Глаза ее сверкали ярче, чем у матери, и горели более зловещим огнем, но лицо и даже губы побелели.
Больше они не сказали ни слова и сидели поодаль друг от друга. Мать вела беседу со своими деньгами, дочь - со своими мыслями; у обеих глаза горели в полумраке слабо освещенной комнаты. Роб спал и храпел. Только забытый всеми попугай пребывал в движении. Он цеплялся своим кривым клювом за проволоку клетки, поднимался вверх к куполу и карабкался по нему, как муха, спускался оттуда вниз головою и тряс и кусал и дергал тонкую проволоку, как будто знал, что хозяину его грозит опасность, и во что бы то ни стало хотел вырваться и улететь, чтобы предостеречь его.
ГЛАВА LIII
Новые сведения
Родственники предателя - его отвергнутые брат и сестра - чувствовали тяжесть его преступления едва ли не сильнее, чем тот, кого он столь жестоко оскорбил. Как ни было любопытно и требовательно светское общество, однако оно сослужило службу мистеру Домби, побуждая его к преследованию и мести. Оно разожгло его страсть, задело его гордыню, превратило его жизнь в служение одной-единственной идее и способствовало тому, что утоление гнева стало целью, на которой сосредоточились все его помыслы. Все упорство и непреклонность его натуры, вся его жесткость, сумрачность и суровость, преувеличенное представление о собственном значении, все ревнивые чувства его, возмущавшиеся малейшей недооценкой его особы другими людьми, - все устремлялось в эту сторону, подобно многочисленным ручьям, сливающимся в единый поток, и увлекало его за собой. Самый страстный и необузданный человек оказался бы более мягкосердечным врагом, чем угрюмый мистер Домби, доведенный до такого состояния. Дикого зверя легче было бы остановить и успокоить, чем этого степенного джентльмена, носившего накрахмаленный галстук без единой морщинки.
Упорство его намерения являлось до какой-то степени заменой действия. Пока он еще не знал, где скрывается предатель, это упорство помогало ему отвлечься от собственного несчастья и занять себя другими мыслями. Брат и сестра его коварного фаворита были лишены этого утешения; события их жизни, прошлой и настоящей, делали его преступление особенно тяжким для них.
Быть может, иной раз сестра с грустью думала о том, что, останься она с ним в качестве его спутницы и друга, каким была для него когда-то, пожалуй, он не совершил бы этого преступления. Если и случалось ей об этом думать, она все же никогда не сожалела о своем выборе, нисколько не сомневалась в том, что исполнила свой долг, и отнюдь не преувеличивала своего самопожертвования. Но если такая мысль мелькала у согрешившего и раскаявшегося брата - а это иногда случалось, - она разрывала ему сердце и вызывала острые угрызения совести, почти нестерпимые. Ему и в голову не приходило порадоваться беде своего жестокого брата в отместку за перенесенные обиды. Разоблачение привело лишь к тому, что он стал наново обвинять себя и мысленно сокрушаться о своем ничтожестве и падении, которые разделял с ним другой человек, и это служило ему утешением, вызывая в то те время угрызения совести.
В тот самый день, вечер которого описан в последней главе, когда светское общество чрезвычайно интересовалось побегом жены мистера Домби, за окном комнаты, где брат и сестра сидели за ранним завтраком, неожиданно мелькнула тень человека, направлявшегося к крылечку. Это был Перч, рассыльный.
- Я пришел раненько из Болс-Понд, - сказал мистер Перч, с таинственным видом заглядывая в комнату и останавливаясь на циновке, чтобы хорошенько вытереть башмаки, которые и без того были чистые, - я рано пришел потому, что вчера получил такое распоряжение. Мне было приказано, мистер Каркер, непременно передать вам утром записку, пока вы еще не ушли. Я был бы здесь на полтора часа раньше, - смиренно добавил мистер Перч, - если бы не состояние здоровья миссис Перч... Этой ночью я раз пять рисковал потерять миссис Перч.
- Разве ваша жена так тяжело больна? - спросила Хэриет.
- Видите ли, мисс, - сказал мистер Перч, сначала обернувшись, чтобы осторожно притворить дверь, - очень уж она близко к сердцу принимает событие, случившееся в нашей фирме. Нервы у нее, знаете ли, очень чувствительные и очень легко расстраиваются. Да, впрочем, тут и самые крепкие нервы не выдержат. Вы, конечно, и сами очень расстроены.
Хэриет подавила вздох и посмотрела на брата.
- Хоть я человек маленький, но, конечно, и я это почувствовал, продолжал мистер Перч, покачивая головой, - да так, что сам бы этому не поверил, если бы не суждено мне было испытать все на себе. На меня это происшествие подействовало как выпивка. Каждое утро я себя чувствую так, словно накануне пропустил лишний стаканчик.
Физиономия мистера Перча подтверждала описанные симптомы. Вид у него был лихорадочный и истомленный, наводивший на мысль о выпитых стаканчиках, у мистера Перча и в самом деле развилась привычка ежедневно попадать каким-то образом в трактиры, где его угощали и расспрашивали.
- Поэтому, - вкрадчиво прошептал мистер Перч, снова покачав головой, я могу судить о чувствах тех, кого особенно затрагивает это крайне печальное разоблачение.
Мистер Перч подождал, не услышит ли он откровенного ответа, но, не получив его, кашлянул, прикрывая рот рукою. Так как это ни к чему не привело, он кашлянул, прикрывая рот шляпой, а когда и это ни к чему не привело, он положил шляпу на пол и достал из бокового кармана письмо.
- Если память мне не изменяет, ответа не требуется, - с приветливой улыбкой сказал мистер Перч. - Но, быть может, вы будете так любезны и просмотрите это письмо, сэр.
Джон Каркер сломал печать - печать мистера Домби - и, ознакомившись с содержанием записки, очень короткой, сказал:
- Да, ответа не нужно.
- В таком случае, я пожелаю вам доброго утра, мисс, - сказал Перч, шагнув к двери, - и осмелюсь выразить надежду, что вы постараетесь не слишком падать духом из-за этого печального происшествия. Газеты, - добавил мистер Перч, отступая на два шага и таинственным шепотом обращаясь одновременно к брату и к сестре, - охотятся за новостями так, что вы и вообразить не можете. Один человек из воскресной газеты, в синем пальто и белой шляпе, который уже пытался меня подкупить, - незачем и говорить, что безуспешно, - вертелся вчера у нас во дворе до двадцати минут девятого. Я сам видел, как он подсматривал в замочную скважину конторы, но знаете ли, замок патентованный, и ровно ничего не увидишь. А другой, в военном, целый день сидит в буфетной "Королевского герба", - сказал мистер Перч. - На прошлой неделе я случайно обронил там какое-то замечание, а на следующий день - это было воскресенье, - к великому своему изумлению, вижу, что оно уже напечатано.
Мистер Перч полез в карман, словно хотел извлечь эту заметку, но, не встретив поощрения, вытащил теплые перчатки, подобрал шляпу и откланялся. И не настал еще полдень, а мистер Перч уже успел рассказать избранному обществу в "Королевском гербе" и в других местах о том, как мисс Каркер, разрыдавшись, схватила его за обе руки и воскликнула: "О милый, милый Перч, единственное мое утешение - видеть вас!", и как мистер Джон Каркер сказал устрашающим голосом: "Перч, я от него отрекаюсь! Никогда не называйте его моим братом!"
- Милый Джон, - спросила Хэриет, когда они остались вдвоем и с минутку помолчали, - это письмо принесло дурные вести?
- Да. Но ничего неожиданного, - ответил он. - Вчера я видел того, кто написал это письмо.
- Того, кто написал?
- Мистера Домби. Он дважды прошел через контору, когда я был там. До сих пор мне удавалось не попадаться ему на глаза, но я не мог надеяться, что так будет и впредь. Вполне понятно, мое присутствие должно казаться ему неприятным. Полагаю, то же самое чувствовал бы и я.
- Неужели он это сказал?
- Нет. Он ничего не сказал, но я видел, как его глаза на секунду остановились на мне, и приготовился к тому, что должно было случиться, - к тому, что случилось. Я уволен!
По мере сил она старалась скрыть свое смятение и казаться бодрой, но эта новость была печальной по многим соображениям.
- "Незачем объяснять вам, - начал Джон Каркер, вслух читая письмо, почему ваше имя, произносимое в какой бы то ни было связи с моим, отныне будет звучать странно и почему для меня нестерпимо видеть того, кто это имя носит. Я уведомляю вас о прекращении с сего числа всяких отношений между нами и настаиваю, чтобы вы не делали никаких попыток возобновить связи со мной или с моей фирмой". В письмо вложены деньги. Их больше, чем полагается при увольнении, а вот и моя отставка. Право же, Хэриет, если мы вспомним прошлое, то надо признать, что это снисходительная и деликатная мера.
- Если есть снисходительность и деликатность, Джон, в том, чтобы налагать на тебя кару за проступок другого, то я с тобой согласна, - кротко отозвалась она.
- Члены нашего семейства не первый раз причиняют ему зло, - сказал Джон Каркер. - У него есть основания содрогаться при звуке нашего имени и полагать, что в нас есть что-то губительное для него. Я и сам мог бы так подумать, Хэриет, если бы не было на свете тебя.
- Брат, не нужно так говорить. Если, как ты утверждаешь, у тебя есть какие-то особые причины - но я это отрицаю! - любить меня, то пощади меня и не говори таких безумных, нелепых слов!
Он закрыл лицо обеими руками, но когда она подошла к нему, позволил ей взять его руку в свою.
- Я понимаю, что после стольких лет тяжело быть уволенным, - сказала его сестра, - а причина этого увольнения ужасна для нас обоих. Однако мы должны жить и искать средства к существованию. Ну, что ж! Мы можем это делать, не теряя мужества. Бороться, Джон, бороться вместе - в этом наша гордость, а не позор.
Улыбка появилась у нее на губах, когда она поцеловала его в щеку и просила не унывать.
- Ах, дорогая сестра! Ты по доброй воле и по своему великодушию связала себя с погибшим человеком! С опороченным человеком. С человеком, у которого нет ни одного друга и который разогнал и всех твоих друзей!
- Джон! - Она быстро зажала ему рот рукою. - Не говори так ради меня. Ради нашей многолетней дружбы. - Он молчал. - Теперь вот что я тебе расскажу, дорогой мой. - Она тихо подсела к нему. - Я так же, как и ты, ждала этого. И когда я думала об этом, и ждала со страхом, и старалась по мере сил приготовиться, я решила сказать тебе, раз уж этому суждено случиться, что я скрывала от тебя одну тайну и что у нас есть друг.
- Как же зовут нашего друга, Хэриет? - спросил он с печальной улыбкой.
- Право, не знаю; но однажды он с жаром заявил мне о своих дружеских чувствах и о своем желании быть нам полезным. А я и по сей день ему верю.
- Хэриет! - с изумлением воскликнул брат. - Где же он живет, этот друг?
- Этого я тоже не знаю, - сказала она. - Но он знает нас обоих и нашу историю - всю нашу историю, Джон. Вот потому-то я, следуя его совету, скрыла от тебя его посещение. Я опасалась, как бы ты не огорчился, услышав, что эта история ему известна.
- Посещение? Неужели он был здесь, Хэриет?
- Здесь, в этой комнате. Один раз.
- Что это за человек?
- Не молодой. Он уже начал седеть и, как он сам сказал, скоро станет совсем седым. Но великодушный, искренний и добрый. В этом я уверена!
- И ты только один раз его видела, Хэриет?
- В этой комнате только один раз, - ответила сестра, на щеках которой вспыхнул легкий румянец, мгновенно угасший. - Но, зайдя сюда, он упрашивал, чтобы я позволила ему видеть меня раз в неделю, когда он проходит мимо нашего дома, - в знак того, что у нас все благополучно и мы по-прежнему не нуждаемся в его помощи. Видишь ли, я сказала ему, когда он предложил нам свои услуги - а это и было целью его посещения, - что мы ни в чем не нуждаемся.
- Так, значит, раз в неделю...
- С тех пор раз в неделю, и всегда в тот же самый день и в тот же час, он проходит мимо нашего дома; всегда пешком, всегда по направлению к Лондону и всегда приостанавливаясь только для того, чтобы поклониться мне и весело помахать рукой, словно добрый опекун. Он мне это обещал, когда предложил эти забавные свидания, и так мило и добросовестно сдержал свое слово, что если вначале и были у меня какие-нибудь сомнения (вряд ли они были, Джон, таким он казался простым и искренним), они быстро рассеялись, и я радовалась, когда наступал назначенный день. В прошлый понедельник - первый понедельник после этого ужасного события - он не появился. И я с недоумением размышляла о том, находится ли его отсутствие в какой-нибудь связи с тем, что случилось.