Даже его голос истонынался.
— Крамайля, господин судья.
Среди папок справа судья порылся одной рукой, поискал дело Крамайля и нашел. Речь там шла об этой истории с воровством (я рассказывал), где были замешаны один ополченец (Ритон), Поло Крамайль и Пьеро. Все соучастники Крамайля были известны, но оставлены на свободе. Полиция не могла задержать всю банду, да и как бы ей это удалось, если банда бесконечно возрождалась? Каждый день приходили сведения о новых сообщниках. Вырвать зло с корнем значило бы разрушить мир. Ибо, если быть очень точным, между двадцатилетними преступниками и остальным миром (и самим порядком вещей) существовали очень тесные связи. Короче, мир уже получил оспенную прививку: зло бродило у него в крови, и полиция ничего не могла с этим поделать, поскольку сама была частью этого мира. Судья наскоро пробежал глазами несколько документов, составлявших досье: полицейские карточки, заведенные на трех воришек, рапорты, свидетельства очевидцев, жалобы, судебные поручения.
— Все в сборе? — осведомился он.
— Сейчас посмотрю, господин судья, — сорвался с места секретарь и почти тотчас возвратился вместе с Крамайлем, которого вел скованный с ним одной цепочкой стражник. Крамайль сел. На первые вопросы он отвечал очень вежливо и подчас с таким достоинством, что судья удивился и в первый раз за все время присмотрелся к нему. Поло выдержал его взгляд просто, без вызова или слабости.
— Была ночь, господин судья, — подтвердил он, уточняя время совершения кражи. Судья снова заглянул в досье и машинально перечитал полицейский рапорт.
— Ночь? — переспросил он. И, внезапно просвещенный словом «ночь», обернулся к Поло: — Вы что, не в себе? Вы что, хотите, чтобы ваш проступок получил квалификацию воровства и вы предстали перед судом присяжных? Я не спрашивал вас, была ли это ночь.
«Я не должен исчезнуть. Еще не сейчас. И все же… Все подонки… Но надо быть справедливым, я должен вершить справедливость», — подумал он.
И, обращаясь к секретарю, осведомился:
— Надеюсь, вы ничего не записали?
— Нет, господин судья.
Пусть поберегутся слишком великодушные судьи. Порыв, идущий прямо от сердца, уличный хулиган ловит на лету и отвечает на него столь же горячим порывом, но рискующим его погубить, несмотря на самые лучшие намерения судьи. Поло уточнил:
— Там же есть рапорт ищейки.
Судья еще раз полистал досье, обнаружил в нем рапорт агента и прочел. Действительно, там все было: и указание часа, и слово «ночь», причем подчеркнутое. Эта черта под «ночью» спасла Поло и погубила судью.
«Что полицейский агент, — стал уточнять он, хотя и мысленно, значение терминов, — пишет рапорт, это очень хорошо. Это по правилам. Следовательно, он должен использовать инструкции, базирующиеся на основных положениях. Я допускаю, что он волен использовать любое слово, чтобы обозначить или описать приводимые им факты, но он не должен их комментировать, ибо последнее подлежит правосудию. Подчеркивая же слово «ночь», агент прибавляет ему смысл, какового в нем не содержится по его семантике. Ибо, будучи подчеркнутым, слово «ночь» становится указанием на отягчение вины, приобретает обвинительный оттенок. Этот новый его смысл приведет Крамайля в суд присяжных. А ко всему прочему черта для подчеркивания не есть грамматический знак, следовательно, не апробирована ни правилами, ни инструкциями, на них основанными: она наделяет слово новым смыслом или даже придает ему тон осуждения, каковой вдохновлен не помыслами о справедливости, но темной жаждой мщения. Черта под словом «ночь» — не что иное, как донос, а данный рапорт — плод деятельности доносчика, следовательно, я могу без него обойтись. Я таким образом совершу акт глубочайшей справедливости и, кто знает, быть может, подниму ее планку повыше?»
Надежда, казалось, придала ему жизни. Он чуть-чуть раздулся. Подобно деревьям весной, почувствовал, что готов зазеленеть. Если его главная забота как судьи — судить, то есть отделять справедливое от несправедливого (иначе говоря, «осудить» в таком случае не есть «судить»), он бы мог становиться все менее и менее судьей и под конец совершенно растаять, оставив после себя только лужицу мочи под креслом.
«Я хочу быть справедливым».
Но «справедливый» означает еще и «милосердный». Уже вслух он добавил:
— Я бы не стал упоминать о ночи на теперешнем допросе.
— Благодарю вас, господин судья, вы молоток.
Голос Поло снова приобрел врожденную лихость, так как изливался прямо из сердца, вынося оттуда те слова, что там находились. Все это продолжалось секунду. Но какую секунду! Он заключал мир с обществом. Но воспоминание о полицейском рапорте его все же немного опечалило. Испытывая теперь доверие к судье, он осмелился заметить:
— А вы не думаете, что председатель суда может прочесть рапорт? Ведь случается же иногда, господин судья… Бывает…
Судья не ответил. Он смотрел на полупрозрачный листок с машинописным текстом и снова читал подчеркнутое слово «ночью». Прекрасная ночь, о, ночь любви! Ночи пьянящие, полные ласк… А у нас ночи прекраснее ваших дней… Ночь над нами раскрывает свой полог… Ночи на святого Георгия… Ночи на святого Иоанна, Вальпургиева ночь, наконец… Это было в три часа ночи. Точка. «Ночь» Микеланджело. Черточка под словом «ночь». Судья перестал думать и отдался на волю несколько тошнотворных мечтаний, которые способны замещать процесс размышления. Когда прекращаешь думать только потому, что все аргументы исчерпаны, либо из-за того, что они вошли с самими собой в противоречие, а то и просто от усталости, соскальзываешь в какую-то зыбкость, смутность, где решение выплывает само по себе. Взгляд судьи, скользивший по папиросной бумаге, был очень далеко от нее, он глубоко ушел в себя, заслонившись стеклами очков, и покачивался на тех волнах, чья обволакивающая сладость обладала слишком большой притягательностью, чтобы ее называть словом «ночь». С какого-то времени он вообще перестал судить. Сложил вчетверо полицейский рапорт и, все еще витая где-то далеко, разорвал его на мелкие кусочки и бросил в корзинку под повлажневшим взглядом Поло, возмущенным взглядом стражника и при полном равнодушии взиравшего на это секретаря суда. Поло едва был в силах вымолвить словечко «спасибо», поток слез чуть не пролился из его глаз, так как он понял, что на какое-то очень краткое мгновение превратился в предмет великой любви. Судья машинально продолжал вести допрос. Затем, не переставая вопрошать, он взял чистый лист бумаги и очень ловко накарябал на нем записку, адресованную германским властям, о том, что при аресте некоего Крамайля (Поло) у него обнаружили какой-то таинственный план, содержащий указание на местоположение каких-то объектов (трудно поддающееся определению) почти во всех городах Франции. Накануне выхода из тюрьмы Поло предстал перед тремя немецкими офицерами из службы контрразведки. Когда его ввели в их кабинет, все трое поглядели на него, а потом на расстеленную на столе карту. Поло ее заметил. И покраснел. Не церемонясь, один из офицеров заявил:
— Румянец на ваших щечках — это признание.
Поло не понял. Вернее, плохо понял, поскольку слова «румянец», «щечка» принадлежали литературе или нежным речам тетушек. Он сглотнул слюну. Странная сухость обожгла краешки век. Но глаз он не опустил.
— Рассказывайте всё!
Это приказание прозвучало очень сухо. Поло даже не моргнул. Немецкий офицер начал терять терпение.
— Вы понимаете, чем для вас может обернуться ваше молчание?
Наконец мало-помалу его замешательство приняло более определенный вид, чтобы затем развеяться. Поло познал стыд объяснения немецким офицерам, что на этой карте в каждом городе помечено место встреч для пидоров, куда он направлялся или собирался направиться, чтобы попотрошить самых доверчивых. Его направили в концентрационный лагерь в Руйе. Но прежде ему пришлось присутствовать при тюремном бунте. От трудов, заключающихся в том, чтобы спасать человека, противопоставляя его другим людям или ему самому, прибегая к своим декретам, к своему Священному Глаголу (уничтожив документ, официально подтвержденный печатями), судья почувствовал себя в полном изнеможении и одновременно преисполнился великой гордости, ибо осмелился на царственный жест, исполнил, притом блистательно, свою работу, не имея иных свидетелей, кроме уличного воришки (хотя, конечно, в глазах конвоира он совершил преступление, и тот уже задавал себе вопрос: поможет или повредит его повышению, если он об этом обмолвится кому следует), и это все заставило его содрогнуться, испытав нечто похожее на стыд, но стыд, смешанный с немалой толикой упоения: он ведь только что отобрал все у людей и отодвинулся от них так далеко, что не мог не попытаться возместить это неким залогом, и вот внезапно, почти что мистически он взвалил на себя этот грех, притом путем хитроумных заключений и мыслительных уверток снял его же с плеч полицейского агента. А посему его преступление, сиречь донос, оказалось следствием его повышенной гуманности. И ни одно из его действий не повлекло угрызений совести.
Однако жизнь в квартирке, куда я стал вхож, не обходилась без трений. Когда после приглашения я пришел в назначенный день, мамаша Жана вырядилась с неловкой тщательностью, свойственной некоторым толстым и грубоватым женщинам. К полудню ее ненависть к служанке еще не остыла. Она дожидалась Эрика, слонявшегося по своей комнате.
— Служанка, служанка! — едва слышно бормотала она. — Ну да, она дала себя нафаршировать Жану, но мне-то что за дело? Я вот — «Мадам».
Она постелила скатерть, поставила на белую скатерть тарелки белого фарфора с тоненьким золотым ободком по краю, а перед тарелками — бокалы с выгравированными в хрустале цветами. Сейчас она расставляла приборы. Она услышала, как хлопнула дверь кухни. Это был мальчик, приносивший им продукты. Раньше, чем он положил на стол из сосновых досок свои корзиночки, она прокричала:
— А хлеб? Вы никогда не приносите хлеба. Пойдите за ним!
Собственный голос ее ужаснул. Ярость, заставившая ее на десять секунд неподвижно застыть, ломкая, как стекло, и направленная против мертвого сына, овладела ею целиком. Это было бешенство от невозможности приклепать неделю тюремного заключения поставщикам. Она пришла в себя не сразу.
«Я буду выглядеть слишком нервной за столом», — сказала она себе. Она вернулась в комнату, где с утра не открывала окон, и некоторое время лежала там, вытянувшись на постели, на кружевном покрывале, дав выход всем газам, которые сгустились над ней, расположившись слоями и постепенно по мере старения меняя запах. Вдруг она услышала, как кто-то ходит в столовой, и шаги приблизились к ее спальне. Во мгновение ока она поняла, что любовник обнаружил дверь открытой. Она пришла в ужас от мысли, что, войдя, он учует этот запах: «Он брезгливо отшатнется!»
Мысленно она увидела, как он зажимает ноздри пальцами и, делая вид, что задыхается, пошатываясь, выходит. И явственно услышала его слова: «Да здесь мухи дохнут!» Она решилась было разбрызгать духи, но, чтобы их достать, нужно время… И они, возможно, не уничтожат запах. В двери торчал ключ, и мамаша Жана прыгнула к нему и хотела щелкнуть замком как раз тогда, когда Эрик, постучав, повернул дверную ручку.
— Не входи! Нет, не входи! — выкрикнула она.
Она даже придержала дверь носком розовой атласной туфельки.
— Но, дорогая… открой! Открой… это я…
Любовник недоуменно напирал и чуть не оттеснил ее, но она налегла еще пуще, и ей удалось повернуть ключ.
— Не понимаю… не понимаю почему… Что происходит, Боже мой, что случилось?
Перед той дверью Эрик произносил те же слова, что и я пред священным для меня трупом. Смерть затворила дверь. Напрасно я спрашивал себя, вопрошал смерть со всевозможными предосторожностями в голосе, эта гигантская и при всем том идеальная дверь таила от меня свой страшный секрет, и только из окна просачивался хотя и очень легкий, но тошнотворный запах, в котором плыл труп, запах удивительно тонкий, что заставляло меня задавать себе вопрос: в какие же игры играют в покоях мертвецов? А если смерть повернет ключ и отворит, что мы обнаружим? Секунды текли. Эрик чуть не заплакал. Он почуял смерть в своей любви. Он услышал, как открывают окно, почти тотчас же ключ щелкнул в замке. Эрик с силой распахнул дверь, ринулся в комнату, опрысканную одеколоном, и подскочил к окну, чтобы увидеть хотя бы спину, если не лицо убежавшего соперника. Кроме маленькой девочки, несшей на локте корзиночку с половинкой хлебной буханки, на улице никого не было. Эрик перегнулся еще ниже, заподозрив, что глубокая ниша в стене могла скрыть виновника происшествия, а затем выпрямился, скорее разочарованный, нежели успокоенный, и обернулся к любовнице. Она стояла у кровати, втягивая чистый воздух носом, смертельно боясь, что он может учуять запах и разгадать механику случившегося, и подобный вид делал ее совершенно похожей на застигнутую на месте преступления неверную супругу.
Он шагнул к ней:
— Ты почему не открывала?
Женщина припала к груди своего возлюбленного так, чтобы его нос погрузился в пахучую копну ее волос. Эрик ничего не заподозрил. Сцена закончилась, как и большинство сцен, вызванных подозрительностью: полным посрамлением ревнивца. Затем тотчас последовали классические объятия, безнадежное единоборство, друг в друга впившиеся рты, сплетение рук, груди, расплющенные друг о друга, взаимное нетерпение, галопирующее неистовство, боль и сладость… Мамаша открыла глаза. Вот тут-то она чуть-чуть отстранилась, взяла его за руку и торжественно спросила:
— Так что ты хотел, дорогой?
Он не ответил.
Жюльетта безо всякой зависти воспринимала любовные утехи Эрика и своей хозяйки. Она не переживала ни печали по поводу смерти Жана, ни горя из-за гибели своей дочурки. Она спала. Когда завтрак был готов, она не подсела к нашему столу, а просто подала на стол.
— Может, даже хорошо для этой девочки, что ее ребенок умер. Она бы не смогла воспитать дочь.