Я веду себя очень странно, но списываю это на удар головой. Так проще, а то совсем уж страшно становится от того, как я висла на шее у Петра и просила поцелуев. Может он тоже это на сотрясение отнесет? Ударилась девочка, вот и творит невесть что.
Чтобы не наговорить или не наделать такого, о чём потом буду жалеть, я прошу Петровского что-нибудь рассказать о себе. Это безопаснее. По крайней мере, мне так кажется.
— О себе? — мужчина хмурится. — Мне скоро тридцать пять лет, пол мужской…
Смеяться мне не даёт моя раненая голова, болит, когда пытаюсь хихикать, слушая столь содержательный рассказ.
— Про пол можно на рассказывать, — великодушно разрешаю я, пряча улыбку.
— Это почему это? — деланно сердится мой невозможный начальник. — Что не так с полом? — прищурив один глаз, смотрит на меня.
— Ну… с ним итак все понятно, — бормочу.
Прекрасно, я пыталась перевести наше общение в нечто нейтральное, простое, а опять попала на чужую территорию, где флирт и подколы, которые заставляют меня то смущаться, то сердиться.
Сейчас мы с Петровским находимся в ситуации экстремальной и поэтому сблизились, пытаясь элементарно пережить острый момент, когда жизнь подвергается опасности.
Пётр сейчас ведёт себя, как защитник. Вероятно, у большинства мужчин срабатывает какой-то древний механизм, заставляющий спасать и заботиться, когда происходит нечто страшное, разрушающее.
Я поднимаю глаза на мужчину рядом — сидит тихонько рядом, глаза закрыл, бледный, хотя я вижу только профиль. Он сам едва оклемался после аварии и опять попал в передрягу.
И, по странному стечению обстоятельств, я вновь оказалась рядом с ним. Сейчас Петр такой близкий и родной кажется, словно и не он рычит на совещаниях, ругается, грубит, ведёт себя, как бесчувственный чурбан, злится.
Стоит нам покинуть этот железный короб и он вновь станет обычным Петровским. Петровским, который готов только браниться и соблазнять.
Продолжаю смотреть на Петра и он чувствует это, поворачивает голову и замирает.
— Больно? — почти шепотом спрашиваю я.
— Что? — непонимающе.
— Нога болит? — уточняю, покрываясь мурашками от того, какие сейчас теплые голубые льдинки напротив.
Пётр поворачивается ко мне и, улыбаясь, ласково проводит рукой по моей щеке.
— Нога нормально. — отвечает рассеянно и медленно наклоняется ко мне, неотрывно глядя на мой рот…
Я чувствую теплое дыхание, ловлю его, приоткрывая губы и… лифт дёргается и медленно, со скрежетом, ползет вниз.
Дальше все происходит быстро, шумно, неминуемо. Как только открывается лифт, я вижу целую толпу людей, среди которых тут же замечаю своего отца, он с тревогой смотрит на меня и пытается обойти спасателей и помочь мне подняться.
Но шансов у него, конечно, нет. Меня уже подхватывают и укладывают на каталку, быстро увозя по коридору. Отец спешит за мной и успевает только сказать, что едет за мной, вернее за скорой помощью, которая увозит меня в больницу.
Пока я еду к машине, успеваю заметить, что следом увозят и Петровского. Он лежит на каталке, прикрыв глаза рукой.
Мы, как ветераны военных действий, не очень понимаем теперь, что здесь, вне лифта, происходит и как на это реагировать. Смешно, конечно, но за эти пару часов мы успели создать какой-то свой мир и в нем было очень приятно, несмотря на плохое самочувствие и страх погибнуть в этом железном плену.
От поездки на каталке у меня начинает кружиться голова и я пытаюсь сосредоточиться на своих ощущениях в теле, чтобы не потерять сознание.
Пока мы были в лифте, позвонить мы никуда не могли, как и нам тоже. Связь совершенно отсутствовала. А теперь мой телефон ожил и начал вибрировать и петь в кармане пиджака.
Взять телефон в руки не могу и так и слушаю бодрую мелодию, пока меня грузят в скорую.
Время до больницы занято осмотром и опросом о том, как себя чувствую и где у меня болит. Минут через пятнадцать я уже оказываюсь в частной клинике, это сразу понятно, как только меня завезли в приемный покой.
Потом меня обследуют на всевозможных аппаратах и, наконец-то, почти через час, привозят в палату.
А там уже ждёт отец. Петровский Андрей Николаевич сидит на стуле у окна и, едва открывается дверь, вскакивает мне навстречу.
— Лия, как ты? — встревоженно спрашивает.
Я улыбаюсь, как могу и пытаюсь сесть на кровати, кстати, очень удобной кровати.
— Нормально, пап, не переживай. Обычное сотрясение мозга. — говорю, а сама копаюсь в вещах, которые принесли следом за мной. Телефон жужжит в пиджаке.
Нажимаю на кнопку приёма и последующие десять минут успокаиваю встревоженную новостями маму, а потом прощаюсь с ней до вечера, обещая позвонить сразу после ужина.
Мельком смотрю в список смс о звонках, когда была в лифте. Почти сорок от отца, столько же от мамы. Родители мои тревожились не на шутку, очень надеюсь, что на их здоровье это не повлияет.
Меня волнует вопрос о самочувствии Петра. От него нет ничего — ни смс ни звонка. Понимаю, что он, скорее всего, в больнице и, как и я, подвергается осмотру, который не за пять минут делают.
Но сердце не слушает разум и хочет видеть хоть словечко о том, как он там, что с его ногой и подобные вопросы ко мне. Но от Петровского ни слова.
— Лия, тебя оставляют в больнице дня на три. Нужно посмотреть твоё состояние. — отец присаживается на краю кровати и берёт мою руку в свои ладони. — Я очень испугался, Лия. — отец смотрит взволнованно, но уже без той жуткой тревоги, которое я увидела из открытых дверей лифта.
— Все хорошо, у меня даже голова не болит, правда! — пытаюсь успокоить.
— Ладно, я не буду тебя мучить, тебе отдыхать нужно, — мужчина поднимается и указывает на сумку рядом с кроватью, — там одежда, зарядка для телефона и ещё по мелочи, что вспомнил, то попросил собрать и привезти. Если нужно что, то сразу пиши мне или звони. Я утром приеду. Хорошо, дочь?
— Спасибо, на пару дней много не нужно, думаю, что хватит и одной сумки, — улыбаясь, подмигиваю отцу, после чего он явно расслабляется, — а ты сам отдохни сегодня, ладно?
Отец уходит и я опять смотрю в телефон, словно он должен именно сейчас сообщить мне о Петре. Ни звонка, ни смс нет.
Отец про Петра сказал только, что его увезли в больницу, где ему операцию делали до этого. О его состоянии информации нет пока.
Понимаю, что нужно время, сейчас звонить смысла нет. Наверняка его ещё обследуют.
Но сердце дрожит от мысли, что в лифте наши отношения с Петром изменились. И я хочу убедиться, что с ним все в порядке, хочу услышать его голос.
Но ни сегодня, ни в ближайшие дни мне никто не звонит, кроме родителей, Люды и Василия.
Отец приходил ежедневно и сообщил, что Пётр покинул больницу, чувствует себя нормально и уже работает. Просил мне передать, что его помощница вышла с больничного и теперь я могу спокойно лечиться, не переживая о работе. Вот так просто.
Люда права, когда называла меня доверчивой и наивной. С этим я согласна, но что теперь делать с тем, что я влюбилась?