Разумеется, Питерс возблагодарил небеса — а также мисс Рэмсботэм! — за то, что официальной помолвки не состоялось. Мечтам мистрис Пегги о завтраках, подаваемых в постель, пришел конец. Покинув квартирку мисс Рэмсботэм, девица возвратилась под материнский кров, где повседневные хлопоты и скромный достаток значительно улучшили ее фигуру и цвет лица. Так что с течением времени небеса снова улыбнулись ей, и она вышла замуж за старшего наборщика, а потому выбыла из нашего повествования.
Между тем мистер Реджинальд Питерс, сделавшись старше и, возможно, несколько умней, взглянул на мисс Рэмсботэм новыми глазами и теперь не то что уступил ее чувству, но сам возжелал ее. Богема притихла в ожидании своего участия в счастливом продолжении этого милого и вместе с тем обновленного романа. По мисс Рэмсботэм нельзя было сказать, что она кем-то еще увлеклась. Она продолжала принимать лесть и комплименты, однако с таким видом, будто принимает благодушную критику, не более того. Хотя изначально мисс Рэмсботэм и относилась к разряду женщин, которые, будучи завоеванными, теряют свою привлекательность, ныне она с готовностью принимала ухаживания от многочисленных почтенных и достойных поклонников. Но все они вызывали у нее лишь улыбку.
— Обожаю ее за это, — объявила Сьюзен Фоссет. — Да и он стал лучше; оказывается, такое возможно. Хотя я бы предпочла, чтобы это был кто-нибудь другой. К примеру, Джек Херринг — гораздо более подходящая кандидатура. Даже Джо, хоть он и мал ростом. Но выходить замуж — ей; а она больше в жизни никого не полюбит.
И богема обзавелась подарками, заготовив их к случаю. Однако вручить их было не суждено. Через пару месяцев мистер Реджинальд Питерс снова отбыл в Канаду холостяком. Мисс Рэмсботэм выразила очередное желание возобновить приватный разговор с Питером Хоупом.
— Я могла бы продолжать рубрику «Письмо к Клоринде», — предложила мисс Рэмсботэм. — Я уже приобрела соответствующий опыт. Только попрошу вас обычным путем платить мне за нее.
— Я был готов сделать это с самого начала! — встрепенулся Питер.
— Знаю. Я сознательно не хотела, как я вам объясняла, получать деньги с обеих сторон. Но время идет... нет, пока они не отказываются, но мне кажется, что им это стало надоедать.
— А вам? — спросил Питер.
— И мне. Я сама себе надоела! — рассмеялась мисс Рэмсботэм. — Нельзя же всю жизнь оставаться элегантной женщиной!
— Итак, вы с этим покончили?
— Надеюсь, что да, — ответила мисс Рэмсботэм.
— И больше не станете распространяться на эту тему? — поинтересовался Питер.
— Нет, по крайней мере, пока. Я бы сказала, что это нелегко объяснить.
Другие, менее сочувственно относившиеся к мисс Рэмсботэм, предпринимали отчаянные попытки разгадать таинственную перемену. Мисс Рэмсботэм не без удовольствия хитроумно уклонялась от назойливых расспросов. Получив отлуп по всем статьям, сплетники переключились на иные темы. И снова мисс Рэмсботэм обрела интерес к более свойственным ей высоким материям, и снова постепенно становилась рассудительной, открытой, той самой «умницей», которую знала, ценила и уважала богема, — в этих чувствах было многое, только не трепетная любовь.
Спустя годы, благодаря Сьюзен Фоссет, женщине милой, но чересчур разговорчивой, уже немногие из любопытствующих получили объяснение происшедшего.
— Любовь, — сказала мисс Рэмсботэм своей закадычной приятельнице, — не подчиняется разуму. Как ты говоришь, было множество мужчин, за которых я могла бы выйти замуж, рассчитывая на счастливый брак. Но, кроме него, я никого не любила. Он был человек недалекий, самовлюбленный, скорее всего, эгоистичный. Мужчина обязательно должен быть старше женщины; он же был моложе и как личность слабее. И все-таки я любила его.
— Слава Богу, что ты не вышла за него замуж, — заметила закадычная подруга.
— Я тоже так думаю, — согласилась мисс Рэмсботэм.
— Если ты мне не доверяешь, — заметила при этом закадычная подруга, — можешь не рассказывать.
— Мне хотелось сделать как лучше, — сказала мисс Рэмсботэм. — Честное слово, я так и делала в самом начале.
— Не понимаю, о чем ты? — откликнулась закадычная подруга.
— Если б она была мне родной дочерью, — продолжала мисс Рэмсботэм, — я бы так не старалась... вначале Я пыталась ее учить, мне в самом деле хотелось хоть как-то ее просветить. Господи! Сколько времени я потратила на эту жалкую идиотку! Я дивилась собственному терпению. Она оказалась не человек, а животное. Животное! С запросами, как у животного. Есть, пить и спать — вот ее представление о счастье; единственное, к чему она стремилась, это к мужскому обожанию, при этом у нее не хватало воли, чтобы сдерживаться и не набивать свой желудок, дабы сохранить подобное обожание. Я убеждала ее, молила, грозила. Сколько я старалась и словом и делом удержать ее от пагубного образа жизни. Я начала побеждать. Я заставила ее бояться меня. Если бы я продолжала так и дальше, я бы победила окончательно. Вытягивая ее из постели по утрам, заставляя делать гимнастику, следя за тем, что она ест и что пьет, я сумела продержать маленькое животное в форме по крайней мере месяца три. Затем мне понадобилось на несколько дней съездить в деревню; она мне поклялась, что будет соблюдать все мои наставления. Вернувшись домой, я обнаружила, что большую часть времени она проводит в постели и уплетает исключительно шоколад и пирожные. Когда я вошла на порог, она спала в кресле, свернувшись калачиком, и храпела, широко открыв рот. Я смотрела на эту картину, и в душу мне прокрался змий-искуситель. И я подумала: к чему мне тратить столько времени, тратить свой ум, свои силы на эту свинью, которую любимый мною мужчина считает ангелом и на которой намерен жениться? Да стоит ей все эти шесть месяцев дать прозябать, как ей угодно, сразу же выявится ее истинное лицо. И с этого дня я пустила все на самотек. Нет, хуже того — я признаюсь, не стану себя щадить, — я поощряла ее! Я позволила ей жечь камин у себя в спальне и питаться в постели. Я разрешала ей пить шоколад с шапкой густых сливок поверх — она это обожала. Ничто ей не доставляло большего удовольствия, чем еда. Я позволила ей самой заказывать себе блюда. Я испытывала дьявольский восторг при виде того, как ее нежные ручки и ножки становятся жирными, бесформенными, как бело-розовая кожа покрывается угрями. Мужчина любит плоть; ум, домыслы, сердце, душа — до этого ему дела нет! Об этом он никогда не думает. Эта маленькая бело-розовая свинка способна была отвратить от меня самого мудрейшего Соломона! Почему все в этом мире существует для подобных существ, в то время как мы не можем воспользоваться для защиты собственным разумом. Взгляд в зеркало всегда побуждал меня отказаться от внутреннего бунта, однако в моем характере всегда было что-то от мужчины. Меня захватил спортивный азарт. Наверное, меня преобразило именно нервное возбуждение, в котором я тогда пребывала. Мое тело наполнилось пульсирующей энергией. Времени у меня было предостаточно, чтобы ее сразить ее же оружием: животное против животного. Что ж, результат тебе известен: я выиграла битву. В том, что он влюбился в меня, не было никакого сомнения. Повсюду он ловил мой взгляд, любовался мною. Я сделалась восхитительным животным. Мужчины воспылали ко мне страстью. И знаешь, почему я ему отказала? Он стал во всех отношениях лучше того глупого мальчишки, в которого я влюбилась; но он вернулся с парой искусственных зубов: золото блеснуло как-то у него во рту, когда он рассмеялся. Я ни в коем случае не собираюсь утверждать, дорогая моя, что на свете не существует любви — любви чистой, возвышенной, достойной человеческой личности, любви, которая идет от сердца и ниоткуда больше. Но эта любовь мне не выпала. Выпала иная! Я увидела все в истинном свете. Я влюбилась в него, потому что он был миленький курчавый мальчик. Он влюбился в Пегги, когда она была румяна, бела и изящна. Никогда не забуду, какой у него был взгляд, когда она заговорила с ним на приеме в отеле, взгляд, выражавший отвращение, ненависть. Девушка осталась такой, какой была; лишь тело ее одряхлело. Помню, какими глазами он смотрел на мои плечи и шею. Ведь когда-то я казалась старше своих лет, кожа утратила свежесть, появились морщины. Я подумала, каким он станет со временем, растолстеет, обзаведется плешью...
— Если бы ты влюбилась в того, кого надо, — заметила Сьюзен Фоссет, — ты бы не стала так рассуждать...
— Ты права, — сказала мисс Рэмсботэм. — Мужчина должен полюбить меня такой, какая я есть, просто потому, что я мила, приятна в общении и надежна как друг. Именно такого мужчину я жду.
Но он так и не пришел. Очаровательная, ясноглазая седая леди, до сих пор живущая одна-одинешенька в маленькой квартирке на Мэрилбоун-роуд, временами заглядывает в Писательский клуб. Ее имя по-прежнему мисс Рэмсботэм.
Лысоватые джентльмены, как и раньше, оживляются, беседуя с ней: она такая доброжелательная, так широко мыслит, так тонко все понимает. Но вот, заслышав бой часов, они со вздохом отрываются от нее и возвращаются домой, иные к своим глупым и сварливым половинам.
Наиболее ярким членом Автолик-клуба[6] бесспорно являлся Джои Лавридж. Те, кто видел его впервые — невысокого, круглолицего, гладко выбритого джентльмена с несколько длинноватыми мягкими каштановыми волосами, разделенными посредине пробором, — принимали его за человека более юного, чем он на самом деле являлся. Рассказывали, что одна леди (ведущая романистка, как она сама себя называла), возмущенная его вежливым, но твердым отказом допустить ее в свой служебный кабинет, влепила ему однажды пощечину, полагая, что имеет дело с посыльным. Гости Автолик-клуба, будучи представлены Джои Лавриджу, просили его передать сердечные приветы его отцу, которого вспоминали по проведенным вместе школьным годам. Подобные казусы способны вывести из себя человека, лишенного чувства юмора. Джои Лавридж рассказывал эти байки сам, получая явное удовольствие от подобных шуток, — подозревали даже, что наиболее невероятные из них он сам же и сочиняет. Еще одним обстоятельством, снискавшим популярность Джои Лавриджу повсюду, было, наряду с его обаянием, остроумием, поистине милым нравом и переполненностью всяческими смешными историями то, что он намеренно предпочитал оставаться холостяком, и это ему удавалось. Предпринималось немало попыток подцепить его в мужья, и с течением лет особого спада интереса к подобной охоте не наблюдалось. Преодолев слабости и порывы, столь опасные в юношестве, обретя в зрелости уравновешенность и трезвость, являясь обладателем постоянно растущего, вложенного в надежные акции капитала вкупе с постоянно растущим доходом от собственного пера, став хозяином со вкусом обставленного дома, выходящего окнами на Риджентс-Парк, будучи изысканным кулинаром-любителем и умелым домоправителем, а также имея по большей части родственников в колониях, Джозеф Лавридж при том, что неопытные девицы могли пройти мимо него с презрительной усмешкой, считался у дам, имевших более зрелые жизненные взгляды, тем лакомым кусочком, который куда как не часто предстает взорам незамужних женщин. Опытные лисы — как убеждают нас добродушные сельские джентльмены — вовсе не прочь потягаться с гончими. Как бы то ни было, ясным выходило одно: Джозеф Лавридж, будучи, как считалось, человеком, уверенным в себе, не выказывал особого неудовольствия в отношении подобной охоты. Возможно, в целом он и предпочитал общество мужчин, где можно более свободно смеяться и шутить, где можно бездумно и без особой осторожности тут же выкладывать все свои истории. Однако, с другой стороны, Джои не предпринимал попыток избежать женского общества, если в нем оказывался; и тогда ни один кавалер не мог сравниться с ним по части любезности, ненавязчивой внимательности. Юноши застывали в завистливом восхищении при виде того, с какой легкостью умел Джои буквально в пять минут запросто начать ворковать с ослепительной красавицей, чья царственная неприступность многие месяцы повергала их в боязливое содрогание, с какой смелостью он прямо-таки брал под свое крыло самую очаровательную девушку в зале, заставляя ее, словно по волшебству, прятать миллион своих колючек, усмиряя, рассеивая в избытке наполнявшее ее чувство высокомерия. Скорее всего, секрет его успеха заключался в том, что он не боялся женщин. Поскольку он ожидал от них лишь благожелательного общения, способности оценить его шутки — на которые не отозваться могли лишь круглые тупицы, — а также сравнительной осведомленности и рассудительности для поддержания интересной беседы, Джои не оставлял им возможности за что-либо уцепиться. Грубо говоря, приятельницы Джозефа делились на две группы: незамужние, которые сами хотели выйти за него замуж, и замужние, которые хотели женить его на ком-либо из своих приятельниц. Последние меж собой считали, что это будет просто социальная катастрофа, если Джозеф Лавридж навсегда останется холостяком.
— Вот уж поистине восхитительный муж для Бриджит!
— Или для Глэдис. Интересно, как поживает старушка Глэдис?
— Ах, какой он славный и милый малыш!
— Подумать только, такие мужчины женятся, а он, какая жалость!
— Интересно, был ли он когда-нибудь влюблен?
— Боже, дорогая, неужто ты полагаешь, что мужчина дожил до сорока и ни разу не был влюблен?
Этот вопрос сопровождался вздохами.
— Как бы хотелось надеяться, что, если такой человек женится, его избранница окажется достойной. Мужчины так легковерны.
— Меня бы не удивило, если бы у них вышло что-то с Бриджит. Она такая славная, эта Бриджит, такая чудная.
— Но я бы сказала, что ему больше подходит Глэдис. Как было бы хорошо, если бы бедняжка Глэдис смогла устроить свою судьбу.
Незамужние предпочитали не делиться своими мыслями. Каждая по размышлении находила основания считать, что Джозеф Лавридж выказал предпочтение именно ей. Каково же было ее раздражение, когда при дальнейшем размышлении она приходила к выводу, что Джозеф Лавридж выказывал подобные знаки внимания большинству ее подруг.
Тем временем Джозеф Лавридж благополучно следовал своим путем. В восемь утра экономка Джозефа входила в комнату, внося чай с сухим бисквитом. В восемь пятнадцать Джозеф Лавридж вставал и начинал делать сложные гимнастические упражнения с помощью резиновых подтяжек, что гарантировало при условии регулярных занятий придание изящества телу и эластичности мышцам. Джозеф Лавридж занимался гимнастикой регулярно в течение многих лет и лично был доволен полученным результатом, каковой, известный, впрочем, только ему одному, превышал все его ожидания. В половине девятого Джозеф Лавридж завтракал. По понедельникам, средам и пятницам он пил чай, заваренный собственноручно, ел яйцо, сваренное собственноручно, а также два тоста, один намазанный джемом, другой — маслом. По вторникам, четвергам и субботам Джозеф Лавридж вместо яйца употреблял тонкий ломтик бекона. По воскресеньям Джозеф Лавридж ел и яйцо, и бекон и вдобавок позволял себе на полчаса подольше почитать газету. В девять тридцать Джозеф Лавридж выходил из дома, отправляясь на службу в редакцию одного почтенного журнала, где состоял бессменным и уважаемым заведующим отделом городских новостей. Покинув свою контору в половине второго, Джозеф Лавридж в час сорок пять входил в помещение Автолик-клуба и усаживался за ленч. С подобной же точностью, насколько это возможно применительно к заведующему отделом городских новостей, была организована и вся остальная жизнь Джозефа Лавриджа. В понедельник вечером Джозеф пребывал в кругу знакомых музыкантов в Брикстоне. В пятницу Джозеф посещал театр. По вторникам и четвергам он был доступен для приглашений к обеду. По средам и субботам приглашал четверых друзей отобедать к себе на Риджентс-Парк. По воскресеньям Джозеф Лавридж в любое время года предпринимал поездки за город. Специальное время он отводил и для чтения, и для размышлений. Повсюду — на Флит-стрит, в Тироле, на Темзе и в Ватикане — его можно было издалека узнать по серому сюртуку, лакированным ботинкам, коричневой фетровой шляпе и лавандового цвета галстуку. Этот человек — неисправимый холостяк. И потому, когда слух о том, что он обручился, проник под прокуренные своды Автолик-клуба, все отказывались в это поверить.
— Это невозможно! — заявил Джек Херринг. — Я лет пятнадцать близко знаю Джои. У него все расписано по минутам. Он просто не мог бы выкроить время для брака.
— Он не любитель женщин, во всяком случае до такой степени. Я знаю, он сам мне об этом говорил! — пояснил поэт Александр. — Он считает, что женщины — воплощение артистизма общества, что с ними приятно проводить время, но жить — слишком обременительно.
— Помнится мне, — заметил Малыш, — он рассказывал одну историю, вот в этой самой комнате месяца, этак, три тому назад. Возвращались они как-то небольшой компанией из Девоншира. Они весело провели там вечер, и кто-то — Джои точно не помнил кто — предложил заглянуть к нему на прощальный бокал виски. Вот сидят они в гостиной, беседуют, смеются, как вдруг появляется хозяйка, всю прелесть наряда которой, по словам Джои, составляла его пестрота. Весьма миловидная женщина, отметил Джои, только чрезмерно разговорчивая. И едва лишь возникла пауза, Джои, обратившись к сидящему рядом мужчине, по виду скучающему, шепотом заметил ему, что им самое время уйти. «Вы, пожалуй, уходите, — ответствовал джентльмен скучающего вида. — А мне, к сожалению, нельзя, видите ли, я тут живу».
— Никогда не поверю! — сказал Сомервиль, адвокат без практики. — Вечно он сыплет своими шутками, верно, какая-нибудь дурища восприняла его всерьез.
Однако эта версия переросла в устойчивый слух, обросла деталями, утратив всю свою прелесть, и наконец обрела вид чистой констатации факта. Более недели Джои не показывался в клубе, что уже само по себе стало убийственным подтверждением молвы. Теперь всех интересовало: кто она, какова она из себя?
— Она явно не из нашего круга, а то бы мы непременно услышали что-то от ее друзей, — прозорливо заметил Сомервиль, адвокат без практики.
— Непременно, какая-нибудь препротивная куклешка, которая всех нас затанцует, а ужин подать позабудет! — с боязнью высказался Джонни Бастроуд, обычно именуемый Птенчиком. — Мужчины в возрасте вечно влюбляются в молоденьких.
— Сорок лет, — холодно заметил Питер Хоуп, редактор и один из владельцев журнала «Хорошее настроение», — это еще не возраст.
— Но это и не юность, — упирался Джонни.
— Тебе же лучше, Джонни, если она молоденькая, — вставил Джек Херринг. — Будет с кем порезвиться. А то временами мне бывает тебя жаль, кроме взрослых, тебе и пообщаться-то не с кем!