И все-таки я не провожал Пенни с легким сердцем. Напротив, сердце мое было тяжело и печально, несмотря на то, что пытался я его вразумить. Разум не помогал.
Пенни закрыла дверь за собой, а я остался один. Чак подошел и посмотрел на меня снизу-вверх. Он как бы спрашивал: «Ну, ты чего, приятель? Какие наши беды?»
— Чак, — сказал я, обращаясь к псу, — ты бы предпочел отрезать себе яйца, чтобы не страдать по женщинам? Или предпочел страдать всю оставшуюся жизнь, потому что всегда и со всеми будет происходить какая-то херня?
— Аф! — сказал Чакки.
— Ну, вот и я тоже, — согласился я.
Вечером я сидел в полудреме за ноутбуком и клевал носом. Мне нужно было доделать кое-что по работе. Чак в это время носился по комнате и сбивал меня с мысли.
Казалось, он специально выбрал самую шумную игрушку, чтобы я наконец обратил на него внимание. Я купил ему недавно в зоомагазине желтую резиновую курицу с пищалкой под хвостом. Курица Чаку понравилась, и теперь он терзал ее зубами, перетаскивал с места на место, рычал, замирая над смолкнувшей добычей, а затем снова принимался душить ее и мять лапами, отчего при каждом движении курица верещала на полную громкость, будто и правда билась за жизнь.
Не выдержав, я отнял у Чакки игрушку. Он начал прыгать за руками, лязгать пустыми челюстями и все вокруг орошать слюной и лаем. Я попробовал его приструнить. Не получилось. Потом решил поиграть с ним и хорошенько вымотать. Но сил и задора у Чака было куда больше, чем у меня. Я сдался первым, а пес продолжил наматывать круги и радостно бесновать. В конце концов, я вернул ему желтое чудище, перед этим проковырявшись у нее в заде и ликвидировав пищалку. Чак недолго погрыз курицу и бросил, потеряв к ней всякий интерес, потому что молчаливая игрушка, по всей видимости, оказалась ничем не лучше скучной любовницы, с которой не знаешь, что делать в постели, и вообще иногда сомневаешься, жива она еще или же просто уснула.
Кстати, на эту тему мы как-то спорили с тобой, Марта. Ты говорила, что поведение женщины во время секса полностью зависит от мужчины. Если кавалер безобразно туп и предсказуем как таблица умножения, у женщины пропадает любое желание шевелиться, и она просто отбывает под ним повинность «членоприемника» (еще одно твое замечательное словечко).
Но я был в корне не согласен с тобой.
— Послушай, не горячись, — говорил я, усмиряя твой пыл, всегда нарастающий в спорах, ласковым поглаживанием по спине.
Ты лежала на диване в дряблой майке на четыре размера больше, которую неизвестно зачем было надевать, если она ничего не скрывает, и набивала рот черешней. Твои губы окрасились бордовым, а сок струился по подбородку. Черешню ты запивала пивом и плевать хотела на то, что они не сочетаются. Ты просто хотела пива и черешни одновременно.
— Мне попадались разные женщины, Марта. И некоторые из них в постели были… Как бы это сказать… Довольно скучны.
— В чем это выражалось?
— Ну, в чем, в чем?.. В отсутствии страсти. В скупом выражении эмоций.
— Значит, ты их эмоционально подавлял.
— Я? — искренне удивился я. — Марта, ты можешь себе представить, чтобы я кого-то эмоционально подавил?
Ты посмотрела на меня лукаво и оценивающе.
— Нет.
— Даже не знаю, комплимент ли это…
Ты засмеялась и потрепала меня по голове, как теперь я иногда треплю Чака.
— Просто ты был неопытен и скован. Ничего страшного.
— Ну, знаешь ли… — я делал вид, что не обижаюсь, но тебя в таких вопросах было не провести.
— Джей, — ты свесила голову вниз с дивана и смотрела на перевернутого меня, — это наверняка было по юности. Может, еще в школе. Да?
— Нет.
— Нет?
— Нет.
Ты снова перевернулась и глядела уже настороженно.
— Ну-ка, расскажи.
— Не буду.
— Расскажи.
— Не буду.
— Почему не будешь?
— Потому что ты разозлишься.
— Разумеется, я разозлюсь! — в нетерпении ты стала теребить свою ужасную майку. — Но мне интересно!
— Я не сомневаюсь. Но я хочу сказать о другом. Что не всегда поведение партнера зависит от второго участника действа. Есть люди, скованные сами по себе. Это, можно сказать, их стиль. Они ни с кем не станут вести себя развязно и выдавать феерию.
— Неправда. Просто нужен подходящий партнер. Вот и все.
— Ладно. Пусть так, — временно согласился я. — Но, знаешь, иногда это даже возбуждает.
— Что?
— Скованность. Отсутствие громких звуков и резких телодвижений. Что-то в этом есть. Конечно, не на постоянной основе.
Ты обдумала мои слова, доела черешню, запила пивом. Затем молча встала и понесла пустую тарелку в кухню. Послышался звук включенной воды. Ты мыла посуду.
Я подошел и встал сзади. Убрал твои рассыпавшиеся по всей спине волосы на одно плечо, которое было условно одетым в клочок ткани. Второе же плечо было полностью голым и доступным для поцелуев. И я целовал тебя, прижавшись как можно плотнее.
— Мне молчать? — спросила ты.
— Молчи.
— И не двигаться?
— Не двигайся.
Твой затылок опрокинулся ко мне на грудь, когда я вошел в тебя сзади, но ты сдержалась и не издала ни звука. В кухне стояла полная тишина, не считая моего и твоего дыхания и мягкого соприкосновения друг с другом двух тел в одном темпе. Ничто не отвлекало от ощущений сладостного слияния. Мы чувствовали целиком, как горячеют живые ткани, наливаясь кровью, и как совершенно дополняют одно другое части нашей плоти…
— Аф! — резанул Чаки мне прямо в ухо, и я едва не свалился на пол, потому что этот гаденыш, похоже, решил довести меня до инсульта любым способом.
Я понял, что никакого покоя дома мне не светит, и, хотя на улице смурнело, а небо по привычке налилось грозовыми тучами, я схватил ключи и направился на выход.
— Аф! — Чакки скакал за мной вдогонку.
— Нет уж, парень, ты остаешься здесь.
Я отодвинул щенка от двери, но в Чака будто бы бес вселился. Я кое-как справился с ним и все-таки ушел из дома. Завел байк и погнал в центр.
Что-то происходило со мной, жестокое и несправедливое. Внутренне я метался, пробовал договориться с собой и каждый раз меня впаивало в прочную стену, которую сам в себе выстроил, но преодолеть собственноручно не мог. Еще никогда я так остро не нуждался в друге, как в тот день.
Я мог совершить любое действие и в одиночку — пропустить стаканчик в баре, выкурить косяк или купить себе женщину на пару часов. Мог даже поговорить сам с собой, не боясь окончательно рехнуться, потому что рехнулся я давно, а повторное сумасшествие уже не так страшно.
Я смотрел в бесполезные лица чужих людей, но все они казались не более чем серыми пятнами на обесцвеченном экране старого телевизора, где краски ты придумываешь по своему вкусу, но никогда они не могут в точности совпасть с тем, как было на самом деле. Среди всех этих лиц не было мне знакомых, и я сомневался в том, хочу ли знакомиться. Я был почти уверен наперед, что не найду радости ни в ком, кто так или иначе оказался сейчас со мной в одних географических координатах.
«Где ты, Крис?.. — думал я, сникнув над барной стойкой, где мы сидели с ним два месяца назад и караулили местных девчонок. — Где ты, чертов дурень? Лучше бы тебя правда сожрали акулы — хоть какая-то вероятность узнать о тебе новости…»
Но новостей не было. Акул тоже. Пресса в последнее время молчала о тревожных происшествиях. Но мне отчаянно не хотелось верить, что последняя моя сердечная ниточка к живому человеку усохла и отвалилась навсегда.
«Где ты, Крис?..»
Голоса толпы подпрыгивали и обрывались, еле слышно роптали и плакали жалостливо. Иногда доносился смех, иногда — крик. Иногда я отчетливо слышал мужской спор, а иногда — женское возмущение. Все это щедро обливала музыка, гудки байков, шлепанье сандалий по лужам и кряхтение повозок с едой. И чем темнее становилось небо, тем больше пребывало людей, тем бурнее стонала толпа.
Кто-то посматривал на меня с интересом. Несколько женщин, русых и светлокожих, специально заняли места поцентрее, чтобы видеть всех, и меня в том числе. Но большинству окружающих до меня не было никакого дела, даже если я подолгу глазел на них и прикидывал, какова вероятность сойтись с кем-нибудь сегодня и отвести душу.
Я знал, что за каждой синью и за каждой темнотой глаз, подо всеми рубашками, майками и бюстгальтерами спрятаны живые, настоящие судьбы, и невольно задавался вопросом: отчего тогда так трудно расчехлить собственную кисейную душу и перестать мучится одиночеством? В конце концов, и с Крисом мы тоже были некогда незнакомы. И с Пенни. И с Сашей. И с тобой, Марта. Может, всю эту доверительность, все это родство и принятие мы только выдумываем себе, а на самом деле примем и сдружимся с кем угодно, если захотим?..
Быть может, на меня ниспадала убогая старость, а молодецкое ухарство отживалось потихоньку и мертвело, но за последние годы я не мог похвастать обилием друзей. Друзья были в тезникуме и университете, но большинство из них переженились и перепились, иногда — и то, и другое одновременно. С ними были весело во времена учебы, а во взрослой жизни я ни по кому не скучал. Пробовал пообщаться как-то: ходил раза два на так называемые встречи выпускников. Интересно было первый час. Дальше все напивались, и кто пытался ностальгировать, кто — умыкнуть у нынешнего времени немного тепла и мимолетной нежности старых подруг. Но я, по своему убеждению, чурался бывших женщин, а замужние или разведенные сокурсницы интересовали меня не больше любой другой случайной любовницы на один вечер. Разве что сплетен мне не хотелось, которые непременно бы поползли, случись такое свидание. Потому с этих встреч я никого не затащил в постель не из благородства, а из соображений банального спокойствия. А старые друзья оставались такими же старыми, даже еще немного старее, чем раньше.
На работе складывалась примерно та же картина по части дружеского общения. Я дружил со всеми и ни с кем. Я понимал, что дружба с коллегами чревата перекосами в профессиональной сфере: кто-то мог воспользоваться личной информацией о тебе в качестве компромата — шантажировать или втихаря подтачивать репутацию, кто-то мог не совладать с эмоциями, если вы в ссоре, и начать устраивать козни в рабочей среде. Одним словом, я хорошо относился к коллегам в большинстве случаев, но чересчур близко не подпускал.
Только к Башо проникся сильнее обычного, но за этого дурака я не переживал. Себастьян был не из тех людей, к которым липнут неприятности, а на каждом углу поджидают приключения. Башо предсказуем как плесень в старых квартирах вблизи рек. Я мог позвонить ему хоть сейчас, и — Который час? Девять? Значит, на родине сейчас четыре часа дня, — Башо окажется либо в курилке в дальней части нашего офиса, где часто курят складские ребята, у которых больше всего сплетен, либо уже стоит возле чайника в ожидании, когда тот закипит и можно будет заварить пакетированный чай — всегда одной и той же марки, что Себастьян покупает вот уже больше пяти лет.
Такой вид дружбы, как между мной и Башо, полезен и приятен, но не необходим. Однако положение мое сейчас было паршивым настолько, что я бы даже не отказался от гадкого пойла Башо — чая или чего покрепче.
Я повернулся к бармену, попросил налить виски. Мне плеснули в стакан янтарного самогона, в котором, похоже, утопилась стая гнилых мух, но я все-таки выпил немного — уж очень не хотелось мне больше оставаться трезвым в компании с собственным одиночеством. К тому же, с другой части стойки на меня очень настойчиво поглядывали.
Никакой особенной магии в тех глазах не было. Даже путаны иной раз смотрят гораздо сочнее и вызывают чувство легкого голода вне зависимости от сытости в настоящем. И все-таки я позволил этому зрительному контакту состояться. После этого я допил виски и пересел в уже заготовленное для меня место с того края бара, куда глядел.
Дорогая моя Марта, ты, конечно, скажешь, что пьяный мужчина и смелый мужчина — это, в сущности, синонимы. Но я бы уточнил, что для смелости мужчина должен быть не только пьян, но еще обречен. Как был обречен я на отвратительную и промозглую ночь, полную въедливого эротического желания, которое не привязано к какой-либо личности. Я даже не буду врать, что вожделел именно тебя, Марта. Кажется, я дошел до точки, когда безразличие порождало неразборчивость. И то, что я удержался от соблазна воспользоваться щедрым предложением Пенни, скорее только больше разгорячило меня. Я не чувствовал себя героем. Я чувствовал себя оловянным солдатиком, все олово из которого перетекло в штаны.
Я подошел слегка развязно. Можно было подумать, что я проделывал такие трюки не единожды. Но это было не так. Развязность заменяла мне уверенность, и я постоянно косился в сторону, не смотрел в глаза. Это должно было придать моему появлению величавости. Хотя сложно быть величавым в пляжных шортах и цветной рубахе навыпуск в баре, где из трезвых — только бродячий кот.
— Привет, — сказал я.
Четверть часа спустя я узнал, что ее зовут Мария, ей сорок пять, и она ужасно говорит на английском. Сверху этого я понял уже собственным шестым чувством, что сюда Мария прибыла не одна, и только в этот вечер у нее есть небольшой шанс побыть холостячкой. Так что ей, в общем-то, как и мне, было одинаково прохладно, кто составит ей компанию и как далеко это может зайти. Впрочем, языковой барьер все больше подталкивал к тому, чтобы перестать общаться словами.
Слушая Марию, я подсчитывал наличность в карманах и вспоминал, к каким съемным комнатам ближе всего идти. Мне почти не пришлось намекать. Мария как большая мокрица слезла с барного стула. Я подал ей руку, она покраснела. И хотя робость ее была искренней, я отвернулся и не смотрел всю дорогу, пока вел к апартам.
Исходя из того, о чем она сбивчиво тараторила, перескакивая с английских слов на свой родной язык и просто охая кстати и некстати, я догадался, что вряд ли она бывала в подобных местах. Она была приличной женщиной с насиженным прошлым. Мне следовало бы проявить больше человеческих качеств, когда она заявила, что я похож на ее сына. Но почему-то именно это замечание разозлило меня.
Я закрыл дверь. Свет зажигать не стал. Вынул из кармана уже немного помятые квадратики из фольги, которые остались после отъезда Саши.
Мария посмотрела на меня испуганно. Может, так было положено в ее молодости — сначала сделать убедительный вид, что не понимаешь происходящего, — часть сексуальной игры, которая скорее выглядела нелепо при нынешних обстоятельствах. Но затем она стала подминать руками подол сарафана, чтобы не споткнуться, а после опустилась передо мной на колени, уже зная, что полагается делать в этой позе.
Я выкинул все лишние ассоциации из головы. Старался не представлять ни одного из знакомых мне женских лиц, старался не видеть мученические глаза Пенни, старался просто расслабиться. Старался не думать, что я с чужой женой, которую, быть может, кто-то ищет, которая не нравится мне ни как женщина, ни как человек. Для меня это вдруг стало неким триумфом самоуничтожения. Бесстрашием, проистекшим от безрассудства. Бесстрашием с однокоренным безразличием. Наверное, только тогда я понял и усвоил всю ядовитую суть цинизма. Циник — не тот, кто никогда не любил. Циник — это тот, кто прекратил во что-либо верить. В первую очередь в себя.
Все происходящее виделось мне дикой фальшью моего прошитого сквозными ранениями ума. Эта комната, этот блеклый дождь за окном, эта полуголая, когда-то красивая женщина, стоящая на четвереньках, — все это куски диафильма, который я сам придумал ради забавы. Однако сам же не находил здесь ничего забавного.
После я сидел на краю кровати, уперев кулаком в подбородок, и решал, хватит ли у меня бензина отвезти Марию к ее отелю и вернуться затем домой, потому как запасной бутылки с топливом у меня не было.
— Джет… — Мария обняла меня за плечи, и мне захотелось стряхнуть ее, но я сидел неподвижно.
— Что?
— Мне понравилось.
«Господи боже, — подумал я, закрывая глаза, — зачем она это говорит?!»
— Я рад, — сказал я вслух и встал.
— О ком ты думаешь?
«Быть может, она хотела спросить — о чем?..»
— О своей собаке.
— У тебя есть собака? — как будто бы даже обрадовалась Мария. — У меня есть собака. Кэтти.
— Почему твою собаку зовут как кошку?
Мария засмеялась, подобрала ноги и спрятала грудь в переплетенные пухлые руки.
— Нет, — настаивала она, — не кошка. Кэтти — это собака. Как зовут твою собаку?
— Чак, — я уже отошел в другой край комнаты и одевался.
Мария воровато следила за мной, убирала глаза, стесняясь, и снова подсматривала.
Надеюсь, она в тот момент не думала о сыне.
Я подал ей упавшее на пол платье. Она кивнула. И вдруг она резво подобралась ближе и снова стала тянуть руки к моим шортам. Я не стал останавливать.
Ненадолго и лишь в качестве исключения я тогда согласился с Крисом, что у некоторых женщин во рту действительно что-то вроде эрогенной зоны. По крайней мере, то удовольствие, которое получала Мария, было несравнимо с моим. Я ей даже позавидовал. Она занималась сексом с рвением и самоотдачей, а я успел подсчитать в уме, сколько будет стоит такси для Марии, так как везти ее своими силами я уже точно не собирался.
Утром следующего дня я отправился с Сэмом и Пенни на сбор урожая батата к приятельнице Сэма, Инди.
Я заранее обещал Сэму помочь в этом деле, потому что фактически он и Пенни заменили мне здесь семью, и я не мог оставить старика один на один с сельскохозяйственным коллапсом. Урожай в этом месяце удался, Инди не справилась бы с ним одна. Она была на восьмом месяце.
Маленькая, хрупкая, почти такая как Пенни, с оранжевым платком на голове и горькими персидскими глазами, она вышла нас встречать на кривых, нетвердых ногах. Ее живот выглядел ненастоящим, будто приставным. Я видел Инди пару месяцев назад. Мне и тогда показалась ее беременность какой-то кукольной.
Кто был отцом ребенка, никто не знал и не спрашивал. В деревне, где она жила, такие вопросы не поднимались в силу сложившегося менталитета. Деревня была крошечной — всего пять домишек. Ее сельчане жили натуральным хозяйством и регги, а Инди, как и некоторые другие жители, давным-давно бежала из своей страны навстречу воле и неизвестности. Она была иранкой, но это тоже не имело здесь значения, особенно, если у тебя лучший батат на продажу.
Когда мы подкатили на ржавом пикапе, Инди уже допевала песню, которую затянула, только увидев нас. Я и Пенни сидели в кузове. В дороге мы не разговаривали, но переглядывались. Пенни была непривычно серьезна, а я чувствовал себя подавленно. Я ловил ноздрями ветер, который теребил на мне рубаху, и молчал.
Чтобы ты понимала, Марта, мои настоящие чувства, я опишу их так: я чувствовал себя вшивым котенком, который никак не может почесаться. Мои гадкие блохи скакали прямо у меня на лице, что Пенни их прекрасно видела, но ничего поделать с ними я не мог. После секса с Марией блох стало вдвое больше. Я понимал, что они — всего лишь моя истерическая галлюцинация, но полностью избавиться от колющих, щиплющих ощущений на коже это знание не помогало.
Инди словно тоже разглядела этих мелких навязчивых тварей, но, повинуясь деревенской традиции не влезать в чужие личные дебри, она только участливо кивнула. Я выпрыгнул из машины, вытащил за собой Пенни. Инди и Сэм обнялись.
Сэм был вдвое старше и на голову ниже, но Инди обнимала его без сочувствия и формальности. Она обнимала с любовью. Объяви они сейчас себя парой, я бы не удивился, даже с учетом полной нескладности их персон. Только живя на острове, я действительно стал понимать, почему у любви нет пола, возраста и расы. У нее может не быть и общего ДНК (я почему-то был уверен, что ребенок Инди не от Сэма), но и от этого любовь не становилась менее настоящей.
Он — старый, чернокожий подкидыш из Африки, она — арабская беглянка с кожей капучино, молодой и бархатной. Общим у них было только растафарианство и объятья, которые они дарили друг другу при каждой встрече. И вряд ли — большее, потому что Сэм оставался верен своему кафе и своей погибшей семье, а Инди оставалась верна батату.
Между прочим, лучшему батату, что я пробовал. Если в кафе Сэма готовили батат, то только батат Инди. Так что Сэм ни за что не позволил бы пропасть чудесному овощу.
Я боялся, что мы застрянем тут на весь день. Но по приезду выяснилось, что урожай почти собран. В этом помогли односельчане Инди, а наша помощь пригодилась только в завершающей стадии уборки. Оставалось сложить еще несколько ящиков, остальные были готовы. Пенни сразу ушла в поле, а я и Сэм грузили ящики в пикап: я таскал и поднимал на нужный уровень, Сэм расставлял их по кузову.
Он подхватил из моих рук последний ящик, примостил его на уже стоящий, отряхнул ладони и посмотрел на меня в упор без улыбки:
— Пенни сказала, ты уезжаешь?
— Уезжаю? Я?
— Пенни сказала, — повторил Сэм.
Он, кряхтя, оперся на мое плечо, перемахнул одной ногой через борт, оттолкнулся от колеса и спрыгнул наземь.
— Уезжаешь или не уезжаешь? — настойчиво допытывался Сэм.
— Не уезжаю, — сказал я. — И не знаю, зачем Пенни придумала это.
— И я не знаю, — простодушно ответил Сэм.
Мы закурили той травы, которую подарила нам Инди. Точнее, подарила она, конечно, Сэму. Меня она едва замечала и, похоже, видела кем-то вроде прислуги Сэма, на которого можно обращать внимание, а можно не обращать — без разницы. Инди и Пенни хозяйничали на открытой кухне — мы с Сэмом видели их через поле и ждали, когда позовут. В конце концов, нас погнал дождь, и мы спрятались в сарае за домом, чтобы самокрутка не погасла, да и самим чтоб не отсыреть.
Ганжа оказалась прекрасной — мягкой и дремотной, говорить от нее совсем не хотелось, а хотелось смотреть на серые полосы дождя. Смотреть и не спрашивать, отчего и почему все так в мире. Сейчас он казался ровным и лаконичным как спил от бензопилы на стволе дерева. На какое-то время я забылся в упругом тумане. Желания, тревоги совести, любовная мука отпустили меня.
Сэм толкнул мне в бок своим морщинистым черным локтем и подмигнул. Я улыбнулся ему. С соломенной крыши лились тоненькие ручьи. Я подошел, чтобы умыть ими лицо и шею.
— Будет еще десять дождей, — сказал Сэм.
— Десять дождей до чего? — спросил я.
— До нового сезона.
Я снова сел рядом с Сэмом на соломенный топчан.
— Сейчас только октябрь. Дождей будет больше.
— Не-е-е, — смешливо протянул Сэм и вместе с этим отдал мне обрубок самокрутки. — Остальные — не твоя забота.
Появилась Инди и поманила нас в кухню.
За столом были все, кто собирал сегодня батат — молодые и старые, смуглые и с абрикосовой кожей. Такому разнообразию национальностей и цветов глаз мог позавидовать самый богатый фестиваль или международный форум. Пенни и другие женщины выносили горшки с едой, а дальше их передавали по кругу. Никому не пришло в голову уточнять у Пенни об ее половой принадлежности. Она сказала, что она — девушка, остальные просто согласились, хотя у многих, так называемых цивилизованных жителей, вполне могли возникнуть вопросы к ее внешнему виду — туника и штаны на Пенни не придавали ей женственности, но вела она себя кротко и домовито, а самое главное — она ухаживала за Инди, сначала в поле, и после — в кухне. Это было самым важным для мира этих простых-сложных людей.
Ты не поверишь, Марта, как не поверил я, что тут за общей трапезой сидели бывший банкир, выживший чудом онкобольной, балерина и цыганка, добровольно покинувшая табор. Сэм сказал мне, что когда-то маленькую Инди продали в гарем, но ей удалось бежать. Сейчас все эти люди стали родственны, роднее кровных сестер и братьев.
Изучая их лица, я думал о том, что их тоже сблизила безнадежность, как и тысячи, миллионы семей по всему земному шару, которые не в силах расстаться не из-за любви, а совсем по другим причинам. Однако их альянс был протестом и вызовом, но протестом мирным, который никто не замечал, потому он не встречал сопротивления. По сути, у этих людей не было дома и родины, но у них была земля, которую они возделывали, никому не мешая. Однажды их может сломить аппарат цивилизации, однажды эту деревню могут раскатать бульдозеры, но пока эта илистая глиняная почва, далекая от моря и аэропорта, никому не мозолила глаза. Им было достаточно и этого.
Из тех реалий, где жили и строили быт мы с тобой, дорогая моя Марта, это застолье выглядело зарисовкой передачи про клуб путешественников, которые всегда смотришь с недоверием и иронией, думая, что все там постановочное и ненастоящее. Но стоит прикинуть, поверить в искренность здешней атмосферы, ты бы не удержалась и покрутила пальцем, а я бы прежде крутил вместе с тобой, потому что знаю, что страшат нас отнюдь не дикие леса и отсутствие удобного туалета. Страшит то, чего можно ждать от людей, которые не похожи на тебя. Только теперь я сам не был похож на себя прежнего, потому не боялся сидеть и есть за одним столом с этими людьми.
Когда Инди вынесла горшок с томленой рыбой, Сэм почему-то отказался, хотя эту рыбу привез для Инди сам.
Мы поели, попрощались со всеми и сели в машину. Пенни кое-как пристроилась между ящиков с бататом. Я занял место в кабине вместе с Сэмом.
— Сэм, — завел я разговор, когда мы уже отъехали от деревни, — почему ты не стал есть рыбу?
— Я не хотел есть рыбу, — сказал Сэм. — Мне не надо есть и брать в себя все подряд. Я свободный человек.
— Ты разве стал веганом?
— Я растафари.
— Я знаю. Но разве Джа сказал не есть рыбу?
— Джа сказал не причинять зла, — деловито пояснил Сэм, возможно, впервые настолько развернуто и со вкусом формулируя свои мысли. — Но только потому, что это нарушает свободу. Только свободный человек имеет право отказаться от чего угодно, потому что этого хочет. Несвободный будет все хватать без разбору. Все пить, все есть и все брать. Мне не надо все. Мне надо только мое.
— Сэм, — сказал я, припомнив далеко не один эпизод, — ты ведь ел и рыбу, и курицу. Мы вместе ели.
— Да. Но Джа меня простил, — он засмеялся.
— Ну, значит, и меня простит.
— Нет, тебя не простит.
— Почему это? — я выкатил глаза.
— Ты белый, — пренебрежительно хмыкнул Сэм.
— А Джа, оказывается, расист?
— Не-е-ет! Он просто любит симпатичных парней! Но даже твоя собака тебя симпатичнее! — Сэм заржал в полный голос, и я слышал, что к нему присоединилась Пенни, которая подслушивала наш разговор, высунувшись из кузова.
— А ты говорил наоборот, — проворчал я.
— Я передумал.
Солнце ложилось под мглистые холмы, отбирая у дня последнюю возможность к жизни. Вечерело медленно, но гораздо раньше, чем в сухой сезон. Он, конечно, вряд ли наступит через десять дождей, как предсказал Сэм, но как раз тогда, когда в здешние края придут спокойные волны, а воздух намертво встанет в безветренном пространстве, в той местности, где ты живешь, Марта, где жили когда-то мы с тобой, поселится глубокая осень. Наверняка такая, как та, что познакомилась нас. Этой осенью мы отметили бы четыре года со дня нашей встречи.
Из окна пикапа мне всё так же грустно кивали напитанные дождем и уставшие от ветра зеленые пальмы, но я как наяву видел твой серый плащ и черные высокие сапоги: твой черно-серый силуэт стремительно движется по тротуару, по серой скользкой плитке. Шарф полощется по ветру, глаза горят, ты хватаешься за деревянную ручку двери, над которой мгновение спустя зазвенит колокольчик, и ты войдешь в кафе к Филу.
Войдешь в мое сердце, в мою жизнь, в мое чувствование…
Ценой, которую я платил за счастье пережить эту огромную страсть, ставшую огромной любовью, была моя нынешняя потерянность. Словно раньше я знал наверняка, для чего и почему живу, а теперь озирался по сторонам и не мог отличить север от юга. На самом деле, я никогда не знал, зачем мне моя жизнь и где в ней смысл. Не знал до тех пор, пока не нашёл его и пока не потерял. Парадокс данного положения состоял в том, что неведение подчас драгоценнее знания. Счастлив не тот, кто нашел ответы, счастлив тот, кто не задавал вопросов. Покуда я не брал в привычку что-то искать, анализировать и разбирать на детали, я еще мог называться нормальным человеком. Однако теперь у меня не было обратного пути. У меня был шанс забыть воспоминания, связанные с тобой, Марта, сразу после нашего расставания. Но забыть долгие и мучительные измышления над этими воспоминаниями, через которые я прошел за последние три месяца, оказалось выше моих сил.
Потому я снова и снова рисовал в уме твой маршрут.
И каждый раз я мысленно пытался остановить тебя: «Не ходи туда. Не ходи. Не ходи…»
Возможно, даже пробормотал что-то подобное вслух, потому что меня укачало на неровной трассе и ломаной шаткой подвеске пикапа. Я задремал под монотонный бубнеж регги, а разбудила меня уже Пенни, когда мы доехали до склада торговца, который купил себе большую часть батата.
Я и Сэм перетаскали ящики, после чего Сэм отлучился на некоторое время.
Я подошел к Пенни:
— Почему ты сказала Сэму, что я уезжаю?
Она сидела на автомобильном колесе, не поднимая на меня глаз, глядела в землю.
— Пенни?..
Она молчала и морщила нос словно барсук.
— Пенни, ты бы хотела, чтобы я уехал?
Пенни обняла себя руками как при морозе и энергично потерла плечи:
— Я подумала, ты не поедешь собирать батат.
— И поэтому сказала Сэму, чтобы он не рассчитывал на мою помощь?
Она кивнула утвердительно. Я вздохнул. При этом я улыбался, но не от смеха, а скорее от недоумения.
— Пенни, — сказал я, — если я соберусь уезжать, я скажу об этом Сэму и тебе. Я обещаю, что не пропаду без вести.
Тут я заметил, что Пенни едва сдерживается, чтобы не заплакать.
— Когда ты уезжаешь? — запинаясь, спросила она.
— Я не знаю… я… Пенни! Господи боже! Ну, что с тобой?
Вернулся Сэм и не дал нам договорить.
Увидев Пенни в слезах, он покачал головой, заворчал и толкнул меня в спину к кабине, хотя я собирался ехать в кузове вместе с Пенни — там было свежее и к тому же менее слышно, как Сэм подпевает песням из приемника. Но, похоже, его жест был вполне определенной направленности, и я подчинился.
Сэм подвез меня к перекрестку, от которого одна из дорог уходила на мою улицу, а сам покатил вместе с Пенни дальше по побережью к кафе. Я стоял у размыленной обочины, по которой тек грязевой ручей, смотрел им вслед и чувствовал, будто бы сегодня меня изгнали из свойского круга последние близкие люди.