Многоуважаемая и дорогая Любовь Яковлевна.
Винюсь перед Вами: я до такой степени заболтался и недоволен всеми своими писаниями, особенно в прозе, что мне страшно и приступить к воспоминаниям о В. Ф. Коммиссаржевской, которые Вы мне заказали для альманаха. Если напишу, будет непременно ложь, т. е. словесность, т. е. кощунство. Лучше не писать. Я и вообще забрасываю статьи на долгое время и расплачиваюсь в этом отношении с последними долгами, чтобы как можно скорее уехать в деревню. Проклятый город и проклятые слова.
Простите меня за то, что не исполняю Вашего поручения.
Вы избраны в Академию (т. е. в Общество ревнителей художественного слова). Не знаю, посылают ли Вам повестки? Теперь заседания на Страстной, может быть, и не будет.
Преданный Вам Ал. Блок.
Многоуважаемый Николай Васильевич.
Спасибо Вам за вторую корректуру, я нашел порядочно много ошибок, которые и исправил. За слово «рыдучий» я держался бы, как за народное (в заговорах «Три тоски тоскучие, три рыды рыдучие»); но, если Вам не нравится вычеркните его.
Желаю Вам светлой Пасхи. Я скоро уеду в деревню.
Преданный Вам Ал. Блок.
Мама, ремонт очень затягивается, так что дай бог чтобы кончился к Петрову дню. Надо уж все делать как следует. Выходит, конечно, дорого, зато хорошо и удобно, дом будет совсем отделан. Приехав, ты увидишь крышу зеленую, балкон белый, печи изразцовые и нашу пристройку — двухэтажную! Я очень много этим занимаюсь, а Люба — хозяйством. Теперь работает много народу, Николай пашет, посадили картофель, сеем вику, будем чинить загоны, Владислав чистит двор, гумно и пр. после ушедшего наконец Егора, с которым поступлено непреклонно, насколько я только способен.
Пожалуйста, позови себе непременно психиатра со стороны и не скупись на деньги. Об этом пишет мне и Франц. Деньги (есть ли еще у тебя что-нибудь?) мы доставим тебе скоро: или пришлем, или Люба, которой надо лечить зуб и покупать разное для дома в Москве, привезет тебе -300 рублей. Я думаю, если ты пролечишься еще до 1 июля и позовешь постороннего доктора, — это принесет довольно существенные результаты. Ремонт почти немыслимо кончить раньше, а жить во время постройки тебе здесь будет неудобно.
Лошади работают хорошо, только у Вороного оказалась та же болезнь, что у вашей ревельской лошади, — мокрец — мокнет около копыт. Люба каждый вечер моет ногу и перевязывает, а также — палец плотнику. Мы наладили почти весь инвентарь уже — и колеса, и сбруи, и пр. — Не пишу я пока ничего — страшно хлопотно с ремонтом. Все рабочие — разных губерний и профессий — интересны, я с ними очень много разговариваю. Каменщики — тверские, печники, плотники и маляры — здешние. Тверские развитее и с идеями.
Напиши мне, как ты относишься к продолжению леченья? — То, что ты пишешь об интересе разных людей к моим стихам, мне довольно приятно, но как-то глухо — не в этом дело. Пусть хоть кто-нибудь переживает теперь то, что я переживал, оплакивал, воскрешал и опять хоронил десять лет тому назад. Немножко смешно.
Пиши. Господь с тобой. Целую тебя.
Саша.
Мама, работы подвигаются, главная задержка — за печами. Печник поехал в Москву искать еще рабочих.
Вчера приехали Ирина (жена Николая) с двумя детьми — славная, и дети славные, и Аннушка. Тетя проехала в Сафоново. Сегодня Ефим привез летники и сам их сажает — настоящим садовничьим способом. Обещает научить этому весной Николая. Я все время на постройке. Очень мне нравятся все рабочие, все разные, и каждый умнее, здоровее и красивее почти каждого интеллигента. Я разговариваю с ними очень много. Одно их губит — вино, — вещь понятная. Печник (старший) говорит о «печной душе», младший — лирик, очень хорошо поет. Один из маляров — вылитый Филиппо Липпи и лицом, и головным убором, и интересами: говорит все больше о кулачных боях. Тверские каменщики — созерцатели природы. Теперь работают 14 человек, и еще придут новые. — Пристройку мы подождем обшивать (и переход к ней с комнатой), только потолки обошьем. В доме уже стелют полы, которые были склеены раньше (в посту).
Люба хозяйничает, завтра привезут капусту. Все уже в цвету на лугах, что может цвести — пестрое. Жарко, приготовляется, пожалуй, засуха, в саду на нижней дорожке блекнет трава. Луг под садом зарос такой травой, что пни пропали. — Пиши, в воскресенье от тебя не было письма. Не почувствовала ли ты себя хуже после отъезда Любы? Господь с тобой, целую.
Саша.
Милый Женя, я все время хочу тебе писать и отвечать на два письма; но и сейчас не отвечаю. У меня совсем не поворачивается язык; почти все время я в полном отупении и если вижу сны, то только от «множества забот». Два месяца неотлучно следил за каждым гвоздем «Валгаллы», она страшно разрослась и до сих пор не кончена. Поеду за мамой в Москву 6-го, будет готова ее комната или нет. Мы выстроили сбоку второй этаж, всё покрыли железом, подняли всё на фундамент, поставили 4 новых (и страшно дорогих) печи и всё красим. Одно время работало 30 человек. Люди всё великолепные («народ», а не «интеллигенция»), но… если куда спасешься, то на Запад? Не знаю и этого. Отупение происходит вовсе не от Валгаллы и даже не от маминой болезни, которая все время беспокоит очень, — а от всего вместе — с водкой и «безумными ночами». Сообщу тебе, что очень мало чувствую относительно «новой жизни». Может быть, и это вздор, впрочем. Что-то во мне сорвалось.
Тебя часто хочу видеть. Я был в Петербурге 14 июня, провел 7 часов (от 8 до 3) (по собственной глупости, из-за денег и банков), хотел прийти на службу к тебе; но махнул рукой вдруг и уныло забрался в вагон; не хватило и на это; было очень холодно и скучно, перепархивал снежок. Я сидел один в спальном купе II класса (последнее тоже по глупости — деньги совершенно бросил считать, что-то они не идут впрок). Какая тупая боль от скуки бывает! И так постоянно — жизнь «следует» мимо, как поезд, в окнах торчат заспанные, пьяные, и веселые, и скучные, — а я, зевая, смотрю вслед с «мокрой платформы». Или — так еще ждут счастья, как поезда ночью на открытой платформе, занесенной снегом.
Все это — замечания от праздности. «Своего дела» как-то больше нет, я стал каким-то выжатым лимоном.
Крепко целую тебя и очень кланяюсь всем твоим, милый мой друг.
Твой Саша.
Дорогой Валерий Яковлевич.
Только на днях я получил Ваше письмо и с удовольствием посылаю Вам для «Русской мысли» маленький цикл стихов (под заглавием «Страшный мир»). Как я мог до сих пор сотрудничать в «Русской мысли», где преобладала политика и дамские психологические романы? Вся редакция состояла из людей, слишком для меня чужих.
На Вашу статью в «Аполлоне» я могу ответить Вам по всем пунктам, но ведь не стоит затягивать печатные споры. Такие статьи, по-моему, всегда роковым образом догматичны, а вписанные между их строками личные правды убедительны для постороннего читателя только один раз, когда он делает выбор между тем или иным мироотношением. И уже этот выбор — навеки. Петербургского адреса у меня пока нет совсем, сколько проживу в деревне — не знаю. Потому прошу Вас, если что понадобится, писать мне сюда. Если можно, поместите стихи поскорее, потому что я думаю собрать новую книгу.
Преданный Вам Александр Блок.
Милый и дорогой Боря.
Твое письмо, пришедшее с прошлой почтой, глубоко дорого и важно для меня. Хочу и могу верить, что оно восстанавливает нашу связь, которая всегда была более чем личной (в сущности, ведь сверхличное главным образом и мешало личному). Нам не стоит заботиться о встречах и не нужно. Я, как и ты, скажу тебе, что у меня нет определенного желания встретиться. Этой зимой мне было даже как-то неловко при встрече (впрочем, и Тебе). Но внутренне я давно с Тобой, временами страшно близко, временами — с толпою дум о Тебе и чувств к Тебе.
Недавно где-то близко от нас с Тобой прошла Минцлова и покачался Вячеслав. Мне от этого было хорошо, тут было со стороны их обоих — много нежности и… такта.
Также мне хорошо то, что Ты просишь прощения у меня, — но я не принимаю этого. Или — принимаю лишь с тем, что и… Ты меня простишь за то, чего мы никогда не скажем (и не должны сказать) словами, но что я знаю, может быть, лучше Тебя. Есть какая-то великая отрада в том, что есть, за что прощать друг друга; потому что действительно то, что было, — было, это НЕ пустое место, это «бес всех нас попутал».
Еще — мне очень дорого Твое отношение к моей статье. Оно меня поддержит более, чем чье-либо мнение; когда я писал эту статью (и не одну эту), я внутренне, почти бессознательно, справлялся у Тебя, отсутствующего: «Так ли? не так ли?» Да, по-братски.
Ну так правда торжествует. И я скажу: аминь.
Конечно, я с огромным удовольствием пришлю стихов для альманаха «Мусагет». Могу прислать на днях, но хотел бы узнать сначала, сколько можно? Можно ли цикл (небольшой), или лучше — отдельное стихотворение? Сообщи мне об этом, пожалуйста, или Ты, или попроси А. М. Кожебаткина написать. Жаль, что он не застал меня, но я давно уже в деревне и не знаю, когда вернусь в Петербург. Может быть, долго не вернусь, там нет теперь и квартиры.
Люблю Тебя до дна души и уже совсем без слов.
Твой Ал. Блок.
Дорогой Алексей Дмитриевич.
Не отвечаю я Вам потому, что нахожусь совсем в другом круге идей и переживаний, чем те, о которых говорит Ваше письмо, для меня дорогое. Дорогое потому, что в нем заключено «да», которого я ни от кого не ждал. Сам себя я или мало, или — скорее — слишком подробно знаю. Не ясно сознавал и свою статью (о символизме), которая только в печати прозвучала для меня неожиданно важно.
Мог бы прибавить много «но», «если» и т. д., но не стоит, будущее покажет; пока только благодарю Вас искренно за очень нужную поддержку.
А «Пан» мне больше нравится, чем «Памяти Врубеля». Не знаю, когда и где буду, скорее — все-таки вернусь в Петербург. Нас уже заметает снег, мы среди лесов и деревень скоро шесть месяцев. Очень хорошо.
Не попадалась ли Вам статья Мережковского из «Русского слова», где он, кажется, пробирает меня за «символизм»? Если она у Вас есть случайно, пришлите, пожалуйста, я Вам возвращу в целости; старался письменно добыть у Зинаиды Николаевны, но безрезультатно.
Ваш Ал. Блок.
Милый Боря.
Продолжаешь ли Ты относиться к моей статье о символизме с прежним доверием? Спрашиваю Тебя об этом сейчас по нескольким причинам. Во-первых, если бы теперь могла возникнуть между нами хоть тень недоразумения, это было бы просто нелепым фактом, не могло бы иметь ни малейшего внутреннего значения; во-вторых: я уверен, что Ты понял статью, как никто, взвесил все выводы из нее, как только возможно; и, однако, достаточно ли ясно она написана, и, следовательно, достаточно ли ясна она для Тебя? Т. е. учел ли Ты то обстоятельство, что я остаюсь самим собой, тем, что был всегда, т. е. статья не есть покаяние, отречение от своей породы; я бы мог назвать ее «исповедью», если бы то мое лицо, от которого она исходит, могло исповедаться. Но там я не исповедуюсь, потому что это больше «кающегося дворянства», «интеллигенции и народа» и т. д. Это — я сам, неизменный, и никогда не противоречивший себе. Исповедь есть размягчение душевное, желание «исправиться»; но там я говорю холодно, жестоко (и к самому себе), прямолинейно, без тени психологии: «Вот что произошло со мной, в частности, и, по моему наблюдению, также и с теми, о ком я могу сказать „мы, символисты“. Происшедшее — совершившийся факт, хорошо или плохо — другой вопрос (т. е. лучше сказать — более чем плохо, вне категории „плохого“ и „хорошего“). Но это „более чем“ (или эту гибель) я лично люблю».
Так вот, учел ли ты то, что я люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви. Настаиваю на том, что я никогда себе не противоречил в главном. Мне остается только подчеркнуть в данный момент и для Тебя то свойство моей породы, что я, любя и понимая, может быть, более всего на свете людей, собирающих свой собственный «пепел» в «урну», чтобы не заслонить света своему живому «я» (Ты, Ницше), — сам остаюсь в тени, в пепле, любящим гибель. Ведь вся история моего внутреннего развития «напророчена» в «Стихах о Прекрасной Даме». Я тороплюсь только еще раз подчеркнуть для Тебя их вторую часть, также — последующие книги, «Балаганчик», «Незнакомку» и т. д. Указать, что они мои; я могу отрекаться от них как угодно, но не могу не признать их своими.
Ближайшим поводом к упорному задаванию Тебе этих вопросов о себе служит следующее: недавно <…> я прочел выдержки из фельетона Мережковского о статьях Вяч. Иванова и моей. К сожалению, могу только догадываться о том, что пишет Мережковский, но, кажется, я прав: Мережковский ничего не захотел понять (или действительно не понял? оттого я спрашиваю, ясно ли написана статья). Сверх того, Мережковский решил, что статья суть проявление «мании величия» на почве больной русской общественности. Если это так, то мне больно, что Мережковский отнесся так именно к той статье, которая наиболее исходит от меня — человека;пока я «получеловечно» писал о промежуточном — об «интеллигенции», например, или о Л. Андрееве и Городецком, — Мережковский принимал; когда заговорил человек, он закричал о мании величия. Но это — уклонение в сторону; дело в том, что я заподозрил на основании фельетона Мережковского ясность своей статьи.
Другой повод — Твое предложение от «Мусагета» прочесть лекцию на тему, смежную с Тобой, чтобы было «программное выступление». Я упорно «искушаю» Тебя в видах дела. Зная пафос «дела», отношение к нему Твое, я спрашиваю Тебя начистоту: может ли у Тебя до сих пор возникнуть опасение, что я могу повредить делу! Право, я спрашиваю Тебя без тени психологии и ложного стыда. Спрашиваю потому, что верю в Твой путь; спрашиваю во имя дела. Без Твоего ответа, самого прямого, у меня связаны: руки и в решении о лекции.
Еще иначе формулирую свои вопросы: я всегда был последователен в основном (многие, заводя обо мне речь серьезно, т. е. не касаясь «собутыльничества» и т. п., считают моей истинной природой неверность, противоречивость; например — Чулков; но я не считаю этого правильным); я последователен и в своей любви к «гибели» (незнание о будущем, окруженность неизвестным, вера в судьбу и т. д. — свойства моей природы, более чем психологические). Теперь: Ты знаешь меня давно, между нами прошло многое, что больше нас обоих, что должно было часто заслонять нас друг от друга. Теперь, когда мы можем стоять лицом к лицу, веришь ли Ты мне, ВСЕМУ моему «я», или только тому, от которого исходит статья о символизме, понятая Тобой лишь частично — (так как, может быть, она написана неясно, и в ней не видно всего, хотя она и исходит от всего меня — человека)?