Гончаров — Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т. М.: Гослитиздат, 1952–1955.
Даль — Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 1–4.
Звенья — Звенья. Сборник материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIV–XX вв. / Под ред. В. Д. Бонч-Бруевича, А. В. Луначарского и др., т. I–VI, Academia; т. VIII–IX, Госкультпросветиздат. М.; Л., 1932–1951.
Mérimée — Mérimée Prosper. Correspondance générale. Etablie et annotée par Maurice Parturier. I série, tt. 1–6. Paris, «Le Divan», II série, t. 1–9. Toulouse, Privat.
И. С. Тургенев. Фотография Тиссье, 1871 г. Фронтиспис.
«Бригадир». Обложка автографа с перенесенными на нее записями 1850-1860-х годов. Национальная библиотека, Париж
«Несчастная». Страница автографа формулярного списка действующих лиц. Национальная библиотека, Париж
«Степной король Лир». Страница чернового автографа. Национальная библиотека, Париж
«Несчастная». Черновой автограф окончания повести. Национальная библиотека, Париж
«Вешние воды». Первая страница наборной рукописи. Национальная библиотека, Париж
«Формулярный список лиц нового рассказа» («Степной король Лир»). Национальная библиотека, Париж
Черновой автограф (глава I — середина VII). 7 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 75; описание см.: Mazon, p. 71; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 329.
Беловой автограф. 54 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 84; описание см.: Mazon, p. 70; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 312.
Рус Вестн, 1868, № 1, с. 241–271.
Т, Соч, 1869, ч. 6, с. 211–250.
Т, Соч, 1874, ч. 6, с. 211–249.
Т, Соч, 1880, т. 8, с. 79–118.
Т, ПСС, 1883, т. 8, с. 76–119.
Впервые опубликовано: Рус Вестн, 1868, № 1, с подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 15, строка 11: «офицеру и дворянину» вместо «офицеру или дворянину» (по беловому автографу).
Стр. 33, строка 7: «влезать вслед за этим мальчиком» вместо «влезать за этим мальчиком» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
К работе над рассказом Тургенев приступил весной 1866 г. На обложке беловой рукописи помета: «Начат в течение 1866 года». 9 (21) апреля 1866 г. Тургенев сообщал Людвигу Пичу: «… я начал небольшую повесть — идет кое-как, капля по капле». Сюжетом рассказа Тургенев поделился с Полиной Виардо, и лишь в начале 1867 г. работа над ним завершилась. Писатель отмечал, что в это время у него возник ряд замыслов. 26 января (7 февраля) 1867 г. он писал П. Виардо: «Я каждое утро работаю, как негр, над тем маленьким рассказом, о котором я вам говорил; если так будет продолжаться, я окончу его ко дню отъезда и мне удастся прочесть его вам в Берлине <…> Сегодня утром я опять работал, но не так хорошо. Я стал немного похож на вас; в голове целый рой замыслов <…> Но я буду упорствовать и не возьмусь ни за что, пока первый не будет окончательно разработан…». Замысел произведения расширялся, в рассказ включались новые и новые эпизоды. Тургенев вспоминал в письме к Я. П. Полонскому от 6 (18) марта 1868 г.: «… я ни над одной вещью так не бился, три раза переписал ее, подлую!» Особенно много и продуктивно трудился он 1 (13) февраля 1867 г.
В пометах Тургенева, фиксирующих время окончания работы над рассказом, отразилось исключительное творческое напряжение, которым сопровождалось завершение этого произведения. «Кончен в Баден-Бадене, Schillerstraße, в четверг 2 / 14 фев<раля> 1867 г. (NB. Последние 22 страницы написаны в один день)» — стоит на обложке белового автографа. В конце рукописи л. 52 значится «Баден-Баден. Schillerstraße, 277, в ночь с 1 / 13 на 2 / 14 февраля, с середы на четверг в 3 / 4 1-го». На следующий день писатель сообщал П. Виардо: «Пользуюсь моим небольшим досугом и работаю с ожесточением; вчера провел 11 часов, — повторяю: одиннадцать часов, — за писанием. Я написал тот причудливый рассказ, о котором вам говорил и который принял более значительные размеры, нежели я предполагал сначала».
Тургенев неоднократно отмечал, что работал над рассказом с подъемом: «Я всё это время работал так, что сам на себя удивляюсь. Я сгораю от нетерпения прочесть Вам, что я сделал», — писал он П. Виардо 6 (18) февраля 1867 г., а 8 (20) февраля извещал уже своих адресатов П. В. Анненкова и Н. Н. Рашет о том, что рассказ «окончен и переписан». Дошедшая до нас часть чернового автографа рассказа свидетельствует об относительной легкости и быстроте работы над ним автора (сравнительно небольшое количество вставок и исправлений, небрежная скоропись почерка). Впрочем, не исключена возможность, что этот черновой автограф представляет уже копию с предшествовавшего ему варианта. Тургенев вписывает на полях рукописи дополнения, характеризующие рассказ Ергунова (см. главу I, с. 7 — «со всеми ее подробностями — недомолвки и пропуски») и самого Ергунова. Например, в III главе: «Начальство выдало ему, как надежному[177] и благоразумному офицеру, довольно значительную сумму» (ср. с. 8). Дополнения характеристики Ергунова сводились к тому, чтобы возможно более подчеркнуть его «благонадежную» ограниченность и прозаическую серость. Так, в качестве вставки на полях появились слова о Ергунове: «Книг он никаким образом читать не мог, потому что от них у него тотчас делались приливы к голове. Он очень был полнокровного расположения и даже каждую весну принимал по этому случаю особый декокт». В переделанном виде это вошло и в окончательный текст (ср. с. 8). В целом же образ Ергунова, данный в привычных для Тургенева еще со времен его работы над «Записками охотника» «гоголевских тонах», легко и сразу складывался в повести.
Гораздо больше колебаний и поисков, дополнений и зачеркиваний можно отметить в эпизодах, рисующих Эмилию и ее окружение. На полях чернового автографа появились такие существенные элементы ее характеристики, как немецкое слово, вставленное в ее речь, разговор ее с Ергуновым, дающий первый сигнал о ее корыстных умыслах: «— Что же, у вас большое жалование? — Нет, не очень» (ср. в окончательном тексте с. 13). На полях рукописи находятся и другие слова Эмилии, свидетельствующие о ее склонности вымогать подарки: «А у меня есть гитара, только струны порваны. Надо будет купить. Вы мне дадите денег?» (ср. в окончательном тексте с. 14). Следует отметить также, что Тургенев не сразу стал делить свой рассказ на главы. Лишь затем — и сначала на полях — появились номера глав. IV глава уже обозначена в тексте.
В беловой рукописи, начало которой (листы 1-19) почти не содержит исправлений, Тургенев затем стал производить обычные для него поправки и вписывания. Характерно, что в этих новых исправлениях он шел по тому же пути, что и в процессе работы над черновой рукописью рассказа. Наибольшей доработки потребовали эпизоды, рисующие свидания Ергунова с девушками в притоне авантюристов (XI, XIV, XV, XVI и XX главы окончательного текста). Разрабатывая образы Эмилии и Колибри, а также эпизоды, рисующие пребывание Ергунова в доме Фритче, Тургенев обогащал и разнообразил лексику своего рассказа. Рукописи «Истории лейтенанта Ергунова» отражают процесс формирования языковых характеристик героев и дают возможность проследить, как писатель добивается в данном рассказе эффекта использования иноязычных речений для воссоздания облика многонациональной среды[178]. Главы, содержащие изображение бреда Ергунова, которые сам Тургенев считал средоточием смысла рассказа (см. его письмо М. В. Авдееву от 13 (25) января 1870 г.), в беловой рукописи совершенно не подверглись исправлениям. Можно предположить, что и на первоначальной стадии работы писатель создал их легко, без большой стилистической правки, так как они входят в те «последние двадцать две страницы» рассказа, которые были написаны в течение одного дня.
Работа Тургенева над текстом рассказа в беловой рукописи, а также и при включении его в собрание сочинений, сводилась к внесению дополнительных подробностей в характеристику Эмилии, значительных новых черт в портрет Колибри, в эпизоды свиданий Ергунова с нею, а также в описания жилища девушек. Отметим, что некоторые уточнения, содержащиеся в тексте белового автографа, были затем изъяты автором по разным соображениям. Следовавшие за фразой: «Влюбчивый лейтенант сблизился с Эмилией» — слова: «вступил с ней в самые короткие отношения» (вариант к с. 17) — были исключены автором, по-видимому, после того, как друзья, слушавшие рассказ в его чтении, нашли некоторые его ситуации «рискованными». По соображениям автоцензуры, возможно, были выброшены и слова, следовавшие за фразой «… Кузьма Васильевич не прекращал своих посещений, а, напротив, учащал их»: «внутренне он — в качестве дворянина и офицера — возмущался неоднократно, а на деле утешался тем, что главной цели достиг, денег не тратил…» (вариант к с. 17).
15 (27) февраля 1867 г. Тургенев сообщал В. П. Боткину как об окончании «Дыма», так и о завершении работы над «Ергуновым» и выражал намерение лично привезти эти произведения в Петербург, с тем чтобы прочесть «литературной — или нет — критической братье».
Сразу по возвращении на родину — 26 февраля (10 марта) 1867 г. Тургенев прочел свой рассказ в Петербурге, в критическом «ареопаге» знакомых литераторов. Присутствовавшие — В. П. Боткин, П. В. Анненков, Б. М. Маркевич и В. А. Соллогуб одобрили рассказ, хотя и сделали автору некоторые замечания.
В Москве Тургенев читал «Историю лейтенанта Ергунова» у М. Н. Каткова и кн. Е. А. Черкасской. Чтения эти, особенно первое, имели своей целью главным образом ускорение публикации рассказа. Достигнув договоренности по этому вопросу с Катковым, Тургенев воспринимал ее как «компенсацию» за неприятную ему необходимость общаться с консервативной аудиторией, самые похвалы которой вызывали у него не чувство удовлетворения, а сомнения в достоинствах произведения. Именно эти ноты звучат в письме к П. Виардо от 20 марта (1 апреля) 1867 г.: «Вчера вечером мне пришлось читать мою новую маленькую повесть у Каткова. Было много малосимпатичной публики <…> Безделица моя, кажется, понравилась. Катков просил меня оставить ее для своего журнала, это главное». Любопытно, что 26 марта 1867 г. на 233 публичном заседании «Общества любителей российской словесности» Г. В. Кугушев прочел «Историю лейтенанта Ергунова» — по рукописи (см.: Общество любителей российской словесности… Историческая записка и материалы за сто лет. М., 1911. Приложения, с. 121).
Очевидно, после чтений в Петербурге и Москве рассказ был еще раз переписан, так как в это время на полях белового автографа была сделана вставка в роман «Дым» (см. примечания к роману — наст. изд., т. 7, с. 523). 6 мая 1867 г. за восемь месяцев до публикации рассказа, на поля белового автографа был также перенесен текст письма для «Бригадира» (см. примечания к этому рассказу). Таким образом, уже в первые месяцы 1867 г. писатель перестал рассматривать эту рукопись как источник для публикации «Истории лейтенанта Ергунова».
Расхождение Тургенева с Катковым, заставившее писателя впоследствии пренебречь высокими гонорарами «Русского вестника» и полностью отказаться от участия в этом издании, еще только наметилось.
На следующий день — 21 марта (2 апреля) — Тургенев сообщал П. В. Анненкову о чтении и договоренности своей с Катковым относительно печатания рассказа, но ни словом не упомянул об успехе его. Очевидно, вещь эта встретила и сопротивление ряда лиц, слышавших ее чтение в Москве, так как Тургенев утверждал впоследствии, что «о ее безнравственности заранее раструбили в публике», и сомневался в том, что Катков остается при своем намерении печатать рассказ (см. письмо Тургенева к Анненкову от 23 сентября (5 октября) 1867 г.).
Только вновь выяснив намерения редактора «Русского вестника», Тургенев выслал рассказ в Москву. При этом он внес изменения в свое произведение, учитывающие критику слушателей, и сообщал Каткову, что рассказ несколько переделан, «сглажен» (письмо от 19 ноября (1 декабря) 1867 г.).
31 декабря 1867 г. (12 января 1868 г.) Тургенев обращается к Кетчеру с просьбой держать корректуру рассказа в «Русском вестнике», замечая: «…рукопись моя на этот раз написана мною особенно старательно и четко».
В письме к Каткову от 17 (29) января 1868 г. писатель выражал уверенность, что рукопись его получена в редакции «Русского вестника», и просил напечатать двенадцать отдельных оттисков. 12 (24) февраля 1868 г., уже получив номер журнала с рассказом, Тургенев повторяет Каткову просьбу о присылке оттисков, отмечая попутно, что рассказ напечатан «очень исправно, без опечаток». Включая рассказ в Собрание сочинений в 1869 г., Тургенев внес в его текст некоторые изменения стилистического характера. В письме к В. Рольстону от 21 июля (2 августа) 1869 г. он предупреждал, что в собрании сочинений «История лейтенанта Ергунова» появится «с небольшими добавлениями и исправлениями». Это предупреждение было необходимо ввиду того, что переводы «Истории лейтенанта Ергунова» делались в значительной части случаев по журнальным публикациям (Рольстон переводил произведения Тургенева на английский язык).
Сразу после окончания рассказа Тургенев перевел его на французский язык для П. Виардо (см. его письмо певице от 27 февраля (11 марта) 1867 г.). Затем этот перевод был отредактирован — по-видимому, с помощью Л. Виардо — и напечатан в «Revue des Deux Mondes», 1868, 1 апреля под заглавием: «L’Aventure du lieutenant Yergounof». Тургенев сам держал корректуру (см. его письмо П. В. Анненкову от 5 (17) марта 1868 г.). Ввиду отсутствия в Париже Мериме, который в этот период редактировал переводы его произведений на французский язык, Тургенев просил просмотреть первую корректуру (гранки) перевода М. Дюкана (см.: письмо от 16 февраля 1868 г.). 28 марта (9 апреля) 1868 г. Тургенев сообщал Анненкову о французской публикации своего рассказа, расценивая появление его в столь авторитетном издании как свидетельство своей европейской популярности: «честь, которая <…> досталась, кроме меня, одному Г. Гейне».
Ознакомившись с «Историей лейтенанта Ергунова» в «Revue des Deux Mondes», П. Мериме выражал сожаление, что Тургенев не поручил ему просмотреть перевод, который, по его мнению, следовало бы лучше отредактировать (см. письмо Мериме Тургеневу от 29 апреля 1868 г. — Mérimée, II, 8, p. 121). Этим замечанием Мериме Тургенев воспользовался, когда принял решение издать на французском языке сборник своих рассказов. Во время пребывания в Париже Мериме, по просьбе Тургенева, просмотрел корректуру французского перевода «Истории лейтенанта Ергунова» и отослал ее издателю Ж. Этцелю (см. письмо Мериме Тургеневу от 1 (13) мая 1869 г. — там же, с. 489, 491).
В текст перевода были внесены при этом небольшие исправления. «История лейтенанта Ергунова», вместе с другими рассказами Тургенева («Ася», «Бригадир» и др.), появилась в сборнике «Nouvelles moscovites». J. Hetzel, Paris, <1869> в переводе автора, под названием: «Histoire du lieutenant Yergounof»[179]. Тургенев сам правил корректуру. 18 (30) мая 1869 г., после ознакомления с готовой книгой, он сообщил Ж. Этцелю об обнаруженной им анекдотической опечатке. В середине июня 1868 г. П. Виардо выслала Л. Пичу для Ю. Шмидта французский перевод «Истории лейтенанта Ергунова», напечатанный в «Revue des Deux Mondes», для осуществления перевода рассказа на немецкий язык. Перевод этот, сделанный Ю. Шмидтом, был отредактирован Л. Пичем и опубликован в немецком собрании сочинений Тургенева, выходившем в Митаве (Iwan Turgénjew’s Ausgewählte Werke. Autorisierte Ausgabe. Mitau, Behre’s Verlag, 1869. Bd. II, 2 изд. 1881).
Верный своему договору с издателем Бере, Тургенев авторизовал немецкий перевод, прочтя его корректуру и исправив его («обнаружены только 3 ошибки», — писал он Л. Пичу 20 мая (1 июня) 1869 г.). Л. Пич оказался одним из немногих почитателей Тургенева, отозвавшихся об «Истории лейтенанта Ергунова» с похвалой: «Я рад, что вам понравились „Fumée“ и бесенок в „Лейтенанте“», — писал ему Тургенев 15 (27) мая 1868 г.[180]
«История лейтенанта Ергунова» была переведена на шведский язык и опубликована в 1876 г., затем последовали новые ее переводы: Гельсингфорс, 1885; Стокгольм, 1889. Произведение это обратило на себя внимание шведских читателей и литераторов. Хеннинг Бергер, известный шведский прозаик, в начале своего творческого пути создал повесть «Исаиль» («Isail», 1905), представляющую собою подражание Тургеневу. Он заимствовал сюжет и ряд характеров из «Истории лейтенанта Ергунова», но перенес действие в Чикаго (см.: Lagerstedt S. Drömmaren från Norrlandsgatan. En studie i Henning Bergers liv och författarskap. Stockholm, 1963, s. 212, 283; Шаpыпкин Д. М. Русская литература в Скандинавских странах. Л., 1975, с. 129).
Отзывы русской критики своей малочисленностью, беглостью и нарочитой небрежностью глубоко огорчали писателя. Именно таков был отзыв газеты «Голос», издававшейся А. А. Краевским (1868, 16 (28) февраля, № 47). Газета считала, что в произведении Тургенева передана «одна из самых обыкновенных историй», и, называя его «очерком», весь его интерес усматривала в сказе, которым ведется повествование об этом «незатейливом случае».
Критику «Голоса» вторил критик газеты «Русский инвалид». В «Журнальных и библиографических заметках» он писал: «Г-н Тургенев, кажется, возвращается назад, судя по двум новым его произведениям: „Бригадир“ (в 1-й кн. „Вестника Европы“) и „История лейтенанта Ергунова“ (1-я кн. „Русского вестника“). В изложении — прежнее мастерство, и это единственное достоинство этих рассказов; между тем как от г. Тургенева мы привыкли ожидать не пустых и старых анекдотов, как „История лейтенанта Ергунова“ <…> история, быть может, действительно случившаяся, ибо ее рассказывают даже няньки и мамки» (Русский инвалид, 1868, № 52, 24 февраля (7 марта)).
На основании подобных отзывов писатель считал, что рассказ потерпел фиаско: «Не без уныния, но и не без философической твердости узнал я о судьбе, постигшей „Историю лейтенанта“, которая <…> провалилась», — писал он П. В. Анненкову 28 марта (9 апреля) 1868 г. Не могли утешить Тургенева и утверждения большинства критиков, что рассказ написан с обычным для него мастерством, поскольку за этими рассуждениями как подтекст стояла мысль о ничтожестве содержания его рассказа. Так, например, газета «С.-Петербургские ведомости» заявляла, что лишь «такой тонкий художник, как г. Тургенев, мог из столь пустенького сюжета сделать такую артистически-изящную литературную вещицу». Внимание публики к рассказам Тургенева, в частности к «Истории лейтенанта Ергунова», критик «С.-Петербургских ведомостей» объяснял былой славой писателя: «Счастлив писатель, ставший любимцем публики. Каждая строка такого писателя ценится публикою <…>, каждый рассказец его, будь он даже в две с половиною странички, привлекает к себе общее внимание, возбуждает толки и сопровождается похвалами. Всё это пришло мне на мысль по прочтении нового рассказа г. Тургенева в январской книжке „Русского вестника“» (СПб Вед, 1868, 24 февраля (7 марта), № 53).
Не все читатели и критики произведений Тургенева признавали даже чисто литературные достоинства рассказа «История лейтенанта Ергунова». Критик П. М. Ковалевский заявлял, что рассказ написан Тургеневым «впопыхах и фельетонно». Это мнение, сообщенное Тургеневу Полонским, поразило писателя своей несправедливостью. В письмах к М. В. Авдееву от 18 (30) апреля 1868 г. и 13 (25) января 1870 г. он защищал свое произведение от этих нападок и раскрывал те психологические задачи, которые ставил перед собой, создавая его. Особенное српротивление вызывали у него попытки мистического истолкования рассказа. «…что собственно мистического в „Ергунове“, я понять не могу — ибо хотел только представить незаметность перехода из действительности в сон, что всякий на себе испытал; но могу Вас уверить, что меня исключительно интересует одно: физиономия жизни и правдивая ее передача; а к мистицизму во всех его формах я совершенно равнодушен…», — писал Тургенев М. В. Авдееву 13 (25) января 1870 г.
…в тогда еще новом городе Николаеве… — Николаев был основан в 1789 г.
Черновой автограф. 24 с. На обложке и обороте ее — записи сюжетов и выражений (см. с. 387–389). Хранится в Bibl Nat, Slave 84; описание см.: Mazon, p. 70; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 313.
«Письмо бригадира к стр. 22-й э<то>го рассказа». Написано на полях рукописи «История лейтенанта Ергунова» (беловой автограф, с. 9–12, с. 7–10 по нумерации Тургенева). Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 84, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 312.
Наборная рукопись, с подзаголовком «Рассказ». 12 лл. Хранится в ИРЛИ, ф. 293, оп. 3, № 130.
ВЕ, 1868, № 1. с. 1–22.
Т, Соч, 1869, ч. 6, с. 251–278.
Т, Соч. 1874, ч. 6, с. 251–278.
Т, Соч, 1880, т. 8, с. 119–146.
Т, ПСС, 1883, т. 8, с. 120–149.
Впервые опубликовано: ВЕ, 1868, № 1, с подзаголовком «Рассказ» и подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с исправлением по всем другим источникам на стр. 58, строка 5: «единосердной» вместо «единосердечной».
Тургенев начал работу над этим рассказом непосредственно после завершения «Истории лейтенанта Ергунова». В письме Полине Виардо от 2 (14) февраля 1867 г., сообщая об окончании работы над «Ергуновым», писатель добавлял: «Я способен с сегодняшнего дня засесть за третий рассказ…». Однако работу задерживало то обстоятельство, что Тургенев не мог отыскать необходимый ему подлинный документ — письмо старика бригадира к его матери. В письме к Кишинскому от 20 марта (1 апреля) 1867 г. Тургенев напоминает о своем поручении разыскать этот документ, а 3 (15) апреля 1867 г. описывает самое письмо, которое следует найти в бумагах семейного архива. В письмах от 9 (21) и 18 (30) апреля 1867 г. он торопит Кишинского и подсказывает ему, где можно найти необходимую ему бумагу.
Не дождавшись письма, Тургенев приступил к работе над рассказом и в основном завершил ее. Помета на обложке черновой рукописи «Бригадира»: «Начат около 7 / 19-го февраля 1867 в Баден-Бадене, Schillerstraße, 277. Кончен вскоре потом, но письмо бригадира найдено и переписано 6-го мая / 25 апр<еля>[181] 1867. B<aden> B<aden> Sch<iller>straße, 277». Под свежим впечатлением неожиданной находки искомого письма у себя, в Баденском архиве, Тургенев писал Анненкову 24 апреля (6 мая) 1867 г.: «К великому удовольствию моему, я нашел, наконец, здесь — совершенно случайно — то письмо „бригадира“, <…> которое составляло необходимую принадлежность моего рассказа и давало ему смысл. Весь рассказ в оконченном виде будет мною немедленно переписан и через неделю отправлен к вам». 24 апреля на полях белового автографа «Истории лейтенанта Ергунова» (л. 7–9) было переписано найденное письмо. Еще раньше, при работе над повестью, Тургенев отметил на полях л. 22 автографа (гл. XV): «NB. Здесь поместить письмо, которое должно находиться в Спасском». Сюда и была затем отнесена вставка при помощи отсылки: «Письмо бригадира к стр. 22-й э<то>го рассказа».
Возможно, что замысел «Бригадира» уже гораздо раньше сложился в сознании писателя, но не прежде конца 1850 года, когда после смерти матери он разбирал ее архив.
Разоблачение крепостнических нравов, поэтическое изображение русской природы, очерк сильного и благородного характера, бытовые фигуры обитателей помещичьей усадьбы — всё это связывает рассказ «Бригадир» с циклом «Записки охотника». В одном из планов этого цикла содержится замысел рассказа «Человек екатерининского времени», и это говорит об интересе Тургенева в 1840-1850-е годы к типам XVIII века.
Сюжет «Бригадира», в своей основе близкий к сюжету повести «Манон Леско» Прево (изображение самоотверженной любви простодушного и рыцарски чистого человека к женщине, вовлекающей его в преступления и приведшей на край гибели), заставляет вспомнить, что в доме Тургенева в Спасском был портрет женщины XVIII века, который называли портретом Манон Леско, и что в пору работы над «Записками охотника» и первыми комедиями (между «Бирюком» и «Нахлебником») Тургенев занимался переводом «Манон Леско» на русский язык (Гроссман Л. Собр. соч. М., 1928. Т. III, с. 13–14). Стремясь воссоздать типы и события XVIII века, Тургенев шел от реальных происшествий, следы которых сохранились в семейном архиве Лутовиновых. О письме бригадира племяннице Телегиной, воспроизводящем подлинное письмо гражданского мужа тетки В. П. Лутовиновой (Тургеневой) к последней, Н. М. Гутьяр писал: «В этом документе изменены только имена; но необычайные факты, сообщаемые рассказом, и жестокие характеры лиц Ломовского (Лутовиновского) семейства являются не вымышленными и не прикрашенными» (Гутьяр, с. 15–16).
Предположение биографа Тургенева подтверждено и дополнено современным исследователем Н. М. Черновым, который на основании изучения судебных дел шестого департамента сената установил реальные события, составившие основу сюжета рассказа «Бригадир», и прототипы его героев. Тетка матери писателя — Аграфена Ивановна Шеншина (урожденная Лутовинова) была обвинена в чрезвычайно жестоком обращении с крепостными крестьянами и дворовыми. Как соучастник ее преступлений к судебной ответственности привлекался и совместно с нею проживавший статский советник Павел Никитич Козлов. Дело длилось много лет и было прекращено лишь после смерти А. И. Шеншиной. Эти события отражены в рассказе «Бригадир», хотя, вероятно, Тургеневу были известны не все ужасные подробности злодеяний Шеншиной, зафиксированные в судебных документах. А. И. Шеншина явилась прототипом Аграфены Ивановны Телегиной, П. Н. Козлов — Василия Фомича Гуськова. Сестра А. И. Шеншиной — генерал-майорша Елизавета Ивановна Аргамакова — выведена в рассказе Тургенева под именем Феодулии Ивановны (см.: Чернов Н. Еще одна Салтычиха. — Неделя, 1968, № 35, 25 августа, с. 20–23).
Относительная легкость работы Тургенева над рассказом: сравнительно небольшое число поправок, переделок и вставок на полях — объясняется, вероятно, тем, что в его основу легли события, давно поразившие своей необычностью писателя. Наиболее значительны следующие дополнения, внесенные в текст на полях рукописи (страницы — по нумерации Тургенева):
1. К с. 10: — «Ты разве не знаешь, что про нее Милонов-стихотворец сочинил — А ты — Аграфена!» (см. с. 46). Стихотворение, которое в тексте повести приписывается Милонову, очевидно, было, как можно судить по черновому автографу, стилизацией, принадлежащей самому Тургеневу. Строке: «Не бренным тления кумиром» в рукописи предшествовала строфа, не вошедшая в окончательный текст:
Первый, третий и четвертый стихи этой строфы несколько раз переделывались. При переписывании Тургенев исключил эту строфу. В черновом автографе после первой строфы идут слова: «или еще» — и затем — вторая строфа, вошедшая в окончательный текст. Она возникла тоже после некоторых поисков. Так. Например, вместо: «Не бренным тления кумиром, не амаранфом» — было: «Не бренным зодчества <?> кумиром. Не полифеем».
2. На полях с. 11 внесего описание природы и чувств одного из героев: «Солнце пекло — Огурец встряхнулся, оживился» (с. 47–48).
3. На полях с. 13 вписано: «Вы не глядите на меня — ложись да помирай» (см. с. 49). Эти слова Огурца Тургенев обрабатывал, добиваясь большей выразительности и красочности сказа. Вместо «что я невзрачен есть» было: а. «что я не того» б. «что я будто не того».
4. На полях с. 16 вписаны воспоминания Гуськова о Суворове: «В Варшаву-то на казачьей лошади въехал — Чудаки!» (с. 51). Предшествующей этой вставке фразы: «Ты стоишь не чукнешь — а он туды-сюды» — в черновом автографе нет; она появилась при переписывании.
5. На полях с. 17 вписаны два эпизода: «развязал свои подвязки — все их носили» (с. 52) и «И он брал Прагу — еще более необыкновенные» (с. 52). Вставляя снова упоминания о героизме Гуськова — суворовского офицера, Тургенев тщательно обрабатывал этот текст, искал более точные и эмоциональные слова для выражения своей мысли. Вместо: «Он, со шпагой наголо» в дыму, в пыли — в челе суворовских солдат — трупы под ногами» было: а. «Он георгиевский кавалер при Суворове — кажется, чего ему еще желать? Более необыкновенный…» б. «Он со шпагой наголо, в дыму, в пыли — в челе суворовских солдат шагал и трупы под ногой…»
На с. 18 вписаны характерные, местные выражения: «не соблаговолите ли, не пожалуете ли „още“ — пора в пуньку да под шептуху» с примечаниями к ним (см. с. 53).
На с. 20 вписано: «Он из-за нее, из-за самоё тоё Аграфены Ивановны, с английским милордом Гузе-Гузом на шпантонах дрался — комплимент» (с. 54). Здесь вместо «и английский милорд должо́н был произнести извинительный комплимент» было: а. «и даже ранил того англицкого милорда» б. «и таковым манером, каковым по самой его милордовой башке и охладить надлежало, как даст тоже, чтобы не успел охнуть. Говорят, однажды, — шепнул Н<аркиз>, — Купидоном она представлять его заставила — ей-богу; нарядила <1 нрзб.> всего в рыбью чешую, к плечам гусиные перья приставила, и долженствовал он стрелять из золотого лука в сердце, а сердце-то из красного сукна великое сшито было, оно вроде подушки, ей-богу!» Этот эпизод не был включен писателем в окончательный текст рассказа, вероятно, в связи с тем, что он мог ассоциироваться с участием самого Тургенева в любительских спектаклях в Баден-Бадене, которое осуждалось многими друзьями писателя.
Вставки на полях вносят новые черты в характеристику Гуськова и обогащают фон, на котором происходит действие рассказа; они пополняют текст бытовыми подробностями, красочными «местными» словами и чертами, передающими колорит эпохи.
Некоторые выражения, вписанные на полях, над строкой, а иногда и сразу вошедшие в текст, заимствованы из записей, перенесенных на обложку рассказа и ее оборот (см. с. 531–532).
Обработка текста, исправление отдельных фраз, выражений и слов в обеих рукописях, вплоть до прижизненных изданий, шла по линии «нагнетания» подробностей, характерных деталей. Так, в наборной рукописи описание старинных усадеб обогатилось фразами, которых не было в черновом автографе: «посреди которой — пронзительный голосок» (с. 39), «дорога с подушечками мягкой пыли по колеям» (с. 39–40), «и крики гусей с отдаленных заливных лугов» (с. 40), «беловатые протоптанные дорожки бегут от дверей по крашеным полам» (с. 40) и др.
Особый интерес представляет работа Тургенева над письмом бригадира, включенным им в текст рассказа. Это подлинное письмо, адресованное матери писателя, явилось отправным пунктом при создании сюжета рассказа. В переписке с друзьями и, видимо, в устных разговорах, касаясь этого рассказа, Тургенев постоянно подчеркивал поразившую его характерность письма и потрясающую правду чувства, выраженного в этом документе: «Письмо его <бригадира>, по-моему, — chef d’oeuvre; к сожалению, не я — его автор», — писал он 9 (21) мая 1867 г. П. В. Анненкову. Как подлинный документ рассматривал его и Мериме. Соглашаясь с оценкой Тургенева, П. Мериме сообщал 22 июня 1868 г. г-же Делессер: «В конце, рассказа приведено письмо, в котором он обращается за помощью к племяннице Агриппины, — оно ужасно по своей правде» (Mérimée, II, 8, p. 173). Однако в словах Мериме, обращенных к самому Тургеневу, сквозило сомнение в том, что здесь не было творческого вмешательства писателя: «Письмо, подлинное, как вы говорите, ужасающе печально», — писал он (там же, с. 169, курсив наш).
Действительно, копируя подлинное письмо бригадира на полях рукописи «Истории лейтенанта Ергунова», Тургенев очень тонко и осторожно, но тщательно отредактировал его, внеся в безыскусственный текст те небольшие и точные штрихи, которые превращают бытовой документ в художественное произведение. Сначала, боясь нарушить непосредственность стиля письма, Тургенев лишь надписывал свой вариант слова над точно скопированным словом подлинника, не зачеркивая последнего; затем он стал зачеркивать отдельные слова, заменяя их другими, варьировать целые фразы.
Переделку текста документа писатель вел в трех направлениях: 1) менял некоторые фактические данные, указанные в письме, которые не совпадали с хронологией событий в его рассказе, нарушали представление о состоянии бригадира, как оно охарактеризовано Тургеневым, и т. д.; 2) раскрывал в отдельных случаях «подтекст» письма бригадира, заставляя его более откровенно и распространенно говорить о своих чувствах; 3) заменял стертые слова более характерными для эпохи и героя, устранял словесные повторы. Так, слова подлинного письма: «…трид<цать> два года был я предан всему родственному <…> вашему семейству…» Тургенев заменил на текст: «…уже двадцать лет был я предан всему родственному <…> вашему дому…» (с. 58); «гостинцы, более как на тысячу рублей» исправлено на: «гостинцы, более как на пятьсот рублей» (с. 58). Вместо: «по почте» оказалось: «по коронной почте» (с. 57). Слово «добродетель», часто повторявшееся в письме, иногда заменено на «благоутробие» (см., например, с. 57); «имеет благородную душу» исправлено сначала на «имеет возвышенную душу», а затем на «имеет душу чувствительную» (с. 57); «несчастному» переправлено на «бесталанному» (с. 57); «препочтенный друг нашего семейства» исправлено на «препочтенный радетель нашего семейства» (с. 58). Фразе: «получил удостоверение, что последнее со мной разделят, но впоследствии оказалось совсем сему противное» — писатель путем зачеркивания и переделок придал следующий вид: «получил точное удостоверение, что последнюю кроху со мной разделят!» (с. 58). Соответственно в двух местах были вписаны ссылки на это обещание: «что хотела последнюю кроху со мной напополам разделить» (ср. с. 58) и «Вот оная последняя кроха!» (с. 58). После «в день ее ангела» писатель добавил «пятого февраля» (день святой Феодулии) (с. 58). После слов «и земля не расступится» зачеркнул: «никак, кверху тоже не взлетишь, некуда!» и надписал: «а скорее того в камень обратится!» (с. 60).
Наборная рукопись рассказа была выслана Анненкову 9 (21) мая 1867 г. При этом Тургенев высказал — правда, в очень нерешительной форме — пожелание, чтобы «Бригадир» был помещен в журнале «Дело», который в сознании писателя прочно связывался с личностью Писарева, интересовавшей и привлекавшей его. «Когда Писарев приходил ко мне, он от имени редакторов „Дела“ просил меня: нет ли у меня чего-нибудь для них? <…> Если вздумаете, пошлите за ним: он придет наверное, а человек он любопытный — помимо всяких соображений на помещение моего „детища“», — писал Тургенев Анненкову 9 (21) мая 1867 г.
Инициатива М. М. Стасюлевича, узнавшего, что у Анненкова находится рукопись рассказа Тургенева, и обратившегося к автору с просьбой предоставить право его публикации редакции «Вестника Европы», решила дело. С согласия писателя Анненков передал рукопись Стасюлевичу. На наборной рукописи есть резолюция редактора «Вестника Европы»: «В январь. 21 октября 1867. М. Стасюлевич». В январском номере журнала за 1868 год рассказ и появился.
Между тем Анненков получил ряд дополнений к рассказу в письме Тургенева от 26 ноября (8 декабря) 1867 г. вместе с указанием: «Если рукопись „Бригадира“ еще у вас, впишите оные места „рукою властной“, а если уже у Стасюлевича, то не забудьте присовокупить во время печатания». Эти новые строки были внесены в текст рассказа лишь в корректуре. Отсюда расхождения между наборной рукописью и первой публикацией. Дополнения касались главным образом характеристики Наркиза. — Тургенев усилил описание его внешности несколькими резкими штрихами, которым придавал, однако, существенное значение. В связи с этим он писал Анненкову: «Вы, может быть, найдете, что в то время, когда в Москве умирает Филарет, а в Париже воскрешается папа, я слишком много занимаюсь бровями Наркиза; но такая уж наша писательская фанаберия».
Тщательность, которую Тургенев проявлял при работе над произведением, улучшая и обрабатывая его до последней корректуры, произвела большое впечатление на Стасюлевича. В разговоре с другими литераторами он рассказывал о заочной правке текста «Бригадира» как об исключительном случае. И. А. Гончаров напоминал об этом Стасюлевичу: «…Вы говорили, что Тургенев из-за границы присылал по нескольку слов переменить или добавить в своей рукописи („Бригадир“), которая была уже в Ваших руках. И объяснили это правильно и отлично тонко — тем, что художник заботливо до последней возможности отделывает свое произведение» (Гончаров, т. 8, с. 394).
Тургенев беспокоился о «Бригадире» и с нетерпением ожидал номера «Вестника Европы» с рассказом (см. письмо П. В. Анненкову от 2 (14) января 1868 г.). Внимательно перечтя журнальный текст, он отметил в письме к П. В. Анненкову от 7 (19) января 1868 г. его исправность и вместе с тем перечислил допущенные в публикации опечатки и ошибки, которые были исправлены в последующих изданиях.
Мысль о переводе «Бригадира» возникла у Тургенева сразу по окончании работы над рассказом и до его опубликования в России. 17 (29) июня 1867 г. Тургенев писал Жюлю Этцелю: «Мы с Виардо собираемся приняться за перевод маленького рассказа „Бригадир“, о котором я вам говорил, и как только закончим — я вышлю его вам». 16 (28) июня 1867 г. Тургенев сообщал Анненкову, что редакция французской газеты «Journal des Débats» обратилась к нему с просьбой дать рассказ для «фельетона» и что выбор его пал на «Бригадира». 30 мая (11 июня) 1868 г. Тургенев переслал французский текст «Бригадира» Этцелю, сопроводив его письмом, раскрывающим долю участия его самого и Л. Виардо в переводе этого рассказа. «Я диктовал этот перевод Виардо, который придал ему французский вид; я уверен, что всё очень точно, а Виардо знает свое дело». В том же письме Тургенев просил Этцеля переслать Мериме корректуру перевода рассказа для окончательного его уточнения. Мериме уже получил русский текст рассказа от самого Тургенева и ожидал корректур (см. его письмо к Ж. Дакен от 16 июня 1868 г. — Mérimée, II, 8, p. 162).
28 мая (9 июня) 1868 г. Тургенев сообщал Морицу Гартману о предстоящем появлении его нового рассказа во французской газете: «Позволю себе обратить Ваше внимание на одну совсем маленькую мою повестушку, которая, по всей вероятности, появится скоро в литературном отделе „Débats“. Она называется „Бригадир“». Рассказ появился в «Journal des Débats» 4–6 августа 1868 г. Затем он был перепечатан в 1869 г. в сборнике «Nouvelles moscovites»[182].
14 (26) октября 1868 г. Тургенев обещал переслать Л. Фридлендеру томик своих рассказов на французском языке, заключавший «Бригадира», о чем он специально упоминал (речь шла о готовившемся сборнике «Nouvelles moscovites»), а в письме от 25 июля (6 августа) 1868 г. Юлиану Шмидту сообщал, что намерен прислать ему перевод «Бригадира», помещенный в «Journal des Débats»[183].
В Петербурге распространился слух об успехе английского перевода «Бригадира». 27 марта (8 апреля) 1868 г. в «С.-Петербургских ведомостях» (№ 84) появилось сообщение, что в «Intelligencer of Europe» напечатан английский перевод «Бригадира», который столь понравился английской публике, что будет издан отдельной книгой. Тургенев заинтересовался этим сообщением и обратился к Н. В. Ханыкову с просьбой выслать английское периодическое издание, о котором сообщалось в «С.-Петербургских ведомостях» (см. письмо от 30 марта (11 апреля) 1868 г.). Ханыков отвечал из Парижа, что такого журнала в Англии нет (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. VII, с. 482). Однако распространение подобного слуха было не случайно. «Бригадир» возбудил больше сочувственных отзывов, чем «История лейтенанта Ергунова», хотя сам Тургенев и не склонен был высоко оценивать этот небольшой этюд. Размышляя над названием своего французского сборника рассказов, он писал Марешалю 5 (17) января 1869 г.: «Действительно, можно было бы поставить в заглавии „Бригадир“, а остальные названия поместить ниже. Но этот рассказ сам по себе — один из наименее интересных в сборнике; может быть, лучше поставить „Призраки“ или „История лейтенанта Ергунова“ и начать томик рассказом, название которого будет служить заглавием сборника».
Вместе с тем писателя, как всегда, волновало мнение русской публики о его рассказе. Одним из первых сообщил ему свое мнение его постоянный советчик П. В. Анненков. «Радуюсь, что „Бригадир“ вам понравился…», — отвечал ему писатель 23 мая (4 июня) 1867 г. Впоследствии, обозревая творческий путь Тургенева, Анненков ставил небольшой рассказ «Бригадир» в один ряд с лучшими произведениями писателя 60-70-х годов. Критик утверждал, что Тургенев «…шел своей дорогой, <…> начиная <…> с „Отцов и детей“ и вплоть до „Нови“, отдавая публике такие капитальные произведения, как „Дым“, „Бригадир“, „Вешние воды“, изумительные „Живые мощи“…» (Анненков, с. 485).
В письме к М. М. Стасюлевичу от 18 (30) июня 1867 г. П. В. Анненков отметил близость «Бригадира» к «Запискам охотника» (Стасюлевич, т. III, с. 293–294) и высказал предположение, что рассказ войдет в этот цикл. Родственность «Бригадира» — как по содержанию, так и по форме — рассказам из «Записок охотника» отмечали многие современные Тургеневу критики. См., например: «Русский инвалид», 1868, № 30, 1 (13) февраля; СПб Вед, 1868, № 12, 13 (25) января. Оба эти отзыва носили благоприятный характер.
Иначе отнесся к рассказу критик неизменно недоброжелательной к Тургеневу газеты Краевского «Голос». Он заявил о ничтожности содержания рассказа («Это совершенный пустячок») и утверждал, что, очерчивая «с мастерством, напоминающим несколько рассказы из „Записок охотника“», фигуры второго плана (Огурец, Наркиз), Тургенев тратит силы на тщательную разработку одной и той же, не представляющей общественного интереса, темы «жертвы безумной страсти к женщине» (Голос, 1868, 11 (23) января, № 11).
Н. Страхов возмущался «грязным» колоритом созданной Тургеневым картины: «Что за фигура, что за обстановка, какая неизмеримая, безвыходная пошлость! Самые формы этой любви, просительные письма Бригадира, его толки о подарках, даже его фамилия — Гуськов — всё представляет картину, оскорбляющую чувство красоты…» (Последние произведения Тургенева. — Заря, 1871, № 2, Критика, с. 28). Между тем И. А. Гончаров отмечал как раз поэзию русской жизни в этом произведении и правдивость его. Гончаров, как и Анненков, связывал рассказ «Бригадир» с «Записками охотника». Он писал Тургеневу 10 (22) февраля 1868 г.: «…я читал Вашего „Бригадира“ и оценил его очень дорого <…>. Я почувствовал, что и во мне есть немного художника; художник и оценит больше всего эту маленькую вещь, напоминающую Ваше лучшее (не во гнев Вам), чем Вы воздвигли себе прочный памятник, — то есть „Записки охотника“ <…> здесь деревня так свободно и ярко нарисовалась: что за прелесть — поле, питье квасу из ковша etc…» (Гончаров, т. 8, с. 372).
Демократическая критика отмечала гуманный и обличительный пафос «Бригадира». П. Л. Лавров писал, например: «В „Муму“, в „Постоялом дворе“, в „Бригадире“ Тургенев воплотил в вечно живые образы ужасы легальных крепостных отношений» (Вестник народной воли, 1884, № 2, с. 83).
Положительные отклики вызвал «Бригадир» у западных читателей. Мериме высоко оценил это произведение и, отмечая будничную прозаичность обстановки и самого героя, подчеркивал глубокий этический смысл рассказа в целом. В письме к Тургеневу от 20 июня 1868 г. Мериме высказал свои критические замечания о «Бригадире». «Это очень интересно, но слишком коротко. Я сожалею, что Вы не вывели на сцену и не показали хоть на мгновение некоторые персонажи, пребывающие у Вас за занавесом. Хотелось бы знать что-нибудь о племяннице Агриппины, которой адресовано письмо. Желал бы я также знать, как человек, способный на такую любовь, любил в юности». Далее французский писатель сообщал автору «Бригадира» известный ему из личного жизненного опыта случай подобной самоотверженной любви (см.: Mérimée, II, 8, p. 169). В письмах другим своим корреспондентам Мериме неоднократно подчеркивал поэтичность нового произведения Тургенева. «Г-н Тургенев только что прислал мне коротенькую, но очень красивую новеллу под заглавием „Бригадир“», — писал он Женни Дакен (там же, p. 162). Подробно пересказывая в письме к г-же Делессер содержание новеллы, Мериме говорил о том необыкновенно тяжелом впечатлении, которое производит история бригадира — одного «из самых блестящих полковников Суворова»: «…это так же печально, как поэма о Меджнуне и Лейли» (там же, p. 172–173). Считая, что лирическое начало преобладает в рассказе, он выражал недовольство тем, что Тургенев дал своему герою фамилию «Гуськов», так как это могло, по мнению Мериме, настроить читателя на ироническое восприятие любви бригадира. Между тем фамилия эта появилась в рассказе как характерная деталь, дающая основание заключить, что бригадир принадлежит к числу провинциальных дворян, сделавших, благодаря личной храбрости, карьеру при Суворове. Это же обстоятельство подчеркивалось и речевой характеристикой героя, в уста которого Тургенев вложил такие выражения, как: «Ты стоишь, не чукнешь, а он туды-сюды», «моим же добром себя угобзила». В связи с этим Мериме сообщал Тургеневу, что некоторых слов, употребленных в рассказе, он не смог найти ни в русских, ни в украинских словарях. Очевидно, неверно поняв слова начала рассказа «великорусская Украйна», он считал, что действие происходит на Украине (письмо П. Мериме к Тургеневу от 20 июня 1868 г. — Mérimée, II, 8, p. 169).
Проточный пруд — приволье хлопотливых уток… — Реминисценция из «Евгения Онегина» Пушкина. См. отрывки из «Путешествия Онегина»: «Да пруд под сенью ив густых, / Раздолье уток молодых».
…не походил на «Савельича» или на «Калеба». — Савельич — персонаж повести Пушкина «Капитанская дочка», верный и самоотверженный крепостной слуга — дядька Гринева. Калеб (Калеб Бальдерстон) — старый слуга Эдгара Равенсвуда, безгранично преданный роду своих хозяев («Ламермурская невеста» Вальтера Скотта, 1819 г.). И. А. Гончаров в романе «Обломов», определяя русских патриархальных крепостных слуг как «рыцарей лакейской», сравнивал их с Калебом Бальдерстоном (Гончаров, т. 4, с. 70–71). Об образе Калеба Бальдерстона и тургеневском сравнении Наркиза с этим героем см. заметку М. П. Алексеева (Т сб, вып. 1, с. 256–257).
…к другим помещикам не питал особенного уважения — его раскольником считали. — Тургенев отмечает вольнодумство как типичную черту «человека XVIII века» (ср. образ Ивана Матвеича Колтовского в повести «Несчастная»).
Сонник, например… это что ж за книга? — Сонник — книга, содержащая толкование снов. Одним из наиболее распространенных сонников был «Древний и новый всегдашний гадательный оракул <…>, найденный после смерти одного стошестилетнего старца Мартына Задеки <…> с присовокуплением Волшебного зеркала или толкования снов». 3-е изд. М., 1821. Эта книга упомянута Пушкиным в «Евгении Онегине» как «необходимая» в быту провинциальных помещиков. Осуждение толкования снов, которое Наркиз считает предрассудком, характеризует его как вольнодумца, усвоившего — очевидно, из вторых рук — презрение Вольтера и энциклопедистов ко всякого рода суевериям.
Как бригадир, — повторил я с изумлением. — Бригадир — высокий чин в русской армии XVIII века, средний между полковником и генерал-майором.
…да еще в екатерининские суровые времена! — В годы царствования Екатерины II (1762–1796) Россия вела войны с Турцией, Польшей и Швецией.
…про нее Милонов-стихотворец сочинил? ~Не бренным тления кумиром… — Сочинения поэта-сентименталиста М. В. Милонова (1792–1821) были изданы в 1819 и 1849 гг. В этих изданиях приводимых Тургеневым стихов нет. Анализ рукописи повести доказывает, что стихотворение это представляет собой стилизацию самого Тургенева (см. выше характеристику творческой истории произведения). На полях чернового автографа (л. 20) непосредственно над данным стихотворением запись: «Милонов. Непреткновенно!» Очевидно, одно это характерное слово и было заимствовано Тургеневым из произведений Милонова и подало ему мысль приписать свою стилизацию именно этому поэту. Установить точно стихотворение Милонова, из которого оно заимствовано, не удалось. Множество стихотворений Милонова, посвященных отдельным лицам или написанных «на случай», было рассеяно по альбомам.
…насыпал себе на соколок табаку… — Соколок — выемка кисти руки у большого пальца, между двумя сухожилиями.
Лежит заяц под кустом — Косой обманул!! — Шуточная охотничья песня, которая, видимо, бытовала в Орловской губернии. В пору работы Тургенева над «Записками охотника», к которой, возможно, относится первоначальный замысел «Бригадира», песня эта была опубликована в ведомостях двух смежных с Орловской губерний (см.: Воронежские губернские ведомости, 1851, № 35, с. 288 и Курские губернские ведомости, 1851, № 45, с. 457).
«Се-не-па… öль-де-пердри»… — Говоря о своей обстановке: «Это не птичий глаз», Гуськов имеет в виду дорогую мебель, которую изготовляли из ценного кленового дерева с «наплывами», своеобразными вкраплениями в древесине.
…офицерский георгиевский крест — за штурм Праги в 1794-м году… — Прага — предместье Варшавы, отделенное от города Вислой. Взятие русскими войсками Праги — последнего укрепленного района, в котором сосредоточились силы поляков, — решило исход войны. Штурм Праги, предпринятый 4 ноября 1794 г. Суворовым, носил ожесточенный характер. Воинскую «биографию» Гуськова Тургенев составил, дополнив факты военной карьеры реального прототипа этого героя — П. Н. Козлова чертами из жизни генерала И. В. Аргамакова, женатого на тетке В. П. Тургеневой, и генерала А. П. Ермолова. Оба они были награждены за штурм Праги (см.: Чернов Н. М. Из разысканий о Тургеневе. — В кн.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 214–215).
…Черниговского Дерфельдена полка… — При Екатерине II и Павле I армейские полки, помимо территориального названия, носили имена своих шефов. Дерфельден Вильгельм Христофорович (1735–1819), генерал-аншеф, сподвижник Суворова, командовал Тверским карабинерным полком. В его честь был назван эскадрон лейб-гвардии Конного полка (см.: Русский биографический словарь, т. «Деболов — Дьячковский». СПб., 1905).
…с мушками на висках и подбородке… — Расположению «мушек» — кусочков черной тафты или бархата, которыми в конце XVIII века было модно украшать лицо, придавалось смысловое значение. Положение мушки на лице воспринималось как символ характера, чувств и умонастроения дамы. Мушка у края глаза близ виска означала страстность, а на подбородке, под нижней губой, скромность (см.: Guigard Joannis. Boites à quatre sols. Paris, 1866, p. 27).
Александра Васильича-то? — помню, маленький был, живой старичок. — В жизнеописании Суворова, вышедшем незадолго до работы Тургенева над рассказом «Бригадир», о поведении Суворова во время войны в Польше читаем: «Суворов не старелся. Ему было тогда 64 года, но, как живой и бодрый юноша, он изумлял своей неутомимостью» (Русские люди. Жизнеописание соотечественников. СПб., М.: Изд. Вольфа, 1866. Т. 1, с. 251).
В Варшаву-то на казачьей лошади въехал; сам весь в бралиантах… — После боя за Прагу и овладения ею Суворов въехал в сдавшуюся Варшаву во главе русских войск. Он ехал «на казацкой лошади в виц-мундире, без орденов, кроме георгиевской звезды…» (там же, с. 258). На следующий день Суворов «в полном мундире, украшенном бриллиантовыми эполетами и бриллиантовою петлицею на шляпе, во всех орденах своих, при шпаге, осыпанной бриллиантами, сопровождаемый своими генералами и чиновниками русского посольства, отправился посетить короля Станислава» (там же, с. 258). Таким образом, в воспоминаниях Гуськова слились два события, свидетелем которых он был.
«Нету у меня часов, в Питере забыл, нету, нету!» — Гуськов вспоминает один из многочисленных рассказов об остроумных, ставших крылатыми выражениями и передававшихся из уст в уста в армии, ответах Суворова. Суворов никогда не носил часов. В Польшу он отправился из действующей армии, через Брест, не заезжая в Петербург.
…а они-то: «Виват! виват!» — Милость Суворова, проявившего после взятия Праги готовность гарантировать безопасность жителей Варшавы, была неожиданна и произвела огромное впечатление на варшавян. Суворов отпускал, разоружив, многих пленных. Так, например, на просьбу короля Станислава об освобождении одного пленного офицера он ответил освобождением пятисот польских офицеров и солдат.
…с английским милордом Гузе-Гузом на шпантонах дрался… — Шпантон (эспантон) — длинная тяжелая шпага. Гузе-Гуз — искажение какой-то английской или другой иностранной фамилии. В таком произношении представляет собою каламбур — дважды повторенное английское название птицы «гусь» (goose). Рассказывая устами Наркиза о бое своего героя — бригадира Гуськова с англичанином по фамилии «Гусь», Тургенев вводил юмористический пассаж в стиле Гоголя. Смешение сурового трагизма с юмористическим началом (в частности, в фамилии главного героя) заметил и не одобрил П. Мериме (см.: Mérimée, II, 8, p. 169).
«Вот где проявился Вертер!» — Вертер — герой романа Гёте «Страдания юного Вертера» (1774), романтический юноша, готовый на любые жертвы во имя своей любви; кончил жизнь самоубийством, когда оказался перед необходимостью расстаться со своей возлюбленной.
Странное имя для «Шарлотты» — Аграфена! — Шарлотта (Лотта) — героиня романа Гёте «Страдания юного Вертера», предмет пламенного поклонения романтического возлюбленного.
«Милостивая государыня! — Василий Гуськов, бригадир и кавалер». — Письмо, включенное в рассказ «Бригадир», представляет собой художественно обработанный подлинный документ, хранившийся в архиве В. П. Тургеневой — матери писателя (см. выше, с. 435).
В письме Тургенева к Н. А. Кишинскому от 3 (15) апреля 1867 г. есть описание этого документа: «Это письмо, написанное старинным почерком на большом листе серо-синей бумаги». Здесь же дается указание на время, когда оно писалось: «…письмо это было написано к моей матери в 19 или 20 году одним отставным бригадиром, который рассказывал свою связь с лутовиновским семейством и просил приюта». Копируя подлинное письмо прототипа героя своего рассказа, Тургенев первоначально опустил все содержавшиеся в нем даты, затем, переписывая письмо после литературной его обработки, проставил дату 1815 год в качестве года смерти Агриппины Ивановны и первого обращения бригадира к ее племяннице Раисе Павловне. Таким образом, писатель сознательно несколько сдвинул события, «приблизив» их к XVIII веку, эпохе, к которой отнес военную карьеру Гуськова. Н. М. Чернов отметил, что использованное Тургеневым письмо не могло быть написано ранее 1823 года. А. И. Шеншина умерла в мае 1820 г. В марте 1823 года Козлов (прототип Гуськова) послал апелляцию в сенат, в это время и началось упоминаемое в письме рассмотрение дела в сенате (см.: Чернов Н. М. Еще одна Салтычиха. — Неделя, 1968, № 35, 25 августа, с. 23).
…моим же добром себя угобзила. — Угобзить — обогатить; от слов: «гобза» — кошелек, «гобина» — деньги, обилие.
Черновой автограф. 111 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 85; описание см.: Mazon, p. 75; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 317.
Брловой автограф. 185 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 75; описание см.: Mazon, p. 76; фотокопия. — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 330.
Рус Вестн, 1869, № 1, с. 37–112.
Т, Соч, 1869, ч. 6, с. 279–371.
Т, Соч, 1874, ч. 6, с. 279–369.
Т, Соч, 1880, т. 8, с. 147–239.
Т, ПСС, 1883, т. 8, с. 150–255.
Впервые опубликовано: Рус Вестн, 1869, № 1, с подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 86, строка 12: «а то и побольше» вместо «а то побольше» (по беловому автографу и Рус Вестн).
Стр. 86, строки 37–38: «эту шаль и этот плащ, занесенные снегом» вместо «эту шаль и этот плащ, занесенный снегом» (по беловому автографу).
Стр. 101, строки 5–6: «не нуждается ни в этом прощении, ни в том названии» вместо «не нуждается в этом прощении, ни в том названии» (по беловому автографу).
Стр. 126, строка 21: «Х…х… ха…» вместо: «Ха… ха… ха…» (по всем другим источникам).
Стр. 126, строки 30–31: «словно стаковались» вместо «словно столковались» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 130, строки 29–30: «траурных шляпах на сморщенных лицах» вместо «траурных шляпах на сморщенных глазах» (по черновому и беловому автографам).
В конце чернового автографа (с. 107 тургеневской нумерации) имеется помета, сделанная Тургеневым по завершении основной работы над этой рукописью: «Баден-Баден. Thiergartenstraße 3; середа 9-го сентября / 28 августа 1868 3 1/2часа пополуночи». Эта запись была позже перенесена на обложку рукописи, где помещены данные о времени начала работы и о публикации произведения: «Начат весною 1868-го года. Кончен в середу 9-го сентября / 28 августа 1868-го г. Баден-Баден. Тиргартенштрассе 3 (напечатан в 1 №-ре „Русского вестника“ за 1869 г.)». Видимо, уже в начале 1868 года писатель составил те подробные планы и списки действующих лиц повести, которые сохранились в его парижском архиве (по аналогии с другими подобными списками мы будем в дальнейшем называть их «Формулярным списком действующих лиц» — ср. название таких характеристик героев повести «Степной король Лир»). 12 (24) февраля 1868 г. Тургенев сообщал М. Н. Каткову, что к весне закончит повесть, что готов прочесть ее редактору «Русского вестника» и поместить в его журнале в конце 1868 — начале 1869 г. Работа над повестью в значительной степени протекала летом 1868 года, во время пребывания писателя в Спасском. В письмах к Полине Виардо Тургенев говорил об обступивших его на родине впечатлениях и воспоминаниях. 14 (26) июня писатель сообщал: «Я увидел себя совсем еще маленьким мальчиком <…> Затем возникли воспоминания о молодом студенте…», а 16 (28) июня, рассказывая Полине Виардо об увиденном и услышанном, добавлял: «Я беспрепятственно давал себе пропитываться всем этим odeur locale; это может пригодиться».
28 августа (9 сентября) повесть была окончена, а 15 (27) сентября уже и переписана (см. письмо Тургенева к Я. П. Полонскому от 15 (27) сентября 1868 г.).
Первоначальному плану произведения предшествовало заглавие: «Рассказ». Более точно определить на этом этапе заглавие произведения писатель еще не пытался. Прежде всего Тургенев указывает в плане год, когда происходит действие, — 1835, причем колеблется между 1834, 1835 и 1836 годами. Затем, отмечая конспективно основные обстоятельства и события, которые должны были составить сюжетный костяк «рассказа» (дружба с Фустовым, знакомство с Ратчами, прошлое семьи Ратчей, клевета Виктора, «исповедь» Сусанны, ее гибель и поминки), обращает особое внимание на даты этих событий.
Первая половина плана посвящена главным образом разработке хронологии событий будущего произведения. Писатель отмечает даты рождения, смерти и возраст даже второстепенных действующих лиц. Так, например, возраст детей Ратча от второго брака не только указывается, но устанавливается путем уточнений и переделок; даются: дата приезда Ратча в Россию, с указанием возраста его в то время («въехал в Россию 22 лет — 1802»), и дата его второго брака, дата не только смерти, но и рождения Ивана Матвеича и Семена Матвеича Колтовских и т. д. Писатель производит как бы перекрестное сличение данных, ставя рядом события, происходящие в одно время и помечая возраст участников этих событий. При этом он уточняет время каждого эпизода будущего повествования. Против слов: «она его полюбила — шла к нему на свидание — и нашла подставленного по милости Ратча отца» приписано: «(июль 1827)».
Разделение первоначального плана на две части, первая из которых содержит хронологический костяк событий, а вторая — основной сюжет произведения, особенно наглядно потому, что в обеих частях плана автор пишет об одних и тех же событиях. Так, о знакомстве Петра Гавриловича с Фустовым писатель говорит в самом начале плана («Мне 18, товарищу — Андрей Давидовичу Фустову 24») и затем — снова после перечисления всех действующих лиц и характеристики их взаимоотношений: «Я жил в одном доме с Фустовым. Знакомство». Дважды говорится также о знакомстве с Ратчем и его семьей и т. д. При этом во второй половине плана содержится конкретизация обозначенных выше ситуаций (ср.: «Мое знакомство с семейством Ратч. Иван Демьянович Ратч — учитель»… и т. д. и ниже: «Я у него <Фустова> вижу в первый раз Ратча, который давал урок его брату и зашел трубочку покурить»).
Построение повести, ее сюжет, характер взаимоотношений действующих лиц уже в первоначальном плане весьма близки к тому, как они осуществились затем в повести. Однако имеются и отличия, подчас существенные. Так, например, в первоначальном плане, намечая тему враждебности семьи Ратчей к Сусанне и точно обозначая родителей героини (дочь первой жены Ратча и «богатого барина Ивана Матвеича Колтовского»), автор ничего не говорит об еврейском происхождении Сусанны. Несмотря на то, что и здесь сразу говорится об экзотическом внешнем облике Сусанны, писатель как бы подчеркивает русское происхождение героини, характеризуя ее мать: «Она была русская, дочь почтмейстера, вроде бывшего Мценского, звали ее Прасковьей Дмитриевной». В формулярном списке действующих лиц Тургенев снова указывает: «родилась от И. М. К<олтовского> и Пар<асковьи>». Менее существенны такие расхождения плана с текстом повести, как пение вместо игры на фортепьяно при втором посещении Ратчей, признание Фустова Петру Гавриловичу о клевете Виктора (до посещения трактира), визит Петра Гавриловича к Ратчам после отъезда Фустова (в тексте повести рассказчик так и «не решается» на это посещение), устная исповедь Сусанны (вместо чтения тетради), получение известия о смерти Сусанны через Виктора (а не Фустова) и т. д.
Составляя план, писатель не сразу находил имена некоторых героев. Фустов носил сначала фамилию «Образцов». Замена фамилии героя определялась, очевидно, стремлением автора избегнуть слишком откровенной характеристики героя через его имя (ср. в окончательном тексте: «пользовался репутацией образцового родственника»). Главной героине писатель дал сначала имя «Магдалина», но тут же, не продолжив фразы, заменил его на «Сусанна»; при этом он, по-видимому, исходил из того, что ассоциации, которые вызывает имя «Магдалина», противоречат образу целомудренной, безупречно чистой, отвергающей все соблазны девушки. Но оба имени, которыми писатель мыслил назвать свою героиню, выделяли ее из среды и могли вызвать замечание рассказчика, вошедшее в окончательный текст повести: «Вот, и имя ее тоже не под стать другим» (с. 70). В формулярном списке он один раз снова называет свою героиню «Магдалина».
Вторая жена Ратча фигурирует в плане с иным, чем в окончательном тексте, отчеством: «Элеонора Карловна». Это отчество (вместо «Карповна») сохраняется и в формулярном списке действующих лиц, и в черновой рукописи. Лишь в беловой рукописи Тургенев заменил отчество «Карловна» на «Карповна», подчеркнув таким образом степень ее обрусения.
В плане повести Тургенев, как обычно в подобных случаях, указывает прототипы некоторых персонажей. Характеристики героев зачастую сопровождаются замечаниями: «дочь почтмейстера, вроде бывшего Мценского» (о матери Сусанны), «вроде молодого сына Погодина» (о Викторе). Составив предварительный план рассказа, писатель приступил к разработке характеристик героев. Характеристика Фустова находится на нижней части страницы, содержащей план. Она написана более мелко и тесно, чем остальной текст, писатель как бы стремился уместить запись на небольшой, случайно оставшейся свободной части листа. Помимо этого на полях, рядом с характеристикой Ратча, есть запись, представляющая собою своеобразный план формулярного списка «Р. Э. В. С. Ф.» — Ратч, Элеонора, Виктор, Сусанна, Фустов. Все характеристики расположены в формулярном списке именно в этом порядке, за исключением характеристики Фустова, которую Тургенев вписал впереди Ратча, возможно, потому, что по плану повести Фустов появляется в ней раньше других героев.
Характеристика Ратча обращает на себя внимание прежде всего тем, что на полях ее текста Тургеневым нарисован профиль персонажа, выполненный в манере, обычной для него как участника «игры в портреты», которая была принята в доме Виардо. Рисунок профиля Ратча в формулярном списке передает ту особую способность Тургенева в мгновенных и точных зарисовках пером выражать характер вымышленного, но чрезвычайно реального и типичного лица, которая поражала Л. Пича, наблюдавшего «игру в портреты» (см.: Pietsсh Ludwig. Wie ich Schriftsteller geworden bin. Erinnerungen aus den sechziger Jahren. Berlin, 1894. Bd. II, S. 322–324). Сочетание зарисовки профиля пером и подробной социально-психологической характеристики человека в данном случае столь близко к подобным же рисункам и подписям, сделанным Тургеневым во время «игры в портреты» (см.: Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 455–571), что может рассматриваться как дополнительный сильный аргумент в пользу предположения, что игра в портреты явилась для писателя своеобразной тренировкой в составлении характеристик героев (Дубовиков А. Н. Еще об «игре в портреты». — Там же, с. 447–453).
В формулярном списке героев Тургенев уже не уделяет сколько-нибудь постоянного внимания хронологии. Лишь в некоторых случаях он уточняет или вводит указание на дату события, если такое указание не было сделано в первоначальном плане. Описание внешности, краткая история героя, а главное перечисление наиболее существенных черт его характера составляет содержание характеристики. При этом писатель выражает подчас более открыто свое отношение к поступкам и характеру героя, чем в окончательном тексте. Так, в формулярном списке Тургенев прямо заявляет, что Фустов «в сущности ничем не увлекается, хотя многим интересуется», что он «в высший свет ездил мало, так [как] там ему скучно было, и он удобнее забавлялся в среднем и низшем кругу». Мысль об эгоизме Фустова, его холодности, ставшая затем подтекстом изложения, выражена таким образом откровенно в плане. Прямое, эмоциональное выражение авторского отношения к герою имеет место и в характеристике Ратча («Скверный, на все гадости способный, хитрый, наглый человек») и в характеристике Виктора («Выражение сладковато-изможденное и наглое <…> Надут, трус, подлец, завистлив и прислужиться готов…»).
Некоторые поступки героев в характеристиках формулярного списка более определенно мотивируются, чем в окончательном тексте повести. Об отношении Колтовского к Сусанне Тургенев пишет здесь: «Иван Матвеич хоть не мог решиться гласно признать ее (оттого и мать ее замуж выдал), но заботился об ее воспитании, сам читал с ней ф<ранцузски>е книги (sa jeune lectrice) <…> Умер внезапно, не оставив никакого завещания, хотя всё готовился написать».
Искреннее сожаление мачехи о смерти Сусанны и ее простодушные сетования, которые резко обрывает Ратч, могли бы мотивироваться следующей записью плана: «…свежее существо, неглупое, но приниженное и покорное <…> Говорлива, Ратч ее перебивает…». Однако отношение автора к этой героине в процессе осуществления замысла изменяется. Сохраняя большинство деталей, намеченных в формулярном списке, писатель совершенно отказывается от сочувственного и даже эпически-объективного ее изображения и дает ее образ в повести в беспощадно сатирической манере.
В формулярном списке героев вносятся некоторые новые сюжетные ходы (например, планы Семена Матвеича Колтовского относительно Сусанны, его попытки понравиться ей и инстинктивное отвращение к нему Сусанны). Здесь же Тургенев дает дополнительные отсылки к прототипам, отдельные черты или общее впечатление от которых учитывались им при создании того или другого образа. «Студент вроде Гуллерта или сына Погодина» (Виктор); «Иван Матвеич Колтовской вроде старика Бакунина — «L’aiqle se plaît dans les régions austères — помнил Версаль»… (речь здесь идет, очевидно, об Александре Михайловиче Бакунине (1768–1854), отце друзей молодости Тургенева, в частности Михаила Бакунина, владельце села Премухина Тверской губернии, где вместе с другими членами кружка Белинского бывал Тургенев); «вроде Дм. Ник.» (о Михаиле Колтовском); «вроде детей Петра Никитиевича» — о детях Ратча от второго брака.
Подробно разработанный план и характеристики действующих лиц послужили прочной основой текста повести. В черновом автографе — на первом этапе написания повести — Тургенев твердо следует руководящей нити плана и формулярных списков. Правка в черновом автографе имеет по преимуществу стилистический характер. Вместе с тем многочисленные вставки на полях чернового автографа свидетельствуют о том, как разрастался замысел, как на общую схему плана нанизывались новые характерные подробности, новые эпизоды. Внося, например, в текст фразу, данную уже в формулярном списке: «Он <Фустов> жил у своей матери, довольно богатой женщины», Тургенев приписывает на полях дополнения: «архитекторской вдовы и статской советницы». Как дополнение на полях появились строки о характере дружеских отношений Петра Гавриловича с Фустовым (с. 64): «Я не удивлялся Фустову — до своей особы». Эта фраза окончательного текста заменила слова: «Деятельность его, помнится, [особенно] возбуждала мое изумление: он вечно [что-нибудь делал] над чем-нибудь трудился, не торопливо и не шумно, но [как-то особенно] ловко и споро». Путем вставок на полях и переработки текста рассказчик был от восхищения деятельностью Фустова «приведен» к утверждению, что «удивляться в нем было нечему». Формула плана: «Я ему завидую, хотя чувствую свое превосходство над ним», очевидно, должна была найти свое воплощение здесь же. За первоначальной фразой о деятельности Фустова, приводящей рассказчика в «изумление», следовало: «В моих глазах Фустов был самым счастливым человеком на свете. К тому же он был, как говорится, удивительным „родственником“». Тут же на полях Тургенев записывает: «Жизнь текла по маслу». Запись эта затем обрабатывается и вносится в текст. Из текста устраняется постепенно всё, что могло сгладить впечатление о заурядности Фустова. Только в конце повести, проведя героев сквозь серьезные жизненные испытания и раскрыв их характеры через их поступки, писатель возвращается к пункту плана: «Я ему завидую, хотя чувствую свое превосходство». Сознание своего превосходства над Фустовым здесь появляется у рассказчика не стихийно, а вследствие сознательной оценки личности своего друга, слабости его характера. Вслед за описанием посещения Петра Гавриловича Сусанной Тургенев предполагал даже особенно подчеркнуть, что Фустов не мог вызвать зависти в своем младшем товарище. Вписанный на полях текст: «Я не скоро опомнился — искренность этой скорби, этой страсти меня поразила» (см. с. 91) первоначально оканчивался следующими строками: «Мне в голову не пришло позавидовать Фустову, [мне было бы] как это — увы! — слишком часто случается с молодыми людьми. Напротив, я бы ни за что не хотел бы [быть] очутиться на его месте, не желал бы быть тем человеком, который это сделал! „Он меня убил“, — шептал я с невольным ужасом, с тоской». Писатель вычеркнул этот отрывок, но затем развил тему критического осмысления личности Фустова Петром Гавриловичем (см. с. 123–124). В ряде случаев на полях рукописи возникали лирические отступления, — слова героев, в которых звучит авторский голос. Таковы, в частности, слова Сусанны: «Так, бывало, в детстве — убегает до капли» (с. 118) (окончательная доработка была произведена при переписывании, в беловой рукописи), слова Петра Гавриловича о поздно приходящем к человеку умении отнестись к слабости другого с «пониманием естественности, почти неизбежности вины» (с. 124), характерное замечание: «Одно лишь женское сожаление не идет сверху вниз» (с. 124), рассказ о крестьянке, оплакивавшей свою скоропостижно умершую дочь (с. 129–130).
Многие вставки чернового автографа вызваны разработкой образа матери Сусанны, раскрытием ее взаимоотношений с Иваном Матвеичем Колтовским. В формулярном списке «Несчастной» на полях есть обведенная рамкой помета: «Флигель. Портрет». Разработка этих эпизодов (жизнь Сусанны с матерью в особом флигеле, отведенном Ратчу, и описание портрета, созерцание которого раскрывает Сусанне трагическую судьбу ее матери) способствовала тому, что самый образ Колтовского предстал в более суровом, беспощадном свете. На полях страницы черновой рукописи, рядом с заглавием «Моя история» повторена помета формулярного списка: «NB. Флигель. Красивый портрет». На этой же странице возникает тема еврейского происхождения Сусанны: «Со мной вместе живет мать моя, еврейка», — над этими словами Тургенев надписывает: «дочь умершего живописца, вывезенного из-за границы». Возможно, что замысел характеризовать путь, пройденный матерью Сусанны, через описание ее портрета в юности подсказал Тургеневу мысль сделать ее дочерью живописца.
Развивая мотив еврейского происхождения Сусанны, писатель вставил фразы, в которых ее судьба сравнивается с судьбой Ревекки — героини романа Вальтера Скотта «Айвенго» (см. с. 109). Большие вставки на полях чернового автографа были сделаны в эпизоде первой встречи Петра Гавриловича с Ратчем у Фустова, и здесь, как и в других местах рукописи, дополнения, вносимые в текст, были разработкой намеченного в плане. Так, например, слова Ратча: «Дело! Дело! — завернул к вам пока, отогреться» (с. 65) развивали «мотивировку» появления Ратча у Фустова, содержащуюся в плане («давал урок его брату и зашел трубочку покурить»).
Некоторые детали плана были в процессе работы над текстом повести уточнены. В плане, например, о Михаиле Колтовском сначала было сказано: «полков<ник> гвардии», затем исправлено: «ротм<истр> гвардии». В черновом автографе чин Колтовского не обозначен — для него оставлено место. И лишь при переписывании текста, в беловом автографе, окончательно определился чин героя.
Некоторые пункты плана вошли в произведение только как элемент сюжета, не получив сколько-нибудь обстоятельной разработки. «Страшная сцена между сыном и отцом» лишь упоминается в тексте повести, а пункт плана: «Сусанна грозит самоубийством» нашел отражение в описании минутной слабости героини, которая после объяснения с Семеном Матвеичем Колтовским приняла решение покончить с собой, но тут же отказалась от него. Совсем не находят своего осуществления такие важные детали плана, как отъезд Михаила Колтовского в действующую армию на Кавказ и гибель его «в экспедиции» (в тексте повести сказано глухо: «известие о смерти гвардии ротмистра Михаила Колтовского… Исключен из списков» — с. 118). Таким образом, не только первоначальный план, но и корректирующие его дополнения-характеристики героев кое в каких деталях расходятся с текстом повести. Однако в целом работа над повестью в черновой рукописи характеризуется плавностью перехода от первоначальных замыслов, отраженных в планах и характеристиках, к полному и развернутому их осуществлению. Резких переломов, принципиальных поворотов в концепции произведения на этом этапе не происходило.
Наиболее значительная переделка в черновой рукописи — изменение окончания повести. Закончив работу, поставив свою подпись и дату, Тургенев снова вернулся к черновому автографу и приписал внизу страницы, а затем и на обороте листа большую вставку, которой в окончательной редакции соответствует текст: «Я начал размышлять — уста мои невольно шепчут: „Несчастная! несчастная“» (с. 137). Можно предположить, что эта вставка была сделана после первых чтений повести — может быть, после чтения Полине Виардо или в ее семье. Она представляет собой попытку объяснить смысл изображенной ситуации, дать дополнительную мотивировку поведения героини. Писатель как бы ведет беседу и спор с возможными оппонентами и стремится противопоставить свое понимание повести неверным толкованиям.
Попытки прокомментировать свои повести в своеобразном эпилоге характерны для Тургенева. Дискуссией о рассказанном Тургенев окончил французский вариант «Первой любви». Подобный конец первоначально предполагался и в повести «Степной король Лир». В отличие от тех случаев, когда Тургенев, написав такие концовки, отказывался от них при окончательной обработке произведения[184], в повести «Несчастная» эпилог-объяснение был «канонизирован». Возможно, что решительное осуждение Полиной Виардо этой, «слишком мрачной», повести побудило Тургенева ввести умиротворяющие слова в свое заключительное «резюме»: «Кто знает: быть может — ее душа уже радовалась тому, что ушла сама к нему, к своему Мишелю?» (с. 137). Это дополнение вносило некий новый оттенок в концепцию окончания повести. Не меняя общего безнадежно-скорбного ее тона, писатель смягчил его за счет лирического отступления о силе любви, способной победить даже смерть.
После доработки окончания повести Тургенев переписал ее набело, дополнительно исправляя стиль. В беловом автографе он несколько сокращает описания, стремясь, видимо, устранить элементы, которые в тексте черновика представляли собой продолжение работы над характеристиками формулярного списка и были нужны скорее автору для полного уяснения своего героя, чем читателю. Так, после слов: «было его девизом» (см. с. 65) Тургенев вычеркнул: «и здоровье его процветало. Я ни у кого не видывал таких белых и блестящих зубов, такой крепкой и гладкой кожи». После: «а я промолчал» (с. 66) зачеркнуто: «Неприятное впечатление производил на меня этот многошумный господин Ратч, со своим заигрываньем, хлопаньем по ляжкам, со своим медным смехом, во время которого белые глаза его как-то странно и беспокойно бегали из стороны в сторону».
Наряду с этим писатель стремился к внесению новых реалий, характерных для эпохи, среды и места действия. Уже в черновом автографе, говоря об исполнении Сусанной сонаты Бетховена, Тургенев оставил место для ее названия, которое, он, очевидно, тогда еще не определил. В беловом автографе писатель прибавляет еще один опознавательный признак, желая совершенно точно указать вещь, исполняемую Сусанной, — «opus…». Правда, и условное обозначение сонаты («Ф-мольная») и номер опуса были им указаны позже, а в беловом автографе для них лишь оставлено место.
В беловой рукописи обогащается речевая характеристика ряда героев, и прежде всего Ратча.
Дальнейшей разработке подвергается вопрос о происхождении и социальном самочувствии Сусанны. Здесь впервые появляются слова героини: «О, бедное, бедное мое племя — проклятие лежит на тебе!» (с. 90). После восклицания матери Сусанны, умоляющей дочь молчать о том, что Колтовской ее отец: «…слышишь, Сусанна, слышишь — ни слова!» (с. 92), Тургенев вычеркнул затемняющие ситуацию слова: «Всё это неправда». Тургенев задумался над фразой, объяснявшей причину согласия матери Сусанны на брак с Ратчем. Первоначальная аргументация: «Я не смела осуждать ее. Она должна была повиноваться. Ее, вероятно, выгнали бы из дому, если б она вздумала сопротивляться» — была им отброшена как слишком однолинейная, не передающая всей сложности положения бедной женщины в доме Колтовского. Точно так же была вычеркнута фраза, следовавшая за словами: «которых я никогда не ела» (с. 92): «Ни минуты не сомневаюсь в том, что он немедленно удалил бы меня с глаз долой, если бы стал подозревать, что я знаю, кто я».
В беловую рукопись были внесены дополнения, характеризующие культуру и круг умственных интересов Ивана Колтовского. Уже в черновом автографе Тургенев в перечисление авторов, которых Колтовской заставлял читать себе вслух, вписал энциклопедистов, а в беловой рукописи добавил Гельвеция (с. 92). Здесь же появляются слова Колтовского, раскрывающие его отношение к читаемым книгам и к окружающим людям — в первую очередь к Сусанне и ее матери. Обстоятельной обработке подверглась речь, которую Колтовской произносит перед крестьянами (см. с. 98). Колоритный спор о секте теофилантропов между Колтовским и французским эмигрантом, жившим в его доме, тоже вписан в беловой автограф на этом этапе работы, причем впоследствии он был расширен и в журнальном тексте появился с такими существенными дополнениями, как, например, искажение французом имени своего благодетеля (на полях беловой рукописи содержится запись: «Kolontofskoi», говорящая о том, что это дополнение обдумывалось при работе над беловым автографом). Чрезвычайно важным штрихом, внесенным в беловой автограф, является эпизод, изображающий скоропостижную смерть Колтовского и содержащий последние его слова — старинную русскую пословицу, неожиданную в устах галломана.
Особенно большое внимание Тургенев уделил характеристике Семена Матвеича Колтовского. Тургенев вписал существенные эпизоды, характеризующие его как врага просветительского материализма «вольнодумцев» XVIII века, ненавистника вольтерьянского, «якобинского духа», крепостника и мракобеса. Исправления, сделанные в беловой рукописи, усиливают противопоставление Семена Матвеевича Колтовского его брату, человеку XVIII века, и раскрывают желание Семена Колтовского подражать в своем быту нравам царей — Александра I и Николая I (желание иметь «своего Аракчеева», которому при его «бескорыстии и усердии» может быть придано нужное «направление», демонстративное подчеркивание своего уважения к церкви, религиозности, способность быстро увлекаться женщинами и намерение иметь фаворитку и т. д.).
В рукопись были внесены и некоторые подробности, более обстоятельно раскрывавшие интригу, которую сплел Семен Колтовской при помощи Ратча вокруг Сусанны. Однако не это дополнение, а политическая характеристика Семена Колтовского, ставшая особенно определенной на этом этапе работы, освещала трагическую судьбу героини светом беспощадного социального обличения.
Раскрывая перед читателем все социальные обстоятельства, погубившие Сусанну, Тургенев вместе с тем уничтожал в беловой рукописи некоторые натуралистические подробности. Так, например, вычеркнуто было описание лица Сусанны в гробу, следовавшее за словами: «на старых-старых образах» (с. 125): «глаза ввалились, губы прилипли к обнажившимся зубам, подбородок ушел в шею».
Переписав повесть, Тургенев снова приступил к ее чтению в кругу друзей и близких знакомых. Прежде чем отослать рукопись П. В. Анненкову, своему постоянному советчику и рецензенту, он 1 (13) октября 1868 г. читал повесть в Баден-Бадене у Милютиных, после чего, выслушав замечания друзей, приступил к новой ее переработке. Писатель утверждал, что намерен внести значительные изменения и что повесть «раньше 10 дней не будет готова» (см. письмо Тургенева к Н. Н. Рашет от 2 (14) октября 1868 г.). 20 октября (1 ноября) 1868 г. Тургенев сообщал М. А. Милютиной, что переписывает заново повесть, многое переделывает, что убрал одно действующее лицо — «драчуна Цилиндрова». Этого последнего писатель «выкинул» по совету К. Д. Кавелина как «лишнее лицо», то есть изъял путем простого вычеркивания эпизодов, относящихся к этому персонажу, а в некоторых необходимых случаях внес вместо зачеркнутых текстов новые связующие отрывки.
Вычеркнутые эпизоды, довольно значительные по объему, расположены в конце повести — в главах XVIII, XX–XXII[185], которые в беловом автографе до переделок представляли собой законченную редакцию[186].
Изъятие и переработка этих мест в корне изменили не только сюжетную сторону эпилога, но и его тональность в целом и даже, отчасти, авторскую концепцию окончания повести. Вычеркнув эти эпизоды и заменив их иным текстом, Тургенев создал новую редакцию конца повести, в которой осталась лишь одна глухая реминисценция, связанная с образом Цилиндрова: «Мой бедный Мишель скончался с моим именем на устах… Мне это сообщил один преданный ему человек, который вместе с ним приезжал в деревню» (с. 118). Этот «преданный человек» — Цилиндров — в первоначальной редакции[187] был подлинным героем конца повести. Разночинец, бедняк, верный в дружбе и решительно действующий, он противопоставляет «практическому смыслу» Фустова, уверенного в том, что смерть Сусанны надо оставить без последствий, готовность привести в исполнение «заслуженное наказание» Ратча. Писатель не без иронии относится к способу, которым «мужественный» Цилиндров осуществляет свою «аннибаловскую клятву» отомстить губителям несчастной девушки. Однако с этим героем, о котором прямо говорится: «Энтузиаст он был, человек, как говорится, „фатальный“, но малый хороший» — вносился существенный мотив в развязку повести. В тексте окончания содержался даже явный намек на то, что если бы Цилиндров не был вынужден уехать служить в Сибирь, он защитил бы Сусанну.
Образ Меркула Цилиндрова ассоциировался в сознании Тургенева с совершенно определенным типом людей 1830-х — начала 1840-х годов. Именно Цилиндрову Тургенев приписал первоначально подлинные стихи Н. Станкевича на смерть затравленной пошлым обществом девушки, и Цилиндрова он сравнивал с поэтом Красовым, участником кружка Белинского. «Сверх того Цилиндров был поэт <…> и декламировал свои стихи, чуть не захлебываясь и замирая — ни дать ни взять покойный писатель Красов», — писал Тургенев в беловом автографе первой редакции (с. 406).
Образ Цилиндрова — энтузиаста, у которого убеждение перерастает в действие, своеобразного Дон-Кихота, несомненно, стоит в связи с размышлениями Тургенева о разночинцах шестидесятых годов — людях действия, готовых разрубать неразрешимые узлы противоречий современной жизни, и о судьбах подобных характеров в сороковые годы. Изъятие этого образа, не понятого или не принятого друзьями писателя, придало еще более мрачный, безнадежный характер развязке повести. Скандал, учиненный Цилиндровым, мстившим за Сусанну единственно возможным в данных условиях, хотя и диким, способом, был заменен в новой концовке разнузданной и бессмысленной пьяной дракой.
Закончив переделки, связанные с изъятием образа Цилиндрова, Тургенев вторично переписал повесть, произведя в ней «еще много изменений», и отослал эту не дошедшую до нас рукопись П. В. Анненкову вместе с письмом от 3 (15) ноября 1868 г. При этом Тургенев просил Анненкова обсудить «Несчастную» с друзьями, сообщить свое мнение и передать повесть в журнал — «Русский вестник», если Катков не изменил своего намерения печатать ее, или в «Вестник Европы». Тут же он обращался через Анненкова к Н. Х. Кетчеру, прося, чтобы последний «продержал корректуру», «так как в „Несчастной“ попадается множество немецких и французских фраз». 16 (28) декабря 1868 г. Тургенев обращается с этой просьбой непосредственно к Кетчеру и сразу поручает ему вставить в текст повести эпизод спора Колтовского с французским эмигрантом. Это пожелание Тургенева было выполнено, и в «Русском вестнике» повесть появилась с указанными Кетчеру исправлениями, за исключением одного небольшого пропуска: фраза, имевшая в письме следующий вид: «La Reveillière-Lépeaux était un brigand, un bonnet rouge!» («Ла Ревельер Лепо был разбойник, красный колпак» — франц.), в Рус Вестн гласила: «La Reveillière Lépeaux était un bonnet rouge!» («Ла Ревельер Лепо был красный колпак!» — см.: Рус Вестн, 1869, № 1, с. 73). Кетчер внес также в корректуру повести ряд мелких исправлений Тургенева, который писал ему 2 (14) января 1869 г.:
«В главе Х-й, в самом начале, где стоит: — „отправился один в дом к г-ну Ратчу, в этот самый дом, столь мне противный“ — выкинь подчеркнутые слова.
В главе VIII-й — при описании наружности молодого Ратча — стоит: „но и в самой этой приятности было что-то противное“ — вместо: „противное“ — поставь: „нехорошее“, а дальше, где стоит: „зубы у него оказались нехорошие“ — поставь: „дурные“.
В главе XIV-й, в последнем прощании Сусанны, — перед словами: „О бедное, бедное мое племя!“ — выкинь: „Мне кажется, я вас вижу в последний раз“.
В главе XV-й, где Сусанна говорит о том, что Иван Матвеич стал слабеть и стереться, во фразе: — „только прибавился оттенок рыцарской вежливости и уважения — не ко мне собственно, а к так называемой представительнице прекрасного пола, уже начинавшей выходить из девического возраста“ — непременно выкинь всё подчеркнутое».
Указывая Кетчеру расположение мест, подлежащих изменению, Тургенев пользуется в данном письме нумерацией глав чернового и белового автографов, в окончательном тексте изменившейся (VIII глава стала X-й, X–XII-й, XIV–XVI-й, XV–XVII-й). Кетчер исполнил пожелания автора (см. варианты белового автографа в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. X).
Чрезвычайно довольный работой Кетчера, Тургенев благодарил его 16 (28) февраля 1869 г. «за образцовую корректуру „Несчастной“»: «ни одной почти опечатки».
Тургенев сомневался в успехе своей повести, которая не была одобрена Полиной Виардо и самому ему казалась «мрачнейшей», «непроницаемо черной» (см. его письма к Н. Н. Рашет от 20 сентября (2 октября) и М. Гартману от 29 сентября (11 октября) 1868 г.). Выражая удовлетворение тем, что повесть понравилась Анненкову (см. письма к нему Тургенева от 16 (28) ноября 1868 г. и 24 декабря 1868 г. / 5 января 1869 г.), он вместе с тем пытался узнать мнение о ней И. П. Борисова, А. А. Фета, М. А. Милютиной, Н. Х. Кетчера, В. П. Боткина, Тютчевых и других знакомых. Отзывы, доходившие до него из России, то ободряли писателя («О повести моей, вычищенной и переделанной — доходят до сведения моего из Петербурга благоприятные известия», — пишет он М. А. Милютиной 19, 21 ноября ст. ст. 1868 г.), то тревожили его («В России она понравилась мало», — сообщал он В. П. Боткину 4 (16) марта 1869 г.).
Особенно затронул писателя развернутый критический отзыв в письме к нему Я. П. Полонского. По его совету Тургенев внес в текст несколько мелких изменений. «Из трех твоих упреков — первый показал мне, что я ошибочно вместо слова: „подоконник“ употребил „оконницу“ и напрасно поставил однажды: „под окном“. Это уже исправлено», — писал он Полонскому 27 февраля (11 марта) 1869 г. Исправления эти были сделаны в тексте собрания сочинений 1869 г. Следующие два замечания своего корреспондента Тургенев отвел. Он заявил, что пожелание об изменении языка героини в ее дневнике невыполнимо. Отстаивая необходимость эпизодов, которые Полонский предлагал сократить, а также настаивая на точности и правдивости описаний, Тургенев раскрывал автобиографическую основу ситуаций повести и связь ее проблематики со своими впечатлениями 1840-х — начала 1850-х годов. «Эта девушка действительно сидела на окне у меня в комнате московского дома и действительно царапала ногтем льдинки. Всё окно было невелико и глубоко — как обыкновенно бывает в старых домах — и я мог без натяжки употребить слово: гнездышко <…> Всё описание „пира“ <…> мне кажется необходимым. Я на поминках Грановского (тому уж давно, как видишь) дал себе слово заклеймить этот гнусный, безобразный обычай». Таким образом, по свидетельству самого Тургенева, сюжет повести отразил разнообразные воспоминания и впечатления молодости автора.
Л. Пич вспоминал, что, написав сцену посещения Сусанны и ее размышлений у окна комнаты Петра Гавриловича, Тургенев впал в тяжелое, подавленное состояние и на вопрос: «Что случилось?» — отвечал, имея в виду свою героиню: «Ах, она должна была отравиться! Ее тело выставлено в открытом гробу в церкви и, как это у нас принято в России, каждый родственник должен целовать мертвую. Я раз присутствовал при таком прощании, а сегодня я должен был описать это, и вот у меня весь день испорчен»[188].
Воспоминания молодости Тургенева, очевидно, были дополнены и отчасти возбуждены рассказом Фета о пережитой им трагедии — гибели любившей его и покинутой им девушки Марии Лазич. Обстоятельства смерти Лазич давали основание предполагать, что она покончила самоубийством. Мотивы повести «Несчастная» перекликаются с реальными коллизиями жизни Фета, а герои ее некоторыми своими чертами близки к характерам молодого Фета и его возлюбленной (см.: Лотман Л. М. Тургенев и Фет. — В кн.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 43–45). Сообщая Фету о предстоящей публикации повести «Несчастная», Тургенев стремился предупредить нежелательные ассоциации своего корреспондента. Если в письмах к Полонскому и Борисову от 16 (28) ноября 1868 г. он подчеркивал реальную основу произведения, то в письме к Фету от 13 (25) января 1869 г. утверждал, что повесть написана «горячо и безо всякой задней мысли». Одним из реальных событий, нашедших отражение в повести, было самоубийство дочери музыканта Эмилии Гебель, погибшей в июне 1833 г. Трагическая история Э. Гебель получила широкую огласку среди студентов Московского университета. Участники кружка Станкевича обвиняли в смерти девушки студента Я. Почеку. Н. В. Станкевич горячо отстаивал непричастность Почеки к гибели Эмилии. В письме к Я. М. Неверову от 14 (26) сентября 1833 г. он рассказывал об обстоятельствах жизни, смерти и даже похорон Эмилии (см.: Станкевич, Переписка, с. 245–248). Это письмо Станкевича было опубликовано П. В. Анненковым в его книге: Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография. М., 1857. Переписка, с. 47–50. Тургенев был в курсе работы Анненкова над этой книгой. Летом 1856 г. он, очевидно, в качестве подсобного материала для Анненкова, писавшего биографию Н. В. Станкевича, составил мемуарную заметку о Станкевиче (см. наст. изд., т. 5). В письме Станкевича к Я. Неверову, помимо ряда подробностей трагического происшествия 1833 г., содержалось и сравнение Эмилии с Миньоной — героиней романа Гёте «Годы учения Вильгельма Майстера» («Это новая Миньона») — и утверждение, что Эмилия «мнимая дочь» Гебеля, что судьба этой девушки таинственна. Эта поэтическая интерпретация Станкевичем истории Э. Гебель, очевидно, произвела на Тургенева известное впечатление. Вместе с тем он не ставил, конечно, перед собой цель точно воспроизвести все черты именно этого происшествия и характеры его участников.
Повесть Тургенева, рисовавшая случай более чем тридцатилетней давности, поднимала вопросы, которые хотя и ставились впервые в кружках передовой молодежи и в литературе 1830-1840-х годов, но не утратили своего живого значения и в 1860-х годах. Изображая ситуации, привлекавшие писателей натуральной школы, Тургенев во многом опирался на опыт Достоевского. Он создавал свой вариант истории сироты, с детства брошенной в чуждое и враждебное окружение, ставшей центром сложных, не всегда до конца ясных ей конфликтов — сюжета, разработанного Достоевским в «Неточке Незвановой» и в Униженных и оскорбленных». Многие эпизоды повести о переживаниях девушки, душевно надломленной социальной несправедливостью, напоминают обычные для Достоевского ситуации (ребенок из артистической семьи, раннее сиротство; мать, страдающее, безответное существо; «случайное семейство» и двусмысленное положение незаконнорожденного ребенка в обществе; преследования жестокого и всесильного интригана-барина; скандал во время званого обеда и т. д.).
Достоевский принадлежал к числу писателей, за творчеством которых Тургенев особенно внимательно следил. Пропагандируя русскую литературу, он, по свидетельству Эдуарда Рода, говорил западным писателям, глубоко чтившим его: «Я — ничто, но если бы вы читали Толстого, Гоголя, Достоевского» (Рус Вестн, 1893, № 8, с. 208). В 1866 г. Тургенев читал «Преступление и наказание» и находил, что начало произведения, его «первая часть <…> замечательна», но что патологичность явлений, на которых сосредоточено внимание автора, отрицательно отзывается на романе (см. письма Тургенева к А. А. Фету и П. В. Анненкову от 25 марта (6 апреля) 1866 г.). По мнению Тургенева, и его собственная повесть — «Несчастная» отличалась тем же: «слишком много в ней патологии» (см. письма к Л. Фридлендеру от 10 (22) июля и 21 июля (2 августа) 1869 г.). Именно в болезненности, во внимании к патологическим явлениям общественной физиологии зачастую обвиняли литературу натуральной школы, и в частности молодого Достоевского, в 1840-х и начале 1850-х годов XIX века[189].
Полемика, развернувшаяся вокруг романа «Дым» в 1867–1868 гг., повлияла на восприятие и критическую оценку повести «Несчастная». Появлению ее предшествовал слух, что она — произведение полемическое — и направлена против славянофилов. Тургенев счел необходимым протестовать против такого упрощения мысли своей повести. Узнав, что слух о его выступлении против славянофилов в новой повести нашел отражение в библиографическом обзоре «С.-Петербургских ведомостей» (1868, № 291, 24 октября / 5 ноября), Тургенев просил 16 (28) ноября 1868 г. Анненкова опровергнуть это сообщение в следующих номерах газеты. Опровержения толков о полемичности повести «Несчастная» содержались и в письме к И. П. Борисову от того же числа: «Не знаю, с какой стати распространился слух, будто я в этой повести нападаю на славянофилов; ничего подобного в ней нет». Однако содержавшееся в повести сатирическое изображение носителей идей казенного патриотизма задевало наиболее консервативно настроенных сторонников славянофильской доктрины. Создавая образ лжепатриота — крупного петербургского бюрократа Семена Матвеича Колтовского и «исполнителя» его «предначертаний» — авантюриста Ратча, который сыплет тирадами в духе официальной народности, Тургенев выражал мысль, близкую к той, которая была сжато сформулирована Герценом, писавшим в «Былом и думах»: «Для того, чтоб отрезаться от Европы, от просвещения, от революции, пугавшей его с 14 декабря, Николай, со своей стороны, поднял хоругвь православия, самодержавия и народности, отделанную на манер прусского штандарта и поддерживаемую чем ни попало — дикими романами Загоскина, дикой иконописью, дикой архитектурой, Уваровым, преследованием униат и „Рукой всевышнего отечество спасла“. Встреча московских славянофилов с петербургским славянофильством Николая была для них большим несчастием» (Герцен, т. 9, с. 137).
Активизация Тургенева как сторонника либерально-западнической доктрины в 1860-х годах заставляла читателей особенно чутко относиться к каждому прямому выражению его политической мысли. Отсюда — обостренный интерес части читателей и критиков к антиславянофильским намекам в повести «Несчастная» и литературные слухи о полемической направленности этого произведения.
Мнения тонких и авторитетных ценителей творчества Тургенева, одобривших повесть «Несчастная», не нашли своего отражения в журнальных и газетных откликах на это произведение. Газета «Голос» предсказывала полный неуспех повести, содержание которой представлялось ее рецензенту сцеплением случайностей, не связанных с основными условиями крепостного права. «… Тургенев отшатнулся от России, и Россия отшатнулась от Тургенева», — злорадно торжествовал рецензент газеты «Голос» (1869, № 50, 19 февраля).
Н. Н. Страхов видел в повести «Несчастная» те же черты, которые отталкивали его от других рассказов писателя, относящихся к 1860-м годам, — преувеличение «грязных» антипоэтических сторон русской жизни, хотя и констатировал мастерское выполнение Тургеневым отдельных фигур повести: Колтовского, Фустова, Ратча, Виктора (Последние произведения Тургенева. — Заря, 1871, № 2. Критика, с. 29). В переписке Достоевского и Страхова мелькают отрицательные суждения о повести «Несчастная»: одна «из самых несовременных» вещей Тургенева, написанных «сентиментально-романтическим» стилем (Н. Н. Страхов); «такая ничтожность, что не приведи господи» (Достоевский, Письма, т. II, с. 169, 447). Тургенев, очевидно, не ожидал иной реакции на свое произведение со стороны Страхова. Задолго до публикации «Несчастной» в письме к Я. П. Полонскому от 13 (25) января 1868 г. он констатировал свое недоверие к Страхову как литературному критику: «…авторитету Страхова я — виноват! не верю — и не потому, что он меня бранит, а потому, что он славянофил — а эти господа, быть может, в политике орлы, но в эстетике — тупцы № 1».
Впоследствии повесть «Несчастная» привлекла внимание писателей, которые находили в этом произведении материал для размышлений и оценивали его как характерное явление определенного этапа деятельности Тургенева. В. Я. Брюсов в письме к Н. Я. Брюсовой от 9-10 августа 1896 г., разбирая повесть «Несчастная», утверждал, что «мелочность и пошлость Фустова охарактеризована очень выразительно». Он отмечал, что сила Сусанны «в противодействии, в способности не покориться; это пассивная, неактивная сила <…> она изо всех испытаний вынесла свою душу — светлой и чистой. Она не героиня — она несчастная; в этом мораль и смысл повести» (см.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 185). Обратил внимание на повесть «Несчастная» и Ин. Анненский, который указал на то, что в ней отразилась определившаяся в творчестве Тургенева в 1860-х годах тяга к разработке трагедийных психологических мотивов, и сблизил ее в этом плане с повестью «Клара Милич» (Анненский Ин. Белый экстаз. — В кн.: Анненский И. Ф. Книга отражений. М., 1979, с. 141).
Опасаясь за то, как будет воспринята его новая повесть русской публикой, Тургенев еще менее рассчитывал на ее успех у западного читателя. 29 сентября (11 октября) 1868 г. он прямо пишет Морицу Гартману, что не рискнет предложить ее вниманию европейской публики. 31 марта 1869 г. Мериме сообщал г-же Делессер свои впечатления от повести «Несчастная», передавая также своей корреспондентке мнение Тургенева о невозможности ее перевода: «Он прислал мне еще не переведенный рассказ, который, как он утверждает, не должен быть переведен. Рассказ называется „Несчастная“. Нет ничего более ужасного по правдивости. Я его побранил за выбор подобной темы <…> За исключением некоторого излишества в подробностях, этот рассказ кажется мне превосходным, но его не следует читать к ночи» (Mérimée, II, 8, p. 443). К голосу Мериме, высоко оценившего повесть, присоединились положительные отзывы других крупнейших французских писателей. Так, Мопассан, чрезвычайно высоко ценивший повесть «Несчастная», относил ее к числу шедевров Тургенева[190], а Г. Флобер писал Ж. Санд в мае 1873 г. о повести «Несчастная» и ее авторе: «Я нахожу эту вещь просто возвышенной. „Скиф“ — настоящий колосс»[191].
К тому времени, когда Мериме, ознакомившись с присланной ему рукописью, писал об отказе Тургенева от перевода «Несчастной», намерения Тургенева изменились. До него стали доходить благоприятные отзывы о его повести, и писатель утвердился в мысли о возможности и желательности ее перевода и публикации за границей. 19 ноября (1 декабря) 1868 г. он писал и М. Гартману и Л. Пичу, что «Несчастная», несмотря на всю свою мрачность, будет переведена.
Французский перевод повести был опубликован в «Le Temps» (7-23 августа 1872 г.) и затем в сборнике произведений Тургенева: «Etranges histoires», Paris, 1873, под заглавием «L’abandonnée» («Покинутая»). 1-е и 2-е изд. — 1873, 3-е изд. — 1874 г.
Перевод «Несчастной» на немецкий язык был осуществлен М. Петцольд в 1869 г. (вышел отдельной книжкой: «Die Unglückliche». Aus dem Russischen übersetzt von M. v. Petzold. Berlin, Janke, 1869; (повторение издания в 1875 г.), 2-е изд. — 1877; 3-е — 1879; 4-е — 1881 и т. д. Повесть «Несчастная» вошла также во II том авторизованного немецкого издания сочинений («Eine Unglückliche. Das Abenteur des Lieutenants Yergunow. Ein Briefswechsel. Assia. Vier Novellen von Iw. Turgenjew». Autorisierte Ausgabe. Mitau, 1869, Bd. 2), а затем появилась в издательстве Ph. Reclam («Eine Unglückliche». Aus dem Russichen übersetzt von Wilhelm Lange. Leipzig, 1873).
Английский перевод повести был напечатан в 1868 г. («The Unhappy only». By Tourguéneff. London, 1868), а шведский — в 1872 г. («Susanna Ivanowna». Iv. Turguenief. Från Ryskam Öfversatt af. Stokholm. Перевод этот был осуществлен Альмквистом (см.: Шарыпкин Д. М. Русская литература в Скандинавских странах. Л., 1975, с. 106).
Я с ранних лет пристрастился к шахматам… — Черта автобиографическая. Тургенев в течение многих лет увлекался шахматной игрой. В 1870 г. он участвовал в Международном шахматном конгрессе в Баден-Бадене и был избран его вице-президентом (см.: Коган М. С. Шахматы в жизни русских писателей. Пушкин, Тургенев, Толстой, Чернышевский. М.; Л., 1933, с. 23–35; Романов И. Мастер благородного цеха. — Шахматы в СССР, 1963, № 9).
…вы дебютов не знаете. Вам надо книжку почитать, Аллгайера или Петрова. — Разработка дебютов — начала шахматной партии — занимает значительное место в теории шахматной игры. В учебнике Иоганна Алльгайера «Neue theoretisch-praktische Anweisung zum Schachspiel», Wien, 1834 («Новое теоретическое и практическое руководство по шахматной игре»), теория дебютов развита в III разделе; у А. Петрова в книге «Шахматная игра, приведенная в систематический порядок с присовокуплением игор Филидора и примечаний на оные». СПб., тип. Греча, 1824, кн. I–II, она в кн. II, ч. III–IV.
В Спасском, в библиотеке Тургенева, хранится книга Алльгайера (7-е изд., 1841). Пометы Тургенева на ее полях свидетельствуют о том, что он изучал приведенные в ней партии.
…я чех, и родина моя — древняя Прага! — Отвечая на вопрос о национальности Ратча Ю. Шмидту, Тургенев писал 3 (15) декабря 1869 г.: «Что касается Ратча в „Несчастной“, то он ведь уже по одному имени чех, и, кроме того, он сам это говорит. То, что какой-то русский называет его „немецкой собакой“ или „треклятой немчурой“, ровно ничего не доказывает: простые люди в России обзывают так всякого иностранца, к какой бы нации он ни принадлежал. Но в следующем издании я постараюсь резче выдвинуть чешское происхождение Ратча, как Вам это желательно». Однако никаких дополнительных указаний на чешское происхождение Ратча Тургенев в последующих изданиях в текст повести не внес. Ссылка на народную этимологию («немец» — всякий иностранец, говорящий на непонятном языке) в данном случае была не убедительна, так как не только рыбный торговец, но и главный герой повести Фустов выражал мысль о немецком происхождении Ратча (см. с. 67). Теряя самообладание, Ратч начинает говорить с немецким акцентом (см. с. 126). Все эти детали не были уничтожены при переиздании повести. В плане повести национальность Ратча охарактеризована: «Богемец (католик) родом», т. е. чех. В формулярном списке: «родился в Праге от довольно зажиточных родителей». Возможно, что немецкие черты Ратча являлись дополнительным штрихом, указывающим на его готовность приспосабливаться. Ратч — чех, приспособившийся сначала к онемечиванию, а затем готовый служить любому новому хозяину. В лице этого персонажа Тургенев вывел собирательный тип авантюриста — дельца, перебравшегося в Россию с целью наживы. Некоторые стороны биографии и характера Ратча напоминают Греча и Булгарина (например, упоминание о том, что он «В 1812 году <…> шпионил, получил какое-то вознаграждение» (см. формулярный список на с. 391–392 и ср. текст на с. 67).
От немки трое… — Уже в первоначальном плане и формулярном списке действующих лиц Тургенев определенно фиксирует тот факт, что от второго брака у Ратча четверо детей. В характеристике Элеоноры, например: «Четверо ее детей»; в плане — слова Ратча об именах детей: «Коля — 8, Оля — 7, Сашка — 4 и Машка — 2» (с. 390). В черновом и беловом автографах и в окончательном тексте всюду, за исключением данного места, фигурируют четверо детей Ратча от второго брака. Это противоречие не исправлено, однако, ни в одном прижизненном издании.
Я надворная советница — где же бы я могла получить дворянский титул? — По законам того времени получение чина коллежского асессора (VIII класса табели о рангах) давало права потомственного дворянства; Ратч имел чин надворного советника — VII класса, т. е. был уже потомственным дворянином, вместе с женой и детьми. Дворянство, получаемое по чину, сообщалось браком жене и детям.
Сумбека-царица. — Жена последнего казанского царя Сафа-Гирея (по летописи и историческим источникам Сююнбике), один из главных персонажей эпической поэмы М. М. Хераскова «Россиада», которую Тургенев хорошо знал с детства. Образ Сумбеки произвел большое впечатление на читателей и вызвал ряд подражаний: см., например, трагедию С. Н. Глинки «Сумбека, или Падение Казанского царства», которая шла в Петербурге и Москве в начале XIX в.
…где-то у Шекспира говорится о «белом голубе в стае черных воронов»… — «Ромео и Джульетта» Шекспира, акт I, сцена 5. Увидев Джульетту на балу в доме Капулетти, Ромео говорит о ней:
…села близ окна, «как Татьяна»… — Намек на следующие строки III главы романа «Евгений Онегин»:
…пушкинский «Онегин» был тогда у каждого из нас в свежей памяти. — «Евгений Онегин» впервые вышел отдельным изданием в 1833 г.
Насладим ушеса честной компании! — В беловой рукописи Тургенев специально подчеркивал неправильность этого выражения Ратча и объяснял природу ошибки своего героя: После слова: «компании» было: «Г-н Ратч воображал, что „ушеса“ такое же славянское слово, как и „очеса“».
…вырывались выражения, подобные тем, которыми испещрены все ультранародные стихотворения князя Вяземского: «дока для всего», вместо «на всё», «здесь нам не обиход», «глядит в угоду, не напоказ». — В стихотворениях П. А. Вяземского, занимавшего в литературной борьбе, начиная с 1840-х годов, реакционную позицию и выступавшего против западничества и натуральной школы, Тургенев усматривал черты официальной народности и стилистические признаки ложновеличавой, псевдопатриотической литературы. В 1862 г. вышло собрание стихотворений Вяземского «В дороге и дома», подводившее итог его поэтической деятельности. Отсюда и цитирует Тургенев: «здесь нам не обиход» — из «Масленицы на чужой стороне» (у Вяземского — «Не место здесь тебе, не обиход»), «глядит в угоду, не напоказ» — из стихотворения «Немецкая природа» (у Вяземского — «Туристам записным в угоду, не напоказ глядит она») (см:. В дороге и дома. Собрание стихотворений князя П. А. Вяземского. М., 1862, с. 109 и 143). Сравнение характерного для Вяземского словоупотребления с псевдорусским стилем речи Ратча содержалось уже в формулярном списке героев. Тургенев, обычно уничтожавший в тексте своих художественных произведений прямые выражения своих литературных симпатий и антипатий, в данном случае нашел нужным сохранить полемический выпад против Вяземского.
…от Ленгольда ноты… — К. П. Ленгольд издавал ноты в Москве, с 1799 г. по 1822 г. с Г. Н. Рейнсдорпом, с 1830 г. — единолично.
Попурри из «Роберта-Дьявола» ~…из той новой оперы, о которой теперь все так кричат. — Популярность оперы Д. Мейербера «Роберт-Дьявол» побудила многих издателей выпускать попурри на ее темы, переложения для фортепьяно и т. д. Впервые в России эта опера была поставлена в 1834 г. на сцене Большого театра в Петербурге (см.: Гозенпуд А. Музыкальный театр в России от истоков до Глинки. Очерк. Л.: Музгиз, 1959, с. 736, а также: Вольф, Хроника, ч. II, с. 37 и след.).
Я принялся перелистывать последний № «Телескопа». — «Телескоп» — двухнедельный журнал, издававшийся в 1831–1836 годах Н. И. Надеждиным. Журнал этот пользовался популярностью в среде прогрессивно настроенной молодежи. В 1835–1836 годах в «Телескопе» постоянно печатал свои статьи и рецензии Белинский.
Виктор принялся говорить — о новом профессоре Р. — Каждую лекцию с переклички начинает, а еще либералом считается! — Виктор — студент Московского университета, очевидно юридического факультета («Мы были оба студентами, но находились на разных факультетах» — с. 75; «…я только что перешел со второго на третий курс „словесного“ факультета ~ в Московском университете» — с. 61). Новый профессор Р. — скорее всего П. Г. Редкин (1808–1891), занимавший должность профессора на юридическом факультете Московского университета с 1835 г. и читавший энциклопедию законов. Гегельянец, человек близкий к кружку Грановского и Герцена, Редкин увлекал молодежь красноречивым изложением либеральных, антикрепостнических идей, защитой политической свободы (см.: Ашевский С. Из истории Московского университета. — Мир божий, 1905, № 5, с. 132, а также: Семенов Д. П. Г. Редкин. — Рус Ст, 1891, № 8, с. 313, 326). «Помню только, что лекции Редкина о разных формах правления, о значении и формах конституционного устройства были и живы, и любопытны, и либеральны. Этим последним качеством (либерализмом) отличались, впрочем, все его лекции, и это-то особенно располагало нас в его пользу», — вспоминал А. Н. Афанасьев (Рус Ст, 1886, № 8, с. 366). Лекции Редкина зачастую сопровождались аплодисментами (см.: Полонский Я. П. Мои студенческие воспоминания. — Нива. Ежемесячное литературное приложение, 1898, XII, с. 652). То обстоятельство, что Виктор Ратч пропускает лекции Редкина, является тонким и выразительным штрихом, характеризующим его как человека, чуждого самым благородным увлечениям университетской молодежи. «Строгий формалист» «в жизни», по отзыву того же Афанасьева, Редкин был беспощаден к ленивым и неспособным студентам (ср.: Чичерин Б. Н. Воспоминания. Москва сороковых годов. М., 1929, с. 37).
Тургенев не сразу решился означить правильной начальной буквой фамилию профессора, пользовавшегося широкой известностью в то время, когда писалась повесть. В черновом и беловом автографах его имя было обозначено буквой «М».
Дает мне пять синеньких в месяц… — Синенькая — ассигнация достоинством в 5 рублей.
…мусикийским орудием… — музыкальным инструментом (мусикия — старинная форма слова «музыка»).
…знаменитая Ф-мольная соната, opus 57. — Соната Бетховена «Аппассионата» (1804).
…и все они перед покойным Фильдом — тьфу! Нуль, зеро!! Das war ein Kerl! Und ein so reines Spiel! — Джон Фильд — преподаватель музыки в Петербурге и Москве, пианист-виртуоз и композитор. Умер в 1837 г.: вкладывая в уста Ратча в 1835 году слова о Фильде как о «покойном», Тургенев допускает анахронизм.
…собрались идти в театр смотреть Щепкина в «Горе от ума». — «Горе от ума» впервые было поставлено 27 ноября 1831 г. в Москве в Малом театре. М. С. Щепкин играл Фамусова.
Мы много хлопали Фамусову, Скалозубу. — Роль Скалозуба в первых спектаклях Малого театра с большим успехом исполнял И. В. Орлов.
Не помню, какой актер исполнял роль Чацкого — как на нашем старом дворецком. — Роль Чацкого исполнял П. С. Мочалов и не имел успеха. Современная критика отмечала: «Г-н Мочалов, казалось, рожденный для роли Чацкого, выполнил ее очень неудовлетворительно. Он представлял не светского человека, отличного от других только своим взглядом на предметы, а чудака, мизантропа, который даже говорит иначе, нежели другие» (Московский телеграф, 1831, № 5, с. 130).
…бал в третьем акте привел нас в восхищение — публика заливалась смехом. — Постановка бала у Фамусова в спектакле «Горе от ума» 1831 г., выдержанная в карикатурно-комедийном стиле, произвела большое впечатление на зрителей (см.: Филиппов В. А. Ранние постановки «Горя от ума». — Лит Насл, т. 47–48, с. 316).
…пахнет амброй… — О моде на употребление амбры в качестве ароматического и тонизирующего средства во Франции в XVIII в. см. наст. изд., т. 6, с. 419.
Я читала ему французские сочинения прошлого столетия, мемуары Сен-Симона, Мабли, Реналя, Гельвеция, переписку Вольтера, энциклопедистов… — Речь идет о публицистических произведениях деятелей французского Просвещения — прогрессивных философов и литераторов XVIII в. Сен-Симон Луи де Рувруа — герцог (1675–1755); его мемуары за их антиабсолютистскую направленность были конфискованы при Людовике XV. Мабли Габриель Бонно (1709–1785) — утопический социалист XVIII века, критиковавший феодальные и буржуазно-собственнические отношения. Реналь Гийом (1713–1796) — историк, близкий к энциклопедистам; резко критиковал церковь и абсолютизм. Наиболее известное его произведение: «Философия и политическая история о заведениях и коммерции европейцев в обеих Индиях» (1770, 6 томов). Гельвеций Клод Адриан (1715–1771) — философ-материалист. Особенно значительны его труды «Об уме» (1758) и «О человеке, его умственных способностях и его воспитании» (1773). Антиклерикализм и материализм произведений Гельвеция, выраженные в них освободительные идеи делали их ненавистными идеологам реакции. Трактат «Об уме» был сожжен рукою палача. Вольтер Франсуа Мари Аруэ (1694–1778) — крупнейший деятель Просвещения, поэт, философ, историк, публицист. Говоря о его переписке, Тургенев разумеет, возможно, «Lettres de M. de Voltaire à ses amis de Parnasse. Avec des notes historiques et critiques». Genève, MD CCLXI.
Энциклопедисты — передовые, либерально или революционно настроенные писатели, философы и ученые, объединившиеся в конце XVIII века вокруг издания «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел», предпринятого Д. Дидро. Участие в этом труде принимали: Вольтер, Гельвеций, Гольбах, Ж.-Ж. Руссо. Все перечисленные книги сохранились в родовой библиотеке Тургенева в Спасском-Лутовинове. См.: Богдановы Л. Я. и Б. В. Родной край в произведениях И. С. Тургенева. М.: Сов. писатель, 1959, с. 41.
…помнил Марию Антуанету, получил приглашение к ней в Трианон… — Мария Антуанетта (1755–1793) — французская королева, жена Людовика XVI; после свержения монархии, в 1793 году, казнена по приговору Революционного трибунала. Безумная роскошь, которой она себя окружала, возбуждала удивление богатых и знатных путешественников и возмущение представителей третьего сословия французского общества. Трианон — павильон в парке загородного дворца французских королей в Версале.
…видел и Мирабо — «en dépit de sa naissance!» — Мирабо Оноре Габриэль Рикетти (1749–1791), граф по происхождению, один из наиболее одаренных ораторов французской революции, противник абсолютизма. Еще в отрочестве Тургенев учился французскому языку по речам Мирабо. Внешний облик Мирабо также прочно вошел в его сознание. Он сравнивал с ним своих современников (см. письма к Н. В. Станкевичу от 15 (27) апреля 1840 г. и Грановскому от 18 (30) мая 1840 г.).
…у герцогини Полиньяк. — Герцогиня Полиньяк Иоланта Мартина Габриела Поластрон — старшая статс-дама Марии Антуанетты.
Digne de M. de Saint-Aulaire! — Сент-Олер Франсуа Жозеф (1643–1742) в шестьдесят лет стал писать стихи, пользовавшиеся большим успехом в аристократической среде. С 1706 г. член Французской академии. Был знаменит как устроитель великосветских празднеств и автор изящных экспромтов.
Дульетка — душегрейка (от франц. douillet). Cyncon — капелька, немножко (от франц. soupçon).
…считал Штейбельта великим гением… — Штейбельт Даниил (1769–1823) — немецкий пианист и весьма посредственный композитор.
…«mon Antigone». — Антигона — дочь царя Эдипа; после самоослепления Эдипа была его поводырем и опорой в изгнании (греческая мифология).
…c’est Montesquieu qui a dit cela dans ses «Lettres Persanes»? — «Персидские письма» Шарля Монтескье (1689–1755) — один из лучших образцов сатирической антифеодальной литературы французского Просвещения XVIII века.
…les théophilantropes ont eu pourtant — Leur fondateur, l’instigateur de cette secte, ce La Reveillère — ils ont du bon! — «Теофилантропия» — религиозно-этическое учение, возникшее во Франции в 1792–1793 годах. Теофилантропы противопоставляли идею «естественного религиозного чувства» человека рационалистическому культу верховного существа, введенному во Франции Робеспьером. Расцвет деятельности теофилантропов приходится на эпоху Директории, когда в Париже, в ряде церквей, происходили их религиозные церемонии и чтения. В 1801 г. деятельность теофилантропов была запрещена. Ла Ревельер-Лепо Луи Мария (1753–1824) — французский политический деятель, ученый и писатель. Как член Конвента голосовал за казнь Людовика XVI. Принципиальный республиканец и антироялист. Будучи последователем Руссо, Ла Ревельер-Лепо высказывался за создание новой религии и стал руководителем и теоретиком теофилантропов.
…покойный фельдмаршал Каменский… — Генерал-фельдмаршал граф М. Ф. Каменский (1738–1809); был убит в своем орловском имении крепостными.
…надеялся получить Александровскую ленту — а ему дали табатерку. — Александровская лента — лента ордена Александра Невского, одного из высших русских орденов. Табакерка — ценный царский подарок, полуофициального характера.
…«исполнитель» (любимое тогдашнее слово), «Аракчеев!» — Аракчеев А. А. (1769–1834) — временщик Александра I; оказывал огромное влияние на все государственные дела, но постоянно декларировал свою личную преданность царю и свою готовность быть лишь «исполнителем» его воли; «исполнителем» называет себя один из персонажей повести Тургенева «Степной король Лир» — отставной армейский офицер «аракчеевской школы» Житков.
Я полюбила Мишеля… — Имя «Мишель» имело для Тургенева, по его собственному признанию, особое значение. В пору, когда вопрос об официальном усыновлении им его побочной дочери Полины не был еще решен, Тургенев предполагал дать ей фамилию «Мишель» (см. письмо Тургенева Полине Виардо от 4 (16) декабря 1850 г.). Имя «Мишель», очевидно, было связано у писателя с воспоминаниями о друге ранней юности Михаиле Фиглеве. Характеризуя Мишеля Фиглева, юный Тургенев утверждал, что его друг «весь создан для этой жизни» (наст. изд., т. 1, с. 403). Однако Михаил Фиглев умер в молодом возрасте.
…играла сонату Вебера… — Вебер Карл Мариа Фридрих Эрнст (1786–1826) — немецкий композитор, романтик, автор многочисленных опер, фортепьянных и инструментальных произведений. Будучи пианистом-виртуозом, он создал концерт и шесть сонат, требующих от исполнителя высокой техники.
…на широком кожаном диване во вкусе «империи»… — Разумеется стиль ампир, получивший распространение во Франции при Наполеоне I. В архитектуре и прикладном искусстве, в частности в мебели, стиль этот характеризовался сочетанием строгих геометрических линий со скульптурой, барельефами и другими богатыми украшениями, характерными для позднеримского искусства.
Я стала расставлять шашки… — В данном случае речь идет о шахматных фигурах. Ср. пояснение слова «шахматы» в словаре Даля: «Игра на шахматной, шашечной доске, тавлее, шашками разного именованья и значенья, и самые шашки эти, от короля до пешки» (Даль, т. 4, с. 624).
…я не Айвенго; я знаю, что не с леди Ровеной счастье». — Герой романа Вальтера Скотта «Айвенго», молодой рыцарь, предпочел смелой и прекрасной еврейке Ревекке, самоотверженно любившей его, холодную и безличную знатную невесту Ровену.
…и в руках его лист «Инвалида» и там известие о смерти гвардии ротмистра Михаила Колтовского… Исключен из списков. — «Русский инвалид» — газета военного министерства (основана в 1813 г.); в ней печатались официальные известия и приказы по военному ведомству.
…на моем ночном столике очутилось сочинение де Жерандо, развернутое на главе «О вреде страстей». — Французский философ Мари Жозеф Дежерандо (1772–1842) ценился в России с начала XIX века до конца первой его трети как философ, моралист и педагог. Его труды, в частности работа «О моральном усовершенствовании, или О самовоспитании» (1824), служили в некоторых учебных заведениях одним из обязательных пособий при изучении философии. Книга эта находилась в библиотеке Тургенева. Ни одна из глав книги не носит названия «О вреде страстей», но во многих говорится о подчинении чувства рассудку.
…для контенанса (от франц. contenance — осанка, поведение, выдержка) — для вида, для соблюдения внешней выдержки.
«Мы живем среди полей!» — Начальная строка хора цыган из оперы А. Н. Верстовского (либретто М. Н. Загоскина) «Пан Твардовский», впервые поставленной в Москве 24 мая 1828 г. в Большом театре. Эта песня напечатана отдельно в кн.: Драматический альманах для любителей и любительниц театра (СПб., 1828, с. 133–134) и стала очень популярной.
Но и над брошенной могилой… — Тургенев приводит по памяти строфу из середины стихотворения Н. В. Станкевича «На могиле Эмилии», напечатанного в альманахе «Денница» на 1834 год. В подлиннике текст строфы, использованный Тургеневым, имеет следующий вид:
(Станкевич Н. В. Стихотворения. Трагедия. Проза. М., 1890, с. 41).
Черновой автограф. 69 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 76; описание см.: Mazon, p. 78; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 220.
Беловой автограф. 22 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 76; описание см.: Mazon, p. 78; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 338.
ВЕ, 1870, № 1, с. 66–85.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 8, с. 5–32.
Т, Соч, 1874, ч. 7, с. 5–30.
Т, Соч, 1880, т. 8, с. 241–268.
Т, ПСС, 1883, т. 8, с. 256–284.
Впервые опубликовано: ВЕ, 1870, № 1, с подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 146, строка 9: «решительно ничто не могло» вместо «решительно ничего не могло» (по червовому и беловому автографам, ВЕ и Т, Соч, 1868–1871).
Стр. 157, строки 18–19: «Остановить ее силой» вместо «Остановить ее самоё» (по черновому и беловому автографам).
На обложке чернового автографа стоят даты работы автора над рассказом: «Начат в Бадене около 15-го / 3 июля. Кончен в Бадене, в Тиргартенштрассе 3, в четверг 29 / 17-го июля, в 3 часа пополудни». Та же дата окончания работы указана и в конце текста, рядом с подписью писателя.
Быстрота написания рассказа объясняется, по-видимому, тем, что он был задуман значительно раньше: «Странная история» была обещана издателю немецкого журнала «Салон»[192] еще в конце 1868 г. (см. письмо Тургенева Юлиусу Роденбергу от 26 декабря 1868 г. (7 января 1869 г.). 12 (24) февраля 1869 г. Тургенев об этом же писал Л. Пичу: «…„Салону“ я (к сожалению!) обещал, правда, небольшую повестушку — inédite <…>, но я не написал и первого слова. Когда это будет выполнено — ведает одно только небо!». Вынужденный перерыв в работе над повестью «Степной король Лир»[193] Тургенев использовал для осуществления замысла рассказа «Странная история». Черновая рукопись рассказа помещается в тетради непосредственно вслед за планом названной повести.
Окончив «Странную историю», Тургенев снова пересмотрел текст и внес в него некоторые принципиально важные вставки. Так, на листе 25 рукописи вписан разговор рассказчика с Софи Б., раскрывающий внутренние побуждения, по которым она действовала (в окончательном тексте с. 150, строка 1 и далее); на листе 38 сделана вставка о разрыве Софи с родными и бескорыстно-самоотверженном ее отношении к юродивому (см. с. 157). В конце текста, после завершения работы над рассказом, на полях сделана приписка о судьбе юродивого — своеобразный эпилог жизни Василия (с. 158).
Изучение многочисленных вставок на полях чернового автографа, на оборотах страниц, над строкой дают возможность представить себе, как развивался замысел писателя, углублялись образы произведения. Вся история Софи получила особую четкость и ясность благодаря вставкам и переделкам, которыми изобилует рукопись, отражающая основную работу над рассказом. В начале рассказа писатель включает в текст указание на то, что отец Софи — откупщик, а также иронические замечания о его ростовщической и откупщической деятельности. Эта вставка имела большое значение для объяснения поступка барышни, которая «спасается», «грехи заслуживает» (с. 154) — не свои, а своего отца. Новые штрихи были внесены в описание внешности Софи; писатель особо подчеркнул ее хрупкость, уязвимость. По мере обработки текста в него вводятся детали, говорящие о том, насколько Софи чужда окружающей ее среде и непонятна для провинциально-дворянского общества (в окончательном тексте с. 151–152); расширяется разговор с Софи на бале, во время которого девушка излагает свое credo (с. 149–150), а сравнение ее с другими девушками — революционерками, рвавшими со своим окружением ради того, что они считали «правдой и добром» (черновой вариант), дополняется многозначительным словом «впоследствии», за которым стоит мысль о том, что религиозные искания жаждущих деятельного добра душ характерны для эпохи, предшествовавшей широкому приобщению интеллигенции к революционным идеям. Как итог трагической судьбы героини звучат вписанные на полях листа 38 чернового автографа слова: «Она искала учителя жизни — и нашла его… в ком, боже мой!» (черновой вариант; ср. в окончательном тексте с. 158). Существенны такие, небольшие на первый взгляд, исправления, как, например, замена «незыблемые и неискоренимые мнения» на «незыблемые и неискоренимые убеждения» (с 149).
Детальной обработке подвергся и образ юродивого Василия, причем усилия автора были направлены на то, чтобы показать источники его болезненной психики и раскрыть бесчеловечность стихийного и бессознательного властолюбия, которым он одержим. Именно в связи с этой задачей возникли разработка образа Мастридии и описание ее дома. Постепенно писатель наделяет ее и ухватками торговки, строящей свое благополучие на эксплуатации «богоданных» детей, и чертами сектантки, внушающей своим воспитанникам темные суеверия. В описании внешности Василия на передний план выдвигаются его болезненность и животная бессознательность. Так, возникло сравнение Василия с борзой, преследующей зайца (с. 146), и описание одичалой, оборванной фигуры юродивого (с. 155), с непомерно большой, «как пивной котел», головой (с. 153).
Немалое значение для раскрытия психологических мотивов и социальных причин изображенного происшествия имела и характеристика обстановки действия. Отсюда — тщательность работы над описаниями провинциального быта, трактиров, помещичьего бала и условий путешествия по уездным дорогам, заканчивающимися многозначительной фразой, которая предшествует появлению юродивого и сопровождающей его Софи: «Я <…> предался тем дорожным нерадостным думам, которые слишком знакомы русским людям» (ср. в окончательном тексте с. 152). Следует отметить, однако, что Тургенев, судя по его письму к А. М. Жемчужникову от 5 (17) июня 1870 г., так и не был удовлетворен тем, насколько ему удалось разработать психологические мотивы поступков героев.
По окончании работы над текстом Тургенев переписал рассказ набело и сделал небольшие исправления. Дальнейшая судьба рассказа своеобразна. Отвечая на предложение редактора немецкого журнала «Салон» Юлиуса Роденберга, который просил писателя поддержать издание своим сотрудничеством, Тургенев напечатал рассказ в «Салоне» в немецком переводе — прежде, чем в России в оригинале. 25 сентября (7 октября) 1869 г. он писал И. П. Борисову: «Написал маленький рассказ, который — Вы удивитесь! — появится (или уже появился) в немецком переводе в одной немецкой revue; оригинал будет напечатан в 1-м № „Вестника Европы“. Штучка очень небольшая и зовется „Странная история“. Надо Вам сказать, что я в глазах немцев — у какой писатель! — и столько же меня хвалят здесь, сколько ругают в России». Повесть впервые появилась в переводе на немецкий язык в журнале «Der Salon für Literatur, Kunst und Gesellschaft» в октябре 1869 г. (№ 10, Bd. V, S. 69–86) под заглавием «Eine wunderliche Geschichte».
Выступая в немецком журнале, Тургенев ощущал себя представителем родной литературы, знакомящим с русской жизнью и русскими людьми западного читателя. «Как могли Вы подумать, что я напишу рассказ на другом языке, кроме моего — русского», — писал он 23 февраля (7 марта) 1869 г. Людвигу Пичу, а от редактора «Салона» потребовал, чтобы профессиональный переводчик перевел рассказ на немецкий язык. 25 июля (6 августа) 1869 г. Тургенев писал Ю. Роденбергу: «… посылаю Вам русскую рукопись моей повести, название которой „Странная история“. Разрешите заметить следующее: а. Убедительно прошу прислать мне корректуру перевода — с тем, чтобы я мог ее прочесть до появления повести в „Salon“. Листы я тотчас же верну. б. Будьте так добры вернуть мне русскую рукопись».
Тургенев провел большую и тщательную работу по усовершенствованию перевода, сделанного Л. Кайслером (корректура перевода рассказа была ему прислана 8 (20) сентября 1869 г.). В Институте изучения классиков в Веймаре среди писем Тургенева Ю. Роденбергу хранятся корректурные листы «Странной истории» с обильной правкой Тургенева, которой он занимался 8 (20) сентября 1869 г. Тургенев правил перевод Л. Кайслера, с одной стороны, уничтожая буквализм и добиваясь того, чтобы живым народным языком адекватно передать русскую речь, а с другой — в отдельных случаях, когда изображалось явление, специфичное для русского быта и не известное Западу, отвергая несостоятельные попытки переводчика найти немецкий термин для его обозначения. Так, он отметает обозначения «der Närrische», «ein Glückseliger» (дурак, святой) для юродивого и вводит русское слово в немецкий текст (Jurodiwi), сопровождая его примечанием для немецкого читателя: «Unter Jurodiwi versteht man in Rußland gewisse Fanatiker, die ähnlich den orientalischen Seïdens oder indischen Fakirs die Annehmlichkeiten des Lebens verachtend im Lande umherschweifen. Das Volk betrachtet sie mit frommer Scheu, behandelt sie mit höchster Achtung, hält ihren Eintritt in das Haus für glückbringend und sucht die sinnlosesten Reden dieser Blödsinnigen als göttliche Offenbarungen und Prophezeihungen auszudeuten» («Под „юродивым“ разумеют в России особого рода фанатиков, которые наподобие восточных сеидов или индийских факиров бродят по стране, отрекаясь от благ жизни[194]. Народ смотрит на них с набожным страхом, относится к ним с глубоким уважением, считает их посещение приносящим счастье и старается толковать бессмысленные речи этих безумцев как божественные откровения и пророчества»). Под этим пояснением стояли буквы: «D. V-r» («Der Verfasser» — автор). Примечаниями сопровождает Тургенев и имя «Васенька», поясняя читателю, что это уменьшительное от «Василий», и поговорку «Риск — благородное дело», объясняя, что это народная пословица, чтобы ироническое замечание о ростовщичестве откупщиков не было понято буквально (с. 138–139 текста).
Готовя немецкий перевод рассказа к печати, Тургенев проявил себя не только как вдумчивый редактор-переводчик и комментатор, но и как неутомимый автор, готовый постоянно работать над текстом, совершенствуя его и учитывая, какому читателю адресована книга. В немецком тексте Тургенев заметил и исправил противоречие, сняв утверждение знакомого рассказчика, что Софи — единственная наследница своего отца, не согласованное с утверждениями В. Г. Б., что Софи хозяйничает в доме и наблюдает за братьями и сестрами. В немецком переводе, вместо неопределенного обозначения места действия в рукописи — губернский город ***, возникает губернский город О. (явно «Орел», название которого писатель не мог точно обозначить в русском издании ввиду того, что происшествие, описанное им, имело место в действительности и некоторые причастные к нему лица могли еще быть живы. В русском тексте место действия было обозначено как город Т… — Тамбов. В немецком переводе рассказчик совершает служебную поездку в «Т…скую <Тульскую или Тамбовскую> губернию», соседнюю с «О…ской <Орловской>» — обе губернии граничили с Орловской («T…sche Gouvernement, welches… an das O…sche Gouvernement anstößt»)[195].
Некоторые тургеневские исправления перевода могут служить как бы лексическим комментарием к русскому тексту — в том случае, если то или иное выражение в силу своей двусмысленности было неправильно понято переводчиком. Так, например, обращение Ардалиона к «младенцу лет шести» — «мальчуга», переведенное Кайслером как «Junge», исправлено Тургеневым на «Gelbschnabel» («желторотый»), а в другом обращении к нему же «мастеровой» перевод «Geselle» (подмастерье) заменен «braver Arbeiter» («труженик»). Интересно, что дважды употребленный собеседниками в споре на балу термин: «начало» был буквально передан переводчиком, и Тургенев вынужден был в обоих случаях исправить Кайслера, заменив слово бытового словаря философским и придав тем самым должную окраску этому термину: «начало премудрости» — «Weisheitsgrund» (Тургенев) вместо «Der Weisheit Anfang» (Кайслер), «начало веры» — «Der Grund des Glaubens» (Тургенев) вместо «Der Anfang des Glaubens» (Кайслер).
После опубликования перевода в журнале «Салон» Тургенев, получив обратно рукопись, внес в нее ряд дополнений и исправлений и снова переписал ее (этот, вторичный беловой автограф, посланный потом Стасюлевичу, не сохранился). Он снял цифровые (римскими цифрами) обозначения глав, имевшиеся в предыдущих автографах, и кое-где усилил характерность речи героев. Были введены некоторые детали описания обстановки действия, например следующие строки: «Он помолчал, а громадные стенные часы, с лиловой розой на белом циферблате, своим однообразным и сиплым чиканием тоже как бы подтверждали его слова. О…чень! о-чень!“ — щелкали они» (с. 140); слова об отношении губернского общества к религиозным исканиям Софи: «Я, взглянул на наших соседей — ее за такую знают» (с. 150); признание Софи, что она ищет наставника, и презрительный отзыв ее о духовнике-священнике, а также характеристика музыки, сопровождавшей разговор рассказчика с Софи, — строки: «наставника найти — гремели с хоров литавры) (см. с. 150–151). Следует отметить, что после слов этого отрывка: «напоминала мне дорафаэлевских мадонн…» в беловом автографе было: «я предпочитаю мадонн позднейших». Это замечание сохранилось только в первых изданиях, в ВЕ и Т, Соч, 1868–1871. В дальнейшем Тургенев, верный своему постоянному стремлению избегать выражения авторских пристрастий, исключил его, и в собраниях сочинений, начиная с 1874 г., его нет. Характеристика юродивого пополнилась новыми чертами. Появилась, например, фраза: «Хохот этот вырывался всякий раз — слышалось негодующее плевание» (с. 153).
Заново выверенный, исправленный и переписанный текст рассказа был послан П. В. Анненкову для передачи М. М. Стасюлевичу (редактору «Вестника Европы»). Двенадцать наиболее существенных дополнений и исправлений вместе с оттиском рассказа из «Салона», 30 октября (11 ноября) 1869 г. были посланы в переводе на немецкий язык также Л. Фридлендеру[196] и Л. Пичу[197]. Совершенно адекватные автографы немецкого перевода дополнений («Zusätze zur „Wunderlichen Geschichte“») хранятся в Парижском архиве Тургенева (Bibl Nat, Slave 78; описание см.: Mazon, p. 99, фотокопия — ИРЛИ, Р. 1, оп. 29, № 344) и в Немецкой государственной библиотеке в Берлине[198]. Отсылая своих немецких друзей к страницам оттиска журнала «Salon», Тургенев на отдельных листках дополнял текст перевода рассказа «Странная история» наиболее существенными из вставок, сделанных в беловом автографе. Особый интерес представляет дополнение, которое при переводе на немецкий язык подверглось новой авторской переделке. Беспорядочным, «темным» речам Василия, внесенным в беловой автограф, в немецком переводе придан более ясный и определенный характер, — этот перевод может служить как бы комментарием к русскому тексту. Вместо «Только ты слушай меня — сказывай… чей?» (с. 154) — здесь читаем: «Aber Du — höre! Gieb alles weg! Den Kopf weg! Das letzte Hemd weg! Und wenn man auch darum nicht bittet, gieb es doch! Denn Gott sieht. Er hat dir Mehl gegeben. Also marsch in den Ofen damit. Die ganze Welt soll Brot haben! Sonst glaubst du — Er braucht viel Zeit um Dir das Dach über den Kopf wegzublasen? Er sieht ja… Er sieht alles! Er si… eht» («Только ты слушай меня! Всё отдай, голову отдай, последнюю рубаху отдай. И просить не будут, а ты отдай. Потому, бог видит. Он тебе муку́ дал! Ну и пеки. У всех должен быть хлеб. А то долго ли ему сдуть крышу над твоей головой? Он видит… Он всё видит. Он видит»). Далее вместо: «Хозяйка украдкой перекрестилась под косынкой» — в немецком тексте «дополнений»: «Die Wirtin wurde etwas bleich und bekreuzte sich heimlich unter ihrem Brusttuch» («Хозяйка несколько побледнела и украдкой перекрестилась под косынкой»).
Таким образом, речи юродивого приобретали характер обличения стяжательства. Образ возмездия — разметанной над головой обидчиков-стяжателей крыши, — нашедший себе затем прямое воплощение в повести «Стенной король Лир», в такой редакции «проповеди» юродивого приобретает особенно большое значение.
Можно предположить, что Тургенев счел нужным подвергнуть такой своеобразной обработке речь юродивого в немецком переводе, чтобы сделать более ясной для немцев свою мысль о религиозном подвижничестве как первобытной, бессознательной форме протеста и социально-нравственных исканий. От включения мотивов социального обличения в речь юродивого в русском тексте Тургенев отказался в силу своего обычного стремления избегать публицистических форм выражения авторской мысли, будучи, видимо, уверен, что русский читатель и без таких пояснений образа Василия правильно воспримет всё богатство ассоциаций, стоящих за рассказанной им «странной историей». Обличение пороков в невнятной, загадочной форме и умерщвление своей плоти было хорошо известной русским читателям «нормой» поведения юродивых (см.: Панченко А. М. Смех как зрелище. — В кн.: Лихачев Д. С., Панченко А. М. «Смеховой мир» древней Руси, с. 101–103, 123–128, 141–144). Следует отметить, что двенадцатью вставками, перечисленными в «Прибавлениях», не исчерпываются новации, внесенные Тургеневым в текст при его переписывании. Писатель не сообщил, например, что в речь Ардалиона (с. 141) им была внесена фраза: «Сидит каждый у себя на тычке, как „ке́тик“ какой». Слово «ке́тик», которое Тургенев для памяти зафиксировал, в числе других записей, на обложке рукописи «Бригадира», очевидно, было трудно переводимо и стиль фразы почти невозможно было передать на чужом языке.
Воспользовавшись отсутствием конвенции об авторском праве между Германией и Россией, А. А. Краевский без разрешения автора 10 (22) декабря 1869 г. напечатал перевод «Странной истории» с немецкого в той самой газете «Голос» (№ 341, с. 1–3), которая встречала критикой каждое новое произведение писателя. Расчет Краевского был безошибочен: с одной стороны, опубликование нового произведения знаменитого писателя привлекало к его изданию новых читателей и приносило прибыль[199]; с другой стороны, представляя Тургенева как немецкого автора, произведения которого появляются в России через посредство переводчика, он как бы подкреплял свое постоянное утверждение, что Тургенев отрекся от России.
Тургенев был возмущен «проделкой» Краевского. Требовательный к себе писатель, специально обсуждавший со своим советчиком П. В. Анненковым такую подробность, как целесообразность введения фразы о бое часов (письмо от 4 (16) декабря 1869 г.), боялся более всего, что неполноценный в литературном отношении текст переводчика из «Голоса» может быть кем-нибудь из читателей принят за его авторский текст (см. письмо от 20 декабря ст. ст. 1869 г. к П. В. Анненкову, от которого Тургенев 19 декабря получил «Голос» с переводом, а также письма М. М. Стасюлевичу от 21 декабря и М. А. Милютиной от 24 декабря ст. ст. 1869 г. Письмо Тургенева к М. М. Стасюлевичу с протестом против опубликования перевода немецкого текста было в сокращенном виде напечатано в «Вестнике Европы» (1870, № 1). В примечании к этому письму Стасюлевич утверждал, что самая поспешность, с которой Краевский напечатал перевод, говорит о том, что издатель «Голоса» признает популярность Тургенева и пытается воспользоваться ею в интересах своей газеты. При этом Стасюлевич, несомненно, рассчитывал на то, что и сам Краевский и читатели вспомнят недавние заявления газеты «Голос» о том, что «Тургенев отшатнулся от России и Россия от него отшатнулась» (Голос, 1869, 19 февраля (3 марта), № 50). В том же номере «Вестника Европы», в котором появилось письмо Тургенева, был напечатан подлинный текст «Странной истории».
Вскоре после появления рассказа в России, в начале 1870 г., П. Мериме перевел его на французский язык. 29 января (10 февраля) 1870 г. он пишет об этом переводе как о законченной работе: «Я только что перевел для „Revue“ одну новеллу Тургенева — она появится в ближайшем месяце» (Mérimée, II, 9, p. 34). В мартовской книге «Revue des Deux Mondes» за 1870 г. «Странная история» появилась в переводе Мериме. Английский перевод рассказа, озаглавленный «The Idiot», осуществил постоянный корреспондент Тургенева В. Рольстон. Перевод напечатан в «Temple Bar» (1870, vol. XXIX).
«Странная история» вошла в сборник «Etranges histoires» Тургенева на французском языке («Etrange histoire. Le roi Lear de la steppe. Toc… toc… toc… L’abandonnée». Par J. Tourguéneff. Paris, Hetzel, изд. 1-е и 2-е — 1873, 3-е — 1874). Два немецких перевода рассказа (помимо перевода в «Салоне») появились также при жизни писателя: «Eine seltsame Geschichte». Übersetzt von A. Gerstmann. I. Turgenjew. Erzählungen eines alten Mannes. Berlin, Janke, 1878 (интересна попытка объединить повести 60-70-х гг. в своеобразный цикл «рассказов старого человека»); «Sonderbare Geschichte». Übersetzt von E. St<eineck>. I. Turgenjew. Vier Erzählungen. Leipzig, 1882, O. Wiegand.
Рассказ был переведен также на датский и шведский языки: «En sällsam historia». Öfversattung från franskan. Stockholm; «En besynderlig Historie». Paa Dansk ved Møller. I Bd. — В кн.: M. Tortaellingerag Skitser. Kjøbenhavn, 1873.
Рассказ не вызвал сколько-нибудь развернутого обсуждения в критике. Даже среди друзей Тургенева почти не оказалось людей, достойно оценивших это произведение. 5 (17) июня 1870 г. Тургенев писал А. М. Жемчужникову: «Вы едва ли не единственный человек, помянувший добрым словом мою „Странную историю“». С одним из своих друзей и корреспондентов — беллетристом М. В. Авдеевым — Тургенев вынужден был вступать в полемику по поводу образа главной героини рассказа. Намекая, что в «Странной истории» повторяются картины «Записок охотника» и что образ героини не актуален, Авдеев писал: «Она („Странная история“) мне очень понравилась и идет к картинам русской жизни, которых Вы дали много, но самый конец Вы осветили, по-моему, неверно <…> В основании всякого фанатизма лежит сила, но сила глупая, и Софи во мне, кроме презрительного сожаления, никакого участия не шевельнула <…> Ваша Софи устарела» (Т сб, вып. 1, с. 430–431). Отвечая Авдееву 13 (25) января 1870 г., Тургенев прежде всего дает понять своему корреспонденту, что тот упрощенно понимает требование современности, что и повествование о далеком прошлом может быть проникнуто современной мыслью: «… неужели вы до того потонули в „современности“, что не допускаете никаких не современных типов? Я „отстал“ с своей Софи: еще бы! Да я, пожалуй, еще дальше назад хвачу; Софи не возбуждает ничего, кроме „презрительного сожаления“; и этого, по-моему, еще много. Неужели каждый характер должен непременно быть чем-то вроде прописи: вот, мол, как надо или не надо поступать? Подобные лица жили, стало быть, имеют право на воспроизведение искусством. Другого бессмертия я не допускаю, а это бессмертие, бессмертие человеческой жизни — в глазах искусства и истории — лежит в основании всей нашей деятельности». Тургенев подчеркивал, что образ Софи исторически достоверен, что он имеет реальный прототип, что в странной судьбе изображенной им девушки воплотились некоторые характерные черты жизни русского общества на определенном этапе его развития.
Аргументация Тургенева, очевидно, произвела впечатление на Авдеева. Впоследствии, в работе «Наше общество в героях и героинях литературы» он попытался показать исторические истоки образа Софи, его связь с Татьяной Пушкина и Лизой из «Дворянского гнезда», а также объяснить особенности религиозных исканий героини воздействием на нее темных сторон народного сознания (см.: Авдеев М. В. Наше общество в героях и героинях литературы. Изд. 2-е. СПб., 1907, с. 206–207).
Отклики на появление «Странной истории» поместили «Московские ведомости» (1870, № 9, 13 января) и «Новое время» (1870, № 23, 24 января). Обе газеты бегло и неодобрительно отозвались о новом произведении писателя. Критик «Московских ведомостей» признавал художественные достоинства «Странной истории», но писал, что «повесть довольно ничтожна по содержанию». Рецензент «Нового времени» утверждал даже, что перевод с немецкого перевода, напечатанный Краевским в «Голосе», мог бы читателям заменить подлинник. Характерна нота, прозвучавшая в высшей степени недоброжелательной по отношению к Тургеневу заметке «Нового времени». «Нечего сказать, хорошо же вы знакомите немецкую публику с русской жизнью, если показываете ей такие картинки, как ваша „Странная история“», — поучала газета писателя.
Реакционные круги русского общества, крайне озлобленные появлением романа «Дым», восприняли «Странную историю» как продолжение начатого, по их мнению, писателем в романе холодного обличения своей родины. П. Мериме сообщал Тургеневу 13 (25) марта 1870 г. о беседах с русскими обитателями Ниццы по поводу «Странной истории»: «Как кажется, Ваш последний рассказ привел их в ярость. Они говорят, что Вы ожесточенный враг России и что хотите видеть одни только ее теневые стороны. Я спросил у одной дамы, которая казалась очень возмущенной, в чем теневая сторона в Вашем рассказе. Ответ: — Всюду. — Имеются ли юродивые в России? — Конечно. — А крайне набожные и восторженные девицы? — Безусловно. — На что же вы тогда жалуетесь? — Не нужно говорить об этом иностранцам. — Я передаю вам этот отзыв так, как я его слышал. Лакейский патриотизм повсюду один и тот же: я не знаю ничего более глупого» (Mérimée, II, 9, p. 74).
В споре с Авдеевым Тургенев также ссылался на реальность и типичность случая, составившего основу фабулы его рассказа. Самому ему приходилось наблюдать подобные происшествия. Сохранилось свидетельство, что героиня Тургенева имела реальный прототип. Л. Фридлендер, ссылаясь на признание самого Тургенева, заявлял: «„Странная история“ взята из жизни. Молодая мечтательница, бросающая родительский дом для того, чтобы сопровождать в качестве служанки юродивого, была дочь директора одной казенной зеркальной фабрики. Своим поступком она хотела загладить грехи отца, который грабил казну. Впрочем, молодая девушка вернулась в родительский дом и даже вышла замуж» (ВЕ, 1906, № 10, с. 831). Сам Тургенев в письме к И. П. Борисову от 23 декабря 1869 г. (4 января 1870 г.) также вспоминал, что рассказ «Странная история» составился у него «из двух анекдотов», из которых один он «слышал, а другой сам пережил». Случаи, подобные рассказанному Тургеневым в «Странной истории», были не столь уж редки. Я. П. Полонский сообщает о подобном случае, с которым столкнулся Л. Н. Толстой: «Видел граф и одну раскольничью богородицу и в ее работнице нашел, к немалому своему изумлению, очень подвижную, грациозную и поэтическую девушку, бледно-худощавую, с маленькими белыми руками и тонкими пальцами» (Полонский Я. П. И. С. Тургенев у себя, в его последний приезд на родину. — Нива, 1884, № 5, с. 115).
Реальную основу рассказа «Странная история» подчеркивал и Н. С. Лесков, утверждавший в 1869 г. в статье «Русские общественные заметки»: «Содержание ее вполне не вымышленное, а истинное: это давняя история жившего в тридцатых годах в городе Орле „блаженного Васи“ и одной орловской же девицы, отрекшейся от света и пошедшей „угождать юродивому“» (Лесков Н. С. Собрание сочинений. М.: Гослитиздат, 1958. Т. 10, с. 85). Не видя в «Странной истории» ничего, кроме «самым обыкновенным образом рассказанного анекдота, к которому в Орле давно уже приснащены были разные подробности, упущенные г. Тургеневым или вовсе ему неизвестные», Лесков говорил о незначительности не только этого произведения, но и других рассказов и повестей 60-х годов, считая, что «„Собака“, „Лейтенант Ергунов“, „Бригадир“ и „Несчастная“ <…> просто неудачные абрисы, которые можно было бросить, но можно было, пожалуй, и напечатать, когда пристают да просят: „Дайте, дескать, нам что-нибудь бога ради!“» (там же, с. 86).
Из «Заметок» Лескова мы узнаем также, что рассказ возбудил оживленное обсуждение среди литераторов и читателей, что по его поводу ставили вопрос о «зарубежничестве» Тургенева, о его праве описывать темные явления русской жизни, находясь вне пределов родины, о допустимости для русского литератора писать или печатать свои произведения на других языках, об идеях и взглядах героини «Странной истории», о естественнонаучном объяснении таинственных явлений психики, описанных в рассказе. Высказав свое мнение по этим вопросам, Лесков заканчивал статью утверждением, что повести и рассказы Тургенева последних лет лишь беглые этюды, подготавливающие, возможно, новый серьезный труд писателя, и выражением надежды, что в этом труде Тургенев решительно отмежуется от нигилистов, откажется от попыток найти с ними общий язык. Капитальный труд Тургенева, в некоторых отношениях действительно подготовлявшийся повестями шестидесятых годов, — «Новь», как известно, не оправдал этих надежд Лескова.
В. Я. Брюсов, оценивавший содержание «Странной истории» через двадцать шесть лет после ее появления, почувствовал ее новизну и актуальность в бо́льшей мере, чем современники Тургенева. В письме к Н. Я. Брюсовой он утверждал: «Василий и Софи́ два новых типа у Тургенева. В те годы софи́ только что стали появляться в русской жизни. Тургенев перенес этот тип на 15 лет назад и сообразно с этим изменил обстановку. Основная черта этого типа — жажда подвига, желание „душу свою положить ради идеи“. Центр<альное> место расск<аза> — разговор на балу» (см.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 185). В отличие от Брюсова, считавшего главным достоинством рассказа историческую достоверность изображенных в нем характеров людей, стремящихся служить идее, Ин. Анненский усмотрел в образе Софи извечное экстатическое стремление к мистическому идеалу духовного совершенства и страдания (Анненский И. Ф. Белый экстаз. — Книга отражений. М., 1979, с. 141–146).
…в губернском городе Т… — Место действия рассказа условно. Реальный случай, послуживший основой сюжета произведения, очевидно, произошел в Орле. Однако Тургенев, после некоторого колебания, обозначил как место действия город Т… и «С…кую губернию, находящуюся, как известно, рядом с губернией Т…ской» (с. 152), т. е. Тамбов и граничившую с Тамбовской (смежной также с Орловской) губернией Саратовскую губернию (см. выше творческую историю произведения — наст. том, с. 468).
По духу, батюшка, по духу! — Эти и другие слова Мастридии, тайна, которой сопровождается посещение ее дома, а также некоторые речи Василия дали основание Н. Л. Бродскому считать Мастридию, все ее окружение, а в конечном счете и Софью Владимировну Б. — сектантами (см.: Бродский Н. Л. И. С. Тургенев и русские сектанты. М., 1922, с. 25–38).
…я остановился, наконец, на — французе, бывшем моем гувернере. — Тургенев дважды до «Странной истории» и еще один раз после написания этого рассказа пытался создать образ гувернера эмигранта Дессёра. В списке действующих лиц не дошедшей до нас пьесы «Компаньонка» (1850) значится «M-r Dessert, бывший учитель Званова — 60 лет». Присутствует это лицо и в плане романа «Два поколения» (1852–1853). Здесь оно зафиксировано как «M-r Dessert, 60 лет, француз, бывший гувернер Д<митрия Петровича>». С. Т. Аксаков, читавший впоследствии уничтоженный текст романа «Два поколения», утверждал, что француз — лучший образ среди наиболее удачных второстепенных лиц произведения (см. его письмо Тургеневу от 4 августа 1853 г. — Рус Обозр, 1894, № 10, с. 482), В 1881 г. Тургенев включил в перечень лиц рассказа «Учителя и гувернеры», который по его замыслу должен был войти в задуманный им цикл «Отрывки из воспоминаний — своих и чужих», персонаж: «Дессёр старик. — Эмигрант».
Богоугодность тут ни к чему — подчинения воли одного человека воле другого… — Проблемы «магнетизма», гипноза и разных непонятных и необъяснимых форм воздействия воли одного человека на другого занимали умы в особенности с начала 50-х годов XIX века. Наряду с мистическими и идеалистическими толкованиями загадочных психических явлений в 1850-х, а также в 1860-80-х годах делались попытки их объяснения в духе естественнонаучного эмпиризма и позитивистской, вульгарно-материалистической философии. Относя действие рассказа к середине 1850-х годов («Лет пятнадцать тому назад», — начинается рассказ, напечатанный в 1870 г.), Тургенев соблюдает историческую точность, когда наделяет рассказчика естественнонаучными, хотя и «сбивчивыми», взглядами на явления гипноза и внушения, обсуждавшиеся в эти годы очень широко. Ряд исследователей связывает сюжеты «таинственных повестей» Тургенева, и в том числе эпизод с гипнотическим внушением в «Странной истории», с естественнонаучными интересами Тургенева (см.: Бялый Г. Тургенев и русский реализм. М.; Л.: Советский писатель, 1962, с. 208–217).
…у кого на одно горчишное семя веры, тот может горы поднимать с места? — Софи пересказывает евангельский текст (от Матфея, гл. 17, ст. 20). Самоотречение Софи, ее готовность всем пожертвовать ради служения тому, что она считает своим нравственным долгом, сближает ее в сознании Тургенева с девушками, ушедшими в революцию. Противопоставляя революционной «вере в чудо» больших общественных сдвигов свои либеральные надежды на постепенный прогресс, Тургенев употреблял почти те же выражения, какими пользовались участники спора о «чуде» в «Странной истории». 22 февраля (6 марта) 1875 г. он писал А. П. Философовой: «Пора у нас в России бросить мысль о „сдвигании гор с места“ — о крупных, громких и красивых результатах <…> мы умрем — и ничего громадного не увидим».
Своим детским лицом — она напоминала мне дорафаэлевских мадонн… — Итальянские художники раннего Возрождения, предшественники Рафаэля — Лоренцо Джерини, Фра Анджелико да Фьезоле, Антонио Росселино и другие придавали лицам своих мадонн выражение наивной веры. Скованность фигур на их картинах, отсутствие разработанного фона и перспективы — черты, характерные для средневековой живописи, — усиливали впечатление духовной, религиозной отрешенности образов их произведений.
…я не осуждал ее, как не осуждал впоследствии других девушек — видели свое призвание. — Сопоставление Софи с девушками-революционерками раскрывает в значительной степени источник интереса писателя к этой героине. В рассказе Тургенев показал типичное, как ему казалось, для русской жизни определенного периода заблуждение женщин с сильным характером, самоотверженным сердцем и несколько догматическим направлением ума. Сопоставляя Софи и девушек-революционерок, писатель проводит вместе с тем определенную грань между ними: он говорит о своем непонимании поступка Софи, выражает сожаление, что «Софи пошла именно этим путем», — ничего подобного не говорится о революционерках. Стремление Тургенева выразить сочувствие «нигилистам» нашло наиболее полное воплощение в очерке «По поводу „Отцов и детей“», который был задуман в пору работы над рассказом «Странная история». На обложке рукописи этого рассказа записан черновой план «Литературных воспоминаний», в который включена статья «По поводу „Отцов и детей“».
Черновой автограф. 94 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 85; описание см.: Mazon, p. 75; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 318.
Беловой автограф. 70 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 76–77 — 78–86; описание см.: Mazon, p. 79; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 217.
ВЕ, 1870, № 10, с. 441–507.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 8, с. 61–148.
Т, Соч, 1874, ч. 7, с. 57–140.
Т, Соч, 1880, т. 8, с. 269–355.
Т, ПСС, 1883, т. 8, с. 285–381.
Впервые опубликовано: ВЕ, 1870, № 10, с подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 170, строка 36: «он поступил в „вотчинную контору“» вместо «он поступил в „вотчинскую контору“» (по всем другим источникам).
Стр. 175, строка 42: «Когда это ты успел» вместо «Когда ты это успел» (по всем другим источникам).
Стр. 191, строки 31–32: «как худые кузнечные меха» вместо «как кузнечные меха» (по всем другим источникам).
Стр. 196, строка 24: «приятно, что „встрелся“ с вами» вместо «приятно, что „встретился“ с вами» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 207, строка 38: «Оттого я и к вам» вместо «Оттого я к вам» (по всем другим источникам).
На обложке черновой рукописи повести «Степной король Лир» записана авторская помета о времени, месте и ходе работы над нею: «Начат в Карлсруэ, Hôtel Prinz Max, в субботу 27 / 15-го февр. 1869. Кончен в Веймаре, Hôtel de Russie, в субботу, 2 апр. / 21-го марта 1870. (Писано с огромным, 10-месячным промежутком.)».
Первоначальный список действующих лиц произведения занесен в тетрадь, на которой сделана помета: «Эта тетрадка мною взята у Фредро 19 / 7 февраля 1869, в Баден-Бадене». Вслед за тем, в феврале же, писатель создал подробные и обширные характеристики действующих лиц, написав их в отдельной тетрадке (Формулярный список лиц нового рассказа). Однако далее работа над повестью была приостановлена, и Тургенев обратился к разработке нового сюжета. В тетради, в которой был первоначальный план повести, Тургенев пишет рассказ «Странная история». Вероятно, работа над повестью задержалась оттого, что у писателя не было некоторых фактических сведений и юридических данных для оформления его замысла. 27 февраля (11 марта) 1869 г. он запрашивал своего управляющего Н. А. Кишинского о юридических условиях передачи имения при жизни владельца. Из этого письма ясно, что сюжет в общих чертах писателем был уже продуман. «Я начал повесть, в которой главное действующее лицо, старик-помещик, задумал при жизни своей передать свое родовое имение двум своим дочерям. (Дело происходит в 40-м году.) Мне нужно знать в подробности, как это делается или делалось, кому, в какое место подавалась просьба, как составлялся акт, как он приводился в исполнение, кто при этом должен был присутствовать в качестве свидетелей, какие полицейские или административные лица (исправник, дворянский предводитель? и т. д.). Всё это потрудитесь написать мне самым обстоятельным, деловым образом. Даже, если это Вас не затруднит, приложите образчики просьбы, акта (дарственной записи) и т. д. Отца, положим, зовут Мартын Петрович Харлов; старшая дочь, Анна, замужем за неслужащим дворянином Васильем Васильевым Слёткиным; вторая дочь, Евлампия — девица…», — писал Тургенев, излагая основные ситуации будущей повести.
Н. А. Кишинский, очевидно, выполнил просьбу Тургенева. Во всяком случае в Парижском архиве писателя хранятся выписки из гражданских законов: «Правила из узаконений. Дарение», «Выдел и приданое», «Духовные завещания» (Bibl Nat, Slave 76, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 229).
Работа над повестью продолжалась, то прерываясь, то возобновляясь. 10 (22) мая 1869 г. Тургенев писал Кишинскому: «Я работаю усиленно…», а 5 (17) июня 1869 г. сообщал М. М. Стасюлевичу, что написал около трети повести, и обещал выслать ее своевременно для опубликования в январской-февральской книжке «Вестника Европы».
Вынужденный (вследствие болезни) отказ от поездки в Россию на лето 1869 г., видимо, отрицательно сказывался на работе над повестью. 10 (22) сентября писатель жаловался П. В. Анненкову, что работает вяло и туго. 2 (14) января 1870 г. он сообщал редактору «Вестника Европы», что работа над повестью близится к завершению: «Повесть, о которой я Вам писал, Вы получите через месяц — наверное заглавие ее: „Степной король Лир“» (впервые в своей корреспонденции Тургенев сообщает название повести). Однако в марте-апреле 1870 г. писатель обращался к своим русским корреспондентам с просьбой сообщить новые необходимые сведения. Спрашивая о том, как называются части крыши, он замечал: «Не говорят же плотники: первый, второй трехугольник…». Н. А. Кишинского и И. П. Борисова он просил ответить на эти вопросы как можно скорее, а 12 (24) апреля 1870 г. благодарил первого из них «за сообщение» и извещал, что «узнал всё, что хотел». Таким образом, работа над повестью, в основном оконченной 2 апреля (в конце чернового автографа помета: «Веймар. Hôtel de Russie. Суббота, 2-го апреля / 21-го марта 1870, 3 / 4 12-го пополудни»), продолжалась. Доделки осуществлялись, очевидно, в ходе переписки рукописи (см. письмо И. П. Борисову от 1 (13) апреля 1870 г.). Летний приезд в Россию Тургенев использовал для чтений повести русским слушателям, советов с друзьями и дополнительной обработки текста. Живя проездом в Петербурге, он знакомит с повестью П. В. Анненкова и читает ее в доме А. К. Толстого. Эти чтения навели писателя на мысль «произвести значительные исправления», необходимость которых, как ему казалось, вызвана тем, что он работал вне России. Оказавшись в Спасском, писатель снова углубляется в работу, по собственному признанию, погружаясь «с головою в волны давно <…> уже покинутой русской жизни» (см. письма: А. М. Жемчужникову от 5 (17) июня 1870 г. и П. В. Анненкову от 15 (27) июня 1870 г.).
16 (28) июня 1870 г., сообщая Полонскому из Спасского, что он переправляет и перепахивает повесть, Тургенев добавляет: «…теперь, слава богу, кончил…» В Спасском, очевидно, и были произведены те исправления, дополнения и сокращения, которые мы видим в беловой рукописи (первой копии), за которой, по всей вероятности, последовала вторая копия — наборная рукопись, до нас не дошедшая. Первый список действующих лиц говорит о том, что писатель стремился с самого начала точно определить хронологию событий повести, возраст героев, место и время действия. Он исправляет даты рождения некоторых лиц, время событий и имена. Автор ищет имена, которые были бы выразительны, но не слишком в лоб передавали свойства героя. Уже за пределами данной рукописи, при работе над формулярным списком действующих лиц повести, Януарий Слёткин превращается сначала в Андрея, затем во Владимира. Имя Януарий — от древнеримского двуликого Януса — слишком определенно говорило о двуличии героя. Дважды меняет Тургенев в первоначальном списке действующих лиц имя Житкова Малахай на Гавриила, затем на Филиппа, а в формулярном списке снова — Гаврила, первоначально с отчеством: Филиппов. Имя Малахай было сразу отброшено, видимо, как слишком прямая характеристика. Интересны колебания писателя между именами Гавриил и Филипп (по-гречески любитель лошадей); в списке действующих лиц сравнение с лошадью составляет существенный элемент характеристики Житкова. «Формулярный список лиц нового рассказа» отражает процесс проникновения писателя в сущность характеров, которым предстояло действовать в его произведении. Характеристика внешности героев, случаи и анекдоты из их жизни, содержащиеся в этом списке, в большинстве своем вошли в произведение, составив его описательную часть, но не определив собою сюжет.
Черновая рукопись свидетельствует о том, что до приезда писателя в Россию и переделки повести в Спасском ее текст отличался от окончательного прежде всего композиционно. Повесть была разбита на более крупные главы, в ней не было сцены свидания Слёткина и Евлампии в лесу; зато тщательно был разработан эпизод ухода Евлампии из родного дома. Вместо краткого сообщения об уходе Евлампии (см. окончательный текст, с. 223: «Несколько дней спустя — взявши только несколько сот рублей») в черновом, а затем и в беловом автографах была тщательно разработана сцена встречи рассказчика с Евлампией: «В течение ночи, последовавшей за днем похорон, выпала первая пороша; как только настало утро, я отправился с ружьем выслеживать зайцев. На дороге в Еськово (мне в моих поисках несколько раз пришлось ее пересекать) я увидел женщину в подпоясанном капоте с котомкой за плечами, с платком на голове. Она шла большими шагами, слегка подпираясь палкой. Я ее принял сперва за богомолку и, только поравнявшись с нею, узнал в ней Евлампию. Я узнал ее по глазам, которые она быстро вскинула на меня: лоб и нижняя часть лица были закрыты. Не печаль и не горе выражали эти глаза — напротив, в их взгляде более чем когда-либо высказывалось то надменное и почти дикое „не тронь меня“, которое всегда меня в них поражало. Место, где я ее встретил, было недалеко от того места, где я в первый раз увидал ее с Слёткиным; вспомнилась мне ее удалая песенка, вспомнился венок из васильков на ее голове, и жаркий день, и золотистый блеск лазурного неба, на котором так стройно рисовался ее образ; и вот теперь спешит она, вся темная, закутанная — по мертвому белому снегу… Куда? Я не смог спросить ее, да она бы и не ответила мне».
Работа над образами Харлова и его дочерей, несомненно, связанная с учетом замечаний русских друзей и с решением писателя отсечь конец повести (обсуждение рассказанного слушателями), органически продолжала творческий процесс, начало которого отражено в списках действующих лиц[200]. Уже на самой ранней стадии разработки образа Харлова Тургенев отмечал народность своего героя-богатыря, участника партизанской войны 1812 года, пользующегося неограниченным уважением крестьян за физическую силу, твердый характер и безупречную честность. «Страшная стихийная сила» — записывает о нем Тургенев в формулярном списке. В беловом автографе к этой характеристике добавляется сравнение внешности Харлова с чертами Кромвеля. Вместе с тем на первой стадии работы над повестью писатель нагнетал бытовые детали, всячески заземляя образ Харлова, подчеркивая в нем черты «степного» помещика. На полях черновой рукописи Тургенев вписывает, например, важную причину расположения «матушки» к Харлову, тщательно отрабатывая фразы. Так возникли варианты: а. она видела в нем какого-то преданного великана, который за нее один на целое село пойдет; б. она видела в нем преданного великана, который за нее готов пойти один на ватагу крестьян (ср. окончательный текст, с. 163).
Исправления, которые произвел Тургенев в тексте повести в России, не изменили характеристику Харлова — властного хозяина, феодала, но внесли существенные коррективы в отношения между ним и его подчиненными в момент, изображенный в повести. О казачке Максимке, например, первоначально было известно лишь, что он сопровождал Харлова во всех поездках, еле помещаясь с ним рядом на дрожках, а затем был отнят у хозяина Слёткиным и отдан в ученье. В беловом автографе он делается постоянным чтецом Харлова. Работая над сценой бунта Харлова (разорение дома и гибель героя), Тургенев внес в этот и в последующие эпизоды много новых моментов, которые должны были подчеркнуть народность образа героя, поднять его над провинциально-помещичьей средой и выдвинуть в нем народные черты. В беловом автографе были вписаны эпизоды, рисующие сочувствие народа Харлову и презрение его к Слёткину, и дополнительно обработаны реплики крестьян, не желающих принимать участия в „усмирении“ Харлова (см. с. 217). Таким образом, Харлов выступает не как «усмиритель» крестьян, а как мститель, озлобление которого понятно и близко крестьянам.
На полях рукописи в главе, рисующей «бунт» Харлова, Тургенев сделал запись «Максим». Затем там же в текст был внесен эпизод появления Максимки, обращение к нему Харлова: «Максимушка, друг! <…> Полезай ко мне, Максимушка, товарищ верный, станем вдвоем отбиваться от лихих татарских людей», — обращение, в корне меняющее представление о взаимоотношениях Харлова и его казачка, который отделился «от толпы крестьян», чтобы помочь хозяину (см. в окончательном тексте с. 219).
Уже на первом этапе работы Тургенев тщательно разрабатывал восклицания, которыми встречал Харлов своих «усмирителей» и которым соответствует окончательный текст на с. 219. На полях чернового автографа Тургенев вписал: «Я хозяин строгий, не в пору гостей не люблю». Затем он намеревался заменить «не в пору» на «не в духе», но эта замена не состоялась. Писатель явно хотел особо подчеркнуть не самодурство своего героя («не в духе… не люблю»), а присущее ему чувство собственного достоинства. Реплика «Я хозяин строгий» и т. д. в окружении эпизодов, рисующих сочувствие крестьян Харлову, рядом с упоминанием о былых боях против «лихих татарских людей» ассоциируется с участием Харлова в Отечественной войне и по своей народной форме, лаконизму, юмору напоминает подписи под лубочными картинками 1812 года.
Мысль о литературном «прототипе» повести, о соотношении рассказанной в ней истории с трагедией Шекспира, не оставлявшая писателя с самого начала оформления замысла до завершения повести на первоначальной стадии, когда создавался черновой автограф, выражалась в стремлении низвести трагедийные ситуации, близкие к Шекспиру, до уровня захолустного быта русской крепостной деревни. Создав весь основной текст повести, Тургенев на этой стадии как бы закрыл все пути к просветлению, к трагедийному разрешению изображенных конфликтов. Сатирическая окраска образов превалировала. Все светлые начала человеческих характеров шекспировского оригинала не находили себе соответствия в его степной «копии». Отсутствие Корделии, Кента, Глостера, Эдгара, превращение резкого, но глубоко преданного королю и правдивого мудреца-шута в мелкого и гадкого завистника Сувенира, не охраняющего, а стремящегося всячески уязвить Харлова, соответствовали характеру центрального героя, лишенного многих тонких оттенков, позже внесенных автором в текст.
Работая над беловым автографом, Тургенев был озабочен тем, чтобы сделать более ощутимыми черты сходства рассказанной им истории с трагедией Шекспира.
15 (27) июня 1870 г. он сообщал Анненкову из Спасского: «… мотивация, внесенная мною в „Короля Лира“, относится к его решению поделить имение; разорение должно быть следствием вспышки и так и осталось». Тургенев не внес в текст повести новых сколько-нибудь значительных мотивировок поступка Харлова, но углубление и развитие характера героя и его дочерей сделало более объяснимым его внезапный порыв к самоотречению, к тому, чтобы испытать, испробовать пределы своей власти и своего влияния на окружающих.
В беловой автограф вписываются: целая глава (IV в окончательном тексте), а затем еще один отрывок (конец XV главы) о смутных философских раздумьях героя, о неосознанном его стремлении к познанию тайн жизни и смерти, о его наивных, темных рассуждениях, в которых своеобразно преломились рационалистические и мистические теории конца XVIII века. Подобно многим другим героям рассказов и повестей Тургенева, написанных в 1860-х годах, Харлов «человек XVIII века». Отсюда его вольнодумство, уживающееся с мистическими толками о тайнах загробной жизни и силе страстей человеческих. Благодаря этим новым элементам характеристики Харлова его отказ от имущества выступает как результат сложных стихийных нравственных исканий, а не как прихоть самодура.
Тургенев разработал, записав на отдельном листе, эпизод, рисующий чтение героем масонского журнала «Покоящийся трудолюбец». Тут же появилось и упоминание о символической картине, изображающей бренность человеческой жизни, — картине, которую хранил Харлов (в библиотеке Спасского была книга Н. М. Амбодика «Емблемы и символы», очевидно, подавшая писателю идею этой картины, — см. с. 492). На вставном листе Тургенев дополнил характеристику Харлова строками об его отношении к религии: «К помощи религии, к молитве он — прибегал редко; он и тут больше надеялся на свой собственный ум» и т. д. (с. 165). На этом этапе работы над повестью появились столь характерные для героя черты, как гордость своим умом, безразличие к официальной религии, антипатия к духовенству и склонность к мистицизму масонского типа. Соответственно здесь в текст повести был внесен и эпизод, рисующий попытку Харлова посоветоваться с Натальей Николаевной относительно поразивших его в статье журнала «Покоящийся трудолюбец» рассуждений (с. 190) и его слова о том, что он «сновидец» (с. 174).
В беловой автограф вносится вместе с тем ряд выражений, как бы отсылающих к «Королю Лиру» Шекспира. Тургенев вводит реплику Харлова: «Поцарствовал, будет с меня» (с. 181), добавляет слова: «…возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на семена не осталось» (с. 207–208), — ср. в «Короле Лире» Шекспира: «И разбросай по ветру семена, родящие людей неблагодарных» (перевод А. В. Дружинина); вписывает издевательские обращения Сувенира к Харлову: «Ваше сиятельство, пожалуйте ручку!» (с. 210) и т. д.
Знаменитые слова Лира: «Нет в мире виноватых», которые Тургенев считал моментом наивысшего озарения личности героя Шекспира, нашли свое отражение в повести. Уже в пору создания черновой рукописи текста писатель тщательно разработал важный эпизод — беседу Натальи Николаевны с Харловым, во время которой она добивается ответа на вопрос, как произошло изгнание Харлова и кто повинен в его несчастье, а Харлов утверждает: «…больше всех виноват я сам», — и, отвергая мысль богатой соседки о том, что «вина» его состояла в неосмотрительной щедрости, поясняет: «…не тем я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила меня», — и тут же, на полях, Тургенев приписывает: «не хуже царя Навуходоносора» (с. 207). Этому сознанию героя соответствует мнение народа о трагической вине семьи Харловых. Народу писатель как бы передает свое излюбленное толкование афоризма Шекспира: «Нет виноватых», что другими словами значит: «нет и правых» (см. наст. изд., т. 7, с. 228; см. также письмо Тургенева к Ю. П. Вревской от 18 (30) января 1877 г.). «Казалось, все эти люди знали, что грех, в который впало харловское семейство, — тот великий грех поступил теперь в ведение единого праведного Судии и что, следовательно, им уже не для чего было беспокоиться и негодовать» (с. 223). Крестьянам придан здесь тот строй чувств, который Тургенев ощущал в трагедии Шекспира и который дал ему основание в юбилейной речи 1864 г. назвать великого английского драматурга «беспощаднейшим и, как старец Лир, всепрощающим сердцеведцем». Беспощадностью оценок и высокой терпимостью проникнуты и внесенные при переписке белового автографа эпизоды, которые содержат оценку крестьянами характера Харлова и его судьбы: «А ведь покойный сам вас притеснял? — спросил я одного мужика, в котором я признал харловского крестьянина. — Барин был, известно, — отвечал мужик, — а все-таки… обидели его!» (с. 223).
Как бы стремясь ответить на возможный вопрос читателей, отраженный в подлежащем изъятию эпилоге, где в его подобии «Короля Лира» Шекспира Корделия? — Тургенев усилил эпизоды, раскрывающие черты сходства Евлампии и Корделии (непокорность Евлампии, ее нежелание пресмыкаться перед отцом в момент раздела имущества, ее преданность отцу и желание, хотя и запоздалое, искупить свою вину и вину сестры перед отцом). Тургенев также вписал обещания Евлампии залечить раны отца, нежностью и уходом заставить его забыть его горести, прямо напоминающие эпизоды лечения Лира в стане Корделии. Эта обработка производилась постепенно, но неуклонно — в черновом и беловом автографах и наборной рукописи.
Вместе с тем, не стирая черт, общих для характеров всех членов харловского семейства, Тургенев, по мере обработки повести, всё более ощутимо противопоставляет Анну Евлампии. Евлампия, у которой «сердце, как уголь горячий» (с. 189 — слова, включенные в беловой автограф), чужда суровой и решительной Анне. В текст белового автографа внесено признание Евлампии о себе и сестре: «согрешили» (с. 218) — слово покаяния, перекликающееся с признанием Харлова и передающее чувство, далекое от страстей, которые владеют расчетливой, жестокой Анной, способной даже отравить мужа (см. с. 225 — разговор соседей об этом факте включен в текст в беловой автограф). Этот сюжетный ход опять вызывает в памяти драму Шекспира (попытку Гонерильи отравить мужа).
Усиление и конкретизация психологических характеристик героев повести — участников конфликта, приближение в ряде случаев к сюжетной схеме «Короля Лира» Шекспира не изменило одной общей особенности повести Тургенева. Она сохранила свою трагическую безысходность, осталась драмой без катарсиса, рассказанной в повествовательной форме. Наделив Евлампию некоторыми чертами Корделии, Тургенев не снял с нее, а даже усилил ее трагическую вину. Однако картина смерти Харлова, хотя она и лишена всякого светлого начала, в беловом автографе несколько изменилась. Вместо отзывающегося мрачной символикой образа: «Старик священник подобрал рясу и положил крест Харлову на кровавые губы», вычеркнутого в черновом автографе, появились детали, передающие некоторую торжественность его смерти: «Казачок Максимка приблизился, стал на одно колено и, далеко отставив другую ногу, как-то театрально поддерживал руку бывшего своего барина». И далее: «Максимка начал креститься».
С разработкой характеров членов харловского семейства и со стремлением писателя прояснить аналогию рассказанной им истории с трагедией Шекспира связано изъятие главы, рисующей бегство Евлампии из родного дома. Сходство эпизодов бегства Евлампии и Харлова, вряд ли преднамеренное, усиливало близость характеров и судеб Харлова и его дочери настолько, что самое столкновение между «степным королем Лиром» и его неблагодарными наследницами отчасти теряло свою остроту. Возможно, что из этого соображения, а также потому, что внесение сцены летнего свидания в лесу нарушило стройность сопоставления двух встреч с героиней (в беловом автографе этой сцены в лесу нет — есть только помета на полях: «Сцену приб<авить>»), Тургенев вычеркнул эпизод бегства Евлампии. В первом слое рукописи содержатся также отдельные фразы и выражения, сближающие характеры Анны и Харлова. Эти фразы подверглись впоследствии изменению. Так, например, здесь было замечание соседа по поместью об Анне Слёткиной: «Такой же кулак, как и покойный», затем вычеркнутое. Самый образ Харлова — «степного короля Лира» — подвергся значительной обработке. В описании внешности героя были черты, явно связанные с тем этапом работы над повестью, который отражен в формулярном списке действующих лиц. Вместо «росту исполинского!» (с. 159) было: «росту исполинского, тучности необъятной. Покойный Лаблаш перед ним показался бы стройным юношей»[201]. Отбрасывая сравнение с Лаблашем, много говорившее ему самому, но понятное далеко не каждому читателю, Тургенев освобождал повествование от «опор», которые были необходимы ему при построении образа.
Характеристики многих второстепенных лиц повести были шире и разностороннее в первоначальном тексте повести. Такая детальность описаний персонажей, не участвующих в основной интриге, затемняла композиционную схему повести, путала аналогию Харлова с «Королем Лиром». Поэтому Тургенев в ряде случаев отказался от многих деталей, подчас весьма интересных. Так, первоначально гораздо более разносторонне характеризовался Житков, о жизненных планах которого говорилось подробное и личные качества которого (жестокость, привычка расправляться с солдатами и мужиками при помощи кулаков) более откровенно связывались с привычками, усвоенными им в годы службы. Текст содержит следующие, подвергшиеся затем исправлению или изъятию характеристики Житкова: после «словно росинками» (с. 173) — «Перед матушкой он просто уничтожался не столько из уважения, сколько от жадности к приобретению; он видел в ней <…> будущую помещицу, то есть, говоря без обиняков, дойную корову»[202] вместо: «Матушка не обманывалась насчет его способностей» (с. 173) — «Матушка считала его распорядительным человеком, но сомневалась в его умственных способностях. Вообще он внушал ей чувство, похожее на гадливость»; после: «Евлампия себя в обиду не даст» (с. 173) — «Я был того же мнения, — но, признаюсь, не мог себе представить эту мощную красавицу женою подобного [балбеса] господина. Самому Житкову она очень нравилась; он даже как-то особенно хмыкал, когда упоминал о ней. Он был великий охотник до женских прелестей; но по тупоумию успевал мало, — хотя и собирался обзавестись гитарой и подучиться, так как он на этом инструменте играть не умел». Особенно яркая характеристика Житкова содержалась первоначально в развернутом окончании, своеобразном эпилоге повести. О Житкове здесь говорится: «Житков жив до сих пор и даже нисколько не изменился; то же волосатое, вечно потное лицо, тот же ищущий и тупой взгляд. Он почти ежегодно ездит в губернский город, добивается казенного места, получает это место, лишается его по крайней неспособности, снова ездит в город, получает место снова и т. д. Шутники у нас прозвали его барометром охранительной партии и по его возвышению и падению судят о том, как стоят ее акции. Он дожидается „настоящего“ губернатора; быть может, и дождется».
Из вариантов чернового и первого слоя белового автографов можно извлечь некоторые дополнительные данные о Слёткине и его отношениях с Евлампией, а также о реакции Анны на связь сестры с ее мужем. Тургенев смягчил эти эпизоды и фразы, опасаясь, по-видимому, обвинений в цинизме, которые возводились на него даже по поводу «Накануне» и «Первой любви».
Характеристика охотника Викулова в первоначальных рукописях заставляет вспомнить о близости творческой манеры Тургенева в повести «Степной король Лир» к стилю «Записок охотника». Вместо «некто Викулов, из мещан» (с. 225) в беловом автографе было: «некто Викулов, кронштадтский мещанин (почти все тогдашние вольноотпущенные приписывались к Кронштадту)». Уничтожая такие колоритные подробности, писатель стремился к возможно большему сокращению всех эпизодов, не имеющих отношения к центральному образу — Харлову — и к главной сюжетной коллизии.
Особенно много внимания уделил Тургенев разработке юридических и бытовых деталей, невозможность наблюдения и собирания которых он остро ощущал за границей во время работы над повестью. В текст повести были внесены новые подробности, касающиеся раздела имущества Харлова и разрушения им крыши флигеля. Посещавший писателя К. Н. Модзалевский вспоминал: «… Тургенев настойчиво спрашивал меня, как называются поперечные брусья на крыше, на которые кладут кровлю. Я отвечал ему — стропила» (см.: Т сб (Бродский), с. 50). «Стропила», как и многие другие слова, обозначающие части крыши, вошли в текст повести. Специфичность подобных названий была подчеркнута уже в первом эпизоде: Наталья Николаевна, узнав из рассказа Квицинского о разорении крыши дома Харловым, недоуменно повторяет: «Шалёвки… однотёс… выведены». Весь этот эпизод был вставлен в текст белового автографа. Впоследствии при переписывании здесь была сделана сноска, поясняющая специальные выражения. Уточнение деталей быта нашло выражение и во вставленном в эпизод разрушения дома обращении Харлова к Слёткину: «Али закон вспомнил: коли принявший дар учинит покушение на жизнь дателя — то датель властен всё назад потребовать! — Валяй!» (с. 218).
К числу существенных фактических уточнений, сделанных в беловом автографе, принадлежит и исправление первоначального варианта: «О федосеевцах-раскольниках» — на «О хлыстах-раскольниках». Очевидно, справившись о федосеевцах, Тургенев узнал, что хотя они и «беспоповцы», но «богородицы» у них не может быть, и заменил «федосеевцев» на «хлыстов», действительно обожествлявших своих «пророков» и «пророчиц». Возможно, что эта ошибка была писателю указана во время чтений повести в России.
Очень важным и характерным для творческой манеры писателя изменением было изъятие прежнего окончания повести. Уже повесть «Первая любовь» Тургенев в одной из редакций оканчивал беседой слушателей, обсуждающих ее содержание[203]. «Степной король Лир» первоначально завершался аналогичным эпизодом. Вместо заключительной фразы: «Рассказчик умолк — а мы потолковали немного, да и разошлись восвояси» — в черновом и беловом автографах был своеобразный эпилог, составлявший вместе с введением рамку повествования[204].
Этот текст был вычеркнут Тургеневым при окончательной доработке повести, вероятно, потому, что писатель не хотел давать непосредственно публицистического истолкования своего замысла, разъяснять его значение. В этом тексте был пояснен политический смысл образа Житкова. В то же время писатель комментировал здесь вопрос о соотношении своего произведения с его литературным прототипом. Он изобразил обмен мнениями, возникший, когда слушатели принялись обсуждать историю Харлова: «Кто-то заметил, что название „Лира“ вряд ли может идти к Харлову, и притом, — прибавил он, — если мы даже допустим, что Анна и Евлампия напоминают Генерилию и Регану — то что же Корделия? Где Глостер, где Кент, где шут, наконец? — Не Сувенир же в самом деле! <…> Хозяин возразил ему, что дело шло не о воспроизведении всех шекспировских образов». Таким образом, как бы предвидя возможные нападки критики, Тургенев возражал на них (обвинения, подобные мнению одного из гостей в вычеркнутом эпилоге повести, были затем предъявлены Тургеневу Н. Н. Страховым). Это публицистическое разъяснение было впоследствии заменено новыми уточнениями в тексте, которые прояснили характер героя и его отношения с дочерьми. Возможно, что решение изъять концовку было продиктовано Тургеневу и критикой друзей. 25 октября 1870 г. А. А. Фет писал И. П. Борисову: «Что касается до „Короля Лира“, то увы! всё тут хорошо и верно, только нет соку — поэзии нет. Это клен без кленовика. Точно философско-эстетическая критика на „Лира“ Шекспира — дескать, вот это что значит — вы поймите, дураки!» (ГБЛ, ф. 315, карт. 2, ед. хр. 30. Сообщено Ю. Д. Левиным). Мнение Фета, усматривавшего в повести Тургенева избыток элементов эстетической критики, могло стать известно Тургеневу и повлиять на его работу над повестью. Фет был частым собеседником Тургенева, и им неоднократно случалось спорить о Шекспире. В письме от 3 (15) октября 1869 г. Тургенев писал Фету: «… мысленно рисую Вас то с ружьем в руке, то просто беседующего о том, что Шекспир был глупец — и что, говоря словами Л. Н. Толстого, только та деятельность приносит плоды, которая бессознательна». Упоминание имени Толстого в данной связи не случайно. Шекспир составлял постоянный предмет разговоров и споров Толстого и Тургенева, особенно в первый период их знакомства.
«Король Лир» во второй половине XIX века являлся, несомненно, одной из наиболее популярных в России трагедий Шекспира. Мысль об этом произведении неизменно всплывала в сознании русских литераторов, когда речь шла о дочерней неблагодарности или оскорблении достоинства гордого и властного человека. Так, внутреннее сопоставление героя с королем Лиром современники усматривали в комедии А. Н. Островского «Свои люди — сочтемся!»[205].
Тургенев в юности с подлинника перевел «Короля Лира». Текст этого перевода был уничтожен (см. письмо к А. В. Никитенко от 26 марта (7 апреля) 1837 г.), но трагедия прочно вошла в сознание Тургенева. В статье о «Записках оружейного охотника» С. Т. Аксакова он цитирует отрывок из этого произведения, а в письме к П. Виардо от 18 (30) апреля 1848 г. сравнивает поэта Гервега с королем Лиром. В кругу литераторов Тургенев считался одним из лучших знатоков Шекспира. Ему А. В. Дружинин сообщал с восторгом, что Толстой уже «понимает Лира и пил за здоровье Шекспира» (Т и круг Совр, с. 202). К Тургеневу же Дружинин обращался за оценкой своего перевода «Короля Лира» (Совр, 1856, № 12). Тургенев одобрил перевод и особенно вступительную статью (в письме к А. В. Дружинину от 13 (25) января 1857 г.).
Шекспир, его герои и соотнесение их с современными типами были предметом постоянных бесед в литературных кружках 1840-1850-х годов. Однако не только от шекспировских образов, но и от других «мировых типов» отталкивался Тургенев при осмыслении человеческих характеров. Жалуясь, например, А. А. Фету в письме от 26 июля (7 августа) 1867 г. на злоупотребления управлявшего Спасским Н. Н. Тургенева, писатель замечал о нем: «…бьет на мое разорение. Правда — за всё сие — он дает мне понятие о новом интересном типе степного Тартюфа, „злополучного страдальца“ — грабителя…» В другом письме о Н. Н. Тургеневе и его жалобах сказано еще более определенно: «… они могут составить отличный материал для лица „степного Тартюфа“, который так или иначе — а уж угодит в одну из моих повестей» (письмо к И. П. Борисову от 12 (24) февраля 1868 г.). Таким образом, сопоставление современного лица с мировым типом представлялось писателю и прежде материалом, удобным для повести; а выражение «степной Тартюф» в применении к Н. Н. Тургеневу лишний раз говорит о том, что действие повести «Степной король Лир» развертывается в родных писателю местах. Отметим также, что тема «русского Тартюфа» была разработана Ф. М. Достоевским в повести «Село Степанчиково и его обитатели» (1859).
Обитатели Спасского, мать писателя и ее окружение (соседи, приживалы, дворовые, крепостные крестьяне) дали Тургеневу, несомненно, основную долю материала для произведения. В формулярном списке действующих лиц повести указаны некоторые прототипы героев. Каждый из этих прототипов представляет материал для характеристики отдельных черт персонажа. Об одном из таких прототипов Тургенев записывает: «Взять несколько черт из Л. И. Беккера, кэтика» (с. 409). Многие имена, упоминаемые в формулярном списке, не поддаются расшифровке (см.: Mazon, p. 117). Исследователь творчества Тургенева И. С. Розенкранц, пытавшийся определить прототипы героев повести «Степной король Лир», по сути дела немного добавил к данным, зафиксированным в формулярном списке и списке действующих лиц. То обстоятельство, что прототипом богатой помещицы Натальи Николаевны — матушки рассказчика — послужила Варвара Петровна Тургенева, мать писателя, видно из формулярного списка, где характеристика этой героини повести лаконична: «Н<аталь>я Н<иколаевн>а. Матушка» (писателю здесь нечего было уяснять и обдумывать — характер был ему хорошо известен). Сомнения не вызывает и прототип управляющего имением Натальи Николаевны Квицинского; это управляющий Спасского-Лутовинова Н. А. Кишинский. Сам Тургенев замечает в формулярном списке об этом персонаже: «вроде К<ишинско>го» (с. 411).
Розенкранц предлагает дешифровку сравнения в формулярном списке, относящегося к Слёткину: «Фигурой похож на Е. К., только красивее». Е. К., по мнению исследователя, литератор и корреспондент Тургенева Елисей Яковлевич Колбасин (Розенкранц И. С. Творческая история повести И. С. Тургенева «Степной король Лир». — Slavia, 1934, Ročnik XIII, Sešit 1, с. 48). Прототипом Житкова он считает — едва ли основательно — кулака-мельника Жикина, с которым Тургенев вел тяжбу (там же, с. 49). Неумелый, лишенный деловой хватки, но прочно усвоивший жандармско-армейские привычки николаевской военщины, Житков совершенно не напоминает всемогущего кулака — соседа Тургенева. Харлов в формулярном списке назван Николаем Сем<еновичем> Протасовым. М. А. Щепкин в своих воспоминаниях рассказывает об истории помещика Степана Ивановича Ярышева — хозяина сельца Меркулово (Протасово тож), жизнь которого чрезвычайно близка к истории «степного короля Лира» (см.: ИВ, 1898, № 9, с. 920–921).
Представляется, однако, что прототипом Харлова послужил именно Протасов — «Мценский силач», сосед по имению Шеншиных — родственников Фета. А. А. Фет дал развернутую характеристику Протасова в своих мемуарах «Ранние годы жизни» (М., 1893, с. 61–62). Эта характеристика и сведения о Протасове в мемуарах Фета совпадают с очерком личности Харлова, данным в формулярном списке к повести «Степной король Лир», где он уподоблен Протасову. В мемуарах Фета, с одной стороны, и в «Степном короле Лире», с другой, отразились общие обоим писателям воспоминания об их земляке (см. статью: Лотман Л. М. Тургенев и Фет. — В сб.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 45–46).
Некоторые детали повести заимствованы из жизни друзей и собственного опыта писателя. Так, например, Е. П. Ковалевский верил в пророческое значение плохих снов. Н. А. Некрасов писал о нем Тургеневу 21 мая (2 июня) 1857 г.: «… он был очень весел в Париже, да увидал сон, предсказывающий ему смерть, — и на нем лица нет; пусть-де Тургенев приедет со мной проститься — умру скоро!» (Некрасов, т. 10, с. 339–340). Болезненные ощущения, которые пережил Харлов после страшного сна и которые он счел за предвестия смерти, довелось пережить самому писателю. 24 мая (5 июня) 1869 г. Тургенев писал П. В. Анненкову: «… пять дней тому назад я, лежа в постели <…> почувствовал вдруг нечто вроде сильного сотрясения… и левая рука моя осталась недвижимой, как дерево. Я испугался, стал оттирать ее правою, и хотя минут через пять чувство в нее возвратилось и я ею действую теперь как следует, однако сердце у меня сильно заныло…» Не исключено, что «буйство» Харлова, готового оказать неповиновение властям в стремлении восстановить справедливость, вызывало у Тургенева ассоциации с пережитым им самим конфликтом — его попыткой силой воспротивиться крепостническому произволу, в результате чего против него было возбуждено судебное дело о «буйстве» (см.: Дунин А. «Дело о буйстве» И. С. Тургенева. — ИВ, 1912, № 2, с. 629–630; Гастфрейнд Н. А. Геройство молодого Тургенева. — Литературные вечера, 1912, № 7, с. 514–517).
Сообщая Анненкову об основательной переделке повести «Степной король Лир», Тургенев 15 (27) июня 1870 г. писал: «… я столько переделал, что Вам, пожалуй, придется подвергнуться вторичной corvée <принудительной работе> чтения». Рукопись была переслана Анненкову, который «взялся продержать корректуру» (см. письмо Тургенева к М. М. Стасюлевичу от 2 или 3 (14 или 15) июля 1870 г.). Именно потому, что Анненков должен был осуществлять связь с редактором «Вестника Европы», Тургенев запрашивал его 3 (15) сентября 1870 г. о времени публикации повести. От Анненкова Тургенев ожидал и первых сведений об отношении читателей к его новой повести. Молчание его советчика и доверенного лица смущало писателя: «Ваше молчание уж точно может быть названо красноречивым, любезнейший Павел Васильевич; безо всякого с Вашей стороны извещения я понял, что мой старик последовал примеру своих старших братьев — „Бригадира“ и „Ергунова“, и получил полное фиаско у нашей публики», — писал он Анненкову 16 (28) октября 1870 г.
Неясные слухи о холодном приеме новой повести доходили до Тургенева сразу же после ее появления. 27 октября (8 ноября) 1870 г. он жаловался Я. П. Полонскому, что его «публика мало поощряет», и утверждал: «„Степной король Лир“ по всему, что я слышу, получил так называемый „succès d’estime“ <успех из уважения>, а это для стареющего литератора хуже фиаско…» Однако уже через несколько дней к писателю стали стекаться более благоприятные и вдумчивые отзывы. Прежде всего Анненков поспешил рассеять впечатление, создавшееся у автора, и сообщить ему факты, свидетельствующие об успехе его повести. «То, что вы мне пишете о „Короле Лире“, — отвечал ему Тургенев 11 (23) ноября 1870 г., — меня порадовало. Говоря без обиняков, я на эту вещь употребил все усилия мышц своих; и не совсем приятно было мне думать, что все эти усилия повели к тому, что у нас называется „пшиком“. Оказалось противное, и я радуюсь». От М. М. Стасюлевича, вместе с оттисками повести, Тургенев получил известие о положительном отзыве И. А. Гончарова (см. письмо Тургенева Стасюлевичу от 3 (15) ноября 1870 г.). Тургенев выразил М. М. Стасюлевичу свое удовлетворение тем, что Гончаров одобрил его произведение. Он знал, как резко критикует Гончаров многие его создания (см. письмо И. А. Гончарова И. С. Тургеневу от 28 марта ст. ст. 1859 г. — Гончаров, т. 8, с. 305–311 и ответ Тургенева от 7 (19) апреля 1859 г.). Развернуто свое мнение о «Степном короле Лире» Гончаров выразил в письме С. А. Толстой от 11 ноября ст. ст. 1870 г.: «Вы, конечно, читали „Степной король Лир“. Как живо рассказано — прелесть! Этот рассказ я отношу к „Запискам охотника“, в которых Тургенев — истинный художник, творец, потому что он знает эту жизнь, видел ее сам, жил ею — и пишет с натуры <…> Эти две головки, дочерей Лира, не правда ли живые, бежавшие из грёзовских рамок! И очерчены так легко, почти без красок, будто карандашом: между тем — они перед глазами. Да, Тургенев — трубадур (пожалуй, первый), странствующий с ружьем и лирой по селам, полям, поющий природу сельскую, любовь — в песнях, и отражающий видимую ему жизнь — в легендах, балладах, но не в эпосе» (Гончаров, т. 8, с. 435). В этом, в целом положительном, отзыве звучит мысль, которую Гончаров и прежде высказывал, в частности в письме Тургеневу от 28 марта ст. ст. 1859 г., о том, что Тургенев — непревзойденный мастер изящных очерков, писанных с натуры, но решительно не способен создавать произведения крупной формы. В дальнейшем, вопреки своим первоначальным положительным отзывам о «Степном короле Лире», в «Необыкновенной истории» (1878), дав волю своему предубеждению против Тургенева, Гончаров в чрезвычайно враждебном тоне порицал попытку Тургенева своеобразно интерпретировать образы Шекспира в этой повести.
«Он <Тургенев> пробовал портить даже Шекспира: ну, там, конечно, испортить не мог. Вышли карикатуры, например, „Степной король Лир“. Зачем было трогать великие вещи, чтобы с них лепить из навоза уродливые, до гнусности, фигуры? Можно ли так издеваться над трагическою, колоссальною фигурою короля Лира и ставить это имя ярлыком над шутовскою фигурою грязного и глупого захолустника, замечательного только тем, что он „чревом сдвигает с места бильярд“, „съедает три горшка каши“ и „издает скверный запах“!! Можно ли дошутиться до того, чтобы перенести великий урок, данный человечеству в Лире, на эту кучу грязи!!
Но Шекспир остался невредим, как невредима осталась бы его бронзовая статуя, если бы мальчишка бросил в нее камешком. Его не обокрадешь»[206].
В то время как Гончарова отталкивала грубость повести Тургенева, преувеличенное внимание к быту, которое он в ней усматривал, А. А. Фет обвинял писателя в недостаточном знании русской жизни и в чисто литературном, книжном подходе к ее живым, бытовым проявлениям. Фет писал о Тургеневе: «… тут он просто рассказал — но не вышло, хотя и здесь он нарядился в ноги стропил, шалевку и конек крыши и заставил дьячка раздувать паникадило: простое кадило ему в Бадене показалось малым. И как ухитрился дьячок не задувать, а раздувать паникадило?» (письмо И. П. Борисову от 25 октября 1870 г. — ГБЛ, ф. 315, карт. 2, ед. хр. 30)[207].
Новые проблемы, поставленные в повести, и новые черты творческой манеры писателя были недостаточно оценены критикой. Рецензент «С.-Петербургских ведомостей», отмечая «необыкновенную законченность художественной отделки» повести, считал всё же, что она ничего нового не вносит в творчество писателя (СПб Вед, 1870, 17 (29) октября, № 286). Та же мысль сквозила и в отзыве рецензента «Нового времени» (1870, № 299, 31 октября), который утверждал, что повесть совершенна по форме, но писал вместе с тем, что художественные достоинства нового произведения «обличают в беллетристических игрушках сильное и даровитое перо автора „Записок охотника“».
Н. Н. Страхов, соглашаясь с Ф. М. Достоевским[208], считал, что тон повести низок, что в грубости изображаемого быта, несмотря на безукоризненную правдивость картины, выразилось презрение Тургенева к родине. Вместе с тем он почувствовал, что Тургенев в этой повести затрагивает и по-своему решает на материале провинциальной жизни недалекого прошлого актуальные и острые современные вопросы: «Как боязлив, — заявлял он, — стал Тургенев! У него очевидно бродят разные мысли насчет русской жизни, но он не решается их прямо и ясно высказывать, и всё рассказывает странные истории и курьезные случаи, будто бы не имеющие дальнейшего значения»[209].
Холодное отношение критики и некоторых писателей к повести Тургенева не выражало, однако, в полной мере реакции читателей. Косвенным отражением читательского успеха была поспешность, с которой откликнулся издатель выходившей в Петербурге газеты «Nordische Presse» на появление «Степного короля Лира». 4 (16) октября 1870 г. Тургенев сообщал М. М. Стасюлевичу: «Кстати о „Лире“ — третьего дня, т. е. 2 / 14-го окт<ября>, я получил из Петербурга телеграмму от Беренса, редактора „Nordische Presse“, который просил моего разрешения поместить перевод моей повести в фельетоне его газеты. Я согласился (по существующим законам он и не нуждался в моем согласии), с тем чтобы он предварительно подверг перевод на рассмотрение Анненкову: все таки некоторая гарантия против перевирания! Я также сказал Беренсу, чтобы он с своей стороны известил Вас об этом». Перевод повести на немецком языке появился в «Nordische Presse», 1870, № 262, 263, 266, 269, 271, 276, 277, 280–282, с 9 (21) декабря 1870 г. до 31 декабря 1870 г. (12 января 1871 г.).
Французский перевод повести был напечатан в «Revue des Deux Mondes», 1872, t. 98, 15 mars, а затем в сборнике «Etranges Histoires», Paris, 1873.
Сообщая о предстоящем появлении перевода «Степного короля Лира» в «Revue des Deux Mondes», Тургенев писал П. В. Анненкову 2 (14) марта 1872 г.: «Завтра в „Revue des Deux Mondes» появляется перевод „Степного короля Лира“, значительно урезанный и укарнаушенный». Перевод этот был сделан Тургеневым совместно с Л. Виардо. Некоторые (главным образом бытовые) детали, очевидно, по просьбе редакции журнала в нем были упрощены или опущены.
В начале семидесятых годов «Степной король Лир» был напечатан дважды на польском языке — в Варшаве (1871) и Познани (1872), а также появился на чешском (Прага, 1873) и датском (Копенгаген, 1873) языках.
В 1872 г. эта повесть была напечатана на немецком языке в Митаве (изд. Behre) и в Вене: в 1872 г. она была под названием «Ein König Lear des Dorfes» включена в VI том немецкого собрания сочинений: Ausgewählte Werke, Bd. VI, и под названием «Ein König Lear des Landes» — сборник «Drei Novellen». Deutsch, von W. A. Polowinoff. Wien; Hartleben. В 1877 г. перевод повести — «Ein König Lear der Steppe», осуществленный В. Ланге (W. Lange), вышел в Лейпциге, изд. Reclam. Так же был озаглавлен и вышедший в 1882 г. в Берлине, изд. Янке (Janke), новый перевод повести А. Герстманна (A. Gerstmann).
На английском языке «Степной король Лир» в начале 1870-х годов издавался трижды. Первое издание — «King Lear of Russian steppes». Pr. Bury Palliser — London Society, 1872, № 131, т. XXII, p. 437–449. Отрывок из этого перевода был перепечатан в «Every Saturday», 1872, № 22, 30 nov., II, p. 608–613. Другой перевод появился в «Living age», № 1491, т. CXVI, 4 янв. 1873, p. 48–57. В Америке в 1872 г. вышел перевод: «A Lear of the Steppe». Southern Magazine, XI, 513, 641.
Степной король Лир. — Слово «степной» в данном контексте могло иметь два значения: 1) Житель степного района, в котором много полей и нет леса (ср. рассказ «Лес и степь» из «Записок охотника»). По содержанию повести Харлов является владельцем рощи, многие эпизоды повести происходят в лесу: в I главе упоминается о встрече Харлова в лесу с медведем, в III главе приводятся слова Харлова о том, что он много французских мародеров «по лесам колачивал», тут же, в описании героя говорится: «землей отдавало от него, лесным дромом, тиной болотной», в главе XXIII этот признак внешности Харлова вторично подчеркнут: «в лесном болоте не так сильно пахнет». Таким образом, Харлов очерчен скорее как «лесной» человек, чем как житель безлесного района. Более соответствует характеристике Харлова иное значение слова «степной». 2) Степной — происходящий из сельской местности, деревни. Характерно, что переводчики повести Тургенева на немецкий язык, очевидно не без консультации с автором, передали именно такой оттенок заглавия «Степной король Лир»: «Ein König Lear des Dorfes» (1872) и «Ein König Lear des Landes» (1872), т. е. «Деревенский король Лир», «Сельский король Лир». В черновом автографе повести «Ася» об одном из ее героев — Гагине говорилось: «от Гагина… так и веяло дворянином, милым, полуизнеженным, степным дворянином» (Т сб, вып. 4, с. 26). В окончательном тексте повести слова «степным дворянином» заменены на «великорусским дворянином». Тургенев употреблял слово «степной», очевидно, в том же его значении, в котором его употреблял Пушкин (см.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980, с. 355). Отметим также, что, характеризуя героев поэмы Пушкина «Граф Нулин», В. Г. Белинский определяет помещика — мужа Натальи Павловны — как представителя «истинного типа степного медведя и псаря» (Белинский, т. 7, с. 427).
…в золотую книгу записался. — «Золотой» родословной книги знатных дворянских родов не существовало. Харлов имеет в виду, быть может, «бархатную книгу» — сборник родословных князей и дворян русских и «выезжих», составленный после указа от 12 января 1682 г. об уничтожении местничества в палате родословных дел.
Темным прозывался великий князь Василий Васильевич. — Великий князь московский Василий II Васильевич (1415–1462) был ослеплен галицким князем Димитрием Шемякой и поэтому прозван Темным.
…новиковского «Покоящегося трудолюбца»… — Журнал «Покоящийся трудолюбец» издавался Н. И. Новиковым в Москве в 1784–1785 гг. Фактическим редактором его был М. И. Антоновский. Всего вышло четыре части. Участниками журнала были студенты и профессора Московского университета, в своем большинстве масоны. Ряд статей и стихотворений журнал посвятил философско-мистическим рассуждениям о смерти и бессмертии.
«Но че-ловек страстный — меня счас-тливым!» и т. д. — Цитата из статьи: «Рассуждения о беспорядках, производимых страстями в человеке, и о средствах, какие в таких случаях употреблять должно» (см. сноску Тургенева на с. 165). Раздел статьи, из которого, приведена цитата, посвящен разоблачению гордости как пагубной страсти. Автор призывает гордого человека к смирению во имя нравственного усовершенствования.
Попалась ему как-то картинка, изображавшая горящую свечу — «Такова жизнь человеческая!» — Изображения, подобные описанному здесь Тургеневым, в большом количестве содержались в книге Н. М. Амбодика «Емблемы и символы избранные, на российский, латинский, французский, немецкий и английский языки преложенные». СПб., 1811 г. Книга эта имелась в библиотеке Спасского и в детстве произвела огромное впечатление на Тургенева (см. письмо к М. А. Бакунину и А. П. Ефремову от 3, 8 (15, 20) сентября 1840 г.; см. также наст. изд., т. 6, с. 39–40). Отдельные элементы описанной Тургеневым картины (свеча, символические фигуры с надутыми щеками — «ветры») много раз повторяются в книге Амбодика, но композиция в целом, как и подпись к ней, очевидно, составлена самим Тургеневым по образцу композиций Амбодика. Пародия на подобные композиции и на подписи к ним содержится и в письме Тургенева к М. А. Бакунину и А. П. Ефремову от 3, 8 (15, 20) сентября 1840 г.
…проваживал по двору моего клеппера… — Клеппер — лошадь эстонской породы — см. наст. изд., т. 4, с. 644.
…заснул! И вижу, будто в комнату ко мне вбег вороной жеребенок — Это мне предостережение… К смерти моей значит… — В эпизоде сна Харлова и в реакции героя на этот сон отразилось народное поверье: «Если больной бредит дорогой (о дороге, о конях), то умрет» (Даль, т. 2, с. 155).
…первый по губернии масон. — Масонские ложи в России были закрыты в 1822 г. Несмотря на запрещение, в ряде мест они продолжали действовать. В 1826 г. запрещение было повторено, но и это не прекратило деятельности масонов в Москве и провинции (см.: Пыпин А. Н. Русское масонство. XVIII и первая четверть XIX в. Пг., 1916, с. 454 и 532).
…отставного штык-юнкера… — Штык-юнкер — младший офицерский чин в артиллерии, соответствовавший прапорщику в пехоте.
Рукою властной! — Старинное юридическое выражение, означающее «собственноручно» (властный — собственный в западно-славянских языках). Харлов, по-видимому, понимает его буквально, производя от слова: «власть».
…на «Страшном судилище» Микель-Анжело… — Речь идет о росписи алтарной стены Сикстинской капеллы, картине «Страшный суд», написанной Микеланджело Буонарроти в 1536–1541 гг. Картина представляет собой огромную композицию, заключающую множество мощных человеческих тел, чрезвычайно динамичных и напряженных.
…он, по слухам, был при Потемкине «валторщиком»… — Князь Г. А. Потемкин умер в 1791 г., т. е. более чем за 40 лет до описываемых в повести событий. «Валторщик» — оркестрант, игравший на валторне — духовом инструменте, сходном по внешнему виду и звуку с охотничьим рогом и применявшемся в домашних оркестрах богатых помещиков.
К Митрофанию съездишь… — Митрофаний — воронежский епископ; по смерти (1703) причислен к лику святых. К мощам его в Воронеже совершались паломничества.
…в Оптину пустынь… — Оптина-Введенская Макариева пустынь, мужской монастырь в Калужской губернии.
«Смерть есть важная и великая работа натуры ~духовного себе места…» и т. д. — Цитируемые строки заимствованы из опубликованной в т. III «Покоящегося трудолюбца» статьи: «Письмо с того света в Москву от Мумиага к сыну малыя земли Муравью, живущему в Муравейнике». В статье этой сделана попытка объяснить соотношение материального и духовного начал в жизни человека и истолковать проблему бессмертия души с масонских позиций.
Талагаю-то этому? — Талагай — лентяй, шатун, тунеядец.
…на лице одного к смерти приговоренного. — Имеется в виду Тропман — убийца, на казни которого в Париже Тургенев присутствовал 7 (19) января 1870 г. Это событие описано им в очерке «Казнь Тропмана» (ВЕ, 1870, № 6, с. 872–890). Здесь Тургенев упоминает об улыбке удовольствия, появившейся на лице Тропмана, когда с него перед казнью сняли тяжелый тюремный камзол.
Али закон вспомнил — властен всё назад потребовать? — Слова эти являются сокращенной и несколько стилистически переработанной цитатой из выписки «Правила из узаконений. Дарение», сделанной не рукою Тургенева (может быть, по его просьбе Н. А. Кишинским) и хранящейся в Bibl Nat (Slave 76, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 229). В разделе «Уничтожение дарения» третий пункт гласит: «Если принявший дар учинит покушение на жизнь дарителя, причинит ему побои или угрозы, оклевещет его в каком-либо преступлении или вообще окажет ему явное непочтение, то даритель имеет право требовать возвращения подаренного».
…продольный верхний брус крыши, конек… — В сне Харлова, предвещающем гибель (явление жеребенка), и в самой смерти героя при разрушении крыши отразились старинные поверия о снятии потолочной матицы или «конька» на крыше для ускорения смерти хозяина дома (см.: Алексеев М. П. К Сну Святослава в «Слове о полку Игореве». — В кн.: Слово о полку Игореве. / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л.: АН СССР, 1950, с. 246–247).
…размежевание чересполосицы… — В 1836 г. в губернских и уездных городах были учреждены специальные посреднические комиссии для проведения в трехгодичный срок добровольных соглашений по разделу чересполосных земельных угодий (см.: Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе, № 8763). Размежевания эти обычно проходили с большими трениями и конфликтами. Тургенев воспользовался комическими ситуациями, возникавшими при размежеваниях, для своей пьесы «Завтрак у предводителя» (см. наст. изд., т. 2, с. 623–624).
Беловой автограф. Отрывок. 2 с. Хранится в Bibl Nat, Slave 76; описание см.: Mazon, p. 79; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 222.
ВЕ, 1871, № 1, с 50–75.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 8, с. 149–182.
Т, Соч, 1874, ч. 7, с. 141–172.
Т, Соч, 1880, т. 9, с. 1–35.
Т, ПСС, 1883, т. 9, с. 1–36.
Впервые опубликовано: ВЕ, 1871, № 1, с подзаголовком «Студия» и подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883.
Рассказ был написан в августе-сентябре 1870 г. под впечатлением летнего пребывания в России. 3 (15) сентября 1870 г. Тургенев писал из Баден-Бадена П. В. Анненкову: «У меня находится совсем готовый и переписанный рассказ, которым я разрешился в течение месяца. Его можно было бы поместить в „Вестнике Европы“ за будущий год».
Однако затем писатель продолжил работу над рассказом. В письмах от 4 (16) октября и 3 (15) ноября 1870 г. Тургенев сообщал М. М. Стасюлевичу, что переписанный рассказ отправлен им в Петербург Анненкову для вручения его редактору «Вестника Европы». Анненков должен был, несомненно, служить не просто посредником, передающим рукопись, но, как всегда, первым критиком и редактором нового произведения. К нему в не меньшей степени, чем к Стасюлевичу, была обращена просьба оценить качество «студии», которую следовало печатать, «…если она окажется пригодной…» Решало в данном случае мнение Стасюлевича — редактора журнала. Стасюлевичу рассказ явно понравился больше, чем Анненкову. Анненков относил «Стук… стук… стук!..» к числу «слабых вещей» Тургенева (см. письмо Анненкова к Стасюлевичу от 1 мая 1871 г. — Стасюлевич, т. 3, с. 298).
Собираясь отправить рассказ в Россию, Тургенев торопил Стасюлевича с его публикацией и ссылался на то, что этот рассказ должен войти в дополнительный том его сочинений, издаваемых Силаевым. Просьба эта была повторена после отправления рассказа (см. письма Тургенева Стасюлевичу от 4 (16) октября и 3 (15) ноября 1870 г.). Стасюлевич отнесся с большим вниманием к пожеланиям автора рассказа. Он напечатал, согласно просьбе Тургенева, «Стук… стук… стук!..» в № 1 своего журнала за 1871 г. Вскоре этот рассказ появился в 8-й, дополнительной, части издания сочинений писателя, где он был перепечатан без каких-либо изменений. Рассказ не отнял у писателя много времени и усилий. Недаром работу над ним он характеризовал в письме к И. П. Борисову от 1 (13) октября 1870 г. словами: «…а я пока настрочил другой небольшой рассказец, под заглавием „Стук… стук… стук!..“». И добавлял: «Тоже воспоминание молодости», объединяя таким образом в отношении источника сюжета «Стук… стук… стук!..» со «Степным королем Лиром».
Обстоятельства жизни Риделя, охарактеризованные в зачине рассказа («Я расскажу вам, господа, историю, случившуюся со мной в тридцатых годах <…> Я жил тогда в Петербурге — и только что вышел из университета. Мой брат служил в конной гвардейской артиллерии прапорщиком»), носят автобиографический характер. В тридцатых годах Тургенев был студентом Петербургского университета (1834–1837). Брат его в это время служил в гвардейской конной артиллерии. М. П. Алексеев в своей статье «Тургенев и Марлинский», сопоставляя Теглева с героем раннего рассказа Тургенева «Похождения подпоручика Бубнова» — офицером, погибающим от скуки и душевной пустоты, любимым размышлением которого было, «что бы он стал делать, если б он был Наполеон», предполагает, что оба образа имеют один реальный прототип (Творч путь Т, с. 195–196). Однако не только непосредственные впечатления русского быта, не только охватившие писателя во время посещения России воспоминания, но важнейшие литературные и общественные проблемы эпохи составили главный смысл этой «студии» Тургенева и определили родственность ее с наиболее серьезными замыслами и произведениями писателя второй половины 1860-х годов.
Герой рассказа «Стук… стук… стук!..» — Теглев, фанатично верящий в «судьбу» и, вопреки логике и разуму, убежденный в своем высшем предназначении, по существу своего характера близок к старообрядческим вождям и сектантским пророкам, психология которых занимала писателя во время его работы над замыслом романа о Никите Пустосвяте, над «Странной историей» и «Степным королем Лиром». Суеверия, которые владеют душой Теглева, не имеют ничего общего с религиозным фанатизмом. Это иная религия, возникающая на той же почве темноты, подавления личности и порожденного ими непомерного властолюбия, которая питает, по мнению писателя, деятельность «столпов древнего благочестия». Непоколебимая вера в свою «фатальную» значительность, непомерные притязания при отсутствии гуманного, подлинно глубокого содержания личности представлялась Тургеневу общественно опасным свойством, получающим особенное распространение в реакционные эпохи. Таким образом, рассказ «Стук… стук… стук!..» создавался под настроениями, близкими к тем, которыми отмечен роман «Дым». В этом рассказе художественное воссоздание характерных для русской жизни определенного периода черт действительности сочеталось с изображением явлений, имеющих общеевропейское значение. Рисуя тип человека, безгранично верящего в свою звезду, готового к решительным действиям и мечтающего о карьере Бонапарта, но совершенно лишенного какого-либо содержания, Тургенев не мог полностью отвлечься от впечатлений европейской политической жизни. Обострение европейских политических конфликтов, приведших к франко-прусской войне, полной дискредитации, а затем к падению ненавистного ему режима Наполеона III, очевидно, возбудило с новой силой в сознании писателя презрение ко всякого рода «Наполеонам маленьким».
С социально-психологическими проблемами, поставленными в рассказе, были непосредственно связаны литературные вопросы, о которых Тургенев говорил устами своего героя — Риделя столь декларативно, что сам счел необходимым смягчить категоричность выраженной здесь мысли фразой героя: «Но, однако, довольно философствовать». Говоря об общественном значении творчества Марлинского и относя его влияние к строго определенной эпохе — к тридцатым годам («он даже — что гораздо труднее и реже встречается — до некоторой степени наложил свою печать на современное ему поколение»), Тургенев рассматривал его как писателя безнадежно устаревшего («никто его не читает — и даже над именем его глумятся» — с. 228). Однако выяснение исторического и психологического смысла увлечения идеалом сильной «фатальной» личности, предопределившего успех Марлинского в тридцатых годах, Тургенев считал актуальным. «Марлинизм» он рассматривал как ложное искусство, заменяющее внутреннее содержание внешними эффектами. Абсолютизация художественной манеры К. Брюллова, которая рассматривалась в академических кругах как некий эталон прекрасного, образец высокого искусства, представлялась Тургеневу явлением, препятствующим развитию живописи; говоря о Брюллове, он постоянно вспоминает о Марлинском как близком к Брюллову по стилю писателе. Так, например, сочувствуя А. А. Иванову в его идейных и творческих исканиях, Тургенев выражал в письме к П. В. Анненкову от 31 октября (12 ноября) 1857 г. надежду, что суровое и глубокое искусство Иванова «подаст знак к противодействию Брюлловскому марлинизму».
Обращение Тургенева к вопросу оценки деятельности Марлинского могло быть продиктовано оживлением общественного интереса к этому писателю и его необычайной судьбе. М. И. Семевский предпринял в шестидесятых годах публикацию писем и биографических материалов А. А. Бестужева-Марлинского. В «Отечественных записках» (1860, №№ 5–7) были напечатаны 96 писем Бестужева и библиография его произведений; в 1861 г. в том же журнале Семевский продолжает публикацию материалов, связанных с изучением литературной деятельности Бестужева, а К. А. Полевой печатает 58 писем Бестужева в «Русском вестнике» (кн. 3 и 4). В 1870 г. в «Русском вестнике» (№№ 5–7) печатается 73 письма Бестужева с Кавказа (публикация Семевского). Личность Бестужева привлекала к себе внимание и симпатию как образ «благороднейшего и даровитого деятеля из кружка декабристов»[210].
Тургенев не отрицал этой стороны дела, но горячо отстаивал правоту Белинского, ниспровергшего литературный авторитет Бестужева-Марлинского, и не уставал разъяснять историческое значение выступления Белинского против марлинизма. Еще в 1857 году он спорил с А. В. Дружининым, который пытался пересмотреть в числе других принципиальных положений критики Белинского его отношение к Марлинскому. 16, 23 декабря 1856 г. (28 декабря 1856 г., 4 января 1857 г.) в письме к Л. Н. Толстому Тургенев объяснял значение борьбы против марлинизма, открывшей путь для развития реалистической литературы: «Дело шло о ниспровержении целого направления, ложного и пустого <…> Пока этот авторитет признавался — нельзя было ожидать правильного и здравого развития нашей словесности — и благодаря той статье Б<елинского> о Марлинском <…> мы пошли вперед». Осуждая не личность Бестужева, а направление, к которому он принадлежал как писатель, Тургенев сделал героем рассказа «Стук… стук… стук!..» пошлого маленького офицера, черпающего в «марлинизме» формы для утверждения своих непомерных, не имеющих никаких оснований претензий.
Характеризуя тип «фатальных» героев и говоря о сложной смеси, образующей их характеры, Тургенев не наделил своего героя высокими чертами, характеризовавшими людей типа Бестужева («воспоминания о французской революции, о декабристах», «действительная сила и отвага»). Теглеву присуща лишь другая сторона комплекса, образующего тип «фатального» человека: «обожание Наполеона; вера в судьбу, в звезду, в силу характера, поза и фраза — и тоска пустоты». Повторяя некоторые ситуации «Героя нашего времени» Лермонтова (фокус с картами, утвердивший за Теглевым «репутацию таинственного, фатального человека», напоминает опыт Вулича со стрельбой из пистолета), Тургенев сразу подчеркивает: «он <Теглев> <…> нисколько не походил на лермонтовского „фаталиста“».
Тургенев не был склонен преувеличивать значение своего небольшого рассказа, зачастую отзываясь о нем в полушутливом, уничижительном тоне (см., например, его письма к П. В. Анненкову от 16 (28) октября и 11 (23) ноября 1870 г.). Однако его живо интересовали отзывы друзей о новой его работе. Мнение Анненкова, вскоре ставшее известным Тургеневу, не могло успокоить писателя, — Анненков отрицательно отнесся к «Стук… стук… стук!..» Однако постоянный советчик Тургенева не стал противиться опубликованию рассказа (Тургенев дал ему это право). Мало того, он выразил Стасюлевичу, одобрившему рассказ, свое согласие на перевод его на французский язык. 1 (13) мая 1871 г. он писал редактору «Вестника Европы»: «О переводе „Стука“ на французский диалект я думаю и не списываясь с Тургеневым то же, что и Вы, — пускай переводят, тем более, что слабые вещи Тургенева на вкус русской публики оказываются хорошими на вкус французской: témoin <свидетель> „Капитан Ергунов“» (Стасюлевич, т. 3, с. 298). Речь шла о переводе рассказа на французский язык для французской петербургской газеты «Journal de St. Pétersbourg». Перевод этот был осуществлен Э. Дюраном и напечатан (1871, №№ 183–185). Тургенев не возражал Анненкову, хотя, по-видимому, не разделял его мнения, что рассказ «Стук… стук… стук!..» — слабая вещь. Во всяком случае, впоследствии, в письмах к А. П. Философовой и С. К. Брюлловой, он настаивал на значительности своего замысла, раскрывал те психологические и типологические задачи, которые перед собою ставил. «Вы говорите о разных моих незначительных безделках, — возражал он в письме от 4 (16) января 1877 г. С. К. Брюлловой — талантливому молодому педагогу, автору статьи о романе „Новь“, — упоминаете между прочим о „Стук… стук…“. Представьте, что я считаю эту вещь не то, чтоб удавшейся — исполнение, быть может, недостаточно и слабо — но одной из самых серьезных, которые я когда-либо написал. Это студия самоубийства, именно русского современного, самолюбивого, тупого, суеверного — и нелепого, фразистого самоубийства — и составляло предмет столь же интересный, столь же важный, сколь может быть важным любой общественный, социальный и т. д. вопрос». Это объяснение Тургенева, видимо, повлияло на Брюллову. В своей статье о «Нови» среди незначительных, по ее мнению, произведений Тургенева 1870-х годов она не упоминает «Стук… стук… стук!..»[211]. Ту же мысль о социальном значении психологической «студии», предпринятой в рассказе «Стук… стук… стук!..», Тургенев развивал в письме к А. П. Философовой от 18 (30) августа 1874 г. Таким образом, отношение писателя к этому рассказу оставалось неизменным в течение ряда лет.
Немногочисленные критические отзывы о «Стук… стук… стук!..» вряд ли могли удовлетворить писателя. Наиболее обстоятельный анализ этого произведения был дан Н. Н. Страховым. Следуя своей обычной почвеннической концепции, Страхов усматривал в рассказе Тургенева неудовлетворенность прозаичностью русского быта, «раздражительное недовольство нашим народным характером» (Страхов Н. Последние произведения Тургенева. — Заря, 1871, февраль. Критика, с. 27). Именно с этим «раздражительным недовольством» слишком «зажившегося» за границей Тургенева Страхов связывает возникновение образа Теглева и вообще весь замысел рассказа. «В „Стук… стук… стук!..“ выставлен пошлый, тупой, неуклюжий и бездушный офицер, который вздумал разыгрывать из себя героя. Ни в нем самом, ни вокруг него нет ничего героического, необыкновенного, способного возбудить и питать фантазию. Но он выдумывает, сочиняет себе несчастия, действия судьбы, чудесные явления. Эти безмерно-упрямые попытки подняться в идеальный мир оканчиваются тем, что герой убивает себя без всякой на то причины, единственно из желания выдержать роль рокового человека. Тут изображен контраст между низменною и тупою натурою и идеальными стремлениями. Вот как русские люди иногда пытаются быть героями! Они не имеют на это ни прав, ни способностей», — писал Страхов (там же, с. 29).
В. П. Буренин, развивая впоследствии такую же точку зрения на «Стук… стук… стук!..», утверждал, что она близка к оценке рассказа самим автором (Буренин В. П. Литературная деятельность Тургенева. СПб., 1884, с. 203–204).
На самом деле такое истолкование было не только далеко, но и во многом противоположно точке зрения Тургенева на рассказ и, что важнее всего, идеям, выраженным Тургеневым в самом рассказе. Теглев кончает с собою не для того, чтобы «выдержать роль рокового человека», а потому, что искренне верит в эту свою роль, в свою исключительность. Если самоубийство Теглева Тургенев и считал явлением типичным для современной русской жизни, то самый тип, очерченный в этом рассказе, выходил за рамки исключительно русского общества. В том же письме к А. П. Философовой от 18 (30) августа 1874 г., где дается истолкование рассказа «Стук… стук… стук!..», Тургенев резко отделяет юношей, претендующих на звание «новых людей», но повинных «в скудости мысли, в отсутствии познаний и, главное, в бедности, в нищенской бедности дарований», от «молодых людей с мнениями гораздо более резкими, с формами гораздо более угловатыми», но в которых ощущается «действительное присутствие силы, и таланта, и ума». Утверждение, что Тургенев не признавал возможности подлинно героических характеров и поступков в русском обществе, которое лежит в основе суждения Страхова о рассказе «Стук… стук… стук!..», принадлежит к числу тех неосновательных обвинений русской критики и публики в адрес Тургенева, которые заставили его в том же письме к А. П. Философовой напомнить: «Ни за одну строчку, написанную мною, мне не приходилось краснеть…»
В сентябре 1871 г. Людвиг Пич предложил Тургеневу осуществить перевод «Стук… стук… стук!..» с французского (из «Journal de St. Pétersbourg») на немецкий язык. В ответном письме от середины сентября ст. ст. Тургенев выразил свое удовлетворение французским переводом Э. Дюрана и просил Пича в случае, если его перевод состоится, прислать ему корректуру на просмотр. Пич, очевидно, не осуществил своего намерения. В 1872 г. рассказ появился под названием «Poch, Poch, Poch!» в немецком переводе в «Sonntagsblatt» (1872, №№ 4–6). В том же году немецкий перевод «Стук… стук… стук!..» вышел под заглавием «Fatalist» («Фаталист») — в Вене, в сборнике новелл Тургенева, переведенных Половиновым (Turgenev. Drei Novellen. Deutsch von W. A. Polowinoff). В сборник новелл Тургенева «Vier Erzählungen» (Leipzig, 1882) рассказ вошел под названием «Tuck! Tuck! Tuck!». Французский перевод появился в сборнике «Etranges histoires» (Paris, 1873, Hetzel) под заглавием: «Toc… toc… toc». В 1874 г. рассказ был напечатан и на датском языке («Fatalisten», Paa Dansk. V. Møller, II Bd. — В кн.: Fortaellinger og Skitser. Kjøbenhavn, 1874).
Марлинский теперь устарел — но в тридцатых годах он гремел… — Сведения об увлечении Марлинским в 1830-х годах, а также подробный анализ творческой истории рассказа «Стук… стук… стук!..» и отзывов критики о нем см.: Алексеев М. П. Тургенев и Марлинский. — Творч путь Т, с. 167–201. В письме к Л. Н. Толстому от 16 (28), 23 декабря 1856 г. (4 января 1857 г.), характеризуя степень увлечения молодежи 1830-1840-х годов Марлинским, Тургенев признавался: «…знаете ли Вы, что я целовал имя Марлинского на обертке журнала — плакал, обнявшись с Грановским, над книжкою стихов Бенедиктова — и пришел в ужасное негодование, услыхав о дерзости Белинского, поднявшего на них руку?» Критические выступления Белинского разрушили авторитет Марлинского.
…как лейтенант Белозор «Фрегата Надежды». — Тургенев смешал здесь два произведения Марлинского — «Лейтенант Белозор» (главный герой Белозор) и «Фрегат Надежда» (главный герой Правин). Не исключено, что эта ошибка допущена сознательно, как подтверждение слов Риделя о том, что Марлинского никто не читает.
Вспомнились мне слова шута в «Короле Лире»: «Эта ночь нас всех с ума сведет, наконец…» — «Король Лир» Шекспира, д. III, сцена 4.
…доставить важному лицу, командовавшему тогда всем гвардейским корпусом… — Командиром гвардейского корпуса с 1826 по 1844 г. был великий князь Михаил Павлович. В сокращении «Ваше в-ство» подразумевается: «Ваше высочество». Письменное обращение к великому князю не по форме: «Вот, Ваше в<ысоче>ство» (вместо «Ваше императорское высочество») — было величайшей дерзостью.
Наполеон умер 5-го мая 1825 года. — Дата смерти Наполеона у Теглева неверна: Наполеон умер 5 мая 1821 г.
…не оттого ли он и пошел в артиллеристы? — Наполеон начал свою карьеру офицером артиллерии.
«Вешние воды». Беловой автограф, 224 с; после текста подпись и помета: Ив. Тургенев. Баден-Баден. Ноябрь 1871. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 76; описание см.: Mazon, p. 84; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 219.
«Вешние воды. Повесть». Автограф наборной рукописи, 128 с.; после текста подпись и помета: Ив. Тургенев. Баден-Баден, 1871. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 76; описание см.: Mazon, p. 84; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 216.
ВЕ, 1872, № 1, с. 5–129.
Оттиск из ВЕ (полный текст повести), с авторской правкой. Хранится в ЦГАЛИ, ф. 509, оп. 1, ед. хр. 30.
Т, Соч, 1874, ч. 7, с. 173–324.
Т, Соч, 1880, т. 9, с. 37–192.
Т, ПСС, 1883, т. 9, с. 37–208.
Впервые опубликовано: ВЕ, 1872, № 1, с подписью и пометой: Ив. Тургенев. Баден-Баден, 1871. Там же список опечаток (с. 430).
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 259, строка 15: «протянула руки» вместо «протянула руку» (по всем другим источникам).
Стр. 260, строка 16: «омрачали» вместо «омрачили» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 261, строка 19: «повторила та» вместо «повторила она» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 279, строка 20: «штуки» вместо «шутки» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 282, строка 35: «не одобрил» вместо «не одобрял» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 293, строка 18: «и запер» вместо «запер» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 295, строки 11–12: «Вспомнила я» вместо «Вспомнила и» (по всем другим источникам).
Стр. 297, строка 27: «плечи» вместо «плечо» (по всем другим источникам).
Стр. 297, строка 29: «помчался прочь» вместо «промчался прочь» (по беловому автографу, наборной рукописи и ВЕ).
Стр. 297, строка 42: «вздрогнула» вместо «вздохнула» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 300, строки 20–21: «и голос» вместо «а голос» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 310, строка 25: «не тотчас» вместо «не торопясь» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 311, строка 9: «повторила» вместо «проговорила» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 317, строки 40–41: «грело» вместо «горело» (по всем другим источникам).
Стр. 322, строка 41: «покачала» вместо «покачивала» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 338, строка 33: «предполагал» вместо «предлагал» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 339, строка 21: «оставляю» вместо «оставлю» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 341, строка 24: «подумал» вместо «думал» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 356, строка 38: «и крестится» вместо «крестится» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 370, строка 3: «прибавляла» вместо «прибавила» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 375, строка 15: «повернула» вместо «повернулась» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 376, строка 4: «в сторону» вместо «на сторону» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 376, строка 40: «Домой??» вместо «Домой!!» (по всем другим источникам).
Стр. 377, строка 12: «и шепнула: Эней?» вместо «и шепнула: Эней!» (по всем другим источникам).
Стр. 379, строка 18: «стоящему» вместо «стоявшему» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 380, строки 17–19: «тот ли это сад» вместо «тот ли этот сад» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Тургенев находился в Париже, когда в Петербурге, в «Вестнике Европы», печаталась его повесть «Вешние воды». Он сильно запоздал с окончанием работы над рукописью, предназначавшейся для январского номера журнала, и по недостатку времени корректуры не могли быть присланы ему в Париж. Поэтому он в письмах к П. В. Анненкову от 26 ноября (8 декабря) и к М. М. Стасюлевичу от 27 ноября (9 декабря) 1871 г. поручил им наблюдение за изданием повести.
Получив чистые листы «Вешних вод», Тургенев послал Стасюлевичу список замеченных им опечаток, который был помещен в том же номере «Вестника Европы», где была опубликована повесть. Позднее, при чтении отдельного оттиска, он внес в текст еще ряд исправлений, но многие расхождения между первопечатным и рукописным текстами остались при этом не устраненными.
При подготовке изданий 1874, 1880 и 1883 годов Тургенев также не обратил внимания на эти расхождения, хотя ввел в текст повести незначительные изменения. В некоторых случаях расхождения эти следует рассматривать как искажения текста, не замеченные Тургеневым. Поэтому редакция сочла необходимым ввести в текст Т, ПСС, 1883, помимо исправлений по другим печатным источникам текста, несколько поправок по беловому автографу и наборной рукописи.
Работа Тургенева над «Вешними водами» продолжалась довольно долго — с середины 1870 г. до конца 1871 г. Первое известное нам упоминание о повести находится в его письме к В. Рольстону из Баден-Бадена от 27 сентября (9 октября) 1870 г. Он извещал английского критика, что, кроме «маленького этюда» «Стук… стук… стук!..», у него «есть еще и другая начатая работа», которую он надеется закончить до февраля следующего года. Однако, как это нередко бывало у Тургенева, для создания повести ему потребовалось значительно больше времени.
В феврале-марте 1871 г. Тургенев совершил поездку в Россию. Готовясь возвратиться после этого в Лондон, он писал 19 (31) марта Анненкову: «Стасюлевичу скажите, что я ему повесть пришлю через Вас, окончив ее уже в Англии». 12 (24) апреля Тургенев сообщал Анненкову из Лондона: «Я с жаром принялся оканчивать мою повесть — и через месяц Вы получите рукопись…». Однако и этот срок оказался нереальным — на этот раз потому, что в процессе работы размеры повести значительно увеличились по сравнению с первоначальными авторскими предположениями. Об этом Тургенев писал Анненкову 27 мая (8 июня) 1871 г. и, более подробно, Стасюлевичу 17 (29) июня: «Моя „картина“, как Вы выражаетесь, принимает еще бо́льшие размеры, чем я предполагал, что запаздывает ее окончание. Но я не сомневаюсь в том, что в начале ноября я либо Вам перешлю, либо сам привезу ее в Петербург».
14 (26) августа Тургенев извещает Стасюлевича, что повесть «подвигается к развязке», а в сентябре, воспользовавшись, по его словам, затворничеством в Баден-Бадене, он окончил повесть и сразу же приступил к ее переписыванию. 23 сентября (5 октября) он сообщал Стасюлевичу, что «уже переписал более половины. В ней будет 7 печатных листов „Вестника Европы“! Никак не ожидал подобных размеров!» (см. также письмо к Анненкову от 24 сентября (6 октября) 1871 г.).
По расчетам Тургенева текст повести должен был быть готов «через месяц», то есть к началу ноября нового стиля. Но к этому времени Тургеневу стало ясно, что повесть требует еще дополнительной работы. 6 (18) ноября Тургенев сообщал Стасюлевичу, что «1-го декабря русского стиля» повесть будет у него в руках. Отметим кстати, что только в этом письме, впервые за всё время работы над повестью, Тургенев назвал ее: «Заглавие ее „Вешние воды“, положено на нее старания пропасть — авось не совсем даром пропадет оно!».
В конце месяца повесть действительно была закончена и 26 ноября (8 декабря) выслана в Петербург Анненкову. В сопроводительном письме Тургенев просил его подтвердить получение рукописи («Она мне стоила дьявольского труда — и я бы желал поскорее знать, что он не пропал…») и высказать о ней свое «нелицемернее мнение». В письме содержалась также просьба передать повесть «немедленно Стасюлевичу — и продержать корректуру». На следующий день, 27 ноября (9 декабря), извещение об отправке рукописи было послано Стасюлевичу: «Вчера <…> повесть моя в виде громадного застрахованного пакета отправилась в Петербург на имя П. В. Анненкова — так как с незапамятных времен мои произведения всегда поступают сперва в его руки. Но он имеет инструкцию передать Вам эту повесть немедленно — так что Вы можете начать печатание с 1 / 13 декабря, как я обещал Вам».
До нас дошли две рукописи «Вешних вод», однако большое количество разночтений в этих рукописях дает основание считать, что, кроме не дошедшего до нас черновика, существовал еще один автограф — вторая беловая копия. Это подтверждается и письмами Тургенева, в которых сказано, что он трижды переписывал повесть.
Одна из сохранившихся рукописей является первой копией, о которой Тургенев писал Анненкову 24 сентября (6 октября) 1871 г.: «Переписывание повести подвигается вперед». Очевидно, большое количество исправлений, внесенных автором в текст, задержало переписывание, а когда оно было закончено (вероятно, в первых числах ноября н. ст.), рукопись оказалась в таком виде, что ее пришлось вторично переписать («Чёрт меня дернул — всё из желания возможной отделки и недоверия к своим слабеющим силам — взяться за вторичное переписывание моей повести», — сообщал он Анненкову 28 октября (9 ноября) 1871 г.). Вторая копия до нас не дошла[212]. Но, видимо, и в ней была произведена значительная авторская правка, вызвавшая необходимость вновь переписать текст.
19 ноября (1 декабря) 1871 г. Тургенев писал Анненкову: «Я работаю как вол — и через 5 дней Вы получите оконченную третью копию моей повести». Эта «третья копия» и была послана в Петербург Анненкову 26 ноября (8 декабря) в качестве наборной рукописи. Позднее она была по просьбе Тургенева «вытребована» Анненковым от редакции «Вестника Европы» и возвращена автору.
Оба сохранившихся автографа повести, в которых содержится значительное количество поправок, дают представление о характере работы Тургенева над художественной отделкой текста «Внешних вод».
Никаких крупных вставок, вычеркиваний или перестановок текста, которые изменяли бы композиционный план повести, ни в одной из этих двух рукописей нет; не было их, очевидно, и в не дошедшем до нас черновике, так как Тургенев обычно приступал к написанию нового произведения только тогда, когда задуманный сюжет уже полностью сложился в его творческом сознании. Точно так же и образы героев будущего повествования формировались у Тургенева на предварительной стадии, а позднее, в процессе работы над рукописями, подвергались только некоторым уточнениям или дополнениям. Об этом свидетельствуют и автографы «Вешних вод».
В Джемме Тургенев стремился воплотить образ девушки искренней и непосредственной, но при этом он, по-видимому, заботился о том, чтобы эта непосредственность не переходила в развязность. Так, в главе XVI, когда Санин отдает Джемме спасенную им розу, первоначально было: «Она вся вспыхнула, крепко стиснула его руку и мгновенно спрятали розу»; готовя наборный текст, Тургенев исключил слово «крепко» (см. с. 238). В главе XIX, где Джемма встречает Санина после скандала в Содене, было: «Джемма встретила Санина; взяла его руку обеими руками, хотела что-то сказать и не могла. <…> Джемма выпустила руку Санина и вернулась за прилавок». Из этого текста Тургенев вычеркнул в беловом автографе слова: «взяла его руку обеими руками» и «выпустила руку Санина и» (см. варианты к с. 294, строки 25 и 35)[213]. В главе XXVIII, когда после объяснения в любви Санин и Джемма встречают Клюбера, было: «Джемма <…> самоуверенно-спокойно <…> посмотрела прямо в лицо своему бывшему жениху». Тургенев, уже в ходе работы над беловым автографом, нашел другие слова для определения чувств своей героини и вместо «самоуверенно-спокойно» вписал: «с спокойной решительностью».
В образе Полозовой Тургенев стремился сильнее подчеркнуть коварство, жестокость и низменность ее натуры. Так, например, глаза Марьи Николаевны он называет сначала «хищными», а затем заменяет этот эпитет на «алчными» (с. 373); в обращении к Санину слова «проговорила она почти грубо» меняет на «приказала она почти грубо» (см. с. 374); в характеристике, которую Марья Николаевна дает самой себе во время ее первой беседы с Саниным, не очень ясное по смыслу выражение: «я жизни не щажу» — заменяется гораздо более определенным, безжалостным: «я людей не щажу» (см. с. 349); существенна и следующая поправка: в размышлениях Санина о неотвязных чертах образа Полозовой вместо первоначального: «они ухмыляются» — появилось: «они ухмыляются дерзостно» (см. с. 358).
Работа Тургенева над повестью на рукописной стадии заключалась главным образом — и это опять-таки характерно вообще для творческой лаборатории писателя — в тщательной стилистической отделке текста. В этой тонкой и сложной работе художника можно выделить в основном три наиболее характерных вида исправлений.
Первый из них — вычеркивание отдельных слов, фраз или более крупных кусков текста с целью устранения длиннот, снятия лишних эпитетов и необязательных деталей, исключения ненужных авторских пояснений. Например, в главе XIX, в описании дня, предшествующего поединку, в беловом автографе вычеркнуты строки, рисующие душевное состояние Санина (см. вариант к с. 296, строка 16); в картине обморока Эмилио во фразе «тесный цветной галстух сжимал его шею» второй эпитет зачеркнут (см. вариант к с. 258, строки 30–31; см. также варианты к с. 259, строка 6, с. 273, строка 28, с. 316, строка 6); в сцене игры в тресетте был исключен текст, содержащий еще одно упоминание о «величайшей тайне», которую хранил в душе Панталеоне (см. вариант к с. 295, строка 32). Работая над наборной рукописью, Тургенев в разговоре Санина с Полозовым вычеркнул сопровождавшую диалог ремарку: «Полозов глянул на него сквозь свои белесоватые ресницы» (вариант к с. 336, строки 38–39); на той же стадии было снято сравнение речей Полозова с поэтической манерой Некрасова (см. вариант к с. 345, строка 25).
Второй вид исправлений связан с расширением текста: Тургенев вписывает слова и выражения, пополняя и обогащая повествование вновь найденными деталями, сравнениями и т. п. Примеры такого рода встречаются, пожалуй, более часто, чем случаи сокращения текста. Так, в беловом автографе обогащается сцена, когда Панталеоне, возмущенный тем, что Джемма читает комедию Мальца, выражает свое негодование «хриплым голосом, уткнув лицо вперед и растопыря пальцы» (см. вариант к с. 270, строки 14–15); в том же автографе расширено описание комнаты, в которой задремала фрау Леноре (см. вариант к с. 277, строки 35–37), и вписана ремарка, передающая взволнованное состояние фрау Леноре, когда она посылает Санина в сад, чтобы образумить Джемму (см. вариант к с. 310, строки 5–6). Аналогичная правка имеется и на следующей стадии работы. Здесь в рассказ Панталеоне о «великом Гарсиа» в роли Отелло вводится сравнение: «как молния, как тигр» (см. вариант к с. 267, строка 5); расширяется разговор Панталеоне с фрау Леноре о ее покойном муже (см. вариант к с. 277, строки 33–37).
Наконец, третий вид исправлений объединяет случаи замены общих, недостаточно конкретных слов другими — более точными, художественно более выразительными. Об этом можно судить по следующим примерам. Ремарка «начал было Санин» заменяется на «заикнулся было Санин» (вариант к с. 261, строки 42, 43); во фразе «отчаянно, чуть не с криком произнес бедный итальянец» слово «произнес» заменяется на «возопил» (вариант к с. 299, строка 39); в рассказе о прогулке Санина и Эмилио говорилось, что они играли в чехарду «на красивом зеленом лужку» — в наборной рукописи первый эпитет был заменен: «на привольном зеленом лужку» (вариант к с. 319, строки 14–15); в описании «немецкого обеда» в Содене «змеевидный угорь» заменяется на «посинелый угорь» (вариант к с. 284, строка 10).
В основе повести «Вешние воды» лежит автобиографический материал. Указание на это имеется в воспоминаниях Л. Фридлендера, который опирался, очевидно, на высказывания самого Тургенева: «Многое, что он писал, если не всегда, то часто было связано с его жизнью, и связь эта была не только внутренняя, но и внешняя. Например, — начало „Вешних вод“. Как там Санина, так и Тургенева, еще молодого человека, возвращавшегося из Италии домой, во Франкфурте-на-Майне, в кондитерской, испуганная красивая девушка просила оказать помощь ее брату, упавшему в глубокий обморок. Только это была не итальянская, а еврейская семья, и у заболевшего были две сестры, а не одна. Тургенев поборол тогда свое вспыхнувшее увлечение девушкой скорым отъездом. Со старым певцом Панталеоне познакомился он позже, в доме одного русского князя»[214].
Автобиографична в своей основе не только первая, но и вторая часть повести. В письме к племяннице Флобера К. Комманвиль Тургенев, соглашаясь с ее суждением о «Вешних водах», писал 7 (19) августа 1873 г.: «…что же касается второй части, недостаточно обоснованной и не вполне необходимой, то я позволил себе увлечься воспоминаниями». Более подробное высказывание Тургенева об автобиографическом элементе в «Вешних водах» приведено в воспоминаниях И. Я. Павловского: «Весь этот роман — правда. Я пережил и прочувствовал его лично. Это моя собственная история. Госпожа Полозова — это воплощение княгини Трубецкой, которую я хорошо знал. В свое время она наделала много шуму в Париже; там ее еще помнят. Панталеоне жил у нее. Он занимал в доме среднее положение между другом и слугой. Итальянская семья также взята из жизни. Я только изменил подробности и переместил их, потому что я не могу слепо фотографировать. Так, например, княгиня была по рождению цыганкой; я сделал из нее тип светской русской дамы плебейского происхождения. Панталеоне я перенес в итальянскую семью… Этот роман я писал с истинным удовольствием, и я люблю его, как я люблю все мои произведения, написанные подобным же образом» (Pavlovsky Isaak. Souvenirs sur Tourguéneff. Paris, 1887, p. 89–90).
Отослав рукопись «Вешних вод» в Петербург и ожидая выхода январской книжки «Вестника Европы», Тургенев, как это часто бывало у него, находился в состоянии неуверенности, не зная, насколько удалась новая повесть, и с нетерпением ожидал читательских откликов на нее и отзывов критики. 6 (18) декабря 1871 г. он писал Я. П. Полонскому: «Настрочил большущую повестищу, которая появится в январском № „Вестника Европы“; не знаю, что из нее вышло — ибо никому ее не читал и никакого мнения еще не слышал; сам же автор, ты знаешь, судья плохой — особенно на первых порах. Он видит не только то, что сделал, но даже то, что хотел сделать; а публика — может быть — ничего не увидит. Посмотрим, что она скажет». 18 (30) декабря, в следующем письме к Полонскому Тургенев возвращается к той же теме: «Моя повесть (говоря между нами) едва ли понравится: это пространственно рассказанная история о любви, в которой нет никакого ни социального, ни политического, ни современного намека. Если я ошибаюсь, тем лучше».
Неуверенность и беспокойство нарастали у Тургенева особенно потому, что от Анненкова, с чьим мнением и вкусом он привык всегда считаться, долго не было никакого письма. 8 (20) декабря Тургенев писал ему: «Молчание Ваше о моей повести заставляет меня чесать у себя за ухом; я начинаю думать, что она Вам не понравилась — и Вы не знаете, как сообщить мне этот факт. Валяйте! Кожа у меня толстая». Той же тревогой проникнуто и письмо к Анненкову от 11 (23) декабря. Только 14 (26) декабря из полученного Тургеневым письма Анненкова выяснилось, что рукопись он прочитать не успел, а сразу же передал ее Стасюлевичу для набора и что он впервые знакомится с повестью только теперь, в корректуре. Дочитав последний лист корректуры «дивной повести», Анненков тотчас же изложил свое мнение о ней в письме от 14 (26) декабря 1871 г.:
«Вышла вещь блестящая по колориту, по энергии кисти, по завлекательной пригонке всех подробностей к сюжету и по выражению лиц, хотя все основные мотивы ее не очень новы, а мысль-матерь уже встречалась и прежде в Ваших же романах. <…> Пророчу Вам крики восторга со стороны публики; такого напряжения поэтической силы, изобретательности и стилистических чудес она давно уже от Вас не получала». Одновременно с этим Анненков высказывает и критические замечания, касающиеся развязки повести: «Я, например, могу понять, что Санин под кнутом Полозовой мог проделывать отвратительнейшие скачки́, но не могу понять, как он сделался лакеем ее, после пережитого процесса чистейшей любви. Это выходит страшно эффектно в повести — правда! Но и страшно позорно для русской природы человека. Не знаю, может быть, Вы это имеете и имели в виду, но тогда как объяснить изумительную картину великолепнейших связей с Джеммой, без малейшей примеси ядовитого вонючего вещества? Уж лучше бы Вы прогнали Санина из Висбадена домой, от обеих любовниц, с ужасом от самого себя, страдающего, гадкого и не понимающего себя, а то выходит теперь, что человек этот способен одинаково вычмокивать вкус божественной амброзии и жрать калмыком сырое мясо… брр!» Заканчивая письмо, Анненков снова дает высокую оценку повести: «Но что Вам за дело до этих тонкостей, когда Вас ожидает громадный успех и когда я сам, под действием изумительного рассказа, едва мог отыскать причину того осадка на душе, который он оставляет после себя, при самом удовлетворительном ее настроении» (Рус Обозр, 1898, № 3, с. 18–19).
Получив это долгожданное письмо, Тургенев немедленно откликнулся на него. 19 (31) декабря 1871 г. он писал: «Ох, любезнейший П<авел> В<асильевич>, и обрадовали Вы меня, и зарезали своим письмом! Обрадовали теми похвалами, которые Вы расточаете моим „Водам“, — а зарезали неотразимой верностью Вашего упрека насчет развязки! Представьте себе, что в первой редакции оно было именно так, как Вы сказывали — точно Вы прочли ее. Беда моя на этот раз состояла в том, что я не успел прочесть — перед печатаньем — мою повесть никому, ни г-же Виардо (что я до сих пор всегда делал, переводя на французский язык), ни Вам. Так, несмотря на все переделки, она пошла в дело сырою. Этой беде теперь уже помочь нельзя — но, конечно, при отдельном печатании Санин до некоторой степени реабилитируется».
В следующем письме (от 10 (22) января 1872 г.) Анненков, извещая Тургенева об огромном успехе «Вешних вод», снова касается развязки повести: «Я не теряю надежды, что когда-нибудь из нее пропадет омерзительная груша, которую Санин очищает для мужа любовницы своей» (Рус Обозр, 1898, № 4, с. 365).
Как известно, никаких изменений в развязку повести Тургенев в последующих ее изданиях не вносил. По-видимому, согласие с замечаниями критика-друга было для него в данном случае, как и во многих других подобных, лишь вежливым способом уклониться от спора. Когда вскоре недовольство концом повести высказала в своем — не дошедшем до нас — письме С. К. Кавелина, Тургенев, отвечая ей 16 (28) января 1872 г., со всей определенностью заявил об отказе от каких бы то ни было переделок повести: «…Я не только не сержусь на Вас за то, что Вы мне сказали о моей повести, но, напротив, весьма Вас благодарю за откровенность; впрочем, зная Вас, я другого и не ожидал. Скажу Вам без обиняков, что я совершенно согласен с Вами и чувствую нечто вроде отвращения к собственному детищу: это отвращение во мне накоплялось помаленьку — и Ваше письмо только довершило начатое. Мне кажется, что, если бы мне пришлось прочесть кому-нибудь вслух эту вещь до печатания, я во всяком случае переделал бы конец и заставил бы г-на Санина бежать тотчас от г-жи Полозовой, еще раз свидеться с Джеммой, которая бы ему отказала, и т. д. и т. д. Но теперь всё это в воду упало — и я не прикоснусь до моего уродца. Не знаю, буду ли я еще когда-нибудь что писать — но с этими лицами, в которых Вы справедливо меня упрекаете, я расстался навеки»[215].
В читательских кругах новая повесть Тургенева вызвала живейший интерес — настолько сильный, что Стасюлевич напечатал январскую книжку «Вестника Европы» вторым изданием (см. письмо автора к Стасюлевичу от 14 (26) февраля 1872 г.). Тургенев настойчиво просил своих петербургских друзей сообщать ему известия о его повести. 27 декабря 1871 г. (8 января 1872 г.) он обращался к Анненкову: «Надеюсь на Вас, что Вы напишете мне мнение публики о „В<ешних> в<одах>“ — даже если бы оно совершенно разнствовало с Вашим. На то Вы старый друг». Подобные просьбы Анненков всегда выполнял аккуратно. 10 (22) января он писал Тургеневу: «…Повесть Ваша имеет большой, даже восторженный успех в публике…» Отметив далее, что среди ее читателей много «энтузиастов», Анненков продолжал: «Таковы почти все мои знакомые без исключенья, особенно женщины. Хор похвал и восхищений всё еще растет — Вы можете быть спокойны» (Рус Обозр, 1898, № 4, с. 365).
Кроме Анненкова, сведения о приеме повести публикой сообщил Тургеневу Я. П. Полонский. 24 января (5 февраля) 1872 г. Тургенев благодарил его «за доставление известий» о повести (это письмо Полонского неизвестно), а около 26 февраля (9 марта) Полонский снова возвращался к этой теме: «В числе моих знакомых я знаю немало поклонников твоего нового произведения — Тютчев, Маркевич, П. М. Ковалевский и даже Гр. Данилевский — говоря о нем, глаза свои закатывает от восторга» (Звенья, т. VIII, с. 167–168; здесь письмо напечатано под 1872 годом, но без числа и месяца, которые, однако, легко определяются по ответному письму Тургенева от 2 (14) марта 1872 г.).
В отличие от читателей, критика встретила «Вешние воды» недоброжелательно: в подавляющем большинстве печатные отзывы о повести были отрицательными, а порой даже озлобленными. Особенно отличились в этом смысле «Московские ведомости», напечатав статью Л. А-ва (Л. Н. Антропова) «Новая повесть Тургенева» (1872, № 9, 12 января). Автор заявлял в статье, что «„Вешние воды“ — вещь не только относительно слабая, но безотносительно плохая», что она написана «крайне манерным» языком, а главное, в ней нет русского начала; рассчитывая больше на западноевропейского читателя, Тургенев постарался изобразить иностранцев «чуткими, умными людьми», а всех русских очернил (Санин — «дрянь-человек», Полозова — «мещанка, женщина отчаянно распутная», ее супруг — «ожиревшая скотина»). Заканчивая статью, Антропов писал: «…в этой повести все отрицательные свойства таланта г. Тургенева выступили особенно заметно, ничем не прикрытые: чувствуется какая-то фельетонная, дилетантская легкомысленность; бедность вымысла и в то же время недостаток „трезвой правды“, плохо заменяемый элегантностью изобретения и парфюмерностью языка; чувствуется, наконец, полный разрыв с русской жизнью, не восполняющийся прилеплением себя к европейской».
18 (30) января 1872 г. Анненков писал Тургеневу, посылая ему вырезку с этой статьей: «Я тоже намерен прислужиться Вам посылкой „Московских ведомостей“ № 9, где повесть Ваша разругана бесчестным образом. Автор — некий Антропов. Хотя Вы добрым вестям вообще плохо верите, предпочитая им ядовитые известия, но все-таки должен Вам сказать, что ругательство это возбудило общее омерзение, даже у молодежи, распознавшей в нем расчеты Каткова и давно пенившуюся у него желчь за оставление Вами „Русского вестника“. Писемский, имеющий сношения через сыновей с московскими студентами, поспешил мне написать, для передачи Вам, что университет in corpore[216] возмущен этим циническим поступком[217], а я прибавлю от себя, что им возмущены и здешние хладнокровные и Каткову благоволящие индивиды» (Рус Обозр, 1898, № 4, с. 366).
Получив это письмо, Тургенев незамедлительно (22 января / 3 февраля) отвечал Анненкову: «Спасибо за № „Московских ведомостей“. Этот документик стоит сохранить. Я, кажется, знаю, кто этот столь усердствующий Антропов. Он был мужем одной моей знакомой, г-жи Рашет, которая развелась с ним после трехнедельного брака, вследствие его неистовых поступков. Быть может, он знает, что я нахожусь в дружеских отношениях с его женой; а быть может, он так старался просто по приказу Каткова. Эка, подумаешь, желчи-то накопилось, желчи!» В заключение Тургенев прибавлял: «Я сам знаю, что моя повесть стоит на слабых ножках; но в ней есть искренние звуки, которые сохранят ее от смерти, что бы ни говорили ces messieurs[218]». В написанном в тот же день письме к Стасюлевичу Тургенев с еще большей определенностью объяснял характер статьи ненавистью к нему Каткова: «…Я, грешный человек, почувствовал себя польщенным. Стало быть, думалось мне, дорожил мною г. Катков и не может мне простить, что я бросил его лавочку! Пересолить-то он, конечно, пересолил; но в сердцах человек — где уж ему тут разбирать? И какие у него молодцы усердные!»
Петербургская консервативная газета «Русский мир» высказала свое отрицательное суждение о «Вешних водах» в передовой статье № 8 от 10 января 1872 г. Имея в виду либеральные круги русского общества, газета писала: «…Многие рассчитывали встретить тенденциозную повесть из современной жизни, которая напомнила бы „Отцов и детей“ или „Дым“. Предавшиеся таким надеждам должны разочароваться. <…> повесть эта всецело принадлежит к тому роду невинных анекдотов и воспоминаний, который автор так полюбил после своего „Бригадира“. Никакого современного интереса в повести не заключается, и вся она — не что иное, как хорошо и пространно рассказанный „случай“». Считая, что по сюжету повесть напоминает «Дым», анонимный автор продолжал: «Таким образом, оказывается, что г. Тургенев не только похитил сам у себя свою литературную собственность, но еще всячески обезобразил ее и превратил в карикатуру довольно сомнительного тона». К оценке повести газета вернулась еще раз в фельетоне В. Г. Авсеенко «Очерки текущей литературы» (1872, № 20, 22 января; подпись — А. О.). Откликаясь на разноречивые отзывы о повести в печати и в публике, автор указывает, что в «Вешних водах» нет новых художественных мотивов и что «она не имеет самостоятельного художественного значения».
Автор рецензии (Б. М. Маркевич), появившейся в газете «Гражданин» (1872, № 2, 10 января; подпись — М.), с удовлетворением отмечал, что в «Вешних водах» не следует искать «никакой задней мысли, никакого притязания на решение какого-либо „настоятельного“, „современного“, „животрепещущего“ вопроса»; в них нет «ни малейшего „гражданского мотива“, ни вздора об этих <…> „новых людях“, ни тени хотя бы потугинского, болезненного и бесплодного, самого отрицательного смеха». В новой повести Тургенев, по мнению критика, является «живописцем по преимуществу», он «скидывает с себя на этот раз не всегда в пору сидевшие на нем ризы…». Воспользовавшись, таким образом, «Вешними водами» для того чтобы противопоставить их прежним произведениям писателя, В. М. Маркевич превозносит эстетические достоинства его новой повести: «необычайное чутье художественной меры», совершенство «архитектоники», прелесть «жанровых картинок», написанных «широкою и вместе с тем тонкою <…> кистью художника»[219].
Газета «Новое время», еще не ставшая органом крайней реакции и даже не чуждавшаяся иногда либеральных высказываний, поместила большую рецензию на «Вешние воды», в которой, с одной стороны, признавалось, что повесть «написана очень живо», «отделана с мастерством, какое мы привыкли встречать в ее авторе», а с другой — указывалось на отсутствие в ней какого бы то ни было «отголоска на запросы переживаемой нами минуты». По мнению рецензента, повесть «может быть причислена к разряду поэтических безделушек» (1872, № 7, 8 (20) января, «Литературное обозрение», подпись — М-ов).
Либеральная критика тоже осудила новую повесть Тургенева, как «не имеющую никакого отношения к „веяниям времени“ и даже довольно незначительное к русской жизни». Эта мысль была высказана В. П. Бурениным в «Санкт-Петербургских ведомостях» (1872, № 7, 8 (20) января, «Журналистика», подпись — Z.). Правда, он готов был признать, что в «Вешних водах» есть ряд достоинств: «Форма, в которой изложена эта история, прекрасна и по художественной отделке, быть может, составляет в некотором роде даже предел совершенства»; «…все лица в повести обработаны тщательно и живо»; «…любовные признания, томления и обольщения изображены такими красками, какими умеет изображать эти вещи только один г. Тургенев», Но после этих комплиментов критик указывает, что от Тургенева можно требовать большего. В его произведениях публика «всегда видела общественную мысль», она искала в них «олицетворения тех стремлений, которые проявлялись в русской жизни», а писатель в течение уже нескольких лет ничего не дает, кроме «чисто эстетических безделок», к числу которых критик причисляет и «Вешние воды».
На буренинский разбор повести Тургенев откликнулся в письме к Стасюлевичу от 13 (25) января 1872 г.: «Любезнейший Михаил Матвеевич, из фельетона „С.-П<етер>бургских ведомостей“ я уже мог заключить, что от меня ждали повести „с начинкой“; но что делать — чем богат, тем и рад…»
Радикально-демократическая критика, которая после «Отцов и детей» и «Дыма» не переставала преследовать Тургенева, и в эти годы с резким осуждением встречала каждое новое произведение писателя. Не избежали этой участи и «Вешние воды». Журнал «Дело» посвятил этой повести несколько пренебрежительных строк в «Невинных заметках», напечатанных в № 1 за 1872 г. («Современное обозрение», с. 96). Автором их был Д. Д. Минаев, скрывшийся под псевдонимом «L’homme qui rit»[220]. Он писал: «„Вешние воды“ читаются теперь нарасхват, и, надо правду сказать, повесть эта обидно-хорошо написана. Да, именно обидно, потому что видишь и чувствуешь, сколько таланта и мастерства потрачено, и на что же? на апофеозу нервного захлебывания пред молодым и роскошным телом буржуазной аристократки. Прочтешь эти „Вешние воды“ и невольно воскликнешь: „Какой даровитый писатель! и — как он нам жалок в то же самое время!..“» Одновременно с этим Минаев напечатал в «Искре» (№ 2, 9 января), в цикле «Фотографические карточки», язвительную эпиграмму «По прочтении нового романа И. Тургенева „Вешние воды“» (перепечатана в сб. «Поэты „Искры“» — серия «Библиотека поэта». Л., 1933, с. 298).
В последующих номерах «Искра» нанесла еще один удар Тургеневу, напечатав пародию Буренина «Пирожница берегов Рейна, или Русский дворянин за границей. Тургеневская повесть» (№№ 7–9, 13 февраля — 5 марта; подпись — «Опасный соперник г. Тургенева»). Грубо пародируя сюжет и стилистику «Вешних вод», автор ввел в эпилог ряд оскорбительных намеков на отношения Тургенева к П. Виардо. Об этой «мерзейшей пародии» известил Тургенева Анненков в письме от 30 марта (11 апреля) 1872 г.: «Она так гадка и невесела, что никакой цели не достигла, да будь и поумнее, никакого толка не произвела бы, ибо золотое время „Искры“ прошло…» Гораздо более остроумной Анненков считает карикатуру, появившуюся в сатирическом журнале «Маляр», о которой он пишет, что она изображает Тургенева «по колена в воде и удящим длинным пером разные гадости в „Вешних водах“ — старые сапоги, дохлых кошек и проч. Тут и подпись: „Странный, право, народ — теперешние писатели: всё гоняются за какими-то живыми источниками! Между тем, как в потоке „Вешних вод“ столько истасканного старья, полного новизны, столько отживших организмов, полных жизни!“» (Рус Обозр, 1898, № 4, с. 370)[221].
Уничтожающая характеристика «Вешних вод» появилась еще раз в «Деле» — во второй части большой статьи П. Н. Ткачева «Неподкрашенная старина. (По поводу последних повестей г. Тургенева)» (1872, № 12, «Современное обозрение», с. 26–75; подпись — Постный). В последней повести Тургенева критик видит лишь пример «идеализации полового чувства». После полупародийного пересказа истории, случившейся с «легкомысленным шалопаем» Саниным, Ткачев заключает: «Но, боже мой! неужели это поэзия, неужели это художественность? В таком случае, где же грань, отделяющая поэзию от нелепости, художественность от „не любо, не слушай и врать не мешай“?» (там же, с. 75; статья перепечатана полностью в книге: Ткачев П. Н. Избранные литературно-критические статьи. Редакция, вступительная статья и примечания Б. Козьмина. М.; Л., 1928, с. 139–179).
После 1872 года русская критика в сущности больше не обращалась к оценке «Вешних вод», если не считать кратких упоминаний о них, появлявшихся в общих критико-биографических трудах, посвященных Тургеневу (С. А. Венгерова, А. И. Незеленова, Д. Н. Овсянико-Куликовского, И. И. Иванова и др.). Обзор — неполный — критической литературы о «Вешних водах» дан в статье Н. Левиной «Повесть И. С. Тургенева „Вешние воды“» (Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Студенческие научные работы. Л., 1959. Т. 169, с. 21–43).
В 1946 г. А. Б. Гольденвейзером была написана по повести Тургенева опера «Вешние воды»; постановка ее была осуществлена ансамблем советской оперы при Всероссийском театральном обществе в 1955 г.
Переводы «Вешних вод» на иностранные языки стали появляться вскоре после напечатания повести в «Вестнике Европы». Еще 3 (15) декабря 1871 г. Тургенев, отвечая на запрос Л. Пича, писал, что он не имеет «никакого понятия о том, когда эта повесть будет переведена на французский язык»; в начале января он, повторяя тот же ответ, добавлял: «Может быть, скоро, может быть, не скоро, может быть, никогда». А некоторое время спустя, в письме от 11 (23) февраля 1872 г., он уже извещал Анненкова о телеграмме, полученной от издателя петербургской немецкой газеты «Nordische Presse» Беренса: «…он желает поместить перевод „Вешних вод“ в фельетоне своего журнала и просит моего согласия…» Сказав далее, что он хотел бы «сперва просмотреть этот перевод», Тургенев заканчивает вопросом: «Но как проглотят немецкие читатели г-на Клюбера и прочие неприятности, сказанные их расе?» Приезд Тургенева в Петербург задержался, явившаяся у него в связи с этим мысль поручить просмотр перевода Анненкову отпала, и он положился на добросовестность переводчицы М. Г. Пецольд, уже известной ему по переводам «Несчастной» и «Затишья» (см. письмо М. Г. Пецольд от 10 (22) марта 1872 г.). Ее перевод «Вешних вод» («Frühlingsfluten»), печатавшийся в «Nordische Presse» с апреля по июнь (№№ 80-134), был первым по времени переводом этой повести на иностранный язык.
Предчувствия Тургенева, что появление немецкого перевода повести вызовет нападки со стороны обиженных немцев, оправдались. Резкие упреки Тургеневу и обвинение его в ненависти к Германии, к немецкому народу были высказаны в «St.-Petersburger Zeitung» (1872, № 161, 16 июля). О своем недовольстве повестью в этом же плане писал Тургеневу Л. Пич в не дошедшем до нас письме от 8 (20) июля 1872 г. 15 (27) июля Тургенев отвечал ему: «Господи! Какими вы — все немцы — стали неженками, обидчивыми, как старые девы, после ваших великих успехов! Вы не в состоянии перенести, что я в моей последней повести чуточку вас поцарапал? Но ведь своему родному народу — который я ведь, конечно, люблю — мне случалось наносить и не такие удары! А некий критик в с. — петербургской (немецкой) газете кричит караул и призывает всех офицеров немецкой армии стереть с лица земли клеветника и наглого лгуна — то есть меня! До сих пор я думал, что немцы более спокойны и объективны. Вот я и должен похвалить своих русских. Неужели Вы в самом деле думаете, что я отделал этого жалкого Девриена с его никудышным театром в угоду французам? Моя последняя повесть довольно плоха, но самое лучшее и правдивое в ней — как раз эти немногочисленные щипки».
Второй немецкий перевод «Вешних вод» появился в конце 1872 г. в томе VI «Избранных произведений» Тургенева, выпускавшихся митавским издателем Э. Бере («Iwan’s Turgenew’s Ausgewählte Werke. Autorisierte Ausgabe. Bd. VI. Ein König Lear des Dorfes. Frühlingsfluten»). Это издание печаталось в Германии и являлось в те годы основным источником для ознакомления немецкой публики с произведениями Тургенева[222]. Выход в свет шестого тома вызвал в немецкой критике сильную волну нападок на Тургенева — настолько сильную, что в защиту русского писателя счел необходимым выступить Ю. Шмидт[223]. Он опубликовал в «National Zeitung» и «Spener’sche Zeitung» протест против клеветнических нападок немецкой прессы на Тургенева (перевод на русский язык напечатан в «С.-Петербургских ведомостях», 1873, № 9, 9 (21) января и вместе с письмом Тургенева к Ю. Шмидту в «Вестнике Европы», 1909, № 3, с. 264–265). Свое мнение о «Вешних водах» Ю. Шмидт высказал в 1875 г. в заключительной части статьи «Тургенев и Писемский» («Russische Studien. Turgenjew und Pisemsky. Bilder aus dem geistigen Leben unserer Zeit von Julian Schmidt». Leipzig, 1875. Bd. 4, S. 269–270; русский перевод — «Газета А. Гатцука», 1875, №№ 42–44). В 1879 году в журнале «Literaturblatt» (Bd. 3, № 13, S. 205–209, № 14, S. 221–226) появилась статья Морица Нехелеса о творчестве Тургенева, в которой автор, сопоставляя романы и повести русского писателя, коснулся и «Вешних вод»: эту повесть он характеризовал как «трагедию» — в отличие от романа «Дым», который он определял как «драму» (Schauspiel)[224].
Первые французские переводы «Вешних вод» также появились вскоре после публикации повести в России. Судя по письму Тургенева к Э. Дюрану от 11 (23) марта 1872 г., последний уже начал к этому времени — с согласия автора — переводить «Вешние воды». В этом же письме Тургенев извещает его о неожиданно возникшем осложнении: «Вот что произошло со времени моего последнего письма: от некого г. Шарля де Кутули, брата одного из редакторов „Avenir National“ и „Temps“, я получил рукопись полного перевода „Вешних вод“ вместе с просьбой разрешить его напечатать. Мне оставалось лишь ответить ему отказом, так как я уже дал слово, и я назвал ему Ваше имя. <…> Его перевод хорош, но, поскольку у меня все основания не сомневаться в высоких достоинствах Вашего, я лишь предупреждаю Вас обо всем этом, предоставляя Вам в этом деле полную свободу действий. Я считаю Вас своим переводчиком». В дальнейшем Ш. де Кутули отказался от намерения опубликовать свой перевод, о чем Тургенев извещал Дюрана 25 марта (6 апреля) 1872 г. (см. еще письмо Ж. Этцелю от 26 марта (7 апреля)). К этому времени на руках у Тургенева было уже около двух третей перевода Дюрана, который Этцель намеревался взять для напечатания в «Le Temps».
17 (29) апреля Тургенев уже мог послать Этцелю для ознакомления всю рукопись Дюрана; при этом он писал о желании переделать конец повести (см. об этом выше, с. 507) и просил высказать свое мнение о ней. Этцель отвечал ему 19 апреля (1 мая) 1872 г., еще не дочитав повесть до конца: «Дорогой друг! Я прочел половину Вашей повести. Это подлинный шедевр (я вам пишу, ожидая свидания вместе с Саниным. Я в саду. Джемма скоро придет), это настолько превосходно, что я останавливаюсь. Мне страшно, чтобы перевернутая страница не испортила остального. И всё же, как только отправлю эту записку, я перейду со страницы 73 на страницу 74. <…> Берегитесь, если воспоминание о Мериме будет доминировать в конце произведения. Необходима благополучная развязка, или Вы — последний из людей. Весь Ваш Ж. Этцель. Пусть он женится на ней, или чёрт Вас побери!» 21 апреля (3 мая), уже после того как повесть была им дочитана, он писал: «Мой дорогой великий друг! Я прочел вторую половину. <…> Печально, что Вы не ограничились повестью о Джемме <…> Вторую женщину Вашей повести невозможно сделать более обольстительной, чем Джемма. <…> Вторая никого не обольстит, и она не может объяснить падение Санина…». Свое письмо Этцель заключал словами: «Я бы сделал две повести из Вашей повести, потому что в ней две истории, а не одна»[225].
В те же дни Тургенев встретился с Этцелем, и тот в беседе высказал, по-видимому, пожелание о некотором сокращении повести, на что Тургенев готов был дать согласие. В июле 1872 г. Тургеневу стало известно, что издающаяся в Брюсселе газета «Le Nord» начала 17 июля печатать без его разрешения и ведома «Вешние воды» в переводе Франчески (печатание ее продолжалось до 8 августа). Извещая Дюрана об этом «неприятном инциденте», Тургенев писал 9 (21) июля, что «ни редакция „Le Temps“, ни редакция „Revue des Deux Mondes“ не желают печатать сочинение, уже утратившее новизну», и давал разрешение своему переводчику опубликовать повесть отдельной книгой. В следующем письме, от 14 (26) июля, Тургенев подтверждал, что он не возражает против сокращения, которого желает Этцель, но при этом добавлял: «Мне только кажется, что после того, как „Le Nord“ опубликовал всю вещь целиком, сократить ее уже несколько труднее». В конце концов летом 1873 г. Этцель издал «Вешние воды» в переводе Дюрана отдельной книгой (вместе с «Концом Чертопханова») — без всяких изменений или сокращений[226]. Судя по письму Л. Пичу от 22 мая (3 июня) 1873 г., Тургенев не был удовлетворен этим переводом.
Среди французских писателей одним из первых откликнулся на «Вешние воды» Флобер. 21 июля (2 августа) 1873 г. он писал Тургеневу: «Хочу Вам сказать, что я прочел „Вешние воды“ <…> Я был ими взволнован, прослезился, как бы испытал некоторое напряжение. Это то, что было с каждым из нас, увы! и что заставляет каждого краснеть за самого себя. Какой человек мой друг Тургенев, какой человек! Внутренность кондитерской прелестна, восхитительна. И прогулка вдвоем утром, когда они беседуют на скамейке. Панталеоне, пудель, Эмилио… И развязка, тихая и плачевная. Ах, вот это — любовный роман, если такой вообще существует! Вы много знаете о жизни, мой дорогой друг, и Вы умеете рассказать о том, что Вы знаете, — а это встречается еще реже. Я хотел бы стать professeur de rhétorique[227], чтобы объяснять Ваши книги. Заметьте: я совсем не стану их объяснять. Нужды нет! Мне кажется, я сумел бы заставить даже идиота понять мастерство, которое меня восхищает, например, контраст двух женских образов в Ваших „Вешних водах“ и их окружения. Для определения Вашего последнего произведения у меня нет другого слова, кроме очень глупого: очаровательно! Но придайте ему поистине глубокое значение. Это произведение поселяет в сердце читателя любовь: улыбаешься и хочется плакать» (Œuvres complètes de Gustave Flaubert. Correspondance. Supplément (1872 — Juin 1877). Paris, 1954, p. 96–97).
В ответ на это Тургенев писал Флоберу 25 июля (6 августа) 1873 г.: «Вы говорите мне слишком много приятных слов, мой дорогой друг; они заставляют меня краснеть от удовольствия и смущения. Но ничего — это очень приятно — и древние римляне были правы, когда говорили о „laudari a laudato viro“[228]. Я очень доволен и горд, что доставил удовольствие старине Флоберу и автору „Антония“. А с его стороны было очень мило сказать мне всё это».
В более позднем этюде о Тургеневе Поль Бурже рассматривал «Вешние воды» как «московитский pendant» к «Сентиментальному воспитанию» Флобера. При этом Бурже отмечал, что «на некоторых страницах романов Тургенева волнение становится настолько сильным, что надо закрыть книгу и прервать чтение на несколько минут: через ваше воображение романист прикоснулся к больному месту вашего сердца, и, как ни легко прикосновение его пальца к ране, невозможно перенести его долго. В этом трепете снова найденной человечности, в этой глубокой симпатии даже к обнаруженной человеческой нищете, в этом до конца сохраненном даре жалости вы найдете у Тургенева постоянное присутствие божественного пламени любви. <…> В „Вешних водах“ Марии Николаевне забавно любить Дмитрия Павловича Санина только потому, что она видит его полным действительной любви к другой» (Bourget Paul. Nouveaux essais de psychologie contemporaine. Paris, 1885, p. 112, 237–238, 244–245).
Резким диссонансом этим высоким оценкам повести является злой и раздраженный отзыв Эдмона Гонкура, который записал в своем дневнике 10 октября 1887 г.: «Тургенев был необыкновенным собеседником — это бесспорно, но как писатель он не заслуживает своей славы. Я не хочу наносить ему оскорбление, предлагая судить о нем по его роману „Вешние воды“…» (Гонкур Э. и Ж. де. Дневник. Записки о литературной жизни. Избранные страницы в двух томах. М., 1964. Т. 2, с. 429).
Первый перевод «Вешних вод» на английский язык был выполнен Софией Мичелл (Michell) под заглавием «Spring Floods» — он появился в журнале «Eclectic Review» (1873–1874, № XVIII, 4 — XIX, 3). Этот же перевод был включен в шестой том нью-йоркского собрания сочинений Тургенева, которое выходило в 1867–1885 гг. (Tourgeneff’s Works. Spring Floods. Tr. Mrs. Sophie Michell. N. Y.: Holt, 1874. Vol. 6). Впоследствии повесть переводилась на английский язык несколько раз под различными заглавиями («Spring freshets», «Spring torrents», «Torrents of Spring»).
Отклики на «Вешние воды» в англо-американской критике были немногочисленны. Краткую заметку о повести напечатал, в английском «Атенеуме» Ю. Скайлер, переводчик «Отцов и детей», бывший в это время американским консулом в Лондоне (Athenaeum, 1872, № 2331). Примерно тогда же с оценкой «Вешних вод», данной по немецкому переводу повести, выступил Т. С. Перри, который рецензировал иностранные книги в американском журнале «Атлантический ежемесячник» («Atlantic monthly»). По мнению Перри, «Вешние воды» — это не рассказ об обмане и падении юноши под воздействием femme fatale[229], а «честное сочувственное изображение первичного человеческого конфликта». В более поздней заметке Перри говорит, что Тургенев изображает любовь «не как тривиальный обман чувств» (illusion) или «грубую болезнь» (coarse weakness), но «как одну из великих неизбежных тайн человеческой жизни, в которой каждый человек полностью выявляет свою натуру». Именно это тургеневское раскрытие всемирной темы Перри ценит больше, чем ее русский фон (см.: Atlantic monthly, XXX, 1872, November, p. 631; XXXIII, 1874, May, p. 574. — Цит. по книге: Gettman R. A. Turgenev in England and America. Illinois, 1941, p. 44–45).
На итальянский язык «Вешние воды» перевела в 1872 г. София де Губернатис (урожд. Безобразова). Первоначально ее перевод появился в журнале «Rivista Europea», — в письме от 31 августа (12 сентября) 1872 г. Тургенев благодарил переводчицу за присылку двух номеров журнала, в которых были напечатаны первые главы повести. В начале следующего года этот же перевод вышел отдельной книгой. 6 (18) марта 1873 г. Тургенев благодарил С. де Губернатис за присылку двух экземпляров этого издания. В 1876 г. «Вешние воды» были переизданы в Милане[230].
Отзывы итальянской критики на этот перевод не выявлены. Об интересе к «Вешним водам» в Италии свидетельствует появившаяся недавно в «Анналах» Восточного института в Неаполе статья В. Кипарского «Образы итальянцев в русской литературе» (Kiparsky V. Figure italiane nella letteratura russa. — Istituto Universitario Orientale. Annali. Sezione slava, I. Napoli, 1958, p. 107–121; о «Вешних водах» см. p. 113–115). Говоря, что итальянцы обрисованы в этой повести Тургенева «в самых теплых тонах», автор рассматривает каждый из этих образов; с наибольшим вниманием он останавливается на образе Джеммы, которую считает «подлинной героиней повести». Сопоставляя Джемму с русскими героинями Тургенева, В. Кипарский отмечает, что она действует, как «истая итальянка»: пережитая ею драма не приводит ее к таким необычным поступкам, на какие способны русские женщины (например, уход в монастырь Лизы или разрыв Елены с семьей и своим общественным кругом).
В 1873 г. появился датский перевод повести («Foraarsbolger»).
В 1876 г. «Вешние воды» перевел на чешский язык под заглавием «Jarnі́ vody» А. Дурдик (Durdі́k) — Biblioteka klassickych spisů», t. 6, Praga, 1876; в 1878 г. тот же перевод был напечатан в венском журнале «Vі́denský Zvon».
В 1878 г. в газете «Dziennik Warszawski» под заглавием «Powódź wiosenna» появился первый польский перевод повести (переводчик не указан); в 1879 г. в журнале «Kłosy» был напечатан другой перевод — «Wiosniane wody», выполненный Кассильдой Куликовской.
Веселые годы — Промчались они! — Источник эпиграфа не установлен. В немецком переводе это четверостишие было приведено Томасом Манном в статье «Теодор Шторм» (1930): «…В лирике Шторма напрасно было бы искать непосредственное прославление юного майского дня, в ней звучит ноябрьский мотив скорби о прошлом:
Это тот мотив старинного романса, который ожил также в поэзии Тургенева»[231]. Эти слова легко могут быть истолкованы как указание на то, что цитируемые здесь стихи принадлежат Т. Шторму. Однако такой вывод был бы ошибочен: Т. Манн просто воспользовался тургеневским эпиграфом к «Вешним водам», взяв его перевод из издания: Turgenjew Iwan. Sämtliche Werke, hzsg. von O. Buck und K. Wildenhagen. Berlin, 1929, Bd. VIII, S. 159.
В одном из первых критических откликов на повесть по поводу ее эпиграфа говорилось: «Судя по ее заглавию „Вешние воды“', иные предполагали, что г. Тургенев затронул опять всё еще не вполне решенный и разъясненный вопрос о молодом поколении. Думали, что названием „Вешние воды“ г. Тургенев хотел обозначить разлив юных сил, еще не улегшихся в берега, но благотворный для пажитей, — то, что г. Писемский, с противоположной точки зрения, наименовал „Взбаламученным морем“. Однако подобные ожидания не оправдались. Г-н Тургенев разумел под „вешними водами“ другое, а что именно, видно из следующего эпиграфа, предпосланного повести и заимствованного из старинного романса» (Новое время, 1872, № 7, 8 (20) января, «Литературное обозрение», подпись: М-ов).
…то «taedium vitae», о котором говорили уже римляне… — Тургенев употребил это латинское выражение, чтобы обозначить неудовлетворенность жизнью, опустошенность, телесную и душевную усталость, овладевшую человеком, несмотря на его материальное благополучие и изысканность окружающего общества. Из римских писателей у одного лишь Авла Геллия (II век), в его «Аттических ночах» (VII, 18), встречается то же сочетание, но он вкладывает в него иной смысл, чем тот, который мы находим у Тургенева. Таким образом, ссылка в тексте на римлян не имеет под собой основания. Понятие «taedium vitae» было исследовано в диссертационной работе: Mrs. Thompson. Taedium vitae in Roman Sepulchral inscriptions. St. Louis 1911 (рецензия И. И. Холодняка на эту книгу была помещена в журнале «Гермес», 1913, № 7, с. 165–166)[232].
Дело было летом 1840 года. Санину минул 22-й год… — В повести отразились воспоминания Тургенева о его путешествии по Германии в 1840 году (во Франкфурте-на-Майне он был в мае). В это время Тургеневу шел 22-й год. Об автобиографической основе повести см. выше.
…он находился во Франкфурте… — На Венском конгрессе 1815 года Франкфурт-на-Майне был объявлен «вольным городом». Он управлялся сенатом, имел постоянный комитет граждан и законодательный корпус. До 1866 года Франкфурт являлся республикой. После австро-прусской войны был присоединен к Пруссии.
Зашел посмотреть Даннекерову Ариадну… — Иоганн Гейнрих Даннекер (Danneker, 1758–1841) — немецкий скульптор, последователь Антонио Кановы. Работал в Париже, Риме, Штутгарте. В бюргерских кругах Германии были популярны такие его произведения, как «Девушка, горюющая над своей мертвой птичкой», «Сафо, возлежащая с лирой», «Полумертвая Психея, извлекаемая из воды речным богом». Подобного рода сюжеты, подвергшиеся опошлению у менее даровитых скульпторов середины XIX века, Тургенев иронически упомянул в эпилоге «Накануне» (наст. изд., т. 6, с. 300). Мраморная группа «Ариадна на пантере» (1814) — наиболее прославленное произведение Даннекера. Эта скульптура была приобретена в 1816 г. франкфуртским банкиром Г. Бетманом, который выстроил для нее особый павильон, названный «Ariadneum», и сделал ее доступной для обозрения. Здесь ее мог видеть Тургенев в 1840 г.
…посетил дом Гёте… — Имеется в виду дом во Франкфурте-на-Майне, на улице Hirschgraben, который принадлежал отцу поэта, имперскому советнику Иоганну Каспару Гёте. Здесь поэт родился и провел детские и отроческие годы до отъезда в Лейпцигский университет (1765). Позднее он бывал во Франкфурте лишь наездами. Этот дом описан в первой книге первой чести автобиографии Гёте «Из моей жизни. Поэзия и правда» («Aus meinem Leben. Dichtung und Wahrheit»).
…прочел одного «Вертера» — и то во французском переводе… — Преклонение перед романом «Страдания юного Вертера», получившим известность во всем мире вскоре после его появления (1774), было особенно сильным в Европе и в России. Во Франции до 1840 г. он переводился десять раз. Для русских читателей в первые десятилетия XIX века Гёте являлся по преимуществу автором «Вертера» (см.: Жирмунский В. М. Гёте в русской литературе. Л.: Гослитиздат, 1937, с. 39–88). Во второй половине 1830-х годов в России возникает повышенный интерес к другим произведениям Гёте, особенно к «Фаусту», но это увлечение не затронуло героя повести, оставшегося, очевидно, равнодушным к немецкой литературе и философии, которые в 1830-е годы живо интересовали Тургенева и многих его сверстников.
…старичок, носивший имя Панталеоне. — Святой Панталеон — покровитель Венеции; его имя, измененное в духе народной этимологии в piantaleone (то есть «водружателя льва» — знамени св. Марка), стало прозвищем венецианцев; в форме Pantalone оно закрепилось за одним из персонажей commedia dell’arte: это купец, богатый, скупой и глупый старик; но ему же народная комедия масок придавала и положительные черты: человечность, сердечность, чувствительность; он наделен добрым сердцем и помогает обиженным.
..как у Аллориевой Юдифи в Палаццо-Питти. — Палаццо Питти — один из дворцов эпохи Возрождения во Флоренции; в ней размещен музей — собрание картин итальянских и иностранных мастеров XVI–XVII веков. «Юдифь» — картина итальянского художника Аллори (Allori) Кристофано (1577–1621).
Tartaglia — canaglia… — Тарталья — одна из традиционных масок commedia dell’arte, появившаяся в Неаполе в начале XVII века (см.: Дживелегов А. К. Итальянская народная комедия. М., 1954, с. 146–149).
«Demetrio e Polibio» («Деметрий и Полибий») — ранняя опера Джоакино Россини, написанная на античный сюжет; впервые была поставлена в Риме в 1812 году, но вскоре сошла со сцены.
…Джиованни Батиста Розелли — и к тому республиканец! — Приурочивая переезд отца Джеммы во Франкфурт к 1815 году, Тургенев, очевидно, хотел напомнить политические события в истории Италии, которые вынудили республиканца Розелли покинуть родину. В 1815 году, после Венского конгресса, в Италии, в том числе и в захваченном Австрией Ломбардо-Венецианском королевстве, куда входил город Виченца, восторжествовала жесточайшая реакция, сопровождавшаяся полицейским террором. Можно думать, что Розелли принадлежал к Союзу карбонариев — тайному демократическому обществу, основанному в 1808 году и боровшемуся за республику и за национальное освобождение Италии.
…каким-то сумрачным и суровым бригантом — вроде Ринальдо Ринальдини! — Бригант (итал. brigante) — разбойник, бандит; Ринальдо Ринальдини — герой романа немецкого писателя Вульпиуса (Vulpius) Христиана Августа (1762–1827) «Ринальдо Ринальдини, знаменитый атаман итальянских разбойников» («Rinaldo Rinaldini, der Räuberhauptmann», 1797), который был переведен почти на все европейские языки и сделался прототипом бесчисленных «разбойничьих» романов.
…чудный купол, расписанный бессмертным Корреджио! — Речь идет об одном из самых прославленных произведений Корреджо (Correggio) Антонио (1489–1534) — созданной им в 20-х годах XVI века фреске «Вознесение богоматери» в куполе Пармского собора. В рукописи Тургенев по ошибке отнес эту фреску к Падуе — см. его письмо к Стасюлевичу от 14 (26) февраля 1872 г., в котором он просил исправить эту ошибку во втором издании «Вестника Европы».
…был родом из Синигальи, где слышится «lingua toscana in bocca romana!» — Итальянский литературный язык сложился в XIII–XIV веках на основе тосканского диалекта. В XVI веке возникли продолжавшиеся до XIX века споры между сторонниками чистоты тосканской речи в литературном языке и их противниками, настаивавшими на использовании в его развитии и других диалектов. Спор был разрешен в пользу «тосканистов», чему немало способствовал своим творчеством и теоретическими выступлениями писатель Алессандро Манцони. Синигалья (или Сенигалья) — город на побережье Адриатического моря, близ Анконы.
…ледяной дом в Петербурге — в одной из книг ее покойного мужа: «Bellezze delle arti». — Ледяной дом был построен в Петербурге в январе 1740 г. по приказу Анны Ивановны, которая устраивала «потешный праздник» по случаю свадьбы своего шута Голицына (см. роман И. И. Лажечникова «Ледяной дом», 1835). «Bollezze delle arti» — художественный альманах, выходивший в конце XVIII века.
…спел ~ сперва «Сарафан», потом «По улице мостовой». — О песне «Сарафан» см. примечание к повести «Два приятеля» (наст. изд., т. 4, с. 631–632). «По улице мостовой» — русская народная песня (ее текст — в двух вариантах — приведен А. И. Соболевским в изданных им «Великорусских народных песнях» — см.: Соболевский, т. IV, с. 589–592).
…спел пушкинское «Я помню чудное мгновенье», положенное на музыку Глинкой… — Романс М. И. Глинки «Я помню чудное мгновенье» был написан осенью 1840 года. Вводя упоминание о нем в повесть, действие которой происходит летом 1840 года, Тургенев допустил некоторый анахронизм. Возможно, что эта неточность восходит к «Воспоминаниям о М. И. Глинке» А. Н. Серова, в которых создание романса было отнесено к 1838 году. Эти воспоминания были напечатаны в журнале «Искусства», в сентябре — декабре 1860 г.; об интересе Тургенева к этому журналу см. его письмо к Полонскому от 4 (16) ноября 1860 г.
…спела несколько дуэттино и «сторнелло». — Дуэттино — дуэт небольшого размера; развитию этого музыкального жанра во многом способствовал итальянский композитор Пиччини (Piccinni) Николо (1728–1800). Сторнелло — один из жанров итальянской народной песни (от провансальского estorn — борьба, состязание). Сторнелло имеет форму рифмованного двустишия или трехстишия.
…никакая пальма — даже в стихах Бенедиктова, тогдашнего модного поэта… — Имеются в виду строки из стихотворения В. Г. Бенедиктова (1807–1873) «Пляска смерти», в котором описан танец Саломеи:
(Бенедиктов В. Г. Сочинения. /Под ред. Я. П. Полонского. Изд. 2-е. СПб., 1902. Т. II, с. 176). Тургенев неоднократно рассказывал о своем юношеском преклонении перед поэзией Бенедиктова. Так, Н. А. Островская передает в своих воспоминаниях слова Тургенева: «Знаете ли вы, кого мы ставили рядом с Пушкиным? Бенедиктова! <…> Да-с, — и вот какой чепухой восхищались и восхищались не кое-кто, а Грановский, например, ваш покорнейший слуга и другие, не хуже нас с Грановским» (Т сб (Пиксанов), с. 82). В «Литературных и житейских воспоминаниях» Тургенев писал: «И я, не хуже других, упивался этими стихотворениями, знал многие наизусть…» Преодолев под влиянием Белинского это увлечение, Тургенев в течение всей последующей жизни сохранил критическое отношение к поэзии Бенедиктова и не раз вводил в свои произведения иронические замечания о ней.
…один русский князь Тарбусский — «il principe Tarbusski»… — В этой искаженной в устах Панталеоне фамилии нетрудно распознать фамилию князя Трубецкого (ср. выше, с. 505–506, воспоминания Л. Фридлендера и И. Я. Павловского о прототипе Панталеоне).
Потом, конечно, произошли… несчастные обстоятельства, он сам был неосторожен… — В 1831 году в Модене вспыхнуло восстание, направленное против герцогской династии д’Эсте. Герцог Франц IV бежал и, вернувшись с австрийскими войсками, подавил народное движение. С этими обстоятельствами и было, очевидно, связано крушение артистической карьеры Панталеоне.
…заговорил — о знаменитом теноре Гарсиа. — Гарсиа (Garcia) Мануэль (1775–1832) — прославленный испанский оперный певец, композитор и преподаватель пения. У него училась и его дочь Полина Виардо-Гарсиа.
…петь вместе с ним в опере — Россини — в «Отелло»! — Опера Россини «Отелло» (либретто Ф. ди Салза) была впервые поставлена в 1816 г. на сцене неаполитанского оперного театра Сан-Карло, в труппе которого пел тогда Гарсиа.
…он пел эту знаменитую арию из «Matrimonio segreto»… — Комическая опера итальянского композитора Чимарозы (Cimarosa) Доменико (1749–1801) «Matrimonio segreto» («Тайный брак») была впервые поставлена в 1797 г. в Вене. Речь идет об арии главного героя оперы Паолино.
Cet âge est sans pitié… — Цитата из басни Ж. Лафонтена «Les deux pigeons» («Два голубя»).
…заговорил о «paese del Dante, dove il sì suona». — Не вполне точная цитата из песни III «Ада» Данте (правильно «Del bel paese là, dove il sì suona» — «Пленительного края, где звучит слово sì…»). Данте в трактате «De vulgari eloquentia» («О народной речи»), написанном по-латыни, говорит о делении южноевропейских (романских) языков в зависимости от характера утвердительной частицы «да»; при этом он различает: lingua d’oc (провансальское ос); lingua d’oïl (французское oil, позднее oui); lingua de si (итальянское sì).
…вместе с «Lasciate ogni speranza» — багаж молодого туриста… — Усеченный стих из «Божественной комедии» Данте («Ад», III, 9) — надпись над вратами ада. Был широко распространен в России с конца XVIII века как ходячее выражение.
…прочесть ему одну из комедиек Мальца. — Карл Мальц, точнее Мальс (Malß, 1792–1848) выступил в начале 1820-х годов со своей первой комедией «Der alte Bürgercapitain oder die Entführung» (1821), которую встретили похвалами Л. Бёрне и Гёте. В 1827 г. Мальс стал директором и акционером театра во Франкфурте; в последующие годы он написал ряд комедий (частью по французским источникам), где выведены коммерсант Хампельман и другие типы франкфуртского бюргерства («Die Landpartie nach Königstein. Hampelmanniade in 6 Bildern», 1832; «Herr Hampelmann im Eilwagen», 1833; «Herr Hampelmann sucht ein Logis», 1834; «Die Jungfern Köchinnen», 1835). Сборник пьес Мальса был издан в 1850 г. («Volkstheater in Frankfurter Mundart»). Он сопровождался словариком, так как франкфуртский диалект мог затруднять читателей из других областей Германии.
…видели на Цейле большой магазин сукон… — Die Zeile — новая, прямая улица во Франкфурте (в отличие от кривых улиц средневековой застройки), на которой в конце 1830-х — начале 1840-х годов были сосредоточены большие магазины. См. ее изображение в книге: Lange Georg. Geschichte der freien Stadt Frankfurt a. M. von ihren Anfang bis auf die neuesten Zeiten. Darmstadt, 1837, S. 192–193.
Ей бы Меропу представлять или Клитемнестру... — Меропа — героиня одноименной трагедии Вольтера («Mérope» 1743), сюжет которой восходит к античной легенде; образ Меропы выведен также в одной из трагедий Еврипида («Кресфонт»). Клитемнестра — одна из героинь трагедии Расина «Ифигения в Авлиде» (1674), в основу которой положен древнегреческий миф — убийство Клитемнестрой своего мужа Агамемнона и ее смерть от руки сына Ореста, мстящего за отца; тот же миф использован в трагедиях Эсхила, Софокла и Еврипида.
…как у Рафаэлевой Форнарины. — Согласно преданию, Форнарина — бедная девушка, возлюбленная Рафаэля, черты которой он запечатлел во многих своих произведениях. Ее именем называют обычно женский портрет (копия с утраченного оригинала Рафаэля), находящийся в Риме, во дворце Барберини.
…арию из «Фрейшюца» — die Auen…» — «Der Freischütz» («Вольный стрелок») — романтическая опера Карла Марии Вебера (либретто Ф. Кинда), поставленная впервые в Берлине в 1821 г. В России известна под названием «Волшебный стрелок», которое было дано по указанию цензуры. «Durch die Felder[233], durch die Auen» — ария Макса из первого акта оперы.
…разговор соскользнул — на Гофмана, которого тогда еще все читали... — В России знакомство с произведениями Гофмана началось в 20-е годы XIX века; всеобщее увлечение ими относится к 30-м годам. В следующей (XII) главе излагается эпизод из повести Гофмана «Заблуждения» («Die Irrungen. Fragment aus dem Leben eines Fantasten», 1821).
…один и тот же челнок, как в Уландовом романсе… — Уланд (Uhland) Людвиг (1787–1862) — немецкий поэт-романтик, собиратель произведений народного творчества. Здесь речь идет о его популярном стихотворении «Das Schifflein» («Челнок») из цикла «Romanzen». Это стихотворение Тургенев еще раз упоминает в главе XXV (с. 314).
…представлял маршала Бернадотта… — Жан Батист Жюль Бернадотт (1763–1844) — один из наполеоновских маршалов, участник сражений при Аустерлице и Ваграме. В 1810 г. при поддержке Наполеона был избран наследником шведского престола и регентом Швеции. В дальнейшем Бернадотт занял позицию, враждебную Франции, а в 1813 г. принял участие в военных действиях против нее. В 1818 г. стал королем Швеции под именем Карла XIV.
…тревожные чувства, обуревавшие лучшую часть тогдашней молодежи, были ему мало известны. — Говоря о «лучшей части» молодежи 1830-х годов, Тургенев, по всей вероятности, имел в виду людей типа Герцена, Огарева, Белинского, Станкевича и других участников студенческих кружков, с их спорами на философские и социально-политические темы, с их протестом против крепостничества и самодержавного деспотизма. В этой характеристике Санина можно в известной мере также распознать автобиографическую основу: о некоторой своей отчужденности от Станкевича Тургенев писал в «Воспоминаниях о Н. В. Станкевиче» (наст. изд., т. 5, с. 362).
…после тщетного искания «новых людей» начали выводить юношей — быть свежими… — Слова Тургенева о «тщетных исканиях» в нашей литературе «новых людей» могут быть отнесены к таким произведениям демократической литературы 1860-х годов, как «Что делать?» Чернышевского, «Трудное время» Слепцова, «Мещанское счастье» и «Молотов» Помяловского, «Перед рассветом» Благовещенского. В связи со спадом революционно-демократического движения во второй половине 1860-х годов в литературе появились иные типы, чуждые по своим идеям и по своей психологии «новым людям» недавнего прошлого. Тургеневская характеристика этих героев может быть применена к таким образам, как Литвинов («Дым»), Райский («Обрыв»), как молодежь, выведенная в романе Писемского «Люди сороковых годов» (1869).
…фленсбургские устрицы… — Так назывались устрицы, которые добывались у берегов Шлезвиг-Гольштейна: устричные промыслы в этом районе арендовала торговая компания города Фленсбурга.
…достав из бокового кармана небольшую книжечку, — читать разбирательные анекдоты… — Тургенев имеет в виду действительно существовавшую книгу, выдержавшую три издания: Knallerbsen, oder Du sollst und mußt lachen. 250 interessante Anekdoten, gesammelt und herausgegeben von Fr. Rabener. Quedlinburg, 1841–1842.
Подпоручик! Мой огурчик!.. — Эту песенку, бытовавшую, вероятно, в провинциальной обывательской среде, Тургенев использовал ранее в шуточном «романе» «Похождения подпоручика Бубнова», написанном в 1842 г. (см. наст. изд., т. 1, с. 408).
…как говорится, машинально… — Цитата из романа «Евгений Онегин» (гл. IV, строфа XVII).
Пистолеты без шнеллера… — Шнеллер — приспособление к спусковому механизму нарезного пистолета или ружья, служившее для облегчения спуска и тем самым для увеличения меткости стрельбы. Бесшнеллерными были дуэльные пистолеты.
…предложил ей сыграть с ним в тресетте… — Тресе́тте (tressette) — широко растространенная итальянская карточная игра, возникшая в XIV веке в Неаполе; в ней участвуют четыре или три игрока.
Спит, как Александр Македонский накануне вавилонского сражения! — По свидетельству древних историков, Александр Македонский перед решающим сражением с персидскими войсками Дария III у города Арбели в Ассирии (331 г. до н. э.) был так уверен в победе, что крепко уснул. Сражение, действительно, закончилось полным поражением персов.
Каждый взял свой пистолет… — Цитата из романа «Евгений Онегин» (гл. VI, строфа XXIX).
Fuori! (фора!) — по старой памяти еще раз гаркнул Панталеоне. — Значение этого слова разъяснил в 1825 г. В. Ф. Одоевский: «Нельзя не отметить странного обыкновения, у нас существующего: желание, чтобы актеры повторили понравившееся место, у нас объявляется восклицанием „форо“, когда это слово совсем не означает повторения. Слово „форо“, или „фора“ происходит от латинского foras <…>, однозначущего с выражением: „чрез меру“ или „выходящее за пределы“ <…> Следовательно, „форо“ по-русски значит только „прекрасно“, „несравненно“, ибо произносят сие слово, желая вызвать актеров не для повторения, но изъявления благодарности; желая же заставить повторить, итальянцы и французы употребляют технический термин bis» (Московский телеграф, 1825, № 4). Панталеоне употребляет слово «фора» «по старой памяти», потому что к 1840-м годам оно уже было прочно забыто и заменилось возгласом «браво!».
Я сплю… но сердце чуткое не спит… — Неточная цитата из стихотворения Л. А. Мея, входящего в цикл «Еврейские песни» (поэтические переложения библейской «Песни песней»). Напечатано впервые в 1849 г.; оно начинается строкой: «Сплю, но сердце мое чуткое не спит».
…напиться воды с флёр-д’оранжем… — Здесь имеется в виду лекарственная настойка на цветах апельсинового дерева.
…как у Альмавивы в «Севильском цирюльнике». — В этом сравнении Санина с влюбленным, но ветреным и непостоянным в своих чувствах персонажем из комедий Бомарше «Севильский цирюльник» и «Свадьба Фигаро» содержится намек на его будущую измену Джемме.
Переход — к «тихой резиньяции»… — Резиньяция — безропотное смирение, покорность судьбе. Мотив резиньяции нашел поэтическое выражение в стихотворении Шиллера «Die Resignation» (1784). В письмах Белинского, Станкевича, Герцена, Тургенева и других молодых людей 1830-х годов этот мотив часто обсуждался и был предметом горячих споров (см. также: наст. изд., т. 5, с. 404).
…вся Германия еще помнила ссору прусского правительства с кельнским архиепископом из-за смешанных браков. — Противником смешанных браков между католиками и некатоликами был Клементин Август Дросте, избранный в 1835 г. кёльнским архиепископом. В том же году он запретил венчать тех, кто не даст клятвенного заверения о воспитании детей в католическом духе, и тем самым вступил в конфликт с брачными узаконениями преимущественно протестантской Пруссии, под властью которой Кельн находился по решению Венского конгресса. В 1837 г., после долгих споров с правительством Пруссии, Дросте был смещен (см.: Соколов В. К. Католическая церковь и государство в Германии во второй половине XIX ст. Казань, 1912, с. 64–70).
…и прозвище носил «слюняя». — Возможно, что это прозвище было введено Тургеневым под влиянием имени князя Слюняя, одного из главных персонажей «шуто-трагедии» И. А. Крылова «Подщипа» (1800). Эта пьеса была напечатана только в 1871 г. (Рус Ст, № 2), то есть как раз в то время, когда писались «Вешние воды». До этого «Подщипа» была опубликована в 1859 г. за границей.
А еще толкуют: фатерланд, мол, объединить следует. — После Венского конгресса на территории Германии был образован «Германский союз», состоявший из 38 слабо связанных между собой государств, что препятствовало экономическому и политическому развитию страны. На этой почве в немецких оппозиционных кругах росла идея объединения Германии, получившая особенно широкое распространение в связи с июльской революцией 1830 года во Франции. С середины 1830-х годов задача объединения заняла видное место в программах тайных революционных организаций «Молодая Германия», «Союз изгнанников» и др.
…а великий князь Михаил Павлович скомандовал… — Брат Николая I Михаил Павлович, известный своим самодурством и склонностью к жестокой муштре, с 1826 по 1844 год был командиром гвардейского корпуса.
У графини Ласунской изволят обедать. — Под фамилией Ласунской Тургенев вывел еще в «Рудине», как явствует из плана этого романа, А. О. Россет-Смирнову, в молодости воспетую Пушкиным, Лермонтовым, Вяземским, дружившую с Гоголем и Полонским (см. также комментарий к «Рудину» — наст. изд., т. 5, с. 490–491). Отрицательную характеристику Смирновой Тургенев дал в «Отцах и детях» («калужская губернаторша» — наст. изд., т. 7, с. 161) и, может быть, в «Дыме» («дрянной сморчок»).
Не перед «святыней красоты», говоря словами Пушкина… — Имеется в виду стихотворение Пушкина «Красавица» (1832).
…как та тройная броня, о которой поют стихотворцы. — Этот поэтический образ восходит к одной из од Горация (книга 1, ода 3), переведенной И. И. Дмитриевым: «Тройным булатом грудь была вооруженна» (Сочинения И. И. Дмитриева. М., 1818, с. 43). Эту же строку Горация воспроизвел Пушкин в письме к П. А. Вяземскому от 5 ноября 1830 г., отнеся ее к своей невесте Н. Н. Гончаровой (Пушкин, т. 14, с. 122).
…«с чувством, с толком, с расстановкой»… — Цитата из «Горя от ума» (действие II, явление 1).
Дагерротипы едва стали распространяться. — Дагерротипия — ранний способ фотографирования, при котором сразу получалось позитивное изображение, но только в одном экземпляре. Была изобретена в 1839 г. французским художником Луи Жаком Дагерром. Метод фотографирования, близкий к современному, сложился в результате усилий ряда изобретателей на протяжении 1840-х годов.
…прослушал попурри из «Роберта-Дьявола»… — Имеется в виду опера Джакомо Мойербора (либретто Э. Скриба), поставленная впервые в 1831 г. и сразу же приобревшая общеевропейскую известность.
Поднизь — женский головной убор, часть старого русского национальною костюма; состояла из нити с нанизанным на нее жемчугом или бисером.
…le terrible don de la familiarité, о котором упоминает кардинал Ретц. — Жан Франсуа Поль де Гонди Ретц (Retz, 1614–1679) — кардинал, один из главных деятелей Фронды. Мемуары Ретца впервые вышли в свет в 1717 г. и затем неоднократно переиздавались (в 1866 г. вышло их девятнадцатое издание — наиболее близкое ко времени написания «Вешних вод»).
…он не совсем ясно понимал значение слов: «передел» и «запашка»… — Передел — при общинном землепользовании раздел земли по душам, производившийся заново каждые несколько лет. Запашка — слово, употреблявшееся в сельском хозяйстве в разных значениях: начало пахоты, количество вспаханной земли, обработка помещичьей земли крепостными крестьянами (то же, что барщина).
Ступайте поиграйте в рулетку — подите в игорную залу… — Описывая немецкие курорты, автор путевых очерков, напечатанных в «Северной пчеле», писал о Висбадене: «Курзал здесь богаче, нежели в Эмсе, и имеет хорошенький сад и парк, с прудами и лебедями. И в залах игра идет сильнее, нежели в Эмсе. Рулеток и банковых столов здесь до шести. Игроков бездна» (Владимиров. Из Петербурга в Лондон, — Сев Пчела, 1863, № 122). Еще раньше описание рулетки в Висбадене было дано в очерке Ф. Дершау «Из записок игрока» (Рус Сл, 1859, № 4). Впечатления от игры в Висбадене нашли отражение в романе Достоевского «Игрок» (1866).
…тогда в Висбадене проживала некая принчипесса ди Монако, изумительна, смахивавшая на плохую лоретку... — Карликовое княжество Монако, включающее городок Монте-Карло с его знаменитым казино, с 1861 г. находилось в тесной зависимости от Франции (до этого — под протекторатом Сардинии, затем Пьемонта). Монархический режим в Монако имел по существу марионеточный характер.
…шелковое розовое платье глясэ… — Глясэ — пестротканая материя, отливающая то одним, то другим цветом.
…с рукавами à la Fontanges… — Герцогиня де Фонтанж — одна из фавориток Людовика XIV. Тургенев здесь допустил неточность: существовала особая прическа, названная по имени Фонтанж (см.: Сев Пчела, 1860, № 5. Парижские моды).
…посмотри-ка, что я в «Северной пчеле» — стихи князя Коврижкина по этому случаю. — Князем Коврижкиным здесь назван кн. П. А. Вяземский. В молодости он находился в оппозиции к правительству, но с 1830 г. пошел на примирение с самодержавием и стал крупным чиновником — сначала в министерстве финансов, а позднее в министерстве народного просвещения, где он в 1856–1858 гг. возглавлял цензурное ведомство. В литературной жизни этих десятилетий он занимал реакционные позиции. Выпад против Вяземского усиливался тем, что он был назван в связи с «Северной пчелой» — рептильной газетой, издававшейся Ф. В. Булгариным и Н. И. Гречем (сам Вяземский всегда относился к «Северной пчеле» с открытой враждебностью). В романе «Новь» Тургенев еще раз задел «князя Коврижкина» (ч. 1, гл. XIV). В ответ на выпад против него в «Вешних водах» Вяземский написал осенью 1872 г. эпиграмму, которая сохранилась в рукописи и при жизни автора не печаталась:
(Вяземский П. А. Избранные стихотворения. М.; Л., 1935, с. 470).
История личных отношений Тургенева и Вяземского прослежена в статье Н. Ф. Бельчикова «Тургенев и Вяземский» (Центрархив, Документы, с. 10–19).
Какой он был муж совета! Он просто был муж Татьяны Юрьевны. — Татьяна Юрьевна — образ богатой и властной московской барыни; о ней говорит Молчалин в беседе с Чацким («Горе от ума», действие III, явление 4).
…называла себя лапотницей, не хуже Натальи Кирилловны Нарышкиной. — Наталья Кирилловна, вторая жена Алексея Михайловича и мать Петра I, происходила из небогатого и незнатного рода Нарышкиных, возвышение которого в связи с ее замужеством было враждебно встречено родовитым боярством.
…труппа в Карлсруэ, под «знаменитым» управлением г-на Девриента. — Девриент (Devrient) Филипп Эдуард (1801–1877) — известный немецкий актер н драматург; с 1852 по 1870 г. был директором придворного театра в Карлсруэ. Одной из причин, вызвавших этот резкий отзыв о Девриенте, был, вероятно, конфликт, разыгравшийся в связи с постановкой на сцене театра в Карлсруэ в январе 1870 г. оперетты «Последний колдун» (либретто Тургенева, музыка Полины Виардо). Тургенев считал, что враждебные высказывания в местной печати об этом спектакле были инспирированы Девриентом (см.: Швирц Гр. Представления оперетты «Последний колдун». — Лит Насл, т. 73, кн. 1. «Из парижского архива И. С. Тургенева», с. 220–222). Вопрос об отношении Тургенева к театру в Карлсруэ и к Девриенту рассматривает Э. Т. Хок в статье «Тургенев в Карлсруэ» (Hock E. Th. Turgenev in Karlsruhe. — I. S. Turgenev und Deutschland. Berlin, 1965. I Bd., S. 273–279).
…проиграл увертюру из «Свадьбы Фигаро»… — Опера Моцарта «Свадьба Фигаро» была впервые поставлена в 1786 г. в Вене. В основу ее либретто, написанного Лоренцо да Понте, была положена одноименная комедия Бомарше. Об увертюре к опере А. Н. Серов писал, что она — «прелестный образец увертюр для комических пьес; всё живо, легко, всё улыбается, шутит <…> Эта увертюра — одно из лучших произведений Моцартовой инструментальной музыки» (Серов А. Н. Моцарт. М., 1953, с. 24–25).
Я с ним «Энеиду» прочла. — Помните, когда Дидона с Энеем в лесу… — Рассказ о встрече Дидоны с Энеем в лесу входит в четвертую книгу поэмы Вергилия «Энеида». Приводим этот эпизод в переводе И. Г. Шершеневича, впервые напечатанном в «Современнике» за 1851 и 1852 гг. (отдельное издание: Варшава, 1868):
(Совр, 1852, № 2, Словесность, с. 67).
См. также: Егунов А. Н. «Вешние воды». Латинские ссылки в повести Тургенева. 1. Тургенев и «Энеида» Вергилия. — Т сб, вып. 5, с. 182–186.
Критик висбаденский — он сплетник ужасный… — В памфлетной фигуре этого критика, которого Полозова называет Herr P…, Тургенев вывел Рихарда Поля (Pohl, 1826–1896), писателя, театрального и музыкального критика, жившего с 1864 г. в Баден-Бадене. В течение ряда лет он поддерживал дружеские отношения с Тургеневым и Виардо, принимал участие в первых домашних спектаклях оперетты «Последний колдун», помещал хвалебные рецензии на эту и другие оперетты Тургенева и Виардо в газете «Badeblatt der Stadt Baden-Baden», редактором которой он был. Для постановки «Последнего колдуна» на сцене театра в Веймаре в 1869 г. он перевел либретто этой оперетты на немецкий язык (см. названную выше статью Гр. Швирца. — Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 214). Три стихотворения Поля были включены Тургеневым в альбом: «Шесть стихотворений Г. Гейне, Э. Мёрике и Р. Поля, переведенные на русский язык И. Тургеневым и положенные на музыку Полиною Виардо-Гарсиа» (СПб., 1871). В 1870–1871 гг., то есть как раз в то время, когда писались «Вешние воды», отношения с Полем были прерваны и в дальнейшем Тургенев отзывался о своем бывшем знакомом с нескрываемым раздражением (см., например, письма Л. Пичу от 1 января и 1 августа н. ст. 1873 г.). Сохранив в своей сатирической зарисовке характерную для Поля деталь — его преклонение перед Листом, — Тургенев вместе с тем перенес деятельность критика в Висбаден, несколько затушевав этим свой выпад против Поля.
Смотрите — я как венгерский король — на все четыре стороны света). — Речь идет об обряде, входившем в торжественную церемонию коронования венгерских королей: новый король, въехав на вершину холма на берегу Дуная, делал четыре взмаха обнаженным мечом на все стороны света, что обозначало его готовность защищать Венгрию от любого врага.
In die Berge, wo die Freiheit thront! — Источник этой цитаты не установлен. Ее содержание напоминает строки из стихотворного предисловия к «Путешествию по Гарцу» Г. Гейне:
Однако по лексике и ритму эти стихи Гейне значительно отличаются от приведенной Тургеневым стихотворной строчки, что трудно объяснить ошибкой памяти.
Вы знаете — что значит: охотиться по брызгам? — У охотников это выражение означало: охотиться по первой весенней ростепели.
…ведь это как в Бюргеровой «Леноре»! — «Ленора» (1773) — баллада немецкого поэта Готфрида Бюргера (1747–1794), положившая начало развитию этого жанра в европейской поэзии. В России «Ленора» была известна по двум переделкам Жуковского («Людмила», 1808, и «Светлана», 1813), по его же переводу («Ленора», 1831), а также по вольному переводу П. А. Катенина («Ольга», 1816). Марья Николаевна вспомнила эту балладу потому, что там описывается бешеная скачка на коне:
(Жуковский В. А. Стихотворения. Л., 1956, с. 437).
…женский кентавр… — По древнегреческим преданиям, кентавры — фесалийское племя, представителей которого изображали в виде полулюдей, полулошадей. Мужские и женские кентавры были в свите Диониса, бога растительности, покровителя виноградарства и виноделия.
…представления итальянской оперы, в которой участвовала сама г-жа Патти… — Аделина Патти (1843–1919) — знаменитая итальянская оперная певица (колоратурное сопрано). С 1861 г. гастролировала с огромным успехом во многих странах Европы, в том числе и в России. В зимний сезон 1870 / 71 г. Патти пела в итальянской опере в Петербурге.
А Эмилио — погиб славной смертью за свободу родины, в Сицилии… — Имеется в виду один из замечательнейших эпизодов в борьбе за национальное освобождение Италии — легендарный поход тысячи добровольцев («краснорубашечников») в 1860 г. под командованием Джузеппе Гарибальди для освобождения Сицилии от господства королевской династии Бурбонов.
Источник текста: записи на обложке чернового автографа рассказа «Бригадир». Хранится в Bibl Nat, Slave 84; описание см.: Mazon, p. 70; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 313. Впервые опубликовано: Т, ПСС и П, Сочинения, т. X, с. 324–326.
Публикуемый текст представляет собою фрагмент Записной книжки писателя или извлечения из записей, которые он вел, фиксируя бытовые наблюдения, образцы живой речи, сюжеты в качестве материала для будущих произведений.
Настоящие записи расположены на обложке чернового автографа «Бригадира» и занимают сверху донизу правую сторону обложки с переходом внизу страницы также на левую ее сторону и сверху донизу левую сторону оборота обложки. На обложке записи эти соседствуют с тщательно вычерченным заглавием «Бригадир» и с пометой о времени и месте написания рассказа (см. примечания к рассказу «Бригадир»). На обороте обложки записи расположены рядом с обычным в рукописях Тургенева оглавлением рассказа «Бригадир» с указанием страницы, на которой начинается каждая глава, и ее объема (количество страниц).
Тургенев начал наносить записи с обратной стороны обложки, предпослав им знак «NB». Не сумев уместить их на этой стороне (здесь поместились записи под номерами 1-43), он продолжил на лицевой стороне обложки, пометив: «Прод<олжение>». Здесь поместились записи под номерами 44–84.
Беловой характер записей, отсутствие помарок, а также и их расположение на обложке (они как бы «обтекают» заглавие рассказа, помету о времени его написания и оглавление) свидетельствуют о том, что записи были перенесены с другой рукописи.
Ряд записей, выписанных на обложке «Бригадира», использованы в этом рассказе. Они зачеркнуты писателем. Это записи: 1, 2, 4, 15, 28, 55, 58, 61 и 69. Запись № 61 использована в главе IV (с. 44), № 58 — в главе VII (с. 47), №№ 15 и 28 — в главе VIII (с. 47), №№ 1 и 4 — в главе IX (с. 48), №№ 2 и 55 — в главе X (с. 49 и 50), № 69 — в главе XIII (с. 54). Таким образом, писатель сначала заимствовал детали и выражения из старых записей при работе над рассказом «Бригадир», а затем перенес эти записи на обложку уже завершенного произведения.
Можно предположить, что книжку или листы с записями, из которых он затем сделал выписки, Тургенев обнаружил, разыскивая подлинное письмо прототипа героя «Бригадира», необходимое ему для осуществления замысла рассказа. Характер перенесенных на обложку записей свидетельствует о том, что первоначально они делались в Спасском, велись постепенно и что подавляющее их большинство относится к началу 1850-х годов, скорее всего ко времени пребывания писателя в ссылке в 1852–1853 гг. Пейзажные наблюдения (записи №№ 7, 8, 9, 10, 13, 66) делались в разное время дня, в разных погодных условиях и свидетельствуют о пристальном и постоянном внимании писателя к жизни родной природы. Записи бытового характера, подчас проникнутые юмором, обнаруживают интерес к социальным явлениям сельского быта, к парадоксам взглядов и предрассудков помещиков, крестьян, управляющих имениями, — т. е. представителей тех слоев населения, которые изображены в «Записках охотника». Обстановка, отраженная в записях, отношения помещиков и крестьян (№№ 35, 67) свидетельствуют о том, что писатель наблюдает быт в период сохранившегося крепостного права, т. е. что его наблюдения относятся к периоду дореформенному.
Большое внимание Тургенев уделяет самобытному языку «орловщины», выписывая специфические слова, выражения разговорной речи орловцев, подчеркивая ее образность.
Используя в рассказе «Бригадир» зафиксированное в его списке под № 58 слово «каженник», Тургенев сопроводил его объяснением в сноске — «Каженник — идиот, чудак». В первоначальном, черновом тексте сноска была по своему содержанию ближе к записи № 58 и более определенно связывала данное выражение с наблюдениями, сделанными в Спасском: «Каженник» — по орловскому меланхолик, идиот.
В записях отражены встречи, знакомства, разговоры, настроения писателя начала 1850-х годов.
Запись № 54 по своему содержанию, казалось бы, противоречит предположению, что она относится к началу 1850-х годов. Тургенев, которому в это время было немногим больше тридцати лет, высказывает пессимистическую мысль о настроениях, которыми сопровождается старение: «Старому человеку дороги одни старые воспоминания». Однако именно во время ареста и ссылки Тургенев впервые ощутил возрастной перелом, признаки старения, чрезвычайно остро им воспринятые: «Здоровье мое хорошо, но я постарел до смешного <…> Ваши письма и воспоминания <…> вот все мое богатство <…> Моя жизнь кончена, в ней нет больше очарования», — писал Тургенев П. и Л. Виардо 1 (13) мая 1852 г. из заключения. Он был уверен, что арест накладывает запрет на всю его литературную деятельность. Это настроение сохранилось и позже, в Спасском, хотя первая острота впечатления от постигшего его гонения и сгладилась: «Вот я уже и не молод, вовсе, вовсе не молод», — жаловался он в день своего рождения 28 октября 1852 г. той же корреспондентке.
Вместе с тем писатель продолжал работать.
Уже отбывая срок заключения, он не только писал (на съезжей им был создан рассказ «Муму»), но и строил планы на будущее, сознание собственных творческих сил брало верх над опасениями и мрачными прогнозами: «В деревне меня ожидает охота! Затем я <…> буду продолжать свои очерки о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете», — делился он своими надеждами с П. Виардо перед отправкой в ссылку 1 (13) мая 1852 г., как бы успокаивая самого себя.
Таким образом, планы его были связаны с продолжением изучения и изображения русского крестьянства, народа, которое было начато им в «Записках охотника». С одним из представителей народа, изображенным в «Записках охотника» под именем Ермолая, — Афанасием Тимофеевичем Алифановым Тургенев постоянно общался, оказавшись в Спасском. Афанасий дважды фигурирует в записях (№№ 11 и 77). Знаток и мастер охоты Алифанов сопровождал Тургенева во время его походов в лес, постоянно присутствовал в его доме. Писатель воспользовался знанием природы и охотничьим опытом Алифанова, создавая свой очерк «О соловьях». По свидетельству Е. Я. Колбасина, Тургенев записал этот очерк «со слов Афанасия, великого специалиста во всех родах охоты, начиная с медведя и кончая гольцом» (Первое собрание писем И. С. Тургенева. 1840–1883. СПб., 1884, с. 92). Очерк был завершен в ноябре 1854 г., но письма Тургенева С. Т. Аксакову от 24 апреля (6 мая), 12 (24) мая, 29 июня (11 июля) и 14 (26) ноября 1853 г. свидетельствуют о том, что рассказ Афанасия Алифанова о повадках соловьев и охоте на них был Тургеневым записан весной — летом 1853 г.
Упомянут в записях и камердинер Тургенева Иван Соколов (№ 57), служивший ему в начале 1850-х годов. Друзья писателя характеризовали Ивана как представителя нового поколения слуг, не знавших «грозы» властной В. П. Тургеневой и распущенных ее гуманным наследником (см.: Фет, ч. 1, с. 34). Фет считал Ивана «бестолковым», сам Тургенев утверждал, что Иван «человек чрезвычайно глупый» (письмо П. В. Анненкову от 14 (26) октября 1853 г.).
Под № 20 зафиксирован диалог Н. Н. Тютчева с неким Житковым.
Анекдотический характер этого диалога состоит в том, что Н. Н. Тютчев, узнав по цитате, которую декламирует Житков, автора текста — В. А. Озерова, ошибся в определении цитируемого произведения. Он предположил, что стих «Российские князья, бояре, воеводы», которым начинается трагедия «Димитрий Донской» Озерова, извлечен из «Эдипа в Афинах» того же автора, не сообразив, что «российские князья» и др. персонажи пьесы не могут быть героями «Эдипа». «У доброго Тютчева понимания художественного совсем нет», — между прочим заметил Тургенев в письме к Анненкову от 6 (18) ноября 1853 г. Н. Н. Тютчев находился в Спасском в качестве управляющего имением до 26 июля 1853 года. После его отъезда по просьбе Тургенева в Спасское приехал Д. Я. Колбасин, согласившийся помочь писателю в хозяйственных делах. Колбасин прибыл в Спасское в начале октября 1853 г. Не исключено, что застольный разговор Тургенева с Колбасиным отражен в записи № 78. Если принять наше предположение, то окажется, что между записями № 20 и 78 прошло не менее двух с половиной месяцев.
В записях № 23 и 65 упоминаются соседи и приятели, охотившиеся вместе с Тургеневым, П. Ф. Юрасов и Ваксель. Вероятно, речь идет о В. Н. Вакселе. Письмо Тургенева Л. Н. Вакселю от 25 мая (6 июня) 1853 г. дает основание предположить, что именно В. Н. Ваксель — один из двух остроумных братьев-карикатуристов, охотников рассказал Тургеневу анекдот о шулере, зафиксированный в записи № 65. Из этого письма следует, что с В. Н. Векселем у Тургенева и его товарищей по охоте была привычка к обмену шутками и анекдотами. «Я слышал, Ваш брат расхворался — и может быть не приедет в наши края, — писал Тургенев Л. Н. Вакселю. — Поклонитесь ему от меня <…> Андреев ждет его, чтобы рассмешить его рассказом, как мужик, улюлюкая, травил юрасовским Носиком бекаса <…> Действительно — Носик при нас из болота пропёр бекаса через пашню мимо пашущего мужика — и мужик травил».
В. Н. Ваксель умер в 1855 году.
Воспоминания о днях, проведенных на съезжей в 1852 г., отразились, очевидно, в записи № 63 — «Аромат птиц (Апарины)».
В своих «Литературных воспоминаниях» Тургенев, рассказывая об условиях, в которых он находился во время ареста, между прочим упомянул: «первые двадцать четыре часа я провел в сибирке и беседовал с изысканно вежливым и образованным полицейским унтер-офицером, который рассказывал мне о своей прогулке в Летнем саду и об „аромате птиц“» (Т, ПСС и II, Сочинения, т. XIV, с. 75).
К началу 1850-х годов тяготеют записи, отражающие литературные разговоры и споры. Дважды упомянут Н. В. Кукольник как писатель, вокруг творчества которого еще не совсем утихла полемика (№№ 47 и 48). В 1847 г. Тургенев посвятил специальную статью разбору трагедии Кукольника «Генерал-поручик Паткуль», подвергнув в ней уничтожающей критике литературные приемы популярного ультраромантического писателя. В 1851–1853 гг. А. Смирдин издал Сочинения Н. В. Кукольника в 10-ти томах. Очевидно, Тургенев перечитывал произведения Кукольника в эти годы.
В юмористической записи № 53 «Красов… как тигр» речь идет о поэте В. И. Красове, умершем в 1854 г.
Характерна и запись № 49. Писатель говорит здесь о своей матери в прошедшем времени. Это несомненно свидетельствует о том, что запись сделана после смерти В. П. Тургеневой (1850 г.). Тогда же, после первого ознакомления с ее архивом Тургенев писал П. Виардо об огромном впечатлении, которое произвели на него дневники матери (письмо от 8 (20) декабря 1850 г.). Находясь в Спасском, он снова вчитывается в оставшиеся в доме семейные документы, обнаруживает записную книжку В. П. Тургеневой и читает ее (см.: письмо Тургенева к Полине Виардо от 28 октября (9 ноября) 1852 г.). Размышлениями о характере В. П. Тургеневой навеяна запись № 49.
Среди записей есть и такие, которые по своему характеру могли быть сделаны и не в начале 1850-х годов (например, №№ 10, 29, 32, 70); одна из записей: фраза «La giovine speranza» (№ 50) связана с впечатлением, о котором Тургенев рассказал Л. Ф. Нелидовой, записавшей его и затем, под заголовком «Музей» напечатавшей в «Русских ведомостях» (1884, № 239) и в «Вестнике Европы» (1909, № 9, с. 220–222). Тургенев вспоминал о своем посещении в Вентноре на острове Уайт музея-сарая, в котором хранились останки потерпевших крушение кораблей. Среди этих экспонатов находилась корма древней итальянской галеры с надписью «La giovine Speranza» — «Молодая надежда».
Тургенев лечился на курорте Вентнор с 12 августа по 1 сентября 1860 г. О его пребывании на острове Уайт до того нет данных.
Следует учитывать также и то обстоятельство, что, переписывая старые заметки, Тургенев, вероятно, подвергал их дополнительной обработке. Таким образом, публикуемый автограф датируется 1867 годом, то есть временем работы над «Бригадиром», когда эти разновременные записи были собраны Тургеневым и заново переписаны.
Некоторые местные идиоматические выражения и бытовые наблюдения писателя в повестях второй половины 60-х и начала 70-х годов, как можно предположить, восходят к не дошедшим до нас записям из тетради, часть материалов которой была перенесена на обложку «Бригадира» (см., например: в «Бригадире» слова «балагура — дьячка» — «пора в пуньку да под шептуху», объясненные в специальном примечании под строкой — с. 53; в «Несчастной» утверждение Ратча, что «у него в саду везде известняк, хворостняк и валежняк» — с. 70; в «Странной истории» рассказ откупщика о городе Т.: «У нас смирно <…> губернатор — меланхолик, губернский предводитель — холостяк» — с. 139; в «Степном короле Лире» таковы пословица «не верь Еськову, Беськову, Ерину, Белину» — с. 171 и выражение мещанина Викулова о себе как о человеке «совершенно „потерянного“ поведения» на с. 225 и т. д.).
№ 3. …недалеко пойду за примером: Мазепа например. — Речь идет, очевидно, о любви молодой женщины к пожилому мужчине. История любви Матрены Кочубей к престарелому гетману Украины И. С. Мазепе (1644–1709) стала широко известна благодаря поэме Пушкина «Полтава». Сам Пушкин видел в отношениях Мазепы и Матрены Кочубей (в поэме «Полтава» изображенной под именем Марии) «разительную историческую черту» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 т. Изд. 4-е. Л., 1978. Т. VII, с. 134). Смысл записи Тургенева состоит в том, что, желая недалеко идти за примером, произносивший эту реплику собеседник писателя обращался к далекому прошлому.
№ 6. Колыхнуть (убить). — Современный Словарь русских народных говоров регистрирует близкое к отмеченному Тургеневым употребление этого слова: «колыхать — бить, сильно ударять кого-нибудь» (Л., 1978, вып. 14, с. 209).
№ 8. Взлобок. — Это слово Тургенев употребил в сцене «Разговор на большей дороге» (1850), объяснив его в специальном приложении к пьесе. Орловские слова, которые попадаются в «Разговоре»: «Взлобок, взлобочек — выдающийся мыс между двумя оврагами» (см. наст. изд., т. 2, с. 459). Слово это, очевидно, было широко распространено в Орловской губернии. Оно встречается в воспоминаниях «орловца» А. А. Фета, выросшего в Мценском уезде (см.: Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893, с. 65).
№ 13. Ендовище. — В словаре Даля слову «ендовище» дается следующее объяснение: «впалая поляна или луговина, обширная плоская впадина» (Даль В. Толковый словарь. Т. 1, с. 519). Современный Словарь русских народных говоров дает более конкретное разъяснение слова: «Длинная лощина с узким горлом, выходящая к берегу реки» (вып. 8, 1972, с. 360).
№ 14. Спазанка. — Запись, вероятно, связана с воспоминанием Тургенева о его встрече в лесу с сумасшедшей, от нападения которой его избавил пастух. Рассказ Тургенева об этом случае был услышан на одном из воскресных приемов у Флобера Мопассаном и включен им в его новеллу «Страх» («La peur»). Замысел рассказа «Безумная» включен в X программу «Записок охотника» (1848). См. наст. изд., т. 3, с. 386–388. Рассказ этот не был написан Тургеневым.
№ 21. Ке́тик. — Слово встречается в повести «Странная история» и в «Формулярном списке лиц» повести «Степной король Лир». В Словаре русского языка, составленном вторым отд. имп. Академии наук, и в современном Словаре русских народных говоров этому слову дается объяснение: «Жеманное (?) произношение слова котик (уменьш. от кот)?» (вып. 13. Л., 1977, с. 191). Это объяснение представляется сомнительным.
№ 20. — Объяснение см. выше.
№ 23. — В данном случае речь, очевидно, идет о П. Ф. Юрасове, орловском помещике, соседе Тургенева по имению в Мценском уезде, участнике совместных охот. С семейством Небольсиных Тургенев находился в дальнем родстве. В. П. Тургенева требовала от сына, чтобы он, находясь в Москве, наносил визиты Николаю Андреевичу Небольсину (1785–1846), сенатору (см. ее письмо И. С. Тургеневу от 26 сентября (8 октября) 1841 г. — ГПБ, ф. 795, № 94, л. 19). Какой из Небольсиных подразумевается в данной записи, определить не удалось.
№ 41. «Блезир» — «блезир — вид, подобие, видимость» (Словарь русских народных говоров, вып. 3. Л., 1968, с. 22).
№ 44. Тукманка — удар костяшками пальцев по голове или удар кулаком (см.: Даль В. Толковый словарь, т. 4, с. 441). Общий смысл записи неясен.
№ 45. — Эта запись использована в повести «Клара Милич» (гл. XVIII).
№ 46. — Эта запись использована Тургеневым в рассказе «Стучит!», написанном в 1874 г. и вошедшем в «Записки охотника». Там: «Ермолай <…> напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор <…> пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков…» (наст. изд., т. 3, с. 343).
№ 47. — Цитата из трагедии Кукольника «Джулио Мости», ч. IV, явл. 5. См.: Кукольник Н. В. Сочинения драматические. СПб., 1851. Т. 1, с. 525.
№ 48. Доктор — очевидно, Порфирий Тимофеевич Кудряшов — побочный сын С. Н. Тургенева. П. Т. Кудряшов был послан с И. С. Тургеневым в Берлин и там учился, затем был постоянным доктором В. П. Тургеневой, а позже земским врачом Мценского уезда.
№ 49 и № 50. — См. выше.
№ 53. Красов… как тигр. — Поэт, друг Н. В. Станкевича и В. Г. Белинского, В. И. Красов (1810–1854) отличался благородным и добродушным, но вспыльчивым характером. В перкой редакции конца «Несчастной», описывая нападение романтика Меркула Цилиндрова на Ратча, Тургенев сравнивал Цилиндрова с Красовым: «…глаза его сверкали как у тигра — и как тигр он оскалил свои большие желтые зубы <…>» Цилиндров «декламировал свои стихи чуть не захлебываясь и замирая — ни дать ни взять покойный писатель Красов. Энтузиаст он был, человек, как говорится, „фатальный“, но малый хороший» (см. наст. том, с. 402 и 406). Красов изображен также в романе Тургенева «Рудин» в виде «взъерошенного поэта Субботина» — члена кружка Покорского (т. е. Станкевича). О Субботине здесь говорится: «Полусумасшедший и милейший поэт нашего кружка» (гл. VI).
№ 55. — Эта прибаутка, использованная в рассказе «Бригадир», была в несколько измененном варианте введена Тургеневым также в рассказ «Отчаянный» (гл. VI).
№ 56. Шабаш — здесь: суббота.
№ 61. — Зафиксированное в этой записи слово «разговорка», помимо рассказа «Бригадир», использовано писателем и в рассказе
«Живые мощи» (наст. изд., т. 3, с. 337). Рассказ был написан в 1874 г. и затем включен в «Записки охотника».
, № 65. — См. выше.
№ 69. Скопытился. — Буквально это слово означает хромоту коня, повредившего ногу (см. В. Даля, т. 4, с. 203). В «Бригадире» слово это употреблено в переносном смысле, применительно к человеку, физически разбитому и разоренному.
№ 77. Это у вас француз? (на Афанасия) — Ошибка кого-то из знакомых писателя, принявшего его крепостного охотника — Афанасия Тимофеевича Алифанова — за француза, получила широкую известность среди друзей Тургенева. 22 июля (3 августа) 1859 г. в письме к Фету он намекал на этот анекдот, явно рассчитывая на то, что его корреспондент поймет намек: «Жду описания Вашей охоты в Щигровке. Как-то понравилась она Николаю Толстому <…> Хотел бы я посмотреть на него в разговоре с „французом“ Афанасием». Николая Николаевича Толстого (брата Л. Н. Толстого) Тургенев в шутку называл «мудрецом и перипатетиком» и очень ценил как собеседника, наделенного большим юмором (см. письмо Тургенева А. А. Фету от 18 (30) июня 1859 г.).
№ 78. — См. выше.
№ 80–84. — Комизм этой дважды (по ошибке) повторенной записи состоит в сопоставлении и сближении торжественной «мифологической» и традиционно-русской фамильярной кличек собак. Кличка «Шугай» — образована от глагола «шугать» — спугивать, сгонять дичь.
№ 81. Чёртова кукла — бранное выражение, источником которого является поверие, утверждающее, что «куклы» — комья, завихрения в колосьях, возникают вследствие колдовства и приносят беду, порчу, гибель тому, кто снимет такую «куклу». Даль указывает на бытование этого поверия в Орловской губернии (Даль В., т. 2, с. 213).
№ 82. Благовест — звон в один (средний) колокол, для извещения о службе в церкви (см. там же, т. 1, с. 91).
№ 83. А. Н. Муравьев — боголаз. — А. Н. Муравьев (1806–1874) — влиятельный чиновник, дипломат; посетил в 1830 г. Палестину и описал свою поездку в книге «Путешествие по святым местам в 1830 году» (СПб., 1832). Его перу принадлежит также книга «Путешествие по святым местам русским» (СПб., 1836). Рецензию на эту книгу Тургенев написал по заданию издателя «Журнала Министерства просвещения» К. С. Сербиновича, будучи студентом Петербургского университета. Тургенев называет Муравьева «боголазом», имея в виду его благочестивые путешествия. Ироническое отношение Тургенева в данной записи к путешествиям по святым местам близко к выраженному Белинским в зальцбруннском письме к Гоголю: «Времена наивного благочестия давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде все равно, и что в Иерусалиме ищут Христа только люди или никогда не носившие его в груди своей, или потерявшие его», — писал Белинский 15 июля 1847 г. (Белинский, т. 10, с. 218).
Первоначальный план и формулярный список действующих лиц повести. 4 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 75; описание см.: Mazon, p. 76; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 330. Частично, со значительными неточностями, опубликовано J.-L. Backès в статье «Une nouvelle de Turgenev: „L’infortunée“». — Revue des études slaves, 1964, t. 43, № 1–4, p. 52–54. Полностью опубликовано впервые: Т, ПСС и П, Сочинения, т. X, с. 330–334. Примечания см. выше, с. 443–448.
Список действующих лиц. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 76; описание см.: Mazon, p. 78, 111; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 220.
Впервые опубликовано: Mazon, p. 111. В собрание сочинений впервые включено: Т, ПСС и П, Сочинения, т. X, с. 376. Примечания см. выше, с. 476, 478, 479.
«Формулярный список лиц нового рассказа». 10 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 76; описание см.: Mazon, p. 79, 111–116; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 221.
Впервые опубликовано: Mazon, p. 111–116. В собрание сочинений впервые включено: Т, ПСС и П, Сочинения, т. X, с. 376–380. Примечания см. выше, с. 476, 478, 479, 483.
В настоящем списке раскрываются условные сокращения, вводимые впервые.
В черновом автографе — первоначально — «благонадежному».
См.: Цейтлин А. Г. Мастерство Тургенева-романиста. М., 1958, с. 328–335; Алексеев М. П. Письма И. С. Тургенева. — Т, ПСС и П, Письма, т. I, с. 68.
См.: Горохова Р. М. К истории издания сборника Тургенева «Nouvelles moscovites». — Т сб, вып. 1, с. 257–260, 267–269.
О немецких переводах этой новеллы и других произведений Тургенева 60-х — 70-х гг. см.: Dornacher Klaus. Bibliographie der deutschsprachigen Buchausgaben der Werke I. S. Turgenevs 1854–1900. — Pädagogische Hochschule «Karl Liebknecht». Potsdam, 1975, Heft 2, S. 285–292.
Так в рукописи. Надо: 24 апреля.
О французском переводе «Бригадира» в сборнике «Nouvelles moscovites» см.: Горохова Р. М. К истории издания сборника Тургенева «Nouvelles moscovites». — Т сб, вып. 1, с. 257–260, 267.
В 1872 г. под заглавием «Der Oberst» в переводе Половинова (W. A. Polowinoff) рассказ «Бригадир» появился в сборнике: J. Turgenjew. Drei Novellen. Wien, 1872.
См.: Кийко Е. И. Окончание повести «Первая любовь». — Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 59–68, а также наст. изд., т. 6, с. 483.
В окончательном тексте соответственно главы XXIV, XXVI–XXVIII.
Первую редакцию (гл. XXIII–XXVIII) см. в отд. «Приложения» наст. тома.
Первая редакция конца повести по беловому автографу опубликована с пропусками и некоторыми неточностями в статье: Backès J.-L. Une nouvelle de Turgenev: «L’infortunée». — Revue des études slaves. Paris, 1964. T. 42, № 1–4, p. 54–57.
См.: Пич Л. Воспоминания. — В кн.: Иностранная критика о Тургеневе. СПб. Изд. 2-е, 1908, с. 84–85.
См.: М… З… К… . О мнениях «Современника», исторических и литературных (Москв, 1847, ч. II, с. 187–205), а также статьи А. Григорьева: «Русская литература в 1851 году» (Москв, 1852, кн. 1, № 3, отд. V, с. 67) и «Русская изящная литература в 1852 году» (Москв, 1853, кн. 1, № 1, отд. V, с. 11–12).
См.: Мопассан Ги де. Полн. собр. соч. М., 1958. Т. 11, с. 70.
Флобер Г. Собр. соч. М.; Л.: Гослитиздат, 1938. Т. 8, с. 407.
Немецкий журнал «Der Salon für Literatur, Kunst und Gesellschaft».
См. наст. том, с. 476–477.
Поясняя немецким читателям роль юродивых в русской народной жизни и уподобляя их индийским факирам, Тургенев мог основываться на рассуждениях на эту же тему Дж. Флетчера, который в своей известной книге «О государстве русском» (1591) сравнил юродивых со странствующими индийскими религиозными философами гимнософистами (об этом см.: Лихачев Д. С., Панченко А. М. «Смеховой мир» древней Руси. Л., 1976, с. 178–179).
В окончательном тексте рассказчик едет не в «Т…скую», а в «С…кую», т. е. Саратовскую (с. 152) губернию, граничащую с Тамбовской.
См.: Friedländer L. Erinnerungen, Reden, Studien. Th. I. Strassburg, 1905, S. 197–198.
Сообщено доктором Г. Цигенгайстом (ГДР).
То же.
В том же № 341, где напечатан рассказ Тургенева, было помещено объявление о подписке на газету на 1870 г.
Варианты белового автографа см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. X, с. 380–405; варианты чернового автографа см.: Т сб, вып. 5, с. 147–207.
Луиджи Лаблаш (1794–1858) — знаменитый итальянский оперный певец, бас, выступавший в 1852–1857 годах в Итальянской опере в Петербурге, был, очевидно, лично знаком Тургеневу.
Подразумевается, что Житков видел в матери рассказчика владелицу имения, которым он будет управлять.
См.: Кийко Е. И. Окончание повести «Первая любовь». — Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 59–68.
См. вариант к с. 265, строки 41–42 в Т, ПСС и П, Сочинения, т. 10, с. 404–405.
См.: Некрасов Н. Сочинения Островского. — Атеней, 1859, № 8, с. 472; ср.: Добролюбов Н. А. Темное царство. Сочинения А. Островского. Два тома. — Добролюбов, т. 5, с. 52–53.
Сборник Российской публичной библиотеки. Материалы и исследования. Пг., 1924, т. II, вып. 1, с. 37–38.
Здесь Тургенев действительно ошибся, назвав кадило (ручную курильницу) паникадилом (паникадило — висячий подсвечник для большого числа свечей).
См. письмо Ф. М. Достоевского Н. Н. Страхову от 2 (14) декабря 1870 г. — Достоевский, Письма, т. II, с. 300.
Шестидесятые годы. Материалы по истории литературы и общественному движению. М.; Л.: АН СССР, 1940, с. 269.
Стасюлевич, т. 2, с. 287.
См.: Буданова Н. Ф. Статья С. К. Брюлловой о романе «Новь». — Лит Насл, т. 76, с. 277–315.
Сохранился рассказ Д. Н. Михайлова о том, что он видел в 1883 г. в имении поэта К. К. Случевского рукопись «Вешних вод»: «Перелистываешь эту драгоценную литературную святыню и чувствуешь неизъяснимую сладость духа: такой прелестью, недоступной анализу, веет от четкого и крупного почерка создателя этого рассказа» (Михайлов Д. Очерки русской поэзии XIX века. Тифлис, 1904, с. 334). Возможно, что Михайлову удалось увидеть именно эту, не дошедшую до нас рукопись, потому что в известных нам — почерк писателя нельзя назвать «четким и крупным». Следует отметить, что Тургенев в свое время подарил Случевскому рукописи «Первой любви» и «Накануне» (в настоящее время хранятся в ГПБ).
Варианты белового автографа и наборной рукописи см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XI, с. 309–340. Далее варианты, опубликованные в названном издании, приводятся без дополнительного указания страниц публикации.
Friedländer L. Erinnerungen an Turgenjew. — В его книге: Erinnerungen, Reden und Studien. Strasburg, 1905. I Teil, S. 196; русский перевод: ВЕ, 1906, № 10, с. 830–831.
К мысли об изменении финала повести Тургенев возвращался несколько позднее, в связи с подготовкой ее французского издания. 25 марта (6 апреля) 1872 г. он писал Э. Дюрану, который перевел эту повесть на французский язык: «Я собираюсь внести небольшое изменение в конце „Вешних вод“: несколько смягчить его, добавив новую сцену». Еще более определенно Тургенев писал об этом Ж. Этцелю 17 (29) апреля того же года: «Я не хочу публиковать ее в таком виде; совершенно необходимо ввести в конце сцену, где мой герой (который настоящим героем отнюдь не является) возвращается к предмету своей первой любви, а его прогоняют — иначе это слишком безнравственно. Это решено, и я от этого не отступлюсь». Однако никаких изменений во французском тексте повести Тургеневым сделано не было.
в полном составе (лат.).
Сам Писемский писал Тургеневу 2 (14) февраля 1872 г.: «Я хочу еще раз повторить Вам, что статья „Московских ведомостей“ против Вас возбудила всеобщее негодование и сильно повредила и без того уже сильно упавшему авторитету издателей…» (Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 189).
эти господа (франц.).
Об этом см.: Громов В. А. «Вешние воды». Статья и письмо Б. М. Марковича о повести Тургенева. — В кн.: Т сб, вып. 5, с. 303–305.
«Человек, который смеется» (франц.).
Полностью было посвящено «Вешним водам» приложение к № 38 «Маляра», 19 декабря 1872 г.: на четырех страницах были помещены карикатуры на Тургенева, выставленного в качестве главного героя «Вешних вод». Карикатуры подписаны инициалами — А. Б.
Имя переводчика «Вешних вод» здесь не названо. О невыясненности библиографической истории этого издания см. в статье К. К. Эгле «Малоизвестные материалы об И. С. Тургеневе из рижских книгохранилищ». — Орл сб, 1960, с. 353–358.
Опыт историко-политического — крайне тенденциозного — анализа немецкой темы в этой повести представлен в статье Н. А. Кузнецовой «„Вешние воды“ И. С. Тургенева» (Уч. зап. Московского гос. ун-та, вып. 127, кн. 3. М., 1948, с. 155–171).
Об этой статье см. в обзоре: Eichholtz J. Turgenev in der deutschen Kritik bis zum Jahre 1883. — Germanoslavica, 1931 / 1932, Jahrgang I, H. 4, S. 578.
Parménie A. et Bonnier de la Chapelle C. Histoire d’un éditeur et de ses auteurs. P.-J. Hetzel (Stahl). Paris, 1953, p. 566–567.
Tourguéneff J. Les Eaux printanières. Le Gentilhomme de la steppe. Paris, Hetzel, . В дальнейшем перевод Дюрана неоднократно переиздавался.
преподавателем словесности (франц.).
«похвале из уст того, кого ты сам похвалил» (лат.).
роковой женщины (франц.).
См.: Потапова З. М. Русско-итальянские литературные связи. М., 1973, с. 105.
Mann Thomas. Gesammelte Werke. Berlin.: Aufbau-Verlag, 1955. Bd. X, S. 458–459.
Настоящее примечание составлено А. Н. Егуновым; ему же принадлежат примечания к с. 257 («Даннекерова Ариадна», «дом Гёте»), 267 («комедии Мальца»). См. также: Егунов А. Н. «Вешние воды». Латинские ссылки в повести Тургенева. 2. Taedium vitae. — В кн.: Т сб, вып. 4, с. 186–188.
Правильно — die Wälder.
Ухожу от вас я в горы,Где живут простые люди,Где привольно веет ветер,Где дышать свободно будет.(Перевод В. Станевич.)