… où il vous plaira — Премилые рисунки. — Речь идет о волшебной сказке Этцеля (Hetzel. Voyage où il vous plaira), изданной им в 1843 г. под псевдонимом Сталь (Stahl). Текст песенки для этой сказки на музыку Моцарта сочинил А. Мюссе. Издание было богато иллюстрировано известным французским графиком и живописцем Тони Жоанно (Tony Johannot, 1803–1852) См. об этом: Parmenie A. et Bonnier de la Chapelle С. Histoire d’un éditeur et de ses auteurs. P.-I. Hetzel (Stahl). Paris, 1953, p. 38–40. Этцель был близким знакомым Тургенева, издавал переводы его произведений на французский язык и состоял с ним в регулярной переписке.
…друзьям моим славянофилам — не худо бы призадуматься над этою былиной. — Рассуждения Потугина в данном случае совпадают с высказываниями Тургенева в письме к К. С. Аксакову от 16 (28) января 1853 г.: «Мы обращаемся с Западом, — писал там Тургенев, — как Васька Буслаев (в Кирше Данилове) с мертвой головой, — побрасываем его ногой — а сами… Вы помните, Васька Буслаев взошел на гору, да и сломил себе на прыжке шею».
Вы не будете «сеятелем пустынным»… — Ср. стихотворение А. С. Пушкина «Свободы сеятель пустынный» (1823).
Беспрерывно взвиваясь ~ и всё исчезает бесследно, ничего не достигая!.. — Ср. с рассуждениями Тургенева в письме к О. Д. Хилковой от 19 (31) января 1861 г.: «Эти три месяца прошли как дым из трубы: бегут, бегут какие-то серые клубы, всё как будто различные и в то же время однообразные».
«A tout venant je crache!» или «Бог не выдаст, свинья не съест». — Журнал русских студентов, выходивший в 1864 г. в Гейдельберге. Публикацию сохранившихся экземпляров этого издания см.: Черняк А. Журнал русских студентов в Гейдельберге. — Вопросы литературы, 1959, № 1, с. 173–183.
…произвел на него впечатление Солона или Соломона… — Тот и другой прославились своей мудростью. Солон (ок. 638–559 до н. э.) — политический деятель и социальный реформатор древних Афин. Соломон — царь объединенного Израильско-иудейского царства (ок. 960–935 до н. э.).
…под сюркуп взяли… — Сюркуп (от французского surcoupe) — картежный термин, обозначающий перекрытие карты партнера старшей картой. Это слово встречается у Герцена, Достоевского, Салтыкова-Щедрина.
…вы вступили в храм, в храм, посвященный — неземному. — Современники Тургенева полагали, что в данном случае имеется в виду дом графини Н. Д. Протасовой. К. Ф. Головин писал по этому поводу: «И обедни в ее <Н. Д. Протасовой> крошечной церкви, и ее утренние приемы по вторникам, и дававшиеся у нее балы — носили почти религиозный характер. Здесь был свет по преимуществу и его центральная точка, главный алтарь его культа. В заключительной сцене своего „Дыма“ Тургенев, кажется, намекал именно на этот дом, называя его „храмом“» (Головин К. Мои воспоминания. СПб., 1908. Т. 1, с. 143). П. Лавров, ссылаясь на толки «злых языков», связывает это описание с приемной импе-ратрицы (Вестник народной воли, 1884, № 2, с. 107–108).
…«Таинственной капли» Ф. Н. Глинки… — Религиозно-мистическая поэма Ф. Н. Глинки «Таинственная капля» была издана (в двух частях) в 1861 г. в Берлине.
У ней ум озлобленный… — Было высказано предположение, что выражение «озлобленный ум» восходит к пушкинской характеристике «современного человека» в седьмой главе «Евгения Онегина»: С его озлобленным умом, кипящим в действии пустом» (см.: Эй-ес И. Значение Пушкина для творчества Тургенева. — Лит учеба, 940, № 12, с. 72–73). Ср. также у Белинского в статье об «Евгении Онегине»: «Озлобленный ум есть тоже признак высшей натуры, потому что человек с озлобленным умом бывает недоволен не только людьми, но и самим собою» (Белинский, т. 10, с. 454; об этом см.: Муратов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов и детей», с. 58).
Автограф. 1л. Содержит текст, кончая словами «…que celle des lettres». Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 75; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, он. 29, № 327.
Автограф. Содержит текст со слов: «Печатая второе издание» и кончая словами «неизбежные недостатки», записан на полях автографа повести «Два приятеля» (см. наст. изд., т. 4, с. 630). Датирован — апрель 1868 г. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 74; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 285.
«Дым», соч. Ив. Тургенева, изд. бр. Салаевых. Москва, 1868.
«Дым», соч. Ив. Тургенева, изд. 2-е бр. Салаевых. Москва, 1868.
Впервые полностью опубликовано во втором отдельном издании «Дыма» в 1868 г., по тексту которого печатается и в настоящем издании.
В собрание сочинений впервые включено: Т, Сочинения, т. 12, с. 282.
Время написания первой части предисловия, появившейся в первом издании «Дыма» в 1868 г. — июнь-октябрь 1867 г. — определяется письмами Тургенева той поры. 31 мая (12 июня) 1867 г. Тургенев сообщил А. Ф. Писемскому, что он только еще думает «о небольшом предисловии к отдельному изданию „Дыма”», а в ноябре 1867 г. это издание уже вышло в свет.
Готовя второе отдельное издание романа, Тургенев прибавил к тексту предисловия заключительный абзац и обозначил время работы: апрель 1868 г.
В настоящем списке раскрываются условные сокращения вводимые впервые.
Этот отзыв впервые опубликован В. Архиповым в журнале «Русская литература», 1958, № 1, с. 147–149.
Характерная ошибка Тургенева: статьи Добролюбова, напечатанные в 1860–1861 годах, он относит к году выхода в свет своего романа.
Едва ли правомерна точка зрения на этот отрывок В. М. Марковича, который отказывается видеть в нем характеристику созидательной стороны базаровского нигилизма (см.: Маркович В. М. Всегда ли бесспорно «бесспорное»? — В кн.: От Грибоедова до Горького. Из истории русской литературы. Межвузовский сборник. Л., 1979, с. 149–150). Возражения В. М. Марковичу см. в статье Н. С. Никитиной «К проблеме научного комментария». — Русская литература, 1980, № 3, с. 133–136.
Состоялась ли такая встреча Тургенева со Щербанем — неизвестно.
Доказательством того, что удаление из отдельного издания последней фразы было продиктовано соображениями, не связанными с каким бы то ни было воздействием Каткова, является замечание Тургенева о ней как о «ненужном резонерстве» в письме к Н. X. Кетчеру от 2 (14) августа 1862 года.
В статье А. Батюто «Признаки великого сердца» высказывается предположение, что под влиянием Достоевского при подготовке отдельного издания романа Тургенев убрал из портретной характеристики Базарова эпитет «угреватый». Там же высказывается предположение, что реплика о Базарове как о «шуте гороховом» и замечание о «пропасти базаровского самолюбия» не были изъяты при подготовке отдельного издания потому, что в свете оценки романа Достоевским они утрачивали первоначальный оттенок злой насмешки и намекали на духовную трагедию Базарова (см.: Русская литература, 1977, № 2, с. 36–37).
См.: Козьмин Б. П. Два слова о слове «нигилизм». — Изв. АН СССР, ОЛЯ, т. X, вып. 4, М.; Л., 1951, с. 378–385; его же. Еще о слове «нигилизм» — там же, т. 12, вып. 6. М., 1953, с. 526–528. О различном употреблении термина «нигилизм» до Тургенева см. в статье: Алексеев М. П. К истории слова «нигилизм». — Сборник статей в честь академика А. И. Соболевского. Л.: Изд-во АН СССР, 1928, с. 413–417.
Прототипом Базарова Тургенев считал и некоего своего спутника по железнодорожному путешествию, сосланного потом в Сибирь. В беседе с Н. А. Островской писатель рассказывал о нем: «Я встретился с ним на железной дороге и, благодаря случаю, мог узнать его. Наш поезд от снежных заносов должен был простоять сутки на одной маленькой станции. Мы уж и дорогой с ним разговорились, и он меня заинтересовал, а тут пришлось даже ночевать вместе в каком-то маленьком станционном чуланчике. Спать было неудобно, и мы проговорили всю ночь» (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. М., 1969. Т. II, с. 69). Об этом же эпизоде рассказывает в своих воспоминаниях и Е. В. Панаева-Дягилева (см.: Русская литература, 1972, № 4, с. 122). H. M. Чернов полагает, что прототипом Базарова мог быть Виктор Якушкин (см.: Вопросы литературы, 1961, № 8, с. 188–193). Эта точка зрения ставится под сомнение Вильямом Эджертоном (см.: Русская литература, 1967, № 1, с. 149–154).
С 1862 г. «Северная пчела» — газета с реакционной репутацией — редактировалась участником революционного движения Артуром Бенни. Е. Тур в это время сочувственно относилась к демократическому движению (см. также ее отзыв о «Накануне» — наст. изд., т. 6).
Толстой. 1850–1860. Материалы, статьи./Под ред. В. И. Срезневского. Труды Толстовского музея Академии наук СССР. Л., 1927, с. 25–26.
Подробнее об этом см. в статье: Батюто А. И. Признаки великого сердца (к истории восприятия Достоевским романа Тургенева «Отцы и дети»). — Русская литература, 1977, № 2, с. 22–37. Там же (см. с. 33–34, 35) обращается внимание на пародийное сближение Достоевским, в статье «Щекотливый вопрос» (1862), англомана M. H. Каткова с тургеневским англоманом Павлом Петровичем Кирсановым.
Герой антинигилистического романа Писемского «Взбаламученное море».
О том, что невольная роль Тургенева и его романа была именно такова, свидетельствует следующая выдержка из «Отчета о действиях III отделения е. и. в. канцелярии и корпуса жандармов» за 1862 г.: «Справедливость требует сказать, что благотворное влияние на умы имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева „Отцы и дети“. Находясь во главе современных русских талантов и пользуясь симпатиею образованного общества, Тургенев этим сочинением, неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем „нигилистов“ и поколебал учение материализма и его представителей» (Центрархив, Документы, с. 165).
О других, завуалированных, отзывах Щедрина о романе Тургенева см. в статье: Никитина Н. С. Из полемики Салтыкова-Щедрина с автором «Отцов и детей» и его критиками. — В сб.: Тургенев и его современники. Л.: Наука, 1977, с. 72–77.
Речь идет о романе «Новь», который, по мысли Тургенева, должен был ему вернуть былые симпатии демократической молодежи, осуждавшей его за романы «Отцы и дети» и «Дым».
Статья В. Архипова «К творческой истории романа И. С. Тургенева „Отцы и дети“» (Русская литература, 1958, № 1) вызвала ряд полемических откликов, в которых проблемы творчества Тургенева рассматриваются как близкие нам, нашей современности. Вот перечень этих выступлений по поводу романа Тургенева: Осетров Е. Новые вариации на старую тему. — Литература и жизнь, 1958, № 33, 22 июня; Стариков Д. Актуальность и академизм. — Литературная газета, 1958, № 78, 1 июля; Бялый Г. В. Архипов против Тургенева. — Новый мир, 1958, № 8, с. 255–259; Крутикова Л. Новый журнал. — Нева, 1958, № 9, с. 241–242; Куницын Г. Научная статья… или пасквиль. — Подъем, 1958, № 4, с. 189–195; Пустовойт П. В погоне за сенсацией. — Вопросы литературы, 1958, № 9, с. 79–88; Петров С. О некоторых вопросах изучения творчества И. С. Тургенева в школе. — Литература в школе, 1958, № 5, с. 11–15; Дементьев А. Критические заметки. — Новый мир, 1958, № 11, с. 233.
Ковалевская Е. Заметки о переводах романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» на немецкий язык, — Изв. Крымск. пед. ин-та им. М. В. Фрунзе. Симферополь, 1957, с. 469–470. Там же, с. 468–486, см. характеристику последующих переводов «Отцов и детей» на немецкий язык.
Работа Тургенева над «Призраками» впервые была освещена — по печатным источникам — в статье Н. К. Пиксанова «История „Призраков”» (Т и его время, с. 164–192). В тургеневедении высказывалось мнение, что «Призраки» на протяжении своей продолжительной творческой истории имели три редакции, оформившиеся в самостоятельные произведения («Фауст», «Призраки» и «Довольно») (см.: Азадовский М. К. Три редакции «Призраков». — Уч. зап. Ленингр. гос. ун-та, серия филолог. наук, 1939, № 20, вып. 1, с. 123–154). Гипотеза эта оказалась несостоятельной, так как она не подтверждается рукописями «Призраков», которые впервые были изучены в ходе подготовки издания Т, ПСС и П, Сочинения.
Наиболее существенные варианты чернового автографа см.: Т сб, вып. 5, с. 112–146.
Свод вариантов белового автографа см.: Г, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 377–388.
См.: Кийко Е. И. «Призраки». Пометы Н. В. Щербаня на беловом автографе. — Т сб, вып. 2, с. 167–170.
В действительности из 31-й пометы Щербаня Тургенев принял во внимание только 16 (см. там же, с. 169).
Ср.: «Чудно было видеть лес сверху, его щетинистую спину, освещенную луной. Он казался каким-то огромным, заснувшим зверем и сопровождал нас широким непрестанным шорохом, похожим на невнятное ворчанье» (с. 196–197).
Ср.: «Это был Тюльерийский сад, с его старыми каштановыми деревьями, железными решетками, крепостным рвом и звероподобными зуавами на часах» (с. 210).
Цитата приведена по изданию: Достоевский и Т, с. 86, где письмо П. В. Анненкова к Тургеневу от 1 (13) января 1864 г. напечатано в отрывках (автограф — в ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 8).
См.: Гутьяр; а также: Пиксанов Н. К. История «Призраков» (Т и его время, с. 164–192); Андреева А. «Призраки» как исповедь Ив. С. Тургенева. — ВЕ, 1904, т. 5, с. 17–22. Винникова И. И. С. Тургенев в шестидесятые годы. Саратов, 1965, с. 55–65; Муратов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов и детей». Л., 1972, с. 17–26 и др.
Орлов А. «Призраки» Тургенева. (Одоевский — Гоголь — Тургенев). — В кн.: Родной язык в школе. М., 1927. Кн. I, с. 46–75.
См.: Mочульський М. Лiтературнi паралелi Шевченкiв «Сон» i «Призраки» Тургенева. — Украiна, 1924, № 3, с. 62–70; Прийма Ф. Я. Шевченко и русская литература XIX века. М.; Л., 1961, с. 308–309.
См.: Mуратов А. Б. Указ. соч., с. 14–15; Батюто А. Тургенев-романист. Л., 1972, с. 147.
См.: Раппих Хорст. Мюнхенское издание повестей Тургенева в оценке немецкой и австрийской критики. — Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 346–349. О необходимости обследовать творчество Э. По, литературу раннего французского декадентства и английского прерафаэлитизма с точки зрения выявления возможных связей «Призраков» с этой литературной традицией писал Л. В. Пумпянский в статье «Группа „таинственных повестей”» (см.: Т, Сочинения, т. 8, с. XIII, XVIII; см. также: Турьян Мариэтта. Тургенев и Эдгар По. — Studia Slavica Hung. XIX. Budapest, 1973, с. 407–415).
В статье Г. Швирца «Баден в жизни и творчестве Тургенева» высказано предположение, что одна из фресок, украшавших галерею главного лечебного корпуса в Баден-Бадене, описана в главе IV «Призраков». На этой фреске изображен рыцарь, стоящий
См.: Страхов Н. Новая повесть Тургенева (Отеч Зап, 1867, № 5, с. 169); Иванов, с. 183, 461.
См.: Пумпянский Л. В. Тургенев-новеллист. — В кн.: Т, Сочинения, т. 7, с. 5–24; Винникова И. Указ. соч., с. 53–74; Батюто А. Указ. соч., с. 38–166; Муратов А. Указ. соч., с. 7–37.
Об этом см.: Кийко Е. И. «Призраки». Реминисценции из Шопенгауэра. — Т сб, вып. 3, с. 123–125.
Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. М., 1901. Т. 2, с. 1 (перевод Ю. И. Айхенвальда).
См.: Бялый Г. Тургенев и русский реализм. Л., 1962, с. 174–175.
Одна из первых попыток проанализировать причины неприязненного отношения Достоевского к Тургеневу была сделана в книге: Никольский Ю. Тургенев я Достоевский. История одной вражды. София: Российско-болгарское книгоиздательство,1921; см. также: Долинин А. Тургенев в «Бесах». — В кн.: Достоевский. Статьи и материалы, сб. II/Под ред. А. С. Долинина. Л.: Мысль, 1925, с. 119–136.
См.: Никитина Н.С. «Призраки». Неоконченная статья М. М. Ковалевского. — Т сб, вып. 2, с. 171–172.
Там же, с. 172.
Лавров П. И. С. Тургенев и развитие русского общества. — Вестник народной воли, 1884, № 2, с. 102.
См.: Erzählungen von Iwan Turgénijew, Bd. II. Deutsch von Fridrich Bodenstedt. München, 1865.
См.: Pietsch L. Erinnerungen an Iwan Turgenjew. — Vossische Zeitung, 1883, № 425, 12 сентября, а также: T, ПСС и П, Письма, т. 5, № 1477, 1491, 1502, 1584, 1589 и примеч. к ним. См. также: Раппих Хорст. Тургенев и Боденштедт. — Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 340–342.
Список разночтений текстов перевода «Призраков» в «Revue des Deux Mondes» и в сборнике «Nouvelles moscovites» приведен в работе: Mongault H. Mérimée et la littérature russe. Paris, 1931, p. 561–581. См. также: Горохова Р. M. К истории издания сборника Тургенева «Nouvelles moscovites». — Т сб. вып. 1, с. 263–264.
См.: Перминов Г. Ф. «Довольно». Черновой автограф. — Т сб, вып. 3, с. 15.
См. указ. статью Г. Ф. Перминова в Тсб, выи. 3, с. 17.
Там же, с. 24–25.
Поэт С. А. Андреевский, почувствовав лиричность «Довольно», переложил в 1878 г. содержание глав-воспоминаний в поэму и
См. об этом: Муратов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов и детей» (60-е годы). Л., 1972, с. 33–35.
См.: Азадовский М. К. Три редакции «Призраков». — Уч. зап. Ленингр. ун-та, 1939, № 20, вып. 1, с. 138–150; Винникова И. А. И. С. Тургенев в шестидесятые годы. Саратов, 1965, с. 53–73; Левин Ю. Д. «Довольно». — Т сб, вып. 1, с. 253–254; Батюто А. И. Тургенев-романист. Л., 1972, с. 76–112, 127–137, 143–158.
Об отношении Тургенева к Паскалю см. в указ. выше книге А. И. Батюто, с. 61–75.
См.: Страхов Н. Новая повесть Тургенева (Отеч Зап, 1867, № 4, с. 169–170); Иванов, с. 183–184, 461.
О совпадениях некоторых философских суждений в «Довольно» и «Призраках» с высказываниями Марка Аврелия, Сенеки, Све-тония см. в указ. выше книге А. И. Батюто, с. 103–148.
Там же, с. 83–84, 87, 131; Муратов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов и детей» (60-е годы), с. 33.
См.: Пиксанов Н. К. История «Призраков». — Т и его время, с. 167–168, 185; указ. выше статью М. К. Азадовского, с. 138–150; книгу И. А. Винниковой «И. С. Тургенев в шестидесятые годы», с. 53–73.
Бялый Г. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962, с. 174; Батюто А. И. Тургенев-романист, с. 67–68, 74–75.
См.: Алексеев М. П. Комментарии к «Стихотворениям в прозе». — Т, ПСС и П, Сочинения, т. XIII, с. 628.
См.: Турьян М. А. В. Ф. Одоевский в полемике с И. С. Тургеневым (по неопубликованным материалам). — Русская литература, 1972, № 1, с. 95–102, 97.
Лит Насл, т. 22–24, с. 229.
Буренин сравнивает начало «Довольно» с известной лирической пьесой Джакомо Леопарди «К самому себе» («A se slesso», 1836) в переводе Л. Г. Граве (см. указ. выше книгу Буренина, с. 167).
Об этом см.: Мостовская Н. Н. Г. Успенский и Тургенев. — В кн.: Пятый межвузовский тургеневский сборник. Тургенев и русские писатели. Курск, 1975, с. 61–62.
См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 405; Фойницкий В. Н. О некоторых источниках фразеологии произведений В. И. Ленина. — Русская литература, 1980, № 1, с. 103.
См. также: Абрамов И. С. Из забытых родственных воспоминаний об И. С. Тургеневе. — Звенья, т. 8, с. 262–264.
См.: Перминов Г. Ф. «Собака». Черновой автограф. — Т сб, вып. 3, с. 28–44.
В дневниковой записи А. Н. Якоби от 17 апреля ст. ст. 1864 г. по поводу «Собаки» сказано: «очень наивная» (см.: Лобач-Жученко Б. Б. Тургенев и М. А. Маркович. — Т сб, вып. 5, с. 377).
См. письмо Ф. М. Достоевского к Тургеневу от 14 декабря ст. ст. 1864 г. — Достоевский, Письма, т. 1, с. 380–381.
См. варианты беловых автографов — Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 390–395.
Близость «Собаки» к гоголевским традициям отмечал С. Н. Сергеев-Ценский в своей беседе с М. Горьким: «Я передал этот рассказ довольно подробно, так как за свою жизнь перечитывал его раза три, и он нравился мне неизменно Почему нравится? Главным образом потому, конечно, что мастерство рассказчика доходит тут до предела… Читателю преподносится явная небылица, но с таким искусством, так реально выписаны все частности, такие всюду яркие, непосредственно из жизни выхваченные штрихи, что трудно не поверить автору По этой же причине очень люблю я, начиная с детских лет, и гоголевского „Вия”» (Сергеев-Ценский С. Н. Повести и рассказы и др. Симферополь, 1963, с. 615–616).
См. об этом: Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962, с. 207–208, 214–215; Зельдхейи-Деак Ж. «Таинственные повести» Тургенева и русская литература XIX века. — Studia Slavica, Budapest, 1973, t. XIX, fasc. 1–3, p. 362; Typьян M. A. «Таинственные повести» В. Ф. Одоевского и И. С. Тургенева и проблемы русской психологической прозы. Автореф. канд. дисс, Л., 1980, с. 19–20.
См.: Passage Charles E. The Russian Hoffmanists. The Hague, 1963, p. 192–194.
См. указ. выше автореферат M. A. Турьян, с. 19–20.
См.: Горохова Р. М. К истории издания сборника Тургенева «Nouvelles moscovites». — Т сб, вып. 1, с. 257–260.
Наборная рукопись «Дыма» считалась затерявшейся в России (см.: Т, Сочинения, т. 9, с. 417), так как, описывая этот автограф, А. Мазон не указал, что на нем имеются следы типографской краски и пометы наборщиков.
Образы Татьяны и Капитолины Марковны Шестовых, как свидетельствуют современники, более, чем другие, соответствовали своим прототипам. См.: Грот К. Я. Воспоминания об О. А. Тургеневой и H. M. Еропкиной. (К вопросу о прототипах персонажей «Дыма»), а также: Назарова Л. Н. Тургенев и О. А. Тургенева. — Т сб, вып. 1, с. 293–303.
Русланов Н. Русские belles lettres в Баден-Бадене. (По поводу романа «Дым»). — В кн.: Новые писатели. Пб., 1868. Т. 1, с. 288.
Письмо А. Н. Плещеева цитируется по автографу (ЦГАЛИ, ф. 639, оп. 2, ед. хр. 78,л. 15), так как в публикации (Рус Мысль, 1913, кн. VII, с. 121) фамилии опущены. Генрих Викентьевич Вызинский (1834–1879) — московский историк и публицист, впоследствии видный деятель польской эмиграции.
См.: Муратов А. О «Гейдельбергских арабесках» в «Дыме» И. С. Тургенева. — Русская литература, 1959, № 4, с. 201.
Чешихин-Ветринский В. К созданию «Дыма», с. 293–295. Ср.: Муратов A.B. Тургенев в борьбе с правительственной реакцией. — Филологические науки, 1964, № 1, с. 157. Дополнительные материалы, касающиеся биографий прототипов «Дыма», см.: Т, Сочинения, т. 9, с. 418–427.
Аналогичная запись имеется также в набросках плана «Призраков» (см. с. 473).
Тургенев писал 28 ноября (10 декабря) 1865 г. П. В. Анненкову, что он «принялся за сочинение романа» «с легкой руки» Боткина.
Наиболее существенные варианты чернового автографа наборной рукописи и прижизненных изданий «Дыма» опубликованы: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 397–447 и в сб.: И. С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества. / Под ред. акад. М. П. Алексеева. Л., 1981.
См.: Бялый Г. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962, с. 190–191.
В письме к Герцену от 23 октября (4 ноября) 1860 г. Тургенев писал: «… город Гейдельберг отличается сочинением сплетней: про меня там говорят, что я держу у себя насильно крепостную любовницу и что г-жа Бичер-Стоу (!) меня в этом публично упрекала, а я ее выругал». См. также «Письма М. В. Авдеева к И. С. Тургеневу» — Т сб, вып. 1, с. 409. Характеристика гейдельбергской и женевской эмиграции дана в книге: Козьмин Б. П. Из истории революционной мысли в России. М., 1961, с. 488–573.
Варианты наборной рукописи см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 423–443.
Этот черновой отрывок не зафиксирован в книге Мазона «Manuscrits parisiens d’Ivan Tourguénev». Paris, 1930), не учтен он и в Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, где напечатан роман «Дым».
Публикацию вариантов этого автографа см. в сб.: И. С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества. / Под ред. акад. М. П. Алексеева, Л., 1981.
Публикацию вариантов этого чернового автографа см. в сб.: И. С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества. / Под ред. акад. М. П. Алексеева, Л., 1981.
После слов: «перед Губаревым чуть не ползает» (с. 272) — было: «Видели вы у него на столе большой портрет в черной раме? Он всюду его с собою возит, словно образ. Это портрет его покойной жены, на которую он таинственно намекает как на существо возвышенное, как на глубокую натуру, а она была простая баба, да даже и не простая, а с претензиями — дура пошлая, одним словом; но оставила ему капитал в 80 000 руб. сер. Он только из-за этого капитала и женился на ней. Все это знают-с, а все ему поддакивают, когда он говорит о покойнице. Право, иногда невольно подумаешь, что у нас нет ни нравственности, ни безнравственности, а есть удача или неудача. И хоть бы умен был [г-н Губарев] этот господин».
Вместо текста: «Литвинов рассердился бы — Литвинов не пошевелился» (с. 398) — было:«Литвинов вспыхнул; он еще больше рассердился бы, если бы не то мертвое бремя, которое лежало у него на сердце.]— Какого чёрта вы мне „ты“ говорите, — обратился он к Биндасову, — вы бы лучше деньги мне отдали, которые чуть не украли у меня. А я вовсе не сюда приехал и к вашему тупому олуху вовсе не намерен идти.У Суханчиковой глаза чуть не выскочили. Бамбаев присел, Ворошилов дважды щелкнул каблуками. Сам Биндасов попятился.— Деньги! — пробормотал он, — деньги, вона, чего [еще] выдумал».
После слов: «… приблизилась к двери спальни» (с. 373) — было:«Нет, я не упрекаю вас… я об вас жалею. Я убеждена, что вы не стали бы мне говорить… об этом новом чувстве, если бы оно не было… очень сильно. Но сами вы не ждете себе много радости — хотя, мне кажется, вы напрасно боитесь погибели. Если бы, по крайней мере, то, что заменило наши отношения, было… в том же роде. А то я и счастья вам не могу желать».
Вместо текста: «А стоило бы только — и прежде нас!» (с. 273) — было:«А дело разрешается очень просто: стоило бы только действительно смириться (а то мы всё лишь толкуем о смирении) и прямо сознаться, что мы, славяне, народ второстепенный, менее одаренные, хуже поставленные меньшие братья, которым следует и учиться и заимствовать у старших. Для гордости язвительно, да ведь давно уже сказано, что правда колется. А признайте-ка эту правду, посмотрите, как говорится, чёрту в глаза — и всё тотчас поплывет как по маслу. Всем противоречиям, мудрствованиям, ломаниям и вычурам конец. Всё ясно, как дважды два четыре, всяк знает, что ему делать, благо выдумывать ему нечего — остается только брать готовое.— À la Петр Великий, — заметил Литвинов.— Именно, именно! Наши дела гораздо бы лучше шли, если б мы почаще с ним справлялись! Я, между прочим, доложу вам, иронии не боюсь, — прибавил Потугин. — Я обстреленная птица».Остается неясным, выбросил ли Тургенев этот текст по совету друзей или под нажимом M. H. Каткова.
См.: Муратов А. Б. О заглавии романа И. С. Тургенева «Дым». — Вестник Ленинградского университета, 1962, № 2, серия истории, языка и литературы. Вып. 1, с. 159–161.
Сокращен и смягчен был текст на с. 317: «Отец его был — и вышел в гвардию»; там же были вычеркнуты слова: «большей частью на чужих лошадях»; вместо текста: «… генерал Ратмиров чп пути открытыми» было напечатано: «… генерал Ратмиров знал себе цену». Другие искажения текста романа в публикации «Русского вестника» см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 444–447.
Первое отдельное издание «Дыма» вышло в свет в начале ноября ст. ст. 1867 г. (см. письмо П. В. Анненкову от 14 (26) ноября 1867 г.), хотя на титульном листе указан 1868 г.
Эти проблемы уже в течение нескольких лет были предметом полемики между «Современником» и «Колоколом» (см., например, статью Н. Г. Чернышевского «О причинах падения Рима (Подражание Монтескье)»). — Совр, 1861, № 5, и ответ А. И. Герцена «Repetitio est mater studiorum». — Колокол, 1861, 15 сентября, л. 107).
См.: Вялый Г. А. «Дым» в ряду романов Тургенева. — Вестник ЛГУ, 1947, № 9, с. 94–98; Петров С. М. И. С. Тургенев. Творческий путь. М.: ГИХЛ, 1961, с. 437–466; Муратов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов и детей». Л., 1972, с. 124–144; ср. Винникова И. А. Вновь о «Гейдельбергских арабесках» в романе И. С. Тургенева «Дым». — В сб.: Проблемы формирования реализма в русской и зарубежной литературе XIX–XX веков. Саратов, 1975, с. 19–36.
См.: Пумпянский Л. В. «Дым». Историко-литературный очерк (Т, Сочинения, т. 9, с. IX–X); Бялый Г. А. «Дым» в ряду романов Тургенева, с. 98–99; Петров С. М. И. С. Тургенев. Творческий путь, с. 428–429.
Винникова И. А. И. С. Тургенев в шестидесятые годы. Саратов, 1965, с. 78–88.
Ср., например, Белинский, т. 10, с. 9–13, 29–30 и 281–282.
См.: Бродский Н. Л. Белинский и Тургенев. — В сб.: Белинский — историк и теоретик литературы. М.; Л., 1949, с. 323–342.
В «Воспоминаниях о Белинском», излагая точку зрения Белинского, Тургенев писал: «Принимать результаты западной жизни, применять их к нашей, соображаясь с особенностями породы, истории, климата, — впрочем, относиться и к ним свободно, критически, — вот каким образом могли мы, по его понятию, достигнуть наконец самобытности, которою он дорожил гораздо более, чем обыкновенно предполагают». Ср. с этим рассуждение Потугина: «Кто же вас заставляет — даст свой сок» (с. 273).
Ср.: Белинский, т. 10, с. 202, 368–370.
См.: Батюто А. И. С. Тургенев в работе над романом «Дым». — Русская литература, 1960, № 3, с. 156–160.
Обзор критических статей о «Дыме» см.: Кузнецова В. Критическая борьба вокруг романа И. С. Тургенева «Дым». — Уч. зап. Калинингр. пед. ин-та, 1961, вып. 9, с. 10–33.
Рассказу о расхождениях Герцена с «молодой эмиграцией» посвящены несколько глав VII т. «Былого и дум». Общественно-политические причины раскола в русской эмиграции 1860-х годов исследованы Б. П. Козьминым в статье «Герцен, Огарев и „молодая эмиграция“» (Козьмин Б. П. Из истории революционной мысли в России. М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 483–577).
См. «Воспоминания о Белинском» И. С. Тургенева и письмо Тургенева к М. В. Авдееву от 30 марта (11 апреля) 1867 г.
См. письмо Д. И. Писарева Тургеневу (Писарев, т. 4, с. 424) и письмо Н. А. Некрасова Д. И. Писареву (Некрасов, т. 11, с. 85–86).
Писарев, т. 4, с. 424–425.
Н. К. Михайловский в это время по приглашению П. А. Гайдебурова вел критической отдел газеты «Гласный суд» (см.: Mихайловский Н. К. Литературные воспоминания и современная смута. СПб., 1900. Т. 1, с. 42–43).
Лавров П. И. С. Тургенев и развитие русского общества. — Вестник народной воли, 1884, № 2, с. 106
Там же, с. 107–108.
«Письмо Потугина о разных современных явлениях и преимущественно о том, что „дым отечества нам сладок и приятен“» (СПб Вед, 2867, № 180, 2 (14) июля).
См.: Весть, 1867, № 49, 1 мая ст. ст. и № 149, 29 декабря ст. ст.
Весть, 1867, № 59, 24 мая (5 июня); ср.: Муратов А. Б. Тургенев в борьбе с правительственной реакцией. (К истории некоторых образов «Дыма»). — Филологические науки, 1964, № 1, с. 161.
См.: Никитин С. Л. Славянские комитеты в России в 1858–1876 годах. М., 1960, с. 156–259.
Страхов H. H. Последние произведения Тургенева. — Заря, 1871, № 2. Критика, с. 24.
Соловьев Н.И. Дым отечества. — Всемирный труд, 1867, № 5, с. 193.
Миллер О. Ф. Об общественных типах в повестях И. С. Тургенева. — Беседа, 1871, № 12, с. 270.
См.: Клевенский М. И. С. Тургенев в карикатурах и пародиях. — Гол Мин, 1918, № 1–3, с. 203–209.
Новь, 1888, № 20. т. 23, с. 20!.
См.: Мордовченко Н. Неизвестный экспромт Тютчева. (По поводу повести Тургенева «Дым»). — Звезда, Л., 1929, № 9, с. 202–203.
Стихотворение Ф. И. Тютчева «Дым» было напечатано в «Отечественных записках» (1867, № 5, кн. I, отд. 1, с. 181–182), вслед за статьей о «Дыме» H. H. Страхова.
Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. М., 1962, с. 268.
Н. Н. Страхов впоследствии в письме к Л. Н. Толстому противопоставил изображение «светской истории» в «Дыме» и в «Анне Карениной», упрекая Тургенева в том, что в его романе «страсть
См.: Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина. М., 1963, с. 54–55.
Высказано предположение, что, создавая «гейдельбергские арабески», Тургенев учел «наблюдения Писемского над бытом и нравами русской политической эмиграции» (см.: Винникова И. А. «Дым». Тургенев и Писемский. Еще раз о «гейдельбергских арабесках». — Т сб, вып. 5, с. 261–265).
количество, масса (нем.)
ГПБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 1, № 22, л. 114 об.; цит. по указ. статье М. А. Турьян, с. 101.
Там же.
Успенский Г. И. Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1054. Т. X, кн. 2, с. 55–56.
Галахов А. Д. Сороковые годы. — ИВ, 1892, № 1, с. 141.
Рус Мысль, 1913, кн. VII, с. 121.
Там же, с. 120.
См. работы Ленина «Аграрный вопрос и „критики“ Маркса» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 147, 153–154, 168, 216); «Материализм и эмпириокритицизм» (там же, т. 18, с. 214) и письма к А. А. Якубовой, Е. Д. Стасовой и Ф. В. Ленгнику (там же, т. 46, с. 54–55, с. 364). Анализ цитат Ленина из романа «Дым» Тургенева см.: Цейтлин А. Г. «Дым». — В кн.: Творчество Тургенева. Сборник статей. М.: Учпедгиз, 1959, с. 422–423; Mypaтов А. Образы романа И. С. Тургенева «Дым» в работах и письмах В. И. Ленина. — В кн.: Сборник студенческих научных работ. ЛГУ, 1963, с. 240–249.
Переводчик исключал из текста романа фразы, которые содержали с его точки зрения намек на безнравственность. О переводе на французский язык и пубчикации романа «Дым» в «Correspondant» см.: Виноградов А. К. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928; Клеман М. К. И. С. Тургенев и Проспер Мериме. — Лит Наcл, т. 31–32, с. 727–733; Горохова P. M. «Дым». Работа Тургенева над французским переводом романа. — Т сб, вып. 5, с. 250–261, а также письма Тургенева к А. П. Голицыну (см. указатель писем по адресатам) и письма Мериме к Тургеневу, А. Голицыну, г-же Делессер и Женни Дакен в издании: Mérimée Prosper. Correspondance Générale. Etablie et annotée par Maurice Parturier, II série, t. 7, Toulouse.
Автограф французского перевода этого отрывка хранится в Парижской национальной библиотеке (фотокопия: ИРЛИ, Р. I, он. 29, № 3142).
Текст этот, переведенный на французский язык самим Тургеневым, также известен и хранится в Парижской национальной библиотеке (фотокопия: ИРЛИ).
Mериме Проспер. Собр. соч. в 6-ти томах. М., 1963. Т. 5, с. 277.
О недостатках перевода Ф. Чиша см. также примеч. к указ. письму.
Fontane Theodor. Schriften zur Literatur, hrsg. H.-H. Renter. Berlin, 1960, S. 346.
Athenaeum, 1868, № 2119, 6 june, p. 789.
См. там же, № 2146, 12 dec, p. 795.
О переводах «Дыма» на итальянский язык см. письмо Тургенева к Герцену от 14 (26) октября 1869 г. и примеч. к нему.
Первым переводчиком «Дыма» на сербский язык был Илья Вучетич (см. письма к нему от 9 (21) августа и 8 (20) ноября 1869 г.).
О переводе «Дыма» на румынский язык см. в статье: Чобану В. Творчество Тургенева в Румынии. — В кн.: Румынско-русские литературные связи второй половины XIX — начала XX века. М., 1964, с. 125.