Я спустился вниз и нашёл Криса уже на улице.
— Как покувыркался?
— Нормально. А ты?
— Скучно, — Крис даже зевнул и потёр глаза. — Как насчёт посмолить на сон грядущий?
Мы направились обратной дорогой к пляжу, где оставили наши байки. Крис не умолкал и выпытывал у меня, как прошло моё свидание.
Никогда не понимал, зачем мужчины пересказывают друг другу любовные приключения. Да, я тоже этим занимался для поддержания разговора. Но не испытывал огромного удовольствия и никогда не становился инициатором. Это было своего рода ритуалом, дружеской практикой, истинного значения которой мне не дано было познать.
Марта, ты, должно быть, помнишь моего приятеля Себастьяна? Башо, как мы его звали шуткой, не раз интересовался тем, какие чудеса происходят наедине между тобой и мной. Признаться, иногда я вступал в эту игру. Но по большей части оттого, что тем самым злил Башо. Ты, верно, нравилась ему, Марта. Ты, верно, сама об этом догадывалась. Ты нравилась многим. И я гордился созданным меж нами таинством.
От зависти и бессилия Башо рычал:
— Джей, ты просто подкаблучник!
Я не пытался его разубедить. А он бил пивной кружкой по столу и продолжал наступление:
— Столько лет прожить с одной женщиной! Столько лет! — он всё пытался скрыть восхищение, но получалось только более красноречиво: — Столько лет! Приятель, сознайся, ходишь налево?
— Нет, — сознавался я, как и требовал Себастьян.
А он ещё резвее пушился и почти проклинал меня:
— Врёшь! Врёшь!!!
— Нет, не вру.
Тогда Башо замолкал и повторял снова:
— Ты подкаблучник! Яиц у тебя нет! А все почему? А потому что они как шашлычки на каблучках пани Марты болтаются!
Его трогательные заботы о содержимом моей мошонки заставляли меня улыбаться и задумываться: что именно люди, мужчины и женщины, принимают за подкаблучничество?
Будет ошибочно думать, что, найдя тебя, моя дорогая Марта, я полностью стёр из своего зрения любых других женщин. Я замечал их, как прежде: рослых и миниатюрных, худых и сочных, обладающих упругими телесами. Их груди, губы, ягодицы остались привлекательны в моих глазах всё в той же степени, что и до тебя. Но я не останавливал на них внимание дольше, чем на пару секунд, и сразу же забывал. Всё это потеряло важность.
Да, меня могли волновать формы, размеры и плотность частей тел других женщин — порой мне казалось, что глаза и эрекция у мужчины связаны напрямую без дополнительных преград и фильтров. Но стоило мне увести взгляд — ничего более не оставалось. Будто подтёки дождя на ветровом стекле: один взмах дворников — и нет их, как не было. Ни душных фантазий, ни мучительных желаний.
Я шёл к тебе, Марта, слепой, держа твой образ в памяти словно икону.
Я баловал тебя как мог. Но в чём состоит этот грех? В том, что иногда не знал меры? Да как о ней помнить, когда влюблён? Как не проживать вдвойне, втройне от начала и до конца, и снова по кругу минуты наслаждения?
Это не значит, что я никогда не был зол на тебя, Марта. Это не значит, что, заигрываясь, ты не причиняла мне настоящую боль. Я сам нёс наказание за то, что очень дорожу тобой. И сам же говорил: «Давай успокоимся. Мы можем все решить».
А ты кричала в ответ:
— Нет! Нет! — ты очень быстро поддавалась панике.
Так же легко, как мгновение назад ты плясала посреди бульвара в цветочном венке, я мог обнаружить тебя в слезах под ближайшим кустом. Оба чувства ты проживала одно за другим, даже несмотря на их вопиющую разницу. Я не мог не радоваться, видя тебя счастливой, но не мог не тревожиться, что вслед за этим маятник твоего настроения прочертит новую резкую дугу, и все обернётся крахом.
Потому я и пытался выстроить для тебя наш спокойный уютный мирок с мягкими стенами и коврами, без острых углов, без хлестких перепадов. И, когда мне это немного удавалось, ты начинала скучать. В глазах окружающих я выглядел подкаблучником, в твоих — занудой.
— Я устал… Чего ты хочешь, Марта?
— Я хочу в Париж.
— В Париж?
— В Париж.
— Хорошо, давай отправимся в Париж.
Ты подскакивала на месте, кружилась, сверкала улыбкой: «Париж! Париж!», держа билеты, которые я принёс, но потом вдруг замолкала и дальше звучал душераздирающий вопль:
— Ты подумал, на что мы туда поедем?! Как можно быть таким безответственным?! Если хочешь — езжай сам в свой Париж! Не держу! Поимей их всех… как их там?.. Ах, да, куртизанок! Так по-парижски зовутся шлюхи?! Ты даже не понимаешь, каково мне!
Ты потеряла работу. Я тебя не винил. Я хотел помочь. Но порой у меня просто раскалывалась голова от того, что твой мир никогда неидеален.
Моя дорогая Марта, где находился край той ответственности, когда заканчивались «мы» и начиналось «каждый сам за себя»? Я просил довериться мне, просил не делать поспешных выводов.
Давясь рыданиями, ты требовала немедленно уйти.
— Ты этого хочешь?
— Хватит! Оставь меня в покое!
— Хорошо, — говорил я и открывал входную дверь, слыша, как ты плачешь ещё громче.
— Уходи!!!
Я уходил и возвращался через десять минут. Ты наскакивала с порога и целовала так горячо, что становилось больно губам.
— Как хорошо, что ты не ушёл! Я этого не хотела…
Если смотреть под таким углом, в этом контексте — что именно я, да, я всегда уступал тебе, всегда первый шёл на мировую — получится, что я и был подкаблучник. Но в таком случае меня это не обижает.
Уступать и мириться должен не тот, кто чувствует больше вины, и не тот, кому нужнее, — нужно было всегда нам двоим. А тот, кто готов именно сейчас решить за двоих и остановить бурю. Ведь я с уверенностью могу сказать, что ты уважала моё мнение, часто советовалась со мной, а я этим дорожил. В некотором смысле я заменил тебе отца, которого ты никогда не знала. Моя забота была тем инструментом, с помощью которого ты смогла ощутить, что не одна в этом мире.
И пусть ты никогда не говорила этого прямо, но я чувствовал твоё презрение к мужчинам, к их слабостям, которых не меньше, на самом деле, чем у женщин, к их общественно принятой силе, которую сложно оспорить. Ты просто не могла свыкнуться с той мыслью, что сильный только по праву рождения, мужчина способен сломаться, и что тебе просто не повезло с первым представителем.
— Неправда, — говорила ты совсем спокойно, подставив кончик носа под тлеющий аромат домашнего кофе, — я знаю, что мой отец — не эталон. Ты просто не был женщиной, Джет. Тебе никогда не отказывали в работе, потому что у тебя есть вагина. Тебя не хватал за задницу пьяный тип в трамвае. Тебя не бросал бойфренд, потому что гинеколог запретил месяц заниматься сексом.
— У мужчин свои проблемы.
— Какие? — ты закатывала глаза, демонстрируя всю бесполезность нашего спора. — Армия? Стояк по утрам? Поверь мне, я с радостью бы пошла хоть на войну, лишь бы не знать всего этого.
— Марта, — говорил я, — ты права в одном — я не был женщиной. Но и ты не была мужчиной.
— Очень зря! — вроде бы шуткой, но без улыбки восклицала ты. — Я бы уж навела порядок!
— Ты хотела бы стать мужчиной?
— А почему нет?
— Потому что тогда мир потерял бы свою самую прекрасную женщину.
На это ты улыбалась, не поверив ни единому моему доводу, ни одному аргументу, но доверившись лично мне, моему стремлению быть с тобой.
Ты бежала ко мне, если кто-то тебя обидел. Плакала и проклинала того человека, даже если это была твоя лучшая подруга. Ночью ты засыпала на моем плече, а просыпалась в другом краю кровати, тем не менее, крепко сжимая мою руку.
Но и этого доверия порой оказывалось мало.
Разнервничавшись, наревевшись, ты гнала по кругу одну и ту же пластинку:
— Я тебе не нужна! Ты однажды свалишь на все четыре стороны, когда надоест! Так лучше уходи сейчас! Не тяни!
Это было жестоко, Марта.
Испытывать на прочность, проверять, где тоньше всего мембрана у моего терпения, поджидать, когда я сорвусь, и в довершении победно выкрикнуть — «Я так и знала!» — это ли было твоей целью?
И, если «да», тогда Башо был прав — я подкаблучник, причём в самом уродливом смысле. Потому что до сих пор не хочу верить в такую версию.