В настоящий том включены: повести и рассказы, создававшиеся Тургеневым в 1872–1877 годах («Пунин и Бабурин», «Часы», «Сон», «Рассказ отца Алексея»), роман «Новь», над которым писатель работал в 1870–1876 годах, «Предисловие к романам», написанное им в 1879 году для нового издания собрания своих сочинений.
Эти произведения создавались в сложной и напряженной исторической и общественно-политической обстановке. Тургенева, жившего после франко-прусской войны и падения Второй империи в основном в Париже, не могли не затрагивать самым непосредственным образом бурные события западноевропейской, и в частности французской, жизни. Разгоревшаяся во Франции после подавления Парижской Коммуны борьба между сторонниками республиканского строя и монархистами всех толков привела к упрочению буржуазной республики, — этого, по выражению Тургенева, «царства пошляков — Мак-Магонов». «…мне противна, — писал он А. А. Фету 27 сентября (9 октября) 1874 г., — гнусная, безвозвратная, филистерская тишина и мертвая проза, которая водворяется повсюду — особенно во Франции!»
Характер и направление развития русской жизни также вызывали в эти годы у Тургенева чувство глубокой неудовлетворенности и тревоги. Не будучи в силах расстаться с верой в благодетельность крестьянской реформы 1861 года, он не мог все же не видеть, к каким тягостным последствиям в жизни русской деревни она привела. Не разделяя народнической веры в социалистическую природу крестьянской общины, писатель понимал, насколько далеко зашло ее разложение, с какой быстротой растет обнищание и разорение русского крестьянства, какую силу представляет уже в деревне кулак; он понимал иллюзорность надежд, которые возлагались народническими революционерами на «хождение в народ», хотя и относился с искренней симпатией к целям, которые их воодушевляли, к их готовности принести любые жертвы ради блага народа.
Безрадостные мысли о ходе политического развития России, к которым Тургенев пришел в предшествующие годы и которые нашли наиболее яркое выражение в романе «Дым», в сущности мало изменились. С решительным осуждением встречает Тургенев каждый факт, свидетельствующий о росте реакции в России, о гонениях против свободной мысли, о притеснениях, которым подвергалась русская литература. В цитированном выше письме к Фету он так отзывался о Каткове, ставшем в эти годы вдохновителем реакционной политики самодержавия: «Всё, что у меня осталось ненависти и презрения, я перенес всецело на Михаила Никифоровича, самого гадкого и вредного человека на Руси…»
Отношения Тургенева с демократической частью русского общества, особенно обострившиеся с появлением «отцов и детей» и затем — «Дыма», продолжали оставаться напряженными. Принимая ненависть, идущую из лагеря реакции, с неизменным спокойствием и, может быть, даже гордясь ею, Тургенев болезненно переживал нападки слева, которые, однако, не вызывали в нем чувства вражды или озлобленности. Наоборот, именно в семидесятые годы он с постоянно растущим интересом и доброжелательным вниманием относился к деятелям русского революционного движения, в частности к эмигрантам, обосновавшимся в Париже. Он не только оказывал нуждающимся эмигрантам материальную помощь, но и регулярно субсидировал журнал «Вперед!», издававшийся П. Л. Лавровым. С самим Лавровым Тургенев в последние десять лет своей жизни поддерживал постоянную связь, о чем свидетельствует сохранившаяся часть их переписки. С сердечной приязнью относился Тургенев и к Г. А. Лопатину, который во время своих приездов в Париж был частым гостем писателя.
Уже после смерти Тургенева, когда вопрос о его политических взглядах стал предметом ожесточенной полемики, когда русские реакционные и либеральные газеты выступали с лживыми заявлениями о покойном писателе, Лопатин счел необходимым противопоставить этому нестройному хору свое мнение непосредственного свидетеля и очевидца. В статье, предназначенной для помещения в одной из английских газет, но оставшейся не напечатанной, он писал: «…как художник, Тургенев не был человеком строго определенной политической программы и мало думал над подобными вопросами. Но он был всегда горячим другом политической свободы и непримиримым ненавистником самодержавия. <…> он всегда относился с самым горячим сочувствием ко всякой самоотверженной борьбе с ненавистным ему самодержавием и всегда был готов помочь участникам в этой борьбе всем, что он считал совместимым с собственным самосохранением, не разбирая при этом тех программ и знамен, под которыми сражались эти люди» (Лит Насл, т. 76, с. 246–247; публикация А. Н. Дубовикова).
Глубокий интерес Тургенева к вопросам, связанным с развитием революционного движения в России 1870-1880-х годов, наложил печать на всё его творчество этого периода — от романа
«Новь» до неосуществленного замысла повести «Наталия Карповна» (1883), в которой он предполагал вывести «новый в России тип — жизнерадостного революционера» (см. наст. изд., т. 11).
Повести и рассказы семидесятых годов не укладываются целиком в русло этого главного направления творческой работы писателя — в них он разрабатывал по преимуществу темы, почерпнутые из воспоминаний о прошлом. Но и на удаленном более или менее значительно от современности историческом материале Тургенев обращался порой к темам и образам, связанным с историей русского революционного движения. Это относится главным образом к повести «Пунин и Бабурин», центральное место в которой занимает суровая и непреклонная фигура мещанина-республиканца, участника дела петрашевцев, осужденного в 1849 году на ссылку в Сибирь. В рассказе «Часы» Тургенев немногими штрихами намечает образ отца Давыда, вольнодумца, пострадавшего при Павле I «за возмутительные поступки и якобинский образ мыслей».
Писателя привлекает в эти годы и разрешение художественных задач иного рода — не социально-исторических, а чисто психологических. В рассказе «Сон» он сосредоточивает свое внимание на психо-физиологической проблеме и не случайно, по-видимому, в письме к Л. Пичу от 23 января (4 февраля) 1877 г. называет это свое произведение «коротким полуфантастическим, полуфизиологическим рассказом». Можно думать, что этим рассказом Тургенев по-своему откликнулся на те попытки теоретического объяснения явлений наследственности, которые были выдвинуты в шестидесятых — семидесятых годах XIX века рядом европейских ученых, начиная с Дарвина, и вокруг которых велись тогда оживленные споры.
В «Рассказе отца Алексея» Тургенев раскрывает историю больной человеческой души, которая гибнет в результате галлюцинаций, возникших на почве религиозных представлений и верований. Но здесь психологическая задача совместилась с задачей художественно-стилистической. Вероятно, не без влияния флоберовских «легенд», над переводом которых на русский язык он работал в это же время, Тургенев придавал очень большое значение верному воспроизведению трогательного в своей бесхитростной простоте и наивности языка и речевой манеры сельского священника. Недаром, посылая М. М. Стасюлевичу этот рассказ одновременно с переводом «Иродиады» Флобера, он назвал его «легендообразным».
Если рассматривать повести и рассказы семидесятых годов в их совокупности, то следует прийти к выводу, что между ними и одновременно создававшимся романом «Новь» нет той прямой и непосредственной связи, какая существует, например, между повестями и рассказами сороковых — пятидесятых годов, разрабатывавшими проблему «лишних людей», и романом «Рудин», в котором эта проблема нашла наиболее полное и законченное выражение. Вместе с тем эти произведения не образуют собою замкнутого, обособленного цикла, они в значительной мере разнородны по своим темам и образам, по идейно-художественным задачам; которые писатель ставил перед собой. Но каждое из них, будучи поставлено в связь с предшествующим или последующим творчеством Тургенева, воспринимается как его неотъемлемая часть.
Роман «Новь» — самый крупный по объему из романов Тургенева и самый злободневный из них в общественно-политическом отношении — занял более шести лет творческой жизни писателя, на протяжении которых замысел романа претерпел ряд существенных изменений. Изменения эти были вызваны новыми впечатлениями от русской общественно-политической жизни, вынесенными Тургеневым из его поездок в Россию в 1872, 1874, 1876 годах, общением, как уже сказано выше, с русской революционно-народнической эмиграцией, изучением современных политических процессов: «нечаевская» тема, намечавшаяся в 1872 году, сменилась другой — темой «хождения в народ» революционной интеллигенции, ставшей основной политической и психологической темой романа. Вместе с тем углубилась, стала значительнее и острее линия разоблачения дворянско-бюрократической реакции — соответственно усилению правительственной и общественной реакции в России с начала 1870-х годов.
«Новь» стала последним романом в творчестве Тургенева. Сам писатель, закончив его, отчетливо сознавал, что он уже не сможет вернуться к большой форме — по крайней мере, в плане русского социально-психологического романа: этому препятствовало и его ухудшавшееся здоровье, и то, что русская общественная жизнь конца 70-х годов и особенно после 1 марта 1881 года не давала материала, доступного художественному изображению, хотя бы в силу цензурных препятствий. Издавая в 1880 году — вскоре после публикации «Нови» — новое собрание своих сочинений, Тургенев впервые объединил в трех его томах (III, IV, V) все шесть романов: «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым», «Новь» — и сопроводил их предисловием, в котором подвел итог этой важнейшей, «романной» группе своего творчества, рассматривая ее как единую и цельную линию и впервые уверенно определяя все вошедшие сюда произведения как романы — до этого он большей частью называл их повестями. Такой заключительный, итоговый характер «Предисловия к романам» вполне оправдывает помещение этой статьи в одном томе с последним романом Тургенева, непосредственно после него.
Тексты произведений, входящих в настоящий том подготовили и примечания к ним написали: А. И. Батюто (раздел VI общего комментария к «Нови», реальный комментарий к роману; «Предисловие к романам» — текст и комментарий); И. А. Битюгова («Рассказ отца Алексея»); Н. Ф. Буданова (основной текст «Нови», подготовительные материалы и реальный комментарий к ним; комментарий к «Нови» — разделы I–V, VII); Т. П. Голованова («Часы»); Г. Ф. Перминов и Н. H. Мостовская («Сон»); M. A. Турьян («Пунин и Бабурин»).
В подготовке тома к печати принимала участие Е. М. Лобковская.
Редакторы тома — A. C. Бушмин, А. Н. Дубовиков, Н. В. Измайлов.
Революционеры-семидесятники — И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. M.; Л.: Academia, 1930.
Фигнер — Фигнер В. Полное собрание сочинений в семи томах. Изд. 2-е. М.: Изд. Общества политкаторжан. 1932.
И. С. Тургенев. Портрет работы В. Г. Перова (масло), 1872 г. Государственный Русский музей, Ленинград. Фронтиспис
«Пунин и Бабурин». Страница чернового автографа, 1874 г. Национальная библиотека, Париж.
«Часы» Первая страница чернового автографа, 1875 г. Национальная библиотека, Париж.
«Сон». Титульный лист чернового автографа, 1876 г. Национальная библиотека, Париж.
«Новь». Первая страница заметки о замысле романа, 1870 г. Национальная библиотека, Париж.
«Новь». Титульный лист чернового автографа, 1876 г. Национальная библиотека, Париж.
«Пунин и Бабурин. Рассказ И. С. Тургенева», черновой автограф, 52 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86; описание см.: Mazon, p. 81; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 324.
«Пунин и Бабурин. Рассказ И. С. Тургенева», беловой автограф первой половины рассказа (до слов: «я отправился домой» — с. 36), 36 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 223.
BE, 1874, № 4, с. 553–601.
Т, Соч, 1874, ч. 7, с. 325–387.
Т,Соч, 1880, т. 9, с. 193–258.
Т, ПСС, 1883, т. 9, с. 209–280.
Впервые опубликовано: BE. 1874. № 4, с подписью: Ив. Тургенев — и пометой: Париж. 1874.
Печатается по тексту Т,ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 9. строка 6: «прочу» вместо «прошу» (по всем источникам до Т,Соч, 1880).
Стр. 22, строка 8: «и к другим дурным» вместо «и к другим» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 29, строка 1: «обернувшись» вместо «обернулась» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 30, строки 42–43: «В выс…шей сте…пе…ни!» вместо «выс…шей сте…пе…ни!» (по всем другим источникам).
Стр. 31, строка 12: «что он называет» вместо «что он называл» (по черновому, беловому автографам и BE).
Стр. 31, строка 37: «общее выражение лица» вместо «вообще выражение лица» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 41, строка 41: «не знаешь» вместо «знаешь?» (по Т, Соч, 1874).
Стр. 46, строка 24: «голоском» вместо «голосом» (по черновому автографу, BE и Т,Соч, 1874).
Стр. 47, строка 13: «горящими глазами» вместо «горячими глазами» (по черновому автографу и BE).
Стр. 54, строка 20: «вызвала» вместо «вызывала» (по черновому автографу, BE и Т, Соч, 1874).
Стр. 55, строки 28–29: «но выражение благодарности» вместо «выражение благодарности» (по черновому автографу, BE и Т, Соч, 1874).
Повесть «Пунин и Бабурин» была написана Тургеневым в 1872–1874 годах.
Работа над нею, как помечено Тургеневым на рукописи, началась 27 ноября (9 декабря) 1872 г. Однако вначале она велась с большими перерывами.
Летом 1873 г. Тургенев виделся в Карлсбаде и Париже с М. М. Стасюлевичем и писал по поводу этих встреч Я. П. Полонскому: «Он <Стасюлевич> напоминает мне о моей повести… а я только хвост поджимаю» (письмо от 26 сентября (8 октября) 1873 г.). Через три с лишним недели, извещая Стасюлевича о том, что работа «начала подвигаться», Тургенев писал, что «к обещанному сроку она готовой быть не может: дай бог, чтобы я мог привезти ее с собою в Петербург в течение января!» (письмо от 20 октября (1 ноября) 1873 г.). Но видя, что и к этому времени повесть закончена не будет, он 16 (28) декабря 1873 г. писал своему издателю: «Что же касается до меня и до моей поездки в Россию, то она зависит от того, как идет моя работа, ибо с пустыми руками я явиться к Вам не хочу. Из этого следует, что я еще не скоро попаду в Петербург, ибо работа подвигается туго. Однако бездействие полное, столь долго господствовавшее, прекратилось». И, наконец, 10(22) февраля 1874 г. Тургенев сообщил Стасюлевичу о завершении работы над «Пуниным и Бабуриным»: «…я окончил вчера назначенную для „В<естника> Е<вропы>“ повесть — сегодня примусь за переписку — и через две недели пакет отправится к Вам в Петербург». 6 (18) марта 1874 г. Тургенев адресовал Стасюлевичу письмо следующего содержания: «Третьего дня, любезнейший Михаил Матвеевич, отправил я Вам мою повесть. Полагаю, что она еще успеет попасть в апрельский № “В<естника> Е<вропы>“, — однако, если бы Вы распорядились иначе, то покорнейше прошу Вас о следующем: Немедленно велеть, разумеется на мой счет, переписать ее и прислать мне эту копию сюда. Это первое мое произведение, которое попадает в печать, не подвергнувшись критике моих приятелей, а в особенности П. В. Анненкова, которому я всегда давал читать мои рукописные вещи и советы которого были всегда чрезвычайно дельны и драгоценны для меня. Если „Пунину и Бабурину“ суждено явиться в свет не раньше мая, то я успею еще отослать рукопись к Анненкову в Ниццу — и, получив его замечания, сделать нужные сокращения, прибавления или варианты, которые бы я столь же поспешно препроводил Вам, так чтобы Вы имели их под рукою задолго до напечатания самой повести. <…> Надеюсь, что Вы исполните мою просьбу, и во всяком случае известите меня в какой № “В<естника> Е<вропы>“ попадет моя работа — в апрельский или майский?».
Познакомить Анненкова с повестью до ее опубликования Тургеневу не удалось, так как она появилась в свет в апреле. Тем не менее писатель продолжал интенсивную работу над текстом вплоть до отправки рукописи в Петербург. Об этом говорят следующие факты.
Извещая Стасюлевича о завершении работы над повестью, Тургенев обещал выслать ему набело переписанную рукопись через две недели. На деле же повесть была отправлена в Петербург 4 (16) марта — т. е. примерно через три недели. Причина этой задержки вполне ясна. Из-за многочисленных поправок, всё еще вносившихся в текст, за указанное время Тургеневу пришлось переписать повесть не один раз, как предполагалось, а дважды (подробнее об этом см. ниже).
Один из сохранившихся автографов «Пунина и Бабурина», описанный как беловой (см.: Mazon, p. 81), является в действительности черновым. Черновой автограф был, видимо, единственным полным рукописным текстом «Пунина и Бабурина», оставшимся у писателя после отправки в Петербург наборной рукописи[312], и на титульном листе его значится: «Начат в Париже, 48, rue de Douai, в воскресенье 9-го дек. / 27-го нояб. 1872. Кончен там же в понедельник 16-го/4-го марта 1874[313] (52 стр.). Писано с громадными перерывами». Ниже дописано, очевидно, уже после выхода повести в свет: «(Напечатано в апрельской книжке „Вестника Европы“ 1874 г.)». Названную дату записывает Тургенев и в конце чернового автографа: «Париж. Rue de Douai, 48. Понедельник, 16/4 марта 1874, 3 часа п. п.», причем эта запись также сделана явно позже — чернилами, отличающимися от тех, которыми написаны последние страницы рукописи. Вероятно, именно о завершении чернового автографа и извещал Тургенев своего издателя в письме от 10 (22) февраля 1874 г. (см. выше, с. 431).
Имеющийся у нас второй, незавершенный автограф «Пунина и Бабурина» вначале предназначался, по всей вероятности, для набора. В соответствии с этим оформлен и его титульный лист, на котором указаны только название произведения, фамилия автора и место и время создания повести: «Пунин и Бабурин, рассказ И. С. Тургенева. Париж, 1874».
Однако работа над текстом не прекращалась, и это вскоре привело к тому, что беловой автограф еще в процессе переписывания приобрел вид черновой рукописи и, следовательно, не мог быть отправлен в Петербург. Именно поэтому он и не был завершен. Последняя страница этой рукописи кончается на середине листа фразой: «И, посвистывая себе под нос, я отправился домой» (5-й раздел II главы), и под текстом поставлена завершающая черта. Писатель, стесненный сроками, оставил беловой автограф незаконченным и приступил, очевидно, еще раз к переписыванию текста. Новая, уже действительно беловая рукопись и явилась наборной. Нам эта рукопись неизвестна, но о ее существовании можно судить по весьма значительным расхождениям, имеющимся между беловым автографом и текстом первой публикации «Пунина и Бабурина».
В регулярной и подробной переписке Тургенева со Стасюлевичем, касающейся «Пунина и Бабурина», нет решительно никаких упоминаний ни об отправке писателю в Париж корректур, ни о получении и прочтении их автором. Напротив, в письме от 10 (22) марта 1874 г. издатель «Вестника Европы» писал Тургеневу: «Вчера <…> я получил давно жданную гостью и мог только взглянуть на заглавие и конец. Это было 2 часа дня: через полчаса должны были начаться работы в типографии, и потому я с одним рассыльным послал рукопись для немедленного набора, а с другим — благодарственную телеграмму Вам. Сегодня утром мне принесли первую форму набора: как видите, мы не дремлем! Вот Вам ответ на только что мною полученное Ваше письмо от среды с вопросом: в апрельской или майской книге будет напечатан рассказ Петра Петровича Б. Конечно, в апрельской! 31 марта пасха, а первого апреля мы разошлем подписчикам — красное яичко…»; «…сегодня, — продолжал Стасюлевич, — несмотря на воскресенье половина типографии на ногах, чтоб набрать Вашу рукопись. Послезавтра вся машина пойдет в ход на всех парах, чтоб наверстать пропущенное время. Но не бойтесь за Вашу статью: мы только сверстаем, но не будем спешить печатанием, а будем печатать листы следующих статей: Ваша же подвергнется одной лишней корректуре. Кроме меня, будет читать ее Пыпин. Начало мне очень понравилось…» (ИРЛИ; 5778, ХХХб. 68а).
Ни Стасюлевич, ни Пыпин не могли, без сомнения, позволить себе то немалое количество исправлений, которыми отличается печатный текст повести от белового автографа.
Отметим еще одно обстоятельство.
На полях с. 49 чернового автографа рукой Тургенева сделана схема — распределение страниц рукописи по главам, — не совпадающая с аналогичной схемой в беловом автографе. Схема эта, вероятно, соответствует тому, что было сделано в наборной рукописи, и Тургенев оставил ее у себя для памяти.
Работая над текстом «Пунина и Бабурина», Тургенев в основном стремился усилить социально-политическое звучание повести, внося в связи с этим новые детали в обрисовку ее героев.
Прежде всего это относится к образу непокорного республиканца. Так, правя черновик, Тургенев дополняет его рассказом Пунина о происхождении Бабурина (с. 37–38), подробнее мотивирует право Бабурина на любовь Музы (с. 38–39). Настойчиво искал писатель и четкий зрительный образ этого героя. Интересно также, что в первоначальном варианте (в черновом автографе) Бабурин за участие в деле петрашевцев должен был быть сослан, по замыслу Тургенева, не в западную, а в восточную Сибирь, что было наказанием гораздо более тяжелым. Кроме того, на полях чернового автографа имеется помета: «Телесные наказания». Очевидно, писатель предполагал, что его герой, как мещанин, мог быть подвергнут и такой унизительной каре.
В беловом автографе впервые появилась сцена в московском доме Бабурина во время визита туда Петра Петровича Б., углубляющая и подчеркивающая драматизм отношений Музы и Бабурина, было добавлено несколько реплик в разговор Бабурина с помещицей, еще резче подчеркнувших его демократические взгляды (с. 9, от слов: «Впервое слышу»… до слов: «дурным знаком»). Кстати, и в черновом, и в беловом автографах Бабурин был на пять лет моложе, и только, очевидно, поправкой в наборной рукописи Тургенев изменил его возраст.
Не меньше внимания уделил писатель и героине повести Музе Павловне. Тщательно работал он над описанием внешности Музы в разные периоды ее жизни.
Внесены были также отдельные уточняющие детали и в образ Пунина.
Путем сравнения имеющихся автографов и первопечатного текста повести можно проследить работу Тургенева и на последнем, завершающем этапе — над наборной рукописью. Основная ее направленность осталась прежней. Хотя количество внесенных сюда исправлений по сравнению с предыдущими рукописями, естественно, уменьшилось, многие из них всё же представляются весьма значительными. Особенно это относится ко второй половине повести, где центральная идея произведения раскрывается с наибольшей полнотой.
Интересен самый характер поправок в наборной рукописи. Как правило, развернутые вставки в текст здесь отсутствуют. Внимание
Тургенева было сосредоточено на поисках небольших, но очень емких и сильных по своей выразительности деталей и характеристик, причем это относится ко всем персонажам повести без исключения.
В результате сделанных добавлений еще определеннее выявились настроения и взгляды Бабурина: уже будучи в Петербурге, он вынужден был и там оставить очередную службу «по неприятности с хозяином: Бабурин вздумал заступиться за рабочих…» (с. 52). В описании комнаты республиканца появилась следующая фраза: «…на столе лежал томик старинной, бестужевской „Полярной звезды“» (с. 54), что звучало прямым намеком на преемственную связь деятельности петрашевцев, к которым принадлежал Бабурин, с идеями декабризма. Был внесен в текст и диалог, где Бабурин спрашивает Петра Петровича Б., освободил ли он своих крестьян после смерти бабушки, и, получив отрицательный ответ, замечает: «То-то вы, господа дворяне…» (см. с. 54). Подчеркнул Тургенев и благородные человеческие качества своего героя, внеся в текст слова: «ни одного упрека не услышала» (с. 52).
Писатель вновь вернулся к портретам действующих лиц (Музы, Пунина, бабушки), добиваясь предельной четкости речевых характеристик. Так, больше архаизировалась речь Пунина: «…поступать по ее благоусмотрению» вместо: «…поступать по ее усмотрению». Ярче обрисовал Тургенев и трогательную привязанность этой чистой, детски наивной натуры к своему покровителю и Музе, вписав новый текст: «Стану посреди комнаты — с ума сойдешь» (с. 45); расширил рассказ Музы о последних днях Пунина: «зато Пушкина боялся — „благодетель!“» (с. 52).
Несколькими выразительными штрихами был дополнен образ Музы Павловны. В уста Петра Петровича Тургенев вложил очень значительную характеристику героини — уже жены республиканца и его сподвижницы: «Что-то сильное, неудержимое, казалось, так и поднялось со дна ее души… а мне вдруг вспомнилось название „нового типа“, данное ей некогда Тарховым» (с. 56). В разговоре Музы с Петром Петровичем (после ареста Бабурина), где речь идет об антиправительственных заговорах, появилось еще одно упоминание о декабристах — в наборной рукописи были внесены слова: «как, например, четырнадцатого декабря…» (с. 56). В связи с этим замечанием Музы была введена также ответная реплика Петра Петровича (см. с. 56–57).
Сразу после опубликования «Пунина и Бабурина» Тургенев указал в письме к Анненкову на ряд опечаток в тексте повести и тут же написал, как их следует исправить (см. письмо от 4 (16) апреля 1874 г.). Хотя Тургенев все эти поправки называет «опечатками», таковыми можно считать, по всей вероятности, только две из них: «извиняюсь» и «ясно», так как именно о них писал он и Стасюлевичу, прочитав оттиск «Пунина и Бабурина» (см. письмо от 1 (13) апреля 1874 г.). Что касается остальных разночтений, то это были, видимо, не опечатки, а желательные исправления, которые позже писатель действительно внес в повесть (в отдельных случаях лишь слегка изменив их) во время подготовки собраний своих сочинений, вышедших в 1874 и 1880 годах. Исключение составляет лишь один случай — предложенная Тургеневым замена: «в упор» вместо «прямо» была, наверное, потом им же самим отвергнута.
Несмотря на столь тщательную работу над «Пуниным и Бабуриным», эта повесть, очевидно, по-прежнему не вполне удовлетворяла писателя. Еще до выхода ее из печати Тургенев писал
Полонскому: «В апрельском № “В<естника> Е<вропы>“ появится моя небольшая повесть, которая, вероятно, также получит фиаско. Кое-что в ней есть — но, говоря по совести, этого „кое-чего“ немного» (письмо от 23 марта (4 апреля) 1874 г.).
В том же 1874 г. Тургенев вновь доработал текст «Пунина и Бабурина» для издававшегося тогда собрания его сочинений, включив в него весьма существенные добавления, относящиеся — за несколькими исключениями — к образу Бабурина.
Так, продолжая углублять и конкретизировать образ республиканца, Тургенев ввел страстный обвинительный монолог Бабурина против современного ему правительства: «Но вот внезапно — в подобном состоянии» (с. 54), и лаконичное, но яркое его замечание о дворянах: «Чужими руками… жар загребать… это вы любите» (с. 54). Объяснена была и причина ареста героя: «…оказалось — при их беседах» (с. 58). Значителен также включенный писателем в повествование спор Тархова и Петра Петровича о Бабурине и его отношении к Музе, где рассказчик, опровергая во многом субъективные и несправедливые выпады Тархова против республиканца, характеризует последнего, как натуру честную и благородную: «Ты, конечно, прав — тысячу раз прав…» и «Я должен сознаться — честный тупец!!» (с. 41–42). Тогда же внес Тургенев в текст диалог между Бабуриным и Музой о республике: «Парамон Семеныч! — с лежанки Пунин» (с. 44).
Некоторые исправления, внесенные в повесть, были, очевидно, ответом писателя и на замечания критиков. Однако существа образа республиканца они не коснулись, несмотря на то, что именно главный герой и вызвал основные возражения, а порой и просто грубые нападки со стороны рецензентов.
В результате доработок были расширены описание сада («Лишь кое-где — „куриной слепоты“» — с. 10) и сцена чтения «Россиады» («Всё вокруг — тайное дело…» — с. 18). Были также внесены дополнения в эпизод отправки на поселение Ермила: «для исполнения — в тот же день» (с. 24). По всей вероятности, в ответ на обвинения Б. Маркевича в полном незнании господствовавших в то время формальных законов, Тургенев включил в текст упоминание о «законных формальностях», отметив тут же, что они на деле никак не ограничивали произвола помещиков.
По поводу исправленного текста Тургенев писал 14 (26) февраля 1875 г. Суворину: «Дайте себе труд перечесть „Пунина и Бабурина“. Я эту вещь переделал и поправил — и хотя всё еще ею недоволен, но мне кажется, в ней что-то есть. Но и это, может быть, самообольщение старика насчет последнего своего детища?»
В дальнейшем, готовя текст повести для собраний своих сочинений, вышедших в 1880 и 1883 годах, писатель ограничивался лишь немногими стилистическими исправлениями.
Всё сказанное убеждает в том, что работа Тургенева над этим произведением была упорной и трудной. Это подтверждается, в частности, и записью на титульном листе чернового автографа: «Писано с громадными перерывами».
«Пунин и Бабурин», пожалуй, самая крупная повесть, примыкающая по своему идейному замыслу к последнему роману писателя «Новь», — повесть, создававшаяся во время перерывов в работе над этим романом, персонажи которого должны были стать воплощением новых взглядов Тургенева на тип «полезного» общественного деятеля, необходимый в политических условиях России 1870-х годов.
В это же время Тургенев пишет целый ряд рассказов, действие которых отнесено к прошлому, к 1830-м — 1840-м годам. Это «Бригадир» (1868), «Несчастная» (1869), «Странная история» и «Степной король Лир» (1870), «Стук… стук… стук!..» (1871). Более того, Тургенев возвращается к «Запискам охотника» и дополняет их тремя рассказами: «Стучит!», «Живые мощи» и «Конец Чертопханова». Всё это не было отмежеванием от действительности. Кажущийся уход в прошлое таил в себе глубокий смысл: в прошлом писатель стремился найти истоки многих современных ему явлений русской жизни; еще и еще раз наблюдая русский национальный характер, «русскую суть», он пытался ответить на самые злободневные вопросы. Повесть «Пунин и Бабурин» была для писателя новой попыткой в этом направлении.
Со страниц повести встает образ незаурядной личности мещанина-республиканца, энергично протестующего против деспотизма и произвола власть имущих. В конце повествования оказывается, что Бабурин был участником дела петрашевцев, оставившего глубокий след в русской общественной жизни. По справедливому замечанию Б. Саннинского, Тургенев нарисовал в Бабурине «своеобразного предшественника Базарова, деятеля разночинного периода русского освободительного движения». Тем самым он первым в русской литературе указал «на новый социально-психологический тип — разночинца». Именно Бабурина, а не «помещика-рассказчика» делает Тургенев наследником идей дворянских революционеров-декабристов[314]. В свете этого обстоятельства особый интерес приобретает признание писателя о том, что Бабурин «списан с живого лица» (см.: Т сб (Пиксанов), с. 132), — иными словами, принципиально важным становится вопрос о реальном прототипе этого героя. Известно, что среди членов кружка Петрашевского у Тургенева было немало знакомых — Ф. М. Достоевский, А. Н. Майков, А. Н. Плещеев, близкие к этому кругу И. П. Арапетов, Н. В. Ханыков, и писателю было многое известно о деятельности кружка. Тем интереснее, что среди близкого окружения петрашевцев действительно был и представитель разночинных слоев — владелец табачной лавки мещанин П. Г. Шапошников — человек республиканских убеждений, общавшийся с людьми круга Петрашевского, привлеченный к суду по их делу и сосланный в Оренбургские линейные батальоны за попытку участия в политическом заговоре. Есть основание полагать, что именно он мог послужить Тургеневу прототипом при создании образа Бабурина. Вполне возможно, что об оригинальной и необычной даже для петрашевцев фигуре Шапошникова Тургеневу рассказал Н. В. Ханыков, с которым писатель тесно общался в Париже в период создания повести[315]. Более того, не исключена и вероятность личного знакомства Тургенева с Шапошниковым по возвращении последнего из ссылки, когда он работал наборщиком в типографии Каткова (подробнее об этом см.: Турьян М. О прототипе Бабурина. — Русская литература, 1963, № 1, с. 178–180).
В художественном образе тургеневского героя, разумеется, могли найти отражение и некоторые характерные черты других деятелей кружка. Так, А. З. Розенфельд высказала предположение, что версия о происхождении Бабурина от грузинских князей «из племени царя Давыда», возможно, подсказана Тургеневу биографией петрашевца Д. Д. Ахшарумова, а самое появление фамилии героя явилось результатом влияния того же Н. В. Ханыкова — ученого-ориенталиста[316]. По мысли исследовательницы, в образе Бабурина нашли также известное отражение черты личности и биографии и самого Петрашевского. Однако это положение нуждается в дальнейшей аргументации.
В конце повести рассказывается, что Бабурин встретил манифест 19 февраля 1861 г. слезами восторга и возгласом: «Ура! Ура! Боже, царя храни!» В этом, конечно, была доля исторической правды: к 1860-м годам многие из петрашевцев расстались со своими республиканскими убеждениями. Однако в условиях революционного подъема 1870-х годов этот момент в повести приобретал определенный политический смысл. Как бы откликаясь на споры с революционерами-народниками о путях общественно-политических преобразований в России, Тургенев продолжал отстаивать свои позиции сторонника постепенных реформ. Недаром, оценивая повесть, критики-демократы вложили столько страсти в свою отповедь Тургеневу: петрашевец Бабурин, провозглашающий здравицу в честь царя, задел их за живое.
«Пунин и Бабурин» — одно из тех произведений, в которых отразились факты из личной жизни писателя, его воспоминания. По словам самого Тургенева, «в „Пунине и Бабурине“ действительно много автобиографического» (письмо к А. С. Суворину от 1 (13) апреля 1875 г.). О том же сообщал Тургенев и в письме к Сиднею Джеррольду, переведшему «Пунина и Бабурина» на английский язык (см. письмо от 20 ноября (2 декабря) 1882 г.).
Это свидетельство писателя относится, очевидно, прежде всего к первой половине повести, где описывается детство Петра Петровича Б., во многом напоминающее детство самого Тургенева. Здесь и широко известная по воспоминаниям близких писателя фигура Филиппыча, старого лакея Варвары Петровны, и бабушка рассказчика, списанная Тургеневым с матери, и пейзажные зарисовки спасского сада. Имел место в действительности и эпизод ссылки крепостного на поселение, описанный в повести. Свидетелем его был сам маленький Тургенев (см.: Иванов, с. 13–14).
Еще больший интерес представляет случай, рассказанный В. Колонтаевой в ее «Воспоминаниях о селе Спасском» и также воспроизведенный в «Пунине и Бабурине». Речь идет о дворецком Варвары Петровны Федоре Ивановиче Лобанове, который посмел однажды вырвать из рук разгневанной помещицы занесенный на него хлыст, за что был сослан в одну из дальних деревень. Эта попытка активного противодействия самодурству госпожи, запомнившаяся писателю, нашла прямое отражение в сцене заступничества Бабурина за невинно ссылаемого на поселение крепостного (ИВ, 1885, № 10, с. 52–53).
Биографичен до некоторой степени и образ Пунина — главным образом, знаменитый эпизод его совместного чтения с барчуком «Россиады» Хераскова. Рассказ об этом, в числе других, был записан в 1880 г. Л. П. Майковым со слов самого писателя. Однако имя крепостного, с которым связано это увлечение, там не названо (см.: Рус Cm, 1883, № 10, с. 203). В тургеневской критике мнения относительно действительного участника этих чтений, послужившего Тургеневу прототипом, расходятся. Наиболее распространено предположение, что таким человеком был уже упоминавшийся Фёдор Иванович Лобанов. Об этом пишут, например, и И. И. Иванов — в своей книге о Тургеневе (см.: Иванов, с. 13–14), и А. Н. Дубовиков — в примечаниях к повести (Т, СС, т. 8, с. 570), и А. И. Понятовский в статье «И. С. Тургенев и семья Лобановых» (Т сб, вып. 1, с. 271).
В. Н. Житова в своих воспоминаниях о семье Тургенева предположительно называет в качестве первого, кто увлек будущего писателя «Россиадой» Хераскова, камердинера Варвары Петровны Михаила Филипповича. В примечаниях к последнему изданию этих воспоминаний указывается на ее ошибочное мнение относительно этого и называется имя Л. Серебрякова (Житова, с. 165). Эта поправка опирается на свидетельство Тургенева в одном из писем к М. А. Бакунину и А. П. Ефремову, где он, рассказывая друзьям о своем детском увлечении «Россиадой», называет в связи с этим Леона Серебрякова (см. письмо от 3, 8 (15, 20) сентября 1840 г.). Вывод о том, что компаньоном Тургенева в этом эпизоде действительно был Леон Яковлевич Серебряков, подтверждают и позднейшие разыскания H. M. Чернова[317].
В образе Пунина нашла косвенное отражение и личность Д. Н. Дубенского, известного в свое время историка и теоретика отечественной литературы, преподававшего русский язык юному Тургеневу. Запомнившаяся писателю его оценка, данная некогда Пушкину — «змея, одаренная соловьиным пеньем», — вложена в уста Пунина (см. письмо к Анненкову от 3(15) января 1857 г.). О Дубенском и о его отношении к великому поэту вспоминал Тургенев и в беседе, записанной Л. Н. Майковым (Рус Cm, 1883, № 10, с. 204). Заслуживают также внимания устанавливаемая А. З. Розенфельд параллель между Пуниным и петрашевцем С. Ф. Дуровым и предположение исследовательницы о сходстве отношений между Бабуриным и Пуниным, с одной стороны, и А. И. Пальмом и С. Ф. Дуровым — с другой[318].
Более очевидны литературные предшественники главных героев. Это — Чертопханов и Недопюскин, персонажи, с которыми образы Бабурина и Пунина явно перекликаются[319].
Первый читатель «Пунина и Бабурина», Стасюлевич, одобрил эту повесть (см. письмо Тургенева к нему от 27 марта (8 апреля) 1874 г.), а многочисленные отзывы о ней, появившиеся в печати, были весьма противоречивыми.
Единодушными в отрицании идейных и художественных достоинств нового произведения Тургенева оказались представители демократического лагеря.
Как о безусловной неудаче писателя, отозвался о «Пунине и Бабурине» Н. К. Михайловский в статье «Литературные и журнальные заметки» (подпись: H. M. — Отеч Зап, 1874, № 4, с. 403–408). Отдавая должное тургеневскому мастерству в построении повести, критик вместе с тем считал героев этой повести лишь слабыми и надуманными копиями с Чертопханова и Недопюскина, а образ Бабурина — разночинца «на европейский манер», который лишь формально «декларирует права человека и гражданина», — одним из самых слабых у Тургенева. Бабурин «весь — одна голая неправда», — таков окончательный приговор. Причину этой неудачи Михайловский усматривал в оторванности писателя от русской действительности.
Известный демократический беллетрист и критик И. А. Кущевский также увидел в этой повести всего лишь пересказ давно уже поведанной истории о Чертопханове и Недопюскине и считал это свидетельством оскудения таланта маститого писателя (Новый критик. «Пунин и Бабурин». Рассказ И. С. Тургенева. — Новости, 1874, № 36, 8 апреля).
С особым сарказмом высказался по поводу «Пунина и Бабурина» М. Е. Салтыков-Щедрин. В декабре 1875 г. он писал Анненкову: «В виде эпизода хочу написать рассказ „Паршивый“. Чернышевский или Петрашевский, всё равно. Сидит в мурье, среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают „Боже царя храни“ вроде того, как Бабурин пел. И все ему говорят: стыдно, сударь! У нас царь такой добрый — а вы что!» (письмо от 20 ноября (2 декабря) 1875 г. — Салтыков-Щедрин, т. 18, кн. II, с. 233).
Прямо противоположный прием встретила повесть в либеральных кругах.
Восторженными статьями откликнулись на появление «Пунина и Бабурина» В. П. Буренин, в то время еще сотрудник «С.-Петербургских ведомостей», и М. Г. Вильде, рецензент газеты «Голос».
Буренину наиболее любопытным показался тот факт, что главные герои рассказа — представители «низшего» класса, мещане. По поводу образа Бабурина он писал: «Фигура эта положительно новая, доселе не затронутая в литературе и очень оригинальная <…> Невольно как-то кажется, что художественный вымысел участвовал только в подробностях, может быть, в фабуле рассказа, но не в создании типа „республиканца“. Тип же этот — так, по крайней мере, представляется читателям — очевидно, взят с натуры» (Z. «Пунин и Бабурин», рассказ г. Тургенева. — СПб Вед, 1874, № 93, 6 (18) апреля).
Однако Тургеневу, который в ту пору с раздражением высказывался «о бессилии и трусости» своих либеральных друзей, похвала Буренина была явно неприятна, и он не преминул сказать об этом в письме к Анненкову (см. ниже, с. 442).
M. Г. Вильде в статье «Новый рассказ г. Тургенева» (подпись: W) прежде всего отметил полную «объективность» повествования. Он писал: «Г-н Тургенев в Бабурине рисует совершенно новый тип в русской литературе: полуобразованного мещанина, натуру сильную и глубокую, которая, отчасти благодаря угнетению жизни, отчасти благодаря самостоятельному процессу мысли, возвышается до понимания неправды… Этот тип, действительно, существует, но русская литература наткнулась на него только теперь благодаря почину г. Тургенева» (Голос, 1874, № 99, 11 (23) апреля).
Положительная рецензия появилась и в газете «Одесский вестник». Ее автор С. Т. Герцо-Виноградский справедливо указал на несомненное тяготение рецензируемой повести к «Запискам охотника». Говоря о главных героях, Герцо-Виноградский отметил их типичность и достоверность. «…сотворить из ничего ни Пунина, ни Бабурина нельзя; для этого нужно наблюдать и изучать», — писал он (С. Г. -В. Журнальные заметки. — Одесский вестник, 1874, № 91, 25 апреля).
Как всегда, в штыки встретили новое произведение Тургенева реакционные публицисты, не прощавшие писателю ни Базарова, ни сатирических страниц «Дыма», ни его дружеских отношений с народниками.
Критику газеты «Гражданин» П. А. Быкову-Терскому, писавшему под псевдонимом «Павел Павлов», образ республиканца показался не более как «интересною фантастическою фигуркою, созданною воображением Тургенева, но никак не типом, ибо таких фигурок ни в 30-м, ни в 40-м году на Руси почти не водилось…» Значительно больше симпатий у автора статьи вызвал образ Пунина, описанный, по его мнению, красками, напоминающими золотой век творчества Тургенева. (Павлов Павел. Заметки досужего читателя. — Гражданин, 1874, № 18, 6 мая).
Резко отрицательно отнесся к «Пунину и Бабурину» В. Г. Авсеенко, выступивший с неприязненной статьей на страницах «Русского мира». В «Очерках текущей литературы» (подпись: А. О.) он обвинял Тургенева в отходе от злободневных тем и в полном их непонимании, в подлаживании под рецепты «известной литературной кухмистерской, во вкусе которой сочиняют всевозможные сцены г. г. Успенские, Омулевские, Засодимские и проч.». Не разобрался, с его точки зрения, Тургенев и в прошедшем, так как «сочинять в этом прошедшем „новые типы“ вроде Музы или Бабурина значит лишиться чувства художественной правды». Возможность существования в описываемую эпоху людей, подобных Бабурину, представлялась Авсеенко вымыслом, фантазией писателя (Рус Мир, 1874, № 104, 19 апреля).
Еще более грубой и откровенно враждебной была статья «Три последние произведения г. Тургенева» (подпись: М.), появившаяся в «Русском вестнике». Автор ее, Б. Маркевич[320], намекая на писателей-народников, заявлял, что Тургенев пишет повести «с направлением» единственно из боязни быть заподозренным «в отсталости». Повторяя мысль Михайловского о несомненном сходстве Пунина и Бабурина с Чертопхановым и Недопюскиным, он ставит, кроме того, под сомнение самую возможность существования подобного типа в описываемую эпоху, считая Бабурина «мертворожденным детищем» и «либеральной лубочной картиной», которому просто приклеен ярлык республиканца. Он обвиняет Тургенева и в том, что помещица «изображена по всем правилам известной тенденции», что сцена ссылки крепостного на поселение — «явная фальшь», а Муза, по его мнению, «грубое и бессердечное существо, лишенное всякого руководящего нравственного начала…» (Рус Вестн, 1874, № 5, с. 385–403).
Судя по позднейшим отзывам об этой статье в печати, ее развязный тон и клеветнический характер вызвали немалое возмущение в широких литературных кругах (см.: Z. < Буренин В. П.>. Журналистика. — СПб Вед, 1874; № 148, 1 (13) июня; Боборыкин П. Авторы и рецензенты. — Там же, 1876, № 101, 13(25) апреля, и его же письмо в редакцию. — Там же, 1876, № 103, 15 (27) апреля, а также: L. V. < Загуляев M. A.>. Les Revues Russes. — Journal de St. -Pétersbourg, Dimanche, 9 (21) juin 1874. 50-me année, 6-me série, № 151).
Тенденциозный характер выступления «Русского вестника» был настолько очевидным, что получил резкую отповедь даже со стороны тех критиков, которые также считали последнюю повесть Тургенева одним из самых слабых его произведений. Именно с таких позиций выступил в «Биржевых ведомостях» А. П. Чебышев-Дмитриев в «Письмах о текущей литературе» (подпись: Экс). Осудив тон и характер рецензии в катковском журнале, он вместе с тем видел неудачу рассказа в неверном выборе главного героя. Допуская возможность существования мещан-республиканцев в России 1830-х годов, Чебышев-Дмитриев, однако, отрицает типичность подобных фигур для того времени. «Вследствие этого, — заключает критик, — на всем рассказе Тургенева лежит печать какой-то фальши, а сам Бабурин (хотя весьма вероятно, что Тургенев описывает действительно жившего и знакомого ему человека) кажется не живым лицом, а каким-то деланным манекеном» (Биржевые ведомости, 1874, 29 мая (10 июня), № 142).
К числу наиболее подробных относится отзыв М. А. Загуляева, опубликованный в «Journal de St. -Pétersbourg» (статья подписана: L. V.). Рецензент, считая, что «Пунин и Бабурин» — «произведение ниже таланта его автора» и представляет собой не законченную повесть, а лишь наброски, своего рода цепь психологических этюдов, подметил в нем «смешение манеры раннего Тургенева и мыслей, в которых чувствуется присутствие его романов „Накануне“ и „Отцы и дети“».
По мнению рецензента, Бабурин — этот «политический Чертопханов» — вовсе не республиканец в точном смысле слова. Он — либерал, страдающий от сильных мира сего, злоупотребляющих своей властью, один из благородных мечтателей, уподобившихся впоследствии тем «чистейшим демагогам», которые первыми приветствовали крестьянскую реформу, как «великодушную инициативу этой власти. Бабурин — именно подобный тип. Узнав в ссылке о свершившемся раскрепощении крестьян, он умирает спокойно и удовлетворенно, приветствуя зарю новой эры». Недаром Бабурин ни разу не показан по-настоящему «в деле», где бы убедительно раскрылся его гуманный либерализм. Пунина автор сопоставляет с Недопюскиным и Леммом, считая, что это «различные варианты одного и того же характера: человека благородного и великодушного, но обиженного природой» (Les Revues Russes. — Journal de St. -Pétersbourg. Dimanche, 14 (26) avril 1874, № 98).
Особый интерес представляет характеристика, данная повести Анненковым (в письме к Тургеневу).
По его мнению, несмотря на тонкое мастерство изложения; рассказ не вполне удался, вернее, не удался его центральный образ — республиканец. «Как восхитителен Пунин, — писал Анненков, — так, наоборот, его спаситель и покровитель выглядит абстрактно-тупо <…> Он принадлежит, по-моему, к довольно противному (в литературе) типу почтенных людей, над которыми ни посмеяться, ни всплакнуть нельзя, а которых следует единственно уважать. Это оборотная сторона благородных юношей Михайлова, Омулевского и других, и беда состоит в том, что вы сами смотрите на него не как на любопытный экземпляр, а как на серьезный, умиляющий, поучительный…»
Образ Музы также вызвал у Анненкова чувство неудовлетворенности. Он возражал, в основном, против того, к чему приводит Тургенев свою героиню в конце повести. «Думал, что выйдет тип ослепительный, и опять вышел досадно-почтенный тип», — писал он. Хотелось бы знать, — продолжал Анненков, — отчего Муза сделалась «примерной женой после строптивой молодости. Не из усталости же, не из нужды пристанища, не из желания же поступить в безмятежную обитель супружеского времяпрепровождения. Оказывается, именно по этим причинам, да еще из благодарности. Ну и похвально, а больше ничего».
В заключение Анненков призывал Тургенева вообще устранить «почтенных типов» из его «поэтического скарба. Другое дело — святые, демонические или забрызганные улицей и жизнию типы, — тут вы без соперников и способны волновать но только Россию, но и Европу. Напрасно вводите вы для почтенных и политический элемент — не вырастают от этого люди эти» (письмо от 7 (19) апреля 1874 г. — ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 10, л. 13–14).
В ответ Тургенев писал ему:
«Милый Павел Васильевич, Вы, по обыкновению, правы, стократ правы — и мне остается только сожалеть о том, что повесть моя попала в печать без Вашего предварительного осмотра. <…> я убежден, что либерализм и даже республиканизм у нас часто принимают и должны принять именно эту форму, но я не вполне свободно отнесся к нему — выказал излишнее уважение, словно я побоялся Буренина, который и не преминул похвалить меня в „С. -П<етер>бургских ведомостях“, что меня покоробило. Постараюсь поправить дело — насколько оно возможно — при отдельном издании. Музу стоило бы развить побольше; но что она пошла за Бабурина — это не из благодарности, а просто оттого, что куда же деться? Пробовала с собой покончить — страшно стало и т. д. Это не поэтично — но правдиво; да только надо тоже это сказать. Но вся повесть все-таки остается с вывихом» (письмо от 12 (24) апреля 1874 г.).
Обещанные Тургеневым исправления в повесть, однако, внесены не были. Подобная переделка означала бы совершенно иное переосмысление образа Бабурина, что, очевидно, не соответствовало творческим задачам писателя.
Вскоре после смерти Тургенева В. Я. Брюсов, анализируя в письмах к сестре тургеневские произведения в связи с выходом собрания сочинений писателя (1891 г.), оценил «Пунина и Бабурина» как «лучший из рассказов» восьмого тома, куда вошли также «Стук… Стук… Стук!..», «Часы», «Сон», «Рассказ отца Алексея», «Отрывки из воспоминаний своих и чужих», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич». Он отметил «жизненность и характерность» главных его героев[321].
В последующей дореволюционной и современной критической литературе эта повесть рассматривалась обычно в связи с проблематикой последнего романа Тургенева «Новь» и интересом писателя к различным типам деятелей русского освободительного движения.
За исключением указанных выше работ повесть специального внимания исследователей не привлекала.
В конце 1874 г. Тургенев дал свое согласие на перевод «Пунина и Бабурина» на французский язык (см. его письмо к Жюлю Этцелю от 23 ноября (5 декабря) 1874 г.). Повесть, переведенная Э. Дюраном, появилась в газете «Le Temps» в марте 1875 г. (Le Temps, 1875, № 5075–5079 и 5083–5086). Очевидно, в ответ на благоприятный отзыв об этом произведении издателя «Le Temps» Жюля Этцеля Тургенев писал ему: «Я в восторге, что вам понравились оба моих добряка: там немало воспоминаний детства — это-то и придает им известную жизненность» (письмо от 3 (15) апреля 1875 г.). Позже повесть «Пунин и Бабурин» — в числе других произведений Тургенева, также ранее публиковавшихся в «Le Temps», — вошла в его сборник, изданный во Франции в 1876 г. (Les reliques vivantes. La montre. Ça fait du bruit! Pounine et Babourine. Les notres m’ont envoyé. Paris, Hetzel, 1876). На немецком языке повесть появилась в 1874 г. и дважды в 1875 г.[322] В последующие годы она была переведена на датский[323], финский[324], чешский[325] языки. При жизни Тургенева «Пунин и Бабурин» был издан в Нью-Йорке — Punin and Baburin, translated by G. W. Scott (Seaside Library). New York, 1882. В Англии эта повесть впервые была опубликована в 1884 г. Ее переводчик, Сидней Джеррольд, начавший свой труд еще при жизни Тургенева, приступил к переводу «Пунина и Бабурина» с разрешения писателя. Одновременно им была переведена «Первая любовь», и обе повести, снабженные предисловием критико-биографического характера, вышли в свет одной книгой[326] (см. письма Тургенева к Сиднею Джеррольду от 20 июля (1 августа) 1878 г. и 20 ноября (2 декабря) 1882 г.).
Из учебника Кайданова… — И. К. Кайданов, профессор Царскосельского лицея, был автором ряда учебников по русской и всеобщей истории, широко распространенных в первые десятилетия XIX века. Здесь, по всей вероятности, имеется в виду одна из следующих его книг: «Краткое начертание всемирной истории», СПб., 1821 (16-е издание — 1854), «Руководство к изучению всеобщей политической истории», СПб., 1817 (6-е издание — 1837). Упоминание об одном из учебников Кайданова есть и в другой повести Тургенева — «Первая любовь».
…мы прошли с ним ~даже «Россиаду» Хераскова! — «Россиада» (1779) — эпическая поэма M. M. Хераскова. Она была оценена современниками как непревзойденный образец этого жанра. Державин приветствовал Хераскова — «Творца бессмертной Россиады» — одой «Ключ (1779). Сведения о литературной репутации этой поэмы в последующие годы — до начала 1820-х годов — собраны в кн. А. Н. Соколова «Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX в.». М., 1955, с. 244–248. Судя по воспоминаниям И. И. Дмитриева, написанным в 1823–1825 гг., «в зрелых летах Хераскова читали только просвещеннейшие из нашего дворянства, а ныне всех состояний: купцы, солдаты, холопы и даже торгующие пряниками и калачами» (Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. М., 1866, с. 34). Автобиографическая основа рассказа Тургенева о чтении «Россиады» подтверждается его письмом к М. А. Бакунину и А. П. Ефремову от 3, 8 (15, 20) сентября 1840 г.
…великанша-героиня — персианка Рамида, выступившая против русских в союзе с татарами (песнь XI).
…аки кимвалон! — Кимвал (или кимвалы) — старинный музыкальный ударный инструмент.
Канты — один из видов музыкально-поэтического искусства XVII–XVIII веков. Были популярны духовные, панегирические, лирические, народнопесенные канты. Многие из них писались на тексты известных поэтов, в том числе Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского (см.: Ливанова Т. Русская музыкальная культура XVIII века в ее связях с литературой, театром и бытом. М., 1952, т. 1, с. 460–466).
…«нагоняли» бестягольных мужиков-бобылей… — Бестягольными называли крестьян, освобожденных от тягла, т. е. от крепостной повинности (больных, стариков, а также парней до их женитьбы).
…известное переложение Давидова псалма Державиным… — Стихотворение «Властителям и судиям» (три редакции 1780–1787 гг.), написанное Державиным на основе 81 псалма, приписываемого царю Давиду. Резко обличительный характер этого произведения вызвал гнев Екатерины II, запретившей в 1795 г. печатание сборника стихотворений Державина, в который оно было включено.
«Рославлев»… — «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) — исторический роман M. H. Загоскина (1789–1852). По своим художественным достоинствам «Рославлев» много ниже первого романа Загоскина «Юрий Милославский» (1829), который Тургенев очень ценил (см. «Литературные и житейские воспоминания», а также Т, ПСС и П, Письма, т. II, с. 111–113). Экземпляр «Рославлева» издания 1831 г. имелся в библиотеке Тургенева в Спасском-Лутовинове.
Хуже коронной — служба! — Коронная служба — государственная служба.
…что за личность был Зенон. — Зенон (ок. 336 — ок. 264 до н. э.) — древнегреческий философ, основатель стоицизма. Главной задачей философии стоики считали разрешение этических проблем. Общественные интересы они ставили выше личных. Именно этой своей стороной личность Зенона и была, очевидно, созвучна Бабурину.
О Мирабо и Робеспьере я поговорил бы с наслажденьем. — Мирабо Оноре (1749–1791) — один из виднейших деятелей французской буржуазной революции 1789 г. Прославился как крупный оратор, представлявший интересы либеральных кругов дворянства и верхушки буржуазии. Однако впоследствии, напуганный народными выступлениями и разгромом Бастилии 14 июля 1789 г., вступил в тайный союз с представителями королевской власти и сделался платным агентом двора. Робеспьер Максимильен (1758–1794) — вождь революционного демократического крыла французской буржуазии в эпоху революции 1789 г., руководитель якобинского революционного правительства.
…висели литографированные портреты Фукиэ-Тенвилля и Шалиэ! — Фукье-Тенвиль Антуан (1746–1795) — деятель французской революции 1789 г. С августа 1792 г. был одним из директоров обвинительного жюри, позже — общественным обвинителем Революционного трибунала. Шалье Мари Жозеф (1747–1793) — вождь лионских якобинцев во время французской революции 1789 г. Вел ожесточенную борьбу с роялистской контрреволюцией, а затем с жирондистами.
…в Александровский сад возле башни Кутафьи… — Сад у западной стены Кремля, где находится круглая башня, названная по своей неуклюжей форме Кутафьей (кутафья в просторечии — неуклюже одетая женщина). Построена в начале XVI века для защиты Троицкого моста, соединившего Кутафью с Троицкой башней Кремля.
…завернутая в альмавиву ~виднелась фигура… — Альмавива — широкий плащ, вошедший в употребление с конца XVIII в. Получил свое название от имени графа Альмавивы, одного из персонажей комедий Бомарше «Севильский цирюльник» (пост. в 1775 г.) и «Женитьба Фигаро» (пост. в 1784 г.).
…грузинский князь из племени царя Давыда… — Очевидно, здесь имеется в виду грузинский царь Давид Строитель (ок. 1073–1125). В первоначальном варианте повести родословная Бабурина возводилась к библейскому царю Давиду (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XI, с. 378, вариант чернового автографа).
…вдохновясь Рубаном, четверостишие — сложил. — Рубан Василий Григорьевич (1742–1795) — русский писатель и журналист эпохи классицизма. Особой популярностью пользовались в свое время его «надписи» в стихах.
…возвратил мне книжку «Телеграфа»… — «Московский телеграф» — общественно-научный и литературный журнал, издававшийся Н. А. Полевым с 1825 по 1834 г. В условиях острой литературной борьбы тех лет между сторонниками классицизма и представителями романтического направления «Московский телеграф» был журналом, «как бы издававшимся для романтизма», по выражению Белинского. В 1830-е годы он пользовался огромной популярностью среди передовой части русского общества, отвергавшей традиции классицизма.
…тележка, запряженная парой ~вяток… — Вятки — малорослые лошади вятской породы.
…старый манежный драбант… — Драбант (от нем. Drabant — телохранитель) — введенное при Петре I название солдат конной кавалергардской роты. Здесь — в иносказательном смысле.
…томик старинной, бестужевской «Полярной звезды». — Литературный альманах, издававшийся А. А. Бестужевым и К. Ф. Рылеевым в 1823–1825 гг. В «Полярной звезде» сотрудничали Пушкин, Грибоедов, Ф. Глинка, Кюхельбекер, Д. Давыдов и др. Вышло всего 3 книжки альманаха. О том значении, которое имело упоминание «Полярной звезды» для характеристики Бабурина, см. выше, с. 434.
Черновой план рассказа «Часы» со списком действующих лиц; автограф, 2 с.; хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77; описание см.: Mazon, p. 86; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 341.
«Часы». Рассказ Ив. Тургенева. Черновой автограф, 43 с. К рукописи приложен лист с поправками к тексту рассказа. Хранятся в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86; описание см.: Mazon, p. 82; фотокопия — ИРЛИ, Р. 1, оп. 29, № 250.
Беловой автограф отдельных частей текста, без заглавия, 15 с. Главы I–VI и отрывки из VII, XII и XXV глав. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77; описание см.: Mazon, p. 86; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 341.
«Часы. Рассказ старика (1850)» — Наборная рукопись, автограф, 87 с. К рукописи приложены лист с поправками к тексту рассказа и лист с последним вариантом концовки. — Хранятся в ИРЛИ, архив М. М. Стасюлевича, № 293, оп. 3, № 137; ср. описание — Mazon, p. 191.
П Cm — Письма Тургенева к M. M. Стасюлевичу от 25 ноября (7 декабря), от 26 ноября (8 декабря), 29 ноября (11 декабря) и 10 (22) декабря 1875 г. с поправками к тексту рассказа «Часы». См.: Т, ПСС и П, Письма, т. XI, с. 165. 166, 168.
BE, 1876, № 1, с. 1–48.
Т, Соч, 1880, т. 9, с. 261–312.
Т, ПСС, 1883, т. 9, с. 281–338.
Впервые рассказ «Часы» опубликован: BE, 1876, № 1, с подписью: Ив. Тургенев — и пометой: Париж, 1875. Перепечатано по тексту BE: «Русская библиотека», т. XXXVI, Лейпциг, 1876 (отдельный выпуск).
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом поправок, предложенных Тургеневым, но не попавших в печатный текст (П Cm от 29 ноября и 10 декабря ст. ст. 1875), а также со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 62, строка 19: «не нравятся» вместо «нравятся» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 73, строка 20: «вот и лампадка» вместо «вот лампадка» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 78, строка 36: «похороните заодно уж и меня» вместо «побалуйте, дескать, и меня». «Побалуйте» — должно значить «похороните» (по П Cm).
Стр. 80, строка 25: «Давыдушко» вместо «Давыдушка» (по аналогии с другими случаями употребления этого обращения в рассказе).
Стр. 88, строка 3: «Извольте» вместо «Позвольте» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 90, строка 3: «смятенные» вместо «смешанные» (по всем рукописным источникам).
Стр. 90, строка 6: «впереди» вместо «вперед» (по автографу и по контексту).
Стр. 91, строка 33: «встрепенулся» вместо «стрепенулся» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 91, строка 43: «с головы» вместо «с волос» (поправка Тургенева — П Cm).
Время работы над рассказом «Часы» указано автором на первом листе рукописи чернового автографа:
«Начат в Спасском, в середу 19-го июня/1-го июля 1874 г. Кончен — в Париже, 50, Rue de Douai, во вторник 23-го / 10 ноября[327] 1875. (Писан с огромным перерывом — я иначе уже не пишу теперь. Последние 30 стр. написаны в несколько дней в С. -Жермене, в гостинице «Hôtel pavillon Henri IV», куда я удалился, чтобы окончить эту — быть может, совсем неудачную — работу, обещанную Стасюлевичу)».
На последнем листе рукописи повторена дата окончания работы с уточнением времени: «1¼ [часа] ночи»[328].
Писатель принялся за новый рассказ через несколько дней после окончания работы над очерком «Стучит». Как обычно, Тургенев начал с того, что набросал план рассказа и составил список основных действующих лиц. Возможно, что в то же время были написаны и первые страницы самого рассказа, но работа в скором времени прервалась в связи с отъездом писателя из Спасского в Москву, а затем в Петербург и за границу. Болезнь надолго отвлекла писателя от литературных занятий. Новое упоминание о «Часах» появляется у Тургенева уже только 6 (18) января 1875 г. в его письме из Парижа к M. M. Стасюлевичу: «Тут устроивается небольшая русская читальня — и я хочу им поднести „В<естник> Е<вропы>“ в дар. Мы с Вами сочтемся — ибо Вы, вероятно, в скором времени получите от меня небольшую вещь (для мартовской книжки)».
В середине февраля писатель еще надеется быстро завершить работу над рассказом. Он пишет Стасюлевичу: «Вследствие известной поговорки: „Волки, волки!“ — я ничего не говорю о своей работе, но, может быть, удивлю Вас — если не самой работой — то скоростью, с которой Вы ее получите» (письмо от 31 января (12 февраля) 1875 г.). Однако и к лету этого года рассказ еще не был завершен. Сведения об этом содержатся в письме А. К. Толстого к жене от 14 июня из Карлсбада: «Я <…> отказался от вечера у Соллогубов и пошел с Тургеневым к Зегенам. Тургенев рассказывал нам очень вяло и очень пространно сюжет своей новой повести, вполовину написанной, которая называется „Часы“ („La Montre“)» (BE, 1897, № 7, с. 125).
Письма Тургенева к Стасюлевичу и другим адресатам до октября 1875 г. содержат только сетования на плохое самочувствие и сообщения о том, что работа не подвигается. В ответ на упреки Стасюлевича Тургенев пишет ему 3 (15) октября 1875 г.: «…я совершенно серьезно и с совершеннейшим желанием сдержать свое слово объявляю Вам, что к 20-му ноября вышлю Вам — что, неизвестно, — но два печатных листа». Здесь же автор уточняет, что речь идет о «маленькой вещи», для которой он намерен через две недели покинуть Париж и уединиться в Падерборне. Редактор «Вестника Европы» принял довольно решительные меры для того, чтобы Тургенев сдержал свое обещание: он выслал ему денежный аванс — «род обязательства». Все октябрьские письма Тургенева к Стасюлевичу содержат один и тот же мотив: «работаю для Вас», «не выеду, пока не кончу», «надеюсь выслать его <рассказ> раньше срока», «могу поручиться, что к 26-му ноября она <вещь> будет у Вас» (письма от 9, 14 и 25 октября ст. ст. 1875 г.).
Едва поставив последнюю точку 10 (22) ноября 1875 г. в 1 час ночи, т. е. фактически уже 23 ноября н. ст. (ср. помету на черновом автографе), Тургенев спешит отправить Стасюлевичу письмо с известием о завершении работы и при этом впервые сообщает заглавие своего рассказа: «Ура! Любезнейший М. М.! Сейчас написал последнюю строчку моей повестушки — и завтра же принимаюсь за переписывание — так что к 26-му ноября (через 16 дней) Вы непременно будете иметь ее в руках. Для совершения этого громадного дела я на целую неделю уединился в С. -Жермене — и писал не переставая. Что из этого вышло — Аллах ведает. Заглавие рассказа: „Часы“. Вышел он длиннее, чем я думал: 36 или 37 страниц «В<естника> Е<вропы>“. Лишь бы не сказали гг. критики: „Часы“ г-на Т<ургенева> отстают: он всё еще воображает себя писателем». Тревога за судьбу нового детища звучит и в письме к Я. П. Полонскому от 12 (24) ноября 1875 г.: «…боюсь, что читатели опять найдут, что я выжил из ума и занимаюсь пустяками».
Переписывая рассказ, Тургенев начал править текст и в беловике, но во многих случаях не довел правку до конца, а только отметил крестами на полях места, нуждавшиеся в отделке. Исправления эти осуществлены во второй беловой рукописи рассказа, которую писатель, завершив работу, немедленно отправил из Парижа в Баден-Баден П. В. Анненкову с инструкцией: сразу же по прочтении отослать рукопись, если она того заслуживает, в редакцию «Вестника Европы» в Петербург. Об этом Тургенев известил Стасюлевича письмом от 21 ноября (3 декабря) 1875 г.; а на следующий день послал ему текст небольшого предисловия от автора. В дальнейшем, в течение декабря, Тургенев отправляет Стасюлевичу еще четыре письма, в которых содержатся поправки к рассказу «Часы», сделанные по совету Анненкова и Полины Виардо, а также исправления, которые Тургенев хотел внести в текст после чтения корректуры (см. источники текста). После выхода в свет январского номера «Вестника Европы», где был опубликован рассказ «Часы», Тургенев уже не возвращался к работе над ним, — правка, внесенная автором в текст при подготовке изданий 1880 и 1883 годов, незначительна.
Сравнение черновых и беловых рукописей рассказа «Часы» с его окончательным текстом показывает, что автор по ходу работы изменял некоторые сюжетные ситуации и углублял характеристики основных персонажей. В черновом плане, как и в окончательной редакции рассказа, время действия отнесено к самому началу XIX века (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XI, с. 398), но место действия в рассказе изменено по сравнению с планом: события первоначально должны были развертываться в Твери, на Волге, затем в Орле и наконец в Рязани, на Оке[329]. Но главное отличие плана от рассказа в его последней редакции заключается в том, что по первоначальному замыслу в основе повествования лежал лишь эпизод с часами. Характеры рассказчика (Алексея, первоначально — Сергея) и его двоюродного брата Давыда раскрывались в их отношении к этому эпизоду. Имен старика, Латкина и его двух дочерей, а также Егора Галкина в черновом плане нет. История семьи Латкиных, как и история взаимоотношений Давыда с Черногубкой, были введены в рассказ в виде некоего композиционного отступления. В конце главы X так об этом и говорится (см. с. 75). Между тем именно эти вставные главы (XI и следующие) ярче всего определяют социальный колорит рассказа (нравы и быт мелкого служилого люда), исполнены лиризма и насыщены тонкими психологическими наблюдениями.
Определив сюжетную канву и основной круг действующих лиц, писатель постепенно насыщает их характеристику теми деталями, которые и придают в конечном счете острое социально-психологическое звучание всему повествованию. Это становится особенно ясным при сопоставлении окончательного текста с черновым автографом, где еще отсутствуют некоторые мотивы, несущие значительную смысловую нагрузку, — в этом отношении характерна работа писателя над эпизодическими персонажами.
Так, в черновом автографе эпизод в доме отставного солдата Трофимыча возник как необходимое сюжетное звено в истории с часами (возвращение часов владельцу). Вся эта сцена написана в стиле бытовой зарисовки с сочными речевыми характеристиками, экзотикой исторических реалий и т. д. В дальнейшем Тургенев ввел в повествование фразу об уважении, которое невольно испытал движимый прихотью Алексей, столкнувшись с великодушием бедного человека («я не смел — солдат…», с. 66), и этот психологический мотив связал относительно независимый сюжетный эпизод с нравственной проблематикой рассказа.
В том же направлении происходит насыщение текста психологическими мотивировками и в других местах рассказа.
В автографе «брат Егор», ссыльный вольнодумец, отец Давыда, еще мало связан с другими действующими лицами. Дополняя текст, Тургенев характеризует Егора и через отношение к нему брата, сына, племянника (в черновом автографе нет следующих мест текста: «и брата — не забудут», с. 68; «„Брат Егор“ — в помощники», с. 68; «Отличное — не разорили!» и «Вы-то уедете — белые брови», с. 82; «и Давыдова — щедро», с. 100).
Аналогичный процесс наблюдается и в работе писателя над главными действующими лицами. Наметив основные контуры образа Черногубки, автор затем дополняет ее характеристику сопоставлением с Давыдом («Они как-то шли друг к другу», с. 77), подчеркиванием тех качеств девушки, которые особенно удивляют Алексея, — ее трудолюбия, такта, живого ума («и либо шила — руками», с. 77; «Я не слыхивал — не видывал», с. 77; «Он и меня выучил — разбирает», с. 82).
Рассказ о тяжкой жизни Латкиных еще не приобрел в черновом автографе того оттенка социальной угнетенности, который появился в дополнениях, характеризующих степень их нужды, бесправия и темноты. В различном отношении именно к этим жизненным обстоятельствам раскрывается сущность главных героев — Алексея и Давыда.
По мере совершенствования рассказа Тургенев всё более и более четко оттеняет контрастные черты в характерах Алексея и Давыда. В одном он подчеркивает слабость и малодушие, в другом — собранность цельной натуры, решительность и силу. Воспитанный в духовно ограниченной семье, Алексей жалок даже в добрых своих побуждениях, и самый «подвиг» его — кража часов во имя справедливости — не предвещает развития сильной личности. В черновом автографе психологическое состояние героя обрисовано еще недостаточно — страх и возбуждение перед опасностью, отношение к Давыду и другие мотивы, характеризующие натуру Алексея, оформились в тексте уже на позднейших стадиях работы. В противоположность Алексею Давыд, достойный сын своего отца, рано научился различать добро и зло, он нетерпим к насилию, деятелен — будущий путь его ясен. Соотношение этих натур примерно то же, что и в других произведениях Тургенева, в частности — в «Отцах и детях» (Кирсанов и Базаров). Шаг за шагом автор прослеживает, как складываются и проявляются в детстве характеры, определяющие эти наиболее любопытные для Тургенева социально-психологические типы. Действие в рассказе отнесено к отдаленному прошлому, но психологическая проблематика была актуальной для писателя и в 1870-е годы. Душевные, нравственные силы героев Тургенев, как известно, всегда поверяет поведением их в любовных, лирических ситуациях. Так появились и в «Часах» поэтические страницы, повествующие о скупой на слова, но верной и мужественной любви Давыда к Черногубке. Первоначально Тургенев собирался представить своих героев-подростков в еще более юном возрасте: в черновом плане указано, что Алексею в 1801 году было 12 лет, в тексте черновика — что ему шел 13-й год, а в беловом автографе — 14-й — и соответственно всюду Давыд годом старше Алексея. Но и после того, как возраст этих персонажей был увеличен, основной для писателя осталась мысль о раннем жизненном опыте молодых душ в обстановке нравственно-уродливого быта. В черновой рукописи разговор Раисы с Давыдом у забора — о похоронах матери, о распродаже вещей, о бедности (гл. XIII) сопровождался вначале таким замечанием автора: «И это говорили [пятнадцатилетние] дети! И я, ребенок тоже, это слушал!» В той же главе, характеризуя «взрослость» Давыда, автор делает на полях помету: «NB. Да у него были другие préoccupations <заботы (франц.)>. Он ест хлеб дяди, который так долго зло помнит».
В черновой рукописи сохранились следы тщательного и разностороннего совершенствования образной системы рассказа. С особым вниманием писатель дорабатывает портретные черты, речевые характеристики, психологические мотивировки. В ряде случаев устранены лишние подробности (словесная характеристика «решительности» и «отчаянности» Давыда; описание его замкнутой натуры). В других случаях автор дополняет портрет существенными деталями. На полях рукописи против места, где рассказывается впервые о Раисе (в автографе она названа не только Черногубкой, но и Мышкой), набросана характеристика этого персонажа, которая затем частично использована в тексте. Варьируя и совершенствуя текст, писатель с каждым новым штрихом все рельефнее оттеняет духовную силу и женственность Раисы, ее особую грацию и внутреннее достоинство. Устранением и заменой неясных, расплывчатых определений он добивается четких контуров образа, по первому замыслу имеющего некоторые «роковые» черты. Так, развивая мысль о постоянно трагическом выражении ее глаз, Тургенев в соответствии с конспектом после слов: «В ней было что-то — и печальное и милое» добавляет к тексту: «Еще не видавшая горя, настоящей нужды, она словно заранее готовилась ее встретить — и не то, чтобы сама готовилась, а природа уж так ее устроила». Затем эта вставка была Тургеневым вычеркнута, так как в самом повествовании о горе и нужде, пережитых семьей Латкиных, содержится реальная мотивировка печального облика Раисы. Более того, состояние транса, в которое впадает Раиса после несчастья с Давыдом, в данном случае вполне объяснимое (оно подготовлено большой и длительной эмоциональной перегрузкой), вызвало у автора опасение: не слишком ли много мелодрамы во всем этом эпизоде? И потому на полях рукописи, против описания застывшего лица Раисы, он делает помету, имеющую характер почти медицинского свидетельства.
Уточнение подобного рода сделано и в психологической характеристике глухонемой девочки, которая в названном выше эпизоде по первоначальному варианту реагировала на тревожные события так, как реагируют обычно здоровые дети, т. е. «плакала навзрыд». В окончательном варианте глухонемая девочка, не понимая происходящего, «преспокойно помахивала кнутиком». Писатель этим штрихом уточнил реальную жизненность факта и усилил трагизм ситуации.
Все эти примеры говорят об особом внимании писателя к психологическим реакциям, стоящим на грани болезненных явлений.
Центральными драматическими эпизодами рассказа являются бунт мелкого чиновника против нравственно нечистой жизни и последствия этого непосильного бунта: нищета, болезнь, смерть; испуг и болезнь осиротевшего ребенка; кража часов — эмоции преступления; любовные переживания юных душ, принадлежавших к враждебным семействам; угроза разлуки с любимым и душевное потрясение героини. Эти сцены, написанные Тургеневым с большим мастерством, свидетельствуют о нараставшем интересе писателя к сфере психологии и об умении освещать «душевные пропасти».
Друзья Тургенева, с литературным вкусом которых Тургенев особенно считался, не замедлили отметить тонкость психологического рисунка в рассказе «Часы». Анненков, отвечая на просьбу Тургенева оценить его новое произведение, писал 5 (17) декабря 1875 г. из Баден-Бадена:
«Я проглотил, добрейший И<ван> С<ергеевич>, Ваш прелестный рассказ и уже отослал его Стасюлевичу. Вот что скажу. Сути самой русской жизни в нем не захвачено, как это удавалось Вам в других случаях, но милейших подробностей бездна. Характер анекдота, который на нем лежит, так ясен, что, кажется, и автору следовало бы согласиться с этим и в конце рассказа сказать, например: „Таков анекдот с первыми подаренными мне часами“, а если это безграмотно, то что-нибудь другое в том же роде. Кстати, часы, вставленные в лукошко потому, что сами лукошко, не очень-то красиво завершают рассказ, которому не следовало бы разрешаться в плохой каламбур и в довольно дикую идею.
Достаточно было бы, если бы рассказчик, глядя на свои новые брегеты с репетициями и звонами, всегда переносился мыслию к первым часам лукошкою. Если найдете справедливыми эти замечания — их можно еще осуществить приказом к Стасюлевичу. Тяжелее произвести следующие перемены.
Признаюсь, друг, образ прелестной Вашей Черногубки затуманился в моих глазах от изображения ее бегущей, разинув рот, за Давыдом с часами, к реке. Почему так — и сам не понимаю; может быть, оттого, что эта встреча слишком уж нужна автору, а может быть и потому, что сумасбродство Давыдово требовало картины без посторонней, чужой — драматической примеси. Кажется, лучше было бы, если бы Черногубка встретила его уже на рогожке, полумертвым: последствия могли бы быть точно те же. <…> Всё прочее чрезвычайно тонко, миниатюрно, хорошо обрисовано, иногда лучезарно освещает на минуту душевные пропасти (солдат, сам Давыд, измена Латкина), но именно по тонине и миниатюрности кисти — не могу пророчить успеха рассказу сразу, а когда он просмакуется читателями с достаточным тщанием, успех к нему придет несомненно. То же было с бесценной Муму» (ИРЛИ, ф. 7, № 10, лл. 59–60).
Тургенев учел эстетическую часть критики Анненкова (об его замечаниях, касающихся отдельных исторических неточностей, см. в реальных комментариях, с. 459–460) и послал Стасюлевичу список поправок, внесенных им сначала в черновой автограф и перенесенных редактором «Вестника Европы» в наборную рукопись (см. письмо к Анненкову от 24 ноября (6 декабря) 1875 г. и письма к Стасюлевичу от 25 ноября (7 декабря) и 26 ноября (8 декабря) 1875 г.). В результате переделок по совету Анненкова изменен был конец рассказа[330], устранена сцена, где Черногубка догоняет мальчиков, бегущих к реке, уточнены сведения о прошлом Егора (см. реальный комментарий, с. 459–460).
Еще одну поправку Тургенев сделал по совету Полины Виардо, Писатель воспроизводил косноязычную речь парализованного Латкина в пересказе Раисы во время их первого разговора с Давыдом у забора. Между тем ранее в повествовании указывалось, что старик Латкин еще не был парализован в то время, о котором рассказывала Раиса. Эту поправку, как и две другие, сделанные Тургеневым уже в корректуре, Стасюлевич при публикации в журнале не учел. По этому поводу Тургенев писал ему в декабре 1875 г.: «Оставшееся место о „косноязычии“ не представляет большой беды, хотя в XI главе сказано, что смерть жены произошла прежде паралича; но этого никто не заметит» (см. письма к Стасюлевичу от 29 ноября (11 декабря) и 10 (22) декабря 1875 г.). В том же письме Тургенев «узаконил» и даже одобрил случайный пропуск фразы «он не оставил детей — и Раиса недолго пережила его» в концовке рассказа.
Пресса с особым вниманием отнеслась к появлению нового произведения Тургенева. В декабрьском номере «Вестника Европы» за 1875 г. было помещено извещение о том, что редакция получила от автора рукопись рассказа «Часы». «С.-Петербургские ведомости» немедленно перепечатали это извещение (1875, № 324, 2 декабря). 23 декабря в Петербурге, в помещении Художественного клуба, при содействии Стасюлевича состоялось чтение нового рассказа Тургенева в пользу Литературного фонда (в исполнении А. А. Потехина). «С.-Петербургские ведомости» поместили подробный отчет об этом чтении под названием «Новая повесть И. С. Тургенева „Часы“», с публикацией большого отрывка из этого произведения (эпизод кражи часов) по корректурам «Вестника Европы» (СПб Вед, 1875, № 347, 27 декабря). Многие петербургские и московские газеты также поместили отклики на это чтение.
Еще более обильную прессу вызвала полная публикация рассказа в журнале. С оценкой нового произведения Тургенева выступили в январских номерах газеты «С.-Петербургские ведомости», «Петербургская газета», «Петербургский листок», «Русский мир», «Сын отечества», «Новое время», «Новости», «Молва», «Кругозор», «Гражданин», «Ремесленная газета», «Иллюстрированная неделя», «Одесский вестник», «Новороссийский телеграф», журналы «Пчела», «Детский сад» и другие. Мнение критики при этом было относительно единодушно в общей оценке рассказа: почти все рецензенты, за редким исключением, отмечали художественные достоинства рассказа и сетовали на бедность его общественного содержания. Подзаголовок рассказа «1850 г.», относящий к этому году время, когда рассказчик вел свое повествование о часах, был воспринят большинством рецензентов как время написания самого рассказа — и отсюда выносилось суждение об «устарелости» этого произведения. Отнесение же самого действия к 1801 году — историческому периоду, открывавшему эпоху первых либеральных реформ и позволявшему автору проводить между строк аналогию с некоторыми проблемами современности, было в большинстве случаев и совсем не понято или не принято критикой. В соответствии с таким односторонним пониманием рассказа и складывалось отношение к нему различных читательских кругов: демократическая критика была недовольна отходом автора от общественной проблематики, как это ей представлялось; либеральные критики приветствовали рассказ в основном как проявление чисто художественных исканий писателя.
Высокую оценку художественного мастерства Тургенева в рассказе «Часы» дал критик «Петербургского листка» С. С. Окрейц (псевдоним — «Дед Пафнутий»). В фельетоне, напечатанном в шестом номере этой газеты за 1876 г. (от 8 (20) января), рассказ Тургенева назван «превосходнейшей работой» и «образцом повествовательного искусства». По мнению критика, сущность повествования в этом рассказе — не только бытоописательная картинка далекой эпохи, но и «глубокая психическая драма человеческих сердец и характеров», близкая и понятная современникам автора.
Признаки «еще не утомленного таланта автора „Записок охотника“» увидел в «Часах» критик «Русского мира» Вс. С<оловье>в. Считая, что рассказ «отвечает всем требованиям художественности», он выделил как особо удавшиеся образы Латкина и Раисы. При этом рецензент противопоставил рассказ Тургенева — по умению очертить тип русской девушки — напечатанному в том же номере «Вестника Европы» роману Михайлова (А. К. Шеллера) «Хлеба и зрелищ». Позиция, с которой автор оценивал рассказ Тургенева, явственнее всего обнаруживается в его ироническом суждении о герое рассказа — Давыде: «Слабее всех вышел Давыд — гимназисты-титаны не удаются даже Тургеневу» (Рус Мир, 1876, № 9, 10 января). Преимущественное внимание к образам Латкина и Раисы, к «неподдельному драматизму» всего рассказа в целом проявилось и в рецензии на него газеты «Гражданин» (1876, № 11, 14 марта), близкой по направлению к «Русскому миру».
Как обычно, половинчатую позицию заняли «С.-Петербургские ведомости». Критик этой газеты В. В. Марков писал, что рассказ «Часы» «не может ни увеличить, ни умалить славы нашего первого, по дарованию и значению, беллетриста» (СПб Вед, 1876, № 10, 10 января).
Резко отрицательную оценку дала рассказу Тургенева газета «Новости», обвинявшая автора в «обветшалости», в литературной несамостоятельности, а самый рассказ квалифицировавшая как пародию на сказку об Иванушке-дурачке и щербатой копейке или на легенду о Поликратовом перстне. В то же время критик с раздражением отмечал современное звучание рассказа: «Остается решительно непонятным, зачем понадобился автору год исторической старины. Давыд — нечто среднее между Базаровым и Бабуриным, нигилист нигилистом, человек отчаянный» (Новости, 1876, № 31, 31 января).
Противоположную точку зрения высказал рецензент газеты «Молва», увидевший в рассказе «пустяшный отроческий мир чувств», не имеющих отношения «к текущей жизни, где происходит брожение, выработка новых нравственных идеалов и типов» (Молва, 1876, № 2, 11 января).
В журнале «Пчела» П. И. Вейнберг назвал рассказ Тургенева «одной из январских литературных поставок» и «делом торговым», к которому незачем применять требования строгой художественной критики. По выражению критика, в этом рассказе Тургенева настолько отсутствует «обоняние общественного воздуха», свойственное другим его произведениям, что только старый знакомый и приятель, каким считал себя П. Вейнберг, «в состоянии поверить, что такой рассказ, как „Часы“, вызван внутреннею потребностью писателя высказаться» (Пчела, 1876, № 4, т. II, 15 марта).
Еще более суровым был отзыв о «Часах» M. Е. Салтыкова-Щедрина. В письме к Анненкову от 15 (27) февраля 1876 г. он сообщал: «Вот об „Часах“ Тургенева, которые только сейчас прочитал, могу тоже сказать кратко и справедливо, что это подражание Гришке Данилевскому <…> Тургенев впадает в детство и, даже в форме примечания, совсем некстати делает рекламу в пользу „Вестника Европы“. Никакого большого романа у него нет, да и не может быть[331]. <…> При моей впечатлительности и нервности, я весь трясусь от негодования по поводу „Часов“. Какое-то желание есть подвильнуть хвостом перед молодежью изображением Давида, но исполнение таково, что всякий поймет, что тут ничего нет искреннего» (Салтыков-Щедрин, т. 18, кн. II, с. 261–262).
Сам Тургенев, хотя и выражал в письмах к Анненкову и Стасюлевичу неуверенность в успехе своего рассказа, но, вероятно, никак не предполагал, что внутренняя тенденция этого произведения — в частности, образ Давыда — не будет понята современниками[332]. Во всяком случае почти в каждом письме к редактору «Вестника Европы» Тургенев просил показать рукопись рассказа С. К. Брюлловой, представительнице демократически настроенной молодежи 1870-х годов[333], и прислать ему ее нелицеприятный, «чертовски строгий» отзыв (см. письма к Стасюлевичу от 14 (26) октября, 22 ноября (4 декабря), 25 ноября (7 декабря) 1875 г.).
Как бы отвечая на незаслуженные обвинения Тургенева в «несовременности» или в поверхностном, спекулятивном изображении современных явлений, «Ремесленная газета» писала, что мир героев, подобных Давыду, воспринимался их читателями, как «проявление чего-то могучего, смелого, доблестного» в обстановке «незатейливого быта, бедного, жалкого, мизерного» (1876, № 3, 17 января).
Одним из тех читателей, которые чутко уловили современное звучание рассказа «Часы», был Я. П. Полонский, приславший Тургеневу дружественный отзыв и о самом рассказе, и о вызванной им полемике. В письме от 19 февраля ст. ст. 1876 г. он писал Тургеневу: «Прочел я „Часы“ твои. Как досадно, что наши критиканы и литературщики даже не хотят понять мысли этого милого рассказа, мысли для нашего поколения весьма нравоучительной». Осуждая тех «судей», которые считали воспитание «нравственного чувства» делом несерьезным и неактуальным, Полонский призывал писателя не верить этим судьям и не оправдываться перед ними (Звенья, т. 8, с. 192).
С развернутой полемикой против тех, кто «свысока отнесся к последнему рассказу Тургенева», выступил также анонимный рецензент педагогического журнала «Детский сад». Считая рассказ «образцом мастерского психологического анализа души юношества», рецензент писал: «В „Часах“ мы видим молодые силы, которые зрели в начале нашего столетия, и понимание их поможет нам понять и те, которые зреют в наше время <…> Давыд — тип здорового юноши, из которого выходит энергичный, честный человек.
До 13 лет он был в руках у отца, сосланного в Сибирь за якобинский образ мыслей <…> Давыд вносит идеал чести и правды в мир грязной наживы. Давыд — сила, и все уступают ему. Интересно было бы проследить, на что ушла бы такая крупная нравственная сила, как Давыд, если бы он жил, и что внес бы в общество такой подросток». Далее критик указывает на сходную, но, по его мнению, «менее удачную попытку показать душу подростка в произведении г. Достоевского» (Детский сад, 1876, № 1–2, с. 90–93).
О том, какое общественно-воспитательное значение имел и в дальнейшем рассказ Тургенева «Часы», можно судить по отзыву о нем В. И. Ленина в пересказе его двоюродного брата Н. И. Веретенникова, который, вспоминая о круге и характере чтения юного Володи Ульянова, сообщает:
«Позднее Володя говорил мне, что он особенно ценит литературные типы, обладающие твердостью и непоколебимостью характера.
Он обратил мое внимание на рассказ Тургенева „Часы“, тогда еще мне не известный. Прочитав этот рассказ, я понял, что Володе должен был понравиться герой рассказа Давыд, причем именно за характер его.
Когда, кажется, на следующее лето, я спросил Володю, не потому ли ему нравится этот рассказ, он мне ответил утвердительно, говоря, что такие люди, как Давыд, достигают всего, к чему стремятся» (Веретенников Н. Володя Ульянов. Воспоминания о детских и юношеских годах В. И. Ленина в Кокушкине. М., 1962, с. 25–26).
Почти одновременно с русской публикацией готовился немецкий перевод рассказа Тургенева. Еще в сентябре 1874 г., едва приступив к работе над рассказом, Тургенев пообещал предоставить его для перевода Паулю Линдау, редактору журнала «Die Gegenwart» (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. X, с. 304). Впоследствии писатель забыл об этом обещании (см. письмо к Ю. Шмидту от 15(27) января 1876 г.) и передал свой рассказ для перевода Ю. Роденбергу, редактору журнала «Deutsche Rundschau», где он и был напечатан в феврале 1876 г. в переводе Кайслера (Deutsche Rundschau, 1876, т. VI, № 2). Вскоре после этого еще один немецкий перевод рассказа появился в газете Э. Шмидта «St. -Petersburger Herold» (№ 26–35, с 28 января (9 февраля) до 6(18) февраля 1876 г.) со следующим предисловием: «Мы воспроизводим в немецком переводе для наших читателей этот лишь недавно появившийся в „Вестнике Европы“ рассказ по разрешению автора, высказанному нам самым дружеским образом. Редакция». Почти одновременная публикация рассказа в трех разных органах печати вызвала беспокойство и неудовольствие редакторов, с которыми Тургенев вступил в письменные объяснения, доказавшие его невиновность (см. письма Тургенева к М. М. Стасюлевичу, Ю. Роденбергу и Л. Пичу в период между октябрем 1875 и мартом 1876 г. и примечания к ним — Т, ПСС и П, Письма, т. XI). При жизни Тургенева в Германии неоднократно появлялись переводы рассказа «Часы» (Берлин, 1878 и 1879 гг., переводчик А. Герстман; Лейпциг, 1882 г., в кн.: J. Turgenjew. Vier Erzählungen. Übersetzt v. E. St[334]).
В 1876 г. и позже появились французские[335], австрийские[336], датские[337], шведские[338], английские[339], чешские[340] переводы рассказа. Обилие переводов свидетельствовало об особом успехе «маленького рассказа» Тургенева за рубежом (см. об этом в письме Ю. Роденбергу от 1 (13) февраля 1876 г.). Интерес к нему не прекращался и в более позднее время[341].
Рассказ старика. 1850 г. — Как и в ряде других произведений, Тургенев приурочивает повествование не к тому времени, когда писался рассказ, а отодвигает его на несколько лет назад, по-видимому, связывая в какой-то мере содержание этого рассказа с кругом литературной проблематики пятидесятых годов, в частности с «Детством» Л. Н. Толстого, «Детскими годами Багрова внука» С. Т. Аксакова и другими произведениями, в которых уделялось внимание социальной психологии детства. Подзаголовок, относивший повествование к 1850 году, послужил источником многих ошибочных суждений критики об устарелости «завалявшегося в портфеле писателя» произведения (см. обзор прижизненной критики, с. 453).
…Дело происходило ~ в 1801 году. — В дальнейшем указан не только год, но и месяц действия (март 1801 г.) и названы происходившие в то время исторические события: смерть Павла I, восшествие на престол Александра I и указ последнего об амнистии политических преступников (см. об этом в комментариях к с. 68). Избранное Тургеневым время действия — конец царствования Павла как преддверие александровских реформ и декабризма — позволило писателю на историческом материале поставить в рассказе многие актуальные для современности вопросы, связанные с пробуждением новых общественных сил на ином этапе исторического развития России. Рассказ «Часы», как и другой рассказ того же периода — «Пунин и Бабурин», примыкает по проблематике к центральному произведению этой поры — роману Тургенева «Новь».
…за какие-то, якобы «возмутительные поступки и якобинский образ мыслей» — в 1797 году. — Тургенев передает стиль указов Павла I о предании суду и ссылке в Сибирь лиц, увлеченных идеями французской революции, — «возмутителей, <…> поправших внушение веры, долг чести, благодарности и все общественные обязанности», нарушителей «законов естества и законов положительных», людей, «следующих лжеучению возмутителей» (указ от 16 ноября 1797 г. Полное собрание законов Российской империи, т. 24, с. 801).
Пелагея Петровна. — Тургенев называет тетку рассказчика то Пелагеей Петровной, то Пульхерией Петровной (ср. с. 69). Та же ошибка допущена и во всех рукописях. На путаницу имен в рассказе Тургеневу указал рецензент газеты «Новости» (1876, № 31, 31 января).
…томпаковыми часами… — Часы из дешевого сплава меди с цинком. «Томпаковые часы, гитара и янтарный мундштук считались принадлежностью всякой лакейской лотереи» (Даль В. Толковый словарь… т. IV).
Фуктелями, по-калегвардски ~Шпонтонами их! — Народно этимологические формы слов: фухтель — удар плашмя обнаженной саблей или палашом; по-кавалергардски; эспонтоны — короткие пики, бывшие на вооружении в некоторых частях русской армии в XVIII веке. Все эти выражения, как и слово «сражант» вместо «сержант» (с. 66), в черновом автографе отсутствуют и введены в текст в наборной рукописи как дополнительный элемент речевой характеристики персонажей.
Косу тебе ~та же баба! — По воинскому уставу 1797 года фузелеру при полном обмундировании полагались также пудра, пукли и косы; «…последние оплетали черною шерстяною лентою, имевшею на затылке бант с 2 небольшими концами <…> Вне службы рядовым дозволялось, вместо кос, носить пучки» (см.: Висковатов А. В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск. СПб., 1848. Ч. 6, с. 90).
…достигла и до нашего города ~вступил на престол. — Манифест о кончине Павла I и восшествии на престол Александра I был провозглашен 12 марта 1801 г. Действие в рассказе начинается 17 марта того же года (см. с. 61).
Всех ссыльных теперь возвратят из Сибири… — Одним из первых указов Александра I был именной указ от 15 марта 1801 г. «О прощении людей, содержащихся по делам, производившимся в тайной экспедиции…» По этому указу освобождались политические преступники, «заключенные в крепости и в разные места сосланные», с дозволением «возвратиться кто куда желает» (Полное собрание законов Российской империи, т. 26, с. 584–585).
…фризовый кафтан… — Кафтан из дешевой толстой ткани типа байки. Мелкие чиновники шили из этой ткани шинели.
…некоторый кунштюк… — Кунштюк — искусная махинация (от немецкого das Kunststück).
…поела команики… — Команика, или куманика — лесная ягода, напоминающая ежевику.
Первый народ — англичане — мы теперь французов бьем. — Имеются в виду победоносные действия русской армии под командованием Суворова и русского флота под командованием адмирала Ушакова в 1799 г. в ходе войны России, Англии и Австрии против республиканской Франции. Тургенев, как всегда, точен в реалиях: основное действие рассказа развертывается в 1801 году, но разговор, в котором упоминается о войне, происходит «года за два до начала рассказа» (см. с. 76). Разговоры о предстоящей войне с Англией были вызваны тем, что Павел I вступил в союз с Францией после неудачи швейцарского похода и готовил против Англии военную коалицию, которая распалась после его смерти.
…в шушуне зеленом… — Шушун — короткая женская верхняя одежда типа телогрейки.
Пиши: ша, твердо ~ червь! — Название букв в церковнославянской и старой русской азбуке (ш, т, ч).
…игрою на то́рбане. — То́рбан — народный струнный инструмент, родственный бандуре; был в употреблении до середины XIX века.
…как есть иезоп. — Искаженное Эзоп. Здесь это имя употреблено в нарицательном смысле: хитроумный, вызывающий удивление.
Я этого пересмешника найду! — В XVIII веке «пересмешниками» в народе называли мартинистов, членов мистической масонской секты, расширительно — всяких фокусников и жуликов.
Тогда, в 1801 году ~народный герой. — См. примечание к с. 60. В личной библиотеке Тургенева, находившейся в Спасском-Лутовинове, имелась книга «История российско-австрийской кампании 1799 г. под предводительством генералиссимуса, князя италийского, графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского, изданная Е. Фуксом». СПб., 1825.
…при губернаторской канцелярии ~сгорел, со всеми церквами. — В письме к Тургеневу от 23 ноября (5 декабря) 1875 г. Анненков в качестве «маленькой исторической придирки» сделал автору «Часов» следующее замечание: «Комитета о погорельцах при губернаторе князе X. тогда не могло быть и в помине, ибо по существовавшей фикции помещики и начальство казенных крестьян должны были обстроивать своих погорельцев, а мог существовать разве Комитет о возведении колокольни при соборе или о построении колокола в миллион пудов с малиновым звоном или что-нибудь такое» (ИРЛИ, ф. 7, № 10, л. 60). Тургенев не принял этого замечания. В ответном письме Анненкову от 25 ноября (7 декабря) 1875 г. он указал на исторический факт создания комитета в пользу белевских погорельцев в XVIII веке и согласился лишь добавить в тексте фразу, объясняющую, что речь идет не о крестьянах, а о горожанах. Мысль о касимовских погорельцах (первоначальный вариант — быховских погорельцах) возникла в связи с тем, что летом 1875 г. Тургенев сам принимал непосредственное участие в собирании средств в пользу моршанских погорельцев (см. об этом в письме к М. М. Стасюлевичу от 28 июня (10 июля) 1875 г.). В первоначальном варианте текста Давыд и Алексей собирались отправить часы императору Александру I.
…в пудроманте. — Пудрамант или пудромантель — род накидки, полотняного плаща, рубашки, которую надевали пудрясь.
…тогда солдаты ходили с пиками… — По уставу 1797 г. нижним чинам в пехоте полагалось иметь алебарды — холодное колющее и рубящее оружие с железным пером на длинном древке.
…вольтерианцем ~читать в подлиннике Вольтера. — В первоначальном варианте текста Егор был назван масоном, а не вольтерианцем. Анненков напомнил Тургеневу в названном выше письме, что «мартинисты, новиковианцы (последователи Н. И. Новикова), вроде Егора, сосланы были Екатериной и возвращены Павлом, который к ним сумасбродно, как и всё, что он делал, благоволил». Тургенев исправил текст, объяснив Анненкову и Стасюлевичу, что ошибочное толкование хорошо известного ему факта случайно «выскользнуло из-под пера» (см. письма к ним от 24 ноября (6 декабря) и 25 ноября (7 декабря) 1875 г.). Тургенев неоднократно описывал русских провинциальных вольтерьянцев XVIII века, связывая с этим понятием всякое свободомыслие и независимость характера (см.: «Мой сосед Радилов», «Три портрета», «Дворянское гнездо»).
…защищая Шевардинский редут: — Имеется в виду героическая оборона Шевардинского укрепления 24 августа (5 сентября) 1812 г. за два дня до Бородинского сражения.
…настоящий брегет… — Брегет — часы работы французского мастера Бреге (A. L. Breguet, 1747–1823).
Сон. Черновой автограф, 20 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave, 86; описание см.: Mazon, p. 82–83; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 258.
Сон. Беловой автограф, 60 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave, 95; описание см.: Mazon, p. 82–83; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 315.
Новое время, 1877, № 303, 1 января, с. 1–2; № 304, 2 января, с. 1–2.
Т, Соч, 1880, т. 9, с. 313–336.
Т, ПСС, 1883, т. 9, с. 339–363.
Впервые опубликовано: Новое время, 1877, № 303 и 304, с подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с устранением опечаток, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 104, строки 40–41: «смуглого, желчного лица» вместо «смуглого, желтого лица» (по автографам).
Стр. 106, строки 24–25: «руку слегка поднимет» вместо «руки слегка поднимет» (по автографам).
Стр. 112, строка 24: «сколь возможно точнее» вместо «сколько возможно точнее» (по всем другим источникам).
Стр. 113, строки 26–27: «ожиданное» вместо «неожиданное» (по автографам и «Новому времени»).
Стр. 118, строка 40: «следы ступней одного человека» вместо «следы ступней одного человека» (по беловому автографу).
Дату написания рассказа «Сон» Тургенев проставил на титуле черновика: «Начат в Париже, Rue de Douai, 50, во вторник 23-го дек. 1875/4-го янв. 1876. Кончен в Париже, Rue de Douai, 50, в середу 17/5-го мая 1876. (Писан с большими перерывами)».
Упоминания о начале работы над рассказом встречаются в письмах Тургенева к П. Линдау от 28 декабря 1875 г. (9 января 1876 г.) и к Л. Пичу от 16 (28) января 1876 г. Окончание работы также подтверждается данными переписки. В письме к П. В. Жуковскому от 11 (23) мая 1876 г. Тургенев пишет: «Завтра, ровно в 2 часа, я в Grand Hôtel y Арапетова читаю свою фантастическую повестушку».
Черновой текст «Сна» записан в большой тетради в ряду других черновых записей того же периода: с черновиком «Сна» соседствуют автограф «Рассказа отца Алексея», поправки к «Часам», автобиографическая заметка для M. M. Стасюлевича. Рукопись испещрена поправками, много вставок на полях, но в целом последний слой чернового автографа, за небольшими исключениями, совпадает с основным текстом. Преобладают варианты стилистического характера, есть много перестановок слов. Особенно обильны варианты в изображении душевных переживаний героев и в описаниях природы, к которым относятся, например, взаимоотношения между героем рассказа и его матерью (конец I — начало II главок), рассказ матушки (IX главка), описание моря после бури (XIV главка), встреча с мертвым «отцом» (XV главка). Текст чернового автографа разбит на главки, обозначенные черточками.
В конце черновика, после подписи, дата: «Середа, 17/5-го мая 1876. 2 часа с ¼-ю утра».
Черновик был переписан Тургеневым в новую тетрадь меньшего размера. На обороте титульного листа дано оглавление, в котором перечислены главки и относящиеся к ним страницы белого автографа. Затем следует еще одно заглавие и текст.
Правка беловика имеет двоякий характер: исправления в ходе переписки (многие незачеркнутые варианты чернового автографа исправлены в беловом) и стилистическая работа над перебеленным текстом; варианты для беловика довольно значительны, имеются вставки на полях. Но последний слой белового автографа почти полностью совпадает с окончательным текстом.
В конце беловика после подписи — дата: «Париж, май 1876». По дате окончания чернового автографа и дате первого чтения можно определить время написания белового автографа — от 5(17) до 11(23) мая 1876 г.
Для набора беловой автограф был еще раз переписан, видимо, писцом (эта копия не сохранилась): несколько слов в рукописи разъяснено сверху каллиграфическим почерком. Крайне незначительные расхождения между беловиком и основным текстом свидетельствуют о том, что изменения могли быть сделаны при проверке писарской копии или в корректуре.
Чтение «Сна» в кругу парижских знакомых, о чем Тургенев сообщал в письме к П. В. Жуковскому от 11(23) мая 1876 г., вероятно, прошло благоприятно. Вслед за этим писатель обратился к П. В. Анненкову. «Мне пропасть нужно с Вами переговорить, кое-что прочесть и т. д. и т. д.», — пишет он ему 11(23) мая. А 17(29) мая 1876 г. Тургенев выехал из Парижа в Россию. По дороге он остановился в Баден-Бадене и прочитал Анненкову свой рассказ.
Рассказ обсуждался и в Петербурге. В письме к Стасюлевичу от 23 декабря 1876 г. (4 января 1877 г.) Тургенев упоминает о «Сне», который он читал ему «в прошлом году». Пишет об этом и С. К. Брюллова в конце мая 1876 г. в письме к отцу, К. Д. Кавелину: «…мы были у них <Стасюлевичей> в городе собственно ради Тургенева, который там обедал и читал новую свою вещицу, написанную так, между прочим. <…> Маленькая его штучка — фантастическая (называется „Сон“) и очень странная» (ИРЛИ, ф. 119, 20. 489/5. CXXXIXб; Лит Насл, т. 76, с. 284). Очевидно, таким же было мнение Стасюлевича, потому что «Сон» не появился в «Вестнике Европы». Но Тургенев не отказался от мысли напечатать свой рассказ. Судя но письмам Тургенева в «Наш век» от 8 и 13 мая ст. ст. 1877 г., он предложил «Сон» «Новому времени» через В. И. Лихачева, близкого знакомого M. E. Салтыкова и соиздателя (вместе с А. С. Сувориным) газеты, передав ему рукопись в сентябре в Париже. Сохранилось письмо Тургенева к Лихачеву от 9(21) декабря
1876 г., в котором он определял условия появления «Сна» в «Новом времени». «Любезнейший Владимир Иванович, — писал он, — Вы, вероятно, уже передали в редакцию „Нового времени“ мой небольшой рассказ. Вы помните, что я поставил Вам одно только условие — а именно чтобы он не был напечатан раньше 1-го янв<аря> г., теперь я прошу Вас сделать мне следующее одолжение: не печатать его раньше 8-го янв<аря>, т. е. прибавить еще неделю. Мне это непременно нужно для некоторых сделок по случаю перевода этого рассказа на французский и немецкий язык».
Переговоры о напечатании «Сна» за границей Тургенев вел еще раньше, чем отдал рукопись Лихачеву, и даже раньше, чем был завершен рассказ. Случилось это следующим образом.
Тургенев предложил П. Линдау, издателю еженедельника «Die Gegenwart» свой рассказ «Часы», но, вероятно, по забывчивости отдал его через полтора месяца Ю. Роденбергу для журнала «Deutsche Rundschau» (см. примечания к «Часам», с. 455–456). За эту оплошность Тургенев извинился перед П. Линдау в письме от 28 декабря 1875 г. (9 января 1876 г.), то есть вскоре после начала работы над рассказом «Сон». Об этом же Тургенев писал Ю. Шмидту 15(27) января 1876 г.: «Я оказался вероломным и не сдержал обещания, данного редакции „Gegenwart“! Бог знает, как это случилось! Редакция написала мне укоризненное письмо; я извинился, как мог <…>и предложил им взамен другой рассказ; но они мрачно молчат».
Замена была принята, но Тургенев просил П. Линдау в письме от 29 сентября (11 октября) 1876 г. не печатать рассказ ранее января 1877 г., а в дальнейшем в письме к брату редактора Р. Линдау от 17(29) декабря 1876 г. уточнял дату, предлагая не выпускать в свет немецкий перевод «Сна» раньше 20 января 1877 г. «чтобы раньше, чем выйдет оригинал, не появился обратный перевод на русский».
В то же время в письме от 22 декабря 1876 г. (3 января 1877 г.) Тургенев просил А. В. Топорова, которому он поручал «продержать корректуру» «Сна», ускорить публикацию «этой безделки» в «Новом времени», с тем условием, чтобы рассказ не вышел в свет раньше «Нови».
Но то, чего писатель опасался, все-таки случилось. П. Линдау напечатал рассказ в своем переводе с французской рукописи в «Gegenwart» (1877, № 1, 6 января н. ст., с. 4–7 и № 2, 13 января н. ст., с; 202 — «Der Traum von Ivan Turgenev. Übersetzt von P. L.»). Формально Линдау опирался на первое разрешение Тургенева напечатать рассказ в начале января, но Тургенев имел в виду старый стиль, что он и поясняет в письме к П. Линдау от 30 декабря 1876 г. (11 января 1877 г.). Поэтому хотя в «Новом времени» «Сон» был напечатан 1 и 2 января ст. ст., но публикация в «Gegenwart» оказалась первой, что и вызвало дальнейшую неприятную полемику вокруг «Сна»[342].
Как поясняет Тургенев в письме к П. Линдау от 30 декабря 1876 г. (11 января 1877 г.), «Новое время» назначило высокий гонорар за «Сон» потому, что обещало подписчикам на 1877 год новый рассказ Тургенева. Между Россией и большей частью стран Западной Европы не существовало литературной конвенции. Поэтому любой рассказ, в том числе и русского писателя, можно было перевести без согласия автора и без оплаты гонорара.
Отдавая себе в этом отчет, Тургенев написал издателям «Нового временя» о своем согласии на любой гонорар по их усмотрению (см. письмо к В. И. Лихачеву от 29 декабря 1876 г. (10 января
1877 г.). Видимо, дело было улажено, но осадок еще ранее назревавшей неприязни остался, и конфликт вспыхнул позднее, в связи с обратным переводом в «Новом времени» «Рассказа отца Алексея» (см. комментарии к этому рассказу, наст. том, с. 472–478).
Тургенев в письме, напечатанном в газете «Наш век» (№ 48, 19 апреля), упрекнул Суворина за его бесцеремонность. Суворин ответил пространным «Открытым письмом к И. С. Тургеневу» в «Новом времени» (1877, № 413, 24 апреля, с. 1–2), в котором обвинял писателя в заискивании перед заграницей, основываясь на факте опубликования «Сна» сначала в немецком переводе без всякого предупреждения редакторов «Нового времени».
Тургенев решительно отверг несправедливые и необоснованные обвинения Суворина в письме в «Наш век» (№ 67, 8 мая), но нападки всё же продолжались.
В «Московских ведомостях» (1877, № 106, 2 мая, с. 3–4) появилась заметка: «Отовсюду. Хроника общественной жизни. „Сон“, новая повесть И. С. Тургенева» (за подписью А. Ст. — Ф.). Ни словом не упомянув о том, что «Сон» уже давно появился в России, автор характеризует как «литературную новость Западной Европы» «новую повесть И. С. Тургенева, написанную им на французском языке и помещенную в газете „Temps“ под заглавием „Сон“ (le Rêve)». Тенденция заметки весьма прозрачна. «Сон» не мог быть в мае «литературной новостью» во Франции, так как был напечатан в «Temps» в конце января (1877, № 5756–5757, 20–21 января). И ясно было, что автор заметки постарался солидаризироваться с открытым письмом Суворина: от письма заметку отделяет лишь неделя.
Подробно пересказав содержание «Сна», критик «Московских ведомостей» завершает заметку лишенным сколько-нибудь серьезного основания обвинением в адрес Тургенева: «Автор прекрасно сделал, что написал свой рассказ по-французски: фантастические повести его не очень ценятся в русской литературе; эта имела бы тем менее успеха, что сюжет ее подходит к сюжету одной недавней бульварной мелодрамы „Отец“ гг. Декурселя и Ж. Кларти <…> (см.: Моск Вед, № 47), в фельетоне же парижской газеты повесть на своем месте».
Об отношении русского писателя к иностранной литературе говорится также в статье «О правах писателя в частности и человека вообще, размышления по поводу писем гг. Тургенева и Суворина», подписанной псевдонимом «Один» (СПб Вед, 1877, № 119, 1 мая, с. 1). Критик «С.-Петербургских ведомостей» пространно полемизирует с Сувориным о праве писателя сочинять на любом иностранном языке и печатать свои произведения за границей, особенно о праве русского писателя, потому что Западная Европа мало знает русскую жизнь и литературу.
Несправедливые нападки Суворина и «Московских ведомостей», неумелая защита «Одного» вызвали протесты Тургенева в газетах «Temps» (1877, 20 мая н. ст.) (перепечатано в «Новом времени», 1877, № 432, 13 мая, с. 3) и «Наш век» (1877, № 67, 72, 8 и 13 мая ст. ст.). В них Тургенев заявлял, что «Сон» написан независимо от пьесы А. Декурселя и Ж. Кларти и был в этом вполне прав, так как премьера пьесы «Отец» состоялась в театре «Gymnase Dramatique» 17 февраля н. ст. 1877 г., то есть после того как «Сон» уже был напечатан в Германии, России и Франции. Тургенев возражал также против оскорбительных обвинений критиков, приписывающих ему «способность сочинительствовать на чужом наречии».
Рассказ «Сон» при жизни Тургенева был переведен, кроме немецкого и французского языков, на датский язык (см.: «Drommen». Раа Dansk ved W. Møller. — T. Ungdomeskriffer. Kjøbenhavn, 1880). Попытка Тургенева перевести рассказ на английский язык не встретила поддержки у В. Рольстона. В письме к нему от 10(22) января 1877 г. Тургенев согласился с мнением своего корреспондента, «что „Сон“ не подходит для перевода на английский язык».
Полемика о «Сне» и отношении русского писателя к иностранной литературе явилась наиболее значительным эпизодом в обсуждении рассказа. «Сон» появился одновременно с «Новью»; поэтому критики либо разбирали только роман, игнорируя «художественную безделку», либо сочетали анализ обоих произведений — конечно, не в пользу рассказа. Отзывы, в которых критики специально останавливаются на «Сне», немногочисленны, сдержанны и даны исключительно в газетах.
В основном отзывы сходны. Критики отказываются давать подробный анализ «Сна» и в лучшем случае пространно пересказывают его содержание, сопровождая пересказ краткими, часто голословными характеристиками и высказываниями.
Для демократической критики характерно выступление А. М. Скабичевского в «Биржевых ведомостях» (1877, № 11, 12 января, с. 1). Уделив очень много внимания обличению газетных нравов и заискиванию редакторов перед знаменитостями, Скабичевский в статье «Мысли по поводу текущей литературы. Новые произведения г. Тургенева: „Сон“…», подписанной псевдонимом «Заурядный читатель», отказывается «от всякой критики подобной чудовищной фантасмагории (т. е. „Сна“), ограничиваясь только изъявлением своего крайнего недоумения и изумления». Действительно, в дальнейшем Скабичевский лишь негодует на «самонадеянность автора, который воображает в своих эмпиреях, что каждый вздор, какой только придет ему в голову, каждая клякса его пера должны быть непременно преданы печати на пользу и поучение современникам и увековечение потомству». И Скабичевский не находит другого более критического и обоснованного определения для «Сна», чем «творческий грех».
Умеренно-либеральная газета «Новости» в заметке «Русская печать» (без подписи) характеризует «Сон» в мягких выражениях, но достаточно резко по существу: «Отдавая должную дань уважения неугасающему таланту и симпатичному творчеству Ивана Сергеевича, мы не можем, однако, умолчать о том тяжелом впечатлении, которое оставляет в читателе эта художественная безделушка. Весь сюжет рассказа основан на мучительном кошмаре, который начинается во сне и оканчивается наяву, так что нет возможности определить, где оканчивается сновидение и где начинается действительность». Критик подчеркивает влияние французской литературы на рассказ, в чем с «Новостями» солидаризировались в дальнейшем «Новое время» и «Московские ведомости»: «Рассказ, как мы сказали, вполне художественное произведение, но есть в нем большой недостаток: это легендарная подкладка „Вечного Жида“ и „Графа Монтекристо“» (Новости, 1877, № 4, 4 января, с. 2).
«Русский мир», газета консервативного направления, в статье «Литературное обозрение. Новый роман и новый рассказ И. С. Тургенева», подписанной W, характеризует «Сон» как «полуфантастическую безделку» и «литературный десерт». Отметив, что «читатели слишком избалованы серьезным содержанием новых романов, чтобы наслаждаться букетом и сладостью хорошеньких конфеток, которые им часто преподносит г. Тургенев», критик кратко и сдержанно характеризует рассказ: «Достаточно сказать, что „Сон“ не вполне правдоподобен, как в целом, так и в подробностях, но рассказан вполне безукоризненно, и в этом отношении мы охотно поставим его гораздо выше, например, „Пунина и Бабурина“ или „Часов“. В рассказе есть неровность и, так сказать, полуфантастическая прозрачность, что очень идет к его не совсем обыкновенному содержанию» (Рус Мир, 1877, № 18, 20 января, с. 1).
Положительно оценил «Сон» только критик «Сына отечества» В. Печкин <Н. В. Успенский? > (Сын отечества, 1877, № 2, 9 января, с. 15–19). В. Печкин считает, что «Сон» «как и всё, что выходило из-под пера знаменитого автора, представляет весьма отрадное явление в нашей безжизненной и в последнее время совершенно опошлившейся литературе». Сделав ряд выпадов против критиков, последователей Д. И. Писарева, которые должны охаять рассказ, как «Дым», и «Довольно», В. Печкин характеризует «поэтическое впечатление» от содержания «Сна»: «мастерство, с которым ведется рассказ, художественные приемы и умение очерчивать в нескольких фразах самые глубокие психологические явления, изящество рисунка, тонкость штрихов и изумительную гармонию красок». Идею рассказа В. Печкин видит в протесте против «зверских инстинктов» и утверждает, что эта идея облечена в художественную форму. Критик останавливается и на психологизме рассказа: «С полной уверенностью можно сказать, что ни одному из наших литературных корифеев не удалось так глубоко заглянуть в человеческую душу и так умно проследить одно из загадочных и анормальных психологических явлений <состояние ясновидения> <…> „Сон“ производит впечатление глубоко прочувствованной музыкальной пьесы».
В следующей своей заметке (Сын отечества, 1877, № 3, 16 января, с. 30) В. Печкин полемизировал с оценкой «Сна» А. М. Скабичевеким, защищая Тургенева.
Сам Тургенев (в письмах к А. В. Топорову, П. В. Жуковскому, В. Рольстону, Стасюлевичу конца 1876 — начала 1877 г.) неоднократно отзывался о рассказе «Сон» с нарочитой небрежностью, называя его «безделкой», «полуфантастическим рассказцем», «фантастической повестушкой», «довольно пустой штукой». Между тем затронутые в нем проблемы влияния «таинственных» законов наследственности на психику и судьбу человека, вопросы о «законных» и «незаконных» семьях, о неправильных отношениях между родителями и детьми глубоко волновали писателя и были ему близки.
В письме к В. Рольстону от 10 (22) января 1877 г. Тургенев несколько объяснил замысел загадочного «Сна» и свою глубокую заинтересованность в теме: «Я могу сказать только, что работая над этим небольшим рассказом, я не испытывал никакого нетерпеливого, чисто французского, желания коснуться довольно скандальной темы; я попытался решить физиологическую загадку — с которой знаком в известной степени по своему опыту». Упоминая о «чисто французском желании» и «скандальной теме», Тургенев намекал, очевидно, на пьесу Э. Ожье «Госпожа Каверле» и свое критическое отношение к ней. Представление этой пьесы писатель видел в Париже, в театре «Водевиль» 4 марта 1876 г. в период усиленной работы над рассказом. В пьесе Э. Ожье «Госпожа Каверле», вызвавшей острую полемику современников, ставились вопросы о «законных» и незаконных семьях, занимавшие и Тургенева (см. об этом: Алексеев М. П. Тургенев в спорах о пьесе Э. Ожье. — Т сб, вып. 3, с. 251).
Сформулированная писателем в письме к В. Рольстону «физиологическая загадка», к разрешению которой он обратился, сводилась, очевидно, к проблемам наследственности («голос крови»), к трактовке сна как «особого психофизиологического состояния», ставшего «сюжетно и концептуально организующим моментом в одном из самых „мистических“ произведений Тургенева…»[343].
Фантастический колорит и загадочность «Сна» позволяют установить точки соприкосновения рассказа Тургенева с творчеством Э. По[344]. Критически относившийся к поздним произведениям Тургенева и явно недооценивавший их. В. Я. Брюсов в письме к Н. Я. Брюсовой от 4 августа 1896 г. назвал «Сон» «рассказом шаблонным», написанным под влиянием Э. По (см.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 184).
М. Шагинян отметила сюжетное сходство «Сна», «самого странного рассказа» Тургенева, с романом английской писательницы М. -Э. Брэддон (1837–1915) «Плод Мертвого моря» (1868; переведен на французский язык и издан в Париже в 1874 г.) и высказала предположение о возможном воздействии этого романа на автора «Призраков» и «Сна»[345].
Интерес к иррациональным сторонам человеческой психики, отраженный в рассказе, вопросы соотношения сновидений с реальной жизнью, тема непознанных законов наследственности и фатализма[346], загадочная судьба героев сближают «Сон» с «таинственными повестями» Тургенева — с «Призраками», «Собакой», «Странной историей», с «Песнью торжествующей любви», «Кларой Милич», со многими «Стихотворениями в прозе».
Макбет убил Банко — ему может мерещиться… — В трагедии Шекспира «Макбет» (1623) призрак убитого Макбетом Банко появляется на пиру и занимает место Макбета (акт III, сцена 4).
«Рассказ священника». Беловой автограф, 17 с., с правкой (верхний слой) после опубликования французского перевода рассказа в «La République des Lettres» (январь — февраль 1877 г.). Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86; описание см.: Mazon, p. 83; фотокопия — ИРЛИ, P. I, оп. 29, № 261.
BE, 1877, № 5, с. 99–110.
Т, Соч, 1880, т. 9, с. 337–352.
Т, ПСС, 1883, т. 9, с. 364–379.
Впервые опубликовано: BE, 1877, № 5, с подписью: Ив. Тургенев — и пометой: Париж, 1877. Перепечатано по тексту BE, под названием «Рассказ отца Алексея И. С Тургенева»: Русская библиотека, т. 39, Лейпциг, 1877 (отдельный выпуск).
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
Стр. 123, строки 27–28: «никто руку помощи тебе не подаст» вместо «никто руку помощи не подаст» (по беловому автографу и BE).
Стр. 125, строка 26: «а я молчи?» вместо «а я молчи!» (по всем другим источникам).
Стр. 127, строка 21: «Я опять его пытать» вместо «Я опять его пытал» (по беловому автографу и BE).
Стр. 129, строки 31–32: «на вольном воздухе Яков и прежде — того-то не видал» вместо «на вольном воздухе Яков прежде — того-то не видал» (по беловому автографу и BE).
Стр. 131, строка 32: «да и самого себя» вместо «да самого себя» (по беловому автографу и BE).
«Рассказ отца Алексея» был написан Тургеневым в январе 1877 г. В письме к Ю. Роденбергу от 20 апреля (2 мая) 1877 г. Тургенев сообщал, что этот рассказ он «написал в самом начале <…> года». О том же говорит и авторская помета на беловой рукописи (после текста и подписи: Ив. Тургенев): «50, Rue de Douai, Париж. 2 часа ¼ после полуночи, в ночь с понедельника 22/10 янв. 77 на вторник 23/11 янв.». Однако, завершив первую редакцию, Тургенев продолжал работать над рассказом и в феврале — марте, внося в текст значительные дополнения и исправления.
В период работы Тургенева над рассказом разгорается острая полемика вокруг «Нови», вышедшей в свет в январском и февральском номерах «Вестника Европы». Вскоре после опубликования первой части романа в Париж из России начали доходить отрицательные отклики, которые удручающе действовали на писателя. В письмах к Я. П. Полонскому от 22 января (3 февраля) и от 18 февраля (2 марта) 1877 г., в связи с «неуспехом» «Нови», о котором он «был извещен с различных сторон», Тургенев писал о своем намерении не выступать более с крупными художественными произведениями и о решении заняться переводами. К 17 февраля (1 марта) 1877 г. Тургенев завершил перевод «Легенды о св. Юлиане Милостивом» Флобера и начал переводить другую его легенду — «Иродиада» (см. письмо Тургенева к M. M. Стасюлевичу от 17 февраля (1 марта) 1877 г.). Параллельно с переводами этих колоритных «готических» легенд Тургенев написал, по его собственному определению в письме к Стасюлевичу от 18(30) марта 1877 г., «небольшой, тоже легендообразный рассказ», содержание которого было почерпнуто им из его старых отечественных воспоминаний.
Отойдя от актуальной проблематики своего последнего романа о народниках, Тургенев создал рассказ, тематически примыкающий к опубликованному в начале 1877 г. «Сну» и другим его так называемым таинственным повестям и рассказам 1860-1870-х годов. В том же письме к Стасюлевичу, обещая выслать рассказ для «Вестника Европы» вместе с «Иродиадой», Тургенев указал его жизненный источник, определил его тему и художественные контуры. «Боюсь я, однако, — писал Тургенев, — как бы ценсура не нашла затруднений… эта штука озаглавлена „Рассказ священника“, и в ней совершенно набожным языком передается (действительно сообщенный мне) рассказ одного сельского попа о том, как сын его подвергся наущению дьявола (галлюцинации) — и погиб. Колорит, кажется, сохранен верно — но там есть святотатство…» То, что в основе рассказа лежит действительно услышанное повествование реального лица, находит подтверждение и в биографических записках И. Ф. Рынды. «Одно время в Спасском, — пишет Рында, — был священником о<тец> Борис, у которого племянник отличался странностями и совсем не был похож на окружающих людей. Многое рассказывал о нем о<тец> Борис Ивану Сергеевичу. Эти рассказы и воспроизведены Ив. С. в такой неподражаемой, художественной форме, под названием „Рассказ отца Алексея“» (Рында, с. 30).
В одном из писем Тургенева к Н. А. Щепкину, которое относится, по всей вероятности, к августу 1878 года, упоминался и небогатый священник в приходе тургеневского имения Алексей. «Поп Алексей, — писал Тургенев, — просит 15 осинок». Отец Алексей, сочувственно относившийся к больной Лукерье и принесший ей календарь «для рассеянности», фигурировал и в «Живых мощах» (1874), действие в которых происходит в Алексеевке — одном из «хуторков», принадлежавших в 1840-х годах матери Тургенева (см. наст. изд., т. 3, с. 326–327, 513). В черновом автографе «Нови» (1876) встречается следующая запись: «Nota bene: слова попа Алексея „пред человечеством“, т. е. в присутствии людей»[347], Всё это свидетельствует о том, что Тургенев обобщил в рассказе свои личные воспоминания.
Возможно, что при разработке одного из эпизодов рассказа сыграли некоторую роль и литературные ассоциации. В заметке «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского «Влас» (о стихотворении Некрасова), опубликованной в № 4 «Гражданина» за 1873 г., приводился эпизод с «оскорблением святыни», которое должно было произойти, но не совершилось под влиянием галлюцинации — видения Христа.
В деревне несколько парней поспорило: «Кто кого дерзостнее сделает?» Один из них, местный «Мефистофель», взял со своего товарища клятву исполнить то, что он укажет, и затем потребовал от него принять причастие, но не проглотить.
«— Отойдешь — вынь рукой и сохрани. А там я тебе укажу.
Так я и сделал. Прямо из церкви повел меня в огород. Взял жердь, воткнул в землю и говорит: положи! Я положил на жердь.
— Теперь, говорит, принеси ружье.
— Я принес.
— Заряди.
— Зарядил.
— Подыми и выстрели.
Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг предо мною как есть крест, а на нем Распятый. Тут я и упал с ружьем в бесчувствии» (Достоевский, т. 21, с. 34).
Устраняясь, ввиду недостаточной осведомленности, от медицинского толкования факта галлюцинации, Достоевский дает ему психологическое объяснение: «И вот, в самый последний момент — вся ложь, вся низость поступка, всё малодушие, принимаемое за силу, весь срам падения — всё это вырвалось вдруг в одно мгновение из его сердца и стало перед ним в грозном обличении. Неимоверное видение предстало ему… всё кончилось» (там же, с. 40).
Прямых свидетельств о знакомстве Тургенева с заметкой Достоевского «Влас» нет, но весьма вероятно, что она ему была известна. Находясь за границей, Тургенев внимательно следил за русскими журналами, не пропускал и номеров «Гражданина» с «Дневником писателя» Достоевского, возбудившим широкое общественное внимание[348]. В рассказе Тургенева сын сельского священника Яков, решивший порвать с духовной карьерой и стать доктором, чтобы «ближним <…> помогать», но сломившийся в самом начале этого пути, пошел на «святотатство», тоже в результате долго преследовавшей его галлюцинации, по «его» (дьявола) велению (см. наст. том, с. 131). Изображение Достоевским и Тургеневым столь необычной и одновременно сходной сюжетной ситуации было подчинено у обоих писателей различным идейно-художественным задачам: если для Достоевского случай несостоявшегося поругания причастия послужил иллюстрацией к его мыслям о борьбе между верой и неверием в сознании русского народа, о свойственной ему потребности «хватить через край», дойти до крайнего отрицания, а затем не менее настоятельной потребности искупить свою вину страданием, то Тургенев, у которого интерес к подобным явлениям в 1870-е годы возрос в связи с распространением философии позитивизма и естественнонаучного эмпиризма[349], сосредоточил свое внимание на фантастическом преломлении в восприятии суеверного простодушного человека истории гибели его сына, юноши из двухсотлетнего рода приходских священников, не выдержавшего сомнений и ставшего жертвой галлюцинаций, кульминационным завершением которых стало аналогичное, содеянное в состоянии одержимости, «преступление» и которые, будучи следствием его болезненного кризиса, предстают в то же время как проявление «таинственных», еще не познанных стихийных сил природы, их воздействия на судьбу человека, его сознание.
Рассказ первоначально, как указано на первом листе рукописи, назывался «Рассказ священника» и предназначался для мартовской книжки «Вестника Европы», в которой должен был появиться уже с новым заглавием — «Рассказ отца Алексея»; но ни в мартовский, ни в апрельский номер «Вестника Европы» он не попал. По просьбе знакомого Тургеневу редактора небольшого парижского журнала, которому он «давно обещал дать что-нибудь» (см. указанное выше письмо к Ю. Роденбергу), французский перевод первой редакции рассказа, законченной в январе, был опубликован в последнем январском и двух февральских номерах «La République des Lettres» под названием «Le fils du pope»[350]. Отправив этот перевод американскому писателю Г. Джеймсу, Тургенев писал ему 16(28) февраля 1877 г.: «Вчера послал вам „Сына попа“. Это то, что называется, „a ghastly story“ <страшный рассказ (англ.)> и вообще говоря — безделица. Мне ее рассказали». Однако текст рассказа Тургенев не считал окончательно завершенным, о чем сообщал в письме к Стасюлевичу от 25 марта (6 апреля) 1877 г. и просил дать ему «сроку до 5/17 апреля…». Тургенев выслал рассказ Стасюлевичу несколько ранее, 29 марта (10 апреля) 1877 г., сопроводив его письмом, в котором писал: «„Рассказ отца Алексея“ может Вам показаться мистификацией в ту силу — что ценсура его не пропустит; но ежели, однако, это опасение не оправдается — то я Вам скажу, почему я Вам высылаю эту штуку за три дня до „Иродиады“; я бы желал, чтобы эти две вещи не были помещены рядом <…> „Отец Алексей“ очень бы проиграл от непосредственного соседства. Вы его поместите в начале книжки, а „Иродиаду“ в середине и поставьте под именем г. Флобер (переведено И. Тургеневым). Должен прибавить, что французский перевод „Алексея“ появился с месяц тому назад в небольшом журнальчике, именуемом „La République des Lettres“, но этот журнальчик даже здесь не читают — а в России он, чай, совершенно безвестен; впрочем, я прибавил кое-какие штришки в оригинале».
В соответствии с указанием Тургенева «Рассказ отца Алексея» и «Иродиада» были помещены раздельно в майском номере «Вестника Европы». Но прежде чем вышла в свет майская книжка «Вестника Европы», в «Новом времени» от 6(18) и 7(19) апреля 1877 г. (№ 395 и 396) рассказ появился в обратном переводе с французского под заглавием «Сын попа». Возмущенный Тургенев сообщал об этом «неожиданном реприманде» Стасюлевичу в письме от 9 (21) апреля 1877 г.: «В третий раз в течение моей литературной карьеры со мной случается такая штука. Но тогда подвизался Краевский; а ныне я получил подобный сюрприз от г. Суворина. Видно, на деликатность г<оспо>д редакторов рассчитывать нечего!» И далее, поручая Стасюлевичу напечатать в какой-либо газете по этому поводу заметку, Тургенев писал: «Можете прибавить, что в оригинальной статье, присланной для „Вестника Европы“, я прибавил немало штрихов, в чем Вы можете удостовериться сличением текстов. Да и тон священнического рассказа совсем пропал».
Анализ рукописи в сопоставлении с опубликованным, в «La République des Lettres» переводом и текстом «Вестника Европы» позволяет не только убедиться в справедливости этих замечаний Тургенева, но и восстановить картину творческой работы его над рассказом. Текстом, с которого делался перевод для «La République des Lettres», является беловая рукопись (без многих имеющихся в ней поправок). Лишь некоторые исправления были сделаны Тургеневым на первом этапе работы до опубликования французского перевода в «La République des Lettres». Первоначально, например, сразу же за повествованием о неудачной попытке Марфы Савишны исцелить Якова следовало описание наступившей весны, но Тургенев, желая выделить своего героя из общей массы русского духовенства, отметить демократизм его облика, поставил в тексте рукописи знак, указывающий, что фразу о наступлении весны нужно перенести на следующий лист, и написал абзац о добром отношении к отцу Алексею прихожан, не известивших начальство о странном заболевании его сына (см. с. 128). Стремясь определить свою авторскую позицию относительно излагаемой в рассказе «таинственной» истории, Тургенев отредактировал ее обрамление: оттенил простодушный характер веры отца Алексея в «сверхъестественное», подчеркнув незатейливость его интересов. Иначе выглядела и концовка рассказа: сообщив о смерти Якова и выразив надежду, что «господь» не станет «судить его своим строгим судом…», отец Алексей говорил о своем одиночестве. Тургенев ввел в его речь описание Якова в гробу (см. с. 132). Из менее значительных поправок, внесенных до перевода, следует отметить несколько вариантов, свидетельствующих о поисках эмоционально выразительных средств для передачи душевного состояния Якова, Марфы Савишны и самого отца Алексея. Основной же слой изменений и дополнений над строками и на полях появился в результате последующей работы Тургенева над текстом рассказа в феврале-марте 1877 г. Они и составляют большую часть «штрихов», прибавленных писателем после перевода, о которых он писал Стасюлевичу.
Работая над образом отца Алексея, Тургенев добивался наиболее эмоционально действенного изображения его горя; вставлял в его рассказ слова и обороты, говорившие о потрясенности его сознания, страхе перед неведомым; вписывал и шлифовал фразы, в которых выражалась внутренняя поэтичность отца Алексея, тонкое чувство родной русской природы. Большое внимание Тургенев уделил речи отца Алексея, которая придавала рассказу особый колорит. Стремясь дать в рассказе, как отмечал Л. В. Пумпянский, «уездную, полуфольклорную, „лесковскую“ перспективу» (Т, Сочинения, т. 8, с. XV), Тургенев старался выдержать повествование отца Алексея в форме плавного неторопливого сказа.
Рассматривая своего героя как человека, близкого к народной среде, Тургенев добивался простоты, выразительности, меткости его языка, разговорности, естественности интонаций.
Очень важная черта прибавлена в рукописи к образу Якова — вписана фраза о желании Якова помогать ближним, как о причине отказа его от духовной карьеры и поступления в университет (см. с. 124). Это характеризует Якова как одного из представителей разночинной интеллигенции 1840-1850-х годов, вышедших из среды сельского духовенства, которые, пройдя через религиозный бунт, обратились к естественным наукам и испытали влияние новых демократических веяний эпохи. Но Тургенев тут же как бы и выводит его из этого ряда, создавая образ разночинца сломленного, больного, лишенного базаровских черт. В рукописи он нагнетал детали, раскрывающие состояние безумия Якова, психологически конкретизировал картины его галлюцинаций.
Существенным дополнением к рассказу явилось развитие ранее только намеченного образа Марфы Савишны. Тургенев заменил в описании ее внешнего облика обычное литературное определение («красивая») взятым из народной поэзии эпитетом («пригожая»), выдвинул на первый план вместо женского обаяния ее высокие душевные качества, остановился на глубоком впечатлении, которое произвел на нее рассказ отца Алексея о Якове, ввел психологическую мотивировку ее отношения к Якову и показал, как в сознании отца Алексея ее добрая воля начинает противостоять злой, «таинственной» силе, вселившейся в его сына, а сам Яков испытывает ее влияние.
На полях рукописи вписан диалог о колечке, которое Яков собирался принести Марфе Савишне с Митрофаньевой ручки, намекающий на возможность иных, более поэтических отношений между ними (см. с. 130). В заключительной части рассказа отца Алексея о Якове, лежащем в гробу, была вставлена фраза о цветах, которые Марфа Савишна положила ему на сердце (см. с. 132).
Однако сохранившаяся рукопись с включенными в нее поправками и прибавлениями не полностью соответствует окончательному тексту рассказа. Это позволяет сделать предположение о существовании наборной рукописи, которая представляла собой отредактированный и перебеленный для «Вестника Европы» текст рассказа. Переписывая рассказ, Тургенев еще раз подчеркнул наивную непосредственность отца Алексея, придал речи его более образный характер, пополнив ее народными разговорными оборотами и выражениями, особенно в тех частях ее, где он говорит о своем горе или касается дорожных впечатлений, природы и деревенского быта, детализирует портрет Якова в различные моменты его болезни и после смерти (подробнее см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XI, с, 438–442 и 534–536).
Таким образом, опубликованный в «La République des Lettres» перевод «Le fils du pope», авторизованный или выполненный самим Тургеневым, отражал определенный момент в истории создания рассказа, но не содержал полного, окончательного его текста. Кроме того, в нем, что отмечалось впоследствии рецензентами (см. ниже), были пояснены для французского читателя или, наоборот, выпущены некоторые фразы, касающиеся русских церковных обрядов и обычаев: к словам текста — на с. 121 — о том, что отца Алексея прихожане «любили и уважали», было добавлено: «chose rare en Russie» («явление редкое в России»); на с. 126 исключена молитва; на с. 130 к словам отца Алексея «не идет испить теплоты» присоединено объяснение смысла этого обряда: «Jacques a communié et il ne va pas tremper ses lèvres au ciboire de vin chaud comme fait tout bon chrétien qui vient de recevoir le corps du Christ» («Яков причастился и не идет к чаше с теплым вином, чтобы отпить из нее, как поступает каждый добрый христианин, который только что вкусил от тела Христова»).
Напечатанный в «Новом времени» перевод с этого перевода не только не содержал завершенного текста произведения, но в нем исчезло, как указывал Тургенев, своеобразие речи отца Алексея, несущей в себе его авторскую характеристику и составляющей поэтическое зерно рассказа. Это привело к искажению жизненной перспективы изображенных событий, соотношения между реальностью и фантастическим миром героя, и к разрушению стиля рассказа. Обильно встречающиеся в тексте пословицы, поговорки, идиоматические выражения в результате двойного перевода совершенно утратили свою выразительность и образность[351].
Тургенев выступил с протестом, направив его в газету «Наш век», а копию послал Стасюлевичу в письме от 13(25) апреля 1877 г., где писал: «…на следующей странице Вы найдете мой протест против дрянного С<уворина> и его перевода; я послал его в „Наш век“, а Вы из него возьмете, что будет нужно для небольшого вступительного подстрочного замечания, которое, мне кажется, необходимо…» Повторив аргументы, изложенные в письме к нему же от 9(21) апреля 1877 г., Тургенев протестовал против «бесцеремонности со стороны г. Суворина», опубликовавшего в «Новом времени» перевод с французского перевода, «да еще с таким подстрочным замечанием, — прибавлял Тургенев, — что читатели могут, пожалуй, принять этот перевод за принадлежащий мне русский текст». Это первое тургеневское «Письмо в редакцию» было напечатано в «Нашем веке» 19 апреля 1877 г. (№ 48) и перепечатано в «С.-Петербургских ведомостях» 21 апреля 1877 г. (№ 109).
А. С. Суворин ответил Тургеневу «Открытым письмом» в «Новом времени» от 24 апреля (6 мая) 1877 г. (№ 413), целью которого, по его словам, было выяснить «положение» Тургенева, «как французского и русского писателя». Иронически упомянув о штрихах, которыми Тургенев «украсил» свой рассказ, и сославшись вновь на подстрочное примечание, из которого, по его словам, «прямо следует, что рассказ переведен с французского», Суворин доказывал свое право на публикацию этого обратного перевода. Сославшись на немецкий перевод «Сна» в «Gegenwart», предваривший на неделю напечатанный в «Новом времени» русский текст рассказа, и, выставив себя обиженным (см. наст. том, с. 462–464), Суворин писал, имея в виду «Рассказ отца Алексея»: «Конечно, тон произведения в переводе сохранить мудрено, а иногда этот тон, букет языка являются существеннейшими достоинствами Ваших произведений, но если Вы сами считаете возможным знакомить с своими рассказами без этого тона и букета, которые к тому же весьма немногими ценятся, то беда невелика. Главное — достигнуть цели, т. е. отучить одного из симпатичнейших наших писателей от <…> греха („погони за известностью в чужих краях“), в котором не виновен ни один из замечательных европейских писателей и ни один из русских писателей, разделяющих с Вами честь быть гордостью русской литературы».
Тургенев обратился в редакцию «Нашего века» еще с двумя письмами (№ 67, 8 мая, и № 72, 13 мая). В этих письмах, оставляя без внимания «угрозы» и «наставления» Суворина, он разъяснял фактическую сторону его отношений с «Новым временем» в связи с опубликованием «Сна» в «Gegenwart» и категорически опровергал утверждение о способности его «сочинительствовать на чужом наречии», то есть на каком-либо другом языке, кроме «своего родного», русского.
Столкновение между Тургеневым и Сувориным из-за переводов «Сна» и «Рассказа отца Алексея» и возникшая по этому поводу полемика в русских газетах и журналах были связаны с более широкой кампанией вокруг «Нови». Критические отзывы о «Рассказе отца Алексея» немногочисленны и обусловлены ходом этой полемики. Реакционная печать стремилась дискредитировать Тургенева, обвинив его в отрыве от России, и уделила инциденту с Сувориным неправомерно большое место. Критик «Гражданина» Е. Былинкин, ознакомившись с переводом рассказа в «Новом времени», в статье «Цикл понятий (Заметки из текущей жизни)» сравнивал его с переведенной Тургеневым «Легендой о св. Юлиане Милостивом», от которой, по его словам, веет «холодом темного готического свода», и писал: «„Сын попа“ — тоже нечто вроде легенды, уже из нашей русской и православной жизни, но тоже с печатью какой-то безотрадной мрачности. Странное чувство посетило меня, когда я прочел, одну вслед за другой, эти две легенды!.. Что это? В какой же „цикл“ заключились на чужбине мысль и фантазия нашего увенчанного славой художника?..» (Гражданин, 1877, № 15, 21 апреля).
Месяц спустя, когда вышел майский номер «Вестника Европы» и стала известна история с переводами, Е. Былинкин во второй своей статье «Уроки и назидания (Заметки из текущей жизни)», изложив содержание направленных против Тургенева выпадов Суворина и Буренина, также выступившего в «Новом времени» от 8(20) апреля 1877 г. (№ 397) под псевдонимом Тора с критикой «галлицизмов» в языке переведенной Тургеневым флоберовской легенды, восклицал: «Какое положение! Г-н Незнакомец отучает, г. Тор научает… кого? Кого они поставили, на старости лет, в положение легкомысленного юноши, твердо приняв на себя роль наставников и назидателей? Осуждать ли за это г. г. Незнакомца и Тора? <…> Во всей этой истории мне видится перст, указавший г. г. Незнакомцу и Тору быть орудиями высшей кары, долженствующей внушить сынам отечества, что нельзя разрывать свою душу на две половины…» (Гражданин, 1877, № 19, 15 мая).
Автор «Литературного обозрения» консервативной газеты «Русский мир» W, комментируя полемику между фельетонистами «Нового времени» и «С.-Петербургских ведомостей», назвал этот спор «курьезным», «потому что, какое бы ни было его решение, никто, очевидно, не имеет возможности принудить г. Тургенева подчиниться постановленному приговору, так же как <…> помешать г. Суворину продолжать свою систему „отучения“ нашего маститого беллетриста от его баден-баденских слабостей». Признав, однако, позицию Суворина более сильной, автор обозрения парировал заявление Тургенева о неучтенных в «Новом времени» «штрихах» и добавлениях к рассказу замечанием о том, что «во французской газете рассказ <…> появился с некоторыми штрихами, осторожно опущенными им в русской редакции», и привел в качестве примера фразу, введенную Тургеневым во французский текст о добром отношении к отцу Алексею прихожан как об явлении редком в России. «Таким образом, — писал W, — Европе, по мнению г. Тургенева, следует знать, что в России народ редко любит и уважает своих священников, в России же говорить об этом не следует. А фельетонист „С.-Петербургских ведомостей“ уверял, что на иностранных языках г. Тургенев подвизается единственно во славу своего русского отечества…» Относительно же самого «Рассказа отца Алексея» критик замечал: «Рассказ этот принадлежит именно к разряду тех художественных безделок, вся цена которых заключается в их безукоризненной форме. Ни идея, ни сюжет рассказа не заслуживают особенного внимания <…> — в народе обращается много таких случаев, мы сами часто слыхали о них еще в детстве, — и всё достоинство этого небольшого произведения <…> заключается в том, что оно прекрасно рассказано, — просто, свежо и колоритно. Но, разумеется, воссоздать эти достоинства по французскому переводу <…> — задача смелая, но неисполнимая» (Рус Мир, 1877, № 122, 8 мая).
Прямая связь между отношением к «Нови» и историей с переводами «Рассказа отца Алексея» подчеркивалась в «Голосе». В «Литературной летописи» этой газеты дана ироническая оценка «так называемым „освободительным“ идеям» нового романа Тургенева, в котором, по словам рецензента, писатель рисует русскую общественную жизнь из «прекрасного далека», «по парижскому барометру», на основании «произвольных заключений и самоуверенных прорицаний, не замечая целого мирового события, „нарастающего“ рядом с мизерным предметом твоей глубокомысленной заботы…» Считая таким «предметом» инцидент с Сувориным, а в прошлом, по всей вероятности, аналогичный случай с Краевским, корреспондент «Голоса» (возможно, сам редактор его А. А. Краевский) писал: «Автор „Рассказа отца Алексея“, или „Сына попа“, как перевела его с французского „Le fils du pope“ предерзостная русская газета, имел, конечно, право огорчиться. Он, как нарочно, „уже после напечатания французского текста, прибавил немалое число отдельных штрихов“ к своему повествованию. И такие жемчужины, как эти „штрихи“, пропали в этом переводе с перевода! Какой Ардаган, какие взрывы турецких броненосцев в состоянии, в самом деле, примирить отечество с такою скорбью, нанесенною творцу „Нови“?..» Оценка рассказа подменена в «Голосе» его пародийным пересказом, который заканчивается словами: «Боле ничего / Не выжмешь из рассказа ты сего» (Голос, 1877, № 104, 26 мая).
Решительно на сторону Тургенева в конфликте его с Сувориным стали либерально-народническая газета «Неделя» и начавшая выходить с марта 1877 г. прогрессивная газета «Наш век». В «Литературно-житейских заметках», напечатанных «Неделей», высмеивается намерение Суворина «отучить г. Тургенева от его слабости», в то время как собственные суворинские «слабости поважнее той, от которой г. Суворин старается „отучить“ г. Тургенева». «Какая в самом деле беда, — спрашивает автор заметок, — что какой-нибудь небольшой рассказец появится в „République des Lettres» месяцем раньше, чем в „Вестнике Европы“? И какое имеет право кто бы то ни было (кроме, разумеется, бахвалов) требовать у писателя отчета, почему он в этом случае поступает так, а не иначе, — тем более у такого писателя, как Тургенев, который живет не в России, а за границей?» (Неделя, 1877, № 20, 15 мая).
Газета «Наш век» (изд. Ф. Сущинский, ред. А. Шавров), на страницах которой Тургенев выразил свой протест Суворину, в майской обзорной статье «Литература и искусство» напомнила об участи, постигшей «Рассказ отца Алексея», и привела несколько примеров изуродования этой «изящной, характерной вещицы» в «Новом времени». Этих примеров, взятых наудачу из сопоставления «Сына попа» и оригинального текста в «Вестнике Европы», «достаточно, — говорится в статье, — чтобы видеть, что характерная речь сельского священника превратилась в переводе в нечто искусственное, деланное, лишенное всякой типичности. К чему же было совершать эту убийственную операцию над рассказом любимого русского писателя и коверкать прекрасный язык?!» Действия Суворина «Наш век» объясняет не «высоконравственными», а «меркантильными» соображениями (Наш век, 1877, № 69, 10 мая).
Занятые этой общественно-литературной полемикой, которая в основном отражала отношение к Тургеневу как к автору «Нови», критики мало писали о самом «Рассказе отца Алексея», его содержании и художественном своеобразии.
Как незначительный охарактеризован «Рассказ отца Алексея» в «Современных известиях» (изд. Н. П. Гиляров-Платонов). В обзоре «Русские журналы (Майская книжка „Вестника Европы“)» о нем говорится: «…рассказ Тургенева не прибавляет ничего к славе писателя. Странная история молодого беснующегося сына священника, умирающего от угрызений совести за совершенное святотатство, внушенное ему демоном, которым он одержим, не принадлежит к числу рассказов, могущих увлечь или тронуть русского читателя» (Современные известия, 1877, № 147, 31 мая).
С более развернутым отзывом о рассказе выступила газета либерального направления «Северный вестник». В заметке «Новости русской беллетристики» (подпись: W) «Собака», «Несчастная», «Сон» и «Рассказ отца Алексея» поставлены в один ряд «повестей с преобладающим фантастическим оттенком», число которых невелико «у такого жизненного, трезвого таланта, старающегося поддерживать непосредственное общение с действительностью», и которые занимают «второстепенное место во всей области тургеневского творчества». Указав на своеобразие формы рассказа, то есть на изложение «будто бы чужого рассказа, ведущегося в первом лице», и остановив внимание на «сверхъестественных» элементах его содержания, рецензент отметил, что в рассказе не приподнимается завеса, «скрывающая истинную причину страданий бедного безумца»: «…жажда знаний увлекла его на путь науки; в письме к отцу он доказывает, что в нем слишком много возникло сомнений, чтоб он мог добросовестно посвятить себя церкви, — а между тем основа его мании такая, какая могла бы только зародиться у крайне набожно настроенного человека и притом такого, которого не коснулись ни развитие, ни сомнения». Анализ рассказа заключен выводом: «Таким образом, у нас в конце получается впечатление какого-то беглого, смутного очерка чего-то, намекающего только на целую внутреннюю драму, которая остается для нас совершенной загадкой. То перо, которое еще недавно написало столько мастерских, живых страниц в „Нови“, воссоздавая живьем многие черты русской действительности, верно, как-нибудь обронило этот бледный очерк». И далее говорится о превосходстве бытового рассказа над фантастическим в творчестве не только Тургенева, но и Гоголя, и о том, что оба они уступают в этом жанре Уилки Коллинзу и Эдгару По (Сев Вестн, 1877, № 10, 10 мая).
Вопрос о месте фантастического, о дани так называемой «демонологии» в творчестве русских и западноевропейских писателей затронут, в связи с «Рассказом отца Алексея» и «Призраками» Тургенева, также в «Литературном обозрении» «С.-Петербургских ведомостей» за май (подпись: П.); где высказывается мысль, что в противоположность писателям «реальной школы», в частности Вальтеру Скотту, у Шиллера, Диккенса, Жуковского и Тургенева эта тема разрабатывается так, что создается впечатление, «как будто они верят в существование привидений, призраков и вообще появление, под видом теней или звуков, сверхъестественных сил…» (СПб Вед, 1877, № 159, 11 июня).
В «Нашем веке» рассказ получил безоговорочно положительную оценку как реалистическое произведение, лишенное какого бы то ни было мистического начала: «В „Рассказе отца Алексея“, в его теперешнем виде, вовсе нет ничего мистического, усмотренного в нем иными рецензентами. Это не более как психологический или, вернее, психиатрический этюд. Темой его является одностороннее помешательство сына священника Якова, помешавшегося в том, что его постоянно преследует чёрт. Рассказ ведется от лица отца, видящего в болезни сына наваждение злого духа. Написан рассказ с обычным мастерством г. Тургенева; язык в высшей степени типичен» (Наш век, 1877, № 69, 10 мая).
«Рассказ отца Алексея» почти не привлекал внимания дореволюционных и современных исследователей. Можно отметить лишь несколько упоминаний о нем в общих работах, посвященных творчеству Тургенева.
В современной литературе о Тургеневе рассказ обычно рассматривается в ряду его поздних полуфантастических произведений — «Сон», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич (После смерти)», — анализ которых увязан с характеристикой исторической обстановки и общей эволюции мировоззрения писателя-реалиста, творчество которого в целом было чуждо мистики и который в этих повестях и рассказах в особой художественной манере разрабатывал психологические темы[352]. Наряду с этим выдвинуто, но недостаточно аргументировано положение о романтическом характере «таинственных» повестей и рассказов Тургенева и в частности «Рассказа отца Алексея»[353]. Это положение отчасти уточняется в последующих посвященных этим произведениям работах, где обосновывается мысль о соприкосновении Тургенева с романтизмом в некоторых аспектах изображения человеческих судеб и характеров при реалистической структуре его метода в главном, определяющем плане и признается наличие в последние годы у писателя, несмотря на рациональное решение основного философского вопроса бытия, отдельных мистических настроений (прежнее ощущение зависимости человека от неподвластных ему «недобрых» сил приобретает порой роковую окраску)[354]. Автор специальной статьи о «Рассказе отца Алексея» Е. В. Тюхова, отталкиваясь от параллели между рассказом Тургенева и «Дневником писателя» Достоевского, приведенной в комментариях к предшествующему изданию (Т, ПСС и П, Сочинения, т. XI, с. 533), и развивая ее далее, приходит к выводу, что «гуманистические стремления и религиозные сомнения тургеневского героя, его трагическая судьба характерны для шестидесятников и даже слишком очевидно отправляют нас к мученикам сознания больших романов Достоевского», в частности, сопоставляет Якова и Ивана Карамазова. Отмечая различие между Достоевским и Тургеневым как художниками и мыслителями, исследовательница видит их общие достижения в проникновении в сферу подсознания[355].
Кроме французского перевода «Рассказа отца Алексея», опубликованного в «La République des Lettres», известен также немецкий перевод, выполненный П. Линдау, редактором журнала «Gegenwart». Рассказ был выслан Тургеневым Линдау в ответ на просьбу поддержать своим участием вновь задуманный им ежемесячник «Nord und Süd». Отправляя ему «Рассказ отца Алексея», Тургенев писал 13 (25) апреля 1877 г.: «…Ваше желание с радостью исполню. Посылаю Вам при этом маленький, но очень мрачный рассказ. (Настоящее название: „Рассказ отца Алексея“. Возможно, следует предпочесть „Сын попа“). После опубликования французского перевода я еще кое-что добавил и вписал. То, что Вы сами хотите переводить меня, мне весьма приятно. Я еще помню Ваш поистине классический перевод „Сна“» (перевод с немецкого). Перевод рассказа П. Линдау напечатал не в «Nord und Süd», а в «Gegenwart» («Was Vater Alexis erzählt». Von Iwan Turgenjew. Übersetzt von P. L. — Die Gegenwart, 1877, N 19, 12 Mai, S. 299–304).
Подготовительные материалы к роману «Новь» (Заметка о замысле романа, «Формулярный список лиц новой повести», две редакции конспекта романа — «Краткий рассказ новой повести» и «Рассказ новой повести», Разные заметки). 41 л. Хранятся в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 76; описание см.: Mazon, р. 79–80; фотокопия — ИРЛИ, P. I, оп. 29, № 339. Опубликовано: Revue des études slaves, 1925, т. V, вып. 1–2, p. 85–112 (вторая редакция «Рассказа», не полностью; разные заметки опубликованы впервые: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XII, с. 340–342).
«Новь», роман Ивана Тургенева. Черновой автограф в 3-х тетрадях. 492 листа авторской пагинации. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 89, 90, 91; описание см.: Mazon, р. 86–88; фотокопия — ИРЛИ, P. I, оп. 29, № 320–322.
«Новь». Наборная рукопись — беловой автограф. 298 листов авторской пагинации. Хранится в Отделе рукописей ГПБ, ф. 795, № 25; описание см.: Отчет ИПБ за 1883 г. СПб., 1885, с. 259; Заборова Р. Б. Рукописи И. С. Тургенева. Л., 1953, с. 20–21.
Корректура (гранки) «Вестника Европы» с авторской правкой. 41 л. (между л. 31 и 32 — телеграмма Тургенева к M. M Стасюлевичу от 3 (15) января 1877 г.). Хранится в ГПБ вместе с наборной рукописью (см. выше); описание см.: Заборова Р. Б. Рукописи И. С. Тургенева, с. 20–21.
«Орловский вестник», 1876, 24 декабря (5 января 1877), № 100 (конец второй главы романа от слов: «Господин Нежданов дома?» и вся третья глава).
BE, 1877, № 1, с. 5–136; № 2, с. 465–580.
Т, Новь, 1878 — Новь. Роман в двух частях И. С. Тургенева. М.: изд. Ф. И. Салаева, 1878.
Т, Соч, 1880, т. 5., с. 193–500.
Т, ПСС, 1883, т. 5, с. 219–568.
Впервые опубликовано: BE, 1877, № 1 и 2, с подписью: Иван Тургенев — и с пометой: с. Спасское-Лутовиново, 1876; перепечатано: Лейпциг, В. Гергард, 1877 (Русская библиотека, т. 37–38).
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом списков опечаток, приложенных к книжкам 1 и 2 «Вестника Европы» (1877) и к изданию 1880 г., а также опечаток, указанных Тургеневым в письмах к М. М. Стасюлевичу (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. XII, кн. 1, № 4094, 4100, 4103, 4110, 4112, 4117, 4119, 4128, 4142, 4173, 4178 и 4188), и с устранением явных опечаток, не замеченных писателем.
В текст Т, ПСС, 1883 внесены следующие исправления по другим источникам:
Стр. 133, шмуцтитул. Эпиграф помещается после заглавия «Новь» (по письму Тургенева к Ф. И. Салаеву от 22 июня (4 июля) 1877 г.). Ранее ошибочно печатался после обозначения: «Часть первая».
Стр. 138, строка 5: «застарелой дурной привычке» вместо «застарело-дурной привычке» (по всем другим источникам).
Стр. 145, строки 21–22: «индивидуй!» вместо «индивидуум!» (по всем другим источникам и по письму Тургенева к M. M. Стасюлевичу от 1 (13) декабря 1876 г.).
Стр. 149, строка 22: «Озаряя» вместо «озирая» (по всем другим источникам).
Стр. 154, строка 1: «Оттого-то я и повторяю» вместо «Оттого-то я повторяю» (по всем другим источникам).
Стр. 164, строка 9: «фигюрируют» вместо, «фигурируют» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
Стр. 165, строки 36–37: «русые густые волосы» вместо «русые и густые волосы» (по наборн. рукоп., BE, Т, Новь, 1878 и Т, Соч, 1880).
Стр. 169, строка 22: «топотал» вместо «топал» (по черн. автогр., наборн, рукоп., BE).
Стр. 169, строки 40–41: «азиатщина» вместо «азиятщина» (по черн. автогр., наборн. рукоп., BE, Т, Новь, 1878, Т, Соч, 1880).
Стр. 171, строка 28: «грачиный гам» вместо «гам грачиный» (по всем другим источникам).
Стр. 179, строка 10: «к обедне в церковь» вместо «к обедне» (по черновому автографу).
Стр. 190, строка 40: «переночуете» вместо «ночуете» (по черн. автогр., наборн. рукоп., BE).
Стр. 201, строки 33–34: «а всякий это чувствует по себе» вместо «а всякий чувствует по себе» (по всем другим источникам):
Стр. 203, строка 1: «За раскрытыми дверями» вместо «За закрытыми дверями» (по всем другим источникам).
Стр. 209, строка 5: «опять мгновенно глянула» вместо «мгновенно глянула» (по всем другим источникам).
Стр. 211, строка 1: «пачки» вместо «пучки» (по черн. автогр., наборн. рукоп., BE, Т, Новь, 1878).
Стр. 221, строка 43: «подоконнике» вместо «подоконнице» (по черн. автогр., наборн. рукоп., BE).
Стр. 227, строка 17: «дать их ему на дом» вместо «дать ему на дом» (по черн. автогр., наборн. рукоп., BE).
Стр. 230, строка 6: «с красными коленками и локтями» вместо «с красными коленками или локтями» (по корректуре BE и BE).
Стр. 231, строки 41–42: «прилизанный человечек» вместо «прилизанный человек» (по черн. автогр., наборн. рукоп., BE, T, Новь, 1878);
Стр. 245, строки 12–13: «должо́н он сказать» вместо «должен он сказать» (по наборн. рукоп., BE, T, Новь, 1878).
Стр. 247, строка 27: «вздумал» вместо «выдумал» (по черн. автогр. и наборн. рукоп.).
Стр. 248, строка 8: «зарабатывали» вместо «заработывали» (по черн. автогр. и наборн. рукоп.).
Стр. 248, строка 30: «это» вместо «эта» (по черн. автогр. и наборн. рукоп.).
Стр. 261, строка 35: «помолчал» вместо «молчал» (по черн. автогр., наборн. рукоп., BE, T, Новь, 1878).
Стр. 264, строки 2–4: «что она негодовала бы, если б не удивлялась, и удивилась бы еще более, если б частью не презирала, частью не сожалела…» вместо «что она негодовала бы, если б частью не презирала, частью не сожалела…» (по всем другим источникам).
Стр. 265, строка 35: «скользили по ее фигуре» вместо «скользили по фигуре» (по всем другим источникам).
Стр. 299, строка 8: «вы сию минуту упомянули» вместо «в сию минуту упомянули» (по черн. автогр. и наборн. рукоп.).
Стр. 308, строка 44: «нам свидеться» вместо «свидеться» (по черн. автогр., наборн. рукоп., BE, T, Новь, 1878).
Стр. 324, строка 35: «в стекла окон» вместо «в стекло окон» (по черн. автогр. и наборн. рукоп.).
Стр. 338, строки 41–42: «какое-то печальное» вместо «как-то печальное» (по черн. автогр. и наборн. рукоп.).
Стр. 347, строка 14: «Как в тот раз» вместо «Как тот раз» (по черн. автогр. и наборн. рукоп.).
Стр. 363, строки 7–8: «повторил угрюмо Маркелов» вместо «повторял угрюмо Маркелов» (по наборн. рукоп., BE, T, Новь 1878, Т, Соч, 1880).
Стр. 364, строки 35–36: «одно из заподозренных мною лиц» вместо «одно из заподозренных лиц» (по наборн. рукоп., BE, T, Новь, 1878).
Первую запись о замысле романа «Новь», сделанную Тургеневым в июле 1870 г., отделяют от окончания черновой рукописи (июль 1876 г.) целые шесть лет. «Идея у меня долго вертелась в голове, я несколько раз принимался за исполнение — но наконец написал всю штуку, как говорится, с плеча», — писал Тургенев Я. П. Полонскому 22 января (3 февраля) 1877 г. Быстрому созданию черновой рукописи (сам писатель на титульном листе чернового автографа определил этот срок как «5 месяцев и 25 дней») предшествовал длительный начальный период работы над романом, который можно разбить на следующие этапы:
1) 1870–1872 гг. Предварительные наброски к роману: Заметка о замысле (1870), «Формулярный список лиц новой повести» (1872), первая редакция конспекта романа (1872).
2) 1873–1874 гг. Собирание дополнительных материалов для романа.
3) 1875 г. Вторая редакция конспекта романа. Недатированные странички с разными заметками.
Подготовительные материалы к роману, хранящиеся в Парижской национальной библиотеке и в основной своей части опубликованные А. Мазоном[43], дают наглядное представление о начальном периоде работы над романом.
Первым документом в творческой истории «Нови» является заметка о замысле романа, помеченная: «Баден-Баден. Пятница, 29/17 июля 1870, без четверти 10»:
«Мелькнула мысль нового романа. Вот она: есть романтики реализма ~ Русский революционер» (с. 399).
Здесь же намечены: тип «красивой позерки», «тип девушки тоже несколько изломанной, „нигилистки“, но страстной и хорошей», и некоторые другие персонажи будущего романа.
Фабула романа в тот момент не была еще ясна Тургеневу; для него очевидно только то, что «№ 1 (Нежданов) должен кончать самоубийством. Нигилистка (не назвать ли ее Марианной?) сперва увлекается им и бежит с ним — потом, разубедившись, живет с № 2 <Соломиным>» (с. 400). Писатель с самого начала предполагал внести в роман «элемент политически-революционерный» (там же).
Помещенный на оборотной стороне листа этой заметки перечень действующих лиц романа с точным обозначением фамилии, имени, отчества и указанием года рождения и возраста каждого лица к моменту начала действия романа — 1868 г. — сопровождается в ряде случаев пояснениями автора, касающимися биографии его героев, или краткими характеристиками (например, о Машуриной сказано, что она «ниг<илистка> pur sang»[44]).
Несколько ниже этого перечня расположен список тех же действующих лиц с их зашифрованными характеристиками (см. с. 400–401). А. Мазон расшифровал эти записи на основе тщательного изучения «Формулярного списка лиц новой повести» и других подготовительных материалов, куда Тургенев позднее включил эти характеристики, расширив и углубив их[45]. Составление перечня действующих лиц романа отнесено А. Мазоном к февралю 1872 г., так как именно этим временем сам писатель датирует «Формулярный список лиц новой повести», созданный им, по-видимому, вскоре после «перечня» и на его основе.
«Формулярный список» содержит одиннадцать подробных характеристик основных действующих лиц романа, сопровождаемых биографическими справками. Большой интерес здесь представляют и те авторские определения персонажей, которые не воспроизведены дословно в окончательном тексте романа, но помогают отчетливее уяснить сущность образов. Таковы, например, пояснения, относящиеся к Марианне: «Энергия, упорство, трудолюбие, сухость и резкость, бесповоротность — и способность увлекаться страстно»; Сипягину: «Во время эмансипации находил, что напрасно крестьянам дают землю, потом, однако, перешел на сторону Милютина»; Машуриной: «Способна на всякое самоотвержение <…> Нечаев делает из нее своего агента» (см. с. 405, 406 и 408). Ценны здесь и авторские указания на реальные прототипы героев романа.
Февралем 1872 г. сам Тургенев датировал также первую редакцию «Рассказа новой повести», представляющую собой конспект романа. Следует отметить, что внешняя сюжетная линия романа в дальнейшем не претерпела значительных изменений, в то время как наблюдения писателя над русской действительностью 1870-х годов (вплоть до 1876 г.) определили конкретное историческое содержание произведения: роман о революционерах «вообще» стал романом о народниках и о «хождении в народ».
Первые упоминания Тургенева о работе над «Новью» содержатся в его письмах конца 1872 г. 17 (29) октября он сообщал Я. П. Полонскому о задуманном романе, а 21 декабря 1872 г. (2 января 1873 г.) писал С. К. Кавелиной: «…я сам понимаю и чувствую, что мне следует произвести нечто более крупное и современное — и скажу Вам даже, что у меня готов сюжет и план романа, ибо я вовсе не думаю, что в нашу эпоху перевелись типы и описывать нечего — но из двенадцати лиц, составляющих мой персонал, два лица[46] не довольно изучены на месте — не взяты живьем; а сочинять в известном смысле я не хочу — да и пользы от этого нет никакой, ибо никого обмануть нельзя. След., нужно набраться материалу. А для этого надо жить в России <…> И выходит изо всего этого, что мне надо стараться помочь горю хоть временными пребываниями на Руси, что я и намерен привести в исполнение. Но достаточны ли будут эти наезды? Это скажет мне моя литературная совесть. Коли да — напишу мой роман; коли нет — ну и аминь!»
В дни кратковременного пребывания в России в 1872 г. (немногим больше месяца) Тургеневу удалось сделать некоторые дополнительные наблюдения для задуманного им романа. Н. А. Островская приводит в своих воспоминаниях рассказ Тургенева о том, как летом 1872 г. в деревне писатель встречал «опростившуюся» девушку, которая нанялась в кухарки, «чтобы сблизиться с простым народом и на себе испытать его жизнь»[47].
Упоминания о работе над романом встречаются и в письмах Тургенева 1873 г. (см., например, письма к Ю. Шмидту от 10 (22) января 1873 г., M. M. Стасюлевичу от 26 января (7 февраля) 1873 г., М. В. Авдееву от 26 апреля (8 мая) 1873 г.).
Этим романом писатель намерен был завершить свою «литературную карьеру», распрощаться с читателями, рассеять «недоразумения», возникшие между ним и молодежью со времени «Отцов и детей». «Что же касается до новой повести, — писал Тургенев Стасюлевичу 26 января (7 февраля) 1873 г., — то имею Вам сказать, что она разрастается до исполинских размеров — величиною она превзойдет всё, что я до сих пор написал <…> Так как я на этой повести имею намерение раскланяться с читателями, то я хочу положить в нее всё, что у меня на душе, благо сюжет попался — как мне кажется — подходящий».
Роман должен был стать, по замыслу писателя, одним из самых значительных его произведений; некоторым героям романа Тургенев надеялся придать «нечто от базаровской широты» (письмо к Ю. Шмидту от 24 апреля (6 мая) 1873 г.). Позднее, в письме к M. E. Салтыкову Тургенев также сближал будущую «Новь» с «Отцами и детьми». «Оттого мне и не хотелось бы исчезнуть с лица земли, не кончив моего большого романа, который, сколько мне кажется, разъяснил бы многие недоумения и самого меня поставил бы так и там — как и где мне следует стоять», — писал он 3(15) января 1876 г.
Роман (Тургенев часто называет его «повестью») был обещан Стасюлевичу для «Вестника Европы». В письмах к Стасюлевичу за 1873 г. Тургенев постоянно отодвигал срок окончания романа (первоначальный — июль 1873 г., когда писатель собирался приехать в Россию «с готовой повестью под мышкой», — см. письмо к М. М. Стасюлевичу от 26 января (7 февраля) 1873 г.).
Работа подвигалась туго главным образом из-за недостатка свежих русских впечатлений. Так, например, Тургенев писал А. Ф. Писемскому 17(29) марта 1873 г., что «нельзя, решительно нельзя писать русские вещи, рисовать русскую жизнь, пребывая за границей», а в письме к Ю. Шмидту от 24 апреля (6 мая) 1873 г. выражал желание «подышать русским воздухом».
По первоначальному замыслу в заглавии романа, очевидно, должно было отразиться намерение писателя «распрощаться с читателями». В письме к Авдееву от 26 апреля (8 мая) 1873 г. Тургенев благодарил его «за приятельский совет насчет заглавия <…> будущей повести» и сообщал: «…если ей суждено явиться — в чем я начинаю сильно сомневаться, — то не под прежде придуманным мною заглавием, которое, в сущности, есть не что иное, как претензия.
Вот уже точно можно сказать, пародируя Лермонтова: „Какое дело нам“… в последний раз или не в последний ты пишешь?»
Медленно шла работа над романом и в начале 1874 г. «Начатая мною большая вещь не подвигается вовсе: за границей положительно нельзя писать русских вещей», — жаловался писатель Авдееву 19(31) января 1874 г. Подобные жалобы звучат в это время и в других письмах: «…большой затеянный мною роман <…> решительно стал ни тпру, ни ну — как лошадь с норовом» (Стасюлевичу от 10(22) февраля 1874 г.); «Большой роман положен под сукно» (А. Ф. Онегину от 8(20) марта 1874 г.) и т. д.
Пребывание Тургенева в России с 7(19) мая по 20 июля (1 августа) 1874 г. подняло его творческое настроение. «Я очень доволен нынешним своим визитом в Россию — но в то же время я убедился, что, если я хочу сделать что-нибудь дельное, современное, большое, словом, если я хочу окончить задуманный — и начатый — мною роман, я непременно должен <…> вернуться на зиму в Петербург», — писал Тургенев П. В. Анненкову 12(24) июня 1874 г. О впечатлениях писателя от поездки на родину дает яркое представление его письмо к Ж. Этцелю от 27 августа (8 сентября) 1874 г.: «Я отправился в Россию, чтобы сделать некоторые наброски, необходимые для окончания чертовски большого романа, который я начал 3 года назад и который никак не поддается завершению. Сначала всё шло очень хорошо (я имею в виду поездку, а не роман) — я наполнялся водой, как цистерна — правда, водой мутноватой и даже грязной, но всё это отстоялось бы впоследствии, — я усиленно работал над моими набросками — и вдруг, трах! явилась эта дурацкая болезнь <…> Из-за этого я ничего и не сделал, и меня это несколько тяготит».
В 1870–1872 гг. Тургенев сделал основные подготовительные наброски к роману, а в 1873–1874 гг. собирал дополнительный материал к нему, характеризующий время революционного хождения в народ русской интеллигенции.
Наряду с поездками Тургенева в Россию существовали и другие источники, в которых писатель мог черпать сведения по интересующей его теме.
В 1870-х годах в России слушался ряд политических процессов (нечаевский — 1871 г., долгушинцев — 1874 г., В. М. Дьякова, А. И. Сирякова и др. — 1875 г.), велись массовые аресты участников «хождения в народ» в 1874–1875 годах и связанные с ними позднейшие процессы «50-ти» и «193-х»[48]. Тургенев читал опубликованные в русской и заграничной прессе материалы этих процессов, а также брошюры и прокламации народников[49], в письмах к друзьям он интересовался слухами о предстоящих арестах. Личное знакомство писателя с адвокатами, выступавшими на политических процессах — А. И. Урусовым, К. К. Арсеньевым, В. Д. Спасовичем и некоторыми другими, — открывало Тургеневу возможность ознакомления с подробностями судебных дел, не попавшими в печать.
Важным источником информации о народничестве были также дружеские связи писателя с революционерами-эмигрантами, особенно с одним из идеологов народничества — П. Л. Лавровым, издававшим в 1873–1876 гг. за границей журнал «Вперед!», в котором большое внимание уделялось революционному движению в России. Тургенев был подписчиком этого журнала, с интересом его читал и положительно отозвался о его программе в письме к Лаврову от 1(13) июля 1873 г. Писатель, не разделяя революционной и социалистической программы Лаврова, с сочувствием относился к его деятельности. Тургенев, вспоминал позднее Лавров, «…не высказывал надежды на то, чтобы наша попытка расшевелить русское общество удалась; напротив, тогда, как и после, он считал невозможным для нас сблизиться с народом, внести в него пропаганду социалистических идей. Но во всех его словах высказывалась ненависть к правительственному гнету и сочувствие всякой попытке бороться против него <…> Он никогда не верил, чтобы революционеры могли поднять народ против правительства, как не верил, чтобы народ мог осуществить свои „сны“ о „батюшке Степане Тимофеевиче“, но история его научила, что никакие „реформы свыше“ не даются без давления, и энергического давления, снизу на власть; он искал силы, которая была бы способна произвести это давление, и в разные периоды его жизни ему представлялось, что эта сила может появиться в разных элементах русского общества» (Революционеры-семидесятники, с. 25–26).
Тургенев с интересом расспрашивал Лаврова о жизни русской революционной молодежи в Цюрихе, «о группе молодых девушек, живших отшельницами и самоотверженно отдававших свое время, свой труд, свои небольшие средства» изданию журнала «Вперед!» (там же, с. 24). Некоторые из них — С. И. Бардина, Л. Н. Фигнер, Е. Д., М. Д. и Н. Д. Субботины, В. С. и О. С. Любатович и др. — позднее стали участницами известного «процесса 50-ти». Тургенев даже намеревался посетить в июне 1873 г. «цюрихскую колонию», чтобы изучить жизнь революционной молодежи, но эта поездка расстроилась[50].
В 1874 г. произошла известная полемика между вождями революционного народничества — П. Н. Ткачевым и П. Л. Лавровым, обменявшимися брошюрами, в которых была изложена политическая программа обоих направлений[51]. Эта полемика имеет отношение к творческой истории романа «Новь».
В противоположность Лаврову, отстаивавшему идею «всенародной социальной революции», требующей длительной подготовки путем пропаганды революционных идей в народе, Ткачев, будучи сторонником бланкистской, заговорщической тактики, считал, что народ в любой исторический момент готов к революции и может ее совершить; задача революционеров, по мнению Ткачева, состояла прежде всего в призыве народа к немедленному восстанию. В 1875 г. Ф. Энгельс откликнулся на эту полемику статьями «Эмигрантская литература»[52], в которых он высмеял ребяческие представления Ткачева о революции, охарактеризовав его самого как «зеленого, на редкость незрелого гимназиста»[53].
Тургенев был знаком с обеими брошюрами и принял в этой полемике сторону Лаврова. «В Вашей полемике против Ткачева Вы совершенно правы, — писал он Лаврову 23 ноября (5 декабря) 1874 г.; — но молодые головы вообще будут всегда с трудом понимать, чтоб можно было медленно и терпеливо приготовлять нечто сильное и внезапное…» Полемика 1874 г. обогатила представление Тургенева о различных направлениях в среде русской революционной молодежи и повлияла на изображение народников в «Нови», которые по характеру своей деятельности (прямая пропаганда крестьянского бунта) близки к бакунинско-ткачевскому направлению в народничестве.
Наконец, ценный материал для знакомства с русской революционной молодежью сообщила Тургеневу летом 1874 г. известная общественная деятельница А. П. Философова, приславшая писателю портфель с бумагами (письма, дневники, стихотворения и пр.) В. Г. Дехтерева, И. И. Дитятина и других «новых людей». Существенны для понимания романа письма Тургенева к Философовой, в которых писатель изложил свою программу общественного служения народу, особенно необходимого, по его мнению, в пореформенный период. Тургенев, характеризуя «новых людей», подобных Дехтереву, упрекал их в «скудости мысли, в отсутствии познаний — и, главное: в бедности, в нищенской бедности дарования» (письмо к Философовой от 18(30) августа 1874 г.). Дехтерев послужил прототипом сатирического образа Кислякова в «Нови», в уста которого писатель вложил строчку «социалистического» стихотворения Дехтерева «Люби не меня, но идею»[54]. Писатель понимал, что по тем представителям «новых людей», с документами которых его познакомила Философова, нельзя судить о революционной молодежи в целом. «Нет, — писал ей Тургенев 6(18) августа 1874 г., — <…> это еще не новые люди; я знаю таких между молодыми, которым гораздо более приличествует подобное наименованье». И далее в письме от 18(30) августа 1874 г.: «Я бы мог назвать Вам молодых людей с мнениями гораздо более резкими, с формами гораздо более угловатыми — перед которыми я, старик, шапку снимаю, потому что чувствую в них действительное присутствие силы, и таланта, и ума»[55].
Программа скромной и незаметной, но необходимой просветительской деятельности среди народа, изложенная Тургеневым в письмах к Философовой от 11(23) сентября 1874 г. и 22 февраля (6 марта) 1875 г., помогает уяснению идейного смысла романа «Новь» и образа Соломина[56]. По мнению Тургенева, в России пора Базаровых прошла, и для «предстоящей общественной деятельности не нужно ни особенных талантов, ни даже особенного ума — ничего крупного, выдающегося, слишком индивидуального; нужно трудолюбие, терпение; нужно уметь жертвовать собою безо всякого блеску и треску — нужно уметь смириться и не гнушаться мелкой и темной и даже низменной работы». Далее Тургенев пояснил, что «низменная работа» — это «учить мужика грамоте, помогать ему, заводить больницы и т. д.» «Мы вступаем в эпоху только полезных людей… и это будут лучшие люди <…> Народная жизнь переживает воспитательный период внутреннего, хорового развития, разложения и сложения; ей нужны помощники — не вожаки, и лишь только тогда, когда этот период кончится, снова появятся крупные, оригинальные личности». К этой же мысли Тургенев возвратился в письме к Философовой от 22 февраля (6 марта) 1875 г., где он писал, что в России давно пора «бросить мысль „о сдвигании гор с места“, о крупных, громких и красивых результатах» и что следует удовлетвориться «скромной полезной деятельностью».
К началу 1875 г. относится вторая, развернутая и дополненная, редакция «Рассказа новой повести», в которой нашли отражение многие наблюдения писателя за три предшествовавших года. Эту недатированную редакцию обычно относят к 1874 году[57]. Представляется, однако, более вероятным датировать ее началом 1875 г., в связи со скандальной историей о взятке, полученной Б. М. Маркевичем как чиновником Министерства народного просвещения при сдаче в аренду «С.-Петербургских ведомостей»[58]. Эта «история» произошла в конце 1874 г. и получила шумную огласку в начале 1875 г.[59]
Очевидно, появившаяся во второй редакции конспекта романа запись: «Клеврет ренегата!» с добавлением на полях: «Маркевич. Фраза Фета»[60], — вспомнилась Тургеневу именно в связи с этой «историей» и тогда же у него появилось желание ускорить работу над романом.
«История с Маркевичем, — писал Тургенев А. С. Суворину 14(26) февраля 1875 г., — меня не удивила: в этой гадине соединились все условия происхождения, воспитания и пр. и пр., чтобы выработать из него тип „клеврета в новейшем вкусе“[61] <…> Мне иногда потому только досадно на свою лень, не дающую мне окончить начатый мною роман, что две, три фигуры, ожидающие клейма позора, гуляют, хотя с медными — но не выжженными еще лбами. Да авось я еще встряхнусь». Указание на то, что Калломейцев служит в Министерстве народного просвещения (а именно там служил Маркевич и оттуда был уволен в 24 часа за взятку), появилось впервые также во второй редакции «Рассказа». Следует, наконец, отметить, что в первой редакции «Рассказа» и других черновых материалах нет никаких упоминаний о Ladislas’e. Характерные черты Маркевича должны были, по намерению писателя, воплотиться в образе Калломейцева (см. с. 407). Замысел ввести в роман Ladislas’a возник у писателя, вероятно, в начале 1875 г. в связи с «историей» Маркевича.
Вторая редакция «Рассказа новой повести» представляет собой более развернутый по сравнению с первой редакцией «Рассказа» конспект романа, с указанием реальных прототипов и событий, лежащих в его основе. Здесь, в частности, «Василий Николаевич» везде раскрыт как Нечаев[62], рядом с Кисляковым упомянут Дехтерев и т. д.
Авторские характеристики персонажей и пояснения к некоторым сценам приобрели во второй редакции «Рассказа» большую остроту и выразительность. Так, например, описывая поездку Сипягина, Калломейцева и Паклина в город в связи с арестом Маркелова, Тургенев замечает о Калломейцеве: «тоже советует — „действовать“ — и является уже Маркевичем „наголо“», а поведение Сипягина и Калломейцева у губернатора сопровождает резкой авторской оценкой: «Безобразие. Торжество, трусость, ярость (вспомнить рассказ И. Новосильцева, когда он узнал о покушении 4-го апр<еля>)» (с. 420).
Вторая редакция «Рассказа» дает основание считать, что замысел романа претерпел в дальнейшем некоторые изменения. Так, Тургенев предполагал подробно описать сцену суда над Маркеловым, о которой во второй редакции сказано следующее: «NB. В сцене (на суде) между Маркеловым и поймавшим его мужиком показать понимание М<аркеловы>м нрава мужика и сожаление мужика о „хорошем“ барине» (с. 421). Несколько по-иному была задумана писателем и сцена у губернатора, предусматривавшая описание свидания Сипягина с Маркеловым наедине. «Что касается до сцены наедине между Сипягиным и Маркеловым, которую губернатор непременно должен был устроить, — писал Тургенев А. В. Головнину 8(20) февраля 1877 г., — то в этом случае чувство Ваше было очень верно[63]; у меня в конспекте даже была назначена эта сцена[64], но я в исполнении должен был ею пожертвовать, потому что Маркелов неизбежно должен был разразиться такою антиправительственною, революционною бранью, какую бы ни одна цензура не пропустила <…> Мне осталось одно средство: предположить, что Маркелов „презирает“ — и не хочет сам никаких объяснений».
Подготовительные материалы к роману завершаются двумя недатированными страничками с разными заметками, не публиковавшимися А. Мазоном и представляющими известный интерес для изучения творческой истории «Нови». Это отдельные фразы и даже слова, записанные Тургеневым «для памяти» и позднее использованные им в романе.
Основная часть этих заметок была в том или ином виде введена в роман лишь в беловом автографе (иногда отдельная фраза или слово влекло за собой включение в роман целого куска нового текста, чрезвычайно важного для понимания романа в целом — см. приведенные ниже примеры). О том, что заметки предшествовали по времени созданию не только белового, но и чернового автографа, свидетельствуют, например, такие записи, как: «Сип<ягин> в отпуску в деревне», «вспомнить о самоубийце Сахновской»[65], «Паклин в городе на вакации», которые намечают соответствующие эпизоды черновой рукописи и потому были бы излишни, если бы последняя уже была написана.
Заметки, очевидно, были набросаны Тургеневым в 1875 г., когда содержание романа было уже детально продумано и составлялся подробный конспект (вторая редакция «Рассказа новой повести»). Одна из записей: «Dixi! (Кисляков)» и несколько записей, относящихся к Фомушке и Фимушке («прохладные — блаженные», «Сила Самуила — легче пуха, легче духа» и др.), подтверждают наше предположение, что заметки относятся ко времени второй редакции «Рассказа новой повести» (1875 г.): в первой редакции «Рассказа» нет упоминаний о Кислякове[66], Фомушке и Фимушке. Очевидно, писатель вспомнил об этих записях в то время, когда, после чтения беловой рукописи романа Анненковым, он снова вернулся к роману, внеся в него дополнительную правку.
Приведем некоторые примеры использования Тургеневым «Заметок» в окончательном тексте романа.
Заметки «Новь» (окончательный текст) «о ключе?» «Такие есть степные прудки; они хоть и не проточные, а никогда не зацветают, потому что на дне у них есть ключи. И у моих старичков есть ключи — там, на дне сердца, чистые-пречистые» (с. 236). «г(—) — и добродетель» «Зато Сипягины <…> помните, эти снисходительные, важные, отвратительные тузы — они теперь наверху могущества и славы! <…> Всё о добродетели толкуют!! Только я заметил: если где слишком много толкуют о добродетели — это всё равно, как если в комнате у больного слишком накурено благовониями: наверно, пред этим совершилась какая-нибудь тайная пакость!» (с. 384). «Мы вас жалеем» «Мы о вас сожалеем, — продолжал усовещивать Маркелова Сипягин, — а вы нас ненавидите.
— Хорошо сожаление! В Сибирь нас, в каторгу, — вот как вы сожалеете о нас!» (с. 363). «волжкий?» «сено на дне было волжко» (с. 302). «(предлагают подлость)… разделается тихо, благородно» «Вот ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно…
— Тихо, благородно… — повторил угрюмо Маркелов. — Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!» (с. 363). «съ — потеряно» «Об одном из наших начальников гвардии рассказывают, будто он горевал о том, что его солдаты потеряли „носок“… „Отыщите мне носок!“ А я говорю: отыщите мне „слово ерик-с“! „Слово ерик-с“ пропало — и вместе с ним всякое уважение и чинопочитание!» (с. 286–287). «почва!» <Кисляков> «уверял, что он первый отыскал наконец „почву“» (с. 228). <Нежданов> «упомянул даже об отысканной почве!!» (с. 253).
Некоторые записи позволяют отчетливее представить сложный творческий процесс создания романа, глубже проникнуть в идейный смысл «Нови», проследить, в каком направлении шли размышления писателя о возможности революционного преобразования в России. Многозначительно в этом отношении слово «почва», которое произносят герои «Нови». О той реальной почве, на которую можно было бы опереться, поднимая народ на бунт, спорят Маркелов и Нежданов (главы XVI, XX), ее не видит «трезвый» Соломин; и только Кисляков, в двадцать два года решивший «все вопросы жизни и науки», «отыскал наконец „почву“» (с. 228).
Тургенев приступил к работе над черновой рукописью «Нови» в конце января ст. ст. 1876 г. 24 января (5 февраля) он сообщил Стасюлевичу, что работает «над исполнением данного публике обещания». В этот же день он обратился к А. В. Топорову с просьбой прислать ему материалы нечаевского дела. Февральские письма Тургенева полны упоминаний о романе.
Мысль о завершении романа Тургенев связывал с новой поездкой в Россию. «В России думаю пробыть два месяца и кончить мой столь давно затеянный роман», — писал он Е. Я. Колбасину 2(14) мая 1876 г. Двухмесячное пребывание писателя в России ознаменовалось большим творческим подъемом, «…клянусь Вам, я, с тех пор как здесь, работаю, как вол, сижу каждую ночь до 2-х часов — но над романом, исключительно над романом, который вследствие этого сильно подвигается, — и ничего другого решительно не могу, не могу сделать!» — писал Тургенев Стасюлевичу 15(27) июня 1876 г.
Об усиленной работе над романом в Спасском Тургенев писал также Г. Флоберу 22 июня (4 июля) 1876 г.: «Ну, так я Вас удивлю — никогда в жизни я еще не работал так, как с тех пор, что нахожусь здесь. <…> У меня вновь появилась иллюзия, заставляющая меня верить, что можно сказать не то чтобы совсем иное, нежели то, что было уже когда-либо сказано <…> — но иначе! <…> мой проклятый роман совершенно меня поглотил» (см. также письма к Ю. П. Вревской от 15(27) июня 1876 г., Э. Золя от 21 июня (3 июля) 1876 г., Стасюлевичу от 21 июня (3 июля) 1876 г.).
15(27) июля 1876 г. Тургенев известил Стасюлевича об окончании черновой рукописи романа: «Приятным долгом поставляю себе <…> сообщить Вам, что сегодня в 4 часа окончил наконец мой роман, в котором вышло 490 страниц мелкого письма — т. е. около 275 стр. „Вестника Европы“. Имя ему (но это пока секрет) будет „Новь“…» Не задерживаясь более в Спасском, Тургенев торопится выехать в Париж и затем в Буживаль, чтобы скорее приступить к переписыванию рукописи.
Черновая рукопись романа, автограф которой хранится в Парижской национальной библиотеке, состоит из трех тетрадей: в первой из них расположены I–XXIII главы романа (с. 1-188), во второй — XXIV–XXXVII (с. 189–476), в третьей — последняя, XXXVIII глава (с. 477–490).
В рукописи находим столь характерные для Тургенева-писателя точные обозначения времени начала и окончания работы над романом в целом и над отдельными его частями, а также составленные самим писателем оглавления.
На общем титульном листе к роману написано:
«„НОВЬ“
роман
Ивана Тургенева.
Эпиграф:
„Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом“
(из записок одного хозяина-агронома)[67]
Начат — в Париже, Rue de Douai, 50, во вторник 1-го фев. /20-го янв. 1876.
Кончен — в Спасском — в четверг 27/15-го июля 1876.
5 месяцев и 25 дней.
(Писан с одним, почти двухмесячным, промежутком).
Последние 302 стр. написаны в Спасском.
(Всех страниц 490)»[68].
На том же титульном листе, нише, обозначено:
«Тетрадь 1-ая[69].
NB. Эта книга (№ 1-й) кончена в Спасском в ночь с понедельника 21-го июня/3-го июля 1876 на вторник 22-го июня/4-го июля в 1 час ночи».
К первой тетради приложено оглавление, содержащее перечень 23 глав с указанием количества страниц в каждой главе. Отдельный титульный лист и оглавление приложены и ко второй тетради. Как свидетельствует авторская помета, «эта книга (№ 2) начата в Спасском во вторник 22-го июня/4-го июля и кончена там же во вторник 25/13-го июля». Согласно общему оглавлению, роман первоначально состоял из 36 глав. В дальнейшем количество глав увеличилось до 38 за счет выделения из 31 главы сцены хождения Нежданова в народ, которая была сделана самостоятельной главой (32-й). Из бывшей 36-й главы было выделено в качестве новой (37-й) главы описание самоубийства Нежданова. В автографе нет деления романа на две части. На стр. 490 рукописи снова обозначена дата окончания романа:
«С. Спасское.
Четверг, 15-го/27-го июля 1876,
в 4 часа пополудни.»
Авторские пометы на полях рукописи позволяют судить о том, в каком направлении и насколько интенсивно шла работа Тургенева над текстом романа, каким упорным трудом добивался писатель художественной выразительности образов. Пометы: «NB», знак вопроса, крестик и др., сопровождаемые нередко авторскими пояснениями, свидетельствуют о неоднократном обращении Тургенева к тексту романа и о дополнительной правке целых кусков текста, фраз и даже отдельных слов. Так, например, в главе XXVIII Марианна читает Нежданову стихотворение Добролюбова «Пускай умру — печали мало». В черновом автографе это стихотворение не названо, но на полях стоит крестик с припиской: «NB. Здесь поместить то стихотворение, где Добролюбов говорит, что горько думать, что придут плакать над его могилой».
Работа Тургенева над текстом сопровождалась иногда пометами: «мало», «позднее», означающими необходимость углубления и расширения той или иной сцены или перестановку отдельных кусков текста (писатель часто использовал также систему отсылок). В главе XV, в сцене неожиданного объяснения Марианны и Нежданова первоначально отсутствовал глубоко лирический текст «Эта девушка — в самую глубь его души!» (с. 221). Тургенев почувствовал, вероятно, сухость изображенной им любовной сцены, отметив это на полях краткой репликой: «мало». Так появилось позднее в романе это лирическое дополнение.
Черновой автограф — ценный источник для текстологического изучения «Нови»; он дает точные сведения о времени работы Тургенева над произведением в целом и отдельными его частями, позволяет решить некоторые неясные вопросы, связанные с творческой историей романа. Сравнительное изучение чернового автографа, наборной рукописи, корректурных гранок «Вестника Европы» с правкой писателя, писем Тургенева к М. М. Стасюлевичу и переписки его с П. В. Анненковым дает возможность проследить все этапы творческого процесса, развитие проблематики и художественных образов романа, изучить характер правки текста, выяснить, какому изменению подвергся роман в результате советов Анненкова (об этом раньше можно было судить лишь по переписке его с Тургеневым). Черновой автограф позволяет уточнить некоторые моменты, связанные с цензурной историей романа. Наконец, черновой автограф предоставляет в распоряжение исследователей богатый материал, свидетельствующий о взыскательной работе художника над словом, о поисках им наиболее выразительных художественных средств.
Работа над образами Калломейцева и Сипягина в черновом автографе шла, согласно первоначальному замыслу, в сторону заострения сатирического разоблачения этих представителей реакционной и умеренно либеральной дворянской среды. Тургенев усилил сатирический элемент даже в описании внешности Калломейцева, о чем свидетельствуют, в частности, варианты к с. 161[70]. Значительной правке подверглись сцены, важные для понимания реакционной сущности Калломейцева. Так, например, Тургенев добавил в главу XIV (в описание ссоры между Калломейцевым и Неждановым) текст: «Вы вот как позволяете — Как вы смеете?» (с. 216), в котором Нежданов дает уничтожающую характеристику Ladislas’y, «князю Коврижкину» и самому Калломейцеву. В главе XXIII сделано на полях добавление («Послушать вас — что в нем происходило» — с. 279) к спору Соломина с Калломейцевым и Сипягиным о роли поместного дворянства в русском обществе в период развивающихся буржуазных отношений. Здесь Тургенев относит Калломейцева к «новой породе помещиков-ростовщиков», бесчеловечных в своих отношениях с крестьянами.
В лице Сипягина Тургенев развенчивает показной, поверхностный либерализм, обнаруживающий в критический момент свою реакционную сущность. Дополнения, внесенные писателем в текст в связи с образом Сипягина, усиливают сатирическое звучание этого образа. В главу XXV Тургенев вписал большой кусок нового текста «С другой стороны — Les mœurs et les besoins!», в котором высмеял манеру Сипягина щегольнуть при случае русскими пословицами и поговорками, «долженствовавшими доказать, что и он сам — не только русский человек, но „русак“ и близко знаком с самой сутью народной жизни!» (с. 287). Вставки, внесенные Тургеневым в главу XXXV (у губернатора), подчеркивают предательское, лицемерное поведение Сипягина. Характерны в этом отношении дополнения «Довольно!! Что за слово! — не хочу» и «Послушайте — не отшепчешься, шалишь!» (с. 362 и 367–368). Заключительную главу Тургенев дополнил текстом «В Петербурге — своего министерства», где представлена сатирическая картина преуспевания в Петербурге Сипягина, готовящегося «играть значительную роль», и Калломейцева, считающегося «одним из надежнейших чиновников своего министерства» (с. 382).
В письме к Стасюлевичу от 22 декабря 1876 г. (3 января 1877 г.) Тургенев писал, что в «Нови» он решил изобразить «молодых людей, большей частью хороших и честных, и показать, что, несмотря на их честность, самое дело их так ложно и нежизненно, что не может не привести их к полному фиаско». Эта симпатия «если не к их <молодых людей> целям, то к их личностям» (там же) определила характер изображения революционной молодежи в «Нови».
Изучение чернового автографа показывает, что в процессе создания романа наибольшей правке подверглись образы Нежданова, Маркелова и Марианны, претерпевшие значительные изменения по сравнению с первоначальным замыслом, о котором мы можем судить по подготовительным материалам к роману.
Большинство дополнений, внесенных в черновую рукопись в связи с образами Нежданова и Маркелова, преследует цель подчеркнуть «нежизненность» их дела, оторванность народников-пропагандистов от народа, чуждость и непонятность для крестьян народнической пропаганды. Стремясь показать социально-историческую обреченность Нежданова, писатель усилил в его духовном облике черты «гамлетизма», неверие в свое дело, сознание трагической оторванности пропагандистов от народа. Так, в сцене ночного спора у Маркелова (глава XI) Тургенев вписал добавление: «главное, он дивился — чего собственно хочет народ?..» (с. 196), характеризующее сомнение Нежданова в том, что «всё готово» и «пора приступить». Много дополнений внесено в сцены, описывающие хождение Нежданова в народ (главы XXIX, XXX, XXXII), — дополнений, свидетельствующих о настороженном, а часто и враждебном отношении крестьян к пропагандистам и о нравственных страданиях Нежданова, происходивших от сознания бесплодности его попыток сблизиться с народом и первого соприкосновения с грубой действительностью (см., например, вставки: «одна баба с порога — А на мои же деньги напился!», «Только я совсем — слуга покорный!» — с. 323). Поистине трагического звучания эти мотивы достигают в главе XXXII, а именно в сцене пропаганды Нежданова в кабаке, подвергшейся особенно упорной и тщательной обработке не только в черновом автографе, но и на последующих этапах совершенствования текста.
В процессе создания романа Тургенев отступил от той несколько однолинейной характеристики Маркелова, которую он набросал в «Формулярном списке лиц новой повести» («не голова — а правая, вооруженная рука» — с. 404). Сохранив в образе Маркелова некоторую умственную ограниченность[71], Тургенев в то же время сделал ведущими его чертами беззаветную преданность народу, полное отсутствие эгоизма, мужество и благородство[72]. Характерны в этом отношении дополнения, внесенные в главы XXXV (сцена свидания Сипягина с Маркеловым у губернатора) и XXXVIII (описание суда над Маркеловым), подчеркивающие мужественное и благородное поведение Маркелова, не пожелавшего «раскаяться» (см. раздел «Варианты» в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XII).
Другие дополнения в тексте характеризуют непоколебимую уверенность Маркелова в готовности народа к бунту и, с другой стороны, недоступность пропаганды крестьянам.
В «Формулярном списке» Марианна охарактеризована как «нигилистка». «Народнический элемент» полностью в ней отсутствовал, и только эпоха «хождения в народ» помогает понять ту Марианну, которую мы знаем по окончательному тексту романа, со свойственной ей жаждой «деятельного добра», стремлением быть полезной народу. Дополнения, внесенные в черновую рукопись в связи с образом Марианны, подчеркивают цельность ее натуры, чуждой сомнениям и колебаниям, беззаветную преданность делу, мужество и стойкость. Важной для понимания сущности образа Марианны является глава XV романа, где, после неожиданного признания Нежданова, перед Марианной открывается возможность служения народу, к чему она давно тайно стремилась. Тургенев много работал над этой сценой, пытаясь показать, как вдруг преобразилась эта угрюмая, молчаливая девушка. В главу XXII он вписал восторженные слова Марианны, обращенные к Нежданову: «…мы будем полезны — И никакой тут заслуги не будет — а счастье, счастье…» (с. 269). Другие добавления, внесенные в текст, характеризуют свойственную Марианне «жажду деятельности», жертвы «немедленной», ее готовность выполнять любую даже самую грубую работу. Так, например, в главе XXV появился текст: «Положим, революция еще далека… — вы только скажите нам…» (с. 291). В главе XXIX упоминается о том, что Марианна «мыла чумичкой горшки, и кур щипала, и даже расчесала какому-то мальчику его вихрястую голову». В черновом автографе после слов: «и кур щипала» — читаем: «и мела, и выносила воду, и чулки вязала». В главе XXXIII, описывая мужественное поведение Марианны в момент, когда полиция в связи с арестом Маркелова вот-вот должна явиться на фабрику, Тургенев сделал вставку: «О да! О да! — поддакнул Паклин — промолвил Соломин», где Паклин назвал Марианну «римлянкой времен Катона».
Любовная линия в романе (Нежданов — Марианна, Соломин — Марианна) претерпела некоторое изменение; Тургенев стремился психологически мотивировать неожиданность сближения Марианны и Нежданова, а затем постепенный отход Марианны от Нежданова и ее сближение с Соломиным. Важны в этом отношении варианты, не попавшие в окончательный текст. В главе XVI Нежданов следующим образом характеризует свое отношение к Марианне: «В нашем сближении личное чувство играло роль… второстепенную — а соединились мы безвозвратно. Во имя дела? Да, во имя дела!» «Так думалось Нежданову, — замечает далее автор, — и он сам не подозревал, сколько было правды — и неправды — в его думах» (с. 222). В черновом автографе фразам: «Во имя дела? — Да, во имя дела!» соответствует вариант: «Нет, не во имя одного дела… Я ее люблю, люблю как женщину». Тургенев внес в текст некоторые дополнения, показывающие зарождение любви Соломина к Марианне. Так, например, в главу XXIX он вписал текст «Марианна стояла к нему спиной — громче обыкновенного» (с. 320).
Образ Соломина подвергся меньшим по сравнению с первоначальным замыслом изменениям, чем образы Нежданова, Маркелова и Марианны, и это не случайно: задуманный писателем как просветитель-«постепеновец», Соломин остался таковым и в эпоху революционного «хождения в народ». Работая над образом Соломина, Тургенев стремился, с одной стороны, подчеркнуть демократичность своего героя, его близость к народу, выражающуюся даже в простонародности его облика, большое влияние его на окружающих и, с другой — противопоставить просветительскую программу Соломина революционной программе народников. Много работал писатель над портретом Соломина, отмечая то впечатление, которое он производит на других. Так, в черновом автографе Тургенев следующим образом передает размышления о Соломине Нежданова: «Да, думал он, в этом человеке есть что-то очень искреннее, и мужественное, и прямое» (Т, ПСС и П, Сочинения, т. XII, с. 435). Были сделаны также дополнительные вставки на полях, рисующие впечатление, произведенное Соломиным на Марианну при их первой встрече (с. 286).
Существенны варианты, касающиеся общественно-политических позиций Соломина. В главе XVI Тургенев отметил, что «Соломин не верил в близость революции в России». В черновом автографе этой фразе соответствовал вариант: «Соломин не верил в близость, в возможность революции в России». Смысл поправки в том, что Соломин не отрицал возможности революции, но не верил в ее близкое наступление. Поэтому, относясь с симпатией к народникам, он в то же время «держался в стороне» (вариант чернового автографа: «держался в стороне и выжидал»). Очень выразительна в той же главе романа реакция Соломина на рассказ «о какой-то несправедливости на суде, о притеснении рабочей артели…»: «Шкуру дерут с нашего брата, — промолвил он сквозь зубы». Далее Тургенев сделал на полях чернового автографа вставку — размышление Соломина о возможных последствиях своих сношений с народниками: «А если правительству известно станет, что он знал, да не донес, и оно за это его накажет — ну что ж? оно будет право — и он роптать не посмеет (?). Попался — так терпи». Затем эта вставка была густо перечеркнута и от нее сделана отсылка к другой странице черновой рукописи, где имеется сходное рассуждение арестованного Маркелова (ср. с. 362 основного текста). В главу XXX писателем внесено очень существенное дополнение: «Но почему же он — дорога другая», разъясняющее своеобразие соломинской общественно-политической позиции по сравнению с позицией народников. «То есть собственно цель у нас с Маркеловым одна; дорога другая», — говорит Соломин Марианне (с. 331, 332).
Важными для понимания образа Соломина являются также дополнения, внесенные Тургеневым в главы XXVII (Соломин объясняет причины своего независимого положения на фабрике у купца Фалеева и дает краткую, но выразительную характеристику своему хозяину — с. 308) и XXIII (об отношении Соломина к буржуазным начинаниям русского поместного дворянства — с. 279). В заключительной главе романа в речи Паклина дана оценка общественного значения Соломиных, их роли в будущем преобразовании России, отсутствующая в окончательном тексте (подробнее об этом см. на с. 502–505).
Главу XXXVIII «Нови» Тургенев дополнил также речью Паклина, в которой характеризуется «застой совершенный» в русском обществе пореформенного периода (см. с. 386). Тексту: «и только та и совершилась реформа — А голод! А пьянство! А кулаки!» в черновой рукописи соответствуют следующие варианты: «[мужик и голоден и пьян] голод и пьянство, и только та и произошла <…> перемена, что все мужики надели картузы… а дворяне кабаки заводят». Устройство дворянами кабаков и ростовщичество — характерные приметы пореформенной России. Эту тему Тургенев затронул в главе XXIII «Нови».
Иллюстрацией упорного писательского труда над текстом могут служить главы XIX (о Фомушке и Фимушке), XXXII (особенно сцена в кабаке), XXXV (сцена у губернатора) и заключительная (XXXVIII), для которых характерно большое число поправок, вставок и дополнений. В процессе работы над главой о Фомушке и Фимушке были вставлены большие куски текста с ироническим описанием провинциального альбома, картины, изображающей Фомушку в виде охотника, и др. (см. с. 239–240 и 243–244). Есть в этой главе строки, не вошедшие в окончательный текст, но интересные для характеристики этих своеобразных «старосветских помещиков» (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XII, с. 379–380, вариант к с. 132).
26 июля (7 августа) 1876 г. Тургенев известил Стасюлевича о своем прибытии в Буживаль и о намерении заняться переписыванием романа, которое, по предположению писателя, «не продолжится менее 6-и недель». В этом же письме Тургенев просил Стасюлевича дать в «Вестнике Европы» объявление о предстоящей публикации романа в журнале: «Я только потому еще секретничаю насчет заглавия, что, боюсь, кто-нибудь другой наскочит на то же слово; но если Вы бы захотели объявить об этом в „В<естнике> Е<вропы>“ — назвав роман по имени, — то приоритет остался бы за мною». Здесь же, во избежание будущих цензурных осложнений, Тургенев пояснил Стасюлевичу, что «плуг» в эпиграфе к роману «не значит революция — а просвещение; и самая мысль романа самая благонамеренная, хотя глупой цензуре может показаться, что я потакаю молодежи…» (там же).
«Переписывание» романа было для Тургенева сложным творческим процессом. «…Вы сами знаете, что значит переписывать, — писал Тургенев Г. Флоберу 27 июля (8 августа) 1876 г., — бывают страницы, от которых не остается ни строчки». Позднее, размышляя, каким способом доставить Анненкову для прочтения рукопись, Тургенев заметил: «…положим, рукописи на почте не пропадают — но, однако, если б эта беда случилась с этой, оно было бы настоящею бедой, потому что я так много переделал и переиначил, переписывая, что вспомнить всё это было бы невозможно» (письмо к Анненкову от 26 сентября (8 октября) 1876 г.).
В сентябре н. ст. 1876 г. Тургенева навестил в Буживале Стасюлевич, которому писатель прочел некоторые главы романа. «Сегодня происходило чтение романа Тургенева в Буживале, — писал Стасюлевич жене 31 августа (12 сентября) 1876 г. — Судя по отдельным сценам, которые он прочел мне, роман превзошел все мои ожидания. По моему мнению, Тургенев еще ничего не написал подобного. Продолжение чтения назначено 2 сентября утром у меня» (Стасюлевич, т. III, с. 85).
25 сентября (7 октября) 1876 г. Тургенев известил Стасюлевича, что он «третьего дня кончил переписку „Нови“ (вышло 298 листов — по 37 строк в каждом листе)». Предполагалось, что с романом ознакомится Анненков, и после этого Тургенев обещал выслать рукопись Стасюлевичу в Петербург.
Работа писателя над текстом романа в беловом автографе прошла два основных этапа:
1. Внесение изменений в текст романа во время его переписывания.
2. Правка текста романа после его чтения Анненковым (и частично под его влиянием).
Общий характер этой правки на обоих этапах можно в основных чертах свести к следующему:
1. Усиление сатирического начала в изображении консервативной и либеральной дворянской среды (Калломейцев, Сипягин, губернатор), а также в характеристике «революционеров» типа Кислякова и Голушкина.
2. Углубление идеи трагической изолированности народников от народа, обреченности их дела, нашедшей свое последующее развитие в образах Нежданова и Маркелова.
3. Стремление подчеркнуть общественный характер деятельности Соломина, полезность и необходимость Соломиных для России.
4. Углубление образа Марианны. Психологическая мотивировка неизбежности ее разрыва с Неждановым и сближения с Соломиным.
5. Стилистическая правка.
Характеризуя работу писателя над беловой рукописью романа на первом этапе, ограничимся лишь некоторыми примерами[73].
Сатирическая обрисовка Сипягина получила в беловом автографе свое дальнейшее развитие. Тургенев едко высмеял пристрастие Сипягина к фразе, к пустой либеральной болтовне, приблизившись к художественной манере Щедрина[74]. Некоторые добавления при переписывании романа Тургенев внес в связи с этим в главы VIII, IX, XIV, XXIV, XXV. Сатирический эффект усиливается здесь путем введения в текст авторских замечаний, характеризующих манеру и жесты оратора. Так, например, в главе VIII Тургенев отметил, что Сипягин, произнося спич, «наподобие Роберта Пиля, закладывал руку за фалду фрака» (с. 181). В главе XIV, рисуя ораторствующего Сипягина, Тургенев вставил следующие авторские ремарки: «(он поправился: священным правилом)», «(тут он поднял указательный палец, украшенный гербовым кольцом)». В речь Сипягина в главе XXIV внесены некоторые новые сатирические штрихи. Так, после произнесенного Сипягиным за обедом тоста «за процветание тройственного союза: Религии, Земледелия и Промышленности!» в беловом автографе были добавлены фраза: «Под эгидой власти! — строго прибавил Калломейцев» и характерная для либеральной демагогии Сипягина ответная реплика: «Под эгидой мудрой и снисходительной власти…» (с. 284). Тургенев добавил также фразу, иллюстрирующую отношение Сипягина к литературе: «Признал пользу и важность литературы, но объявил, что без крайней осторожности она немыслима!» (там же).
Некоторые важные для осмысления образа Сипягина дополнения Тургенев внес в главу XXXV, где он показал подлинную цену либеральной болтовне этого персонажа, объединившегося в минуту опасности с Калломейцевым в борьбе против «нигилистов» и «красных» (см., например, с. 366).
Тургенев усилил также характеристику неудачных попыток Маркелова и Нежданова сблизиться с народом. Так, в главе XI рассказ Маркелова о его безуспешной попытке разъяснить мужикам принцип ассоциации был дополнен репликой о реакции на это разъяснение одного из мужиков: «Была яма глубока… а теперь и дна не видать…» — и словами: «а все прочие крестьяне испустили глубокий, дружный вздох, что совсем уничтожило Маркелова» (с. 200). Подобные дополнения были внесены писателем также в XIV и XXX главы в связи с образом Нежданова.
В беловом автографе обрисовка социальных взглядов Соломина существенно пополнена его суждениями о том, что «кулаки только свою выгоду знают», и о хищничестве купцов («Тебя грабят… и ты грабишь»), и определением своей общественно-политической линии («Постепеновцы до сих пор шли сверху <…> а мы попробуем снизу»). 25 октября (6 ноября) 1876 г. Тургенев отправил беловую рукопись «Нови» «на прочтение и суд П. В. Анненкову в Баден-Баден» через посредство двоюродного брата П. Виардо Хоакина Рюиса Гарсиа (см. письма к Анненкову от 25 октября (6 ноября), 26 октября (7 ноября) 1876 г. и к Полонскому от 26 октября (7 ноября) 1876 г.). О характере полномочий, предоставленных Тургеневым Анненкову, дает представление его письмо критику от 23 октября (4 ноября) 1876 г. «Посылая Вам свой роман на прочтение, мне кажется, нечего просить Вас не стесняться никакими соображениями и сказать мне всю правду. Можете также делать какие Вам вздумается замечания на полях карандашом или ставить крест на лицевой стороне листа, а на оборотной вписывать Вашу критику. В случае нужды я могу задержать отправку рукописи и сделать те изменения, которые мне покажутся необходимыми».
29 октября (10 ноября) 1876 г. рукопись уже была возвращена Тургеневу «с письмом и указанием некоторых незначительных поправок и исключений, которые будут исполнены в течение 2-х, 3-х дней. Романом вообще А<нненков> остался доволен» (письмо к Стасюлевичу от 30 октября (11 ноября) 1876 г.).
Критические замечания Анненкова о «Нови» во многом определили характер правки текста романа на втором этапе работы Тургенева над беловой рукописью. Сопоставление писем Анненкова к Тургеневу, в которых дана развернутая оценка «Нови», с черновым и беловым автографами романа и с корректурными гранками «Вестника Европы» дает возможность установить, какие изменения внес Тургенев в беловую рукопись романа по совету Анненкова и в каком направлении шла правка романа в дальнейшем.
Подробному анализу романа посвящены письма Анненкова к Тургеневу от 9 и 28 ноября н. ст. 1876 г. (Лит Мысль, вып. 1, с. 196–197, 199–200). В целом Анненков высоко оценил роман, отметив, что «Новь» продумана Тургеневым так, как с «Отцов и детей» «не была продумана <…> ни одна вещь» (там же, с. 196). Образы Нежданова и Марианны, по мнению критика, «бесспорно принадлежат к шедеврам» тургеневской кисти, «Соломин очерчен чрезвычайно тонко, почти <…> химическими чернилами, которые выступают ясно только на огне размышления и углубления в эту персону». Менее понравился Анненкову Маркелов, которого он посоветовал Тургеневу сделать «универсальным неудачником» (там же, с. 196). «Новь», по словам Анненкова, — «важнейшее явление русской эпохи после войны или жажды войны»[75] (там же, с. 197).
Неодобрение Анненкова вызвала «памфлетная сторона» романа, анализу которой посвящено его второе письмо к Тургеневу от 28 октября (9 ноября) 1876 г. По мнению Анненкова, заметившего, что роман написан «иначе», чем другие произведения Тургенева, «истина памфлетная не есть художественная или беллетристическая истина» (там же). К истолкованию слова «памфлет» и указанию памфлетных выпадов в романе Анненков, по просьбе Тургенева, вернулся в письме от 16(28) ноября 1876 г. К числу подобных памфлетных выпадов Анненков отнес слова «клеврет ренегата», заметив, что «за этим восклицанием есть целая нерассказанная история, а без такой истории оно становится эхом партии, камнем, поднятым на улице и брошенным в середину искуснейшей сети рассказа». Не понравилось критику также «определение» Калломейцева в Министерство народного просвещения. По словам Анненкова, «нет никакой надобности специализировать место успокоения Калломейцева», так как «с известным содержанием» все министерства «должны быть равны в России», «все стоят друг друга». По поводу фразы Соломина: «Шкуру дерут с нашего брата!» — Анненков заметил: «Пусть все другие революционеры делают какие угодно гиперболы, но Соломину, кажется, не следовало бы. Человек он точный, вполне зрячий и хорошо знает, что дело не в дранье шкур, а в том, что стыдно жить в настоящих наших порядках» (там же). Среди других «памфлетических мелочей» Анненков назвал также сравнение Маркелова с Иоанном Предтечей, наевшимся акрид, фразу дьякона о поздних родах Анны, сравнение критика Скоропихина с бутылкой кислых щей, пение Агремантского с пением леща с кашей.
Тургенев учел большую часть замечаний Анненкова, внеся исправления в беловой автограф и корректуру «Вестника Европы». Так, следуя совету Анненкова сделать из Маркелова «универсального неудачника», он вписал на полях белового автографа следующую фразу: «Ему <Маркелову> вообще не везло — никогда и ни в чем; в корпусе он носил название „неудачника“» (с. 194). Тургенев убрал из текста романа фразы дьякона об Анне и Соломина «Шкуру дерут с нашего брата» и устранил некоторые «памфлетические мелочи»: выражение «клеврет ренегата» заменил словами «прирожденный клеврет», «Министерство просвещения» — «одним из министерств», однако сохранил сравнение Скоропихина с бутылкой кислых щей, пение Агремантского с пением леща с кашей.
Наиболее значительное изменение текста романа, сделанное Тургеневым по совету Анненкова, — изъятие из речи Паклина в заключительной главе романа суждений о том, куда ведут Россию Соломины. Об изменении, внесенном Тургеневым в конец романа, можно было судить прежде лишь по письму Анненкова к Тургеневу от 9 ноября н. ст. 1876 г. Черновой автограф, сохранивший в первоначальном виде главу XXXVIII, позволяет выяснить, насколько был прав Анненков в своем истолковании речи Паклина и каковы были мотивы, побудившие Тургенева согласиться на исключение этого куска из романа.
По словам Анненкова, речь Паклина в заключительной главе романа «не верна и обидна по своей неверности», а ее основная мысль близка к высказыванию реакционного французского писателя и государственного деятеля Жозефа де Местра (1754–1821)[76], «который на запрос министра Разумовского, что он думает о плане основать Лицей, отвечал, что Россия никогда не будет иметь ни ученых, ни художников, ни влияния на образованность и должна ограничиться тем, чем ограничивался Рим, столь же мало способный к интеллектуальной жизни, как и она, то есть добиваться чести быть крепким и могущественным государством, основанным на религии и императорской власти <…> Это ли последнее слово романа?» (Лит Мысль, вып. 1, с. 198).
Противник абсолютизма, сторонник буржуазно-демократических реформ в России в европейском духе, Анненков выразил опасение, что речь Паклина будет превратно истолкована как отрицание необходимости для русского общества «когда-либо видеть императора не русского пошиба, а человеческого, конституционного, смягченного, просвещенного» (там же). Анненков упорно настаивал на изменении этой речи: «…найдите заключение, которое было бы достойно основной идеи романа — вот и всё. А основная идея его ясна — всё это дикое, неумелое, почти позорное брожение есть результат невозможности существовать с абсолютизмом. Народ еще не чувствует этой невозможности, а образованный класс, начиная с гимназиста и семинариста, уже страдает акутным[77] абсолютизмом, вошедшим внутрь. От этого противоречия и весь кавардак» (там же). Приведем полностью кусок текста, о котором пишет Анненков. Никогда ранее не публиковавшийся, он представляет интерес для осмысления идейной проблематики «Нови» и образа Соломина.
В главе XXXVIII после слов Паклина, обращенных к Машуриной: «Вы вот о Соломине отозвались сухо. А знаете ли, что я вам доложу? Такие, как он — они-то вот и суть настоящие» (вариант чернового автографа: «эти-то вот настоящие русские и есть»), в черновом автографе содержится следующее рассуждение Паклина: «Вы про римлян слыхали? Ну, да как вам не знать — [ведь] латыни вы, по вашему званию, обучались! Народ был, доложу вам, [грубый] сильный, практический, безо всякого идеала — и ничего после себя не оставил, кроме большого имени да большого страха, потому: завоеватели! крепкая, плотная масса! [Кулаки!] Вот и мы, русские, такие же будем, только с прибавкой демократического элемента — и к тому же результату нас [и] ведут люди вроде Соломина. К Риму — пополам с Америкой! [к царству кулаков] Впрочем, и американцы похожи на римлян [Сам-то Соломин — не кулак — напротив — он, коли хотите, и широкий человек, народный, простой — да за ним потянутся кулаки]» (вариант чернового автографа к с. 387). В беловом автографе этот текст вырезан и после слов: «они — настоящие, поверьте» сделано добавление: «и будущее им принадлежит — Какого вам еще надо?», представляющее апофеоз Соломина (см. с. 387–388). Далее словам Паклина: «настоящая, исконная наша дорога — там, где Соломины, серые, простые, хитрые Соломины!», в черновом автографе соответствует другой вариант: «настоящая, исконная наша дорога — к Риму, к великим, историческим и [бедным] [нищим…] прозаическим [кулакам] дубинам». Эта фраза в несколько измененном виде вошла в беловой автограф, но затем была густо зачеркнута Тургеневым.
Ссылаясь на высказывание де Местра, Анненков, очевидно, имел в виду известные письма последнего к министру народного просвещения А. К. Разумовскому[78], содержащие размышления де Местра «о народном образовании в России» в связи с предполагаемым учреждением Царскосельского лицея. «Кто знает, например, созданы ли русские для науки? — писал Ж. де Местр в июне 1810 г. — Мы еще не имеем никаких на это доказательств, и если бы вопрос решился отрицательно, то от этого народу вовсе не следует менее уважать себя. Римляне ничего не смыслили в искусствах; никогда не было у них ни живописца, ни ваятеля, еще менее математика <…> Всякий знает наизусть знаменитый стих Вергилия, гласящий: „Пусть другие заставляют говорить мрамор и медь; пусть они будут красноречивы и читают в звездах, — твое призвание, римлянин, управлять народами“ и пр. Однако мне кажется, что римляне имели довольно важное значение в мире, и нет такого народа, который подобным значением не мог бы удовольствоваться»[79].
Аналогия, проведенная Анненковым между речью Паклина в заключительной главе «Нови» и размышлениями Ж. де Местра «о народном образовании в России», прежде всего требует ответа на вопрос: является ли Паклин выразителем идей самого Тургенева?
Нет оснований отождествлять высказывания этого персонажа со взглядами Тургенева; однако следует признать, что в ряде случаев Паклин выражает авторское отношение к тем или иным героям и событиям романа. Так, например, образ Джаггернаутовой колесницы, олицетворяющей в устах Паклина трагическую, но бесполезную жертву, впервые появился в письме Тургенева к А. Ф. Онегину от 9(21) октября 1872 г.; определение «романтик реализма», данное Паклиным Нежданову, содержится в качестве авторской характеристики этого героя в заметке о замысле романа (с. 399). Характеристика пореформенной русской жизни и оценка общественного значения деятельности «постепеновцев снизу» Соломиных в речи Паклина в заключительной главе «Нови» также несомненно выражают авторское мнение[80]. Очевидно, что и в попытке Паклина определить, куда ведут Россию Соломины, частично отразились также некоторые раздумья самого Тургенева о будущем России и Европы.
Аналогия между речью Паклина и высказываниями де Местра несомненна, хотя и носит скорее внешний характер[81], и прежде всего потому, что в противоположность де Местру, отрицавшему необходимость для России просвещения, Тургенев всю жизнь был его горячим поборником. Идея необходимости широкого просвещения среди народа лежит в основе «Нови». Поэтому высказывания де Местра не только не способствуют правильному пониманию романа, но резко противоречат его идейному смыслу, что было сразу замечено Анненковым[82].
Попытка определить, куда ведут Россию Соломины, восходит, по-видимому, к политической и историко-философской полемике Тургенева и Герцена в начале 1860-х годов об исторических перспективах развития России и Европы, нашедшей отражение в переписке писателей, цикле статей Герцена «Концы и начала» (Колокол, 1862–1863) и романе Тургенева «Дым»[83].
Народническая молодежь в представлении Тургенева была, очевидно, сродни той молодежи, о которой он писал Герцену 27 октября (8 ноября) 1862 г., говоря о влиянии на нее герценовских идей: «…налив молодые головы Вашей еще не перебродившей социально-славянофильской брагой, пускаете их хмельными и отуманенными в мир, где им предстоит споткнуться на первом шаге».
В концепции Герцена, пережившего после подавления революции 1848 года в Западной Европе глубокий духовный кризис, для Тургенева была неприемлема прежде всего мысль о том, что прогрессивная роль европейской цивилизации, развившейся в современных буржуазных условиях до определенных пределов, уже окончена. Отрицательно относился Тургенев также к вере Герцена в возможность для России прийти к социализму на основе крестьянской поземельной общины, минуя капиталистическое развитие. Тургенев неоднократно отмечал развитие в пореформенной России капиталистического уклада, расслоение крестьянства в деревне и выделение кулачества; он не верил также в революционность русского народа.
В статьях Герцена 1850-1860-х годов нередки обращения к античной истории. Например, в истории гибели Римской цивилизации, павшей под ударами варварских племен, Герцен находил подтверждение своих идей о духовном крахе Западной Европы и неизбежном приходе на смену ей молодой, полуварварской, но полной непочатых сил России (см. «Письмо шестое» «Концов и начал» — Герцен, т. 16, с. 174–175)[84]. К теме «мира „вечного города“», побежденного варварами и гибнущего, Герцен вновь обратился в статье «Prolegomena», опубликованной в 1867 г. в возобновленном на французском языке «Колоколе» (см.: Герцен, т. 20, кн. 1, с. 58–59). «Что касается до самой твоей статьи, — писал Тургенев Герцену 30 ноября (12 декабря) 1867 г. в ответ на присылку французского, „Колокола“, — то ведь это между нами старый спор: по моему понятию, ни Европа не так стара, ни Россия не так молода, как ты их представляешь: мы сидим в одном мешке и никакого за нами „специально нового слова“ не предвидится».
«Римская тема», неожиданно появляющаяся в главе XXXVIII чернового автографа «Нови», также служит Тургеневу для постановки актуальной проблемы об историческом будущем России. По мысли Паклина, Соломины, являющиеся в современных русских условиях носителями прогресса, ведут Россию «к Риму», «к царству кулаков», «к историческим, прозаическим дубинам»[85], т. е. к созданию буржуазно-демократического государства, прозаического, лишенного высоких нравственных идеалов (такой была в представлении Тургенева буржуазия вообще)[86], но крепкого и сильного, подобно некогда могущественной Римской империи, хотя и «с примесью демократического элемента».
Тургенев охотно согласился убрать из романа не понравившийся Анненкову текст, очевидно, опасаясь, что его могут понять превратно, тем более, что сформулированная Анненковым основная идея «Нови» (революционное брожение как результат «невозможности существовать с абсолютизмом») вполне соответствовала замыслу писателя.
Замечания Анненкова послужили толчком к дальнейшей правке романа. Внесенные Тургеневым изменения и дополнения преследовали цель углубления основной идеи романа и в основном были связаны с образами Нежданова и Соломина.
Очевидно, в это же время, т. е. между 30 октября (11 ноября), когда Анненков возвратил рукопись Тургеневу, и 9(21) ноября 1876 г. (дата посылки рукописи Стасюлевичу в Петербург) Тургенев использовал набросанные им ранее «Заметки» (о них см. на с. 490), сделав ряд значительных в смысловом отношении вставок на полях белового автографа (подробнее см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XII, с. 508). Ограничимся одним примером. В «Заметках» есть запись: «Фланелевый набрюшник». Тургенев использовал этот образ как иллюстрацию к проблеме взаимоотношений Нежданова с народом. Очевидно, дорожа этим образом и считая его художественно выразительным, писатель в беловом автографе трижды возвращался к нему, вписав на полях рукописи два варианта фразы с «фланелевым набрюшником», которые затем вычеркнул. Первоначально эта фраза, произносимая Паклиным, была обращена к Нежданову. В окончательном тексте ту же мысль развивает Нежданов в письме к другу Силину в главе XXX «Нови».
Дальнейшую правку текста романа Тургенев продолжил в корректуре, внеся в нее много существенных дополнений; некоторые исправления были сообщены им в письмах и телеграммах к Стасюлевичу, отправленных одновременно с корректурой или следом за ней. В корректурных листах романа, хранящихся в ГПБ, есть пометы Тургенева и Стасюлевича с точными указаниями времени отправления корректур первой и второй частей «Нови» из Петербурга и Париж и обратно[87]. Отметим лишь самые значительные дополнения, внесенные Тургеневым в корректуру.
В главу XV Тургенев добавил текст: «Эта девушка — в самую глубь его души!» (с. 221), характеризующий приподнято-взволнованное состояние Нежданова, для которого Марианна вдруг стала «воплощением всего хорошего, правдивого на земле, воплощением неиспытанной им семейной, сестриной, женской любви, — воплощением родины, счастья, борьбы, свободы!» Главу XXVI, где описывается бегство Марианны и Нежданова из сипягинского дома, писатель дополнил лирической концовкой: «Так была уже сильна роса — И воля, Алеша, воля!» (с. 302). Важные для понимания образа Нежданова и общего смысла романа вставки были вписаны Тургеневым в главу XXX, в письма Нежданова к Силину. Здесь появилась характеристика крестьянина Елизара, у которого «светлый ум и душа свободная, безо всяких пут», но который так же, как и другие крестьяне, не понимает неждановской пропаганды — «так и смотрит „нетом“!» (с. 327)[88]. В конце письма Нежданова к Силину Тургенев добавил в корректуре BE многозначительный постскриптум: «Да, наш народ спит… Но мне сдается, если что его разбудит — это будет не то, что мы думаем…» Существенные вставки Тургенев вписал также в предсмертное письмо Нежданова (глава XXXVII). К их числу принадлежит новая концовка («Да! вот еще — моя чистая, нетронутая!»), важная для понимания причины самоубийства Нежданова (с. 380). В главе XXXVIII была добавлена характеристика Нежданова как «романтика реализма», отсутствовавшая в беловой рукописи. В эту же главу были внесены писателем дополнения, цель которых — подчеркнуть общественное значение Соломина. Так, Тургенев уточнил, что завод в Перми Соломин организовал «на каких-то артельных началах». Здесь же добавлен восторженный панегирик Соломину Паклина: «Он — молодец! — А Соломин не такой: нет, он зубов не дергает — он молодец!», в котором превозносится постепенство Соломина (с. 384–385).
Многие из вписанных на полях корректуры текстовых вставок были ранее зафиксированы Тургеневым в «Прибавлениях» на с. 492 чернового автографа. Эти «Прибавления», по всей вероятности, были набросаны писателем в период вторичной правки беловой рукописи после ее возвращения от Анненкова.
Указания на некоторые менее существенные уточнения и исправления Тургенев сделал также в письмах и телеграммах к Стасюлевичу. Важнейшее из них связано с необходимостью из-за цензурных соображений видоизменить строку «Один царев кабак — тот не смыкает глаз» в стихотворении Нежданова «Сон» (глава XXX). В телеграмме к Стасюлевичу от 3(15) января 1877 г. Тургенев предложил два варианта для замены «царева кабака»: «Один душа кабак…» и «Один кабак не спит и не смыкает глаз». В письме к Стасюлевичу от 3(15) января 1877 г. Тургенев привел и третий вариант: «Один питейный дом — тот не смыкает глаз».
В последующих изданиях романа текст печатался с незначительными изменениями.
Работая над романом, Тургенев предвидел цензурные затруднения[89], связанные с его опубликованием в России, но в то же время писатель сознавал, что, будучи напечатан за границей, роман «потеряет 9/10-х своего значения» (письмо к П. Л. Лаврову от 1 (13) февраля 1876 г.). Цензурными соображениями в значительной степени было вызвано желание писателя, чтобы роман был опубликован целиком в одной книжке «Вестника Европы», о чем он неоднократно писал Стасюлевичу[90].
Предстоящей публикации «Нови» не благоприятствовала и политическая атмосфера в столице: 6 декабря 1876 г. в Петербурге, перед Казанским собором, состоялась политическая демонстрация рабочих и студентов-народников. Опасаясь, что демонстрация отрицательно повлияет на судьбу «Нови», Тургенев послал Стасюлевичу 22 декабря 1876 г. (3 января 1877 г.) «объяснительное письмо», где изложил «те соображения», которыми он руководствовался при написании «Нови», подчеркнув при этом, что основная мысль романа «в сущности цензурна и благонамеренна». Это письмо Стасюлевич должен был использовать в случае возникновения цензурных затруднений.
Первая часть романа благополучно прошла через цензуру, но вокруг второй части «Нови» в Цензурном комитете разгорелась борьба, предопределенная тем отзывом, который дал заключительной части романа цензор В. М. Ведров. По словам цензора, «разрушительные начала движения в народ не изглаживаются самоубийством Нежданова (скорее смывающим с него неосторожный факт опьянения) и карою, поразившею Маркелова, — эти начала коренятся в упорстве Соломина, устроившего на артельных началах завод в Перми, в неограниченной преданности этому делу Марианны, в чрезвычайной скрытности соучастницы Машуриной, избегающей проговориться перед болтуном Паклиным, в злой насмешке над Сипягиным — чиновником-охранителем законов и власти»[91]. Публикация окончания романа, по мнению цензора, вряд ли возможна, так как в романе «указывается только на раннее, несвоевременное движение в народ, а не на отсутствие горючих материалов»[92].
При голосовании в Цензурном комитете судьба второй части «Нови» была решена положительно преимуществом, в один голос. О цензурной борьбе вокруг романа Тургенев писал В. Рольстону 6(18) февраля 1877 г.: «В Комитете цензуры произошла великая scission; но министр внутренних дел Тимашев добился разрешения печатать, за что я должен его благодарить, хотя он и заявил, что знай он заранее всю книгу, он никогда не допустил бы ее издания; но было уже слишком поздно — а если бы вторая часть была запрещена или искажена пропусками, это явилось бы своего рода оскорблением общества и скандалом. Итак, дело сделано. „Проскочило“, как говорят русские» (ср. с письмом к Ю. Шмидту от 13 (25) апреля 1877 г.).
Изучение автографов «Нови» дает возможность еще раз критически подойти к свидетельству М. П. Драгоманова о двух якобы изъятых цензурой сценах из «Нови». В одной из них, по словам Драгоманова, был «изложен разговор Маркелова с губернатором после ареста», а в другой (это была целая глава) — «описано „хождение в народ“ Марианны», которая «оказалась более способной подойти к будничной жизни крестьян, чем переодетые студенты, и возбудила к себе более симпатии и доверия мужиков»[93]. Изучение цензурных материалов, связанных с «Новью», опровергает эту версию и позволяет высказать предположение, что Тургенев, возможно, мистифицировал Драгоманова, выдав сокращения и поправки одной из черновых рукописей романа за цензурные изъятия.
В черновом автографе романа упомянутых сцен нет. Можно, однако, предположить что Тургенев действительно намеревался их написать. О том, что сцена у губернатора была задумана по-иному, свидетельствуют письмо Тургенева к А. В. Головнину от 8(20) февраля 1877 г. и запись о ней во второй редакции рассказа (см. выше, с. 420). Намек на приготовления Марианны к будущему «хождению в народ» содержится в главе XXX «Нови», в письме Нежданова к Силину: «Она <Марианна> даже башмаки с себя пробовала снять; ходила куда-то босая и вернулась босая. Слышу — потом — ноги себе долго мыла; вижу, наступает на них с осторожностью, потому с непривычки — больно; а лицом вся радостная и светлая, словно клад нашла, словно солнце ее озарило» (с. 326). Это добавление, вписанное Тургеневым в корректуру, в первопечатный текст, однако, не вошло и было восстановлено Тургеневым в отдельном издании романа 1878 г. Очевидно, Стасюлевич опустил его из-за цензурных опасений, усилившихся в связи с тем, что в обществе ходили всевозможные слухи о приближавшемся «Процессе 50-ти», в котором значительную роль играли женщины. Возможно, что сцена с Марианной — это всё, что было осуществлено из предполагавшейся писателем главы о хождении Марианны в народ.
В основе творческого метода Тургенева всегда лежали наблюдения над реальными лицами и событиями. «Всякая написанная мною строчка, — рассказывал Тургенев X. Бойесену, — вдохновлена чем-либо или случившимся лично со мной, или же тем, что я наблюдал. Я не копирую действительные эпизоды или живые личности, но эти сцены и личности дают мне сырой материал для художественных построений. Мне редко приходится выводить какое-либо знакомое мне лицо, так как в жизни редко встречаешь чистые, беспримесные типы»[94]. Сохранившиеся подготовительные материалы к роману «Новь» и особенно «Формулярный список» могут служить убедительным подтверждением этой мысли.
В письме к Я. П. Полонскому от 22 января (3 февраля) 1877 г. в ответ на вопрос: в каком городе развертывается действие «Нови» — Тургенев ответил: «Я взял букву С. для означения города, как взял бы А., Б. или даже X., и нисколько не думал ни о Симбирске, ни о Самаре». В данном случае, уклончиво отвечая Полонскому, Тургенев, по-видимому, опасался слишком прямолинейных аналогий с реальными политическими событиями, происходившими в 1870-е годы. Однако не подлежит сомнению, что в романе нашли отражение наблюдения Тургенева, почерпнутые им в наиболее ему знакомой средней полосе России, и прежде всего в Орловской и Тульской губерниях. Не случайно поэтому в черновой рукописи вместо С… ой губернии в ряде случаев обозначена Т… ая губерния, а город К., куда послали Машурину, раскрыт как Калуга. Когда друзья указывали Тургеневу на неправдоподобность некоторых эпизодов или сцен в романе, Тургенев, защищаясь, черпал аргументы, взятые из близкой ему русской жизни Орловской губернии. Так, отвечая на критические замечания А. М. Жемчужникова, Тургенев писал ему 5(17) марта 1877 г.: «Нежданову ничего не стоило побывать в 5 кабаках; в соседстве моего имения, где больших сел нету, в радиусе 7 верст — 11 кабаков, — и их очень легко обойти в один день». Даже названия деревень в «Нови» — Борзёнково (имение Маркелова) и Голоплёки (отсюда — «голоплецкий Еремей») не придуманы писателем: деревни с такими названиями действительно принадлежали Тургеневым[95]. Известно, что при описании старинного дворянского сада Сипягиных (глава VIII) Тургенев воспользовался набросками из уничтоженного им первого романа «Два поколения», в основе которого лежали наблюдения писателя над поместным бытом Орловской и Тульской губерний[96]. В «Новь» перешли также из этого романа две колоритные фигуры старого помещичьего быта — карлица Пуфка и няня Васильевна (см. главу XIX).
В «Формулярном списке» и других подготовительных материалах к роману Тургенев указал следующие прототипы действующих лиц «Нови»[97]: Нежданова — А. Ф. Онегин (Отто), а также «взять несколько от Писарева»; Марианны — А. Н. Энгельгард, Луиза Виардо-Эритт; Калломейцева — И. П. Новосильцев, В. А. Шеншин, A. В. Шереметев, Б. М. Маркевич, М. Н. Лонгинов; Сипягина — И. П. Борисов (по первоначальному, отвергнутому писателем замыслу), Д. А. Толстой, А. А. Абаза, H. M. Жемчужников, П. А. Валуев, Д. П. Хрущев, Д. А. Оболенский; Сипягиной — M. H. Зубова; Кислякова — В. Г. Дехтерев; Паклина — А. Скачков, М. А. Языков (это касается только внешности: «рот как у Языкова (М. А.)», «Взять несколько от наружности Скачкова»); Анны Захаровны Сипягиной — Берта Виардо.
В письмах к П. В. Анненкову от 11 (23) и 18 (30) ноября 1876 г. Тургенев назвал В. В. Стасова[98], певца и дирижера Д. А. Агренева-Славянского и П. А. Вяземского[99] прототипами образов Скоропихина, певца Агремантского и «князя Коврижкина» в «Нови». О том, что в романе «продернут — и весьма бесцеремонно» B. В. Стасов, Тургенев писал также А. В. Топорову 2(14) декабря 1876 г. (ср. с письмом к Ю. П. Вревской от 16 (28) декабря 1876 г.: «…он <Стасов> там выведен в комическом свете»). В письме к Полонскому от 22 января (3 февраля) 1877 г. Тургенев отметил, что существовали реальные прототипы образов Фомушки и Фимушки: «Я вспомнил такую старенькую чету, которую знал когда-то».
Даже те персонажи, которые лишь вскользь упоминаются в романе, не придуманы писателем, а созданы им на основе реальных наблюдений. Так, например, для установления генеалогии Хавроньи Прыщовой, сатирическую характеристику которой дает Паклин в главе XXXVIII романа, важно письмо Тургенева к Анненкову от 13 (25) августа 1872 г. с высказыванием писателя об Е. В. Салиас[100]. Прототипом Гараси, лучшего ученика крестьянской школы, послужил крестьянский мальчик Никита Гарасичев, ученик Спасской школы, в судьбе которого Тургенев принимал живое участие. «Кстати, что сделалось с умным мальчиком Никитой, которого я видел третьего года в школе и который такие делал успехи? Жив ли он — и продолжает ли хорошо учиться? И как идет вообще школа?» — спрашивал Тургенев Н. А. Кишинского 26 февраля (9 марта) 1876 г. И далее, получив от управляющего благоприятный ответ, снова вспомнил о мальчике в письме от 22 марта (3 апреля) 1876 г. «Мне приятно слышать, что Никита Гарасичев продолжает хорошо учиться и вести себя; прошу наблюдать за ним и оказывать ему всякое вспомоществование»[101].
Образы Калломейцева и Сипягина носят в романе собирательный характер, что было замечено многими современниками. 13(25) февраля 1877 г. А. В. Головнин писал Н. В. Ханыкову: «Весь круг Сипягиных, Калломейцевых, болеславов при Закревских[102] не простит ему выведенных на сцену образчиков их общества» (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. XII, кн. 1, с. 542). С. К. Брюллова, посвятившая роману «Новь» большую статью, свидетельствующую о демократических взглядах ее автора, справедливо утверждала: «Мастерски, злостно и вместе юмористически очерченный образ Сипяг<ина> и Калломе<йцева> — это вызов всей партии покойной „Вести“, Каткова, Валуева с tutti quanti. Они уже прислали ему расписки в получении оплеухи, как некогда хотели послать после „Дыма“»[103].
Сопоставление суждений Калломейцева в романе с некоторыми статьями «Московских ведомостей» позволяет сделать вывод о близости идей, проповедуемых Калломейцевым, к воззрениям М. Н. Каткова и его единомышленников. Так, например, в главах VI и IX Калломейцев говорит о том, что он «нигилистам запретил бы даже думать о школах», заводил бы школы только «под руководством духовенства — и с надзором за духовенством» (с. 168) и что народу «лучше <…> знать пифика или строфокамила, чем какого-нибудь Прудона или даже Адама Смита!» (с. 187).
Разоблачение в романе реакционных воззрений Калломейцева в области образования не случайно. В 1871 г. в России была проведена школьная реформа, которая отдавала предпочтение классическому образованию в ущерб реальному, фактически закрывала доступ в университеты воспитанникам реальных училищ и преследовала скрытую цель отвлечения учащейся молодежи от революционной борьбы с самодержавием. Катков явился одним из вдохновителей этой реформы (см. его выступления в «Московских ведомостях» за 1869–1871 гг.).
Тургенев отрицательно относился к реформе средней школы; он считал, что «классическое, как и реальное, образование должно быть одинаково доступно, свободно — и пользоваться одинаковыми правами». В письме к Стасюлевичу от 6(18) ноября 1871 г., откликаясь на его статью, направленную против Каткова в защиту реального образования, Тургенев воскликнул: «Читал я в „С.-П<етер>-б<ург>ских в<едомостях>“ Вашу отповедь гнусному Каткову: до чего дошел этот человек! <…> ничего нет бесстыднее ренегата, который махнул рукой на всё!» О связи высказываний Калломейцева об образовании с подготавливаемой реформой свидетельствует один из вариантов чернового автографа романа: иронической реплике Калломейцева в адрес Марианны: «Для того, чтобы учить крестьянских девочек азбуке, — нужна подготовка?» — в черновом автографе соответствует фраза: «Для крестьянских девочек тоже требуются классические языки?»
Калломейцев живо напоминает Каткова также своим стремлением везде выискивать нигилистов и «красных». Характерна в этом отношении глава XIV романа, в которой Калломейцев рассказывает об убийстве в Белграде сербского князя Обреновича: «До чего, наконец, дойдут эти якобинцы и революционеры, если им не положат твердый предел!» Фраза: «…Калломейцев от заграничных якобинцев обратился к доморощенным нигилистам и социалистам» в черновом автографе первоначально заканчивалась словами: «…обратился к доморощенным нигилистам и интерн<ационалистам>». Частые нападки на Интернационал (по терминологии Каткова «Интернационалка») в 1871 г. были особенно характерны для Каткова и «Московских ведомостей»[104].
Катков мечтал о создании в России сильного поместного дворянства, приспособившегося к капиталистическим условиям, типа английского landed gentry[105], с которым связывал идею будущего прогресса страны. Биограф M. H. Каткова С. Неведенский (С. Г. Щегловитов) писал по этому поводу следующее: «…Катков уже в середине 1858 года высказывает в одном из политических обозрений горячий панегирик строю английской государственной жизни. <…> Его заветной мечтой было положить в основание обновлявшегося строя русской жизни твердый и способный к самоуправлению класс землевладельцев, наподобие английского»[106]. Далее, комментируя высказывание Каткова о том, что главенствующую роль в земстве должно занимать крупное поместное дворянство, С. Неведенский замечает: «Ему, в сущности, хотелось вызвать к жизни крепко сплоченный союз землевладельцев наподобие английского джентри…»[107]. В романе носителем этой идеи выступает Калломейцев. В главах XXIII и XXIV описаны споры Соломина с Калломейцевым и Сипягиным о буржуазных начинаниях русского дворянства и его роли в русском обществе пореформенного периода, об английском landed gentry и возможности его создания в России. Соломин отрицает прогрессивную роль дворянства в новых социально-экономических условиях, он называет дворян «чиновниками» и «чужаками» и замечает, что «промышленные заведения — не дворянское дело», а дворяне мастера «заводить собственные кабаки да променные мелочные лавочки, да ссужать мужичков хлебом и деньгами за сто и за полтораста процентов» (с. 278–279). По поводу создания в России landed gentry Соломин замечает Калломейцеву, что «и желать-то этого не стоит», так как через двадцать — тридцать лет поместного дворянства вообще не будет, а «земля[108] будет принадлежать владельцам — без разбора происхождения» (с. 283).
Наблюдая над пореформенной Россией и размышляя о ее будущем, Тургенев пришел к выводу, что дворянство как класс уже сыграло свою роль: оно не только не способствует быстрому развитию новых, исторических прогрессивных общественно-экономических отношений, но, напротив, тормозит их. Идею будущего прогресса России Тургенев связал в «Нови» не с дворянством, а с разночинцами — «серыми, простыми, хитрыми Соломиными».
В образе либеральничающего сановника Сипягина уже некоторые современники Тургенева увидели характерные черты П. А. Валуева (см., например, приведенный выше отзыв о «Нови» С. К. Брюлловой — с. 511). М. К. Лемке, комментатор писем Тургенева к Стасюлевичу, также отметил, что в образе Сипягина «выставлены типичные черты гр. П. А. Валуева» (Стасюлееич, т. III, с. 93). Действительно, свойственные Валуеву стремления затушевывать принципиальные разногласия противников, умение искусно лавировать между консерваторами и либералами, пристрастие к витиеватой фразе, изящество и внушительность манер и т. д. — всё это получило яркое художественное воплощение в образе Сипягина. Достаточно в связи с этим вспомнить многочисленные речи Сипягина за столом и его попытки выступить в роли миротворца между Неждановым и Калломейцевым.
Исследователи Тургенева уже отмечали портретное сходство между Сипягиным и Валуевым и некоторые общие факты их служебной карьеры[109]. Отметим также, что, набрасывая в «Формулярном списке» характеристику Сипягина, Тургенев использовал некоторые существенные моменты политической биографии Валуева: неопределенную позицию, занятую им во время подготовки и проведения крестьянской реформы (ср. с. 406), а также начавшиеся в бытность Валуева министром государственных имуществ расхищения башкирских земель в Оренбургской и Уфимской губерниях[110](ср. фразу в «Формулярном списке»: «до „калмыцких“ денег, однако, не доходило» — там же).
В процессе создания романа задуманные писателем образы изменялись и углублялись. Поэтому прототипы, намеченные Тургеневым в 1870–1872 гг., т. е. в начальный период работы над романом, нельзя считать единственно возможными реальными прототипами действующих лиц «Нови». Так, например, на изображение Марианны и Машуриной, как уже отмечалось выше, не могли не повлиять рассказы П. Л. Лаврова о замечательных русских девушках «цюрихской колонии». «Читая в свое время этот роман, — вспоминала В. Фигнер, — я поражалась верностью типов, выведенных в нем <…> Машурина — вылитый портрет Веры Любатович, которую мы прозвали „Волчонком“ за ее резкость, а Марианна очень напоминала мою сестру Лидию» (Фигнер, т. V, с. 62). «9/10 наших заговорщиц — Марианны», — писала другая замечательная современница Тургенева, С. К. Брюллова[111].
А. Ф. Онегин (Отто) послужил основным прототипом образа Нежданова[112]. Однако Нежданов напоминает А. Ф. Онегина более нравственно-психологическим обликом и фактами биографии[113], нежели политическими воззрениями. Скептицизм и уныние, разочарование в своем деле — эти черты Нежданова во многом были обусловлены конкретной исторической действительностью, когда после неудач «хождения в народ» в 1873–1874 годах частью русской интеллигенции овладели настроения разочарования и апатии[114]. Известны случаи самоубийств народников в этот период. Так, например, Иван Речицкий застрелился в Самаре во время ареста в 1874 г.[115]Не случайно поэтому, что многие современники (в том числе и народники) признавали образ Нежданова жизненным и правдивым. Так, например, одна из «семидесятниц», Е. Н. Щепкина, писала о большой художественной правде образа Нежданова: «…между тем, принадлежа к первому поколению читателей романа, молодой курсисткой, я дивилась, как мог Тургенев за границей так хорошо подслушать мои беседы и споры с моим другом детства и юности, Валерианом Балмашевым (отец Степана, убийцы министра-Сипягина), до такой степени сомнения, неуверенность в себе Нежданова, шаткость на том пути, на который он вступил, были словно списаны с моего друга народника; то же отчаяние, душевная приниженность до отвращения к себе, вызываемая опьянениями от неизбежных посещений кабаков ради сближения с народной аудиторией. Но Балмашев своевременно подвергся аресту, просидел месяцев 10 в остроге и вышел из этой тяжкой школы на волю убежденным революционером, как многие его сверстники и современники. То же самое должен был испытать и Нежданов, но мог ли Тургенев в условиях цензуры описать деяния полиции и переживания политиков в тюрьмах?»[116]
А. В. Луначарский, позднее высоко оценивший «Новь», заметил: «Такие типы, как Нежданов, встречались на каждом шагу…»[117].
Образ Соломина в романе до сих пор вызывает споры и порождает самые разнообразные толкования[118]. Это в значительной мере вызвано тем, что в подготовительных материалах к «Нови» Тургенев не назвал ни одного реального прототипа Соломина[119].
Закономерен вопрос: имел ли образ Соломина какую-либо реальную почву в русской действительности конца 1860-1870-х годов? Откуда Тургенев мог черпать наблюдения, создавая своего «постепеновца снизу»?
Проблемы революционного и эволюционного путей преобразования России были в центре внимания русской интеллигенции 1860-1870-х годов, оппозиционно настроенной к политике русского самодержавия и не удовлетворенной крестьянской реформой. Среди людей, искренне веривших в возможность «легального переворота»[120]во имя народа и при помощи народа, было немало честных, демократически настроенных и преданных народу русских интеллигентов.
П. Л. Лавров вел на страницах журнала «Вперед!» борьбу за этих людей, стремясь привлечь их на сторону революции и считая их «заблуждающимися». Обоснованию невозможности в России «легального переворота» и необходимости революционного пути для коренного преобразования России посвящены опубликованные в этом издании статьи «Потерянные силы революции (Письмо к несогласному)»[121] и «Неизбежная вражда (Переписка двух приятелей)»[122]. В обеих статьях представлен спор революционера и «легалиста». «Легалист» считает, что народная революция — «дело не нашего поколения», что нужно «подготовлять в народе самосознание, вырастить в нем самодеятельность, воспользоваться существующими порядками, существующими легальными формами, чтобы вырастить то поколение, которое, сознав свои силы, привыкнув к деятельности в узкой сфере, развернет эти силы и в сфере более широкой…»[123] Основными орудиями, необходимыми для перевоспитания народа, по мнению «легалиста», являются артель и школа[124].
Связь идей «легалиста» с программой «общественного служения», изложенной Тургеневым в письмах к А. П. Философовой (см. выше, с. 487), и с деятельностью Соломина, организовавшего на фабрике у Фалеева больницу, школу, а позднее в Перми завод на общественных началах, — несомненна.
Соломин, в понимании Тургенева, — не обычный буржуазный «постепеновец», рассчитывающий на реформы «сверху», а «постепеновец снизу», народный деятель и просветитель. Подобными же «постепеновцами снизу» были и те «легалисты», искренне преданные народу, которые верили в возможность «легального переворота» во имя народа и при помощи народа[125].
Поддержанию иллюзии плодотворных результатов, якобы достигаемых легальным путем, способствовали опыты немецкого буржуазного деятеля Б. Шульце-Делича в деле создания кооперативных товариществ и ссудо-сберегательных касс[126], а в России — деятельность Н. В. Верещагина (1839–1907), организатора артельных сыроварен и школы молочного хозяйства (1868 г.) в Тверской губернии, имевших положительные результаты.
Народник Вл. Дебогорий-Мокриевич вспоминает, что идеей верещагинской сыроварни был увлечен его брат Иван, который решил у себя в деревне устроить «маслобойню на ассоциационных началах». Задавшись целью «работать в деревне среди крестьян, для поднятия их благосостояния, Иван находил нужным для успеха дела прежде всего завести у себя в Луке образцовое хозяйство, которое практически знакомило бы крестьян с рациональным возделыванием земли…»[127] Попытки Ивана организовать маслобойню и образцовое хозяйство успеха не имели и были встречены крестьянами равнодушно[128]. Вл. Дебогорий-Мокриевич, описывая жизнь киевской молодежи 1871–1873 годов, отметил, что эти годы характеризовались «борьбой революционного мировоззрения с другими мирными взглядами»[129].
Увлечение части интеллигенции легальными формами борьбы, в частности организацией школ, больниц, ассоциаций, артелей, получило отклик в художественной литературе[130]. Позднее многие «легалисты» разочаровались в этой форме борьбы, придя к выводу о ничтожности достигнутых результатов.
В Соломине, этом «постепеновце снизу», нашли отражение идеи буржуазно-демократического просветительства и либерального народничества. Вероятно, Тургенев не встречал тип Соломина «в чистом виде», однако в основе этого образа лежали жизненные наблюдения. Об этом свидетельствует прежде всего запись «Якушкина!» в черновых заметках к роману (с. 422). Елизавета Мардарьевна Якушкина[131], соседка Тургенева (ее имение, Старухино находилось в семи верстах от Спасского), занималась просветительской деятельностью среди крестьян и пользовалась большим уважением писателя[132].
С записью «Якушкина!» очевидно связана и другая запись в «Заметках», поясняющая и углубляющая первую: «когда не Павлы будут готовы, а Дутики» (с. 421). По мысли Тургенева, русский народ в своей массе (не сознательные Павлы, а темные, невежественные Дутики) не созрел для революционной пропаганды, и потребуется длительное время для его воспитания и просвещения.
О характере общественной деятельности Е. М. Якушкиной (1836–1893), незаурядная личность которой приобретает особенный интерес в связи с творческой историей романа «Новь», дает отчетливое представление посвященная ей статья Е. Ардова-Апрелевой «Одна из немногих»[133]. Якушкина безвыездно жила в своем имении Старухино, «отдавая свое время, свои средства, все свои помыслы старухинским крестьянам, которые были некогда в крепостной зависимости у ее богатого властного отца»[134]. Якушкина открыла в Старухино народную школу, организовала для крестьян ссудо-сберегательное товарищество, устраивала для народа еженедельные образовательные чтения, сдавала крестьянам в аренду землю по самой низкой цене. Все эти новшества встречали сопротивление местных властей и соседей-помещиков, среди которых она пользовалась репутацией «заразы уезда» и «дамы вредной»[135].
Пример деятельности Якушкиной убедительно показывает, что даже легальная просветительная работа в народе преследовалась местными властями, в глазах которых просветители, подобные Якушкиной, стремившиеся вывести народ из невежества и темноты, были опасными и вредными людьми. Этот факт бросает свет и на образ Соломина: становится понятным, почему казалось бы мирный путь, избранный Соломиным, также чреват опасностями (см., например, диалог Марианны и Соломина в главе XXX романа).
Идеи просветительства не были чужды в 1870-х годах и народнической среде, которая не была однородна по своему составу. Наряду с «бунтарями» (бакунинско-ткачевское направление) и пропагандистами-лавристами здесь встречались люди, ограничивавшиеся легальной, просветительской работой среди народа. Об этом свидетельствуют материалы «Процесса 50-ти». Так, например, во время следствия у народника Цвиленева было найдено письмо, неизвестный автор которого, очевидно близкой народническим кругам, предлагал народникам ограничиться «внимательным изучением массы и отдельных единиц ее, прививать отдельным единицам сознание и критику, но ни в каком случае не тенденциозную и поджигательную, и вносить в массу элементы человеческой культуры и затем всё предоставить переработке самого народа и истории»[136]. Программа, намеченная в этом письме, близка к программе «легалиста» в упоминавшихся выше статьях журнала «Вперед!» Интересно, что это письмо было переслано Тургеневу неизвестным лицом «с пометой, что оно должно принадлежать Соломину»[137].
Полемика вокруг последнего романа Тургенева началась еще до его появления в печати. Летом 1876 г. у Тургенева в Спасском побывал А. В. Половцов. Результатом этого визита, во время которого состоялась беседа о «Нови», явился фельетон «У Ивана Сергеевича Тургенева», напечатанный в газете «С.-Петербургские ведомости» (1876, 29 июля (10 августа), № 207). Находясь под свежим впечатлением общения с писателем, Половцов отмечал, что Тургенев в «Нови» «относится к различным явлениям русской общественной жизни с тем же ясным и оригинальным критическим взглядом, который его всегда отличал»[138]. Благожелательное отношение Половцова к Тургеневу и его роману тотчас вызвало возражение со стороны демократической критики. Полемическим ответом на его фельетон была статья Н. К. Михайловского «Вперемежку», подписанная псевдонимом Г. Темкин, в которой говорилось, что Тургенев «не тот „большой человек“ <…> который должен рассказать нашу историю, воспеть наши горести и радости…» (Отеч Зап, 1876, № 8 отд. II, с. 220). При этом Михайловский прозрачно намекнул на то, что одно из основных определений творчества Тургенева, данное в известной статье Добролюбова, явно устарело и уже не может быть использовано при оценке «Нови». «Когда-то было сказано, — продолжал Михайловский, — что г. Тургенев — человек „чуткий“, что всякое нарождающееся явление он немедленно схватывает и облекает в художественные образы. Было это сказано очень верно в свое время» (там же, с. 220). Отказывая Тургеневу в праве называться передовым писателем, Михайловский по существу дела осудил «Новь» еще до ознакомления с нею.
В защиту Тургенева от нападок Михайловского выступил С. А. Венгеров в статье «Письма о текущей литературе. Корифеи». Возражая против главного обвинения Михайловского, Венгеров писал: «…относительно Тургенева можно сказать, что его ни в коем случае не следует считать в окончательной отставке» (Новое время, 1876, № 254, 11 (23) ноября. Подписано псевдонимом «Фауст Щигровского уезда»). В следующем же номере газеты «Новое время», в принадлежавших перу В. П. Буренина «Литературных очерках», отмечалось также, что публика с нетерпением ждет от Тургенева нового романа и новых художественных типов.
К концу 1876 г. с «Новью» познакомились П. В. Анненков, вся редакция «Вестника Европы» и видные деятели либерального направления — К. Д. Кавелин и А. В. Головнин. У них отношение к роману было подчеркнуто положительным. Так, например, Анненков писал M. M. Стасюлевичу 17 (29) ноября 1876 г.: «…я давно не испытывал такого чувства, как при чтении этой „Нови“. Не говоря уже о жгучем ее интересе, о широкой картине нравов, которую она развертывает, о бесконечном мастерстве, с каким автор подходит к каждому лицу романа, но при чтении „Нови“ почти на всякой странице как будто загораются слова: быть большому трусу, потопу и колебанию в русской земле. Да, публика наша почти позабыла те времена, когда иной роман составлял для нее событие, — заставлял всех говорить только о себе, ругаться и божиться собой: „Нови“ суждено возвратить эти времена» (Стасюлевич, т 3, с. 334–335). Меньше чем через месяц, считаясь с возможностью неблагоприятной реакции на «Новь» «в кабинетах и подвалах литературных», Анненков писал Стасюлевичу: «Пожалуй, там сможет показаться роман и диффамацией целого поколения, между тем как он, по-моему, есть поэтическая и драматическая защита его <…> с мужественной откровенностью, не утаивающей никаких темных или сомнительных сторон дела. Это и есть художнический способ заявлять свое уважение к поколению, но надо понять это, что еще вопрос…» (там же, с. 336). 5(17) января 1877 г., «перечитав первую часть романа», Анненков признавался Стасюлевичу, что «мало хвалил его перед автором». «Мне открылась в нем, — продолжал Анненков с энтузиазмом, — вполне лучезарная фигура Марианны <…> Не совсем осиротела та земля, из которой поэт может извлекать такие типы. А вот подите — пожалуй, даже и после создания Марианны и Соломина станут упрекать еще Тургенева в неблагорасположении к молодому поколению и в непонимании его» (там же, с. 337).
Как видно из переписки Тургенева, редакционным кружком «Вестника Европы», а также Кавелиным и Головниным с особенным удовлетворением был воспринят образ Соломина и, в частности, его критическое отношение к «безумным» устремлениям революционно народнической молодежи. «Очень Вы меня порадовали тем, что сказали о „Соломине“, — писал Тургенев Стасюлевичу 24 ноября (6 декабря) 1876 г. — Значит, я попал в точку. Я Вам когда-нибудь покажу формулярный список этого Соломина <…> главным эпитетом, характеризующим Соломина, выставлено наверху большими буквами слово: трезвый. Вот как Вы угадали!» А 17 (29) декабря 1876 г. Тургенев писал Кавелину: «Что Соломин мне удался — вот что меня радует больше всего. Это было самое трудное». Как видно из того же письма Тургенева, Кавелину, как и большинству критиков «Нови», показались лишними вставные эпизоды с Фимушкой и Фомушкой. Отвечая на это замечание Кавелина, Тургенев признавался: «Я просто не устоял перед желанием нарисовать старорусскую картинку в виде d’un repoussoir <контраста> или оазиса, как хотите» (там же).
С выходом в свет январской книжки «Вестника Европы» за 1877 г. обсуждение романа вступило в новую фазу и приобрело исключительно бурный характер. «Новь» была встречена целым потоком критических статей и заметок прежде всего в газетах. Достаточно сказать, что только 6(18) января 1877 г. критические разборы «Нови» появились одновременно в «Голосе», «Новом времени» и «С.-Петербургских ведомостях». В дальнейшем нередки были случаи, когда одна и та же газета возвращалась к обсуждению романа по нескольку раз.
Среди значительной части русского общества 1870-х годов Тургенев имел репутацию писателя, давно утратившего былые прочные связи с русской жизнью, не способного уловить новые веяния в ней и потому вынужденного повторять самого себя. Некоторые особенности романа «Новь» и, в частности, характер Нежданова, напоминавший излюбленный Тургеневым тип рефлектирующего «лишнего человека» эпохи 1840-х годов, как будто подтверждали эту точку зрения на его творчество. С другой стороны, подавляющее большинство критиков Тургенева, располагавшее к моменту выхода в свет романа еще весьма смутными представлениями о народничестве, оказалось не в состоянии дать ему подлинно объективную оценку. К этому следует добавить, что у многих представителей как демократического, так и либерального лагеря были давние расхождения с писателем в связи с романами «Отцы и дети» и «Дым». Критическое отношение Тургенева к крайним «правым» и «левым» течениям общественно-политической мысли, выразившееся в этих романах, характерно и для «Нови». Все эти обстоятельства предопределили преимущественно негативный характер первых откликов на роман Тургенева в периодической печати.
Наиболее резкими были отзывы о «Нови» в газете А. А. Краевского «Голос». Первый из них принадлежал музыкальному критику Г. А. Ларошу[139]. Развязно утверждая, что «Новь» это лишь «почтенные зады передового когда-то учителя, повторяемые с примесью какой-то старческой, порою несколько утомляющей болтливости», Ларош недвусмысленно отдавал предпочтение произведениям о революционном движении, созданным Крестовским, Достоевским, Лесковым и другими представителями антинигилистического направления в литературе. «Подпольные герои „Нови“, — писал Ларош, — не возбуждают к себе никакого художественного сочувствия <…> ни на йоту не прибавляют к запасу понятий об особенностях этого мира, полученных нами из предшествовавших его роману произведений других беллетристов» (Голос, 1877, № 6, 6(18) января). Особенное негодование Лароша вызвали сатирические портреты Калломейцева и Сипягина, которые были охарактеризованы им как «сомнительного вкуса шарж», увлекший Тургенева «за пределы всякой художественной и даже обыкновенной правды».
Вслед за Ларошем под псевдонимом «Волна» выступил на страницах «Голоса» беллетрист «Русского вестника» Б. М. Маркевич, издевательски назвавший «Новь» «огромным романом», наполненным «всякими современными повивальными бабками и тупицами из кадетов». В новом романе Тургенева он усматривал стремление автора к дешевой популярности и не без злорадства утверждал, что «Тургенев сослужил России всю службу, какую он мог сослужить ей. Почтим его за это душевною благодарностью, а из русских пророков он еще с „Дыма“ вышел» (там же, № 9, 9(21) января). После появления в печати второй половины романа Маркевич в том же «Голосе» обвинял Тургенева в «беспощадности к матушке Руси православной», что, по его мнению, сказалось в рассуждениях Паклина, а еще раньше — в речах Потугина. Процитировав из заключительной главы романа высказывания Паклина о неурядицах русской действительности, Маркевич напоминал демагогически: «Помните, что говорит про родину свою Потугин в „Дыме“?
„— Я ее страстно люблю — и страстно ненавижу!.. “ У Паклина — Потугина „Нови“ <…> осталась уже, как кажется, только вторая часть этой profession de foi…» (там же, № 36, 5(17) февраля).
Аналогичным образом была встречена «Новь» в реакционном издании кн. В. П. Мещерского — журнале-газете «Гражданин». Предвосхищая злопыхательские суждения о «Нови» в катковском «Русском вестнике», В. Оль, автор первой статьи о романе в журнале «Гражданин», писал, что изображаемые Тургеневым нигилисты «уже порядочно надоели»; что «в свое время они сыграли свою посильную роль, но теперь окончательно вышли из моды» («Новые главы „Анны Карениной“ и первая часть „Нови“». — Гражданин, 1877, 30 января (11 февраля), № 4). Подвергая критике тургеневские приемы изображения народнической молодежи и ее антагонистов, Сипягина и Калломейцева, автор этой статьи писал: «Краски, которыми автор очерчивает людей двух направлений, далеко не равны по своей силе. На деятелей смотрится со стороны положительной, хотя и признаются некоторые их слабости, а на консерваторов исключительно со стороны отрицательной. Мы невольно удивляемся, как <…> Тургенев мог остановиться на подобном приеме, уже давно практикуемом нашими тенденциозными романистами».
В «Дневнике» князя В. П. Мещерского вторая часть романа была охарактеризована еще резче — как «гадость» и «мерзость», а сам Тургенев представлен человеком, лишенным чувства патриотизма. Так, например, имея в виду неждановское стихотворение «Сон», Мещерский отмечал: «…Написал оное сам Тургенев. Это его мысль по возвращении из России домой в Баден <…> И оттого-то так омерзительно это стихотворение <…> Для Тургенева русского это отвратительно. Для Тургенева Бадена и Парижа — это понятно» (Гражданин, 1877, № 5, 7(19) февраля, с. 142, 143).
В изданиях либеральной окраски суждения о «Нови» отличались большей сдержанностью лишь по форме. В. П. Буренин, выступивший в газете «Новое время» со статьей «Новый роман И. С. Тургенева» (подписана псевдонимом Тор), находил, что роман «в первой его части далеко не представляет свежести, силы и художественной определенности прежних крупнейших произведений знаменитого беллетриста <…> в новом произведении г. Тургенев с большим старанием и искусством подражает самому себе» (Новое время, 1877, № 308, 6(18) января). Не отрицая отдельных удач романиста, к которым относил изображение Сипягина и Марианны, Буренин вместе с тем отмечал, что главная фигура, Соломин, «не вытанцевалась у г. Тургенева и в ней очень мало жизненных черт». Следующая статья Буренина — Тора, посвященная второй части романа, была снабжена многозначительным эпиграфом из Лермонтова: «Я кончил — и в душе невольное сомненье». Здесь Буренин писал: «…роман знаменитого писателя представляет собою частью настоящую художественную правду, а частью ловкую подделку» (Новое время, 1877, № 337, 4(16) февраля. «Литературные очерки. „Новь“ И. С. Тургенева», с. 1).
Газета «Русское обозрение» восприняла «Новь» как не имеющий никакого общественного значения и к тому же запоздалый отклик на нечаевское дело. Явления вроде нечаевщины, — отмечал М. Л. Песковский в статье «Ложные идеи, ходульные герои и типы русской жизни», — «до того мелки, ничтожны, просто глупы, что невозможно даже придавать им политический характер, невозможно считать их общественными явлениями в обширном смысле». Поведение тургеневских героев определялось в этой статье как «детская игра в революцию» (Рус Обозр, 1877, № 2, 8(20) января, с. 14, 16).
Отрицательные оценки романа, высказанные в момент появления его первой части, как правило, приобретали еще более суровый оттенок после ознакомления с романом в целом. Так, В. В. Марков, критик газеты «С.-Петербургские ведомости», в статье «Новый роман И. С. Тургенева» сначала весьма осторожно упрекал Тургенева лишь в связи с образом Нежданова, квалифицируя этот последний как «новое воспроизведение русско-гамлетовского типа», едва ли уместное в изменившихся общественно-политических условиях (СПб Вед, 1877, № 6, 6(18) января). Спустя месяц тот же Марков писал: «В художественном отношении роман — решительно слаб и бледен; почти всё отзывается в нем деланностью, искусственностью <…> недостатки формы не искупаются в нем интересом или новизною идеи, положенной в его основание» (там же, № 34, 3(15) февраля). «Общий вывод о последнем романе Тургенева», предложенный читателям в третьей статье Маркова, был уже безоговорочно отрицательным. «Тургенев сказал свое слово, но в нем нет озарения, какого многие ожидали, — отмечал критик. — <…> Тургенев обманул общие ожидания, как художник, так как в романе его нет ни богатства поэтических красок, ни рельефности и правды характеров, ни даже увлекательного, живого рассказа…» Возвращаясь к характеристике Нежданова, Марков уже без всяких оговорок расценивал изображение этого героя как «новую вариацию устарелого типа сороковых годов», как «самоподражание», которое «вышло неудачным, да и слишком несвоевременным». Столь же категоричными и суровыми были суждения критика о других главных героях романа. Анализируя образ Соломина, критик утверждал, что это «лицо еще более придуманное и деланное, нежели <…> личность Марианны <…> Этот мнимый представитель новой России, — продолжал Марков, — лишен плоти и крови и неуловим для нас как призрак, как тень». В заключение своего отзыва Марков писал о Тургеневе: «Художественные его силы, по-видимому, упали; наблюдения его над русским обществом оказываются или поверхностными, или запоздалыми» (там же, № 43, 12(24) февраля).
Не менее отрицательным было отношение к роману в журнале «Пчела», где творческая неудача, якобы постигшая Тургенева, объяснялась его долгим пребыванием за границей, лишившим писателя возможности непосредственного и глубокого изучения русской действительности. В заключительной части «Журнальных заметок» о «Нови» (автор — В. Чуйко) об этом говорилось прямо: «Вся „Новь“, выступающая в романе, очевидно, не была наблюдаема, или круг наблюдений был до крайности сужен: до такой степени фигуры этих молодых людей бледны, не типичны, фальшивы не только в концепции, но и в выполнении; язык, которым они говорят, не их язык; обстановка, в которой они живут, не их обстановка; характеры не поняты, искажены» (Пчела, 1877, № 5, 30 января (11 февраля), с. 74).
В газете «Русский мир», поместившей статью о романе лишь после выхода в свет второй его части, «Новь» пренебрежительно называлась «длинным фельетоном», свидетельствующим о полном отказе Тургенева от художественного творчества. Осуждая буквально всех героев романа, анонимный автор «Русского мира» с особой неприязнью отнесся к попытке Тургенева нарисовать в лице Соломина образ положительного общественного деятеля. Видя в Соломине тип преуспевающего самодовольного буржуа, «попросту говоря, кулака и маклака», неизвестно по какой причине «сочувствующего хождению в народ», критик вопрошал: «Ликовать ли нам, что нашим детям предстоит попасть в загребистые лапы Соломиных? <…> если бы действительно русская жизнь подготовляла в будущем господство Соломиных, тогда… тогда лучше в Камчатку уйти!» (Рус Мир, 1877, № 35, 6(18) февраля. Подписано буквой W).
В потоке отрицательных суждений о «Нови» лишь изредка мелькали отдельные положительные отзывы. Так, в художественно-юмористическом журнале «Стрекоза» анонимный автор фельетона «Всякие злобы дня»[140], отвергая критику «Голоса», расценивал «Новь» как «еще один роскошный подарок» Тургенева русской литературе. В том же номере «Стрекозы», явно с полемической целью, был напечатан отрывок о Фимушке и Фомушке, сопровождавшийся следующим редакционным примечанием: «Мы позволяем себе заимствовать эту бесподобную главу из читаемой в настоящее время всею Россией „Нови“. В ней — чудесная тургеневская теплота идет рука об руку с чисто гоголевским комизмом» (Стрекоза, 1877, № 3, 16(28) января, с. 2–3).
Более интересным и глубоким был положительный отзыв о «Нови» в органе народнической окраски, газете «Неделя», отметившей в статье «Письма провинциального читателя», что роман проникнут «теплой, отеческой любовью к молодому поколению». Критик «Недели» указывал на «поистине трагическое положение» Нежданова и восхищался образом Марианны. «В идеальном сонме тургеневских женских типов, — писал он, — она займет <…>, может быть, самое видное место <…> Марианна — это та же Елена <…> которая нашла своего Инсарова в России». Вместе с тем, касаясь пока еще неясного вопроса об отношении к роману со стороны широких кругов демократически настроенной молодежи, критик писал: «Но если на кого произведет сильное впечатление новый роман г. Тургенева, так это именно на ту самую „Новь“, которую он воспроизводит, — и впечатление это будет благотворное, отрезвляющее, но не убивающее ничего хорошего, и вместе с тем впечатление тяжелое, грустное и томительное <…> Потому что новый роман Тургенева, по-видимому, обманет общее ожидание видеть в нем прямой ответ на вопрос „Что же делать? “ в образе „положительного героя“. Ни Соломин, сам выжидающий и высматривающий, ни тем более Нежданов — не годятся в такие герои» (Неделя, 1877, № 3, 16(28) января, с. 108–110).
Оба отзыва являлись первой попыткой изменить общественное мнение в пользу Тургенева, но они не достигли своей цели, и брань, по выражению одного из современников, вновь «посыпалась crescendo».
Тургенев с самого начала не возлагал надежд на критику в «толстых» журналах. Действительность вскоре оправдала его мрачные предчувствия. Критические статьи о романе, появившиеся почти одновременно в катковском «Русском вестнике» и в журналах демократического направления — «Отечественных записках» и «Деле», оказались в равной мере, хотя и в разных отношениях, неблагоприятными для писателя. Реакционный критик «Русского вестника» В. Г. Авсеенко писал в статье «„Новь“ И. С. Тургенева»: «Это опять роман о нигилизме. Ни современнее, ни важнее нигилизма г. Тургенев, очевидно, ничего не знает в русской жизни <…> Из бурного потока, готовившегося затопить Русь, нигилизм давно уже превратился в мутный ручей, пробирающийся где-то в стороне от главного течения жизни; а г. Тургеневу, очевидно, до сих пор он представляется большим руслом, центром, в который замкнулась русская жизнь и от которого зависит ее дальнейшее направление» (Рус Вестн, 1877, № 2, с. 909, 908). Напоминая о неудачной демонстрации студентов на Казанской площади в Петербурге, почти совпавшей с появлением в свет тургеневского романа, Авсеенко отмечал не без злорадства, что в данном случае судьбе «угодно было ядовито подшутить над маститым романистом <…> лягушка, хвалившаяся раздуться с вола, давно уже лопнула, а г. Тургенев из своего прекрасного далека всё еще ждет, когда она сделается волом и запряжется в <…> „глубоко забирающий плуг“» (там же, с. 910).
Написанная с позиций, непримиримо враждебных освободительному движению, статья Авсеенко изобиловала выпадами против Тургенева в связи с серьезной постановкой в его романе проблемы народничества и разоблачением представителей охранительного лагеря. Подобно критикам из «Голоса», «Гражданина» и «Русского мира», Авсеенко обвинял Тургенева за «фельетонно-памфлетный характер» «Нови», который, по его словам, делал этот роман, как и «Дым», произведением, «чуждым условиям и задачам художественного создания» (там же, с. 941).
Демократические журналы обвиняли Тургенева в поверхностном отношении к избранной теме. По мнению Н. К. Михайловского, автора статьи о «Нови» в «Отечественных записках», это отношение граничило с легкомыслием и даже недобросовестностью. Отмечая всеобщий интерес к народническому движению, Михайловский писал: «Политические процессы следуют один за другим <…> Все хотят знать, в чем же дело? Где причины этих революционных попыток? <…> ищут корня дела, его общественных причин <…> Естественно было бы ждать чего-нибудь подобного и от романа г. Тургенева. К сожалению, это не вошло в его задачу <…> вследствие этого его роман в значительной степени утрачивает свой raison d’être» («Записки профана». — Отеч Зап, 1877, № 2, с. 316–317). Маркелова, уверял критик, «толкнули на дорогу революции» только «личные неудачи», а «единственным источником революционного пыла Нежданова оказывается его двусмысленное общественное положение». «Всё дело, по-видимому, в том, — указывал Михайловский, — что Нежданов — незаконный сын вельможи и очень этим тяготится». «Таким образом, — резюмировал критик, — общественное явление сведено у г. Тургенева к разнообразным мелким, личным причинам» и в этом, — добавлял он, — «основная фальшь романа» (там же, с. 317–320). Односторонность такого рода оценок отражала настроения убежденных народников, демократическое чувство которых было оскорблено скептическим отношением писателя к народническим идеалам и еще более — к формам их освободительной борьбы. «Мы видим, что люди гибнут, — писал по этому поводу Михайловский. — Мы хотим знать, откуда у них берется вера, где источник силы этой веры? Является г. Тургенев и <…> всё наше внимание сосредоточивает на душевных муках человека неверующего, случайно попавшего в водоворот! <…> Вместо того чтобы просто и скромно пополнить свою коллекцию гамлетиков — гамлетиком-революционером, он посадил его в передний угол целого политического романа с многозначительным эпиграфом» (там же, с. 323).
Не встретил сочувствия у Михайловского и образ Соломина. «Соломин берется всем советовать, — отмечал критик. — <…> Но ведь, чтобы советовать, надо знать дело, а г. Тургенев его не знает, следовательно, и подсказать Соломину может только очень немногое. Оттого и туманна фигура Соломина и даже совершенно неправдоподобна» (там же, с. 324). В заключение Михайловский упрекал Тургенева за «легкомысленное желание подать свой голос в чужом для него деле» (там же, с. 325).
Журнал «Дело» посвятил «Нови» большую, растянувшуюся на три книжки, статью П. Н. Ткачева «Уравновешенные души» (подписана псевдонимом П. Никитин). Задетый прежде всего образами Остродумова и Машуриной, возникшими в творческом сознании Тургенева под воздействием нечаевского процесса, Ткачев настаивал на том, что в изображении этих героев «нет ни крупицы художественной правды» (Дело, 1877, № 2, с. 290). Впрочем, не менее суровую оценку получили у Ткачева и центральные образы романа — Нежданов, Марианна и Соломин. Ткачев не соглашался с презрительной характеристикой Нежданова, высказанной в статье Михайловского, однако в конечном итоге его отношение к Нежданову в принципе мало чем отличалось от точки зрения критика «Отечественных записок». Подобно Михайловскому, Ткачев отмечал духовную близость Нежданова с лишними людьми, считая эту близость главной причиной неспособности тургеневского героя найти свое место в народническом движении, и обвинял Тургенева в создании нетипичного образа. «„Благотворное зерно“ новых идей, — утверждал Ткачев, — упало <…> на почву, много раз уже вспаханную и засеянную <…> и как ни глубоко внедрилось это зерно в „старую почву“, оно не нашло и не могло найти в ней всех элементов, необходимых для своего полного развития» (там же, № 3, с. 98).
Ткачеву принадлежала беспримерная по резкости характеристика Марианны. «Героиня, которая становится „человеком идеи“ после первого разговора с возлюбленным и которая в то же время не знает, что ей нужно делать <…> разве это не самая заурядная и ограниченная барышня? — спрашивал критик. — Из каких это забытых институтских архивов извлек г. Тургенев этот курьезный экземпляр милого недоросля в кисейном платье, вдруг ни с того ни с сего воспылавшего и верой и любовью к „святому делу? “» (там же, с. 106–107). «Неждановы и Марианны — это уже тип отживший, сходящий со сцены», — утверждал далее Ткачев (там же, с. 109). Но самым жестоким нападкам Ткачева подвергся Соломин, в настроениях которого критик не обнаружил ни одной черты, близкой революционному народничеству семидесятых годов. Ставя Соломина в один ряд с поборниками теории «малых дел» — Волгиным из романа Летнева (псевдоним А. А. Лачиновой) «Бешеная лощина» и Суровцевым из романа Е. Л. Маркова «Черноземные поля», Ткачев писал: «Их общий девиз: „шаг за шагом, потихоньку — помаленьку“» (там же, с. 111). Вслед за критиком газеты «Русский мир» (см. выше) он усматривал в людях соломинского типа склонность к буржуазному предпринимательству на западноевропейский лад. «Это герои западноевропейской буржуазии, но не русского разночинства, — утверждал Ткачев, — это самые заурядные эгоисты, свободные от всяких идеалов, вечно пекущиеся прежде всего о собственной своей рубахе» (там же, № 4, с. 57, 60).
Отрицательное отношение к «Нови» в ряде газет и журналов заставило активизироваться литераторов из ближайшего окружения Тургенева. В мартовской книжке «Вестника Европы» за 1877 г. в его защиту появились сразу две заметки, отражавшие мнение редакции этого журнала: «Новый роман И. С. Тургенева как страница из истории нашего века» и «Историческая справка. По поводу тургеневской „Нови“». В первой из них отмечалось: «…никогда еще г. Тургенев не писал произведения, в котором идеи автора выступили бы столь ясно <…> Здесь уже нет ни малейшего повода к недоразумениям, как в „Отцах и детях“ и „Дыме“. Прочтя „Новь“, вы совершенно определенно видите, на какие симптомы хотел указать писатель и какое он придает им значение. В этой определительности <…> высказанности почти до конца — характерное отличие нынешнего произведения г. Тургенева от всех предшествующих — и в его пользу» (BE, 1877, № 3, отдел «Внутреннее обозрение», с. 410). Указывая далее на «недостаточную чувствительность <…> нашей критики к громадной общественной заслуге нового произведения», автор заметки, — по всей вероятности, Л. Н. Полонский, — приходил к такому общему выводу: «Для нас <…> роман г. Тургенева интересен прежде всего как любопытнейшая страница современной истории, весьма поучительная для желающих учиться, весьма искренняя для тех, кто дорожит правдой и любит слушать ее» (там же, с. 414–415).
Во второй полемической заметке, написанной самим М. М. Стасюлевичем, первоначальный неуспех «Нови» сравнивался с судьбой «Ревизора». «Времена изменились, — отмечал Стасюлевич, — но нравы те же, и те же толки после „Ревизора“, какие мы встретили теперь после „Нови“». Процитировав заключительную часть гоголевского «Театрального разъезда…», Стасюлевич продолжал: «Все это как будто писано вчера и очень напоминает, местами дословно, критические толки о новом романе Тургенева. Гоголь сам сознавался <…> что „Ревизор“ испытал „фиаско“; в этом же уверил нас на днях и „Голос“, после выхода второй части „Нови“. Бывают, видно, различные фиаско» (там же, с. 465–467).
«Историческая справка» Стасюлевича имела свое уязвимое место, удар по которому последовал незамедлительно. В очередной статье о романе Тургенева В. П. Буренин напоминал, что «Ревизор» вызвал негодование критики булгаринского направления, между тем как «Новью» остались «недовольны не одни только консерваторы известного пошиба, огорченные сатирическим отношением автора к гг. Сипягиным и Калломейцевым, но и люди других фракций, которым совершенно чуждо подобное огорчение» (Новое время, 1877, № 385, 13(25) марта). Вместе с тем Буренин утверждал, что Тургенев «не нуждается» в специальной защите редакции «Вестника Европы», так как «его роман, при всех недостатках <…> полон таких отдельных художественных мотивов, таких тонких и метких „заметок“ о русской современной действительности, что несомненно представляет явление очень крупное и веское в нашей беллетристике» (там же). Это неожиданное заявление Буренина, перед тем судившего о «Нови» пренебрежительно, явилось одним из характерных свидетельств перелома, наметившегося в отношении критики (прежде всего либеральной) к роману Тургенева. Так, почти одновременно с Бурениным радикально изменил свою первоначальную точку зрения на роман Тургенева М. Л. Песковский, критик еженедельника «Русское обозрение». «Большинство критиков, — констатировал теперь Песковский, — произнесли уже слишком жесткий приговор о „Нови“ <…> Это положительно неверно» (Рус Обозр, 1877, № 3 и 4, 12 (24) марта, с. 28). Либерально настроенному Песковскому явно импонировали постепеновские идеалы Соломина, прояснившиеся для него вполне только после ознакомления со второй частью романа. «Такой мотив романа, — с удовлетворением отмечал критик, — совершенно новь в русской беллетристике и публицистике. Если он и затрагивался прежде, то далеко не так решительно, резко и характерно, как сделал это И. С. Тургенев» (там же). Всячески превознося постепеновство Соломина как единственно плодотворный способ легального «хождения в народ», с проповедью труда и образования, но без мысли о революции «с помощью физической силы», Песковский в конечном итоге отзывался о «Нови» как о произведении «верном и глубоком по основной своей мысли», полном «истинно публицистического значения» (там же, с. 30, 28). Несколькими днями раньше в еженедельной газете «Наш век» появился анонимный фельетон «Новь и старь», восхвалявший смелость, с которой «автор осужденного Петербургом романа <…> показал новый фазис русской действительности» и вынес «приговор суровый и беспощадный <…> всему безыдейному и злобно ретроградному» (Наш век, 1877, № 6, 6 (18) марта). В это же время газета «Биржевые ведомости» напечатала фельетон «Наброски и недомолвки», часть которого, под заглавием «Большая выставка бессмыслиц в „Русском вестнике“», была посвящена саркастической интерпретации оценок «Нови» в статье Авсеенко. «Конечно, трудно было думать и ожидать, чтобы „валеты“ катковской школы отнеслись к роману иначе, чем с пронзительным гиком и посвистом доезжачих, — писал критик этой газеты (И. Ф. Василевский, подписавший свой фельетон псевдонимом „Буква“). — Ведь „сам Болеслав“, излюбленный брат их „по духу“, фигурирует у Тургенева в бесподобной, эпизодической, несколько раз упоминаемой Калломейцевым личности Ladislas’a, a Сипягины всегда служили верховными кумирами для сотрудников „Русского вестника“…» (Биржевые ведомости, 1877, № 70, 13(25) марта).
Ободренный такого рода суждениями о «Нови», Тургенев наконец согласился с редактором «Вестника Европы», пунктуально сообщавшим ему в Париж сведения о ходе журнальной полемики вокруг романа: «Реакция в пользу „Нови“ действительно началась» (см. письмо Тургенева к Стасюлевичу от 4(16) апреля 1877 г.).
Усилению «реакции в пользу „Нови“» в значительной степени способствовало оглашение материалов судебного следствия над народниками-пропагандистами на так называемом «процессе пятидесяти», длившемся, с 21 февраля по 14 марта ст. ст. 1877 г. Подробный отчет о нем, опубликованный в «Правительственном вестнике» и перепечатанный затем крупнейшими газетами, воспринимался в обществе как веское подтверждение правдивого изображения народничества в тургеневском романе. Многие современники Тургенева, в том числе и его литературные противники, поражались сходством сцен романа, рисующих «хождение в народ», с показаниями революционеров о своей жизни и деятельности в крестьянской среде. За несколько дней до начала процесса, находясь под впечатлением слухов о нем, В. М. Гаршин писал Е. С. Гаршиной: «Прочли ли вы „Новь“? Вот Ив<ан> Серг<еевич> на старости лет тряхнул стариною. Что за прелесть! Я не понимаю только, как можно было, живя постоянно не в России, так гениально угадать всё это»[141]. В сущности о том же писал М. М. Стасюлевичу из Баден-Бадена П. В. Анненков: «Читаем мы здесь процесс наших пропагандистов и не можем не изумляться тому, что Тургенев угадал заранее их ходы и приемы. Вот уж подлинно vates, так, кажется, звали пророков по-латыни» (Стасюлевич, т. 3, с. 340). Примечательна также характеристика «Нови» в письме артиста М. И. Писарева к писателю Ф. Д. Нефедову (1 октября ст. ст. 1877 г.). М. И. Писарев сетовал на «публику и прессу», осудившую Тургенева «несмотря на то, что почти одновременно с романом „Новь“ во всех газетах печатался стенографический отчет „Дела 50 пропагандистов“, разбираемого в Петербурге <…> где герои тургеневского романа в живых образах, воочию, без всяких художественных прикрас и измышлений, предстали перед глазами той же почтеннейшей публики. Странно, — продолжал Писарев, — но сходство романа с делом 50-ти так бьет в глаза, что, явись роман позже, его непременно сочли бы заимствованным из судебного процесса. Но этот плагиат (только случайный) — конечно, всего громче говорит в пользу автора „Нови“…»[142]. М. И. Писарев, по-видимому, не знал о том, что мысль о заимствовании Тургеневым материалов «процесса пятидесяти» для создания своего романа высказывалась, и притом в недвусмысленно серьезной форме, еще в марте 1877 г. Она принадлежала критику В. В. Маркову, который писал о «Нови» в газете «С.-Петербургские ведомости»: «Многие черты и подробности, которые казались произвольными и придуманными, как, например, водевильные переодевания готовящихся идти в „народ“, их образ жизни в качестве „опростелых“ <…> их революционная агитация среди народа и т. д. взяты целиком из действительности и прямо воспроизводят факты процесса <…> Политическое дело, обнаруженное правительственными властями еще два года тому назад, было случайным, непредвиденным обстоятельством, которым автор ловко воспользовался для своего романа, получившего через это существенный интерес» (СПб Вед, 1877, № 71, 12 (24) марта). Именно под влиянием «процесса пятидесяти» Марков смягчил свои прежние, чрезмерно суровые суждения о «Нови». В том же номере газеты «С.-Петербургские ведомости» он вынужден был признать: «…оказывается, что, с точки зрения животрепещущей современности, Тургенев не промахнулся, рисуя нам революционных пропагандистов <…> общественное значение за романом остается бесспорно». Схожесть фактических и психологических данных процесса с тургеневским романом порождала в иных случаях почти анекдотические курьезы в их интерпретации. Газета «Неделя» писала по этому поводу в анонимной статье «Запоздалый отчет»: «Начался политический процесс, и действующие лица романа до такой степени слились с действующими лицами процесса, что петербургский корреспондент одной немецкой газеты серьезно их перепутал и, давая отчет о романе, наполнил его именами подсудимых: в романе, говорит, главные лица Любатович, Фигнер и т. д.». (Неделя, 1877, № 12, 20 марта ст. ст., с. 429).
«Процесс пятидесяти» в значительной степени нейтрализовал одно из важнейших обвинений, предъявленных Тургеневу современной критикой и, в частности, Н. К. Михайловским. Он показал, что гамлетизм Нежданова, расценивавшийся этими критиками как запоздалый рецидив сороковых годов, как показатель творческого оскудения Тургенева, вынужденного якобы бессильно повторять самого себя, являлся чертой, характеризующей настроения отнюдь не единичных представителей раннего народничества[143].
Среди положительных оценок романа Тургенева, появившихся после «процесса пятидесяти», особое место занимает статья С. К. Брюлловой. Направленная против реакционной политики тогдашнего русского правительства, статья не могла быть напечатана в России и предназначалась для заграничного издания. Но этому помешала неожиданная смерть Брюлловой[144].
Противопоставляя «Новь» «Бесам» Достоевского и «Обрыву» Гончарова — романам, в которых нигилисты изображались «в самом непривлекательном виде», Брюллова подчеркивала «политическую честность Тургенева, доведенную до щепетильности <…> Россия вспомнит это когда-нибудь с благодарностью, вспомнит, что <…> он первый отделил личный, нравственный характер народников от их политических задач и приемов и, представив их честными, благородными людьми, героями, плюнул в лицо нашим охранителям» (Лит Насл, т. 76, с. 302, 315). В значительной своей части статья Брюлловой являлась апологией соломинского постепеновства «снизу» и напоминала отдельными формулировками собственные тургеневские программные суждения об этом герое, высказанные в известном письме к А. П. Философовой от 11(23) сентября 1874 г. Однако в оценках возможной роли людей соломинского типа в будущем социально-политическом развитии России Брюллова шла гораздо дальше автора «Нови».
Так, например, она писала: «Когда на десять русских придется шесть Соломиных, существующий порядок вещей станет невозможным, и если правительство опоздает реформою, Соломин XX века и его ученик, плутоватый, сметливый и энергичный Павел сознательно, трезво возьмутся за топор. Он не выпадет из их рук, им не нужно будет переодеваться: народ их и без того будет знать, потому они сами — народ. Соломины будут не вожаки, а рядовые революции, которая и возможна — то будет только тогда, когда у ней окажутся такие рядовые» (там же, с. 314–315).
В своей статье Брюллова успешно полемизировала с Михайловским. Явно намекая на его «Записки профана», она писала: «Тургенева упрекают и в том, что он не показал нам raison d’être ходителей в народ, не показал, из чего и как они возникли <…> Но <…> мог ли он это сделать? Во-первых, для этого он должен был бы захватить очень далеко и сказать много такого, за что бы его роман не увидел света; во-вторых, изобразив Сипягина и Калломейцева, он вместе изобразил направление нашего правительства, в котором эти люди играют первую скрипку и создают порядки, вызывающие революционное брожение. В первой сцене слегка намечены некоторые черты этого порядка» (там же, с. 305).
Полемизируя с Михайловским, Брюллова возражала той части народнической молодежи, которая находила, что Тургенев был несправедлив к ней, «оставив без внимания лучшие экземпляры, соединяющие большой ум, большое образование с твердостью воли» (см. там же, с. 304). Имея в виду такого рода упреки Тургеневу, Брюллова добавляла: «Это говорится под сурдинку и, может, выскажется разве в заграничных изданиях» (там же). Это предположение вскоре подтвердилось. Так, самый яркий представитель молодой революционно-народнической эмиграции, Г. А. Лопатин, писал о Тургеневе и его романе в предисловии к сборнику «Из-за решетки»: «Даже такие художники-джентльмены, как Ив. С. Тургенев <…> посодействовали своими трудами искажению, нашего „мученика правды ради“ в глазах нашего общества. Частью недостаток знакомства с последним движением и его представителями, частью условия нашей подневольной прессы принудили даже его избрать своими героями наименьше характерные и многочисленные типы и заставить их действовать самым несообразным, чтобы не сказать смешным, образом…» Далее Лопатин недвусмысленно упрекал Тургенева за «сосредоточение внимания» в «Нови» «на личностях слабых, неумелых, наивных, непрактичных», что привело к «полному исключению личностей умных, понимающих, последовательных, энергичных, деятельных и практичных» («Из-за решетки». Сборник стихотворений русских заключенников по политическим причинам в период 1873-77 гг., осужденных а ожидающих «суда». Женева, 1877, с. XV–XIX)[145]. Приблизительно такого же взгляда на роман Тургенева придерживались молодые публицисты народнического направления С. Н. Кривенко и Н. С. Русанов, выражавшие мнения о «Нови» литераторов-народников, издававших журнал «Русское богатство». Первый в беседе с Тургеневым (1879 г.) заявил, что все действующие лица романа, кроме Соломина, представляются ему «ниже обыкновенного умственного уровня» (Из литературных воспоминаний. — ИВ, 1890, № 2, с. 278); второй, имея в виду революционеров-семидесятников, отмечал впоследствии в своей статье «Из литературных воспоминаний»: «Именно потому, что в их среде большинство составляли не Неждановы, а люди сильного ума и удивительной энергии, политическое движение в России приняло к концу семидесятых годов небывалые размеры» (Былое, 1906, № 12, с. 40).
Однако не вся народническая молодежь судила о «Нови» таким образом. М. П. Драгоманов, переславший Тургеневу сборник «Из-за решетки», в котором было напечатано цитированное выше предисловие Лопатина, отмечал в то же время в одном из писем к писателю, что «в молодой женевской русской эмиграции» он знает «людей, которые остались вовсе не недовольны „Новью“» (Революционеры-семидесятники, с. 162). Это наблюдение Драгоманова, относящееся к 1877 г., подтверждается брошюрой Ф. Алисова «Несколько слов о романе „Новь“», вышедшей в том же году в Женеве. Алисов писал, что «все лица молодого поколения», изображенные в романе Тургенева, «заслуживают не только глубочайшего участья, но и глубочайшего уважения». В характерах Маркелова и Машуриной Алисов отмечал способность к самопожертвованию, Нежданову отдавал должное за умение «честно выйти из заколдованного для него круга», а Соломина и Марианну прямо называл «носителями судеб будущего». Характерна также следующая многозначительная реплика Алисова, свидетельствующая о том, что некоторые народники все-таки чувствовали в настроениях постепеновца Соломина нечто родственное своим социально-политическим идеалам: «Не будь цензуры, — отмечал Алисов, — мы потребовали бы, чтобы Соломин заговорил вполне» (см. названную брошюру, с. 5–6, 8).
Что касается революционеров старшего поколения, то они, указывая на отдельные недостатки тургеневского романа, обусловленные по преимуществу объективными причинами, в целом оценивали его высоко. П. А. Кропоткин отмечал, что «Новь» дает не вполне «правильное понятие» о революционном движении, так как Тургенев в 1876 г. еще не мог знать многих фактов о героической деятельности народников. И все же несмотря на это Тургенев со своим «обычным удивительным чутьем подметил», по определению Кропоткина, «наиболее выдающиеся черты движения <…> он понял две характерные черты самой ранней фазы этого движения, а именно: непонимание агитаторами крестьянства, вернее — характерную неспособность большинства ранних деятелей движения понять русского мужика, вследствие особенностей их фальшивого литературного, исторического и социального воспитания, — и, с другой стороны, — их гамлетизм, отсутствие решительности, или, вернее, „волю, блекнущую и болеющую, покрываясь бледностью мысли“, которая действительно характеризовала начало движения семидесятых годов. Если бы Тургенев писал эту повесть несколькими годами позже, он, наверное, отметил бы появление нового типа людей действия, т. е. новое видоизменение базаровского и инсаровского типа, возраставшего по мере того как движение росло в ширину и в глубину. Он уже успел угадать этот тип даже сквозь сухие официальные отчеты о процессе ста девяноста трех, и в 1878 году он просил меня рассказать ему всё, что я знал о Мышкине, который был одной из наиболее могучих личностей этого процесса» (Кропоткин П. А. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907, с. 115–116).
П. Л. Лавров, находившийся в это время в эмиграции, посвятил «Нови» специальную статью, заказанную лондонским журналом «Атенеум» («Nov΄ by Ivan Tourguénief». — The Athenaeum, 1877, № 2573, 17 февраля, с. 217–218). Наиболее существенные выдержки из этой статьи были включены впоследствии в статью Лаврова «И. С. Тургенев и развитие русского общества», напечатанную в «Вестнике Народной воли», 1884, № 2. Подобно Лопатину и Кропоткину, Лавров отмечал, что «Новь» представляет собою «неполную картину» народнического движения, так как «в революционной партии были не одни Машурины, Остродумовы и Неждановы <…> что если бы революционная партия состояла в это время только из тех личностей, которых нарисовал Тургенев, то история России последних десяти лет была бы невозможна». Тем не менее «господствующее впечатление», произведенное «Новью», заключалось, по определению Лаврова, в том, что «наблюдатель-художник был живо поражен важностью революционного движения среди русской молодежи. Группа, составляющая центр всего рассказа и привлекающая симпатии читателя, несмотря на свои недостатки, это — группа молодых людей, глубокие убеждения которых сделали их врагами порядка вещей, существующего в России. Они живут своим трудом; они горды своей бедностью <…> они хотят „служить“ народу, подавленному господствующими классами; они хотят для него действительной свободы; они хотят поднять его против существующего строя… Личности этой центральной группы представляют весьма различные типы и различаются еще более между собою способностями, умом, но всех их характеризует одна общая черта <…> вызывающая к ним любовь и уважение <…> Эта черта заключается в том, что они суть представители иной, высшей нравственности <…> которая убивает всякий эгоизм, всякое личное вожделение, придает людям характер искренности и делает их способными на все жертвы для класса несчастных и обездоленных» (Революционеры-семидесятники, с. 33–34, 36). Полный перевод на русский язык статьи П. Л. Лаврова см. в издании: Лит Насл, т. 76, с. 197–207.
К 1883 году настороженное, а временами и враждебное отношение к Тургеневу и его роману, высказывавшееся неоднократно в широких слоях народнической молодежи, почти изгладилось. Об этом свидетельствует написанная П. Ф. Якубовичем прокламация, выпущенная народовольцами в день похорон писателя. В ней отмечалось: «Глубокое чувство сердечной боли, проникающее „Новь“ и замаскированное местами тонкой иронией, не уменьшает нашей любви к Тургеневу. Мы ведь знаем, что эта ирония не ирония нововременского или катковского лагеря, а сердца любившего и болевшего за молодежь. Да к тому же, не с подобной ли же иронией относимся теперь сами мы к движению семидесятых годов, в котором, несмотря на его несомненную искренность, страстность и героическую самоотверженность, действительно было много наивного?» (Революционеры-семидесятники, с. 7). Далее в прокламации говорилось о том, что Тургенев, несмотря на свою принадлежность к лагерю либералов, «служил русской революции сердечным смыслом своих произведений, что он любил революционную молодежь, признавал ее „святой“ и самоотверженной» (там же, с. 8).
Двумя годами позднее реализм Тургенева в «Нови» был подчеркнут выдающимся деятелем немецкого и международного рабочего движения Августом Бебелем. В статье «Идеалистический роман», посвященной Н. Г. Чернышевскому, А. Бебель отмечал: «Тот, кто запечатлевает типические черты внешней и внутренней жизни современного человека, всегда поучителен, а поэтому интересен и полезен». Сравнивая затем художественный метод Тургенева с натуралистически ограниченной манерой Золя, А. Бебель продолжал: «Золя во многих своих произведениях дает материал для обобщенного представления об окружающей его среде; другие писатели, умеющие лучше отделять существенное от несущественного, дают и самое обобщение. Таков, например, Тургенев в „Нови“, где он показывает всё современное ему русское общество» (Лит Насл, т. 67, с. 186–187).
Впоследствии «Новь» получила высокую оценку и в марксистской критике. Впрочем, и здесь трактовка романа не отличалась единством мнений. По словам В. В. Воровского, последний роман Тургенева с его центральной фигурой — типом Соломина — свидетельствовал о стремлении Тургенева «переступить» в своем творческом развитии «за черту дворянских, хотя бы и прогрессивно-дворянских интересов». «Соломин недооценен русской критикой, — отмечал Воровский. — Критика народнического лагеря считала этот тип надуманным, неестественным, ибо он не подходил к ее схеме <…> А между тем Соломин — подлинный представитель новой и молодой России, но России буржуазной, торгово-промышленной. Это — зарождавшийся в то время тип просвещенного коммерсанта, и Тургенев тонким чутьем уловил в нем прогрессивную силу, идущую на смену оскудевающему барству» (Воровский В. В. Сочинения. Л., 1931. Т. 2, с. 143–144). А. В. Луначарский писал о романе Тургенева: «„Новь“ бьет очень сильно старый мир, но в то же время беспощадно, хотя задумчиво и грустно, осуждает и народничество» (Луначарский А. В. Русская литература. М., 1947, с. 98). В интерпретации образа Соломина у Луначарского есть отличия от суждений Воровского. «Ясно, что это какой-то прообраз будущей буржуазии, умеренный и аккуратный гражданин», — писал Луначарский о Соломине. Но в то же время он утверждал, что «в таком типе, как Соломин <…> есть разные водоразделы», что в зависимости от социально-исторических условий Соломин мог «выйти и совсем на другой путь», не обязательно буржуазный. «Если мы начнем припоминать серию русских марксистов первого поколения, — писал Луначарский, — у которых марксизм был иногда убежищем, куда они удалялись, разочарованные в народническом утопизме, то увидим среди них много людей, которые напоминают Соломина <…> Он хочет схватить только то, что может схватить, но ждет большего. Перед ним расстилаются широкие горизонты» (там же, с. 97–98). Указывая на разнообразные потенциальные возможности соломинского типа, Луначарский в конце концов допускал, что в период революционных выступлений рабочего класса «из него мог бы выйти настоящий революционер» (там же, с. 98).
Сохранились высказывания о «Нови» многих писателей литераторов, современников Тургенева. Среди них наиболее примечательны отзывы Ф. М. Достоевского, M. E. Салтыкова-Щедрина. Н. А. Некрасова, Л. Н. Толстого, Н. П. Огарева и Н. С. Лескова.
Весьма сдержанный отзыв Достоевского о «Нови» был в конечном итоге обусловлен концепцией революционного движения, характерной для его романа «Бесы». «Художественное достоинство созданий Тургенева вне сомнения, — отмечал Достоевский. — Замечу лишь одно: на 92 странице романа <…> сверху страницы есть 15 или 20 строк, и в этих строках как бы концентрировалась, по-моему, вся мысль произведения, как бы выразился весь взгляд автора на свой предмет. К сожалению, этот взгляд совершенно ошибочен, и я с ним глубоко несогласен. Это несколько слов, сказанных автором по поводу одного лица романа, Соломина»[146].
В февральском и особенно в мартовском выпусках «Дневника писателя» за 1877 год Достоевский отозвался также весьма сурово о стихотворении «Сон», помещенном во второй части (см. гл. XXX) тургеневской «Нови». Однако этот отзыв не следует воспринимать буквально. Дело в том, что некоторые изображения темных сторон русской народной жизни (пьянство и апатия, им порождаемая), характерные для этого стихотворения, были как бы предвосхищены Достоевским-публицистом еще в 1873 г. Подробнее об этом см. в статье: Батюто А. И. Достоевский и Тургенев в 1860-1870-е годы (только ли «история вражды»?). — Русская литература, 1979, № 1, с. 61–63. Некоторые суждения Достоевского-публициста о реализме и идеализме в искусстве, его недовольство В. В. Стасовым и молодым И. Е. Репиным, которые презрительно отзывались о Рафаэле и его живописи, также определенным образом перекликаются с соответствующими мотивами «Нови», см. ниже реальный комментарий, с. 545, 550–551.
Отзывы о «Нови» Салтыкова-Щедрина и Некрасова отличались резкостью выражений и отражали мнение редакции «Отечественных записок». 20 января (1 февраля) 1877 г. Салтыков-Щедрин писал А. Н. Энгельгардту: «…И. С. Тургенев написал роман „Новь“, который не производит даже сенсации, а просто изумление: до такой степени он глуп» (Салтыков-Щедрин, т. 19, с. 85). В письме к П. В. Анненкову от 17 февраля (1 марта) 1877 г. Щедрин назвал «Новь» романом «в высшей степени противным и неопрятным» (там же, с. 87), а в одном из мартовских писем к тому же адресату, отвечая на замечание Анненкова о том, что «в „Нови“ сквозит двоеверие», желчно резюмировал: «никто в этом не виноват, особенно ежели это двоеверие представить себе на степени двоемаловерия» (там же, с. 89). Даже в относительно более сдержанном письме к Анненкову от 15(27) марта 1877 г., упоминая о «процессе пятидесяти», Щедрин писал всё с той же горькой укоризной по адресу Тургенева и его «Нови»: «Я на процессе не был, а говорят — были замечательные речи подсудимых. В особенности одного крестьянина Алексеева и акушерки Бардиной. По-видимому, дело идет совсем не о водевиле с переодеваньем, как полагает Ив<ан> Серг<еевич>» (там же, с. 91). Некрасову, по словам А. Н. Пыпина, «понравилась» только первая часть романа; «выводимые лица нарисованы хорошо, — отмечал Некрасов, — но 2-ая часть плоха. Тургенев не достиг своей цели. Если он хотел показать нам, что направление юнош неудовлетворительно, — он не доказал; если хотел примирить с ними других — не успел; если хотел нарисовать объективную картину — она не удалась. Все-таки люди были крупнее <…> да и хождение в народ — недосказано, оно бывало не так глупо. Вообще скажу, — не говорите только приятелям Тургенева, я их не хочу огорчать, — скверный роман, хоть я до сих пор люблю Тургенева» (Лит Насл, т. 49–50, с. 192).
Первое впечатление Л. Н. Толстого от «Нови» было также неблагоприятным для Тургенева. В марте 1877 г. Толстой писал Фету: «„Новь“ я прочел первую часть и вторую перелистывал. Не мог прочесть от скуки <…> Одно, в чем он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета, — это природа. Две-три черты, и пахнет. Этих описаний наберется 1½ страницы, и только это и есть. Описания же людей — это всё описания с описаний» (Толстой, т. 62, с. 314–315). Однако через несколько лет (в 1885 г.) Толстой изменил свою точку зрения на этот роман. Беседуя с И. М. Ивакиным о творчестве Тургенева и, в частности, о его романах, Толстой особенное предпочтение отдавал именно «Нови»; он говорил: «Лучше всего „Новь“: тут выведено что-то реальное, соответствующее жизни. А в Рудине, Лаврецком, Базарове — ничего нет: что говорит Базаров, то только разве и хорошо. Да и быть ничего не могло: ведь те движения, представителями которых являются Рудин, Лаврецкий, совершились только в умственной сфере, в поступки не переходили, оттого-то и не могли дать содержание художественному произведению, тогда как „Новь“ могла» (Лит Насл, т. 69, кн. 2, с. 50).
Среди писательских суждений о «Нови» безоговорочно положительными были только отзывы Огарева и Лескова. Огарев, получивший экземпляр «Нови» от кого-то из общих с Тургеневым парижских знакомых, 4 марта н. ст. 1877 г. сообщал П. Л. Лаврову: «Прочел „Новь“ Тургенева <…> произведение замечательное, и прочесть его необходимо. Читали ли Вы его и можно ли его достать в Лондоне?» (Лит Насл, т. 39–40, т. 597). Развернутый положительный отзыв Н. С. Лескова о «Нови» был напечатан в малодоступном церковном издании. См. о нем: Афонин Л. Н. Забытая статья Н. С. Лескова о Тургеневе (Т сб, вып. 3).
Роман «Новь», встреченный с большим интересом за границей, был переведен на многие европейские языки уже в 1877 году. «Так как ты интересуешься переводами моей столь единодушно обруганной „Нови“, — писал Тургенев брату 26 октября (7 ноября) 1877 г., — то могу тебе сказать, что до сих пор она уже появилась на следующих языках: французском, немецком (четыре разных перевода!), английском, италиянском, шведском, польском, чешском, сербском и венгерском».
Успех «Нови» за границей был обусловлен в значительной степени все усиливавшимся интересом иностранцев к революционному народническому движению в России, яркое и правдивое отражение которого они увидели в романе Тургенева.
Во французском авторизованном переводе Э. Дюрана-Гревиля „Новь“ появилась впервые под названием «Terres vierges» в 43 фельетонах газеты «Temps»[147]. Перевод в «Temps» публиковался в одно время с материалами «Процесса 50-ти», происходившего в Петербурге в марте 1877 г., вследствие чего у французских читателей неизбежно возникали аналогии между романом Тургенева и реальными политическими событиями в России. Многие даже подозревали, что писатель имел возможность предварительно ознакомиться с материалами следствия. Интересно в этом отношении примечание, написанное Луи Виардо к главе XXXVIII романа и предназначенное для «Temps». Это примечание Тургенев переслал Э. Дюрану-Гревилю 10(22) марта 1877 г. с просьбой поместить в «Temps». «Мой друг г. Виардо, которому я даю читать корректуры „Нови“, — писал Тургенев, — предложил прибавить в том месте, где говорится о свадьбе Марианны с Соломиным, следующее примечание:
Если бы роман г. И. Т. не был написан и даже напечатан раньше политического процесса, который происходит сейчас в петербургском Сенате, можно было бы подумать, что он скопировал этот процесс, тогда как он предсказал его. В этом процессе мы, действительно, видим те же самые благородные иллюзии и то же полное разочарование; мы вновь находим там всё, вплоть до неожиданных браков и даже браков фиктивных. Роман „Новь“ внезапно сделался историческим. (Примечание переводчика).
Г-н Виардо считает, что это примечание следует прибавить, чтобы предотвратить возможность некоторого изумления у читателя»[148].
В 1877 г. перевод Дюран-Гревиля, названный Тургеневым «превосходным»[149], был издан в Париже отдельной книгой и выдержал в последующие годы несколько изданий.
«Новь» вызвала отклики во французской печати[150]. К. Куррьер в большой статье «Русский социализм и новый роман Тургенева» связал «Новь» с народническим движением в России и «Процессом 50-ти». По мнению критика, «Тургенев <…> следит со вниманием за тем, что происходит на его родине. Он еще не утратил способности чуткого восприятия русской жизни, вопреки утверждению некоторых критиков, его соотечественников. Напротив, находясь в стороне и вне борьбы, он, быть может, лучше дает себе отчет в той внутренней работе, которая совершается <…> в русской жизни»[151]. С большим сочувствием отнесся К. Куррьер к образу Соломина и к идее широкой просветительской деятельности среди народа, лежащей в основе романа. По его мнению, Соломины нужны России, они «одни могут обеспечить будущее демократической партии»[152]. Процитировав восторженный отзыв Паклина о Соломине в заключительной главе романа, К. Куррьер восклицает: «Таким образом, по мнению автора, подлинные демократы — это те, кто, не разглагольствуя, работают рука об руку с народом, просвещая и развивая его; это им принадлежит день обновления России <…> Это они умеют говорить с народом и заставить его себя понять. Они не верят в ближайшую победу своего демократического идеала. Они не рассчитывают даже на то, чтобы быть этому свидетелями, но они видят это духовными очами — „with mind’s eyes“»[153].
В 1878 г., когда процесс Веры Засулич всколыхнул всю Европу, французские критики снова заговорили о «Нови», доставив роман Тургенева в тесную связь с процессом.
Ж. Вальбер (псевдоним Виктора Шербюлье?), автор статьи «Процесс Веры Засулич», опубликованной в журнале «Revue des Deux Mondes»[154], подчеркнул духовную близость между Верой Засулич и Марианной в «Нови». «Иван Тургенев, — писал он, — предсказал Веру Засулич, когда он нарисовал героиню своей „Нови“; его Марианна Викентьевна поклялась принести себя в жертву русскому Молоху. Как и Марианна, Вера была несчастна не своим собственным несчастьем, она страдала за всех притесненных, за всех обездоленных, или, скорее, она не страдала, она негодовала, она возмущалась; ее раздражало одновременно собственное бессилие и довольство „спокойных, зажиточных, сытых“»[155].
Вероятно, не без влияния «Нови» в конце 1870-х годов во Франции появилось немало произведений (чаще всего посредственных) о русских революционерах. «Не было той газеты, — вспоминал позднее М. О. Ашкинази, — которая бы не считала нужным посвятить „нигилистам“ ряд статей или напечатать фельетонный роман из жизни русских революционеров <…> во французской беллетристике появлялись самые несуразные романы вроде „Ivan le Nihiliste“ или „Les Vierges Russes“, где весь интерес заключался в замысловатой интриге, но сущность и причины движения, характеры лиц оставались непонятыми и изображались часто с самой превратной стороны» (Революционеры-семидесятники, с. 194).
Большой успех роман Тургенева имел в Германии.
В рецензии, посвященной «Нови» (Vossische Zeitung, 1877, № 161, 14 июля), указывалось, что в первой половине 1877 г. уже насчитывалось пять немецких переводов романа Тургенева. И действительно, вслед за первым переводом «Нови», появившимся на страницах «St.-Petersburger Zeitung»[156], последовали переводы В. Ланге, Г. Ланкенау и др.[157]
О публикации «Нови» в «St. Petersburger Zeitung» Тургенев договорился с редактором этой газеты Беренсом уже в конце 1876 г., еще до появления романа в «Вестнике Европы», и с этой целью просил Стасюлевича давать Беренсу корректурные листы «Вестника Европы» с публикацией романа (см. письмо к Стасюлевичу от 19 ноября (1 декабря) 1876 г.).
Тургенев дал резко отрицательную оценку этому переводу в письмах к Л. Пичу от 28 февраля (12 марта) 1877 г. и Ю. Шмидту от 18(30) марта 1877, г. «Немецкий перевод (в „St. Petersburger Zeitung“), хотя и авторизован, кишит ошибками, — писал Тургенев Ю. Шмидту. — Многое там и вовсе вывернуто наизнанку. Всюду общие места; описания природы все пошли к чёрту и не дают никакой картины».
В письме к Л. Пичу Тургенев заметил, что переводчик «пожалуй, и знает мертвый русский язык, который можно найти в лексиконах, но о живом языке у него очень слабое представление, и он перепрыгивает через то, чего не понимает».
«Новь» вызвала многочисленные отклики в немецкой печати, единодушно защищавшей роман Тургенева от несправедливых, с ее точки зрения, нападок русской критики и подчеркивавшей мировое значение творчества русского писателя. В связи с этим «Новое время» писало: «Немецкая печать вообще приняла к сердцу то несправедливое, по ее мнению, отношение, какое русская пресса выказала к Тургеневу по поводу последнего его романа, и уж не в первый раз приходится читать в немецких журналах хвалебные статьи нашему романисту, написанные как будто с целью разъяснить нам значение его в нашей и всемирной литературе и тем ярче выставить нашу неблагодарность. Такая защита, конечно, не нужна Тургеневу; как ни строго отнеслось к нему русское общество за его последний роман, оно все-таки продолжает считать его одним из своих лучших и любимых писателей и понимает значение его в литературе»[158].
На появление тургеневского романа откликнулись писатели Бертольд Ауэрбах[159], Юлиан Шмидт[160] и Пауль Линдау[161].
Немецкие критики указывали на сходство романа Тургенева с романом Ауэрбаха «Новая жизнь» («Neues Leben», 1851); этого вопроса Ауэрбах коснулся в своей статье. «Если герой и в моем романе и в „Нови“ княжеский сын, идущий в народ, и если он тоже учитель, тем не менее произведение Тургенева совершенно ново и свободно <…> я могу даже сказать, что роман Тургенева оканчивается именно там, где мой начинается»[162]. По словам Ауэрбаха, «прекрасная книга Тургенева производит потрясающе горькое впечатление». «Из „Нови“ мы с удивлением узнаем, — писал он далее, — то общество, которое замышляет ниспровергнуть государственный строй, так как создать нового оно не может <…> Юношеская мечтательность залетает вперед на целое столетие, она жаждет совершить подвиг и забывает, что век состоит из дней, часов и недель, медленно прокладывающих путь к целям. Смесь жалости и досады охватывает душу читателя, введенного в кружок русских агитаторов. Эта кипучая молодая сила — маленькая кучка юношей, идущая ощупью к цели, не умеющая даже ясно определить себе плана, что следует предпринять вслед за совершением революции, — и которая вместе с тем хочет поднять и повести за собой народ. И эту задачу, над разрешением которой трудятся все науки соединенными силами, вопрос, который составляет для всех мыслителей искомую величину, — эти дети предлагают осуществить немедленно самому народу»[163]. По мнению Ауэрбаха, Тургенев чувствовал необходимость противопоставить этому «неясному брожению» «образ чистого разума» в лице Соломина, который, однако, не удался писателю.
Ю. Шмидт, подобно другим европейским читателям «Нови», отметил сходство описанных в романе Тургенева событий с теми реальными событиями, о которых рассказали опубликованные в печати материалы «Процесса 50-ти». Хотя, по словам Шмидта, роман Тургенева не является изображением этого процесса, так как он был написан раньше, но «мотивирован он подобными происшествиями, которые почти везде повторяются в той же самой форме»[164].
Шмидт отметил, что развязка романа недостаточно мотивирована. По мнению критика, «вся история по-настоящему должна была начаться с обыска, и только теперь, в жизни, должны были бы развернуться характеры, которые до сих пор блуждали вслепую. И только теперь тот класс, против которого был направлен заговор, — аристократия должна была бы показаться во всей своей враждебности, чтобы оправдать этим если не самое дело, то по крайней мере настроение, из которого оно возникло»[165]. В частности, Шмидт предполагал, что Соломин, Марианна и Паклин будут сосланы в Сибирь и что именно тогда «проявится то отвратительное в характере семьи Сипягиных, на что до сих пор только намекалось»[166].
Шмидт подверг подробному анализу образы Нежданова и Соломина. По поводу последнего он заметил: «Это единственный персонаж у Тургенева, который я не могу себе по-настоящему представить в реальном воплощении и в котором я нахожу нечто надуманное. Кажется, что он, вопреки обычной манере писателя, сформировался больше из идеи, чем из наблюдения <…> Он видит безрассудность заговора и всё же чувствует известную симпатию к его конечной цели. Какой? Об этом я очень хотел бы узнать. Похоже на то, что именно он мог бы дать мне такое разъяснение. В какой мере это лихорадочное беспокойство молодых людей, хотя и бесполезное в настоящий момент, приготовит всё же почву для будущего? Соломин остается безмолвным…»[167].
В целом Шмидт отметил высокие художественные достоинства романа, который, по его мнению, написан Тургеневым в «совершенно новой художественной форме».
По поводу критического отзыва о «Нови» Ю. Шмидта Тургенев заметил, что он «справедлив настолько же, насколько и любезен» (письмо к Ю. Шмидту от 13(25) апреля 1877 г.).
Статью П. Линдау в «Gegenwart», посвященную «Нови», Тургенев охарактеризовал как «любезную и доброжелательную» и откликнулся на нее письмом к Линдау от 28 ноября (10 декабря) 1877 г.
В Германии, как и во Франции, процесс Веры Засулич усилил интерес к «Нови». Тургенев даже получил предложение от редактора «Gegenwart» (Пауля Линдау) написать для немецкого журнала статью о процессе. По этому поводу Тургенев писал Стасюлевичу 18(30) апреля 1878 г.: «История с Засулич взбудоражила решительно всю Европу <…> Из Германии я получил настоятельное предложение написать статью об этом процессе, так как во всех журналах видят интимнейшую связь между Марианной в „Нови“ — и Засулич, и я даже получил название: der Prophet (пророк). На означенное предложение я, разумеется, отвечал отказом». «Несомненно, что после процесса Засулич „Новь“ всполошила немцев», — писал Тургенев 24 апреля (6 мая) 1878 г. П. В. Анненкову, которому также сообщил о предложении Линдау[168].
В 1877 г. «Новь» была издана в Нью-Йорке на английском языке (в переводе с французского Т. Перри)[169]. Этот перевод выдержал ряд изданий. В 1878 г. роман Тургенева вышел в Англии отдельной книгой в переводе Э. Дилька[170], также позднее переиздававшемся. В 1883 г. «Daily News» следующим образом прокомментировала факт обращения Э. Дилька к переводу «Нови»: «Сочинения его <Тургенева> имеют серьезный политический интерес, так как, в противном случае, покойный Эштон Дильк не взял бы на себя труд перевести его „Новь“. <…> „Новь“ является, в сущности, не столько романом, сколько серьезным и глубокообдуманным политическим трудом, а между тем никто не упрекнет роман этот в тяжеловесности. В нем автор задается целью поставить диагноз нигилизму и подвергает многие его фазы самому тщательному исследованию»[171].
Роман Тургенева вызвал отклики в английской и американской печати[172]. В «Атенеуме» появилось анонимное обозрение[173], посвященное разбору романа, которое Тургенев нашел написанным «весьма благосклонно, но с ультрарадикальной точки зрения» (письмо к M. M. Стасюлевичу от 6(18) февраля 1877 г.). Тургенев предполагал, что эта статья была написана Дильком, но она принадлежала перу П. Л. Лаврова[174]. Среди английских и американских авторов, откликнувшихся на «Новь», были В. Рольстон[175] и Г. Джеймс[176]. По поводу рецензии Г. Джеймса Тургенев писал последнему 4(16) мая 1877 г.: «Хотя Вам эта книга понравилась меньше других — Вы к ней отнеслись очень благосклонно. Этому последнему произведению недостает чего-то, и такой тонкий ум, как Ваш, должен был сразу это заметить: а именно — полной свободы. <…> Нужно было, чтобы мой роман появился в России, — и это удалось не без труда и не без неприятных последствий для самого произведения».
«Новь» оказала несомненное влияние на роман американского писателя Г. Джеймса «Принцесса Казамассима» (1886). Об этом неоднократно писали английские и американские исследователи[177].
В течение 1877–1878 годов «Новь» появилась также на польском[178], чешском[179], сербском[180], венгерском[181], датском[182], шведском[183] и некоторых других языках.
В Румынии романы Тургенева стали переводить лишь в 1880-е годы, когда в широких слоях румынского общества усилился интерес к общественно-политическим и социальным вопросам. Характерно, что румынский перевод «Нови» под названием «Новое поколение» был опубликован в 1885 г. в социалистической газете «Drepturile omului»[184]. Публикации романа предшествовала «Библиографическая заметка», автор которой, Доброджану-Геря, писал: «Несмотря на то, что „Новое поколение“ („Новь“) далеко не полно изображает нигилистическое движение, мы находим в этом романе мастерское описание части этого движения и, что самое главное, — описание это сделано великим писателем»[185]. По поводу образа Марианны критик заметил, что «еще ни один великий писатель не создавал образ женщины с большей нежностью и уважением»[186].
«Новь» оставила заметный след в хорватской литературе. Исследователь русско-сербо-хорватских литературных связей А. Флакер[187] отметил воздействие этого романа на творчество Ксавера Шандора Джальского (1854–1935) и Юре Турича (р. 1861 г.).
«Джальский <…> следуя Тургеневу, обращался к вопросам, волновавшим хорватскую интеллигенцию, и в ряде своих романов создал образы хорватских интеллигентов своего времени и показал их мысли и стремления. Построение этих романов и обрисовка героев в основном тургеневские. А идеи, провозглашаемые Джальским, очень часто сродни идеям „постепеновца снизу“ Соломина. Роман „В ночи“ (1886), названный хорватской критикой „Нашей новью“, очень похож на тургеневскую „Новь“. Здесь мы находим критику хорватской радикально-демократической молодежи 80-х годов, главный герой романа Качич напоминает Нежданова, и, наконец, основную идею Джальский вкладывает в уста врача Луцича — постепеновца и противника „больших слов“»[188].
Еще более близок к «Нови» по своей композиции и основной идее рассказ Ю. Турича «Куда это ведет?» (1886). В основе многих других произведений Турича также лежит идея отношения интеллигенции к крестьянству (рассказы «Во мраке» — 1884, «Женихи» — 1908). Сцены, в которых молодые радикалы агитируют крестьян и призывают их к восстанию, живо напоминают Тургенева[189].
Офицерская улица — ныне улица Декабристов.
…человек один подвернулся ненадежный ~и вовсе устранить. — Намек на С. Г. Нечаева и его методы руководства революционной работой, которыми предусматривалась беспощадная расправа с недостаточно послушными единомышленниками, вплоть до убийства.
Титулярный советник — по табели о рангах, введенной Петром I, чиновник 9 класса.
«Трусоват был Паклин бедный…» — Шутливо видоизмененная первая строка стихотворения Пушкина «Вурдалак» (цикл «Песни западных славян», 1833–1834).
…в греческой кухмистерской… — Кухмистерская — небольшой ресторанчик, столовая.
…ищешь кондиции… — Кондиция — временное место домашнего учителя, репетитора в отъезд. Об употреблении этого слова в произведениях Тургенева см. заметку Т. А. Никоновой: Т сб, вып. 3, с. 175.
Пол-России с голода помирает… — Речь идет о голоде 1868 г., охватившем многие губернии России. Подробное описание этого голода см. в письме Тургенева к Н. С. Тургеневу от 16(28) июля 1868 г.
…«Московские ведомости» торжествуют… — Газета «Московские ведомости» издавалась при Московском университете с 1756 по 1917 год. В 1863–1887 годы ее редактором и издателем был М. Н. Катков — до 1873 года совместно с П. М. Леонтьевым. К этой газете и ее редактору М. Н. Каткову Тургенев с конца 1860-х годов относился с брезгливым негодованием.
И пишет он мне в своем прощальном письме ~оскорбить почтенную даму, севши к ней спиной!.. — Этот эпизод романа воспроизводит некоторые факты из истории отношений Тургенева с А. А. Фетом незадолго до их разрыва в 1875 г. А. А. Фет пишет в своих воспоминаниях: «Однажды в Петербурге я передал Тургеневу, что премилая жена племянника Егора Петровича Ковалевского просит меня привести его к ней на вечерний чай. Раскланявшись с хозяйкой, Тургенев, поставив шляпу под стул, сел спиною к хозяйке дома и, проговоривши с кем-то всё время помимо хозяйки <…> раскланялся и уехал» (Фет, ч. 2, с. 305; см. также: Иванов Ив. И. С. Тургенев. СПб., 1896, с. 347). Фет напоминал об этом Тургеневу также в прощальном письме к нему, написанном 12(24) января 1875 г.: «Вы, в последний раз во Мценске <…> при Петруш<е> Борисове дозволили себе отвернуться от моей неоконченной речи и обратиться в сторону, что изумило мальчика, воспитанного в законах приличия. Мальчик не изумился бы, если бы знал, что это у Вас в обычае, что Вы когда-то просидели целый вечер спиной к его матери, а затем к Ковалевской…» И далее о H. H. Тургеневе, который, будучи управляющим в имении Спасское, чуть не разорил писателя, пользуясь его имуществом, как своим собственным: «Вы могли бы прогнать старика дядю, не обижая его» (Т сб (Бродский), с. 42).
Я сегодня встретил Скоропихина ~нашего всероссийского критика ~ни дать ни взять бутылка дрянных кислых щей… — См. выше, с. 510.
Превредный для молодых людей индивидуй! — И это мнение Паклина о Скоропихине, под которым подразумевается В. В. Стасов, вполне разделяется самим Тургеневым. К числу молодых людей, испытавших вредное влияние Стасова, нередко по-нигилистически воспринимавшего западноевропейское классическое наследие в области живописи и музыки, Тургенев относил прежде всего художников И. Е. Репина и В. М. Максимова и, по-видимому, композитора Н. В. Щербачева. См. письма Тургенева: к В. В. Стасову от 3(15) апреля и от 14(26) июля 1875 г., к П. В. Жуковскому от 10(22) мая 1875 г.
…не считаете же вы Эйлера, Лапласа, Гаусса за отживших пошляков? — Эйлер (Euler) Леонард (1707–1783), Лаплас (Laplace) Пьер Симон (1749–1827), Гаусс (Gauss) Карл Фридрих (1777–1855) — крупнейшие ученые, сделавшие важные открытия в области математики, физики и астрономии.
«Колокол» уже не существовал… — Очевидно, речь идет о прекращении издания газеты «Колокол» на русском языке (около 20 июля (1 августа) 1867 г.), так как после почти полугодового перерыва Герцен продолжил издание «Колокола» на французском языке с русскими прибавлениями (1-й номер вышел 1 января, последний — 1 декабря н. ст. 1868 г., см.: Герцен, т. 19, с. 488). Нелегальная доставка герценовских революционных изданий в Россию была сопряжена с большим риском.
По случаю приезда Садовского… — Садовский Пров Михайлович (1818–1872) — артист московского Малого театра; почти ежегодно гастролировал в Петербурге.
Александрийский театр — ныне Ленинградский гос. академический театр драмы им. А. С. Пушкина.
…не мог одобрить в ней явное желание унизить цивилизацию в карикатурном лице Вихорева. — Намек на славянофильскую тенденцию пьесы Островского (см. письмо Тургенева к П. В. Анненкову от 14, 15(26, 27) марта 1853 г. и примечания к нему).
…серебряный с чернью портфельчик… — В данном случае — бумажник (от франц. portefeuille).
…камергер… — Придворное звание. В России введено при Екатерине II. С 1809 г. звание стало почетным. С 1836 г. к званию камергера представлялись в России только дворяне, состоявшие на государственной службе и имевшие чин не ниже действительного статского советника. Камергеру полагалась регалия — золотой ключ на голубой ленте.
Wer den Dichter will versteh’n… — Цитата из «Западно-Восточного дивана» Гёте (см. эпиграф авторского прозаического комментария к этому циклу стихотворений).
…поляки уходили «до лясу»… — Речь идет о польском восстании 1863 г. (а не 1862, как ошибочно пишет Тургенев), которое велось со стороны поляков в значительной степени методами партизанской войны в лесах Польши и Литвы.
Индийцы бросаются под колесницу Джаггернаута ~Давить-то он нас давит, но блаженства не доставляет. — Джаггернаут — скульптурное изображение бога Вишну. Во время празднеств в честь Джаггернаута устраивалось шествие с его изображением на колеснице. Верующие в припадке фанатической преданности божеству бросались под колесницу и гибли. Образ «колесницы Джаггернаута» встречается также, почти в тех же словах, в одном из писем Тургенева к А. Ф. Отто-Онегину — прототипу Нежданова. «И в самом деле, — писал ему Тургенев 9(21) октября 1872 г., — что за охота подражать индийским факирам, которые бросаются под колеса Джаггернаутовой колесницы? Те, по крайней мере, полагают, что, будучи раздавлены, попадают прямо в божественную „нирвану“; но мы, не разделяющие подобного образа мнения, будем просто раздавлены — и баста!»
Увидишь этих львиц, этих женщин с бархатным телом на стальных пружинах, как сказано в «Письмах об Испании» — Паклин неточно цитирует слова Боткина: «Это гибкое, как шелк, тело лежит на стальных мускулах…» Там же, говоря о движениях испанок во время танцев, Боткин характеризует их как «прыжки раздраженного тигра» (Письма об Испании. СПб., 1857, с. 355).
…«амбрэ», о котором мечтала городничиха в «Ревизоре»! — См. действие V, явл. 1.
…«дантистом». — Слово «дантист» в смысле «зубодробитель» впервые употреблено Гоголем в «Мертвых душах» (см. т. I, гл. 10); часто встречается в произведениях M. E. Салтыкова-Щедрина. См. также изображение «…дантиста „прежней школы“» в главе XXVIII романа Тургенева «Дым».
…кретонных обоев и драпри… — Кретон (фр. cretonne) — плотная жесткая хлопчатобумажная ткань из окрашенной пряжи: драпри (фр. draperie) — занавеска, драпировка на двери.
…облик Сикстинской Мадонны… — Сикстинская Мадонна — самое совершенное произведение Рафаэля, отличающееся особенно нежной красотой линий и тонов (1515–1519). Хранится в картинной галерее Дрездена.
«Revue des Deux Mondes»… — Журнал, издающийся в Париже с 1831 г. Один из наиболее известных и распространенных французских литературно-политических журналов.
…Михаил, знаете… сербский князь… Обренович. — Обреновичи — сербская княжеская, а затем королевская династия. Михаил III Обренович был князем Сербии с 1860 по 1868 г.
Это земство! — Подразумеваются органы местного самоуправления, созданные в ряде губерний европейской России по земской реформе 1864 г.
…моему другу — Ladislas… — См. выше, е. 487–488, а также с. 569.
Но не его прошедшее… — Глухой намек на один из компрометирующих эпизодов в жизни Ladislas’a — Б. М. Маркевича.
…села на маленькое патэ… — Патэ — кушетка.
…его немножко обошли на Святой. — Сипягин не получил ожидаемой им награды к празднику Пасхи, когда обычно награждались чиновники.
…о выкупных сделках… — После крестьянской реформы 1861 года крестьяне и помещики должны были договариваться (с помощью мировых посредников) об условиях и сроках «выкупа» земли, отходившей к крестьянам. Сделки затягивались надолго и к концу 1860-х годов были не везде закончены.
…отолько что входившем в силу лицее г-на Каткова… — Официальное название этого учебного заведения, открытого в 1868 г., — «Лицей в память цесаревича Николая». Несмотря на то, что M. H. Катков не занимал в нем никакого официального поста, лицей был полнейшим осуществлением его программы высшего и среднего гуманитарного образования. Преподавание в лицее велось на классической основе; очень много времени отводилось на изучение греческого и латинского языков.
…о войне 66-го года… — Имеется в виду австро-прусская война 1866 года.
…о Наполеоне III, которого Калломейцев величал молодцом. — Наполеон III (Луи Наполеон Бонапарт) — французский император с 1852 по 1870 г. На всем протяжении правления Наполеона III отношение Тургенева к нему было неизменно отрицательным. С особой силой оно проявлялось в ходе франко-прусской войны. Так, в письме к П. В. Анненкову от 27 июля (8 августа) 1870 г. Тургенев писал: «…в одном бесповоротном падении наполеоновской империи вижу спасение цивилизации, возможность свободного развития свободных учреждений в Европе: оно было немыслимо, пока это безобразие не получило достойной кары».
Рёдерер — распространенный сорт шампанского.
…одну настоящую регалию… — Регалия («царская») — высший сорт сигар.
Шатобриан (Chateaubriand) Франсуа Рене (1768–1848) — французский писатель, занимавший в эпоху Реставрации пост министра иностранных дел.
…несколько «песен без слов» Мендельсона. — «Песни без слов» (1832–1845) — сорок восемь небольших лирических сочинений для фортепьяно немецкого композитора Мендельсона (Mendelssohn-Bartholdy) Якоба Людвига Феликса (1809–1847).
Весь спрятан в галстух, фрак до пят… Усы, дискант — и мутный взгляд. — Цитата из поэмы Лермонтова. «Тамбовская казначейша» (1838), строфа XLIV.
…предпочитает Кукольника Пушкину… — Кукольник Нестор Васильевич (1809–1868) — поэт, прозаик и драматург, автор ходульно-патриотических трагедий. Подробнее о нем см.: Т, Сочинения, т. 1, с. 272–297, 572–573.
…с поднизями на лбах… — Поднизи — украшения из нитей бисера.
…красными ластовицами… — Ластовицы — цветные вставки под мышками мужской рубахи.
…тропарь (греч. troparion) — церковная песнь в честь какого-нибудь праздника или святого.
Благочинный — священник, наблюдавший за несколькими приходами.
…Сипягин достиг наконец истинного красноречия… — Речь Сипягина и ряд других его черт: наружность и манеры напоминают изображение министра в сатире А. К. Толстого «Сон Попова», которая очень нравилась Тургеневу. В ноябре 1874 г. А. К. Толстой писал жене о Тургеневе: «…он мне говорил с большой хвалой о моем Кануте и о Попове, которого Фет <…> ему прочел наизусть с большой maestria — так он говорит» (BE, 1897, № 7, с. 120). А в гл. XXIV речь Сипягина выдержана «в характерно щедринских тонах» (см.: Бялый Г. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962, с. 232).
Пиль (Peel) Роберт (1788–1850) — английский государственный деятель, лидер консерваторов.
Читал ли ты в «Вестнике Европы» статью о последних самозванцах в Оренбургской губернии? — вещь интересная и может навести на мысли… — Подразумевается статья Н. А. Середы «Позднейшие волнения в Оренбургском крае». Тургенев допускает ошибку в хронологии событий, описанных в этой статье; в действительности они происходили не в 1834 г., как говорится в романе, а в 1843–1845 гг. В первой половине статьи (BE, 1868, № 4) шла речь о восстании государственных крестьян, вызванном ложными «грамотами» и слухами о переводе их в крепостное состояние (1843). Во второй части, напечатанной в августовской книжке «Вестника Европы» за тот же год под названием «Самозванец 1845-го года», рассказывалось о появлении в Челябинском уезде Оренбургской губернии бродяги в солдатской одежде, выдававшего себя за цесаревича Константина Павловича и обещавшего крестьянам свою защиту от притеснений местных дворян и чиновников. «Солидарность» самозванца «с желаниями народа, — отмечалось в статье Н. А. Середы, — чрезвычайно пришлась по душе легкомысленным мирянам <…> толпы легковерного народа встречали его восторженно» (BE, 1868, № 8, с. 634). Упоминание о статье Н. А. Середы давало повод намекнуть в романе на некоторые характерные особенности тактики народников, стремившихся использовать в интересах своего революционного дела веру темной крестьянской массы в народолюбие царя. Вспоминая о движении семидесятников, народник С. Ф. Ковалик писал: «Некоторая часть молодежи увлеклась идеей самозванства и думала, что если бы явился новый Пугачев в качестве самозванного царя, то социальный строй России можно было бы изменить несколькими указами. Другие мечтали о том, что было бы недурно использовать с целью революционной пропаганды слухи, которыми, за отсутствием достоверных сведений, питаются неграмотные люди» (Былое, 1906, декабрь, с. 80). Тактика народников-бунтарей аналогичным образом характеризуется и в воспоминаниях В. Фигнер: «Агитация, всевозможные тенденциозные слухи, разбойничество и самозванщина — вот средства, пригодные для революционера <…> Современное положение крестьянства таково, что недостает только искры» (Фигнер, т. 1, с. 100).
Строфокамил (греч.) — страус. Более правильное написание этого слова — строфокамиль (см.: Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. СПб., 1912. Т. III, с. 561).
…привел стих Хемницера: «И пифик слабоум, списатель зверских лиц!» — Этот стих принадлежит не И. И. Хемницеру (1745–1784), а Д. И. Фонвизину (1744–1792), — цитата из басни «Лисица-кознодей». Пифик (греч.) — обезьяна.
Смит (Smith) Адам (1723–1790) — шотландский экономист и философ, один из основоположников классической буржуазной политической экономии.
…прочтите это. От Василия Николаевича… — Под именем Василия Николаевича Тургенев разумеет С. Г. Нечаева, что подтверждается записью во второй редакции конспекта «Нови»: «Удивление Нежданова, когда вечером М<аркелов> приходит к нему — и знакомится с ним и передает ему письмо от X (т. е. Нечаева)» (с. 415).
…китайчатой рубахой… — Рубахой из китайки — гладкой хлопчатобумажной ткани, первоначально привозившейся из Китая.
…на свой салтык… — На свой лад (от тюрк. salt — повадка, обычай).
«Была яма глубока… а теперь и дна не видать…» — Этими же словами антагонизм между помещиками и крестьянами охарактеризован в повести «Степной король Лир» (см. наст. изд., т. 8).
Мухояровый… — То же, что муаровый — сшитый из муара. Муар (арабск. muhajjar) — плотная рубчатая шелковая ткань, отливающая на свету.
Милый друг, когда я буду… — Это стихотворение полностью перепечатано в хрестоматии П. Ф. Якубовича «Русская муза». Собрание лучших оригинальных и переводных стихотворений русских поэтов XIX века. СПб., 1904.
…обшитые рюшами рукава… — Рюш (фр. ruche) — полоска сборчатой легкой ткани, идущей на обшивку более тяжелой («обшитые рюшами рукава»…)
…«Темна вода во облацех». — Выражение возникло из библейского текста (Псалтырь, 17, 12) (см.: Ашукин Н. С. и Ашукина М. Г. Крылатые слова. М., 1960, с. 599). Вопросно-ответная схоластическая система обучения «закону божию» была издавна введена в семинариях, но особенно прочно вошла в школьный обиход после издания известного «Катехизиса» митрополита Филарета московского.
Ринальдо Ринальдини — «благородный» разбойник, герой одноименного романа Христиана Августа Вульпиуса (1762–1827).
…Михаила — убили в Белграде! — Михаил Обренович (см. выше, с. 546) был убит сторонниками Карагеоргиевичей 10 июня 1868 г. в Топчидерском парке близ Белграда.
Карагеоргиевичи — княжеская династия в Сербии, основанная национальным героем Сербии, борцом против турецкого ига Кара-Георгием (Георгий Петрович Черный, 1752–1817). Борьба за власть между Карагеоргиевичами и Обреновичами с переменным успехом продолжалась в течение многих десятилетий (до 1903 года).
…упомянул он о великих московских публицистах… — Иронический намек на редакторов «Московских ведомостей» и «Русского вестника» М. Н. Каткова и П. М. Леонтьева.
Клеврет — приспешник, приверженец в каком-нибудь дурном деле.
…князь Коврижкин! — См. выше, с. 510.
Тре́моло (итал. tremolo) — очень быстрое повторение, чередование одного или нескольких звуков, производящее впечатление дрожания.
…вергилиевское: Quos ego! (Я вас)… — Угроза бога морей Нептуна ветрам (см. поэму Вергилия «Энеида», I, ст. 135).
Первый по Москве алтынник. Буржуй — одно слово! — Слово буржуазия и его производные в их современном терминологическом значении окончательно утвердились в русском литературном языке в последней четверти XIX века, вместе с развитием и победой капиталистических отношений. См. об этом: Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30-90-е годы XIX века. М.; Л., 1965, с. 89–90. Автор названной работы ссылается на П. Д. Боборыкина, который употребил слово «буржуй» в своем романе «Василий Теркин». Роман «Новь» свидетельствует о том, что Тургенев знал и весьма кстати употреблял это слово задолго до Боборыкина («Василий Теркин» впервые опубликован в журнале «Вестник Европы», 1892, № 1–6). См. также об этом заметку Т. А. Никоновой: Т сб, вып. 3, с. 172–173.
Фактотум — доверенное лицо, выполняющее всяческие поручения (от лат. fac totum — делай все).
Ищите и обрящете. — Цитата из Евангелия (Матф., гл. VII, ст. 7).
…упомянул об антагонизме Гейне и Бёрне… — В 1840 г. Генрих Гейне (1797–1856) выпустил книгу «Генрих Гейне о Людвиге Бёрне», в которой подверг критике политические и эстетические концепции немецкого публициста Берне (Börne) Карла Людвига (1786–1837) и беспощадно высмеял псевдореволюционное фразерство его последователей. В этой полемике на стороне Гейне был Карл Маркс, писавший ему в начале апреля 1846 г. по поводу его книги о Берне: «Вряд ли в какой-либо период истории литературы какая-нибудь книга встречала более тупоумный прием, чем тот, какой оказали Вашей книге христианско-германские ослы» (Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. М., 1962. Т. 27, с. 393). Об антагонизме Гейне и Берне Нежданов упоминает, очевидно, под свежим впечатлением от статьи Д. И. Писарева «Генрих Гейне» (1867), значительная часть которой была посвящена именно этому вопросу.
…ореализме в искусстве… — Возможно, это еще один намек на полемику между реалистами и идеалистами в искусстве, вспыхнувшую после опубликования в третьем номере еженедельного журнала «Пчела» за 1875 г. статьи В. В. Стасова «Илья Ефимович Репин», в которой были преданы гласности некоторые письма Репина, содержавшие весьма резкие суждения о Рафаэле. Стасов отвечал оппонентам Репина уже после выхода в свет «Нови» — в статье «Прискорбные эстетики» (Новое время, 1877, № 3113, 8 января). Возмущение суждениями Репина и Стасова о Рафаэле Тургенев выразил не только в романе, но и в ряде своих писем (см. выше, с. 510 и 545).
Доводы Репина и Стасова, отрицавших Рафаэля во имя реализма, вызвали раздражение и у Достоевского, причем, (и по-видимому, не случайно) непосредственно после появления в печати тургеневского романа. Об этом свидетельствует его помета в третьей главе «Дневника писателя» за март 1877 г. (см. подглавку «Похороны „Общечеловека“»): «…пуще всего хотелось бы ввернуть хоть два слова об идеализме и реализме в искусстве, о Репине и о господине Рафаэле». Иронический по отношению к Стасову и Репину контекст этой заметки вне сомнения. Дело в том, что в статьях Стасова «Илья Ефимович Репин» и «Прискорбные эстетики» непрестанно назывался «господином» только Репин. Еще раньше, в декабрьском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. (см. гл. 1, § II. Запоздавшее нравоучение) Достоевский саркастически упоминал о «гордых невеждах», демонстрирующих свое невежество в заявлениях вроде следующего: «Я ничего не понимаю в Рафаэле». Все это вносит некоторые существенные поправки в обычные представления о безоговорочно отрицательном отношении Достоевского к автору «Нови».
Прозелит (греч. proselitos — пришелец) — человек, принявший новую веру. Новый и горячий приверженец чего-нибудь.
Мнемоника (греч. mnēmonikē) совокупность правил и приемов, имеющих целью облегчить запоминание возможно большего числа сведений, фактов.
…дополнил теорию страстей Фуриэ… — В основе этой теории социалиста-утописта Шарля Фурье (Fourrier) (1772–1837) лежало убеждение, что общество должно быть построено с учетом природы человека, его страстей, гармоническое удовлетворение которых принесет счастье всему человечеству. Фурье полагал, что такое удовлетворение всех человеческих «страстей» возможно в обществе, разделенном на классы.
…«не пройдет над миром безо всякого следа». — Неточная цитата из стихотворения Лермонтова «Дума» (1838). У Лермонтова: «Над миром мы пройдем без шума и следа…»
Люби не меня — но идею! — Название стихотворения студента-медика В. Г. Дехтерева — см. с. 486 и 573.
…москательным товаром… — Москатель (от перс, musk — мускус) — разные химические вещества (краски, клей, масло и др.) как предмет торговли.
…из староверов-федосеевцев. — Федосеевцы — одна из разновидностей старообрядчества, возникшая в начале XVIII века на северо-западе России. Основателем первой общины федосеевцев был новгородский дьячок Феодосии Васильев. Федосеевцы не признавали молитвы за царя, налога за принадлежность к расколу, введенного Петром I, и т. п. Обычно во главе общин федосеевцев, центром которых с 1771 г. стала московская община под названием «Преображенское кладбище», стояли крупные купцы-предприниматели.
…«Поцелуй» Моллера… — Моллер Федор Антонович (1812–1874) — русский художник, автор картин на исторические и жанровые сюжеты, портретист, ученик К. П. Брюллова. За картину «Поцелуй» получил звание академика.
Макончик — макон, французское (бургонское) красное вино.
…бланжевого цвету… — Телесного цвета (от франц. blanche — белый).
…сделай какой-нибудь фармазонский знак… — Фармазонами назывались в просторечии конца XVIII — начала XIX в. члены масонских обществ (франкмасоны), узнававшие друг друга по условным знакам.
…ни дать ни взять Иоанн Предтеча, наевшийся акрид… одних акрид, без меда! — По евангельскому преданию, Иоанн Предтеча, или Креститель, суровый обличитель пороков своего времени, жил в пустыне, питаясь только акридами (вид саранчи) и медом.
…всякие новости — белых арапов… — Упоминания о «белых арапах» и «Белой Арапии» встречаются также в «Сценах и типах на сельской ярмарке» А. Левитова (см.: Левитов А. Собр. соч. М., 1884. Т. 1, с. 16) и в пьесах А. Н. Островского «Праздничный сон до обеда» (д. II, явл. 3) и «Тяжелые дни» (д. I, явл. 1). См. статью В. И. Чернышева «Темные слова в русском языке». — Сб. «Академия наук СССР, XLV, академику Н. Я. Марру». М.; Л., 1935, с. 396. В заметке Н. А. Крылова «Откуда пошли белые арапы» содержится следующее свидетельство: «Полвека назад среди отставных матросов черноморского флота много еще было в живых, которые помнили поход под белого арапа. Так матросы и пехотный десант с полевыми артиллеристами называли помощь императора Николая Павловича, которую в 1833 г. он оказал турецкому султану против взбунтовавшегося египетского хедива. Белоарапия и белые арапы еще и до сих пор популярны среди жителей наших южных губерний» (ИВ, 1906, № 5, с. 694–695).
…голубцы на точеных столбиках… — Голубец или голбец — деревянная приделка к печи, с лазом на полати, со сходом в подполье или в подпечек.
…выткан в Утрехте или Лионе еще во времена императрицы Елизаветы! — Утрехт (Нидерланды) и Лион (Франция) славились своими бархатами и шелковыми материями. Времена Елизаветы — 1741–1761 годы.
…пропитанный запахом ворвани… — Ворвань — жир, вытопленный из морских животных (кита, тюленя).
…читали из «Приятного препровождения времени», «Зеркала света» или «Аонид»… — Издания конца XVIII века. «Приятное и полезное препровождение времени», орган карамзинистов; выходил с 1794 по 1798 г. в качестве приложения к газете «Московские ведомости» (редакторы В. С. Подшивалов и П. А. Сохацкий). «Зеркало света» — еженедельный петербургский журнал; выходил с 1786 по 1787 г. «Аониды» — альманах H. M. Карамзина; в течение 1796–1799 гг. вышло три книги этого альманаха.
Квестор (лат. quaestor) — В древнем Риме — финансовый уполномоченный, казначей.
…в кребс, в ламуш или даже в бостон сампра́ндер! — Об этих старинных карточных играх см. заметку Т. А. Никоновой: Т сб, вып. 3, с. 176–177.
…черными силуэтками… — Силуэтка — то же, что силуэт. В словарях русского языка эта форма не приведена. Тургенев мог заимствовать ее из мемуаров П. А. Вяземского «Из старой записной книжки», где оно употреблено впервые (см.: Рус Арх, 1874, № 1, с. 185–186: «Подъехав к себе и выходя из кареты, увидел он, чрез окно, силуэтку Балашева, которая рисовалась на стенекабинета его: подлинные слова, сказанные Магницким, который, вероятно, передавал их из письма к нему Сперанского»).
…анекдотом о городничем, проникнувшем в набитую битком церковь, и о пироге, который оказался тем же городничим… — См. «Мертвые души» Н. В. Гоголя, т. II, гл. III (Чичиков у П. П. Петуха).
…курпей себе зашиб. — Курпей — ягнячья овчина, смушка, мерлушка (от татарск. курпячь — овца). Фомушка, очевидно, подразумевал ушиб головы, на которой была «баранья шапка».
Ножан-Цент-Лорран — Ножан-Сен-Лоран (Nogent-Saint-Laurens, 1814–1871) — французский адвокат и политический деятель в эпоху Наполеона III.
Наполеон, — Наполеон III, император Франции с 1852 по 1870 г.
…сохранялся рукописный «Кандид»… — Русский перевод повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм» (1759).
…фосс-паркэ! ~старое парламентское выражение… — Сло́ва «фосс-паркэ», употребляемого Тургеневым также в пьесе «Холостяк», в словарях французского языка нет. См.: Алексеев М. П. «Фосс-паркэ» в текстах Тургенева. — Т сб, вып. 3, с. 185–187.
На то ль, чтобы печали… — Источник не установлен.
Прогимназия. — Учебное заведение, учрежденное в 1864 году в местностях, не имеющих гимназий. Сначала прогимназии состояли только из четырех низших гимназических классов (в обычной гимназии было шестилетнее обучение).
…мужики двоят поднятый пар. — Перепахивают вторично (в середине лета, до уборки) пары, «поднятые» (т. е. вспаханные) с осени, приготовляя их для посева озимых.
Навуходоносор (VI век до н. э.) — вавилонский царь. Здесь в смысле: нечто очень далекое от нас.
…non bis in idem! — Выражение римского права, в значении: нельзя дважды судить за одно и то же.
…произнес длинную, обстоятельную речь. — Речь Сипягина напоминает речи героев Салтыкова-Щедрина (см., например, «Помпадуры и помпадурши» и «Господа ташкентцы»), а также речь министра в «Сне Попова» А. К. Толстого.
…к Егорью — к 23 апреля ст. ст.
…на Казанской — 8 июля ст. ст.
«Знай кулик свой шесток! или: «Красна изба углами!» — Пословицы в передаче Сипягина грубо искажены. Нужно: «Всяк сверчок знай свой шесток!» и «Не красна изба углами, а красна пирогами». Тургенев делает это, чтобы резче подчеркнуть хвастливо показной и барский, крайне поверхностный характер знакомства Сипягина с «сутью народной жизни».
…благодаря князю Коврижкину… — Здесь подразумевается князь П. А. Вяземский, который впервые под фамилией Коврижкин задет Тургеневым в повести «Вешние воды» (см. наст. изд., т. 8, с. 526).
«Патакэсы» (pataquès) — искажения слов в устной речи (из анекдота: je ne sais pas-t-à qu’est-ce вместо pas à qui est-ce).
Tu l’as voulu, Georges Dandin! — Цитата из комедии Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж» (д. I, явл. IX). Здесь в смысле: ты сама подготовила то, что случилось.
Стифенсон — (Stephenson) Джордж (1781–1848) — английский изобретатель, положивший начало развитию парового железнодорожного транспорта.
Retournons à nos moutons, точнее: Revenons à vos moutons. — Фраза из комедии Брюэса (Bruèys) и Палапра́ (Palaprat) «L’avocat Patelin» («Адвокат Патлэн», 1706), почерпнутой из анонимного фарса XV века. См.: Т, ПСС и П, Письма, т. II, с. 240, 542.
…раздушенный иланг-илангом батистовый платок… — Иланг-иланг — ilang-ilang, или ylang-ylang, — духи, добываемые из растения того же названия, растущего на Молуккских островах (Индонезия).
…говорят, даже Рашели в «Баязете» Расина не удавалось это «Sortez!»… — Речь идет об исполнении французской трагической актрисой Элизой Рашель (Rachel, 1820–1858) роли султанши Роксаны в трагедии Расина «Баязет», написанной в 1672 г. Надменное «прочь», «уходи», «сокройся» встречается в «Баязете» очень часто (см., например, д. V, явл. 2 и 4). Тургенев не раз видел Рашель в трагедиях классического и современного репертуара (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. I, по именному указателю). Он относился критически к ее игре, видя в ней лишь превосходно разработанную технику, не одушевленную подлинным чувством.
…сено на дне было волжко… — То есть сыро, влажно.
…из коричневого драдедама… — Драдедам (drap de dames) — тонкое (дамское) сукно.
…кволенькие… — Слабенькие.
…в куролеску сажать! — Куролеска — в данном случае место заключения, тюрьма (по аналогии с просторечными словами кутузка, сибирка и т. п.). Первоначальное значение этого слова раскрыто в тургеневском очерке «О соловьях» (1854), написанном «со слов одного старого и опытного охотника из дворовых людей»: «Как поймаешь соловья, тотчас свяжи ему кончики крылышек, чтобы не бился, и сажай его скорее в куролеску — такой ящик делается низенький, сверху и снизу холстом обтянут». Слово «куролеска», не зафиксированное в словарях XIX века, было хорошо известно и М. Е. Салтыкову-Щедрину (см.: Дряхлушин А. М. Субстантивная синонимически сближенная лексика в произведениях M. E. Салтыкова-Щедрина. — Уч. зап. Саратовского гос. пед. ин-та, т. 43, 1965, с. 228–229).
Соч. Д-ва, т. IV, с. 615. — Четвертый том собрания сочинений Н. А. Добролюбова, на который сделана ссылка Тургенева, вышел в свет в 1861 г. под редакцией Н. Г. Чернышевского.
Выростковые сапоги — сапоги, сшитые из телячьей кожи.
«Сказка о четырех братьях» (точное название — «Четыре странника, или Правда и кривда», 1868) — народническая пропагандистская брошюра, в которой резко критиковался социально-экономический и политический уклад в России. Вместо этой брошюры Тургенев упоминает в черновом автографе «Нови» другую народническую брошюру «Хитрая механика» (полное название: «Хитрая механика. Правдивый рассказ, откуда и куда идут мужицкие денежки»). Позднее он должен был от этого отказаться в связи с замечанием А. Ф. Кони, отметившего анахронизм: брошюра вышла в свет в середине семидесятых годов, между тем как действие в романе приурочено к 1868 г. (см.: Стасюлевич, т. 3, с. 105). В «Хитрой механике» разоблачался сам царь в качестве первого и самого жадного в России помещика, указывалось на причины огромных государственных долгов, критиковалась грабительская система налогов и т. д. По свидетельству народника С. Ф. Ковалика (1846–1926), эти брошюры пользовались «наибольшим успехом в народе» (Былое, 1906, декабрь, с. 60). Автором «Сказки о четырех братьях» был революционер-народник Л. А. Тихомиров (1852–1923), впоследствии отрекшийся от своих революционных убеждений и перешедший в лагерь реакции, а автором «Хитрой механики» — известный статистик и экономист В. Е. Варзар (1851–1940).
Окопировался — искаженное экипировался, от франц. équipement — обмундирование, снаряжение.
Всё этобыло бы смешно, Когда бы не было так грустно… — Заключительные строки из стихотворения Лермонтова, посвященного А. О. Смирновой («Без вас хочу сказать вам много…», 1840).
«…все, решительно все люди, с которыми я разговаривал, — недовольны; и никому не хочется даже знать, как пособить этому недовольству! — Это наблюдение тургеневского героя подтверждается современниками. Почти теми же словами переданы впечатления о настроениях крестьянства и в воспоминаниях народницы-пропагандистки Е. К. Брешковской (1844–1934). Народ, — отмечала она, — «буквально везде, где мне приходилось говорить с ним, жаловался на увеличивающуюся бедность и дороговизну, на непосильные поборы, на самое нахальное притеснение со стороны начальства. Начальство и господа виновны в бедственном положении народа, в этом каждый мужик уверен непоколебимо, но как избавиться от этих бичей, даже возможно ли избавиться, — вопросы не только не решенные, но почти нигде не поднятые» (см.: Кутищев Ф. Некоторые комментарии к роману И. С. Тургенева «Новь». — Русская литература, 1964, № 1, с. 163).
Шалопут — то же, что шалопай, то есть бездельник, повеса. См. заметку Т. А. Никоновой: Т сб, вып. 5, с. 333–334.
Целовальник — Продавец вина в питейных домах, кабаках.
Вальяжно — от просторечного глагола вальяжиться, т. е. чваниться, важничать, величаться.
Вроде гоголевского «моветона» — помнишь, в «Ревизоре». — Имеется в виду строка из письма Хлестакова: «Судья Ляпкин-Тяпкин в сильнейшей степени моветон» (д. V, явл. 8).
…предложила ему читать вслух из Шпильгагена. — Речь идет о романе немецкого писателя Ф. Шпильгагена (1829–1911) «Один в поле не воин» («In Reih und Glied»), который привлекал русского демократического читателя изображением крестьянского восстания. В статье Г. В. Прохорова «Из цензурной истории перевода на русский язык романа Шпильгагена „Один в поле не воин“ и предисловия к нему» отмечается: «Русский перевод этого романа сделал известным имя Шпильгагена и в России; роман имел у нас большой успех; сначала он печатался в журнале „Дело“ (1866–1867 гг.), тогда же появилось и отдельное издание романа; вскоре вышло второе издание, в 1871 г. — третье, в 1873 г. — четвертое…» (Уч. зап. Лен. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена, 1941, т. XLI с. 354). В журнале «Дело» роман Шпильгагена печатался с большими пропусками под названием «Семейство лесничего» (см. там же, с. 355).
Да ведь книжек и без того уже довольно. И таких, что говорят: «Перекрестись да возьми топор», и таких, что говорят: «Возьми топор просто». — Речь идет о народнической подпольной литературе, призывавшей крестьян к восстанию против царя и помещиков. Выражения «Перекрестись да возьми топор», «Возьми топор просто» восходят к напечатанному в «Колоколе» анонимному «Письму из провинции», заканчивавшемуся обращением к Герцену: «К топору зовите Русь…» (Колокол, 1860, лист 64, 1 марта, с. 535).
Повести из народного быта с начинкой сочинять? — В черновом автографе этой фразе соответствует вариант: «Повести из народного быта сочинять вроде братьев Успенских и иных?» В окончательном тексте романа Тургенев устранил выпад против «Успенских и иных», так как в семидесятые годы его критическое отношение к творчеству этих писателей значительно смягчилось (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. VII, с. 455).
…он начал окликать, останавливать проходивших мужиков — не обращая внимания на его возгласы… — Об известной типичности таких наивных форм пропаганды свидетельствуют воспоминания П. А. Кропоткина, который писал, например, о С. М. Степняке-Кравчинском (1851–1895): «Он был лет на десять моложе меня и, быть может, не вполне еще отдавал себе отчет, какую упорную борьбу вызовет предстоящая революция. Впоследствии он с большим юмором рассказывал эпизод из своего раннего хождения в народ. „Раз, — рассказывал он, — идем мы с товарищем по дороге. Нагоняет нас мужик на дровнях. Я стал толковать ему, что податей платить не следует, что чиновники грабят народ и что по Писанию выходит, что надо бунтовать. Мужик стегнул коня, но и мы прибавили шагу. Он погнал лошадь трусцой; но и мы побежали вслед, и всё время я продолжал ему втолковывать насчет податей и бунта. Наконец мужик пустил коня вскачь; но лошаденка была дрянная, так что мы не отставали от саней и пропагандировали крестьянина, покуда совсем перехватило дыханье“» (Кропоткин П. Записки революционера. Лондон — СПб., <1906> с. 268; ср.: Кутищев Ф. Некоторые комментарии к роману И. С. Тургенева «Новь». — Русская литература, 1964, № 1, с. 163).
Какому Молоху собиралась она принести себя в жертву? — Молох — семитическое божество, поклоняясь которому, верующие приносили человеческие жертвы. Самой угодной жертвой считались дети знатных фамилий. Появление образа именно Молоха в переживаниях и размышлениях Марианны обусловлено, по-видимому, и тем, что она — тоже отпрыск знатной фамилии, дочь генерала.
…жертвует в гимназию портрет митрополита Филарета… — Митрополит московский Филарет (Василий Михайлович Дроздов, 1783–1867) — ярый реакционер, автор «Катехизиса православной веры», изучавшегося в школах.
…римлянка времен Катона. Утического Катона! — Катон Марк Порций Младший (Marcus Porcius Cato Minor), или Утический (95–46 до н. э.), — республиканец, враг Юлия Цезаря, отличавшийся мужеством и твердостью характера. Покончил с собой в Утике после победы Цезаря над своими противниками при Тапсе; отсюда его прозвание Утический, в отличие от его предка Катона Старшего (Цензора).
Паклин — Конопатин. — Аналогичный прием искажения фамилии см. в «Дневнике лишнего человека» (Чулкатурин — Штукатурин).
J’en mettrais та main au feu. — Поговорка, связанная со средневековым обычаем давать клятву на огне в доказательство истинности своих слов.
…в камлотовой шинели… — Камлот (фр. camelot) — грубая бумажная ткань полотняного переплетения, из крученой двухцветной пряжи.
…«в чепце, в ночном платочке»… — Неточная цитата из поэмы Пушкина «Граф Нулин» (1825). У Пушкина: «В ночном чепце, в одном платочке».
Тьер (Thiers) Адольф (1797–1877) — французский историк и государственный деятель, глава правительства в эпоху июльской монархии и после свержения Наполеона III, президент Франции в 1871–1873 гг.
Русского мужика даже в бунт можно вовлечь не иначе, как пользуясь его преданностью высшей власти, царскому роду. — Эта мысль была не чуждой самим народникам, стремившимся в отдельных случаях положить ее в основу своей деятельности. Так, в 1877 г., после неудачных попыток вызвать восстание, народник Я. В. Стефанович (1853–1915) распространял среди крестьян Чигиринского уезда Киевской губернии якобы самим царем написанную «Высочайшую тайную грамоту», в которой крестьяне призывались к расправе над помещиками. Прибегая к такой тактике, Стефанович организовал «тайную дружину» из крестьян; однако заговор был раскрыт и жестоко подавлен.
Должно выдумать какую-нибудь легенду — вспомните Лжедимитрия — царские знаки на груди… — Об идеях самозванства, имевших распространение в народнической среде, см. в примечании к с. 183. «Царские знаки», напоминавшие двуглавого орла, показывал на своей груди казакам Е. И. Пугачев. Последний самозванец Оренбургского края, о котором шла речь в статье Н. А. Середы, упоминаемой в гл. VIII «Нови», в подтверждение своего «царского» происхождения показывал мужикам «грудь, заросшую волосами в виде правильного креста <…>
— Такая грудь только у царских детей бывает, ребята!
— Знамо дело! — согласились крестьяне» (BE, 1868, № 8, с. 635).
…быть «пастырями народов»… — «Пастырь народов» — наименование Агамемнона (Атрида), неоднократно употребляемое Гомером (ср. «Илиаду» в переводе Н. И. Гнедича, песнь 1, ст. 7).
Рамификации — ответвления (от франц. ramification).
Конфуций или Кун-фу-цзы (551–479 до н. э.) — китайский философ.
Тит Ливий (Titus Livius — 59 до н. э. — 17 н. э.) — Древнеримский историк.
Pas trop de zèle… — Поговорка, приписываемая знаменитому французскому дипломату Талейрану Перигору Шарлю Морису (1754–1838) (см. письмо Тургенева к И. П. Борисову от 12(24) февраля 1869 г. и примеч. к нему).
До зобаченья! — До свидания (польск.).
…говорят и, пожалуй, напишут: некто г-н Паклин всёрассказал, выдал их… — своих друзей выдал врагам! — Намек на зарубежные народнические издания, в которых со второй половины семидесятых годов стали появляться заметки и сообщения о предателях. Так, например, в январско-февральской книжке журнала «Набат» за 1876 г. была напечатана заметка «Смерть предателям!», заканчивавшаяся призывом к мести (см.: Кутищев Ф. Некоторые комментарии к роману И. С. Тургенева «Новь». — Русская литература, 1964, № 1, с. 162).
…«плакася горько»… — Цитата из Евангелия (Матф., гл. XXVI ст. 75).
…описание смерти Ленского. — «Евгений Онегин», гл. VI, строфы XXXI и XXXII.
…снабдили паспортом, выданным на имя некоей графини Рокка ди Санто-Фиуме ~ни слова не понимала по-итальянски и имела лицо самое русское. — Отвечая на критические замечания по поводу этого эпизода «Нови», Тургенев 8(20) февраля 1877 г. писал А. В. Головнину: «Что касается италианского паспорта Машуриной — Вы совершенно правы: это была с моей стороны шалость, которую не следовало допускать в серьезном произведении».
Потому ведь мы, русские, какой народ? — рви зуб!! — Ср. «Дым», гл. V, слова Потугина (наст. изд., т. 7, с. 271).
…«запускатъ брандер»… — Брандер — судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами. В эпоху парусного флота применялось для поджога неприятельских кораблей. В данном случае выражение намекает, по-видимому, на склонность Паклина к увлечениям, приводящим к искажению истины.
Услышите народного певца Агремантского… — Намек на певца и дирижера Д. А. Агренева-Славянского (1834–1908).
И тот же Скоропихин, знаете, наш исконный Аристарх, его хвалит — и они за Скоропихиным повторяют: «Э! э!» — Об отношении Тургенева к В. В. Стасову, являвшемуся, до известной степени, прототипом Скоропихина, и к «молодым людям» вроде Репина см. выше, с. 510, 545, 550, 551. Аристарх (170-98 до н. э.) — александрийский грамматик, истолкователь и критик греческих поэтов. Считался великим учителем критики.
…это даже не те «герои труда», о которых какой-то чудак — американец или англичанин — написал книгу для назидания нас, убогих… — Речь идет об английском писателе Семюэле Смайлсе (р. 1816) и его сочинениях на морально-философские темы, первые русские переводы которых начали появляться с конца 1860-х годов. Книга Смайлса, которую имеет в виду Паклин, в русском переводе имела название: «Герои труда. История четырех английских работников». СПб., 1870. Критик народнического направления П. Н. Ткачев (1844–1885), отметивший сходство Соломина с Суровцовым из романа Е. Л. Маркова «Черноземные поля» (1876–1877) и с Волгиным из романа Летнева (А. А. Лачиновой) «Бешеная лощина» (1877), высказывал мысль, что все эти литературные герои, противоречащие «всем нашим установившимся представлениям о характере „русского человека“, в равной степени напоминают героев Смайлса». «Откуда, — писал П. Н. Ткачев в статье „Уравновешенные души“, — взялись у них это спокойствие, эта самоуверенность, эта практическая расчетливость, наконец, эта энергия и деловитость? Судя по внешности, они гораздо более смахивают на чистокровных английских джентльменов, на предприимчивых американцев, одним словом, на „героев“ Смайлса, чем на благодушно-ленивых обитателей родимых „Шишей“, „Бешеных лощин“ и т. п.» (Дело, 1877, № 3, с. 115).
…знавал же я одну барыню, Хавронью Прыщову ~имя Генриха V-го… — Иронический намек на писательницу графиню Е. В. Салиас де Турнемир (псевдоним — Евгения Тур, 1815–1892). 13(25) августа 1872 г. Тургенев писал П. В. Анненкову: «Но не курьезнейшее ли дело, что графиня Сальяс, урожденная zКобылина, сделалась ярой легитимисткой, поклонницей Генриха V-го? Псевдокатоличкой и полькой она уже стала давно. Экое тесто — это так называемая русская натура. Кобылина — и Monseigneur le comte de Chambord!!!» После отречения Карла X (1830) его внук, граф Шамбор, стал претендентом на французский престол. Легитимисты, мечтавшие о восстановлении монархии, именовали его Генрихом V (см. там же). По свидетельству Б. Н. Чичерина, А. Н. Плещеева и Е. М. Феоктистова, некоторые черты Салиас до Турнемир нашли отражение также в «Дыме» — в карикатурном образе Матрены Суханчиковой (см. наст. изд., т. 7, с. 513). См. об этом статью Н. Ф. Будановой: Т сб, вып. 3, с. 153–159.
…Германия собирается уничтожить Францию… — Речь идет о приближении франко-прусской войны 1870–1871 годов, закончившейся разгромом Франции.
Черновой автограф. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86; описание см.: Mazon, p. 91; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 260.
Т, Соч, 1880, т. 3, с. V–XV.
Впервые опубликовано: Т, Соч, 1880, т. 3, с. V–XV, под названием «Предисловие», с пометой после текста: Париж, 1879. Август.
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с исправлением нескольких мелких опечаток и заглавия по черновому автографу.
«Предисловие к романам» является завершающим в ряду многочисленных — как предназначавшихся для печати, так и эпистолярных — объяснений Тургенева-романиста с русским читателем и русской критикой. Необходимость в таком предисловии была обусловлена тем, что в издании 1880 года все романы впервые печатались единой группой и «сподряд», как отмечает сам Тургенев. Второй причиной, побудившей Тургенева еще раз по всеуслышание заговорить о своих романах, были соображения полемического свойства. В предисловии к романам Тургенев вновь выдвигает тезис, который был уже знаком читателю по «Литературным и житейским воспоминаниям», а именно «Критика наша, особенно в последнее время (после Белинского), не может предъявить притязания на непогрешимость…» (с. 395). Защищая историческую достоверность и художественную значимость своих изображений быстро изменявшейся физиономии «русских людей культурного слоя», Тургенев утверждает, что каждый писатель, не лишенный таланта, «старается прежде всего верно и живо воспроизводить впечатления, вынесенные им из собственной и чужой жизни». «Коли он правдив, — добавляет Тургенев, имея в виду талантливого писателя, — значит, он прав» (с. 395, 396). Это суждение опять-таки напоминало читателю о том, что в полемической форме уже говорилось в «Литературных и житейских воспоминаниях».
По существу полемичным было и нежелание Тургенева продолжать все еще не законченный страстный спор об «Отцах и детях». Вместе с тем полемическая тональность в «Предисловии к романам» ощущается гораздо слабее, чем в более ранних выступлениях такого же рода («Предисловие к отдельному изданию романа „Дым“», статья «По поводу „Отцов и детей“» и др.). Тургенев стремится теперь взглянуть на свои романы с историко-литературной точки зрения, и эта задача представляется ему важнее полемики с литературными противниками.
В момент работы над «Предисловием к романам» Тургенев сознавал, что как романист он уже завершил свое творчество. В этот период для него характерна твердая уверенность в том, что его деятельность в этом жанре все-таки получила должную оценку в различных слоях русского общества. Такой перемене в настроениях писателя отчасти способствовал наметившийся в конце концов благоприятный поворот в оценке критикой романа «Новь». Главной же ее причиной была та атмосфера всеобщего признания и поклонения (особенно со стороны учащейся молодежи), которую Тургенев ощущал постоянно во время своего приезда на родину в начале 1879 г. Уверенность Тургенева в своем значении как писателя-романиста находит выражение даже в употребляемой им жанровой терминологии. Если до 1879 г. ему были свойственны постоянные колебания в определении жанра своих крупных произведений, которые он часто называл повестями, то теперь эти колебания исчезают.
Последнее «Предисловие» Тургенева изобилует фактами, важными для понимания истории создания его романов. В особенности это относится к роману «Накануне», история возникновения замысла которого обогатилась рассказом Тургенева о «тетрадке Каратеева», легшей в основание его сюжета. Впоследствии этот рассказ был дополнен воспоминаниями П. В. Анненкова, указавшего название рукописной повести Каратеева («Московское семейство». См.: Анненков, с. 427–428). Из письма Тургенева к Н. А. Некрасову от 29 октября (10 ноября) 1854 г. известно также, что осенью этого года у писателя было намерение напечатать повесть Каратеева в «Современнике».
Анализ работы Тургенева над черновым автографом «Предисловия к романам» позволяет пополнить эти сведения о творческой предыстории «Накануне» некоторыми новыми данными. В черновом автографе после слов: «я теперь рассказал» (с. 393) на поля вынесено следующее примечание: «Сама тетрадка Кар<атее>ва была в руках пок<ойного> Дуд<ышкин>а и, если не пропала, должна находиться в его бумагах»[356]. Это примечание представляет несомненный интерес, свидетельствуя о том, что после неудачной попытки напечатать «Московское семейство» в «Современнике» Тургенев предпринял вторую и познакомил с рукописью Каратеева С. С. Дудышкина, фактического редактора журнала «Отечественные записки» — очевидно, с целью напечатать произведение своего «молодого друга» в этом журнале.
Неоднократные попытки продвинуть повесть Каратеева в печать говорят о ее литературной ценности в глазах Тургенева, и, следовательно, в какой-то степени противоречат его заявлению о том, что Каратеев «не был рожден литератором». Такое заключение подтверждается некоторыми элементами характеристики повести Каратеева, сохранившимися в черновом автографе, но в окончательный текст не включенными. Так, например, характеризуя повествование Каратеева о любви русской девушки к болгарину, Тургенев отметил в черновом автографе: «Всё это было рассказано очень горячо и правдиво…» По-видимому, в прямую связь с вопросом о литературных достоинствах сюжетной первоосновы «Накануне» следует поставить и большой временной разрыв между знакомством Тургенева с материалами Каратеева (в черновом автографе отмечается, что автор «Московского семейства» устно «дополнил свой рассказ некоторыми подробностями») — и началом работы над романом. Сам Тургенев объясняет этот разрыв занятостью сюжетами «Рудина» и «Дворянского гнезда». Однако на фоне некоторых других фактов это объяснение выглядит уже недостаточным. Как видно из письма к Некрасову от 29 октября (10 ноября) 1854 г. и помет на полях чернового автографа, на первых порах повесть Каратеева представлялась Тургеневу вполне пригодной для печати и он собирался ограничиться в этом деле ролью посредника. Лишь в 1858 г. он составляет список действующих лиц будущего романа (см.: Мазон, с. 67), но и эта работа носит еще слишком предварительный, а может быть, и необязательный характер. Начало же подлинного творческого увлечения Тургенева сюжетом «Накануне» находится в прямой зависимости от известия о смерти Каратеева. В «Предисловии к романам» Тургенев ошибочно относит его смерть приблизительно к 1855 г. На самом деле Каратеев умер в 1859 г. Тургенев писал об этом в письме к Е. Е. Ламберт от 27 марта (8 апреля) 1859 г. Но в том же письме к Ламберт буквально рядом с известием о смерти Каратеева находится и сообщение о начале активной разработки плана романа. Таким образом, Тургенев по-настоящему обратился к роману только тогда, когда исчезла последняя возможность появления в печати повести Каратеева. Все эти факты говорят о том, что в действительности тургеневская оценка повести Каратеева, по крайней мере в пятидесятые годы, была выше той, какая нам известна из его «Предисловия к романам». По-видимому, в первоначальной оценке «Московского семейства» также скрывалась одна из важных причин несколько замедленной реализации замысла «Накануне».
Архив редакции «Отечественных записок», в котором должны были находиться бумаги С. С. Дудышкина, не сохранился. Тем не менее примечание Тургенева на полях чернового автографа указывает конкретное направление для поисков повести Каратеева и подает надежду на то, что она, быть может, не пропала бесследно.
Черновой автограф «Предисловия к романам» датирован: «27/15 авг<уста> 1879. Буживаль». Дата окончания в печатном тексте также не выходит за пределы августа и, очевидно, дана но новому стилю, так как проставлена в Париже. Из этого можно сделать заключение, что вся работа Тургенева над текстом «Предисловия к романам» была выполнена в два-три дня.
…критики, упрекавшие меня в изменении однажды принятого направления, в отступничестве… — В отступничестве Тургенева упрекали многие критики, но он напоминает об этом, находясь, по-видимому, под свежим впечатлением от одной из последних статей М. А. Антоновича «Причины неудовлетворительного состояния нашей литературы» (см. третье примечание к с. 394).
…the body and pressure of time». — Неточная цитата из «Гамлета» Шекспира (акт III, явл. 2). У Шекспира: «to show <…> the very age and body of the time his form and pressure» (показывать… самому возрасту и телу века его внешность и отпечаток. См.: Т, ПСС и П, Письма, т. XI, с. 436).
…изумило письмо Сеньковского… — Это письмо О. И. Сенковского неизвестно.
…статья Добролюбова — «Когда же придет настоящий день?»; журнальное название — «Новая повесть г. Тургенева» (Совр, 1860, № 3).
…Н. Ф. Павлов сильно раскритиковал меня — Дарагану дали даже обед — статью о, «Накануне»… — О статьях Н. Ф. Павлова и М. И. Дарагана см. наст. изд., т. 6, с. 456–457, 459–460.
…одна острота особенно часто повторялась… — Тургенев перефразирует остроту, принадлежащую князю П. А. Вяземскому: «это „Накануне“ не мешало бы отложить до „завтра“» (Рус Cm, 1891, № 11, с. 396). Эта острота упоминалась также в статье Н. Ф. Павлова о «Накануне» и в «Литературных воспоминаниях» П. В. Анненкова (см. наст. изд., т. 6, с. 453).
Каратеев был романтик — впечатлительный и прямой. — Эти черты характера и поведения Каратеева, а также его «вольнодумство и насмешливый язык» напоминают облик художника Павла Шубина в романе «Накануне».
…в тогдашнюю, для меня не слишком веселую, пору. — Намек на положение ссыльного, в котором Тургенев находился с 18(30) мая 1852 г. по 6(18) декабря 1853 г. за опубликование в газете «Московские ведомости» статьи о Гоголе, а в сущности «вследствие появления отдельного издания „Записок охотника“» (<Автобиография>, наст. изд., т. 11).
…критики дружно упрекали меня в деланности и безжизненности этого лица… — Об этом писали М. И. Дараган и Д. И. Писарев (см. наст. изд., т. 6, с. 456–457, 467).
Ларчик просто открывался… — Цитата из басни И. А. Крылова «Ларчик».
…«башибузук, добивающий не им раненных». — Неточная цитата из статьи М. А. Антоновича «Причины неудовлетворительного состояния нашей литературы». Отвечая на выпады Тургенева против Добролюбова (в «Воспоминаниях о Белинском»), Антонович писал в этой статье: «Сам г. Тургенев, этот прежде гуманнейший писатель, держась положительности Белинского и не соблазняясь отрицательностью Добролюбова, превратился наконец в беллетристического черкеса, бьющего лежачих, не им поваленных, и добивающего раненных, получивших раны не от него» (Слово, 1878, № 2, отд. II, с. 83). Последние слова Антоновича Тургенев считал сказанными «по поводу Базарова», однако с не меньшим основанием их можно считать относящимися и к роману «Новь».
…Антонович — утверждал, что г. Аскоченский предвосхитил содержание моего романа. — См. статью М. А. Антоновича «Асмодей нашего времени» (Совр, 1862, № 3, отд. II, с. 65–114).
…Ф. И. Тютчев — счел нужным написать стихотворение… — Стихотворение «Дым». Кроме того, роману «Дым» посвящена эпиграмма Тютчева «И дым отечества нам сладок и приятен!».
…оскорбил и правую и левую сторону нашей читающей публики. — См. примечания к роману «Дым» (т. 7, с. 531–544).
За исключением двух-трех отзывов — писаных, не печатных… — По всей вероятности, Тургенев имеет в виду прежде всего положительные отзывы о «Нови», высказанные в письмах к нему П. В. Анненкова от 28 октября (9 ноября) и от 16(28) ноября 1876 г. и К. Д. Кавелина (письмо последнего не сохранилось). О «Нови» была написана также хвалебная статья С. К. Брюлловой, не попавшая в печать. Вообще же отношение к «Нови» со стороны русской критики было резко отрицательным только в первые месяцы после появления романа в печати.
А потом, после известного процесса — судьи мои принялись толковать другое: будто я сам чуть ли не участвовал… — Тургенев имеет в виду главным образом критика В. В. Маркова (см. с. 529). См. также статью: Батюто А. И. Роман «Новь» и «процесс пятидесяти». — Т сб, вып. 2, с. 195–209.
…есть романтики реализма (Онегин — не пушкинский, а приятель Ральстона). — Онегин (Отто) Александр Федорович (1845–1925) — знакомый Тургенева, коллекционер-пушкинист, по происхождению незаконнорожденный (Отто — фамилия его крестной матери, данная ему при рождении; Онегин — фамилия его любимого пушкинского героя, принятая им еще в конце 1860-х годов и официально закрепленная за ним в 1890 г.). Большую часть жизни провел за границей, создав Пушкинский музей, который был им завещан Пушкинскому Дому. Возможно, что с Тургеневым его познакомил Вильям Рольстон (Ralston, 1828–1889), английский фольклорист, историк литературы и переводчик произведений Тургенева и других русских писателей на английский язык. Наблюдения Тургенева над личностью А. Ф. Онегина получили свое выражение в тезисе о «романтиках реализма», положенном писателем в основу замысла «Нови». На первых этапах работы над романом Онегин послужил Тургеневу основным прототипом образа Нежданова. О портретном сходстве Нежданова и Онегина, а также о близости их нравственно-психологического облика и некоторых фактов биографии см. в упоминавшейся выше (с. 514) статье И. С. Чистовой «О прототипе главного героя романа И. С. Тургенева „Новь“ (Из творческой истории романа)»; см. также письма Тургенева к Онегину 1870-х годов и «Временник общества друзей русской книги», вып. 1. Париж, 1925, с. 71–73 (биографические сведения об Онегине).
Оттого я и в Базарова внес — заметил один Писарев. — Общая характеристика образа Базарова дана в статьях Писарева 1864–1865 гг.: «Базаров», «Реалисты», «Посмотрим!», «Что делать?», «Мыслящий пролетариат». О «романтизме» Базарова Писарев писал, в частности, в статье «Базаров». Процитировав обращенные к Аркадию слова Базарова о природе: «И природа пустяки в том значении, в каком ты ее теперь понимаешь. Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», — критик заметил: «В этих словах у Базарова отрицание превращается во что-то искусственное и даже перестает быть последовательным <…> Преследуя романтизм, Базаров с невероятной подозрительностью ищет его там, где его никогда и не бывало. Вооружаясь против идеализма и разбивая его воздушные замки, он порою сам делается идеалистом, т. е. начинает предписывать человеку законы, как и чем ему наслаждаться и к какой мерке пригонять свои ощущения» (Писарев, т. 2, с. 26–27).
…тип русской красивой позерки (вроде Зубовой). — Зубова Мария Николаевна (р. 1842) — дочь русского посла в Сардинии и Неаполе Н. А. Кокошкина, жена камергера А. А. Зубова. Детство и юность провела в Италии; в Петербург впервые приехала в 1860 г.
К этому времени относится ее знакомство с Тургеневым (см. письмо к Е. Е. Ламберт от 16 (28) февраля 1860 г., в котором M. H. Зубова названа «молодой милой женщиной»). О благоприятном впечатлении, произведенном Зубовой на Тургенева, свидетельствуют его отзывы о ней в письмах начала 1860-х годов. Позднее отношение писателя к Зубовой изменилось. В письме Тургенева к П. Виардо от 19 февраля (3 марта) 1871 г. содержатся следующие касающиеся Зубовой строки, живо напоминающие характеристику Сипягиной в подготовительных материалах к «Нови»: «Вчера я обедал у г. П<оловцова> <…> Там я встретил <…> красивую позерку, г-жу З<убову>, которая уже не так хороша, как была когда-то, но рисуется по-прежнему». Подробнее о М. Н. Зубовой см. в статье И. С. Зильберштейна «Женевская находка». — Огонек, 1964, № 33, с. 25–26 (там же опубликовано одно сохранившееся письмо Тургенева к Зубовой от 6(18) марта 1862 г.).
Потом тип девушки — (вроде г-жи Энгельгардт). — Речь идет о реальном прототипе образа Марианны в «Нови» Анне Николаевне Энгельгардт, урожд. Макаровой (1838–1903) — жене профессора-народника А. Н. Энгельгардта (1832–1893), переводчице, сотрудничавшей в «Вестнике Европы», участнице женского движения 1860-х годов. 1 декабря 1870 г. А. Н. Энгельгардт была арестована в связи с посещением ею студенческих собраний в Земледельческом институте, где преподавал ее муж, но вскоре выпущена на свободу. Тургенев познакомился с Энгельгардт, очевидно, в 1870 г. В письме к П. В. Анненкову от 19(31) декабря 1870 г. он назвал ее «очень милой и умной» женщиной, а в другом письме заметил, что она «премилая, хоть и стрижет волосы и носит очки» (см. письмо к Э. Дильку от 2(14) января 1871). Подробнее см. в статье: Левидова И. М. Тургенев и Анна Энгельгардт. — И. С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества. Л., «Наука» (в печати).
Потом фигура вроде Ванички Новосильцева и других пигалиц (В. Шеншин, А. Шереметев). — По первоначальному замыслу — прототипы Калломейнева в «Нови». Новосильцев Иван Петрович (1827–1890) — помещик, знакомый Тургенева. Д. В. Григорович написал о нем: «льстил, егозил, прислуживался и приятно играл в карты — вот и вся его эпитафия» (Из записных книжек Д. В. Григоровича. — Литературное приложение «Нивы», 1901, № 12, с. 631). Шеншин Владимир Александрович (1814–1873) и Шереметев Александр Васильевич (1830–1890) — орловские помещики, знакомые Тургенева; первый — мценский уездный предводитель дворянства, второй — орловский губернский предводитель дворянства и почетный мировой судья в Мценском уезде.
Для мужа позерки взять фигуру вроде Борисова — графа Д. Толстого. — По замыслу 1870 г. Тургенев намеревался учесть в образе Сипягина некоторые внешние черты своего соседа и приятеля, орловского помещика Ивана Петровича Борисова (1832–1871); о нем см.: Фет А. А. Мои воспоминания. М., 1890. Ч. I–II; см. также письма Тургенева к Борисову 1850-1860-х гг. Внесенная позднее в заметку о замысле романа «Новь» запись: «да нет, не Борисова, а деятеля государственного вроде графа Д. Толстого» — свидетельствует об изменении первоначального замысла: Тургенев делает своего героя крупным бюрократом. Один из прототипов Сипягина — граф Дмитрий Андреевич Толстой (1823–1889), во время пребывания которого на посту министра народного просвещения (1866–1880) были проведены реакционные изменения в программах начальной и средней школ (1871 и 1874 гг.), вызвавшие резкое недовольство в среде демократической и либеральной интеллигенции. Об отклике в «Нови» на эту реформу см. в связи с образом Калломейцева на с. 512.
(Молодые Писемские как дельные ребята — отношение их к № 2 <Соломину>). — Речь идет о сыновьях А. Ф. Писемского — Павле Алексеевиче (1850–1910), юристе, доценте Московского университета, и Николае Алексеевиче (1852–1874), математике. Их имена часто упоминаются в переписке Тургенева с Писемским, относящейся к концу 1860-1870-м годам. Тургенев с интересом и участием следил за научными успехами сыновей Писемского. «Что ваши умницы идут вперед молодцами — это меня не удивляет: они физиологически устроены на славу — и остается им только пускать в ход те силы, которыми они одарены», — писал Тургенев А. Ф. Писемскому 9 (21) ноября 1869 г. В письме к Писемскому от 17 (29) марта 1873 г. он, снова назвав его сыновей «умницами и молодцами», причислил их к «свежим и крепким силам». Очевидно, в период работы над «Новью» Тургенева особенно привлекал тип душевно здорового, дельного и целеустремленного молодого человека, которого можно было бы противопоставить «самоистребительному» типу Нежданова. По-видимому, некоторые черты привлекшего Тургенева типа были воплощены им в образе Соломина.
Викент<ий> Синец<кий> (Вердеревский). — Для биографии отца Марианны Тургенев, очевидно, использовал подлинные факты из жизни поэта 1820-1830-х годов Василия Евграфовича Вердеревского, который в 1850-х годах по делу о растрате в Нижнем Новгороде казенной соли был подвергнут лишению прав состояния и сослан в Сибирь (см.: Рус Вестн, 1871, № 10, с. 613; ср. окончательный текст романа, с. 166).
…рот как у Языкова (М. А.) и зубы мелкие, белые. — Языков Михаил Александрович (1811–1885) — член кружка Белинского, приятель Тургенева. А. А. Фет в своих воспоминаниях рисует портрет М. А. Языкова: «…когда на своих хромающих и от природы кривых ножках он с улыбкою входил в комнату, каждый, протягивая ему руку, был уверен, что услышит какую-либо нелепость» (Фет, ч. I, с. 133; ср. с портретом Паклииа в «Формулярном списке», с. 401 и в окончательном тексте романа, с. 137).
Гораздо шире — дельнее Пигасова. — Пигасов — персонаж романа Тургенева «Рудин». В «Плане» к роману охарактеризован Тургеневым как «желч<ный>» (см. Т, ПСС и П, Сочинения, т. VI, с. 464).
Взять несколько от наружности Скачкова. — А. Скачков — приятель Тургенева по Берлинскому университету. Некоторое представление о наружности Скачкова дает шутливое письмо Тургенева к М. А. Бакунину и А. П. Ефремову от 3, 8 (15, 20) сентября 1840 г., в котором Тургенев сообщает друзьям, что одну из своих уток — «маленькую, вертлявую, охотницу помахивать хвостиком» он назвал Скачковым.
Поклонник Добролюбова. (Взять несколько от Писарева.) — Нежданов, как представитель радикальной студенческой молодежи 1860-х годов, должен был испытать несомненное воздействие революционно-демократических идей Н. А. Добролюбова (1836–1861) и Д. И. Писарева (1840–1868).
Возможно, что в образе Нежданова отразились некоторые черты Писарева, в частности, сочетание в нем «нигилизма» с благовоспитанностью и аристократическими манерами. В воспоминаниях Н. А. Островской приведен следующий рассказ о первой встрече Тургенева с критиком на квартире у В. П. Боткина в 1867 г.: «Когда Писарев пришел навестить меня, он меня удивил своею внешностью. Он произвел на меня впечатление юноши из чисто дворянской семьи: нежного, холеного, руки прекрасные, белые, пальчики тонкие, длинные, манеры деликатные» (Т сб (Пиксанов), с. 94–95). О поведении Писарева и Боткина во время возникшего между ними спора Тургенев, по свидетельству Островской, заметил: «Таким образом оказалось, что поклонник всего прекрасного, изящного и утонченного — оказался совершенно грубым, задирой, а предполагаемый „нигилист“, „циник“, и т. д. — истым джентльменом» (там же, с. 95).
«От Писарева» у Нежданова также — его постоянные нападки на «эстетику», отрицание которой было характерно для критика и его последователей. Одно из проявлений трагической раздвоенности Нежданова заключалось в том, что, отрицая «эстетику» как бесполезную и вредную для «дела» вещь, Нежданов, поэт в душе, постоянно находил эту «эстетику» в себе и стыдился ее, как позорной слабости. О взаимоотношениях Тургенева и Писарева см. в «Воспоминаниях о Белинском» Тургенева (наст. изд., т. 11), в его письмах, в статьях: Ефимова Е. М. Творчество И. С. Тургенева в оценке Д. И. Писарева. — Орловский альманах, кн. 4. Орел, 1952, с. 137–151; Четунова Н. Добролюбов и Писарев — критики Тургенева. — В кн.: Четунова Н. В спорах о прекрасном. М., 1960, с. 62–101.
…почерк крупный, неуклюж<ий> — à la Orloff. — Орлов Николай Алексеевич, князь (1827–1885) — русский посол в Париже, знакомый Тургенева. О нем см.: Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. Л., 1929, с. 47–59, 73.
Совершенно удобная и готовая почва для Нечаевых и К°. — Нечаев Сергей Геннадьевич (1847–1882) — русский революционер-заговорщик, организатор «Народной расправы», членам которой предписывалось слепое повиновение руководству. Для осуществления политических целей Нечаев считал возможными любые средства. «Нечаевщина» как тактика заговорщичества, терроризма и авантюризма была осуждена К. Марксом и Ф. Энгельсом. Политический процесс нечаевцев — «Дело о заговоре, составленном с целью ниспровержения существующего порядка управления в России», — происходил в Петербурге с 1 июля по 27 августа 1871 г. (см.: Правительственный вестник, 1871, № 155–206). Об отражении в романе «Новь» некоторых сторон нечаевского движения см.: Николаева Л. А. Проблема «злободневности» в русском политическом романе 70-х годов (Тургенев и Достоевский). — В кн.: Проблемы реализма русской литературы XIX века. М., Л., 1961, с. 378–409; об эволюции образа Маркелова, претерпевшего большие изменения по сравнению с первоначальным замыслом, см. с. 495, 501.
Наружность вроде Зубовой. — См. примеч. к с. 399.
…в небольшой петербургской квартерке, холодной, как у Мещерской… — Возможно, речь идет о княжне Софии Ивановне Мещерской (умерла в 1880 г.), с которой Тургенева связывали дружеские отношения. С. И. Мещерская принимала в 1852 г. участие в хлопотах об освобождении Тургенева из ссылки. О ней см. Измайлов Н. В. Тургенев и С. И. Мещерская. — Т сб, вып. 2, с. 226–248.
Наружность вроде Луизы — только более женственная. — Речь идет о Луизе Виардо (Viardot), в замужестве Эритт де ля Тур (1841–1918), старшей дочери Полины и Луи Виардо. Очевидно, при создании образа Марианны в «Нови» Тургенева привлекли не только внешность Луизы, но и некоторые черты ее тяжелого, неуживчивого, но в то же время гордого и независимого характера. Покинув мужа и отказавшись от всякой материальной поддержки с его стороны, Л. Эритт хотела сделать артистическую карьеру певицы, которая, однако, ей не удалась. В глазах Тургенева она была «нигилисткой». «Эта несчастная и сумасбродная женщина много причинила горя всему своему семейству — и кончит тем, что себя погубит», — писал о ней Тургенев А. А. Фету 23 января (4 февраля) 1870 г. Изложив в кратких чертах ее биографию, Тургенев добавил: «Вот правдивая история этой несчастной женщины, которая хоть и не русского происхождения — однако нигилистка vom reinsten Wasser (чистейшей воды)».
Средняя пропорциональная между Абазой и Жемчужниковым (и Валуевым). — Абаза Александр Аггеевич (1821–1895) — государственный деятель либерального лагеря, единомышленник Н. А. Милютина (см. ниже); с 1871 г. — государственный контролер, с 1874 г. — председатель департамента экономии государственного совета. Упоминаемый далее Жемчужников — очевидно, Николай Михайлович Жемчужников (1824–1909) — чиновник Министерства иностранных дел, сын сенатора М. Н. Жемчужникова (см. ниже), знакомый Тургенева. В 1860 г. через посредство H. M. Жемчужникова Тургенев пересылал Герцену материалы для публикации в «Колоколе». Валуев Петр Александрович (1815–1890) — государственный деятель, с 1861 по 1868 г. — министр внутренних дел; с 1872 по 1879 г. — министр государственных имуществ. О нем как об основном прототипе образа Сипягина см. наст. том, с. 513.
…потом, однако, перешел на сторону Милютина. — Милютин Николай Алексеевич (1818–1872) — товарищ министра внутренних дел, фактический руководитель всех подготовительных мероприятий по крестьянской реформе 1861 года. Друг Тургенева. Ему посвящены речи писателя на банкетах 19 февраля 1863 и 19 февраля 1868 годов, в которых дана несколько преувеличенная оценка исторических заслуг Милютина в деле освобождения крестьян. Касаясь борьбы либералов и крепостников в Главном комитете но крестьянскому делу, Тургенев заметил в речи от 19 февраля 1863 г., что Милютину «удалось среди затруднений, недоразумений, клевет и борений всякого рода вынести на плечах своих великое дело…» (наст. изд., т. 12).
Взять элемент Хрущова, кн. Оболенского — (Д.). — Хрущов Дмитрий Петрович (1816–1864) — товарищ министра государственных имуществ. Оболенский Дмитрий Александрович, князь (1822–1881) — статс-секретарь, директор департамента Морского министерства и Министерства финансов. Оба — видные деятели крестьянской реформы 1861 года, единомышленники Н. А. Милютина.
Отец его был — вроде Жемчужникова — старика. — Михаил Николаевич Жемчужников (1788–1865), о котором идет речь, занимал ряд высоких административных должностей: в 1832 г. был губернатором в Костроме, в 1835–1840 гг. — петербургским гражданским губернатором; в 1841–1865 гг. — сенатор. Сочувственно относился к реформам 1860-х годов. Отец Александра, Алексея,
Владимира, Льва и Николая Жемчужниковых. О нем см.: Записки В. М. Жемчужникова. — BE, 1899, № 2, с. 634–664; Жемчужников Л. М. Мои воспоминания из прошлого. М., 1926. Вып. 1.
…(до «калмыцких» денег, однако, не доходило). — См. наст. том, с. 514.
…лицо длинное, как у ересиарха Селиванова… — Речь идет о Кондратии Селиванове (умер в 1832 г.), основателе скопческой ереси в России, проповедовавшем свое учение в Орловской и Тульской губерниях. Портреты К. Селиванова были широко распространены среди его последователей и чтились ими как иконы[357] Интерес Тургенева к расколу и сектантству в России, особенно характерный для конца 1860-70-х годов[358], нашел свое отражение и в «Нови». В главе XXX романа Нежданов, потерпевший крах в своих безуспешных попытках сблизиться с народом, вспоминает о слышанном им когда-то «раскольничьем пророке», имевшем громадную власть над окружающими. Тема «раскольничьего пророка» в «Нови», умеющего увлечь за собой народ, звучит как антитеза теме трагической оторванности народников от народа.
…взять физиономию Забелла <?>… — Забелло Пармен Петрович (1830–1917) — скульптор. Известен бюст Тургенева его работы (1870-е годы).
…хорошего старика, вроде Устюжского… — Устюжский Василий — псаломщик русской посольской церкви в Париже, отец первой жены Я. П. Полонского, Елены Васильевны. В письме к Я. П. Полонскому от 24 января (5 февраля) 1872 г. Тургенев назвал Устюжского «очень добрым и тихим человеком».
Взять тип Берты Виардо. — Берта Виардо (Viardot) — незамужняя сестра Луи Виардо, жившая в его доме почти на положении приживалки.
Рабски и по мере возможности оскорбительно ~Мишка Лонгинов. — Речь идет о прототипах образа Калломейцева. Об И. П. Новосильцеве см. примеч. к с. 399. Маркевич Болеслав Михайлович (1822–1884) — беллетрист и публицист, сотрудник «Русского вестника», единомышленник M. H. Каткова. О нем как о прототипе образов Калломейцева и Ladislas’a см. с. 487–488; о взаимоотношениях Тургенева с Маркевичем см. также наст. том, с. 511. Лонгинов Михаил Николаевич (1823–1875) — библиограф и историк литературы; в 1850-х годах был близок кругу «Современника», в 1860-х занял резко реакционную позицию. В 1867–1871 гг. — орловский губернатор, в 1871–1874 гг. — начальник Главного управления по делам печати. В 1871 г. Тургенев следующим образом откликнулся на назначение Лонгинова на пост начальника Главного управления по делам печати; «Лонгинов <…> сквернейший по всей Руси губернатор, публично лаявший на царя за эмансипацию, сделан начальником нашей несчастной прессы!! Ничего хорошего ожидать нельзя <…> Он будет злобствовать — как Катков — со всей ехидностью ренегата» (письмо к Я. П. Полонскому от 18(30) декабря 1871 г.). О резко отрицательном отношении Тургенева к деятельности Лонгинова см.: Т, ПСС и П, Письма, тт. IX–X (по указателям имен).
Семинар, тупец — вроде Кетчера… — Тургенев воплотил в образе Остродумова некоторые внешние черты Николая Христофоровича Кетчера (1809–1886), врача, переводчика, члена кружка Белинского (о нем см. в «Былом и думах» Герцена: Герцен, т. 8, с. 359–360, т. 9, с. 223–254, т. 10, с. 321). Герцен пишет, что Кетчер был «сознательный дикарь», «грубый по принципу, неряха по теории», и отмечает его «чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать». Кетчер также послужил Тургеневу прототипом для образов «сорокалетнего бурша» в «Рудине» и Тита Биндасова в «Дыме» (см. наст. изд., т. 5, с. 496 и т. 7, с. 512).
Фигура вроде покойного Голихмана <?>. — О ком идет речь, не установлено.
Нечаев делает из нее своего агента. — О Нечаеве см. с. 568.
Паклин сравнивает поездки — под колеса Джаггернаута. — Ср. с письмом Тургенева к А. Ф. Онегину от 9 (21) октября 1872 г.; см. также наст. том, с. 503 и статью И. Чистовой «О прототипе главного героя романа И. С. Тургенева „Новь“ (Из творческой истории романа)». — Русская литература, 1964, № 4, с. 176.
(Упоминовение об адвокате Урусове.) — Урусов Александр Иванович, князь (1843–1900), известный либеральный адвокат и театральный критик, знакомый Тургенева. В конце 1860-х и в начале 1870-х годов находился под негласным надзором полиции. Участвовал в качестве защитника в нечаевском процессе. В 1872 г. был обвинен в сношениях с нечаевцами, отстранен от адвокатской деятельности и был вынужден уехать на некоторое время за границу. Подробно о нем см. в кн.: Князь Александр Иванович Урусов. Статьи его. Письма его. Воспоминания о нем. М., 1907. Т. I–III.
…купец Голушкин арестован — (вспомнить слова Кожанчикова в моем деле). — Кожанчиков Дмитрий Ефимович (1802–1877) — купец-старообрядец, петербургский издатель и книгопродавец. Наряду с Тургеневым и другими лицами был привлечен к допросу по «Делу о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами». Приговором Сената от 10 декабря 1864 г. был освобожден от суда за недостатком улик. В противоположность Голушкину в «Нови», стойко держался на допросе, отвергая предъявленное ему обвинение в сношениях с В. И. Кельсиевым. «Желая действовать на него как верующего человека, Кожанчикова долго увещевал поп, но несмотря на это <…> он лишь подтвердил предыдущее показание» (Лемке М. К. Очерки освободительного движения «шестидесятых годов». СПб., 1908, с. 140). О каких его словах вспоминает Тургенев, неизвестно.
Паклин о третьей руке Митроф<анна> и т. д., о Константине из столба… — Паклин выражает здесь мысль, что русский народ можно поднять на бунт, лишь используя его веру в религиозное «чудо» и в доброго батюшку-царя. Митрофан (в миру Михаил, 1623–1703) — первый воронежский епископ, прославившийся благочестивым образом жизни (о нем см.: Историческое сведение о жизни Митрофана, первого Воронежского епископа. 2-е изд. СПб., 1832; Уроки из жизни святителя и чудотворца Митрофана, епископа Воронежского и Задонского… Сочинение протоиерея Луки Ефремова. 2-е изд. СПб., 1873). Слова Паклина о «третьей руке Митрофана», вероятно, основаны на вере народа в чудесные знамения, творимые мощами святого Митрофана. Возможно, что упоминание об епископе Митрофане в «Нови» связано с неосуществленным историческим романом Тургенева о вожде раскольничьего мятежа XVII в. Никите Пустосвяте, над которым писатель работал в 1868 г. (о нем см. упоминавшуюся выше статью Ю. Д. Левина). Можно предположить, что неутомимый обличитель раскольников епископ Митрофан, пожертвовавший Петру I большие денежные сбережения на постройку флота и находившийся в самый день мятежа в Кремле, куда ворвались раскольники во главе с Никитой Пустосвятом, должен был стать одним из главных героев этого романа. Константин из столба — очевидно, намек на одну из народных легенд о чудесном появлении великого князя Константина Павловича (1779–1831), с именем которого в XIX веке народ связывал, после 14 декабря 1825 г., мечты об уничтожении крепостного права: «…убеждение в том, что Константин-князь жив и придет на спасение угнетенных, так глубоко засело в умы народа, что он лелеял его до самой крестьянской реформы, именно до 19 февраля 1861 г.» (Отеч Зап., 1869, № 10, с. 402). В русской печати 1860-70-х годов были нередки статьи о Лжеконстантинах. Так, например, в августовской книжке «Вестника Европы» за 1868 г. была опубликована статья Н. А. Середы «Самозванец 1845 года» (о знакомстве Тургенева с этой статьей см. с. 557). О другом Лжеконстантине, действовавшем в Саратовской губернии в 1826–1827 гг., сообщал Д. Мордовцев в статье «Один из лжеконстантинов» (Отеч Зап, 1869, № 10, с. 399–434). Наконец, П. И. Мельников рассказал о раскольничьем Лжеконстантине — Алексее Громове (Материалы для истории хлыстовской и скопческой ересей, собранные П. И. Мельниковым. — Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских при Московском университете, 1872 Кн. 3, с. 314–324). В тексте романа «Новь» Паклин упоминает, вместо Митрофана и Константина, Лжедмитрия: это имя было более знакомо широким читательским кругам.
(Маркелов — там, где Чернышевский и др.). — Подразумевается ссылка в Сибирь.
…Он упоминает о Каткове, о Лонгинове… — См. с. 512–513 и 570–571.
…напоминает о фразе Веневитинова… — Веневитинов Алексей Владимирович (1806–1872) — сенатор, брат поэта Д. В. Веневитинова. О какой его фразе идет речь, не установлено.
«Клеврет ренегата!» — фраза Фета. — См. с. 487.
Привычка у Синецкой вздыхать, как я видел у жены Рагозина. — Очевидно, речь идет о жене Евгения Ивановича Рагозина (1843–1906), редактора газеты «Неделя», публициста и экономиста, близкого к демократическим кругам. Знакомство Тургенева с Рагозиным относится к началу 1870-х годов. В письме к А. В. Топорову от 7(19) октября 1874 г. Тургенев охарактеризовал Рагозину как «очень хорошее и симпатическое существо».
…как Полина про Берту… — Очевидно, Полина Виардо про Берту Виардо (о Б. Виардо см. примеч. к с. 407).
NB. Дехтерёв!! — (Кисляков). — О Дехтереве Владимире Гавриловиче (1853–1903), враче-психиатре и публицисте, как о прототипе Кислякова см. с. 486.
Голушкин старовер — вроде Солдатенкова. — Солдатенков Козьма Терентьевич (1818–1901), издатель и меценат, происходил из купеческой старообрядческой среды. Субсидировал «Общее вече» в Лондоне. Наряду с Д. Е. Кожанчиковым привлекался в 1862–1864 годах по «Делу о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами» («Процесс 32-х») — см.: Лемке М. К. Очерки освободительного движения «шестидесятых годов». 2-е изд. СПб., 1908, с. 33–34, 71–72 и др. Очевидно, некоторые черты характера и факты биографии К. Т. Солдатенкова были использованы Тургеневым при создании образа Голушкина. В письме к Герцену от 13(25) января 1862 г. в ответ на его просьбу достать денег у Солдатенкова для М. А. Бакунина Тургенев заметил: «…это чванливое животное <…> не даст гроша, если нельзя протрубить о нем во всеуслышание»; ср.: «Жажда популярности была его главною страстью: греми, мол, Голушкин, по всему свету!» (с. 229). О политической неустойчивости Солдатенкова свидетельствует факт издания им в 1862 г. сборника статей Б. Н. Чичерина «Несколько современных вопросов», открывавшегося направленным против Герцена письмом Чичерина (см. об этом: Герцен, т. 27, кн. 1. с. 270).
Слово попа Алексея — Требник. — Отец Алексей — священник прихода имения Тургенева Спасского. Его имя упоминается в письме Тургенева к Н. А. Щепкину от 10–31 августа ст. ст. 1878 г. Священники с тем же именем, фигурирующие в «Живых мощах» (наст. изд., т. 3) и в «Рассказе о. Алексея» (наст. том), вероятно, в значительной мере восходят к своему реальному прототипу (подробнее об этом см.: наст. том, с. 568). Впечатления, навеянные оригинальной личностью «попа Алексея», очевидно, должны были по первоначальному замыслу писателя воплотиться в образе священника Зосимы, двоюродного дяди Соломина, но этот замысел не осуществился, и Зосима лишь упоминается в романе. Возможно, что эти впечатления нашли отражение в образе другого священника в «Нови» — отца Киприана (см. главу VIII).
Хозяин фабрики (или завода) вроде П. М. Третьякова… — В образе прогрессивного купца Фалеева Тургенев предполагал учесть черты Павла Михайловича Третьякова (1832–1898), известного мецената, основателя Третьяковской галереи, происходившего из купеческой среды. Тургенев был с ним хорошо знаком и бывал у него в Кунцеве. О нем см.: Боткина А. П. Павел Михайлович Третьяков. 2-е изд. М., 1960.
…(вспомнить рассказ — о покушении 4-го апр<еля>) — Речь идет о покушении Д. В. Каракозова (1840–1866) на Александра II, совершенном 4 апреля 1866 г. Рассказ об этом Новосильцева (устный) неизвестен.
Он вспоминает трехкратный крик петуха в Евангелии… — Паклин, невольно предавший своих друзей, вспоминает об отречении от Иисуса Христа апостола Петра. Согласно Евангелию, это отречение, предсказанное Петру самим Христом, сбылось. «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И, вышед вон, плакал горько» (Евангелие от Матфея, гл. XXVI, ст. 75); по другому варианту: «прежде нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от Меня» — Евангелие от Марка, гл. XIV, ст. 30); ср. с описанием состояния Паклина после совершенного им предательства: «И, как сказано в писании, он „плакася горько“ — и побрел себе в оазис, к Фомушке и Фимушке, к Снандулии…» (с. 369).
…всп<омнить> свадьбу Успенского, который в Каре… — Речь идет о нечаевце Петре Гавриловиче Успенском (1847–1881), отбывавшем каторгу на Каре (тюрьма в Восточной Сибири). См.: Деятели революционного движения. Биобиблиографический словарь. М., 1928. Т. I, ч. 2, с. 417.
Герои труда (статья). — См. с. 558–559.
Якушкина! — См. с. 518–519.,
Кукольник — пластичен. — Ср. с одной из записей, связанных с работой Тургенева над «Бригадиром»: «Кук<ольник> для доктора — пластический писатель» (наст. изд., т. 8, с. 388). В окончательном тексте «Нови» уездный доктор, любивший щеголять учеными терминами, уверял, что «предпочитает Кукольника Пушкину, потому что в Кукольнике много „протоплазмы“» (с. 179).
Диди в дожде золот<ых> листьев. — Подобная запись, касающаяся Клоди Виардо, имеется также в черновой рукописи «Довольно» (см. наст. изд., т. 7, с. 387). К творческой истории «Нови», по-видимому, прямого отношения не имеет.
Ученый Кант. — Ср. с окончательным текстом «Нови»: «В науке… ха-ха-ха! Ученый Кант есть и у нас: только на воротниках инженеров!» (с. 386).
Ложь <? > и сочинительство М. А. Милютиной. — Милютина Мария Аггеевна, урожд. Абаза (1834–1903) — жена Н. А. Милютина. Тургенев относился к ней дружески (см. его письма к Милютиной за 1867-77 годы). Резкое замечание о М. А. Милютиной, очевидно, связано с ее писательскими опытами (художественные произведения, статьи, переводы и т. д., никогда не публиковавшиеся; хранятся в архиве Н. А. Милютина — ЦГИАЛ, ф. 669, оп. 1). Возможно, что приведенная запись первоначально имела отношение к образу Сипягиной.
веселенькие (переклитки). — Запись относится к Фомушке и Фимушке (см. гл. XVIII и XIX). В письме к М. А. Маркович от 31 августа (12 сентября) 1860 г. Тургенев дал следующее объяснение слову «переклитки»: «Переклитками называются те зеленые попугайчики с оранжевыми носами, которые так уныло-дружелюбно жмутся друг к дружке, сидя на одной жердочке».
Надеть степенный картуз (Албединский). — Очевидно, здесь упомянут Петр Павлович Альбединский (1826–1883), генерал-адъютант, послуживший Тургеневу прототипом для образа генерала Ратмирова в «Дыме» (см. наст. изд., т. 7, с. 512). «Степенный картуз», подобный тому, какой носил Альбединский, по-видимому, предназначался Тургеневым для Сипягина или Калломейцева.
В настоящем, списке раскрываются условные сокращения, вводимые впервые.
Эта наборная рукопись до нас не дошла.
Дата окончания работы не над черновым автографом, а над наборной рукописью.
Саннинский Б. Кто такие разночинцы? — Вопросы литературы, 1977, № 4, с. 237. См. также: Маевская Т. П. Романтические тенденции в русской прозе конца XIX века. Киев, 1978, с. 28–29.
Розенфельд А. З. Тургенев и Н. В. Ханыков. — Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 77–88. Однако высказанное здесь мнение о том, что общение с Н. В. Ханыковым «вызвало к жизни и самую повесть „Пунин и Бабурин“, и главных ее персонажей» представляется спорным, так как ни прямых, ни косвенных доказательств этого не имеется.
Вопросу о происхождении фамилии Бабурин посвящена статья: Благова Г. Ф. К этимологии русской фамилии Бабурин. — Этимологические исследования. Вып. 4. М., 1963, С. 5–7.
Чернов Н. Летопись жизни. — Литературная Россия, 1970, № 34 (398), 21 августа, с. 21.
Розенфельд А. З. Тургенев и Н. В. Ханыков. — В сб.: Тургенев и его современники, с. 86.
Это отмечали в своих откликах на повесть многие современники Тургенева. Подробнее об этом см.: Турьян М. «Пунин и Бабурин» в ряду поздних произведений Тургенева. — Русская литература, 1965, № 4, с. 148–155.
О принадлежности этой рецензии Б. М. Маркевичу говорит И. Т. Трофимов в статье «Роман И. С. Тургенева „Новь“ и общественно-литературная борьба 70-х годов». — В сб.: Творчество И. С. Тургенева. М., 1959, с. 440–441.
Письмо к Н. Я. Брюсовой от 4 августа 1896 г. — В сб.: Тургенев и его современники, с. 183.
Zwei neue Novellen. Von Iw. Turgénjew. Deutsch von H. von Lankenau. Inhalt: Punin und Baburin. Die Lebende Mumie. Wien, Pest, Leipzig, 1874; Punin und Baburin. Von I. Turgenieff. Aus dem Russischen, von W. Lange. Leipzig: Verlag von Ph. Reclam jun., 1875; Turgeniew. Punin und Baburin. — Sonntags Blatt, 1875, N 22–26.
Punin og Baburin. Paa Dansk ved V. Mǿller. — В кн.: Turgénjew I. Nye Billeder fra Rusland. Kjøbenhavn, 1874.
Turgenjew J. Trå original. Helsingfors, 1881.
Turgenĕv I. S. Punin a Baburin. Z ruského přeložil Jan Ležek. Praha, 1881.
First Love and Punin and Baburin by Ivan Turgenev. Translated from the Russian by permission of the author, with a biographical introduction by Sidney Gerrold. London: W. H. Allen and C°, 1884.
Тургенев ошибся в обозначении даты старого стиля; правильно: 11-го ноября.
См.: Mazon, p. 82.
Следы первоначального замысла сохранились и в окончательном тексте, где допущена некоторая географическая неточность: Орел стоит на Оке, а Рязань — на реке Трубеж, впадающей в Оку в нескольких километрах от города.
Сначала Тургенев совсем отбросил забракованную Анненковым концовку, и повествование кончалось сведениями о судьбе Давыда и Раисы, но затем он пришел к выводу, что слишком «окургузил» конец («и в музыке необходимо под конец напомнить первоначальный мотив»), и прибавил к тексту «хвостик» (см. на с. 101 абзац «С тех пор — безвозвратно улетевших»).
Имеется в виду авторское предисловие к рассказу «Часы» в публикации «Вестника Европы», где сообщалось о незавершенной работе над «Новью» (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XI, варианты прижизненных изданий, с. 418–419).
В главе XIV рассказа говорится о том, как «лестна» была для рассказчика дружба с благоразумным и практическим Давыдом (с. 83). В черновом варианте этого места заострена мысль об увлекающем примере личностей, подобных Давыду: «…я сам почувствовал [как будто я возмужал и начал] себя как бы возмужалыми способным практически и дельно взирать на вещи».
Об С. К. Брюлловой см. в работе Н. Ф. Будановой «Неизвестная статья С. К. Брюлловой о романе Тургенева „Новь“». — Лит Насл, т. 76.
Последний из этих переводов вызвал возмущение и насмешку писателя (см. воспоминания M. Василенко. — Неделя, 1883, № 38, с. 1262–1263; то же — Киевлянин, 1883, № 198, 14 сентября).
Во Франции в 1876 г. вышло три перевода рассказа «Часы»: в газете «Le Temps» — «La Montre, récit d’un vieillard en 1850», переводчик неизвестен, 15–19 mars 1876, № 5446–5450; 22–26 mars, № 5454–5457 (см. о нем в письме к Ж. Этцелю от 20 марта (1 апреля) 1876 г.) и в двух изданиях сборника Этцеля — J. Tourguénef. Les Reliques vivantes. La Montre… etc. Hetzel, . В письме Тургенева к Жорж Санд от 23 марта (4 апреля) 1876 г. содержатся сведения о том, что французской писательнице понравился «маленький рассказ в „Temps“».
Die Uhr. Erzählung eines alten Mannes. Von Iv. Turgennev. Aus dem Russ. (Von N. Karasin), Wien, A. Hartlebens Verlag, 1876.
Uhret. Paa Dansk. V. Møller. Kjøbenhavn, 1876. III Bd.
Klockan Stockholm, 1896, Huldberg.
The match: an old mans story. — Lippincott’s magazine, X, may, 1876.
Hodinky. Пер. JI. «Světozor» (1875).
В статье Edw. Bensly «Dickens and Turgenev» (Notes and Queries, 1935, № 16, p. 276) сравниваются эпизоды из рассказа Тургенева «Часы» и романа Диккенса «Наш общий друг» (спасение утопающего), но параллель, проводимая автором между этими эпизодами, имеет чисто внешний характер и не приводит ни к каким серьезным выводам.
Об истории напечатания рассказа «Сон» в журнале «Gegenwart» см. в публикации Г. Ионас писем Тургенева к издателю этого журнала Паулю Линдау и его брату Рудольфу. — В кн.: I. S. Turgenev und Deutschland. Berlin, 1965. Bd. I, S. 117–118, 124–132.
См. об этом: Турьян М. А. «Таинственные повести» В. Ф. Одоевского и И. С. Тургенева и проблемы русской психологической прозы. Автореферат дис. на соискание учен. степени канд. филол. наук. Л., 1980, с. 20–21. На основании сходства традиционного романтического мотива «вещих» снов, преобразующегося в мотив «провидения», понятого как особое и неразгаданное свойство человеческой психики, здесь устанавливается близость рассказа Тургенева «Сон» рассказу В. Ф. Одоевского «Орлахская крестьянка» и их принципиальное различие.
См.: Турьян М. А. Тургенев и Эдгар По. (К постановке проблемы. — Studia Slavica, 1973, t. XIX, fasc. 1–4, p. 408.
См.: Шагинян M. Опять в Англии. — В кн.: Шагинян М. Собр. соч. М., 1973. Т. 5, с. 352–353.
См.: Зельдхейн-Деак Ж. «Таинственные повести» Тургенева и русская литература XIX века. — Studia Slavica, 1973, t. XIX, fasc. 1–3, p. 357.
Mazon. A. L’Elaboration d’un roman de Turguénev «Terres vierges». — Revue des études slaves, fasc. 1–2. Paris, 1925. V. 5, p. 104.
См., например, письма Тургенева к А. В. Топорову от 22 марта (3 апреля) и 22 июня (4 июля) 1876 г. с благодарностью за присланные номера «Дневника писателя» и просьбой выслать очередной новый номер.
См.: Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962, с. 207–221.
La République des Lettres, vol. Ill, série 2, 28 janvier, 4 février, 11 février 1877.
Можно указать, например, на такие характерные случаи языковых несуразиц. Вместо: «Однако думаю: нечего против рожна переть; знать, уж такое ему предопределение вышло» — в переводе оказалось: «Однако ж я сказал себе: „К чему бросаться грудью на кол? Это судьба, видимо, толкает его!“»; вместо: «Стану я ему говорить — так он даже зубами ляскает, этак через плечо…» — «Заговорю ли с ним — он защелкает зубами, положив подбородок на плечо…»
См., например, вступительную статью к восьмому тому «Собрания сочинений И. С. Тургенева» (Т, СС, т. 8, с. 547–555).
Шаталов С. Е. «Таинственные» повести И. С. Тургенева. — Уч. зап. Арзамасск. гос. пед. ин-та, 1962, т. V, вып. 4, с. 57–61.
Курляндская Г. Б. «Таинственные повести» И. С. Тургенева (Проблемы метода и мировоззрения). — Третий межвузовский тургеневский сборник (Уч. зап. Курск. гос. пед. ин-та, т. 74). Орел, 1971, с. 5–8.
Тюхова Е. В. «Рассказ отца Алексея» Тургенева и Достоевский. — Пятый межвузовский тургеневский сборник. Тургенев и русские писатели. (Науч. труды Курск. гос. пед. ин-та, т. 50 (143)). Курск, 1975, с. 65–81.
Mazon A. L’élaboration d’un roman de Turguénev: «Terres vierges»; — Revue des études slaves, 1925, t. 5, fasc. 1–2, p. 85–108.
чистокровная (франц.).
См.: Revue des études slaves, 1925, t. 5, fasc. 1–2, p. 90. Вызывает сомнение лишь расшифровка характеристики Остродумова как «тип будущего», так как в рукописи отчетливо написано «туп», что, очевидно, означает «тупец» (ср. с «Формулярным списком», с. 408). Добавим также, что помета «озлобл», вписанная ниже упоминания фамилии Маркелова, несомненно, относится к нему и является одной из характерных черт этого персонажа (там же).
Очевидно, Нежданов и Соломин.
Т сб (Пиксанов), с. 104; ср. с фразой Марианны о том, что она могла бы «в кухарки пойти» (глава XXVII).
См.: Батюто А. И. Роман «Новь» и «процесс пятидесяти»; Буданова Н. Ф. Роман «Новь» и процесс долгушинцев (Т сб, вып. 2, с. 182–185, 195–209).
См. письма к П. Л. Лаврову от 28 августа (9 сентября) 1875 г, и 1(13) февраля 1876 г.
См. письма к Лаврову от 20 мая (1 июня) и 28 мая (9 июня) 1873 г.; см. также письмо Лаврова к Е. А. Штакеншнейдер от 4(16) февраля 1873 г. (Гол Мин, 1916, № 9, с. 135). Члены «цюрихской колонии» знали о предполагаемом приезде Тургенева и желании его «познакомиться с заграничными студентками, с целью запастись материалом для замышляемого романа», но встретили это намерение писателя отрицательно, не желая «смотрин» (Фигнер, т. 5, с. 61).
См.: Ткачев П. И. Задачи революционной пропаганды в России. (Лондон), 1874; < Лавров П. Л.>. Русской социально-революционной молодежи. По поводу брошюры: Задачи революционной пропаганды в России. Лондон, 1874.
Энгельс Ф. Эмигрантская литература. Статьи III и IV–Volksstaat, 1874, № 117 и 118, 6 и 8 октября; 1875, № 36 и 37, 28 марта и 2 апреля; см. также: Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1961. Т. 18, с. 518–536.
Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т. 18, с. 522.
Почти дословно совпадает с подлинной фразой из стихотворения Дехтерева, приведенной Тургеневым в письме к Философовой от 6(18) августа 1874 г. О Дехтереве как прототипе Кислякова упоминает Лавров (Революционеры-семидесятники, с. 28).
Возможно, что одним из таких, по мнению Тургенева, «настоящих» новых людей был Г. А. Лопатин, с которым писатель часто встречался в 1870-е годы в Париже и которого, по свидетельству Лаврова, он «очень полюбил» (см.: Лавров П. Л. Г. А. Лопатин. Пг.: Колос, 1919, с. 42; см. также отзыв о Лопатине в письме Тургенева к Лаврову от 23 ноября (5 декабря) 1874 г.).
Связь этих высказываний с образом Соломина впервые отметил П. Л. Лавров (Революционеры-семидесятники, с. 30).
См.: Т, Сочинения, т. IX, с. 446; Т, СС, т. IV, с. 503.
Подробнее об этом см. в кн.: Дельвиг А. И. Полвека русской жизни. М.; Л.: Academia, 1930. Т. 2, с. 544–549.
Тургенев узнал о взяточничестве Маркевича в начале 1875 г. — ср. его письма к Я. П. Полонскому от 25 декабря 1874 г. (6 января 1875 г.), М. В. Авдееву от 30 декабря 1874 г. (11 января 1875 г.) и А. С. Суворину от 14(26) февраля 1875 г.
Определение «ренегат» несомненно относится к M. H. Каткову, изменившему либеральным воззрениям своей молодости. Тургенев называет Каткова «ренегатом» в ряде писем 1869–1871 гг. Возможно, что фразу Фета о Маркевиче Тургенев слышал во время своего летнего пребывания в Спасском в 1874 г. и что именно ею навеяна следующая характеристика Каткова и Маркевича, данная Тургеневым в письме к П. В. Шумахеру от 5(17) июня 1874 г.: «Катков имеет особую способность — присущую, впрочем, всем ренегатам — воспитать себе клевретов, которые за него с азартом лезут в грязь».
Ср. с «клевретом ренегата». Эта фраза, по совету Анненкова, была изъята писателем и заменена в беловом автографе романа (глава XIV) выражением «прирожденный клеврет», сохранившимся и во всех последующих изданиях романа.
Намеки на нечаевское дело Тургенев сохранил и в самом романе, что позднее дало повод Г. А. Лопатину поставить в вину писателю, что он «смещал две ступени развития, резко различающиеся между собою по своим основным воззрениям на способ достижения новых порядков», — народническое и нечаевское движение (Из-за решетки. Женева, 1877, с. XV). Однако нет оснований преувеличивать роль нечаевского дела в творческой истории романа. Подобное преувеличение содержится, например, в содержательной статье Э. М. Румянцевой «Из творческой истории романа И. С. Тургенева “Новь“», автор которой считает, что Тургенев «показал в „Нови“ представителей различных социальных группировок молодежи, которые действительно участвовали в нечаевском движении» (Уч. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена, 1957, т. 150, вып. 2, с. 167), и, таким образом, относит революционную молодежь, изображенную в «Нови», не к народническому, а к нечаевскому движению.
2(14) февраля 1877 г. Головнин писал Тургеневу: «Невероятно также, чтобы губернатор, призвав Маркелова, не удалил из комнаты, кроме Сипягина, других лиц. Он доставил бы им свидание наедине и даже сам вышел бы, особенно после того, что сказал Калломейцеву» (Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 75).
См. во второй редакции «Рассказа» запись: «Приезд в город, к губернатору. Сцены в городе с ним, с Маркеловым, с мужиками, его поймавшими…» (с. 420).
Очевидно, в связи с описанием самоубийства Нежданова.
К 1875 г. относится и личное знакомство Тургенева с реальным прототипом Кислякова — В. Г. Дехтеревым, о котором писатель раньше знал лишь по материалам А. П. Философовой (см. письмо к П. Л. Лаврову от 29 сентября (11 октября) 1875 г.).
Разыскать этот сельскохозяйственный справочник не удалось. Подобная попытка была предпринята В. А. Громовым, обследовавшим сельскохозяйственные справочники родовой библиотеки Тургенева в Спасском-Лутовинове — см. его статью «О заглавии, эпиграфе и некоторых реальных источниках романа „Новь“». — Т сб, вып. 5, с. 313–318.
Всего в рукописи 492 страницы; из них две последние содержат различные дополнения с отсылками к соответствующим страницам рукописи.
Далее помещена запись: «Напечатана в январской и февральской к „Вестника Европы“», которую следует отнести ко всему роману.
См. варианты чернового автографа «Нови» в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XII, с. 342–424.
Такими были в представлении писателя люди, фанатически преданные идее. Позднее в ответ на упреки в том, что почти все герои-народники в романе изображены людьми глупыми и недалекими, Тургенев дал следующее объяснение: «…я не имел в виду изобразить их такими, я брал обыкновенных средних людей, а если и был тут некоторый умысел, так вот какой: мне хотелось показать некоторую умственную узость людей в сущности вовсе не глупых. Так ведь это и есть на самом деле: люди до того уходят в борьбу, в технику разных своих предприятий, что совершенно утрачивают широту кругозора, бросают даже читать, заниматься, умственные интересы уходят постепенно на задний план, и получается в конце концов нечто такое, что лишено духовной стороны и переходит в службу, в механизм, во что хотите, только не в живое дело» (Кривенко С. Н. Из литературных воспоминаний. — Революционеры-семидесятники, с. 242).
Подобной же эволюции подвергся образ Машуриной.
См. варианты наборной рукописи и корректуры «Вестника Европы» в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XII, с. 424–458.
О близости сатирического метода Тургенева в «Нови» к методу Щедрина см.: Габель М. О. Щедрин и Тургенев. — Наукові записки Харківського держ. пед. ін-ту, 1947, т. 10, с. 83–85; Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.; Л.: Сов. писатель, 1962, с. 232–233. Г. А. Бялый усматривает в «Нови» также следы влияния Гоголя, Островского, Лескова и Достоевского.
Речь идет о назревавшей войне России с Турцией 1877–1878 гг.
О нем см. подробнее: Жозеф де Местр в России. Статья М. Степанова. Публикация и комментарии М. Степанова и F. Vermale. — Лит Насл, т. 29–30, с. 577–726.
острым, резким (от лат. acutus).
См.: Lettres et opuscules inédits du comte Joseph de Maistre. Paris, 1851. T. II, p. 299–362. Приводимые здесь цитаты даны по русскому изданию этих писем: Васильчиков А. А. Семейство Разумовских. СПб., 1880. Т. 2, с. 248–287.
Там же, с. 249.
Ср. с описанием пореформенной русской деревни в письме Тургенева к брату от 16(28) июля 1868 г.; паклинскую оценку Соломиных ср. с высказываниями Тургенева в письмах к Полонскому от 9(21) декабря 1876 г. и 30 декабря 1876 г. (11 января 1877 г.).
Тургенев отрицал свое знакомство с высказываниями де Местра — см. его письмо к П. В. Анненкову от 30 октября (11 ноября) 1876 г.
«Труднее будет изменить конец романа, т. е., собственно, не конец, а речь о России, вложенную Вами в уста паршивого Паклина, но собственно принадлежащую Вам самим. Это ли последнее слово романа?» — писал Анненков Тургеневу 28 октября (9 ноября) 1876 г. (Лит Мысль, вып. 1, с. 198).
Подробно о полемике см.: Винникова И. И. С. Тургенев в шестидесятые годы. (Очерки и наблюдения). /Под ред. Е. И. Покусаева. Саратов, 1965, с. 31–52; см. также наст. изд., т. 7.
Чернышевский в условиях подцензурной печати также использовал «римскую тему» для постановки актуальных проблем современной русской и европейской жизни. Его статья «О причинах падения Рима (Подражание Монтескье)» (Совр, 1861; Чернышевский, т. 7, с. 643–668) полемически направлена против некоторых статей Герцена 1850-х годов. Свое обращение к истории «падения Рима» Чернышевский считал полезным для решения вопросов, «важных для нынешней практической жизни народов, в особенности народов полуварварских» (там же, с. 644). О сущности полемики между Чернышевским и Герценом см. там же, с. 1035–1036.
Ср. с «римской темой» в XIII главе «Призраков» (наст. изд., т. 7, с. 203–204).
Ср. с описанием буржуазного Парижа в XIX главе «Призраков» (там же, с. 210–212) и с характеристикой русской буржуазии в письме к Герцену от 26 сентября (8 октября) 1862 г.
См.: ГПБ, ф. 795, № 25; вклеены в беловой автограф. На первом листе корректуры имеются следующие пометы:«Отправлено из СПб.: 17/29 ноября, среда, в 11 ч. утра. М. Стасюлевич».«Прибыло в Париж: 2-го декабря/20-го нояб в субботу 1 ч. попол» .«Отправлено из Парижа: в тот же день, в 3 1/2 ч.» .«Прибыло в С.-Петербург: 25 ноябр. /7 дек. в четв, в 11 ч. утра. М. Стасюлевич».В начале 2-й части «Нови»:«Выехала из СПб. — 18/30 дек. 76 г., в 11 ч. утра». .«Отправлена из Парижа 3-го янв. 77/22-го дек, 76 в 10 ч. утра» .
Возможно, что это дополнение Тургенев внес в текст под впечатлением отзывов о «Нови» К. Д. Кавелина и его дочери, познакомившихся с романом еще до его опубликования и упрекавших писателя в одностороннем изображении крестьянской среды в «Нови». «Что же касается до изображения крестьян, — писал Тургенев К. Д. Кавелину 17(29) декабря 1876 г., — то тут, с моей стороны, была некоторая преднамеренность. Так как мой роман не мог захватить и их (по двум причинам: во-первых, вышло бы слишком широко, и я бы выпустил нити из рук; во-вторых, я не довольно тесно и близко знаю их теперь, чтобы быть в состоянии уловить то еще неясное и неопределенное, которое двигается в их внутренностях), то мне осталось только представить ту их жесткую и терпкую сторону, которою они соприкасаются с Неждановыми, Маркеловыми и т. д.». Это объяснение Тургенев имел в виду, когда писал С. К. Брюлловой 4(16) января 1877 г.: «В письме к Константину Дмитриевичу я изъяснил причину, заставившую меня именно так обрисовать народный элемент в „Нови“, впрочем, я, под влиянием Ваших слов, прибавил два-три дополнительных штриха».
О цензурной истории «Нови» см.: Оксман Ю. Г. История опубликования «Нови». — В кн.: И. С. Тургенев. Исследования и материалы, вып. 1. Одесса, 1921, с. 59–72; см. также: Т, Сочинения, т. 9, с. 450–455.
Тургенев опасался также, что публикация романа в двух книжках журнала помешает цельности его восприятия читателями. Стасюлевич не смог удовлетворить пожелание писателя из-за большого объема романа; вынужденный уступить, Тургенев настоял, однако, на том, чтобы публикация части романа в первой книжке «Вестника Европы» заканчивалась на XXII-й главе (см. письма к Стасюлевичу от 12 (24) ноября и 21 ноября (3 декабря) 1876 г.). Следует отметить, что в наборной рукописи, как и в черновом автографе, нет деления «Нови» на две части. Впервые Ф. И. Салаев в своем отдельном издании «Нови» (М., 1878) ввел наименования: «Часть первая» и «Часть вторая».
Т, Сочинения, т. 9, С. 454.
Там же.
Драгоманов М. П. Знакомство с И. С. Тургеневым. — Революционеры-семидесятники, с. 174.
Бойесен X. Воспоминания. — Минувшие годы, 1908, № 8, с. 69.
В письмах к H. A. Кишинскому 1874–1875 гг. Тургенев неоднократно упоминает о «борзёнковской земле». В перечне деревень, принадлежащих Тургеневым, названа и деревня Голоплёки (см.: ИРЛИ, P. I, оп. 29, № 87, л. 5.).
См.: Pavlovsky I. Souvenirs sur Tourguéneff. Paris, 1887, p. 171; см. также комментарий Л. Н. Назаровой к публикации плана романа «Два поколения» — наст. изд., т. 5, с. 527–528.
Тургенев в большинстве случаев указал лишь фамилии. Реальные прототипы полностью раскрыты А. Мазоном (Revue des études slaves, 1925, t. 5, fasc. 1–2, p. 90). Сведения о них см. в примечаниях к подготовительным материалам — с. 565–574.
Этот факт был известен В. В. Стасову. «Тургенев прописал меня в новом своем романе „Новь“ под именем критика Скоропихина, порицающего (!) молодых художников и огулом ругающего всё старое в искусстве», — писал он В. Д. Поленову 3(15) января 1877 г. (см.: Сахарова Е. В. Василий Дмитриевич Поленов. Письма, дневники, воспоминания. Изд. 2-е. М.; Л., 1950, с. 136). Впоследствии в своих воспоминаниях о Тургеневе Стасов снова вернулся к этой теме: «Я спрашивал, смеясь, Тургенева: „Меня уверяют многие, что Скоропихин это у вас я. Правда, Иван Сергеевич?“ Он в ответ тоже смеялся и сказал: „Да, конечно, отчасти и вы, но тоже и многие другие“…» (Сев Вестн, 1888, № 10, с. 160). Об эстетических расхождениях между Тургеневым и Стасовым см.: Зильберштейн И. С. Репин и Тургенев. М.; Л., 1945, с. 40–79.
О взаимоотношениях Тургенева с П. А. Вяземским см.: Бельчиков Н. Ф. Тургенев и Вяземский. — В кн.: И. С. Тургенев. М.; Пг., 1923, с. 10–30. В письме к Ю. П. Вревской от 28 августа (9 сентября) 1875 г. Тургенев назвал Вяземского «престарелым лакеем»; ср. с репликой «лакей-энтузиаст», сказанной Неждановым о «князе Коврижкине» (с. 216). Л. В. Пумпянский объясняет фамилию «Коврижкин» в применении к Вяземскому стихом самого Вяземского: «„пряник, мой однофамилец“, — стихом, кстати, типичным для его механической, деревянной манеры острить» (Т, Сочинения, т. 9, е. 160).
См. также: Буданова Н. Ф. О прототипе Хавроньи Прыщовой в романе «Новь». — Т сб, вып. 3, с. 153–159.
Никита Гарасичев числился в списке лиц, которым Тургенев в 1875–1876 гг. выдавал «вспомоществование» (см.: ИРЛИ, ф. 93, он. 3, № 1267).
Намек на Б. М. Маркевича, который в 1848–1853 годах состоял чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе А. А. Закревском.
См.: Статья С. К. Брюлловой о романе «Новь». Вступит. статья и публикация Н. Ф. Будановой. — Лит Насл. т. 76, с. 305–306. Маркевич, узнавший себя в Ladislas’e, собирался вызвать Тургенева на дуэль. В связи с этим Тургенев писал Стасюлевичу 22 января (3 февраля) 1877 г.: «Мистерия „Ладисласа“ разрешилась, я получил от него большой пакет, содержащий копию с письма, написанного ему мною в 1863 г., когда меня вытребовали в Россию, якобы заговорщика, вместе с Ничипоренко и т. д. Всё это, разумеется, разлетелось дымом; но Маркевич в то время (вместе с А. Толстым) хлопотал обо мне — и я ему послал письмо, в котором благодарил его за сочувствие. Посылая мне копию, он как бы желает упрекнуть меня в перемене моих отношений к нему. Не я виноват, что он впоследствии оказался таким „клевретом“. Всё это довольно невинно; хорошо то, что он сам подписывается: Ladislas». О реакции «настоящих генералов» на «Дым» см. в воспоминаниях Н. А. Островской о Тургеневе — Т сб (Пиксанов), с. 91.
См., например, Моск Вед, 1871, № 205, 220, 235 и др.; ср. с письмом Тургенева к А. А. Фету от 26 сентября (8 октября) 1871 г.
В письме к А. А. Фету от 30 октября (11 ноября) 1871 г. Тургенев назвал Каткова «сочинителем нашей «gentry»».
Неведенский С. Катков и его время. СПб., 1888, с. 113, 116.
Там же, с. 158. С ростом революционного движения Катков стал относиться к земским учреждениям подозрительно и даже враждебно, отрицая необходимость для них самостоятельности и требуя их подчинения правительственным органам. Ср. с высказыванием Калломейцева о земстве в главе V «Нови»: «Да всё это земство! Это земство! К чему оно? Только ослабляет администрацию и возбуждает… лишние мысли и несбыточные надежды…» (с. 163).
В черновом автографе — «вся земля».
См.: Бонецкий К. И. Роман Тургенева «Новь» в идейной борьбе 70-х годов. — В кн.: Тургенев И. С. Новь. М., 1959, с. 301.
Лит Насл, т. 76, с. 306.
Лит Насл, т. 76, с. 306.
См.: Чистова И. О прототипе главного героя романа И. С. Тургенева «Новь». (Из творческой истории романа). — Русская литература, 1964, № 4, с. 174–177.
В. А. Громов, сославшись на воспоминания Н. А. Островской о Тургеневе, высказал предположение, что в образе Нежданова писатель отразил некоторые факты биографии и черты своего приятеля А. В. Топорова, который был незаконным сыном великого князя (см.: Громов В. А. «Воспоминания о Тургеневе» Н. А. Островской. — В кн.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 208–209). Среди литературных прообразов Нежданова следует назвать прежде всего Гамлета, героя одноименной трагедии В. Шекспира. Подробнее об этом см.: Буданова Н. Ф. Роман «Новь» в свете тургеневской концепции Гамлета и Дон-Кихота. — Русская литература, 1969, № 2, с. 180–190.
Об этом писала, в частности, В. Фигнер (Фигнер, т. I, с. 96); см. также статью: Чернавина А. И. С. Тургенев и журнал «Вперед!» К вопросу об истории создания романа «Новь». — Сборник студенческих научных работ ЛГУ. Серия гуманитарных наук. Л., 1963, с. 49–52.
См.: Дебогорий-Мокриевич Вл. Воспоминания. 3-е изд. СПб., б. г., с. 159.
Щепкина Е. Героиня романа «Накануне» в кругу своих современниц. — Т сб, вып. 2, с. 148.
Луначарский А. В. Статьи о литературе. М., 1957, с. 210.
Соломина относят и к представителям зарождавшейся в России буржуазии, и к рабочей интеллигенции, и к буржуазным просветителям, и к народникам Лавровского направления — см.: Буш В. Народничество и «Новь» Тургенева. — В кн.: И. С. Тургенев. Л., 1934, с. 261–263; Макогоненко Г. П. Политический смысл романа Тургенева «Новь». — Уч. зап. Ленингр. ун-та, 1939, № 47, вып. 4, с. 264; Румянцева Э. М. Из творческой истории романа И. С. Тургенева «Новь». — Уч. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена, 1957, т. 150, вып. 2, с. 158–159; Батюто А. И. Роман «Новь» и «процесс пятидесяти». — Т сб, вып. 2, с. 203–204.
Некоторые современники Тургенева делали попытки отыскать возможных реальных прототипов Соломина. Так, например, «Случайный летописец» (подлинную его фамилию раскрыть не удалось) в статье «Как работал И. С. Тургенев» вспоминал «одного
Терминология журнала «Вперед!»
Вперед! Цюрих, 1874. Т. 2, с. 224–249.
Вперед! Лондон, 1874. Т. 3, с. 1–44.
Вперед! Цюрих, 1874. Т. 2, с. 224–225.
Ср. с характеристикой, данной Соломину народником-лавристом М. И. Янциным, отметившим, что Тургенев выдвинул в качестве своего идеала «тип интеллигентного человека из народа, который смотрит на дело так, что переворот в социально-экономических отношениях должен быть результатом предварительного воспитания народа путем школ, артелей и т. д. Тургенев почти нигде не заставляет Соломина высказываться прямо в этом смысле, но это проглядывает из отношения Соломина к деятельности революционеров-агитаторов» (Лит Насл, т. 76, С. 322).
Об идейной близости Соломина к «легалистам» см.: Буданова Н. Ф. Тургенев и Лавров в 70-е годы (Непериодическое обозрение «Вперед!» как источник «Нови»). — В кн.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 88–109. Возможно, что Лавров также воспринял Соломина как своеобразного «легалиста». С учетом материалов «Вперед!» проясняется смысл определения «уравновешенный революционер», данного Соломину Лавровым, а также замечание последнего, что «не Маркеловым, Неждановым и Машуриным дано поднять русское крестьянство на восстание» и что люди, подобные Соломину, «могут подготовить почву, но и им не под силу разбудить крестьян». Успех будущей революции Лавров связывал с типом революционера, «более оснащенного и деятельного», «более способного придать стремительности движению» (Лит Насл, т. 76, с. 202, 203).
О нем см.: Муратов А. Б. «Гейдельбергские арабески» в «Дыме». — Лит Насл, т. 76, с. 90, 104; см. также: Т, ПСС и П, Письма, т. VII, с. 13–14.
Дебогорий-Мокриевич Вл. Воспоминания. 3-е изд. СПб., б. г., с. 44.
Там же, с. 66.
Там же, с. 71. В 1860-е годы одним из первых застрельщиков в деле организации ассоциаций были ишутинцы, использовавшие их в целях пропаганды социалистических идей (подробнее об этом см.: Виленская Э. С. Революционное подполье в России (60-е годы XIX в.). М.: Наука, 1965, с. 256–301).
См., например, произведения Д. Л. Мордовцева «Знамения времени» (1869), И. В. Федорова-Омулевского «Шаг за шагом» (1870), К. Долгово «На новом пути» (Дело, 1871), С. И. Смирновой «Соль земли» (Отеч Зап, 1872), К. М. Станюковича «Без исхода» (1873). См. также: Егоров Б. Ф. Роман 1860-х — начала 1870-х годов о «новых людях». Тарту, 1963.
О ее муже, В. И. Якушкине, враче, связанном с революционными и демократическими кругами, см.: Чернов Н. Об одном знакомстве И. С. Тургенева. — Вопросы литературы, 1961, № 8, с. 188–193.
В 1877 г. Тургенев рекомендовал E. И. Бларамберг, гостившей в Спасском, непременно познакомиться с Якушкиной (см. письмо к Е. И. Бларамберг от 15 (27) августа 1877 г.).
Рус Вед, 1908, № 38 и 45, 15 и 23 февраля. О ней см. также некролог Л. Л. Толстого (Рус Вед, 1893, № 69, 12 марта, с. 3) и в воспоминаниях Е. М. Гаршина (ИВ, 1883, № 11, с. 394–396).
Рус Вед, 1908, № 45, 23 февраля, с. 3.
Там же, № 38, 15 февраля, с, 2.
Батюто А. И. Роман «Новь» и «процесс пятидесяти». — Т сб, вып. 2, с. 205.
Тургенев, в свою очередь, переслал это письмо В. Рольстону 7(19) апреля 1877 г., очевидно, как доказательство, что Соломины существовали в жизни и не выдуманы им.
См.: Мостовская Н. Из журнальной полемики вокруг «Нови» до публикации романа. (Забытые воспоминания А. В. Половцова). — Т сб, вып. 2, с. 188.
Авторство Г. А. Лароша установлено в статье Г. В. Степановой «Первые отклики печати на роман „Новь“». — Т сб, вып. 2, с. 192–194.
По всей вероятности, И. Ф. Василевский. — См. об этом: Т сб, вып. 2, с. 194–195.
Гаршин В. М. Полн. собр. соч. М.; Л.: Academia, 1934. Т. 3, с. 109.
Орлов А. И. Из литературной жизни 70–80 годов XIX века (По материалам архива Ф. Д. Нефедова). — Уч. зап. Шуйского гос. пед. ин-та, 1958, вып. VII, с. 159.
См. также приведенное ниже (с. 532–533) весьма авторитетное свидетельство П. А. Кропоткина.
Статья надолго затерялась в архивах и только в наше время была обнаружена и опубликована (см.: Статья С. К. Брюлловой о романе «Новь». Вступительная статья и публикация Н. Ф. Будановой. — Лит Насл, т. 76, с. 277–320).
Г. А. Лопатин обвинял Тургенева также в том, что в своем романе он якобы «смешал две ступени развития» революционного движения, не увидев при этом существенного различия между деятелями нечаевской ориентации и подлинными народниками (см. там же, с. XV). С таким толкованием «Нови» согласился и П. Л. Лавров (см.: Революционеры-семидесятники, с. 36). В действительности же заговорщические методы Нечаева были недвусмысленно осуждены в романе (см. гл. XXII). Тургенева можно было обвинять только в смещении хронологии событий: «хождение в народ», о котором идет речь в романе, было явлением, типичным не для 1868 года, а для 1873–1875 годов.
Достоевский Ф. М. Дневник писателя за 1877 г. СПб., 1878, с. 20. Достоевский имел в виду пагинацию январской книжки «Вестника Европы» за 1877 г., в которой была напечатана первая часть «Нови». В настоящем издании см. соответственно с. 225, строки 30–44 и с. 226, строки 1–3.
№ 5760–5764, 5768–5771, 5774–5778, 5781–5785, 5788–5792, 5795–5799, 5802–5806, 5809–5813, 5816–5820 от 24–28 января, 1–4, 7-11, 14–18, 21–25, 28 февраля, 1–4, 7-10, 14–19, 21–25 марта 1877 г.
Примечание было опубликовано в № 5819 газеты «Le Temps» от 24 марта.
См. письма к Л. Пичу от 28 февраля (12 марта) 1877 г. и к Ю. Шмидту от 18(30) марта 1877 г. Тургенев рекомендовал немецким друзьям французский перевод «Нови» взамен неудачного немецкого перевода в «St.-Petersburger Zeitung» (см. ниже).
См.: Le dernier roman russe «Terres vierges» par J. Tourguénief. — La Russie contemporaine, 1877 (numéro spécimen), p. 1–2 (не подписана); Courrière С. Le socialisme russe et le nouveau roman de Tourguénief. — Revue britannique, Paris, 1877, N 5, mai, p. 5–20 и др.
Revue britannique, Paris, 1877, N 5, p. 16.
Там же, р. 19.
Там же, р. 19–20.
Le procès de Véra Zassoulich, par G. Velbert. — Revue des Deux Mondes, 1878, t. 27, livraison du 1-er mai, p. 215–227,
Там же, р. 220.
Neuland. — St. Petersburger Zeitung, 1877, с 1(13) января по 13(25) марта, № 1, 3–7, 9-11, 13–14, 16–21, 23, 25–28, 30, 32–34, 36–39, 41, 43–47, 49–54, 56–61, 63–68.
Die neue Generation. Roman in 2 Bänden. Deutsch von W. Lange. Berlin, 1877; Neuland. Roman von Iwan Turgénjew. Aus dem Russischen übersetzt von H. von Lankenau. 2 Bände. Wien — Pest — Leipzig, 1877; Neuland. Roman. Aus dem Russischen. Berlin, s. a. [1877]; Iwan Turgénjew’s Ausgewählte Werke. Autorisierte Ausgabe, 10. Bd. Neu-Land. Mitau, E. Behre’s Verlag, 1877.
Новое время, 1878, № 768, 20 апреля, с. 3.
Auerbach В. Turgénjews «Neuland». — Beilage zur Allgemeinen Zeitung, 1877, № 96, 6 апреля, S. 1449–1451; в дальнейшем цитаты даются по русскому переводу статьи: Астраханский справочный листок, 1877, № 42, 7 апреля, с. 3.
Schmidt J. Neuland. Roman von I. Turgénjew. — Im neuen Reich, 1877, I. Bd, S. 652–659.
Lindau P. Neu-Land. Ein Roman von Iwan Turgénjew. — Die Gegenwart, 1877, 12. Bd., № 40, 6 октября, S. 214–217; см.
Астраханский справочный листок, 1877, № 42, 7 апреля, с. 3.
Там же.
Im neuen Reich, 1877, I. Bd., S. 653.
Там же, с. 656.
Там же, с. 657.
Там же. Цитируется в переводе Ю. Н. Жуйкина.
Подробно об эпизоде с П. Линдау см.: Jonas G. Turgenevs Briefe an Paul und Rudolf Lindau (1874–1882). — I. S. Turgenev und Deutschland. Berlin, 1965. Bd. I, S. 108–145. Роман «Новь» способствовал появлению в социал-демократической немецкой печати ряда статей о революционном движении в России. См.: Jonas Gisela. Zwei Publikationen zu Ivan Turgenevs Roman «Neuland» im sozialdemokratischen Zentralorgan «Vorwärts» von 1877. — Wissenschaftliche Zeitschrift der Pädagogischen Hochschule «Erich Weinert», Magdeburg, 1980, N 5, S. 461–464.
Virgin Soil. Translated with the author’s sanction by T. S. Perry. New York, Holt, 1877.
Virgin Soil. Translated by Ashton W. Dilke. London, 1878.
Новости и Биржевая газета, 1-е изд., 1883, № 149, 30 августа, с. 3.
Перечень статей и рецензий, появившихся в английской и американской печати и посвященных «Нови», см. в книге: Turgenev in English. Compiled by R. Yachnin and D. H. Stam. NewYork, 1962, p. 33–34.
James Henry. Ivan Turgenef’s new novel. — Nation, 1877, vol. XXIV, N 617, p. 252–253.
О статье Лаврова см. с. 533.
Ralston W. R. S. Russian revolutionary literature. — Nineteenth century, 1877, vol. I, p. 397–416.
James Henry. Ivan Turgenef’s new novel. — Nation, 1877, vol. XXIV, N 617, p. 252–253.
См.: Lerner Daniel. The influence of Turgenev on Henry James. — The Slavonic and East European Review, vol. XX. 1941, 28–54; Cargill Oscar. «The Princess Casamassima»: a critical reappraisal. — Publications of the Modern Language Association of America, vol. LXXI, N 1, 1956, p. 97–117; Hamilton E. С. Henry James’s «The princess Casamassima» and Ivan Turgenev’s «Virgin soil». — The South Atlantic Quarterly, 1962, vol. LXI, N 3, p. 354–364, Подробнее об этом — в статье Ю. Д. Левина «Новейшая англо-американская литература о Тургеневе». — Лит Насл, т. 76, с. 505–540.
Dziennik Poznański, 1877–1878; Nowiny. Poznań, 1878.
Novina. Перев. V. Řežábek. Svétozor, 1877.
Новина. Превео П. Тодоровиħ. Изд. «Мала библиотека», св. 3–4. Нови Сад, 1878. Перевод был снабжен послесловием П. Тодоровича, отражавшим социалистические симпатии его автора. См. рецензию А. Н. Пыпина на этот перевод (см.: BE, 1877, № 12, с. 874–877; 1878, № 8, с. 826–832. Подписано: Д.).
Nov. (Uj föld). Regény. Forditotta: T. K. Budapest, 1877.
Det unge Rusland. Paa Dansk ved Vilh. Möller. Kjøbenhavn, 1878.
Obruten mark. Med författarens tillâtelse öfversatt frân franskan. Stockholm, 1878. О влиянии романа „Новь“ на скандинавских писателей см. в кн.: Шарыпкин Д. М. Русская литература в скандинавских странах. Л., 1975.
№ 79-197; об этом см. в кн.: Румынско-русские литературные связи. М.: Наука, 1964, с. 125.
Там же, с. 136.
Там же.
См.: Флакер А. Тургенев и хорватская литература. — В кн.: Орл сб, 1960, с. 483–498.
Орл сб, 1960, с. 493. О влиянии Тургенева на Джальского см. также: Schwarz Camillo Die Bedeutung Turgenev’s für das
См.: Орл сб, 1960, с. 494; см. также: Кравцов Н. И. Тургеневский тип романа и славянские литературы XIX в. — В кн.: Проблемы сравнительного изучения славянских литератур. М., 1973, с. 306–322. О влиянии романа «Новь» на последующее развитие русской литературы см.: Яшина В. Г. Проблема положительного героя в романах И. Тургенева «Новь» и Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов». — Научные труды Краснодарского пед. ин-та, 1968, вып. 60, с. 132–144; Шпаковская Е. А. Типологические особенности романов И. С. Тургенева и народнический роман. — В кн.: Русская литература 1870-1890-х гг., сб. 5. Свердловск, 1973, с. 79–94; Назарова Л. Н. Тургенев и русская литература конца XIX — начала XX в. Л., 1979, с. 172–194.
Полный свод вариантов чернового автографа «Предисловия к романам» опубликован в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XII, с. 463–468.
См.: Липранди И. П. Краткое обозрение русских расколов, ересей и сект. М., 1870, с. 21–24; Материалы для истории хлыстовской и скопческой ересей, собранные П. И. Мельниковым. — Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете, 1872, кн. 3, отд. V, Смесь, с. 40–42, 46–50, 57-179.
Об этом см.: Бродский Н. И. С. Тургенев и русские сектанты. М., 1922; Левин Ю. Д. Неосуществленный исторический роман Тургенева. — В кн.: Орл сб, 1960, с. 96–131; Т, Сочинения, т. 10, с. 420–421, 478–479.