Проснулся я в тумане и бесконтрольной разрозненности чувств, не ощущая толком ни конечностей, ни туловища, ни головы. Тело было совершенно ватным, пришибленным к простыне будто тяжелая ноша с оторванными ручками.
Я пролистнул память, вспомнил покореженное лицо ночной проститутки, и меня самого враз передернуло.
Господи боже…
Я спустил ноги на пол и порадовался его прохладе — твердой и незыблемой, дающей чувство опоры.
Я вернулся к себе. Я не потерял себя. Я снова был собой.
И в этом, казалось бы, счастливом осознании, первой воспрянула тоска по тебе, дорогая Марта.
Я даже не буду искать оправданий своим действиям и выдумывать того, чего не было. Я просто слишком понадеялся на то, что прошиб наконец кокон, в котором умирал от любви к тебе. А вместо этого в очередной раз станцевал танго самоубийцы. Быть может, и правда единственным окончанием этих мытарств может стать только моя физическая смерть?
Переделав все рабочие задания, я стремглав помчался в кафе к Сэму. Его пропитанный канабисом уголок еще вселял какую-то крошечную надежду на беспечность.
Сэм беззаботно курил на веранде глиняную трубку и, конечно, счастлив был видеть меня так же, как любого другого гостя.
— А, дружище!
— Привет, Сэм.
— Привет!
Он раскачивался в гамаке, короткий и сухой как стручок ванили. И цветом такой же черный, почти угольный. Лишь белые редкие зубы и белки глаз светились на лице. Сэм пригласил присоседиться к его извечной сиесте.
Прибежала Пенни и с бесконечным энтузиазмом ухаживала за нами. В динамиках играл Боб Марли, море плескалось игриво.
Я скурил добрых полтора косяка и поплыл в сонную, тягучую субстанцию кайфа.
— Как поживаешь, братишка? Нашел друга? — спросил Сэм.
— Друга? — я вытащил глаза из завораживающей прибрежной полосы.
— Американец. Белый.
— А, Крис… — я отдал Сэму трубку и улегся поудобнее на большой мягкий пуф. — Нет. Я не знаю, где он.
— Окей. Не волнуйся. Приплывет, — смеялся растафарианин хрипловатым старческим смехом, раскачиваясь в гамаке.
— Приплывет? — зацепился я за это слово как за спасительный канат. — Когда?
Сэм улыбнулся морю:
— Когда придет время.
Мне взгрустнулось после этих слов. Душу обожгло словно каким-то предчувствием. Мне было неведомо, что творилось в голове у этого старика, но обрывочные воспоминания о Крисе, о котором он напомнил, не придавали мне сил. Он исчез почти месяц назад, но мне до сих пор его не хватало.
А Сэм меж тем продолжал допрос:
— Ты нашел женщину?
— Какую женщину, Сэм?
— Ту, которая тебя укусила в глаз! — он снова хохотал как отбойный молоток.
Только вот мне было не смешно.
Появилась Пенни, поставила на столик чай.
— Пенни, — задержал я ее, — у меня что-то с глазами?
Она присмотрелась внимательно и озадаченно.
— Да, сэр.
— И что с ними?
— Они красные.
И Пенни, и Сэм покатились со смеху одновременно. Я, наверное, и рад был бы с ними нахохотаться вдоволь, от души, но смеялся все-таки неискренне.
Глаза у меня действительно были будто у крысеныша-альбиноса — чахлые, усталые, с полопавшимися сосудами. Бессонница, марихуана и частая работа за компьютером никак не могли благотворно повлиять на них. Я всегда знал, что глаза — мое слабое место. Я любил глазами, ненавидел глазами и желал тоже глазами. А прошедшей ночью, они едва не полопались от ярости, и это при том, что я позволил себе все, не перечил ни единому позыву, что называется, «сорвался с цепи» и начхал на весь свой внутренний уклад, на все свое воспитание, принципы, надежды.
Наверное, в каком-то смысле этой ночью я перестал быть человеком. И виной тому было не виски и не наркота, а то, что я окончательно забыл, для чего живу. Будь рядом Крис, у него обязательно нашелся бы простой, подходящий ответ. Но Криса не было. А общество Сэма и Пенни мне уже порядком наскучило.
Я поблагодарил за чай и решил, что неплохо было бы запастись провизией на пару дней. Это значит, предстоял маршрут на рынок. Туда я и отправился.
Чтобы ты представляла, Марта, рынок — это такое место, где торгуют совершенно всем: от сувениров из ракушек и китайских дрянных носков до живых кур и подержанных байков. Лотки с продуктами стоят особняком и работают только часов до пяти, а то и раньше сворачиваются. Можно, конечно, пойти в супермаркет, но выбор там ниже, цены дороже, а качество не всегда высокое. Особенно, что касается овощей и фруктов — их лучше брать у уличных торговцев. Там же, где торгуют готовой едой, очередь обычно стоит самая длинная, и разбирают ее живо: жареный рис, спринг роллы, карри на кокосовом молоке с различными наполнителями, а также рисовые рулетики в черной водоросли с овощами и сурими — и местные, и туристы сметают все.
До появления в моей жизни Пенни я тоже нечасто ел дома. Ограничивался в основном лапшой и вареными яйцами, иногда обедал у Сэма и в других кафе. Я старался максимально опустить все бытовые нужды, не привязываться ни к месту, ни к людям, но, как бы то ни было, за два летних месяца я не только загорел и похудел до неузнаваемости, но и обжился так, словно переехал сюда до конца дней своих.
С одной стороны, мой новый мир бесконечно радовал меня, с другой пугал — что я стану делать, когда наступит время уезжать? А такой момент непременно наступит: мне не смогут бесконечно продлевать визу, и хотя бы этой причине я должен буду оставить свой новый дом.
Дом?..
Когда-то этим словом я называл нашу с тобой квартиру, Марта. Съемную, довольно плохонькую, но очень любимую квартиру, в которую мы покупали общие вещи и создавали уют на двоих. Но мебель, обстановка и уклад жизни были важны в гораздо меньшей степени, чем внутреннее ощущение, которое они давали только в совокупности с тобой, моя дорогая Марта. Это и называлось домом.
Что же сейчас я вкладывал в это понятие? Мою видавшую виды турку, газовую плиту и кровать? Или несколько квадратных метров пляжа, где я обычно отдыхал? Или же кафе Сэма, случайных знакомых, буддистские храмы, километры дорог и частые ливни?
Моим домом была надежда. Но озвучить ее в словах я пытался вот уже не один десяток листов, и все без толку.
Я протискивался в людской массе и задыхался сырой агонией утопленника. То ли из-за жары, то ли из-за чрезмерной влажности, то ли из-за скуренной ганжи я тяжело дышал.
Я остановился, чтобы купить бутылку воды.
— Привет, сосед.
Я повернулся и увидел ее.
Ту самую девушку, которая расхаживала в желтом лоскутке на бедрах в окне напротив. Уж не знаю, какого цвета было на ней белье сейчас, но выглядела она, как и многие туристки здесь: сверху — бикини от купальника, снизу — джинсовые шорты, которые ты, Марта, обозвала бы «шлюшными» и еще долго бы кривилась ей вслед.
Ты терпеть не могла чересчур откровенную одежду на девушках. Но не потому, что она доставляла дискомфорт лично тебе, а потому что тебе казалось, будто я их замечаю первее тебя и глаз оторвать не могу.
Впрочем, подумай ты так сейчас, ты бы не ошиблась.
— Привет.
— Что, дивная ночка была? — девушка кивнула на бутылку воды в моих руках и засмеялась.
— Обычная.
— Понятно, — она оглядела меня с ног до головы. — А ты всегда такой неразговорчивый?
— По-разному.
— Ну, тогда, может, пару коктейлей тебя разговорят? Я ведь твоя должница.
— Я не пью алкоголь.
— А-а-а, вот оно что! А я все думаю, чего ты такой странный! Так ты из этих, как их, «анонимных алкоголиков»? Приехал попуститься на свежем воздухе?
— Считай, что так.
— Понятно, — она хмыкнула нагловато и провела кончиком языка по нижним деснам. — А чем тебя можно угостить?
— Колой.
— Колой?
— Колой.
— Ты любишь эту дрянь?
— Не особо.
— Тогда будет тебе кола.
Ее звали Саша. И приехала она сюда, как я предположил ранее, одна. Саша оказалась моей соотечественницей. Она бранилась не в пример воспитанной девице, курила как станционный грузчик и, что называется, лояльно относилась к выпивке.
Едва подойдя к барной стойке, она смело заказала себе два «Джека» и колу для меня.
— Почему два? — спросил я.
— Вдруг, ты захочешь присоединиться? — она засмеялась и толкнула меня в бок. — Шучу! На твой священный обет покушаться не стану! Но мне-то расслабиться можно?
— Можно.
— Ну, а тебя как зовут?
— Джет.
— Дурацкое имечко. Сам придумал?
— Не хуже твоего. Но можешь звать меня Джей.
— Джей… — она как будто распробовала мое имя во рту. — Да, так лучше. Ну что, Джей, давно ты тут?
— Относительно.
— От жены сбежал?
— А ты от парня?
— Пошел ты! — Саша подтолкнула ко мне стакан. — Пей свою колу и рассказывай, что хочешь. Я всему поверю.
Виски улетучивался из ее бокала еще быстрее, чем она успевала покурить сигарету, а курила Саша одну за одной. О себе она поведала, что занимается фотографией, учится в гуманитарном лицее, здесь впервые. Из этих небогатых сведений сложно было составить ее полный портрет, но о большем распространяться она явно не собиралась. Можно сказать, такая позиция меня вполне устраивала. Я лишь попытался узнать ее возраст.
— Зачем тебе? — переспросила Саша на мой вопрос.
— Хочу быть уверен, что тебе законно продавать виски.
Она расхохоталась.
— Не волнуйся, мальчик. Моя мама давно не против.
— Почему?
Саша скосила на меня глаза, поджигая очередную сигарету и низко наклонившись над барной стойкой.
— Потому что умерла, — сказала она и помолчала. А потом добавила: — Но тебе не обязательно мне сочувствовать.
Сочувствовать я не стал, но понял, что это, возможно, единственное, что она рассказала о себе откровенно.
Помню, как нам с тобой, Марта, было непросто первое время посвящать друг друга в прошлое, сколько ревности, негодования, обид это вызывало. Ранило скорее не то, что какие-то вещи случались с нами раньше, а то, что все это происходило друг без друга, до нашего знакомства. Как будто мы были вольны не ошибаться и оставаться незапятнанными до нашей встречи.
Доверие сердечное появлялось в нас постепенно и росло гораздо медленнее доверия в постели. Почему-то людям чуть менее сложно скинуть с себя одежду, чем приоткрыть тайну, скажем, пятилетней давности. И ведь что удивительно: чем старше эта тайна, тем плотнее вокруг нее занавес. Например, признаться в том, что воровал деньги из материнского кошелька в восемь лет гораздо труднее, чем выложить, что стащил с работы упаковку бумаги для принтера, хотя по стоимости обе кражи эквивалентны, а спрос со взрослого обычно выше по сравнению с ребенком.
Я полагаю, все объясняется тем, насколько глубоко пронзило нас то или иное событие. А события из детства зачастую сакральны, основополагающи для наших личностей. Оттого нам не хочется лишний раз касаться их. И больше всего тревожит не отношение собеседника к услышанному, а то, что подумают о нас теперешних.
Ты долго не рассказывала об отце. Отнекивалась, уходила от расспросов, юлила и превращала в шутку. Но, чем дольше я не имел представления об этой части твоей жизни, тем сильнее понимал, как много она значит для тебя. И что бы ты не говорила в последствии, я знал, какая боль сопровождала все твои игривые реплики.
— Представляешь, однажды я получу письмо об огромном наследстве! — шутила ты. — Мой папаша-старикан помрет, а я останусь единственной наследницей!
— Я бы не слишком рассчитывал на это.
— Ты прав. Этот козел наверняка успел состряпать еще несколько детишек. Что ему стоит!
— Ты бы обрадовалась, узнав, что у тебя есть братья или сестры?
— Еще чего! — кипела ты. — Они в любом случае мне не сестры и не братья!
— Но ты ведь говорила, что хотела в детстве сестру.
— Да что за глупости?! Никогда я такого не говорила! Это просто детские причуды! — ты тотчас отворачивалась и заводила иную тему, далекую от семейных проблем.
И я не смел заново возвращаться к болезненным обсуждениям.
А в случае с Сашей болезненным для нее было буквально все, что хоть сколько-то затрагивало ее личность.
Так что к концу третьего часа общения я не знал о ней ровным счетом ничего, зато успел пересказать свои познания об острове, а она успела напиться в хлам.