В ту ночь мне снились сентябрьские волны: большие и черные, они дотрагивались до ливневых небес, опадали рядом с харчевней Сэма, заливали его любимую веранду, где мы курили канабис, и уползали обратно к горизонту, жадные до людских жертв и оголтелого горя.
Несколько лет назад в декабре волна еще большей силы слизала с лица острова тысячи жизней, кубометры построек, разрушила до основания сотни хозяйств. Крис рассказал мне, что во время цунами Сэм был в городе, далеко от берега, где оставалась его семья. Вернувшись, он нашел только руины. Его жену и детей забрало море. Навсегда. Тем не менее, он как-то нашел силы выстроить на прежнем месте свое кафе, а в скалах рядом, где-то среди сотен поминальных надписей, осталась и его: «Море стало вашим новым домом, но оно не убило нашу семью. Мы до сих пор вместе, Моя Любовь. Сэм».
Я очнулся в ужасе. Свет солнца опалил деревянные стены, крышу и пол. Белая скомканная простынь возвышалась сугробом подле моих ног, загоревших почти до негритянской окраски. Я увидел Сашу напротив, в том же углу под гамаком. Стекла от ромовой бутылки были убраны, а Саша курила и держала в руках фотокамеру.
Заметив, что я проснулся, она нажала на спуск. Фотоаппарат издал глухой скрежет, запечатлевая мое растерянное лицо.
— Доброе утро. Никогда не видел это в твоих руках. Значит, ты и правда занимаешься фотографией?
Саша молча затянулась и выпустила дым. Ее губы произвели нечто вроде улыбки, но глаза остались недвижимы. Саша убрала камеру и переложила сигарету в другую руку.
Она заговорила чуть сдавленно:
— Надеюсь, у тебя хватит ума не спрашивать, что это было ночью.
Я оторопел от такой резкости.
— Не стану спрашивать, — заверил я, чувствуя, как слова скоблят мне горло.
— Прекрасно! — Саша засмеялась тем неуместным смехом, какой вдруг поражает безутешную вдову на похоронах. — Тогда у тебя хватит ума уйти прямо сейчас.
Я встал. Натянул шорты и футболку. Саша следила за мной. Следила без улыбки и каких-либо комментариев.
Происходящее напоминало абсурд в морге, когда перепутали одно мертвое тело с другим, но никто не решался озвучить это вслух. И я тоже молчал. Старался не смотреть на нее, вжавшуюся в угол с бледным даже после двухнедельного загара лицом.
Я пошел к двери.
— Джет!
Саша успела схватить меня за руку, когда я проходил мимо. Она потянула меня к себе. Я нагнулся.
Мы стали целоваться.
И тут она выдернулась, оттолкнула меня.
— Иди же! — раздался вопль. — Уходи! Мне надо собрать вещи!
— Саша…
Я снова пошел ей навстречу, хотел обнять. Но она плакала навзрыд, билась, колотила меня по плечам.
— Саша, подожди…
— Замолчи! — взревела она и изо всех сил швырнула меня в сторону.
Я чуть не упал, но кое-как устоял на ногах. Мы смотрели друг на друга жестокими, больными глазами.
— Меня зовут не Саша! Я обманула тебя! И дома меня ждет парень! Ясно?! Ты это хотел услышать?! Это?! Чего ты еще хочешь от меня?! Уходи! Уходи!!! Иначе я позову на помощь! Уходи, Джет! Мать твою, уходи!
Дальше я помню только синюю линию моря. Как очутился на берегу, как доволок ноги — не отпечаталось в памяти.
Сначала я удивился тому, что плачу. Затем испытал нечто вроде облегчения. Но окончательно я пришел в себя, почувствовав на щеках холодные дождевые капли, и успокоился — это просто дождь, а я в порядке, я все еще жив и дышу, и вовсе не слезы, а вода небес заливает мне лицо.
Я шел по берегу и раскидывал в стороны мокрый песок. Идти было легко, особенно возле пенной кромки, пока на берег не нападала волна, выталкивая меня подальше. Я и морская стихия будто бы вели между собой спор: кто первый уступит — я или мировой океан? Впрочем, спорить с соленым богом себе дороже. А с поддержкой дождя сопротивляться ему стало вдвойне бесполезно.
Я повернул к дому.
Промок до нитки и замерз. Войдя в комнату, по привычке бросил взгляд в окно — оно обрело прежние скучные черты: виньетка пальмовых листьев, между которыми просматривался фасад соседского дома, где никто больше не жил. Лето давно закончилось, перевалив середину сентября, который лениво полз по календарной сетке, укореняя осенние порядки — финальный раунд сезона дождей. Мертвый сезон.
И я в этом сезоне был заново умерщвлен.
Я не успел тебя толком забыть и изничтожить, дорогая моя Марта, но снова зачем-то был распят у подножия воспоминаний и мимолетных грез.
Однако горевал я не о тебе, и даже не о Саше. Я преисполнился бездонной жалостью к себе самому.
Одиночество поглотило меня как дикий, свирепый зверь, охочий до людских душ. Я гнил в его склизкой утробе, и сейчас, в эти часы я словно не жил. Изъеденные желудочным соком одиночества погибшие части меня плавали в вязком, безвоздушном чреве. И я отказывался понимать, во что я превратился. Отказывался смириться. Отказывался бороться.
В такие моменты люди обращаются к богу.
И я стал молиться. Но взывал я не к Будде и не к Господу. Я взывал к тебе, Марта. Мои молитвы были полны обращений к тебе, к твоему имени. Будто лишь там зашифровано настоящее спасение. Земное и осязаемое спасение незабытых чувств. И если уж я назвал тебя своим богом, то я был грешен перед тобой. Многократно, по уши грешен, без права выбить себе индульгенцию, но с правом отказаться ото всего или принять как есть.
Воздух остывал поминутно, и я никак не мог согреться. Я сварил кофе, вытащил остатки травы и из всего, что наскреб, скрутил штабель сигарет.
Я чередовал марихуану и кофеин. Вместе они давали странный, местами страшный, совсем непредсказуемый эффект, похожий на высокие детские качели, когда сердце замирает в крайних точках, а в промежутках быстро-быстро летит по длинной лихой дуге, заправски напевая песенки.
Но в комнате по-прежнему стояла тишь, не считая завываний дождя. Может, я сам что-то напевал? Что-то очень нелепое, родом из малых лет, из тех времен, когда ныне доисторический Revox крутил свои бобины с гордостью для меломана. Отец часто слушал записи на таком аппарате. Возможно, я бессознательно впитал те мотивы, но вряд ли скажу доподлинно, что это было.
Хотя нет…
Минутку…
Smoke… on the water…
And fire in the sky…
Дым распространился повсюду. Серый, безучастный и всеобъемлющий он несколько часов ползал под потолком, и, лишь получив полную свободу ночи, опустился к полу. Я лежал на кровати весь в дыму. Кофе я варить перестал — это мне оказалось не под силу в таком состоянии. Однако сладостное чувство сонливости обещало мне приятное забытье. Я свято верил, что давно поборол бессонницу, но все же немного боялся, что могу не заснуть после отъезда Саши. Лишенный ее уникального эротического снотворного, я уже не столько боялся не совладать с желанием секса, сколько снова трепещал перед ужасами мучительных попыток заснуть.
Да, я уже говорил, Марта, вторым по тяжести проклятием после нашего расставания сделалась бессонница. Как здорово, что Крис некогда открыл мне этот простой и незамысловатый способ расслабиться.
Меня запеленало белесое марихуановое облако. Качели остановились.
Голова приросла к подушке, но глаза все еще рассматривали темноту. Она казалась материальной, ощутимой, будто кусок пирога из мягчайшего бисквита. Я мог проткнуть его пальцем насквозь и облизать невесомую начинку — сиренево-угольную как черничный сок. Беспокойство и жалость отпустили меня.
Я думал о смерти. Думал так спокойно, словно сам окончательно примирился с мыслью, что мертв. Я думал о том, насколько легче было бы для меня, если бы ты умерла, Марта.
Какая странная штука — я оставался бы твоим возлюбленным, горевал, даже, быть может, рыдал тайком, но навсегда знал, что это конец. Наши ссоры, наши недомолвки обрели бы аромат трогательности, вопиюще сладостный, как завершение лета, которое уже не повторить. Я снова и снова хоронил бы тебя, приходил на могилу — мысленно и, возможно, физически, просил бы прощения за что-нибудь. Я бы придумал, за что. Но к мертвым всегда идут без претензий и ожиданий. А я до сих пор чего-то ждал.
Ждал, что ты позовешь обратно? Ждал, что ты где-то за десять тысяч километров, помнишь обо мне и раскаиваешься? Ждал, что я, убитый дурью, курительной и моральной, очнусь утром на твоих руках?
Перестав стесняться своих дурацких фантазий, я признался себе, что всего этого я ждал непрерывно, каждый час после того, как закрыл дверь нашей с тобой квартиры. И немедленно возжелал, чтобы ты умерла — только так я мог избавиться от этого бреда. Иного пути не существовало.
Я умудрился позавидовать Сэму и его трагической потере. И даже нашел оправданным и логичным шаг восстановить кафе на прежнем месте. Ведь ему все равно нечего было терять и не на что было рассчитывать. Значит, выходит, у него было больше сил, не так ли?
Но ты, Марта, была жива. Той жизнью, которую я любил в тебе.
И меня тотчас осенила другая мысль: разве возможно любить мертвого?
Что ты любишь, если ничего нет? Если я скажу, что люблю маму, то к чему, к кому обращена эта любовь? К фантому, к призраку? К тому, о чем даже не могу вспомнить? Какой вес имеет любовь в пустоту? И для кого Сэм написал те слова на скале?
Лгун!
Все лжецы, кто говорит о любви к усопшим! Глупые, двуличные твари!..
Я, кажется, свалился с кровати. Не могу точно описать, как это случилось, но теперь я внятно ощущал носом пол. Он был твердым и вонючим. С тех пор, как перестала являться Пенни, я забывал его мыть. Мне потребовалось куда больше времени на то, чтобы перевернуться, по сравнению с тем, если бы я был трезв.
Наконец, я преодолел груз собственного тела и очутился на спине лицом в потолок. Потолка я, конечно, не видел. Все застилал дым. Густой, монотонный дым.
Вместе с дымом меня плавно разносило по комнате — от угла к углу. Мое тело словно разобрало на мелкие невесомые частицы, настолько крошечные, что человеческий глаз не мог их видеть. Частицы ложились на мебель, некоторые вылетали в окно. И хотя всюду стояла тьма, я легко наблюдал это странное движение. Мрак перестал быть для меня слепым, я видел зрением, какое, наверное, доступно кошкам или другим ночным хищникам.
К тому моменту мои собственные мысли улеглись. Я мог думать лишь о том, что непосредственно видел. Все предметы плавились и теряли жесткие контуры. Стол, стул, плита, холодильник сделались ватными и неуклюжими, вроде плюшевых игрушек. Вдруг начало светлеть, но не так, как если бы кто-то зажег свет, а медленно, постепенно. Я понял, что смотрю на себя со стороны: на свое распростертое тело, у которого так же не было твердых очертаний. Над ним переливались смазанные световые блики, похожие на бабочек. Мне захотелось их поймать, но тут я осознал, что ни рук, ни ног у меня нет — они остались на полу, прикованные к телу. Я был здесь, на сыром подоконнике, но сырости не ощущал, и я был там, возле кровати, задохнувшийся в марихуановом дыму, который тоже не чувствовал. Запахов не было. Некоторое время не было и звуков. Когда я подумал об этом, донесся слабый гул, будто за стеной кто-то играл на поющей чаше. Однако я знал, что за стеной никого нет, и до ближайшего храма не меньше двух километров пути.
Но гул между тем нарастал, становился ниже. В конце концов, от него разболелась голова.
И тут я увидел тебя.
Тебя, Марта.
Ты стояла у моего изголовья вся в белом, свадебном и лучистом. Ты редко одевала белое. Говорила, что это плохая примета. Ты вовсе не была суеверна, но свадебная атрибутика навевала на тебя благоговейные чувства.
— Джет!
Я обернулся.
Мы стояли плечом к плечу на Елисейских полях. Перед нами раскинулась богатая витрина с белыми платьями, каждое из которых стоило как вся наша квартира вместе с нами в придачу.
— Как думаешь, мне пойдет? — ты улыбнулась впервые спокойно за весь отпуск.
— Думаю, да.
— Правда?
— Правда.
— А правда, что Париж — лучшее место, чтобы сделать предложение? — ты засмеялась, и тогда я понял, что ты не просто так разговаривала в последний раз с матерью.
Ты сказала ей, что мы едем в Париж. А она сказала тебе, что, должно быть, этот сукин сын (то есть — я) наконец решился сделать тебе предложение. Вы поругались — это я знал. Но не знал причину. А теперь, точнее тогда, я понял все четко. И разозлился.
— Неважно, где делать предложение. Его нужно делать, когда оба к этому готовы, мысленно и финансово, — ответил я. — Конечно, можно просто расписаться…
— Просто расписаться? — возмутилась ты. — Может, еще организовать праздничный ужин в «Макдональдсе»?
— Марта, у нас сейчас даже на «Макдональдс» денег нет.
Ты тут же решила, что я снова попрекаю тебя за растраты, и твои глаза заполонили слезы. Я поспешил тебя увести подальше от витрины и разговорить о чем-то другом. Ты слушала рассеянно.
А первое, что ты сообщила мне по приезду, что твоя подруга детства Джулия опять выходит замуж.
— Ума не приложить! Она уже в третий раз выбирает подвенечный наряд! Какая глупость!
— Почему глупость? — спросил я.
— Потому что глупость!
— Не вижу ничего глупого. Я был женат…
— Я знаю! — крикнула ты и торопливо вышла из кухни.
Я застал тебя в комнате возле окна. В тебе бурлила злоба и печаль. Я поцеловал тебя в плечо.
— Ты права, это глупость. Для доказательства любви не нужны никакие церемонии и штампы.
— Я этого не говорила! — вновь взорвалась ты и повернулась, скрежеща зубами. — Все только и делают, что врут, будто им не нужны свадьбы, платья и букеты! А потом счастливые показывают на работе альбомы с розовыми бантами!
— Ужасные альбомы, — заметил я.
— Не ужасные.
— Ты сама говорила, что ужасные.
— Да, ужасные! Но милые!
— Ты хочешь такой альбом? — я посмотрел тебе в глаза.
Ты колебалась минуту или две.
Затем ответила резко:
— Нет.
Воспоминание свернулось в точку и юркнуло под кровать.
Я попытался снова направить зрение туда, где ты находилась, но глаза не послушались и принялись очерчивать круги в воздухе. Их радиус доходил до стен, отталкивался от них и рвался к потолку. Там круги меняли свое направление, курсировали уже в другой плоскости, параллельной полу.
Я осознал, что меня тошнит. Закрыл глаза, но стало только хуже. Открыл. В тот же момент судорога прошла от шеи по левой руке и сковала ногу с этой же стороны. Затем начала дергаться правая нога. И дергалась она до тех пор, пока я не остался парализован. Грудную клетку придавило, горло будто бы перетянуло прочными грубыми веревками. Наступило удушье.
Я силился глотнуть воздух, каждый вдох давался с таким трудом, словно я выталкивал из грязи танк.
Снова опутали мысли о смерти.
Но она уже не казалась мне забавной, романтичной или героической. Потому что понял, что я в самом деле умираю. Умираю без шуток и натурально.
И какой бы ни была следующая жизнь (если она вообще случится), этой уже не будет. Я умру один, в неизвестности, на грязном полу, и по мне будут ползать пауки, мокрицы и кивсяки.
Вспоминая Сашины пророческие слова, я внутренне согласился с тем, что этот маленький инцидент не тронет по сути никого, кроме хозяина моего жилища. Но только лишь потому, что доставит неприятные хлопоты. А на родине могут ничего никогда не узнать. Даже ты ничего не узнаешь, Марта.
Лучше бы меня действительно сожрали акулы. Так был бы хоть какой-то шанс, что я не исчезну совсем бесследно для сводок новостей.
В чертовом колесе предсмертной агонии самым приятным оказалось забытье. Возможно, благодаря ему некоторые люди умирают без мученических гримас. Расставаться с жизнью в сознании — настоящий ад. Но, отключившись, я расслабился и утонул в безразличии.