Многоуважаемая Мария Федоровна.
Судя по тому, что вся сцена носит название первой («Вечье-увечье»), это — первый акт большой пьесы. Иначе нельзя объяснить и распределение материала.
В картине — три куска, переходы от первого ко второму (первая драка) и от второго к третьему (появление Василия Буслаева) — очень интересные. Но весь первый кусок (суд) невыносимо растянут. Очевидно, всем этим лицам суждено играть роли в других актах, иначе — не стоило бы их так долго показывать. Для представления я просил бы Амфитеатрова очень сократить всю сцену суда.
Приятно, когда люди, особенно сам Василий, начинают говорить по-былинному. Остальные стихи — обыкновенные, амфитеатровские, т. е. до крайности не крепкие, антипушкинские. Лучше бы — честной прозой.
По существу — все изрядно упрятано в «литературу», сглажено, как у Ал. Толстого (или Римского-Корсакова), отчего эта самая русская мордобойная «правда» выходит немного слащавой, книжной, даже… газетной. Есть, однако, и живые слова и та «сочность», которая свойственна Амфитеатрову всегда.
Однажды девица в кинематографе сделала кокетливое замечание: «Мужчины всегда дерутся». Так вот и про эти картины будут делать зрители такие же замечания. Очень характерно, что первая картина из «Истории человеческой культуры», написанная в 1919 году, полна драк и безобразий. Так оно и есть.
Ваш Ал. Блок.
Многоуважаемый Виктор Максимович.
Позвольте Вас просить дать мне Вашу статью «Гейне и романтизм». Я очень хочу поместить ее в VII томе редактируемого мной собрания сочинений Гейне в виде предисловия по существу (небольшое деловое предисловие напишу сам). VII том, это — «К истории религии и философии в Германии» и «Романтическая школа».
Редакционная коллегия «Всемирной литературы» уже одобрила мой план — поместить Вашу статью. Хочется прибавить, что мне лично Ваше согласие доставило бы большую внутреннюю радость. Заново писать не нужно; по-моему, то, что напечатано в майской книжке «Русской мысли» 1914 года, и сжато, и содержательно, и способно сильно взволновать тех, кому не безразлична тема статьи.
Нельзя ли просить Вас только вот о чем: 1) писать Фарнгаген фон Энзе; 2) привести цитированное Вами в новых переводах, сообразно всему плану издания; 3) — можете сделать только Вы: вставить где-нибудь абзац об «иронии» романтиков и «иронии» Гейне, определив различие между ними с классической четкостью; 4) исключить по своему усмотрению несколько фраз, не соответствующих по тону статье как предисловию; 5) может быть, если найдете нужным, — забронировать статью от будущих нападений еще несколькими увесистыми библиографическими ссылками.
Искренно Вас уважающий Ал. Блок.
Многоуважаемая Надежда Ивановна.
Первая часть монолога — лирическая, женская, потому я заканчиваю ее шестью рифмованными строками.
Вторую часть необходимо сохранить, как для всей пьесы, так и потому, что Новичок взволнован ею не менее (а может быть, и более), чем первой. В ней — социальный мотив и твердость южанки, потому из шести строк пять последних имеют твердые (мужские) окончания.
Искренно уважающий Вас Ал. Блок.
P. S. Кроме того, в мужских окончаниях монолога есть мост к четвертому акту («взвою волчицей» и пр. — как будто психология высокой античной трагедии).
Многоуважаемая Мария Федоровна.
Есть вот какое дело: ко мне обратился с просьбой А. Г. Горнфельд; еще в «мои времена» при репертуарной секции ТЕО была образована группа инсценировки социальных и революционных романов под редакцией Горнфельда. Все сводится к тому, что несколько человек (Венцель, Л. Урванцов и Ф. Латернер) работали под его руководством и инсценировали «Человека, который смеется», «Риенци» и, кажется, что-то еще. Такой репертуар, конечно, нужен сейчас (вспоминаю, что инициатива этой группы исходила от Луначарского), и Горнфельд знает дело. Отчасти была мысль о том, чтобы дать ему такую домашнюю работу с жалованьем, так как другой, не домашней, он по своей болезни не может выполнять. Теперь он беспокоится по поводу ликвидации и просит передать Вам, не найдете ли Вы возможным включить группу в Отдел театров и зрелищ. — Жалованье получал только он (как член бюро), остальные работали сдельно.
О себе хочу Вам сказать, что я с большим волнением готовлюсь поговорить с нашими актерами о романтизме (меня об этом просили Лаврентьев, Мичурин и еще некоторые). — «Рваный плащ», чем больше я думаю о нем как о пьесе, все более представляется мне не нашим, ненужным для нас, может быть, даже вредным для труппы романтического театра. Бенелли сам не первоклассен; далее — его изуродовал Амфитеатров; далее — мы его сократили, сделали сценичным и окончательно вынули из него то главное, что хотел сказать автор. Так эта лавина катилась и все обрастала посторонним, и блестящий талант Болеславского и великолепная оперность Аллегри, может быть, увеличили опасность, которую я чувствую; я больше всего боюсь, что мы, сами того не желая, льстим толпе, угождаем ее разрушительным инстинктам. Владимир Васильевич не был на высоте, между тем только исполнитель главной роли Новичка мог бы спасти пьесу, показав, что народ силен не только тем, что он — оборванец, хулиган и в лучшем случае — блаженненький из кинематографа, что в Новичке заложено существенно НОВОЕ.
Я боюсь, что публика повалит на фарсовую игру Бороздина, на блестящее зрелище, проникнутое волей большого режиссера, и что ни одна душа не освежится от этого зрелища, не проникнется высоким; зато некоторые души найдут новую пишу для мелкого озлобления и для жалкого варварского разрушения по мелочам.
Вы опять скажете мне, зачем я не подумал об этом прежде. Я действительно не предвидел того, что получится в целом; я совсем не умею предвидеть ближайшего; часто смотрел с увлечением на работу Болеславского, радовался отдельным находкам и успехам, а потом пошла лавина, лавину не удержишь, а все театральное — лавинообразно.
Мне представляется, что мы должны теперь исправляться, как после какого-то не слишком благородного поступка. Я все больше думаю о том, что нам надо резко повернуть. Пока государство идет навстречу, надо успеть заразить толпу (и труппу в том числе) истинно высоким; в этом направлении мы никогда не зайдем слишком далеко.
У меня есть несколько предложений, вот они: надо тронуть Байрона; существует Hebbel, его не игранная в России «Ирод и Марианна» (переведено во «Всемирной литературе») — предвестие Ибсена; есть «Чаттертон» Виньи — трагедия поэта; есть «Кин» Дюма, наконец, даже «Бедный Иорик» Тамайо-и-Бауса. Со всем этим мы не выйдем из области высокого, к которому надо стремиться неуклонно, пока ядро труппы им горит; ошибками и отступлениями мы можем испортить молодых актеров, тогда уж будет поздно.
Ваш Ал. Блок.
Многоуважаемая Вера Евгеньевна.
Среди всего, что нас окружает, я совсем разучился и думать и говорить в том направлении, какое в Вашем письме. К тому же сейчас как-то все обострилось, и это отражается на семье. Каждый почти день — большой труд, кончающийся победой или поражением, чего прежде не бывало, и личное ушло и все еще не знает, где, среди каких развалин, ему вновь начинать расти, и начинать ли.
Вот какое у меня чувство; с ним я читал Ваше письмо, оно мне было приятно, но немного страшно в том месте, где Вы говорите о «человеке». О себе это плохо знаешь и не всегда в это веришь.
Кроме того, я привык теперь говорить с массой людей о «делах» и совершенно отвык говорить с кем-нибудь одним о «душе». Несмотря на все это, письмо было приятно. Да, вероятно, в нас с Вами есть сходное: я тоже не совсем русский, как и Вы, кажется; и другое.
Будем ждать, чтобы судьба нас познакомила.
Ал. Блок.
Многоуважаемый господин Голлербах.
Сорок лет — вещь трудная и для публики неинтересная, потому я не хотел бы, чтобы об этом писали. — Первая глава «Возмездия» была напечатана в «Русской мысли» (январь 1917 г.), а ненапечатанное скоро выйдет во 2-м No «Записок мечтателей» издательства «Алконост».
С уважением Ал. Блок.
Спасибо Вам за книжки, Эрих Федорович. «Чары и таинства» я уже читал, имея в виду Ваше желание быть в Союзе поэтов. Мне лично показалось их недостаточно. Не знаю, что скажут другие (Лозинский, Кузмин, Гумилев).
2-й номер «Записок мечтателей» уже набирается, а 3-й будет неизвестно когда. Если Вас это не смущает, пришлите мне посмотреть копии писем Розанова.
Вы цитируете разные мои старые стихи, а мне странно их читать; и какие там «короли» и «придворные», когда «все равны»?
Ал. Блок.
Многоуважаемый Георгий Петрович.
Не звоню Вам, потому что мой телефон до сих пор не могут починить, хотя и чинят. Рад буду увидеться с Вами и поговорить о Фете. Да, он очень дорог мне, хотя не часто приходится вспоминать о нем в этой пыли. Если не боитесь расстояний, хотите провести вечер у меня? Только для этого созвонимся, я надеюсь, что телефон будет починен, и тогда я сейчас же к Вам позвоню, — начиная со следующей недели, потому что эта у меня — вся театральная.
Искренно уважающий Вас Ал. Блок.
Я живу: Офицерская, 57 (угол Пряжки), кв. 23, тел. 612-00.
Спасибо Вам за письмо, дорогой Георгий Петрович. Оно мне очень близко и понятно. Да, конечно, все, что мне нужно, это чтобы у меня «нахмурилась ночь». Что касается «нельзя писать», то эта мысль много раз перевертывалась и взвешивалась, но, конечно, она — мысль, и только, покамест. А я чем старше, тем радостнее готов всякие отвлеченности закидывать на чердак, как только они отслужили свою необходимую, увы, службу. И Вы великолепно говорите о том, что все-таки живете, — сторонитесь или нет, выкидывают Вас или нет.
Не принимайте во мне за «страшное» (слово, которое Вы несколько раз употребили в письме) то, что другие называют еще «пессимизмом», «разлагающим» и т. д. Я действительно хочу многое «разложить» и во многом «усумниться», — но это — не «искусство» для искусства, а происходит от большой требовательности к жизни; от того, что, я думаю, то, чего нельзя разложить, и не разложится, а только очистится. Совсем не считаю себя пессимистом.
Не знаю, когда удастся зайти к Вам, не могу обещать, что скоро, но, очевидно, наша встреча была не последней. Всего Вам лучшего.
Ваш Ал. Блок.
Дорогая Надежда Александровна.
<…> Я бесконечно отяжелел от всей жизни, и Вы помните это и не думайте о 99/100 меня, о всем слабом, грешном и ничтожном, что во мне. Но во мне есть, правда, 1/100 того, что надо было передать кому-то, вот эту лучшую мою часть я бы мог выразить в пожелании Вашему ребенку, человеку близкого будущего. Это пожелание такое: пусть, если только это будет возможно, он будет человек мира, а не войны, пусть он будет спокойно и медленно созидать истребленное семью годами ужаса. Если же это невозможно, если кровь все еще будет в нем кипеть, и бунтовать, и разрушать, как во всех нас, грешных, — то пусть уж его терзает всегда и неотступно прежде всего совесть, пусть она хоть обезвреживает его ядовитые, страшные порывы, которыми богата современность наша и, может быть, будет богато и ближайшее будущее.
Поймите, как я говорю это, говорю с болью и с отчаянием в душе; но пойти в церковь все еще не могу, хотя она зовет. Жалейте и лелейте своего будущего ребенка; если он будет хороший, какой он будет мученик, — он будет расплачиваться за все, что мы наделали, за каждую минуту наших дней.