Я тогда пошел домой, забрал Чаки и повёл его гулять.
Бедолага истосковался за полдня и вот-вот мог устроить грандиозный потоп в небольшой комнате, если бы я оставил его ещё немного потерпеть. Так что я спешил на помощь беззащитной животине. В конце концов, мой рыжий лопоухий друг оставался моей единственной заботой и отрадой.
Раньше еще задолго до встречи с тобой, Марта, и даже задолго до встречи с женой, я думал, что хлопоты о других разоряют жизнь, растаскивают ее на ненужные и отвлеченные задачки, которые не приносят радости и убивают время. Но думал я так ровно до тех пор, пока не почувствовал отдачи от того, что делаю что-то не только для своего блага.
Как и любое становление, такие изменения потребовали определенных условий, в которые я попадал по мере взросления, сталкиваясь с новыми людьми. Наверное, этому здорово способствовало то, что отец не пытался заменить мне маму, потому его родительство было скупо на ласку и сюсюканье. Тем не менее, в юности мир крутился лишь вокруг меня одного. Я не избежал подростковой ломки и максимализма. В те времена я чем-то напоминал Криса, у которого вызывало недоумение необходимость доставлять женщине в постели дополнительное удовольствие. Так и я не сразу понял, что близость любого рода требует отдачи. Эти два, вроде бы никак несвязанных между собой явления, имеют общую природу: радость отдавать больше, чем получил, — духовная радость.
И, да, теперь я заботился о Чаке, но и он в свою очередь скрашивал своим присутствием мои унылые будни, за что я был ему крайне благодарен. В особенности сейчас. Я, конечно, продолжал его поругивать и ворчать при любой удобной возможности. Но мне нужен был кто-то рядом. Даже если этот кто-то порой меня раздражал и навязчиво требовал внимания. Но все это было в радость.
И, наверное, бежав подальше от тебя, Марта, я пытался вытравить из себя этот вид радости. Отдавая тебе свою жизнь, у меня так никогда не получилось быть полностью бескорыстным, — я всегда ждал твоей ответной реакции, твоей ответной любви, ответного понимания. А разочарование от конфликта наших ожиданий обернулось страхом за то, что радость любви и заботы в конечном счете принесет боль.
Но, если вернуться назад, чуть отмотать пленку, сдвинуть фокус моего эго и посмотреть на нашу жизнь твоими глазами, не получится ли, что ты разочаровалась первой?..
Ты стояла, зареванная, со вспухшими щеками, и пинала сумки, полные моих личных вещей. Войдя, я не сразу понял, что происходит. Дом напоминал руины после воровского набега: зеркало на дверце шкафа еще дрожало после того, как ты пнула её, закрывая, но от удара дверца отскочила и раскрылась шире прежнего. Пол был устелен клочками порванных фотографий. Ты и раньше могла что-то уничтожить в порыве гнева, но представшее мне было чересчур даже для тебя.
— Что случилось? — спросил я. — Что случилось, Марта?.. Что здесь происходит?..
Маленькое пространство квартиры в тот момент скукожилось настолько сильно, что ты могла бы спрятать его вместе со мной, с моей растерянностью, всеми моими вещам у себя в ладони и раздавить. Так ты фактически и поступала несколько минут, пока ничего не отвечала и только глядела на меня.
— Марта?.. — позвал я повторно.
— Уходи, откуда пришел.
— Я пришел с работы…
— Неправда!!!
На кухне зазвенели бокалы, резонируя с твоим криком.
— Я устала, — сказала ты. — Я устала, Джет.
— От чего ты устала?..
Ты заплакала. У меня опустились руки.
У меня опустилось все, что только могло опуститься. В такие минуты тебя предает не только душа, но и тело, и дом, где ты жил. Предает каждый атом, из которого складывался не самый идеальный, зато родной мир. Потому что предательство — это гораздо больше, чем один поступок или одно событие. Это череда болезненных разрушений, которые начались задолго до кульминации. Думаю, многие, я в том числе, очень бы хотели понимать, с какого эпизода, дня и часа начинается разгон этого смертоносного катка, который позже сравняет с землей годы любви и понимания. Но этого никто никогда не знает. И ты, Марта, просто не была исключением…
Ты познакомилась с ним несколько месяцев назад. Он был обходителен и ненавязчив, как все женатые мужчины, которым не нужны лишние проблемы, но есть немного времени для общения с понравившейся женщиной.
Раньше ты действительно ходила на собеседования по работе, но потом настолько разочаровалась и в них, и в себе, и во мне заодно, что стала ходить просто на прогулки. И иногда вместе с ним. Ты полагала, что это ничего не значит. Но, как часто бывает с теми, кто не в ладу с совестью, ты стала подозревать в предательстве и изменах меня.
С каждым прожитым днем подозрения только усиливались, находя все новые поводы для утверждения. А для них не нужно много: подсознание с удовольствием искажает факты в заданном ключе, когда ему подбрасывают очередную пищу для недомолвок.
В тот день я позвонил и сказал, что приду поздно.
В тот день он позвонил следом и пригласил в ресторан.
Мои финансы давно не располагали к путешествиям по злачным местам, а тебе, как всякой женщине, хотелось немного роскоши и чуть более живописных видов, чем с наружной стороны нашего треснутого подоконника.
В сущности, никакого криминала изначально не предполагалось.
— Мы немного посидели, и он подвез меня на машине до дома. Но затем предложил еще прокатиться, — рассказывала ты, отрешенно глядя в стену.
Я курил на кухне. Поздний весенний дождь брезгливо касался оконных стекол. У меня холодели пальцы, потому что я хотел ими продавить твое горло.
— У него хорошая машина. И квартира, — сказала ты между прочим.
Ты могла бы и не говорить этого, потому что по сравнению с этой квартирой и моей прошлой машиной, почти что угодно было бы хорошим.
— Но я его не люблю, — добавила ты, будто бы это что-то резко меняло. — Это правда. Не люблю. Я люблю тебя, Джет.
Пепел сорвался с кончика сигареты. Ты стерла салфеткой серую рассыпчатую кляксу. Ее размозжило как голову упавшего с высотки, как спелый арбуз — странное жуткое месиво из остатков того, что еще недавно было целиковым и важным, теперь превратилось в ничто, в бесцветный прах.
Я долго чистил зубы, потом лег спать, но не спал. Ты тоже не спала и говорила между всхлипами, что не понимала, что делаешь, что тебя будто подменили, что это была почти не ты — и прочую оправдательную чушь, которой я не верил, но верила ты.
В ту ночь я ни разу не дотронулся до тебя. Но не потому что пару часов назад до тебя дотрагивался другой мужчина, а потому что не мог себе представить такого, чтобы ты дала себя раздевать тому, кто тебе неприятен, хотя раньше утверждала, что лишь мои прикосновения тебе приятны.
Стало быть, я опротивел?..
— Джет, обними меня…
Я отвернулся к стене и от бессилия провалился в сон.
Утром я принял душ, вымыл голову, начисто побрился. Я вышел в комнату, чтобы взять фен и посушить волосы. Но фена я не нашел. На его месте, в ящике с полотенцами и носками остался еще свежий пролежень.
— Марта, а где фен?
— Фен? — переспросила ты, на мгновение выглянув из кухни. — Я продала его.
— Продала?.. Зачем?..
— Мне ведь нужно чем-то платить за квартиру. Еще я продала серьги с жемчугом.
— Марта, — сказал я, подходя к тебе, — фен стоит какие-то копейки по сравнению с оплатой за квартиру. Серьги тоже не могут окупить целиком аренду. К тому же во все прошлые месяцы мы как-то справлялись… Почему ты не обсудила со мной? Зачем ты это сделала? Зачем ты это сделала, Марта?
Ты посмотрела пустыми глазами. Ты пила кофе. Кофе из нашей кофеварки, которую мы купили вместе.
Фен и серьги подарил тебе я. Ты очень хотела именно этот фен и именно эти серьги. Ты так хотела их, что я не пожалел отложенных денег, чтобы порадовать тебя. И ты радовалась. Радовалась так, что аж заплакала. Ты плакала искренне, обнимала меня, говорила: «Спасибо, что ты у меня есть!», говорила: «Как мне с тобой повезло!», говорила, что любишь. И я плевать хотел, что позже мне пришлось занять у приятеля на оплату счетов. Я не сказал тебе об этом. Я ненавидел брать в долг, но для того, чтобы ты расплакалась от счастья и сказала мне все это, я готов был придавить гордость. И я не жалел о том поступке.
Но сейчас ты продала эти вещи. Простые, в общем-то копеечные вещи. Фен, серьги… Фен упал как-то раз, и мне пришлось его чинить. С тех пор он немного барахлил, но работал. Это здесь, в этих стенах он что-то значил, а на барахолке такой прибор — просто старая рухлядь. Такие берут на запчасти и от безнадеги. А серьги из ломбарда отправят на переплавку. Выдернут грубыми щипцами жемчуг — он совсем ничего не стоит. Золото растопят и сольют с остальными драгоценными покойниками. Память, жившая в этих вещах, умрет.
Я снова посмотрел на тебя.
Ты пила кофе.
И я подумал, что кофеварку ты вряд ли продашь. Потому я ее не забрал.
Я вызвал такси. Ухватил пару пакетов с вещами, какие показались наиболее ценными. За остальным так и не вернулся. Ты видела, что я ухожу, но ты пила кофе. Пила спокойно.
Я попросил закрыть дверь, вышел за порог и сразу услышал, как скрипнула щеколда позади. Мы больше не виделись.
И я не знаю, Марта, как ты выглядела в тот финальный миг рассечения, о чем думала, о чем молчала. Быть может, ты ждала, что я возвращусь спустя час или два, как бывало во время наших нередких ссор. Я не знаю, какой силы боль ты хотела мне причинить, и могла ли стать эта боль своего рода прививкой от смертоносного вируса расставания. Но знаю, что оставшееся от меня после того дня ментальное тело изобиловало гематомами, отчего я не понимал до конца, когда можно будет перестать любить свое прошлое и начать жить.
Прошло четыре месяца, а гематомы мои не исчезли окончательно. Разве что поблекли немного, выгорели на солнце, чуть сравнялись тоном с загорелой кожей. Знаешь, Марта, у Сэма на этот счет есть шутка, что цветной всегда будет сильнее белого просто потому, что на нем не видны синяки. А если учесть то, что я от негритянских собратьев теперь отличался лишь характерным европейским профилем, а не окраской тела, можно считать, мне полегчало. Во всяком случае, стало менее заметно, от какого недуга я страдаю.