- Вы позволите мне поцеловать вас?
Задав этот вопрос, женщина, принявшая от нее милостыню, не видя на лице ее ни гнева, ни отвращения, наклонилась к ней и прижалась губами к ее щеке. Снова она схватила ее руку и прикрыла ею свои глаза; потом она ушла.
Ушла в надвигающуюся ночь, навстречу воющему ветру и хлещущему дождю, направляясь к окутанному туманом городу, туда, где мерцали неясные огни; и ее черные волосы и концы небрежно повязанного платка развевались вокруг ее смелого лица.
ГЛАВА XXXIV
Другие мать и дочь
В безобразной и мрачной комнате старуха, тоже безобразная и мрачная, прислушивалась к ветру и дождю и, скорчившись, грелась у жалкого огня. Предаваясь этому последнему занятию с большим тщанием, чем первому, она не меняла позы; только тогда, когда случайные дождевые капли падали, шипя, на тлеющую золу, она поднимала голову, вновь обращая внимание на свист ветра и шум дождя, а потом постепенно опускала ее все ниже, ниже и ниже, погружаясь в унылые размышления; ночные шумы сливались для нее в однообразный гул, напоминающий гул моря, когда он едва-едва достигает слуха того, кто сидит в раздумье на берегу.
В комнате света не было, кроме отблеска, падавшего от очага. Время от времени, злобно вспыхивая, словно глаза дремлющего свирепого зверя, огонь озарял предметы, отнюдь не нуждавшиеся в лучшем освещении. Куча тряпья, куча костей, жалкая постель, два-три искалеченных стула, или, вернее, табурета, грязные стены и еще более грязный потолок - вот все, на что падал дрожащий отблеск. Когда старуха, чья гигантская и искаженная тень виднелась на стене и на потолке, сидела вот так, сгорбившись над расшатанными кирпичами, замыкавшими огонь, разложенный в сыром очаге - печки здесь не было, казалось, будто она, перед некиим алтарем ведьмы, ждет счастливого предзнаменования. И если бы ее шамкающий рот и дрожащий подбородок не двигались слишком часто и быстро по сравнению с неторопливым мерцанием пламени, можно было подумать, что это только иллюзия, порожденная светом, который, разгораясь и угасая, падал на лицо, такое же неподвижное, как тело.
Если бы Флоренс оказалась в этой комнате и взглянула на ту, которая, скорчившись у камина, отбрасывала тень на стену и потолок, она с первого же взгляда узнала бы Добрую миссис Браун, несмотря на то, что, быть может, детское ее воспоминание об этой ужасной старухе отражало истину столь же искаженно и несоразмерно, как тень на стене. Но Флоренс здесь не было, и Добрая миссис Браун оставалась неузнанной и сидела, никем не примеченная, устремив взгляд на огонь.
Встрепенувшись от шипенья более громкого, чем обычно - струйки дождевой воды проникли в дымоход, - старуха нетерпеливо подняла голову и снова стала прислушиваться. На этот раз она не опустила головы, потому что кто-то толкнул дверь и чьи-то шаги послышались в комнате.
- Кто это? - оглянувшись, спросила она.
- Я принесла вам вести, - раздался в ответ женский голос.
- Вести? Откуда?
- Из чужих стран.
- Из-за океана? - вскочив, крикнула старуха.
- Да, из-за океана.
Старуха торопливо сгребла в кучу горящее угли и подошла вплотную к своей гостье, которая закрыла за собой дверь и остановилась посреди комнаты; опустив руку на ее промокший плащ, старуха повернула женщину так, чтобы свет падал прямо на нее. Она обманулась в своих ожиданиях, каковы бы они ни были, потому что выпустила из рук плащ и сердито вскрикнула от досады и огорчения.
- В чем дело? - спросила гостья.
- О-о! О-о! - подняв голову, отчаянно завыла старуха.
- В чем дело? - повторила гостья.
- Это не моя дочка! - воскликнула старуха, всплескивая руками и заламывая их над головой. - Где моя Элис? Где моя красавица дочь? Они ее уморили!
- Они еще не уморили ее, если ваша фамилия Марвуд, - сказала гостья.
- Значит, ты видела мою дочку? - вскричала старуха. - Она написала мне?
- Она сказала, что вы не умеете читать, ответила та.
- Не умею! - ломая руки, воскликнула старуха.
- У вас здесь нет свечи? - спросила гостья, окидывая взглядом комнату.
Старуха, шамкая, тряся головой, бормоча что-то о своей красавице дочке, достала свечу из шкафа, стоявшего в углу, и, сунув ее дрожащей рукой в камин, зажгла не без труда и поставила на стол. Грязный фитиль сначала горел тускло, утопая в оплывающем сале; когда же мутные и ослабевшие глаза старухи смогли что-то разглядеть при этом свете, гостья уже сидела, скрестив руки и опустив глаза, а платок, которым была повязана ее голова, лежал подле нее на столе.
- Значит, она, моя дочка Элис, велела что-то мне передать? - прошамкала старуха, подождав несколько секунд. - Что она говорила?
- Глядите, - сказала гостья.
Старуха повторила это слово испуганно, недоверчиво и, заслонив глаза от света, поглядела на говорившую, окинула взором комнату и снова поглядела на женщину.
- Элис сказала: "Пусть мать поглядит еще раз", - и женщина устремила на нее пристальный взгляд.
Снова старуха окинула взором комнату, посмотрела на гостью и еще раз окинула взором комнату. Торопливо схватив свечу и поднявшись с места, она поднесла се к лицу гостьи, громко вскрикнула и, поставив свечу, бросилась на шею пришедшей.
- Это моя дочка! Это моя Элис! Это моя красавица дочь, она жива и вернулась! - визжала старуха, раскачиваясь и прижимаясь к груди дочери, холодно отвечавшей на ее объятия. - Это моя дочка! Это моя Элис! Это моя красавица дочь, она жива и вернулась! - взвизгнула она снова, упав перед ней на колени, обхватив се ноги, прижимаясь к ним головой и по-прежнему раскачиваясь из стороны в сторону с каким-то неистовством.
- Да, матушка, - отозвалась Элис, наклоняясь, чтобы поцеловать ее, но даже в этот момент стараясь освободиться из ее объятий. - Наконец-то я здесь! Пустите, матушка, пустите! Встаньте и сядьте на стул. Что толку валяться на полу?
- Она вернулась еще более жестокой, чем ушла! - воскликнула мать, глядя ей в лицо и все еще цепляясь за ее колени. - Ей нет до меня дела! После стольких лет и всех моих мучений!
- Ну что же, матушка! - сказала Элис, встряхивая спои рваные юбки, чтобы избавиться от старухи. - Можно посмотреть на это и с другой стороны. Годы прошли и для меня так же, как для вас, и мучилась я так же, как и вы. Встаньте! Встаньте!
Мать поднялась с колен, заплакала, стала ломать руки и, стоя поодаль, не спускала с нее глаз. Потом она снова взяла свечу и, обойдя вокруг дочери, осмотрела ее с головы до ног, тихонько хныча. Затем поставила свечу, опустилась на стул и, похлопывая в ладоши, словно в такт тягучей песне, раскачиваясь из стороны в сторону, продолжала хныкать и причитать.
Элис встала, сняла мокрый плащ и положила его в сторону. Потом снова села, скрестила руки и, глядя на огонь, молча, с презрительной миной слушала невнятные сетования своей старой матери.
- Неужели вы надеялись, матушка, что я вернусь такою же молодой, какой уехала? - сказала она наконец, бросив взгляд на старуху. - Неужели воображали, что жизнь, которую вела я в чужих краях, красит человека? Право же, можно это подумать, слушая вас!
- Не в этом дело! - воскликнула мать. - Она знает!
- Так в чем же дело? - отозвалась дочь. - Лучше бы вы поскорей успокоились, матушка, ведь уйти мне легче, чем прийти.
- Вы только послушайте ее! - вскричала старуха. - После всех этих лет она грозит опять меня покинуть в ту самую минуту, когда только что вернулась!
- Повторяю вам, матушка, годы прошли и для меня так же, как для вас, сказала Элис. - Вернулась еще более жестокой? Конечно, вернулась еще более жестокой. А вы чего ждали?
- Более жестокой ко мне! К собственной матери! - воскликнула старуха.
- Не знаю, кто первый ожесточил мое сердце, если не моя дорогая мать, отозвалась та; она сидела, скрестив руки, сдвинув брови и сжав губы, как будто решила во что бы то ни стало задушить в себе все добрые чувства. Выслушайте несколько слов, матушка. Если сейчас мы поймем друг друга, может быть, у нас не будет больше ссор. Я ушла девушкой, а вернулась женщиной. Не очень-то я старалась выполнять свой долг, прежде чем ушла отсюда, и - будьте уверены - такою же я вернулась. Но вы-то помнили о своем долге по отношению ко мне?
- Я? - вскричала старуха. - По отношению к родной дочке? Долг матери по отношению к ее собственному ребенку?
- Это звучит странно, не правда ли? - отозвалась дочь, холодно обратив к ней свое строгое, презрительное, дерзкое и прекрасное лицо. - Но за те годы, какие я провела в одиночестве, я иногда об этом думала, пока не привыкла к этой мысли. В общем, я слыхала немало разговоров о долге; но всегда речь шла о моем долге по отношению к другим. Иной раз - от нечего делать - я задавала себе вопрос, неужели ни у кого не было долга по отношению ко мне.
Мать шамкала, жевала губами, трясла головой, но неизвестно, было ли это выражением гнева, раскаяния, отрицания или же телесной немощью.
- Была девочка, которую звали Элис Марвуд, - со смехом сказала дочь, оглядывая себя с жестокой насмешкой, - рожденная и воспитанная в нищете, никому на свете не нужная. Никто ее не учил, никто не пришел ей на помощь, никто о ней не заботился.
- Никто! - повторила мать, указывая на себя и ударяя себя в грудь.