С того звонка прошло несколько дней. Я больше не звонил. Я был уверен, что попытаю удачу еще раз на следующий день, но в последний момент что-то надломилось во мне.
Марта… Похоже, ты теперь живешь с мамой…
Я не знаю, что с тобой было все это время, что ты успела рассказать ей, и какие мысли она поселила в твое сознание. Близкие люди умеют воздействовать на нас, умеют убеждать, если долго находятся рядом. Трудно и едва ли возможно сохранить трезвое суждение, живя в одном пространстве с тем, кто обожает насаждать свое мнение по поводу и без. Твоя мать именно из такого сорта людей. Ты сама об этом говорила мне не раз. Но ты была уверена, что это влияние на тебя минимально. Ты научилась держать дистанцию в том числе благодаря тому, что вы давно не жили вместе. Но даже тогда я понимал, что связь ваша не исчезла окончательно. Волей-неволей ее мировоззрение довлело над тобой. Ты страшилась быть на нее похожей, но так или иначе я улавливал меж вами общие черты. Генетика ли это или бессознательное чувство долга отрока перед родителем — я не знаю.
Знаю только, что сам немало копирую своего отца, хоть он отнюдь не был тираном. У отца я научился сдержанности, учтивому обращению с женщинами и бытовым делам. Я умел все, что умел отец: готовить еду, чинить краны, стирать и гладить одежду, менять колеса на автомобиле, класть плитку, обращаться с садовым и строительным инструментом. Но я совсем не умел просить прощения, не умел быть ласковым, когда встречал грубость. Не умел первым завести диалог, когда натыкался на молчание. Всему этому в какой-то мере научила меня ты, Марта. Однако сейчас я не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы устоять в схватке против мнения твоей матери. А я нисколько не сомневался в том, что она не возрадуется моему пришествию. Я ведь не Иисус.
В мыслях о том, как мне следует поступить, я провел почти неделю. И вот мы снова шли вместе с Чакки мимо того ювелирного магазина, где уже однажды останавливались поглазеть на витрину. Мы вообще часто ходили этой дорогой. Это был удачный маршрут от парка до дома, совмещающий в себе смиренную красоту осенних улиц и тишину бульваров. Но к витрине я старался близко не подходить. А в этот раз не сдержался.
Она нисколько не изменилась с тех пор, как я ее рассматривал, разве что огоньки зажглись еще ярче, потому что вечер был поздний. Завьюжила метель. Чакки в новой курточке, к которой уже привык, гордо вышагивал впереди на поводке, демонстрируя всем проходящим мимо людям и собакам, как он хорош собой. Из него бы вышел настоящий франт, будь он человеком. Кто знает, может, он и был им в прошлой жизни?
Я притормозил, чтобы завязать ослабший шнурок на ботинке, а Чак тем временем воспользовался случаем еще раз полюбоваться лампочками.
— Нравится? — спросил я его.
— Аф! — сказал Чак и поглядел на меня многозначительным собачьим взором.
— Может, нам с тобой тоже купить гирлянду к грядущему празднику, что скажешь? Повесим ее в комнате. Правда непонятно, в какой. Нам с тобой, парень, надо бы уже найти постоянное жилье.
— Аф! — сказал Чак.
— Ладно, идем.
Но Чак пошел не вперед по улице, а к двери магазина.
— Чакки, это не наша дверь.
Я потянул его назад, однако Чакки сопротивлялся.
— Идем, дуралей. Там ничего вкусного тебе не светит.
Чак не обращал на меня внимание и скреб дерево, которое легко мог поцарапать, тогда уж нам обоим влетит, что мало не покажется.
— Господи боже, идем!
Тут дверь открылась. Вышла женщина в кипенно-белой федоре и ворсистой шубе. Она с улыбкой посмотрела на собаку, затем на меня.
Мы коротко поклонились друг другу, и женщина ушла. А за ее спиной я разглядел стоящего в проеме мужчину, который придерживал ей дверь. Очевидно, продавец.
— Добрый вечер, пан. Желаете войти?
— Добрый вечер, пан, — сконфузился я и сильнее потянул к себе Чака. — Не в этот раз. Я с собакой.
— Это ничего. Вы всегда с собакой. Ваш компаньон? Дамы часто приходят со своими питомцами. Я не против. У меня самого есть собака. Заходите. Отогреетесь немного.
Мы вошли. Я придерживал Чака, чтобы он, не дай бог, никуда не полез. А продавец направился к оборотной стороне витрины, на которую я так нескромно глазел с улицы.
— Вы нас уже видели, пан? — спросил я у продавца.
— Ковач, — сдержано улыбнулся он в ответ. — Да, видел и узнал. У вас очаровательный пес. Вы присматриваете подарок?
Я глянул на Чака и подумал, насколько он действительно мог бы показаться кому-то очаровательным. Я ненавидел лесть, но мужчина все это произнес довольно спокойно, без заискиваний.
— Можно и так сказать, — неопределенно ответил я.
— Как я могу к вам обращаться, пан?
— Ривер.
— Пан Ривер, вы ищите подарок даме на Рождество?
Я также неопределенно кивнул.
— Колье? Браслет?
— Кольцо.
— Вас интересуют кольца с бриллиантами? Или с другими драгоценными камнями?
Я совсем растерялся, мне захотелось поскорее уйти.
— Знаете, пан Ковач, — сказал я. — Я пока точно не решил. Я не знаю, будет ли уместен такой подарок…
— Бриллианты — это всегда уместный подарок, — со знанием дела ответил продавец.
— Возможно, но вы не знаете всей ситуации, — начал я оправдываться.
— А зачем знать всю ситуацию? Ситуации всегда одни и те же. Мужчины приносят женщинам подарки, чтобы убедить их в своей любви. Если мужчина хочет извиниться, он приносит цветы. Если хочет просто напомнить о себе — мягкие игрушки, духи и конфеты. А если он хочет по-настоящему увековечить эту связь, он выберет что-то действительно ценное. То, что можно всегда носить при себе или же напротив — надевать только в самых исключительных случаях.
— Это весьма меркантильно, — заметил я.
Продавец развел руками:
— Вы хотели бы, чтобы было иначе, пан Ривер? Чтобы любовь снисходила на нас подобно сиянию небесных светил — бесплатно и безучастно? Может, для цветов и деревьев этого достаточно, но не для людей. Женщина будет любить вас и в горе, и в радости только с надеждой на лучшее. Любовь не выносит смирения.
— И вы считаете, что, получив драгоценный подарок, женщина получит эту надежду?
— Если к драгоценному подарку будет прилагаться ваше чистосердечное намерение по отношению к ней, то вполне вероятно.
Мы помолчали.
Чак сидел смирно и делал вид, что он вполне приличный пес, который не собирается шкодить в незнакомом месте. Но вдруг он встал на задние лапы и потянулся ко мне, опершись передними лапами в пальто.
— Мой друг, кажется, проголодался, — сказал я. — Нам надо идти.
— Вы так ничего не посмотрите? — спросил продавец.
— Извините, — сказал я, — сегодня я не готов к покупке.
— А когда вы будете готовы?
Я повернулся нему, нахмурившись.
Очень уж мне хотелось ответить в тот момент: «Не ваше дело, пан Ковач!», но продавец был вежлив и учтив со мной все это время. И, хоть я понимал, что его основная задача — как можно больше продать и как можно больше заработать, я оценил его умение красноречиво уговаривать. Он сделал комплимент моей собаке, но передо мной не выслуживался. Я уважал таких людей.
— Сколько стоит это кольцо? — я ткнул пальцем на витрину.
— Это? — он удивленно поднял брови, но цену назвал.
Как я и думал, это было недешево, но приемлемо в рамках выделенного бюджета.
— Вы знаете размер? — спросил продавец.
— Нет.
— Какие у нее руки?
— Красивые.
Он улыбнулся.
— Вы влюблены, — произнес пан Ковач как-то слишком мечтательно. — Это кольцо размера шестнадцать с половиной. Если у нее маленькая, аккуратная ручка, как раз должно подойти на безымянный палец. Давайте сделаем так. Вы купите его, но, если потребуется размер больше, вы придете вместе, и я заменю вам кольцо на подходящий размер.
Я занервничал.
— Я не уверен, что она вообще его примет.
— Даже так? Что ж… Тогда обещайте мне, что, если не примет, вы пожертвуете кольцо в любой католический собор.
— Вы католик?
— Да. А вы?
— Я буддист.
— Это очень хорошо, — нисколько не смутился продавец. — Значит, деньги — последнее, чем вы дорожите. Отнесите их туда, чем дорожу я и миллионы других людей.
Он передал мне кольцо, а я дал ему обещание. И почему-то после этого обещания стало легче. Бриллиантовая безделушка в золотой оправе в любом случае не потеряется в череде моих смятений, что бы ни случилось.
— Вера крепка по своему определению, — сказал на прощание продавец, и мы скрепили ладони в рукопожатии. — Удачи, господин Ривер.
— И вам, господин Ковач.
Мы с Чакки вышли из магазина.
Я шел в квартиру со странным чувством душевного подъема и одновременного смятения.
Было около десяти, когда я закончил вечерний ритуал для Чака с душем и кормлением и прикидывал, стоит мне поесть и помыться самому, или же я совсем не голоден и чист в достаточной степени, чтобы снова набрать номер телефона, который выписал себе на отдельный лист, чтобы не забыть, и хранил в общей стопке вместе с письмом.
Что я стану делать, если никто не поднимет трубку?
Я перезвоню завтра.
Что я стану делать, если трубку подымет твоя матушка?
Я попрошу тебя к телефону.
Что я стану делать, если она не захочет передавать трубку, сославшись на то, что ты спишь?
Я перезвоню завтра.
Что если завтра все повториться? Что если?..
Я не знаю. Наверное, я просто пойду в ту квартиру. Позвоню не по телефону, а в дверь. Я ведь знаю, где ты. Я знаю, что ты там. И я знаю, что хочу поговорить с тобой. Я знаю это…
— Марта?..
— Да. Кто это?..
На какое-то время меня практически парализовало. Я прекратил дышать. Все, о чем я думал, к чему мысленно готовился, вывалилось из головы. Мой ступор мог продолжался и дальше. Наверное, я бы положил в конце концов трубку, если бы не вспомнил, как много уже сделал, чтобы добиться этого звонка.
— Марта… — выронил я.
— Да. Вас плохо слышно. Алло? Кто это?
— Марта, это я… Джет.
— Джет?..
— Джет Ривер. Марта, это я.
Ты замолчала.
Может, приняла это сообщение за неудачную шутку. А может, поверила сразу, но не нашлась, как реагировать. Я должен был сказать еще что-то. Выдавить нечто убедительное, а я не знал, чем удержать эту хрупкую нить беседы.
— Марта, — сказал я, — мне хотелось бы увидеться с тобой.
— Увидеться?
— Да, мне хотелось бы увидеться и поговорить.
— Джет, я не понимаю, зачем нам видеться.
— Я хочу поговорить.
— О чем?
— Марта, я хочу увидеться и поговорить, — с нажимом повторил я. — Давай встретимся в кофейне Фила. Ты помнишь это место? Если возможно, завтра? Назови любой час.
— Джет, это глупо, — сказала ты будто бы печально, но печаль эту пыталась всеми силами скрыть от меня.
Возможно, мне лишь захотелось услышать печаль, а говорила ты просто равнодушно. И даже будь это так, что никакой печали нет, я не мог сдаться.
— Марта, послушай, если хочешь, встретимся в другом месте или в другой день. Просто скажи, когда сможешь.
— Джет, нам не за чем видеться. Поверь. Не звони мне больше.
Звонок прервался. Как-то неестественно и грубо. Я услышал короткие гудки. И слушал их еще долго. Сложно было смириться с тем, что я их слышу. Это не вязалось ни с чем из того, к чему я готовился. А ты просто положила трубку. Вот и все.
Нет. Так не должно быть! Так нельзя! Марта, черт возьми! Марта!
— Марта!..
Не уверен, что мой крик кто-то слышал. В этот раз гудки раздались быстрее, чем кто-либо мог успеть поднести телефон к уху и принять решение сбросить вызов. Я набрал снова. И снова гудки.
Да чтоб тебя!..
Чак выскочил из угла, чтобы прийти мне на помощь, потому что я орал в ярости как чокнутый, ничего не соображая. Я снес телефон со стола. Чакки опасливо понюхал его обломки и поглядел на меня, будто бы спрашивая: «В чем дело, приятель?»
— Дерьмово все, Чак! — завопил я на собаку.
Он заскулил и вжался в пол.
— Прости…
Я сел на корточки, погладил его. Потом шмякнулся рядом, и Чак переполз ко мне на колени.
— Прости, дружище, — я обнял его и заплакал.
Когда я плакал в последний раз?
Когда уехала Саша?
Нет. Мне тогда очень хотелось, но я худо-бедно справился с тем порывом.
Когда ушел от тебя, Марта?
Нет. Я скучал, ненавидел, любил, пытался простить, пытался забыться, пытался не думать о том, чтобы повеситься. Но я не плакал.
Когда ушла жена?
Тоже нет. Я прожил то время в дикой, несуразной, полуслепой пелене. Мне было не до слез.
И даже на маминых похоронах я стоял как истукан. Наверное, боялся выглядеть слабым перед отцом.
Так когда же я плакал в последний раз?..
— Джей?.. Джей?.. Джей!..
Я повернулся украдкой. В темном зале было трудно что-нибудь разглядеть.
— Ты что, плачешь? — спросила ты, сжимая мою руку.
Мы смотрели какой-то фильм. Я даже не вспомню теперь, какой. Но там была сцена, как солдат хоронит любимую женщину, которую застрелили фашисты.
— Нет, — соврал я.
Но тогда я правда плакал. Над фильмом, над этой сценой. Настолько она глубоко тронула меня, что я будто бы чувствовал на собственных руках холод мерзлой земли, холод остывающего человеческого тела, которое вскоре сожрут черви, и ничего не останется от той красоты, каким оно было наполнено прежде.
— Нет, я не плачу, — еще убедительней притворился я и затем потихоньку стер слезы.
Теперь я вытирал слезы об уши Чакки и не стеснялся того, что он застыдит меня. Он стал облизывать мне лицо.
— Ну прекрати… — проворчал я. — Прекрати, Чак, ты воняешь псиной.
— Аф! — сказал он, явно довольный проделанной работой.
Я был весь в вонючих собачьих слюнях, которые, высыхая, превращались в настоящий супер-клей. Я отправился умываться. Чак — за мной.
— Хватит меня преследовать, — сказал я ему со всей строгостью, демонстративно закрывая перед носом дверь.
Но он настойчиво скребся. Пришлось впустить.
— Ну, если уж ты такой умный, — ухмыльнулся я, — тогда предложи, как быть дальше.
— Аф! — ответил Чакки.
— Так и знал, что ничего умнее не придумаешь… — с досады я покачал головой. — Ладно, иди одевайся.
Снарядив Чака в его прогулочную куртку, я оделся сам. Проверил карманы на наличие всех необходимых предметов, вышел из квартиры.
Мороз заметно окреп. Холод пробирал до костей. Мне, уже привыкшему к тропикам, такая погода была совсем не по нраву. Тем не менее и я, и Чакки шагали бодро.
Пройдя несколько кварталов, мы пересели на трамвай. Он как раз притормозил у остановки. Я устроился на сидении, Чак — у меня между колен.
Я ни о чем не думал в тот момент. Не планировал, не создавал в голове искусственные сценарии. Я даже не молился. Хватало того, что я просто куда-то двигался. Движение определяло уверенность, что я все делаю правильно.
По большому счету, правила — это то, чем руководствуются одни люди по решению других. Если правила создаешь ты сам, то фактически становишься непогрешим. Вроде диктатора у власти, который придумывает и отменяет законы в зависимости от того, что выгодно именно ему и именно сейчас. В самые отчаянные моменты есть лишь два пути: первый — стать диктатором собственной жизни, и второй — забиться в угол и ждать, когда обстоятельства благословят тебя или же добьют окончательно.
Я признаю, что слишком долго валялся в своем углу.
— Нам пора выходить, Чак, — сказал я псу.
Он встал на все четыре лапы, полный неведомой решимости. Мы вышли из трамвая.
Я поднял воротник и плотнее закрутил шарф. Перейдя дорогу, мы спустились в проулок и через два поворота очутились в безлюдном дворе. Я набрал код на двери подъезда. Консьержа на месте уже не было. Мы поднялись на третий этаж.
Звонок.
Дверь открылась спустя несколько минут. Честно говоря, я думал, она никогда не откроется. Потому что перед этим видел характерное поблескивание глазка — в коридоре кто-то принимал довольно непростое решение.
И все же принял его.
— Здравствуй, Марта.
— Здравствуй.
— Это Чак, — сказал я. — Мой лучший друг. Мы оба замерзли. Ты позволишь нам войти?
— Джей…
Ты опустила руки.
Они были чуть пухлее, чем раньше. Лицо бледное, с опущенными щеками, нечеткой линией подбородка. На тебе просторная ночная рубашка, халат и шерстяная шаль — с приходом холодов в этой квартире всегда не хватало отопления. Мы грелись кофе, вином и друг другом. Но сейчас в квартире не пахло ничем из прежде знакомого. Из комнаты шел совершенно иной запах. Ни моих сигарет, ни цитрусового глинтвейна, ни молотых зерен. Пахло стиральным порошком, отгоревшими свечами и бумажным клеем.
Я проследил за тем, как ты складываешь ладони на округлом животе, слегка выдававшемся под изгибом налитых грудей. И лишь тогда я понял, почему ты так странно стоишь — чуть прогнувшись в пояснице и опираясь на обе ноги сразу.
— Джей…
Ты посмотрела на Чака, а он — на тебя. После чего он бестактно воткнулся носом в край твоего халата.
— Он не укусит? — спросила ты.
— Нет, — я проглотил ком в горле. — Не укусит.
Зрение мое заволокло туманом.
И лишь спустя примерно четверть часа я понял, что смотрю в чашку чая, от которой поднимается горячий пар. Я слышал звук твоего голоса, медленный, будничный и оглушительный в своей простоте. Казалось, это не ты говоришь со мной, а случайная попутчица в лифте решила поделиться последними дворовыми сплетнями. Я рассеяно слушал, глотая безвкусный кипяток. Язык и горло обжигало, и я поминутно кашлял в кулак, продолжая смотреть куда-то в сторону. Лишь бы не на тебя.
Впрочем, рассказ был предельно краток и лишен зловещих подробностей, за что я был скорее благодарен. Мои руки наконец отогрелись, Чак заснул. Я поднял глаза.
— Я же говорила, что нам не надо видеться, — сказала ты, безвольно улыбаясь на одну сторону лица.
Я изучал эту странную улыбку несколько минут.
— Почему?
— Почему? — удивилась ты. — А разве ты рад меня видеть… такой?
Я слышал, что беременность украшает некоторых женщин. Увы, Марта, я был бы подонком, сказав, что ты из их числа. Но и был бы еще большим подонком, скажи я, какой вижу тебя сейчас. Потому я умолчал об этом.
Признаться, я ожидал какой угодно встречи: сентиментальной, романтической, скандальной, полной взаимных оскорблений или взаимных признаний. Но я никак не ожидал такой — меланхолической, бессвязной, равнодушной, лишенной эмоций и каких-либо красок. Передо мной сидела не ты прежняя, а какая-то другая Марта, похожая на тебя как сестра, но старше, круглее и несчастнее, с руками, пахнущими чесноком и осенней понурой листвой.
Ты подлила еще чаю — мне и себе.
— Ему не нужно дать воды или еще чего-то? — спросила ты, поглядев на собаку.
— Нет, не нужно.
Я в который раз кашлянул, огляделся вокруг: здесь ничего не поменялось, но все стало совершенно иным. И я, понял, в чем дело. Было как-то слишком чисто для твоего в общем-то спокойного отношения к быту. Ты всегда сохраняла некий баланс между созданием уюта в доме и временем на себя. По всей видимости, последнее ты отставила куда-то в сторону. Потому окна, мебель, стены, пол и даже плинтуса были вылизаны просто до неприличия.
— Я в самом деле рад тебя видеть, Марта, — сказал я.
— Правда?
— Да.
Я все-таки решился опустить взгляд ниже твоего лица. Живот уже значительно выдавался, но ему предстояло вырасти еще больше. Впереди почти четыре месяца, которые наверняка изменят тебя во всех смыслах. Что станется с тобой, с твоим миром — с телом и душой — по их прошествии не знали ни ты, ни я.
Я не спросил имя отца. Оно все равно бы мне ничего не дало. Мы не были с ним знакомы. Мне хватило того, что ты сообщила добровольно, без наводящих вопросов: он был резко против ребенка, потому отношения закончились в кратчайший срок, тем более, что он никогда не собирался уходить от жены.
— Я думала, что ты умер.
— Все так думали, — ответил я. — Я жил в другой стране.
— Далеко?
— Очень далеко.
— Что это такое висит на ошейнике у твоего пса?
— Будда. У меня такой же на шее. Это подарок. Одной девушки.
— Она тебя любила?
— Она была ко мне добра.
Ты хмыкнула, горько и насмешливо.
Не знаю, о чем ты подумала, что представила себе. Вряд ли это было сочувствием или дружеским одобрением. Ты вполне имела право на менее благородные чувства. На ревность, зависть, обиду, презрение — на все то, что пережил некогда я сам. Но в любом случае я не видел смысла в том, чтобы рассказывать тебе сейчас о моих взаимоотношениях с Пенни и объяснять, что в самом деле значил ее подарок.
— Ты уже придумала имя?
— Нет.
— А кто будет? Мальчик? Девочка?
Почему-то мой вопрос вызвал у тебя какую-то пыльную улыбку.
— Кто угодно, лишь бы не девочка, — пошутила ты.
— Значит, сын?
Ты кивнула.
— Я подумал, что ты теперь живешь с мамой.
— Она часто приезжает. Хочет насовсем переехать. Но я пока справляюсь сама. Пособия хватает на квартиру и самое необходимое. Да и мама немного помогает. Я ей очень благодарна.
— Она рада?
— Рада? — с какой-то издевкой переспросила ты. — Она никогда не рада. Мне все казалось раньше, что в определенный момент мы начнем понимать друг друга лучше. В конце концов, она сама была когда-то на моем месте. Но в основном я слышу все те же упреки. Милосердие — вообще не ее конек. Это при том, что она яростная католичка. Не понимаю, как это возможно? Короче, мама неисправима.
И ты засмеялась, так грустно и некстати, что даже Чак проснулся.
Он подошел к тебе и положил свою длинную морду на твои колени. Ты отвлеклась, чтобы побаловать его лаской, а Чак без притворства и лишнего кокетства тут же растопырил уши и выпустил язык.
— Ты его привез из той страны, где жил?
— Да.
— Как же вы добрались?
— Сначала на двух самолетах, — объяснял я. — Нас кое-как пропустили на втором рейсе вместе в салон. За что огромное спасибо понимающим работникам. Но на третьем перелете Чака опять хотели запихнуть в багаж, а он был явно не в духе. Пришлось ехать на попутном автомобиле, потому что в поезд и в автобус его не пускали, как я ни уговаривал. Но мы все преодолели. Это главное.
— Пес-путешественник, — искренне похвалила ты Чака, а он знай себе растянул пасть в некое подобие собачьей улыбки и пускал слюни во все стороны. — Хороший, хороший мальчик… Чакки… Малыш… Хороший…
Тут ты посмотрела на меня, и глаза у тебя заблестели от радости.
— Что?.. — растеряно спросил я.
— Как ты решился? Ты же не хотел заводить собаку.
Я пожал плечами.
— Не знаю. Так сложились обстоятельства.
— Ужасно, когда все решают обстоятельства.
— Согласен. Ужасно. И, наверное, я мог бы его оставить там, у друзей. Но не захотел.
— Почему?
Я снова как-то нелепо дернулся.
— Я подумал… Подумал, что не должен его оставлять. И еще я подумал, что… ты наверняка обрадуешься.
Ты выпустила Чакки из своих ладоней и стала вмиг серьезна.
Чак твоего жеста не понял и настойчиво потребовал вернуться к его поглаживаниям, но ты не пошевелилась, и он ушел ни с чем. Снова залез под мой табурет, положил голову на вытянутые лапы и задремал.
— Ты так похудел… — прошептала ты.
А я напугался твоих интонаций, боясь, что следом за ними у тебя потекут слезы — так удрученно это было произнесено.
Но ты рассматривала меня с необыкновенной нежностью, которая в точности подходила твоему новому образу, утратившему точеность линий.
Волосы распушились перистыми облаками, окружившими чуть сгорбленную шею. Шаль задымляла руки и плечи серым полотном. Веки и уголки губ хранили в себе тепло, а каждый твой жест происходил плавно, без малейших рывков.
— И загорел…
Я обратил внимание на предельную белизну твоей кожи. Как давно я не видел ее молочной простоты… Как давно она покинула меня, став бледным призраком, являвшимся мне в тревожных, удушливых снах.
— Загар быстро сойдет, — сказал я. — И на холоде гораздо больше хочется есть. Я вернусь к прежнему облику быстрее, чем ты думаешь.
Ты перевела дыхание и спросила:
— Почему ты вернулся?
— Я думал, ты спросишь, почему я уехал.
— А это не одна и та же причина?
— Одна.
— Так почему?
— Потому что… — я замялся с ответом.
Я давно его знал назубок. Он укладывался в одно очень простое предложение. И я собирался его озвучить, когда шел сюда. Но, сидя перед тобой настолько близко, не решился озвучить.
Я сказал:
— Потому что так было надо.
— Понятно, — кивнула ты, давая понять, что ничего тебе не понятно, но ты не будешь меня больше пытать вопросами.
Ты убрала со стола чашки, сразу вымыла их в раковине, неторопливо расставила по полкам в шкафу. Затем ты обернулась.
— Джет, я могла бы предложить вам переночевать здесь, но ты сам знаешь, что никаких условий тут нет. Я даже надувной матрас продала. А мама спит со мной, когда приезжает.
— А кофеварку? — ни с того ни с сего огорошил я тебя вопросом.
— Кофеварку?
— Кофеварку ты тоже продала?
— Да, и ее тоже. Зачем она мне сейчас? Кофе под запретом. Только дразнить душу.
— А я купил турку, — снова как-то несуразно вышло у меня поддержать разговор. — Я ее привез с собой.
— Турка… — пробормотала ты и улыбнулась. — Джет, я стараюсь поздно не ложиться…
— Да, конечно, — я резко встал. — Чакки! Чакки, подымайся!
Я стал будить мою псину, чтобы поскорее уйти.
— Джет…
Вдруг ты подошла ко мне. Взяла за руку. Я повернулся. Ты сжимала обеими руками мою левую ладонь, сжимала с силой. А потом так же одномоментно выпустила. Но продолжала смотреть в глаза.
— Пусть у тебя все будет хорошо, — сказала ты, улыбаясь будто на эшафоте.
Я, наверное, все-таки шевельнул губами, но ни одного звука не вырвалось изо рта. Только голова задергалась как у китайского болванчика.
— Джет… я правда хочу, чтобы ты был счастлив, — мне досталась еще одна вымученная улыбка.
— Марта…
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Ты следила за тем, как я завязываю ботинки, уже одетый в пальто и шарф, а Чак вертелся под руками и пытался куснуть меня за палец.
— Он такой милый, — улыбнулась ты уже по-настоящему.
Я оторвал глаза от шнурков.
— Ничего если мы с ним придем завтра?
— Лучше не надо, — сказала ты.
Я намотал поводок на запястье и вышел из квартиры.
Все, что я там услышал едва ли имело отношение к тому, зачем я приходил. Нынешняя недосказанность между нами оказалась даже шире и больше той, что была раньше.
Раньше мы хотя бы молчали о том, чего не знаем. Сейчас мы молчали о том, что знаем и видим, о том, что было понято и выстрадано за прошедшее время, но это не сделало никого из нас смелее и разговорчивее.
Когда-то и я, и ты, Марта, страшились нарушить зыбкую действительность, частью которой стали отчуждение и холод. Но теперь разрушать стало нечего, и вместе с тем жизнь расставила акценты по-новому — чуть более жестко: убраны многие знаки вопросов, и стало больше точеквместо многоточий и запятых.
Твою жизнь отныне определяла жизнь нерожденная. Если ты чего и боялась когда-то, то оно уже произошло, потому страха как такового не было. Сейчас я знал, что в том числе любил в тебе эти страхи. Они заставляли тебя бороться, язвить, смеяться назло. И все это было в прошлом.
Осталось ли в тебе хоть что-то из того, что было мною любимо?
Когда перед моим уходом в коридоре ты взяла меня за руку, когда посмотрела в глаза, пол ушел из-под моих ног. Фразы казались тонкими и невидимыми как единственный волос в потоке прозрачного воздуха. Я больше не знал твоего имени, моя любовь стала обезличенной, как и положено любви к богу. Я больше не винил тебя за прожитое, обида ушла. Но я не мог смириться с вынужденным признанием, что той нашей любви уже давно не существует. Она осела прощальным пеплом на страницах этого дневника — и это все, что от нее осталось.
Кусочки льда по спине… Уголки губ, прячущие лукавую похоть… Шепот, стон, крик удовольствия… Ветер под подолом платья, рисующий воздушные изгибы между ног… Запах крови на кончиках пальцев… Ее вкус на языке, сладкий, вяжущий… Реберные линии, проступающие на поверхности кожи… Прикосновение холодных рук с мороза…
Все это было в моей реальности, еще слишком живой, чтобы легко отпустить. Но я должен был отпустить. Я должен был признаться себе и заставить себя не оглядываться.
— Джей!..
Я оглянулся.
Ты вышла на лестничную клетку и стояла, опершись спиной на открытую дверь. Из прихожей лился свет, озаряя часть твоего силуэта. Я находился на полпролета ниже и смотрел на тебя.
Затем я стал подниматься. Зашел в квартиру. Ты щелкнула замком. Я размотал шарф, снял ботинки и пальто. Потом раздел Чака. Подошел к тебе. Положил ладонь на щеку. Ты закрыла глаза.
Я поцеловал твои губы, поцеловал шею. Слушал, как глубоко ты дышишь мне в висок.
— А… можно?.. — спросил я.
— Да… вроде бы можно.
Мы пошли в комнату. Чакки оставили за дверью, чтобы не мешал.
Я снял пиджак. Ты расстегивала на мне рубашку. Я ослабил брючный ремень. Ты помогла мне окончательно раздеться. После этого я раздел тебя. Мы легли на кровать.
Я не знал, что мне делать. Как повести себя, чего можно касаться, а чего не стоит. Не знал, как не ранить, не сделать больно, не выглядеть глупо. Мои руки не находили точки опоры, они не понимали, к чему примкнуть, какая власть им дана, какую силу им разрешено использовать. Я терялся, но останавливаться не хотел. Это оказалось еще сложнее, чем лечь в постель с незнакомой женщиной. Иногда незнание — это ключ к вседозволенности, но иногда оно сковывает пострашнее нервной тряски. Тем не менее я был чересчур спокоен.
Я целовал твои плечи долгими теплыми поцелуями. Я заново проникался твоим запахом, пытался не искать известное, пытался просто почувствовать. Наверное, это была самая длительная из всех наших прелюдий. Я притянул тебя за бедра и впервые вошел без барьеров — плоть к плоти, мгновенно ощутив влажное скольжение каждой из тех клеток моего тела, что сейчас были в тебе.
Прижав тебя еще сильнее, лбом я уткнулся в затылок и старался сосредоточиться на счете: один, два, три, пять, шесть, девять, тринадцать… Я не входил глубоко, не делал резких движений, но неминуемо чувствовал, что меня вот-вот накроет, и больше я не могу сдерживаться.
Когда я кончил, мы остались в объятиях друг друга с закрытыми глазами, а вскоре я совсем обмяк и незаметно уснул.
Мне снился один из самых редких и горячо любимых снов — темнота. Сплошная безраздельная темнота из миллиардов крошечных точек тьмы. После ее созерцания я всегда чувствовал себя намного лучше.
Я не уследил, сколько проспал и в котором часу открыл глаза. Было уже светло, и из кухни доносился аромат жареных яиц и ветчины.
Неодетый я пошел навстречу запаху.
Чак смиренно выжидал у плиты, когда ему что-нибудь обломиться, а ты, Марта, не забывая его приглаживать рукой, колдовала над завтраком. Обернувшись, ты смерила меня довольно наглым взором.
— Ты так и собираешь бродить голым?
— В тропиках зачастую это лучшая форма одежды.
Ты сняла сковороду с огня, понесла на стол. Чак, будто привязанный к ней за невидимую ниточку, одновременно проследовал носом по тому же маршруту. Ты снова посмотрела на меня.
— Здесь тебе не тропики. Джей, оденься, пожалуйста.
— Почему?
— Я не знаю… Мне… неловко… Я сейчас принесу тебе что-нибудь.
Не дожидаясь моего прямого согласия, ты ушла, но уже через пару минут вручила мне футболку и штаны. Мои футболку и штаны. Те, что я некогда носил в этом доме. Я держал их в руках, пребывая в самом настоящем шоке. Но я не хотел, чтобы ты это заметила. Не хотел, чтобы ты даже краем мысли подумала, что я тушуюсь и нервничаю. Но проверь ты сейчас мой пульс, думаю, он бы зашкаливал.
— Я думал, ты все выкинула.
— Не все, — ты отвернулась, чтобы достать вилки, но глаз так и не подняла. — Что-то я оставила. Я сама их иногда ношу.
— Мои вещи?
— Да.
И добавила чуть погодя:
— Видимо, я стала сентиментальна.
Я оделся, как ты просила. Ел молча.
Ты наливала мне чай, резала хлеб и тоже молчала. Никто из нас не знал, о чем говорить. И я даже представить себе не мог, о чем ты думаешь. Кто-то должен был сорваться первым, нарушить эту чинную атмосферу беспристрастности. Но все происходило мирно, даже хладнокровно, что начинало казаться, будто тебе впрямь все равно, что будет дальше и будет ли что-то вообще.
Может, ты ждала, что я позавтракаю, поблагодарю за еду и секс формальным чмоканием в щеку и уберусь подальше вместе со своей собакой, бронзовым загаром и пятимесячным отсутствием?
— Марта, — сказал я, — мы могли бы прогуляться сегодня, если хочешь.
— Джей, — ты опустила вилку на стол, — это, конечно, очень милое предложение с твоей стороны, но…
Я не дал тебе закончить фразу:
— Но если ты не хочешь гулять, мы можем остаться дома и смотреть целый день телевизор. У меня давно не было телевизора, с удовольствием посмотрю.
Ты улыбнулась натужно.
— Джей…
— У тебя другие планы? — снова перебил я.
Ты подумала с минуту.
— Нет. У меня нет других планов. Я бы прогулялась. Да.
— Хорошо. Давай собираться?
Ты огляделась растеряно. Обе твоих ладони крепко сжимали край столешницы.
— Куда мы пойдем? — спросила ты.
— Может, наведаемся к Филу? У него есть горячий шоколад и какао. Тебе можно шоколад или какао?
Теперь ты улыбнулась нормальной, человеческой улыбкой, которая всем нам была нужна как воздух.
Втроем — ты, я и необыкновенно счастливый Чак — мы размеренно шли по городу, минуя улицу за улицей.
Я еще не свыкся окончательно с мыслью, что теперь нас в самом деле четверо. У четвертого еще не было ни имени, ни фамилии, ни определенного статуса, хотя во многом именно судьба этого человека должна наложить свой отпечаток на будущее всех нас. Мне было еще далеко до полного осознания того места и той роли, которые я по сути сам уже себе определил. Важность того утра — наполнивших его слов, мимолетных взглядов, вроде бы ничего не значивших жестов — я оценил лишь много времени спустя.
Тогда я просто чеканил шагами черный асфальт, придерживал твою руку на моем локте, одергивал Чака, чтобы он лишний раз не лез к прохожим, и вел абстрактные разговоры о том, что меня мало тревожило, и о чем мы оба могли спокойно говорить.
Пообедав у Фила, мы спустились к реке.
В этих краях до декабря обычно держится плюсовая температура днем, потому река еще не замерзла, и мы любовались ее ровным течением с набережной. Чак, не найдя ничего интересного в таком досуге, со скучающим видом вертел ушами.
Мы с тобой, Марта, стояли близко-близко. Ты прислонила голову к моему плечу.
Время скользило неслышно по безликой, обутой в холода безлюдной набережной, по нашим лицам и телам. С каждой секундой его оставалось все меньше, потому что время — невосполнимый ресурс, который мы тратим все больше не на решения, а на поиски тех самых решений, которые иногда не спешат приходить.
Мне понадобилось почти пять мучительных месяцев, чтобы встретиться с пониманием того, ради чего стоит жить и есть ли в этом мире хоть что-то, за что можно уцепиться. Будда, поселившийся в моем сердце, чей лик я отныне носил на шее, призывал отказываться от своих прихотей и страстей, чтобы выйти из круговорота бренности и обрести внутренний Свет.
Но я так и не смирился с тем, что безбрежный космос Бога может принести мне спасение и приведет к большему, чем может мне дать земная любовь.
— Что ж, — сказал бы Учитель, добродушно щуря свои глаза-миндалины, — значит, твои дни на земле еще слишком молоды. Став старше на одну жизнь, ты снова воззришь к праведному Пути. А сейчас ты просто вернешься к человечеству и будешь его маленькой частью.
— Я надеюсь быть хотя бы не худшей его частью.
— Это уже немало.
До следующей жизни…
И, может быть, там я снова встречу Пенни, как она того хотела. Ее душа и телесность обретут единство. И мы попробуем остаться близкими друг другу. Кто знает…
Быть может, Чак повторно станет моим лучшим другом, но уже в человеческом обличье. Он будет мои товарищем, сыном, братом, отцом — доверенным человеком, чтобы наравне со мной дарить свою заботу, делиться своим опытом. Кто знает…
Быть может, Крис будет жить не так далеко. Быть может, мы вместе увидим горы, пустыни и экзотических красавиц. Будем курить траву, будем драться в шутку или всерьез. Будем героями или разбойниками, или теми и другими сразу. Кто знает…
Быть может, мама останется со мной живая. Я вспомню ее глаза из прошлой жизни, которые сейчас совсем забыл. Но там, в моем новом будущем, мне не придется забывать. Не придется прощать ее за ошибки, в которых никто не виноват.
Кто знает, что мне предстоит на новом витке Сансары.
Все это, если и случиться, то когда-то потом.
Потом…
Сейчас рядом со мной была ты, Марта, мой верный пес Чак и еще нерожденный ребенок, которому я вознамерился дать свою фамилию.
Я нащупал в кармане коробку с кольцом. Достал ее. Открыл. Вытащил кольцо из прорези и протянул тебе.
— Примерь.
Ты посмотрела на меня так, будто бы я предложил тебе раздеться в общественном месте.
Неловко вытерев ладони о пальтовую ткань, ты приняла из моих рук сверкающее украшение.
— На какой палец?
— Продавец сказал, что должно подойти на безымянный.
Ты критически осмотрела свои затекшие конечности, потом зачем-то облизала фаланги на безымянном пальце и попыталась продеть его в узкое отверстие, которое было ему явно не по размеру. Однако твоя настойчивость победила — кольцо с горем пополам заняло положенное место.
— Теперь только вместе с пальцем отрывать, — сказала ты так, словно говорила не о себе, а подтрунивала над какой-нибудь приятельницей, не очень близкой, что нестрашно обидеть.
Ты ведь все еще не верила в то, что случилось.
— И что теперь? — спустя несколько минут спросила ты.
— Мы помолвлены, — констатировал я.
— Я не так себе это представляла.
— Кольцо?
— Предложение.
— А я никак не представлял, — сказал я. — Но рад, что это случилось.
Внезапно ты схватила меня за воротник и вжалась лицом в мою грудь.
Ты рыдала, а я просто обнимал тебя и не стремился поскорее завершить эту истерику. Тебе нужно было выплакаться, а мне нужно было решишься сказать самое главное, чего я еще не говорил тебе с тех пор, как возвратился в этот город.
— Я люблю тебя, Марта. Это единственная причина, почему я уехал и почему вернулся назад. Больше нет других причин.
Процитировав вслух самого себя, я почувствовал, что замкнул наконец длинную дугу поисков, которые высосали из меня подчистую все силы, что я был уже не в состоянии находиться в собственной телесной оболочке. Она стала мне тесна и противна, если я не мог дотянуться до того, что действительно любил. Я только теперь понял, что лишь в любви живет осмысленность к настоящему, тот самый краеугольный камень любой жизни — ее понимание и богатство.
Любовь отражается в бесчисленном калейдоскопе форм, перемещаясь в хитроумных завитках судеб, течений и чувствований. Любовь одна на всех, но уникальная в каждом своем рождении. Мы — ее родители, и мы же ее дети. Потребители и генераторы. Две стороны одной монеты, которая непрерывно крутится.
Сансара.
И, повинуясь ее законам, витки земного странствия невозможно прервать ничем, кроме выхода к богу.
Потому завершив один этап единого круга, я ступил на тропу нового. И, конечно, он не был устелен передо мной лепестками лотоса, но был полон моей огромной веры, что радость и боль неизменно чередуются до тех пор, пока я существую.
А наши с тобой радость и боль, Марта, чередуются до тех пор, пока существуем мы оба.