Маргарита
Дорогая Луиза,
Я хотела написать Вам еще на прошлой неделе, но моя Жакетт, которая так славно вела хозяйство, умерла от лихорадки. Позванный мною
Луазель не смог определить причину болезни. Жак, который хромает с тех пор, как сломал себе ногу, но способен еще натирать паркет, рыдает как теленок, утешается кларетом и наяривает Монашку на кухонном столе среди корзин и тряпок. В запасе у меня осталось всего трое детей, включая Мелани-Лизуныо, которая никак не хочет поправляться; эти трое всё чаще и чаще запевают свои мрачные и странные песни, о которых я Вам уже говорила.
Мир в наши дни ужасен, а в качестве примера я посылаю Вам письмо, которое мне только что подсунули под дверь:
Грожданнка,
Мы зометили, что вы утопайте в роскошы и разврате и претом делайте это с представителями сувирреного народа. Мы знаем что вы друг ористократеи и прочех элемментов и что вы соблозняли детей чтобы их погубидь. Мы вкурсе вашых злодияний и как потреоты примем меры потомучто чаз близог.
Надеюс понятно. Превед.
Грожданнин с улицы Бюси напротев булашной.
Не правда ли, какая низменная злоба со стороны добродетельных республиканцев, которые ничем не лучше ханжей церковников? Мораль одинакова у тех и у других. Помню, как недавно мне пришлось наблюдать в Патаклене повозку, куда заталкивали всех шлюх и сводниц, чтобы свезти их в Бисетр, под злорадные крики черни, которая затем, я ничуть не сомневаюсь, кинулась в свои трущобы совокупляться как хряки. Знаете ли Вы, как происходило примерное наказание почтенных женщин? Впереди процессии шел барабанщик, за ним сержант, вооруженный пикой, следом слуга вел на поводу осла, на котором сидела задом наперед аббатиса в соломенной короне, повернутая к крупу животного. Она была одета в отрепье, на котором были намалеваны бесчестящие знаки, недостойные века Просвещения; на шее у нее висела доска с надписью: «Публичная сводница». Представьте себе всю эту сволочь, возбужденную, пьяную от радости, бросающую в воздух свои грязные чепцы и замыкающую шествие со свистом и непристойными возгласами.
Эти отвратительные зрелища прекратились несколько лет назад, но мы отнюдь не застрахованы от повторения подобного. Сегодня телега Сансона заменила повозку в Патаклене.
Нам нужно маневрировать с большой осторожностью, чтобы заниматься нашим делом, не подвергая себя неосознанно опасности. Скажем, в некоторых случаях можно было бы отвести детей в Морг, чтобы зрелище их погибших собратьев сыграло свою воспитательную роль, но не забудьте, что зачастую можно встретить подозрительные взгляды. Следите также за тем, чтобы Вашим воспитанникам не пришло в голову сбежать по дороге или позвать на помощь. Это называется изгонять Сатану при помощи Вельзевула, и я уже давно оставила такие прогулки. Конечно, Вам судить в конкретных случаях. Например, лет пятнадцать назад одна девчонка от меня таким образом сбежала, и, клянусь, я видела ее прошлой зимой, уже взрослую и красивую, продающей каштаны у Нового Моста.
Я уверена, что она посмотрела на меня. Не от этой ли девицы исходит злобное письмо?.. Или это Маленький Засранец?.. Или кто-нибудь еще?.. Ах, у нас столько врагов!.. Но Вы, моя дорогая Луиза, будьте, по крайней мере, уверены в том, что у Вас есть настоящий, искренний друг.
Маргарита
Когда Вы получите это письмо, дорогая Луиза, Вам уже будут, вероятно, известны события, случившиеся у нас позавчера. Целый день слышался пушечный грохот. С одной стороны, мы видим падение прежнего порядка, с другой - жизнь не слишком изменилась по сравнению с прошлым, кроме некоторых ограничений на пропитание, а также ареста, которому можно произвольно подвергнуться днем и ночью. Мы в некоторой растерянности, но продолжаем держаться, несмотря на то, что минули те времена, когда я имела честь принимать посланников польского короля или итальянскую знать. Не будем об этом думать. Одним из моих последних иностранных клиентов был некий шведский граф, имя которого я не в состоянии ни написать, ни произнести, но я знаю его как приятеля одного его соотечественника, господина Ф., друга нашей несчастной монархини. Мы очень любим этого шведа, так как он щедро платит за всё, обладает неистощимой фантазией и на отличном, хотя и несколько жестковатом французском языке забавляет нас историями, происходящими в других частях света. Так, он был свидетелем того, что произошло 29 марта этого года в Стокгольме, около девяти часов вечера, на маскараде, который был дан Густавом III в одном из дворцовых павильонов. Всё было бесконечно более сложно, чем мы думаем. Решала не политика, а страстные интриги, любовная ревность, пылкое соперничество мужеложцев. Представьте себе, как маски прибывают в зал, блестящую на итальянский манер в свете люстр - рассказывает швед - в то время как оркестр играет Корелли. Все одеты в одинаковые кремовые одежды, подпоясанные шарфом с серебряной бахромой, в треуголках и венецианских баутах из белой кожи. Наряд Густава III ничем не выделяется среди других, но для опытного взгляда маска прозрачней стекла. Ошибиться невозможно, каждый узнан без колебания, и пуля оставляет в королевской спине обожженное отверстие, которое расползается кровавым пятном. Все - и даже прочие любовники короля - расступаются перед человеком, которого зовут Якоб Иоанн Анкарстрём. Густав беззвучно падает, его относят в комнату, отделанную перламутром. Рана воспаляется, начинает гноиться, и врачи велят поддерживать в помещении холод, что вызывает у короля смертельную пневмонию. Он страдает еще две недели, дрожит и потеет под волчьими шкурами и не перестает умолять, чтобы пощадили Анкарстрёма, которого он все еще любит. Это милосердие не было принято в расчет. Не правда ли, удивительную историю рассказал нам швед, наливая себе мальвазию стакан за стаканом?
Этот человек большой оригинал, его любимое развлечение - маскарад, ему нравится пугать детей, переодевшись крысой. Это очень необычный костюм. Трико из короткого серого меха с приделанным к нему длинным хвостом из розоватой кожи и перчатки с острыми когтями. На голове приспособление, превосходно имитирующее крысиную голову с отверстием для рта и двумя дырочками, в которых поблескивают маленькие черные глаза графа. Точь-в-точь огромная крыса на задних лапах, и никогда нам не приходилось видеть ничего в той же степени правдоподобного, сколь и невероятного.
На прошлой недели мы купили в мастерской на улице Бак одну из тех сироток, которых обучают вышивке. Она была хилой, щуплой, мелкой, с тяжелой гривой волос, бледных как лен. Мы ведем эту Болванку в глухую комнату и принимаемся ее раздевать, что вызывает у нее крики протеста, поскольку сиротки воспитываются монахинями в самом пугливом целомудрии. Болванка отбивается, сопротивляется, но в мгновение ока она оказывается голая, привязанная ремнями к кровати, ноги врозь, руки вверх. Как я Вам уже говорила когда-то, несмотря на то, что у меня нет того кресла на пружинах, о котором писал Пиданза де Меробер, тем не менее, кровать наклонена таким образом, чтобы заставить ребенка видеть всё, что происходит.
Едва Болванка связана и приведена в нужное положение, как граф выскакивает из-за ширмы и приближается, подпрыгивая и пища, как крыса. При этом фантастическом явлении Болванка издает чудовищный вопль и пытается вырваться из ремней. Продолжая попискивать и посвистывать, граф принимается царапать когтями ее живот и грудь, руки в перчатках проворно снуют и оставляют кровавые полоски на коже Болванки, чье лицо выражает ни с чем не сравнимый ужас. Наконец, не медля более, граф насилует девочку, и та теряет сознание. Это совершенно не устраивает нашего крысообразного друга, который хочет, чтобы Болванка осознавала все, что с ней происходит. Он выходит из нее, не спустив, в то время как я обтираю девочку уксусом, а Ворчунья хлопает ее по рукам. Как только Болванка приходит в сознание, граф набрасывается на нее с новой силой. Она больше не падает в обморок, но ее рот и глаза становятся как у мертвой; затем граф завершает дело, и тогда она заливается пронзительным смехом, какого мне ни разу до этого не доводилось слышать, и не прекращает смеяться ни на мгновение. Ворчунья, Монашка и я решаем оставить ее без пищи и воды в глухой комнате и подождать, пока у нее недостанет дыхания. Она продолжала так же пронзительно смеяться в течение двадцати четырех часов, не переводя дух. Когда мы снова вошли в комнату, чтобы проверить, как идут дела, мы увидели, что льняные волосы Болванки стали совершенно седыми. Мне представилась возможность оценить очарование этого оттенка, и я в тот момент поняла, какое утонченное эстетическое чувство привело к появлению напудренных париков. Тело Болванки было сплошь исполосовано, между ногами было полно запекшейся крови, запавшие глаза были окружены огромными фиолетовыми тенями, а она всё смеялась, смеялась и смеялась.
- Довольно, - сказала Монашка и прижала ей к лицу подушку.
Естественно, нестерпимая жара. Естественно, воскресенье. Так всегда. Медицинская Академия была закрыта, а перед Моргом стояла тол- па. Мы запихнули Болванку в бельевую корзину, что далось нам легко из-за ее мелкого сложения, и отнесли ее к старым крепостным стенам. Держу пари, что крысы, на сей раз самые настоящие, без труда справятся с останками.
Простите, дорогая Луиза, что больше не присылаю Вам шляпок и чепчиков, которые так Вам нравились, но в сегодняшнем Париже нет ничего стоящего из мод.
Ваш друг,
Маргарита
Дорогая Луиза,
Большие волнения произошли две недели назад, особенно возле Форс и у Аббатства. Улицы полны еще возбужденными толпами, которые, как мне сказали, поднимают иногда на пиках куски человеческих тел. Это внушает страх. Сегодня утром зову и зову Монашку - нет ответа. Я обыскиваю весь дом, жду, наконец замечаю, что Флориан и Мелани-Лизунья тоже исчезли, и тогда я понимаю, что негодница открыла им двери, чтобы сбежать вместе с ними. Короче, целый заговор. У меня остается только Ворчунья, которая всё время привередничает, да старый Жак, который хромает и пьет. И это после всех трудов, которых мне стоило обустройство дома! Однако никто не знает, что я сделала это не по истинному призванию, и если бы канцлер Пайяр прожил еще некоторое время, я никогда бы не стала содержательницей заведения. Что делать? - задала я себе вопрос тогда. Я не умела ни петь, ни плясать в театре, и мне внушала отвращение мысль идти и подстерегать гуляк под аркадой Пале-Рояля, что, впрочем, мне приходилось делать не раз. Я также не хотела снова впасть в нищету моего детства, которая была ужасной. Поверьте, дорогая Луиза, мучения, которые я испытала, начиная с шестилетнего возраста, хоть и не убили меня, но не уступали ни в чем страданиям тех детей, которых я продаю. Вы представляете, о чем я говорю. Потом была прядильня в Гарше, и это тоже был ад. Нас привязывали к машинам веревками, чтобы мы не падали от усталости во время работы. В десять часов вечера нас отвязывали, и мы могли спать до пяти часов утра в каком-то подвале. Летом там было влажно, но прохладно. Зато зимой холод стоял страшный, и многие кашляли кровью. И вот тогда-то господин канцлер подарил мне рай: все, что делает жизнь приятной и удобной, и, наверное, ничего бы не изменилось, так как этот достойный человек бесконечно меня любил. Увы, несмотря на его крайнюю доброту, мое состояние не успело еще сложиться, и когда он умер, его семья с позором выгнала меня. Добавьте к этому несколько моих неосмотрительных поступков, напрасных трат, неудачных вложений капитала. Нет, мой друг, я не пытаюсь оправдаться, так как может быть я вовсе не заслуживаю извинений, но я хочу лишь рассказать Вам, каким образом я пришла к занятию моим ремеслом, конечно, нужным человечеству, но отвратительным самим по себе, и которое внушает мне день ото дня всё большее омерзение. Что же?.. Характер закаляется, как и в любом другом деле, и если давать волю чувству жалости, то никто бы не мог этим заниматься ни дня. Прибавьте к этому то, что нехватка денег мучает меня беспрестанно, и Вы поймете мое состояние.
Времена сейчас очень тяжелые. Революционный трибунал заседает день и ночь. Сансон и два его помощника, братья Деморе, работают при свете факелов, и розовое зарево стоит над площадью Революции, бывшей Королевской, одной из самых просторных и красивых в мире.
Пишите мне, дорогая Луиза.
Маргарита
Моя красавица,
Зима обещает быть суровой, и единственный мальчик, который у меня оставался, умер вчера вечером от воспаления легких. Однако я заботливо его лечила, и даже без надежды на выгоду, а лишь потому, что он был милый и забавный. Я осталась одна с Ворчуньей. Она рассказала мне, что видела Монашку, Флориана и Мелани-Лизуныо: все трое были пьяны, в красных колпаках, и распевали какие-то мерзкие песни в проходе Манежа. Жак впал в детство после побега Монашки, которую он бывало натягивал prestissimo е furioso на кухонном столе, а теперь он тенью бродит по дому ничем не занятый, с бумажным паяцем, подвешенным к ширинке. В работе по дому он ничуть не участвует, а Ворчунья стала ворчать больше обычного, и что мне остается, как не стегать ее плеткой?
Случайно я узнала новости и о Титюсе: он представляется жертвой тирании, которая якобы и сделала его карликом. Всякая сволочь его за это любит и забрасывает подарками.
Барботен остался мне верен и заходит иногда спросить, нет ли у меня чего-нибудь подходящего. Я каждый раз отвечаю ему, что подумаю. Несколько дней назад мне удалось заманить одну маленькую красавицу, чьи родители держат мясную лавку на Старой Храмовой улице. Кожа у нее была невиданной красоты, нежная и гладкая. Ей можно было дать лет девять, во всяком случае, я так предположила, потому что, будучи немой, девочка не могла ничего подтвердить. Она не умела ни объясняться жестами, ни писать. Девять лет - самый лучший возраст, ребенок еще совсем свеж, но уже оформлен, и только в этом возрасте подмышки источают неповторимый запах базилика, который навсегда исчезает к двенадцати-тринадцати годам. Этот аромат опьяняет, его невозможно забыть. И вот немая у меня, глаза у нее голубые и неподвижные, словно стеклянные пуговицы. Я оставляю ее на сутки с Барботеном, ни о чем не тревожась. Время от времени до меня доносятся приглушенные звуки их забав и прыжков. В начале вторых суток Барботен приходит подкрепиться и с мрачным видом заявляет мне, что девчонку всё время рвет, у нее начался понос, и это ему совсем не с руки. Я иду посмотреть, в чем дело, нахожу девочку совершенно позеленевшей и, боясь какой-нибудь заразы, отправляю за Луазелем. Его не удается нигде найти. Что бы Вы сделали на моем месте?.. Вконец расстроенная, видя, что Барботен обижен и сердит, я не нашла ничего лучше, чем отдать чудачке ее лохмотья и выставить на улицу. Там она пустилась бежать со всех ног и, увидев, что сил ей не занимать, я осталась уверена, что она благополучно доберется до родительского дома. Дело, таким образом, было кончено.
Отчего Вы мне так редко пишете, красавица моя? Вам нечего мне рассказать более забавного, чем история про Вашего соседа, который носит подштанники из женской кожи?
Маргарита
Дорогая Луиза,
Конечно, Вы уже знаете, что произошло четыре дня назад с нашим несчастным монархом. Сердце мое разрывается.
Я невесела теперь, и никакого нет повода для радости в это холодное и черное время. Вообразите, кто явился ко мне на днях?.. Никто иной, как чета Изамбаров в сопровождении Тирезия и еще какого-то олуха, который несет его багаж.
- Забирайте назад своего гермафродита, - заявляет брат, - мы им очень недовольны. Его перед неглубок, а зад - полная посредственность.
- Член у него вялый, - добавляет сестра.
- Но язык! - восклицаю я. - Его язык!.. И в таком юном возрасте, какая прекрасная внешность!.. К тому же, если не ошибаюсь, вам были предоставлены все возможности испробовать его перед покупкой...
- Вы наверное нас напоили, или сам гермафродит придумал какую-то уловку. И нам не нравится его характер...
- Но гермафродит - это ведь такая редкость!
- Ничего подобного. Все улитки гермафродиты.
- Мне дела никакого нет до улиток, - сухо отвечаю я. - А два его гардероба...
- Гардеробы нас тоже не удовлетворяют. Муфта побита молью, кожа на башмаках трескается, шелковое платье расползается, на пальто висит клок, чулки заштопаны, а веер сломался в первый же день. Верните нам деньги...
Сначала я наотрез отказалась, но вид Тирезия раздул во мне угасшее пламя, и я принялась торговаться...
- После того, как вы почти полгода им пользовались, как вы можете требовать всю стоимость?.. Я могу предложить вам лишь треть цены.
Они заклекотали как стервятники, и после бесконечной перепалки мы сошлись на половине суммы. Я еще и осталась в выигрыше, поскольку они очень хорошо кормили и содержали Тирезия, которого я думаю перепродать Визариусу, если у того остались деньги. В наше время это совершенно не очевидно.
Во время всей этой торговли Тирезий не переставал хохотать самым бесстыдным образом и не без иронии. Однако с наступлением ночи он оказался так хорош в моей постели, что наутро все простыни были пестрей итальянской яшмы. Я не удержалась от слез при мысли, что мне снова придется расстаться с Тирезием, но кредиторы осаждают меня со всех сторон. Приходилось ли Вам замечать, дорогая Луиза, как мёд одновременно горек и сладок? Испытывать такую страсть, когда невозможно остановиться, ибо каждый глоток обладает той райской сладостью, что превращается, в конце концов, в жгучую горечь?.. В полдень я отправила Ворчунью к Визариусу.