Тут уже старик изумленно уставился на Верку.
– Она к брату моему уехала в Томск внуков нянчить.
Старик так огорчился, что некоторое время ничего не мог сказать.
Верка вытерла наконец мокрые руки о передник.
– Когда поезд на Москву? – устало спросил старик.
– Завтра, – сказала Верка. – А вы кто?
Вот интересно, как оценить этот поворот? – думал старик ночью, лежа на высокой кровати с металлическими шишечками, отражавшими лунный свет. Он падал из верхней половины высокого окна. Нижняя половина была закрыта простыми белыми занавесками с зелеными васильками по полю. Верка сказала, что синих ниток не нашла.
Она сказала, чтобы старик задержался. Она сказала, что вдвоем веселее.
Верка спала в смежной комнате, где печка и дверь в коридор, где пили чай. Двери не было между комнатами, и старик слышал дыхание
Верки. Он давным-давно не слышал дыхания спящего человека.
Утром старик понял, что Верка стесняется перед ним за весь этот мир. Что нет никаких удобств, что дом такой маленький, что яблони старые, сорок пятого года рождения.
Она не пустила старика за водой на колонку.
– Что вы! Тяжело.
Принесла воду и поставила электрический самовар. Вода пахла ржавчиной.
– Извините, – сказала Верка. – Такой уж у нас район. Низкий и сырой. Для растений плохо. Только если азиатская жара хорошо, но азиатская жара редко. Сейчас еще завод стоит, а то бы шум был днем и ночью. Плюс еще вороны кричат. И парк у нас старый, весь изрос, не то что в городе. Тополя у нас вымахали до облаков, все белые от древности. На них воронье живет в черных гнездах.
Ржавый чай старику не понравился, и он спросил, нет ли где родничка.
– Как же, – сказала Верка. – В городе, в центре, где Ока, где овраги. То место хорошее, солнечное, и магазины там большие, и рынок, и удобства в домах. Жизнь.
Клубника была мелкой и кислой. Ели с сахаром.
Верка не позволила старику убрать посуду после завтрака.
– Что вы!
Свет сквозь листья яблонь был точно как старик представлял.
Старик смотрел в окно, пока Верка мыла в тазике посуду.
– Да, – сказала Верка печально, тоже глядя в окно. Сквозь яблоню видна была зеленая трава у забора и пустая тропинка.
– Что? – спросил старик.
– Не видите? Это потому, что мало видите. Я стекло имею в виду.
Я его уже сколько лет вижу, пятьдесят, и оно все тоньше и тоньше с каждым годом, то есть с каждым взглядом.
– Как это? – поразился старик.
– Видите, в точке, где тропинка, совсем истончало. Как ступеньки стираются от шагов.
Чудная она была, эта Верка.
После завтрака старик собрался в город, и она разволновалась.
– У нас автобусы плохо ходят.
– Я не спешу. Ты мне бидончик дай.
– Ни в коем случае! Я вчера только молоко брала.
– Я воду из родника принесу.
– Что вы! За этой водой в овраг надо. Лестницы крутые, шаткие. В овраге – темень. Солнца не видать.
Чудная.
Центр старику не понравился. В нем были совершенно московские киоски с цветными бутылками в витринах. Магазины – победнее, рынок – дешевле. Старик купил стакан земляники и съел в парке за рынком. Парк обрывался над рекой.
Старик постоял у каменной балюстрады и посмотрел с высоты на
Оку, на песчаный и пологий тот берег. На берегу загорали. Бидон нагрелся на солнце.
В городском парке было чисто. Газоны – подстрижены. На клумбах цвели анютины глазки. Аттракционы работали.
На чертовом колесе старик медленно поднялся на самую высокую точку в городе. С ним в кабинке была девочка лет двенадцати. Она крепко сжимала билет. Ветер теребил ее волосы. На самой высокой точке девочка воскликнула:
– Мой дом!
Ее дом был девятиэтажка. За девятиэтажками шел пустырь, за пустырем молчал завод, за заводом серебрились макушки древних тополей, за тополями яблони смотрели в окошки маленьких домиков.
И все это далеко, в тени, в низине.
А близко, совсем близко, у реки – овраг…
Верка выпила пять чашек на родниковой воде. Она пила чай крепкий и сладкий. Старик курил “Приму”. Дым таял. Звенел комар. Ветка яблони вошла в отворенную форточку.
– А ведь я не верила, что вы есть, – сказала вдруг Верка.
– Почему?
– Хотя как я могла не верить, если я вас даже помню.