― Звездочка, ты не хочешь записать Пашу в детский сад? ― донесся до меня голос мужа. ― Ника?.. Ника!
― А… ты что-то спросил? ― выплыла из океана мучительных мыслей.
― Я спросил, не хочешь ли ты записать сына в детский сад. Не в государственный, понятно ‒ один мой друг владеет сетью частных школ и яслей. Думаю, Паше не повредит общение с детьми, занятия в бассейне и в кружках по интересам. Так ему будет легче адаптироваться к условиям школы ‒ а школу для него нужно будет выбрать самую лучшую. Он еще маленький, но о его будущем стоит задуматься уже сейчас.
― Да, конечно. Так и есть…
Альдо был совершенно прав. Я не хотела, чтобы Паша вырос классическим единственным ребенком в семье ‒ его нужно было научить делиться, находиться в социуме. Он должен был понять, что мир не вертится вокруг него ‒ а я знала, что самостоятельно не справлюсь с этой задачей. Ведь я готова была потворствовать любым его капризам. Он всегда был таким сладким ребенком, что я позволяла ему вить из себя веревки. И к чему это могло привести? За примерами далеко ходить было не надо.
«Сын всегда считал себя единственным ребенком, да и я, признаться, совсем его избаловал»…
Снова невольно я погрузилась в свои мысли.
― Ника… где ты?
С трудом вынырнув из их глубин, изобразила улыбку на лице.
― Здесь, с тобой!
Моя жизнь шла своим чередом… ну, вроде как. У нас с мужем было все хорошо. Все было по-прежнему. Почти…
Давид действительно исчез из моей жизни ‒ когда-то мне казалось, что именно этого я и хотела. Но вместе с ним из нее исчезло что-то важное… наверное, надежда на настоящее счастье? Вот так глупо и нелогично. Мое сердце продолжало ныть ‒ я ничего не могла с ним поделать. Просто «хорошо» ему уже не хватало.
Возможно, еще через несколько лет я привыкну жить с этой пустотой в груди. Воспоминания отойдут на второй план, привычка заменит счастье, и у меня все действительно будет хорошо.
Ведь воспоминания, эти бессмысленные грезы всегда будут ярче реальности! Мы все мечтаем о чем-то недостижимом, гонимся за чем-то эфемерным, и действительно не ценим то, что имеем! Нужно быть умнее, нужно быть мудрее. Жить той жизнью, что у нас есть. Любоваться птицами, вместо того, чтобы напрасно мечтать о полетах.
Половинкам моей жизни уже не суждено склеиться. И кто был в этом виноват? Кого я должна была винить в том, что моя жизнь пошла не по тому пути? Когда-то давно я сделала выбор, а теперь… теперь должна была просто смириться с его последствиями.
В воскресенье я выкроила час на йогу, прежде чем пойти на прогулку с сыном. Размялась, как следует потянулась, используя для этого простые асаны. Встала в стойку «ширшасана», асану спокойствия и эмоциональной устойчивости.
― Ника, тебе звонят, ― на балкон вышел Альдо с моим телефоном в руке.
Я подавила вздох.
― Наверняка спам.
Осторожно опустившись на пол, взяла протянутый смартфон.
― Pronto?
― Это я, ― раздался в динамике до боли знакомый голос.
Сердце замерло… Затем забилось в несколько раз быстрее. Альдо уже ушел ‒ не стал мешать мне заниматься йогой. И все равно я понизила голос, перешла на русский.
― Зачем ты мне звонишь?
― Хотел в последний раз с тобой поговорить, ― его тон был спокойным, только немного отстраненным.
Я привычно закусила губу, чтобы попытаться заглушить ту же боль.
― Хорошо, говори.
― Ника, завтра я улетаю в Милан. Нас будет разделять пятьсот километров. Можем мы хоть раз просто поговорить?
Мне хотелось снова ответить что-то вроде, «Ты уже и так все сказал», «Мне незачем тебя слушать», «Нам нет смысла говорить друг с другом».
Но вместо этого я кивнула.
― Ну, давай поговорим, ― с трудом произнесла из-за кома в горле.
― Мы можем где-нибудь встретиться?
― Это не очень хорошая идея.
― Завтра я улетаю. Это будет наша последняя встреча, Ника.
Его голос все еще был спокойным. Я сделала глубокий вдох.
― Хорошо, мы можем встретиться через час в парке Вирджилиано ‒ я собиралась пойти погулять с сыном.
― Тогда до скорого.
Он отсоединился.
Что он хочет мне сказать? Я была уверена, что не хочу этого знать. Последний раз… Он говорит, что мы увидимся в последний раз. Зачем нам видеться?
Но сегодня я уже не смогла заставить себя ни позаниматься йогой, ни помедитировать. Спустившись в его комнату, я одела Пашу в фирменный спортивный костюмчик, точь-в-точь как у взрослых, но крошечный, по-детски милый. И, пройдя к себе, сама оделась в удобную одежду по погоде.
Вместе мы вышли из фамильного особняка моего мужа, двинулись в сторону небольшого парка, разбитого в нашем квартале. Я держала малыша за ручку, отвечала на его бесконечные вопросы, слушала забавный лепет. С чего же мне было жалеть о том, как сложилась моя жизнь? Ведь у меня был он. Ребенок, мой ребенок. Только мой, и неважно, кто его отец.
Вот она, реальность. Не мечты, которые не стоят и ломаного гроша. Рано или поздно всем приходится расставаться с мечтами, и что в этом такого?
Пройдя вдоль живописных улиц, бульваров и аллей, с их роскошными домами в нежном затейливом кружеве лепнины и резного мрамора, по традиции кинув по монетке в каждый из встреченных нам на пути фонтанов, мы подошли к воротам, ведущим в парк. И возле одной из створок я увидела его… мою несбывшуюся мечту.
При одном взгляде на него, я снова поняла, что все слова, которыми я тщетно пыталась успокоить себя, привести в чувство, на самом деле не имели силы. Как та ложь, которой я привыкла жить.
Потому что мечты не дружат с логикой, а любовь не слушается здравого смысла.
Как бы нам не хотелось обратного…
***
― Привет, ― улыбнулся Давид.
Улыбка не коснулась его глаз.
Он хорошо выглядел. По-особому стильная одежда, эксклюзивные часы на запястье. Полные губы немного неправильной формы с острой ложбинкой лука купидона. Черные волосы с легкой небрежностью уложены наверх.
Только на красивом лице тонким флером застыло какое-то чувство. Возможно, печаль. Или усталость. Страдания оставили на нем след, они неуловимо читались в темных тенях под его глазами, чуть заострившихся скулах. Или, возможно, мне просто так показалось?
― Привет.
Мы стояли, молча глядя друг на друга. Потом так же молча пошли по широкой дороге, с двух сторон засаженной деревьями. И все так же, не говоря ни слова, дошли до небольшой детской площадки, скрытой за кипарисовой изгородью.
― Куда хочешь пойти? ― отвернувшись от Давида, присела на корточки рядом с сыном. ― На горку?
― Нет! ― весело пискнул Паша.
― На карусель?
― Нет!
― На качели?
― Ага, ― улыбнулся, довольный тем, что я угадала.
― Ну, пойдем на качели.
Посадив его в желтое пластиковое креслице, подвешенное на цепях, начала его несильно раскачивать туда-сюда.
― Можно? ― Давид подошел с другой стороны, взялся за цепь одной рукой.
Кивнув, я отошла в сторону, встала напротив них. Он начал раскачивать Пашу, как это делала я, спокойно, неторопливо. Выражение на его лице по-прежнему было отстраненным.
Мне было нелегко смотреть на них вдвоем. Сердце в очередной раз скакнуло, покрылось инеем.
― О чем ты хотел поговорить? ― заставила себя произнести.
Его рука замерла. Он медленно поднял на меня глаза, словно ему трудно было это сделать.
― Просто… Ни о чем.
Конечно, нам было не о чем говорить. Что я ожидала от него услышать?
― Ясно, ― с горечью кивнула я, чувствуя, как в моих глазах снова закипают слезы.
На какое-то время мы оба замолчали.
― Славный малыш, ― криво улыбнувшись с сожалением или грустью, Давид погладил моего сына по головке.
Внезапно я почувствовала, что больше не могу находиться рядом с ним. Что еще несколько секунд, и я больше не смогу произнести ни слова, сделать ни шага.
― Идем, зайчик, нам пора домой.
Спустив Пашу на землю, взяла его за ручку, повернулась к выходу из парка.
Но тут за моей спиной снова послышался его голос…
― Ника… я отдал бы что угодно, чтобы это был я!
Мое сердце пропустило удар, и я обернулась. Он сделал пару шагов и оказался совсем близко от меня.
― Завтра я уезжаю. Я знаю, что между нами уже ничего не будет. Никогда не будет, как прежде. Просто хотел еще раз тебя увидеть, ― он вглядывался в мое лицо, и мне казалось, что я вижу что-то сквозь отчуждение в его глазах. ― Ника… ― негромко произнес мое имя. ― Я отдал бы все. Но видно… не судьба.
― Давид… ― я опустила голову.
Между нами уже ничего не будет, как прежде… По моей вине.
― Давид… Прости меня, ― выдохнула я. ― За все. За то, что я сделала. За то… как тогда поступила. Если бы… Прости.
Давид отдал бы все, чтобы Паша был его ребенком. Его, а не его отца. Он мечтал об этом. У него тоже была мечта, которой уже не суждено сбыться. Я и не знала, как для меня было важно, что он хочет быть папой моего мальчика, хочет, чтобы мы были вместе, все втроем. Не знала, пока не потеряла это.
Мне так хотелось перед ним извиниться ‒ и не только за худший поступок в моей жизни. Я должна была извиниться за свой эгоизм. За то, что я не хотела думать о том, каково было ему. За то, что не смогла простить, когда он просил меня об этом.
― Не извиняйся. Ты всегда все делала так, как считала нужным ‒ я и раньше уважал тебя за это. Я ведь сам виноват, что потерял тебя, ― в его зеленых глазах, находившихся так близко, была смертельная усталость.
Неужели Давид Третьяков признал свою вину? Мне не верилось в это.
Этот разговор не поможет нам двигаться дальше. И последний взгляд ничего не решит. Но возможно… сегодня наша любовь сможет очиститься от всего дурного, что мы привнесли в эту жизнь?
Я прикоснулась щекой к его шее, закрыла глаза. Вдохнула его тепло…
Обняв сильными руками, Давид нагнулся ниже ко мне… поцеловал меня… Крепко и нежно прижался ртом к моим губам. И я растворилась в волнах любви, драгоценной, трепетной. Чистой, как горный родник. Всепоглощающей. Горячей, как солнце, и такой же огромной.
Давид… мой любимый человек. Он всегда был таким же, как я, никого не мог подпустить близко к себе. Но в этот момент, мы словно, наконец, сблизились… и я с трудом смогла вынести это ощущение.
Последний поцелуй… поцелуй со вкусом непролитых слез. Невыразимо сладкий, но отдающий горечью. Он не сможет успокоить мое сердце.
Разорвав контакт с его губами, отстранившись, я снова опустила глаза. Какое-то время мы стояли так ‒ родные… и как никогда далекие.
― Моя непослушная девочка, ― он заправил прядку мне за ухо.
― Не надо, ― покачала головой.
Посмотрев на него, я увидела, что его лицо снова стало отстраненным. И меня будто обдало холодом, в то же мгновение, как я лишилась его тепла.
Давид нагнулся к ребенку, возившемуся с песком под нашими ногами, ковырявшим его палочкой.
― Береги свою маму.
Паша поднял на него глаза, точь-в-точь такие же, как у него, серо-зеленые.
― Ты больше не будешь на нее кричать? ― внезапно спросил он. ― Мама плакала. А все ты!
Давид пораженно приподнял брови ‒ видно, не думал, что трехлетний малыш мог запомнить ту громкую сцену, произошедшую недели назад.
― Обещаю… я больше не причиню боль твоей маме, ― негромко ответил он.
Минуту ни один из нас не произносил ни слова. Но затем, развернувшись, Третьяков быстро пошел к выходу с детской площадки.
Вот и подошла к концу наша последняя встреча. И ничего не изменилось, как я и думала. Давид не стал говорить, у нас с ним еще могло что-то получиться. «Завтра я уезжаю. Я знаю, что между нами уже ничего не будет. Никогда не будет, как прежде».
После того, как получил результаты ДНК теста, он сразу отказался от меня. Перестал за меня бороться. Отстранился, едва понял, что не он отец Паши. Для него эта новость стала чудовищным ударом, я сразу это поняла.
Завтра он уедет в Милан, а я останусь в Риме. Нас будет разделять пятьсот километров… и целая жизнь.
Мое сердце, дрогнув, рассыпалось на осколки. По лицу покатились слезы, которые я с таким трудом сдерживала все это время.