И вроде бы место н е ж и л о е. Однако стекла не выбиты. За ними занавески. Меж двойных рам - ватные пироги с червяками цветной бахромы. Это ли не признаки жизни? Других, правда, ее следов и просто следов не видать.
Следы человека или нескольких, ушедших в потемках на работу, часа полтора назад были. Потом их засыпало.
Воздух еще мутный, но уже утро - оранжевых окон быть не может. Их вообще не может быть - маскировка. Да и света нету.
Сверимся со временем. Оно - военное. Сперва в серой мгле кто-то ушел на трудфронт, потом шел снег. Потом, хотя рассвело, в школу не пошли дети школы не работают. Значит - около девяти.
Но где новые следы? Отчего не пробирается кошка? Где дым из труб? Здесь, правда, с утра не топят - не деревня. Тут столица. Рано протопишь тепло до дня недодержится. Хотя уже и можно бы.
И помоями у крылечек должны прогноиться дырки в снегу, помоечных ящиков нету - раскрадены с заборами на топливо. Идти по сугробам к помойному месту - снег в валенки набьешь. Поэтому льют с крыльца. Стукнет дверь, выскочит женщина и - плоской струей - из ведра в снег.
Вот и стукнула дверь!
Вот и ожил пейзажик!
Теперь вообразим, что мы - галка и были тут какое-то время назад и ничего не увидели; даже галок других, даже ворон. Никто кормиться сюда не наладился. Мы - галка, поняв, что и нам не поживиться, улетели. На недалекую свалку, огромную и даже зимой смрадную - подергать что-нибудь из-под снега.
Клюнем, дернем, проглотим. Клюнем, дернем, проглотим.
И прилетим обратно.
Как все изменилось!
Следы! Они идут к колонке, тянутся от домов к сараям, обводят бывшие дворы, образуют чертеж улицы, пересекая ее и сворачивая в бывшие калитки.
Из труб пошел дым. Не из всех. Потом в одних пропал, в других возник. Дым не валит, не стоит столбом - нет хороших дров и сильного мороза. И возле почти всех крылец в снегу черные дыры, а еще желтые скважинки человечьих излияний.
Мы - галка - начинаем подлетать к помойным этим воронкам, но видим на обсосуленных зевах сморщенные очистки картофелин, поганые сопли вареного лука, клоки женских волос, подметальный мусор, нитки и лоскутки маскировочных одежд - клевать нечего.
Еще мы видим, что возле одного сарая с печной трубой (если с трубой, значит, дом, а не сарай) жизнь не обозначилась. Снег как был нетронутый, так и остался пухлый.
Заметили мы и кошку, узкую телом и с плохой шерстью. Мы остерегающе крикнули, но зря - других птиц так и не появилось, а кошка вроде направляется к сараю с трубой. Идти ей еще два бывших двора, так что осмотреться насчет поживы у нас время будет.
Снижаемся и видим тихую попытку дыма из неуместной на сарае трубы. Три верхних кирпича ее, похоже, сковырнулись в дымоход. Нам-то что! Нам надо опуститься - у стенки вроде что-то есть. Опустились. Есть. Узенькая полоска. Дергаем. Полоска отрывается от своего примерзшего конца. Скачем с лоскутком в клюве, оставив п е р в ы е следы. Разглядываем добычу. Нам нравятся такие бордовые полоски. В другой раз можно бы для красоты и припрятать, но сейчас мы - голодная галка и беремся полоску переварить. Проглатываем и улетаем. Теперь мы - полуголодная галка.
Галка дернула полоску тонкой кожи, вмерзшей у стенной кромки, по-сарайному без фундамента уходившей в грунт. Птичье усилие отломило и ломтик штукатурки. Штукатурка была глиняная, самая непрочная, и в разных местах давно отвалилась, обнаружив решёта заглиненной дранки и старые доски, щели меж которых забивала труха.
В стене над галочьей находкой было окошко, из которого полоска когда-то, видно, и выпала. Бесфорточное, в четыре мелких стекла, а размером с форточку. Стекольца обмазаны допотопной растрескавшейся поперек себя замазкой, кое-где короткими столбиками вывалившейся. Окаменелые фрагментики эти лежат, наверно, тут же под снегом и весной забелеются на черной земле, как прошлогоднее собачье дерьмо.
Второй - зимней - рамы в окошке нет, зато изнутри свисает угол ватного одеяла, стеганного из давно расползшегося сатина-либерти. Сквозь когда-то красные, а сейчас цвета старой крови, тонкие волосья основы глядит нечистая вата.
Труба, из которой совершалась попытка дыма, торчит на односкатной кровле, общей с крышей стоящего впритык сарая, а значит, мазанка - по сути штукатуренный сарайный отсек - и, значит, сарайной высоты.
Мы это ощутили - оконце расположено на уровне груди и, чтобы заглянуть в него, приходится наклониться (заглянуть мы пытались, но увидели одеяльную рвань).
Справа от окошка - в драночных выломах - стена, а потом сколоченная из мертвых досок калитка с кривыми прозорами.
Неужто это вход туда, где пробовал возникнуть дымок? Дыма внутри явно добиваются, кто-то завесился поганым одеялом. Но возможно ли, чтоб в жилище, когда на дворе зима и совсем холодает, вела такая калитка?
Невозможно. Это калитка в сарай. Но в нее пройдешь и по пути в жилье слева в боковой стене хибары, уже за калиткой, обитая рогожами дверь. Они крест-накрест держатся рейками и заведены под скобяную ручку с огромными пригнутыми гвоздями.
У стены - от калитки до двери - скамья. На ней - оловянная миска. В миске что-то вроде мокрого хлеба. Оно не смерзлось - положили, похоже, недавно, но не только что, иначе на снегу были бы следы. Возможно, оставлено по дороге на трудфронт, а следы замело сквозь калиточные прозоры.
К миске и направляется кошка, находясь сейчас за два бывших двора отсюда.
Примыкающий сарай - как бы навес. Потемки, впускаемые щелями калитки и дырявой крышей, являют запустение, подчеркнутое в углу кривыми черенками грабель, лопат и метлы. Насажено все скверно; на палках вероятно болтается и приколочено к залоснившимся черенкам тоже загнутыми гвоздями.
Еще в пустоте стоит на деревянных ногах высокая клетка. Доски ее каркаса - худой горбыль, наколоченная сетка - ржавая. Но что-то мохнатое и теплое виднеется сквозь густоту сетки, не заложенную торчащей из ячеек вонючей желтой соломой. Кролики.
Итак, слева по стене - скамья с миской и рогожная дверь. Справа сарайная пустота. Огородные орудия и кролики принадлежат людям из громоздящейся во дворе бывшей деревянной дачи с башенками и жестяночной, по-церковному кружевной, теперь полупогнившей отделкой.
Сараем и соседним с ним, и еще соседним - пользуются жильцы, во множестве населяющие бывшую храмовидную дачу.
...В эту пору кошка пробирается сюда, полагая, что в миске что-то есть. Правда, иногда там ничего не бывает; то ли ничего не клали, то ли содержимое успели извлечь. Тогда остается дрожа от волнения глянуть на теплую жизнь в крольчатне, дернуть хвостом и уйти. Но если миска не пуста, на кроликов глядеть некогда: всё следует сожрать или, метнувшись, унести, уплощившись под калиткой.
Кошка видит недосягаемую галку, полетевшую туда, куда идет она сама, и убыстряет на нетронутом снегу аккуратную походочку. Она, по человеческим меркам, хронически недоедает, а то, что ест, кошачьей пище не соответствует. Сетовать, однако, не приходится - хорошо еще, нашла хозяев.
Хорошо еще, мальчик подобрал ее в студгородке у дверей столовки, которая была неудачной попыткой прокормить население, но кое-кого тем не менее прокормила.
Хотя кошка была грязная и дрожащая, мальчик взял ее на руки и принес домой. Кошачья неопрятность в тех краях никого не пугала, в кошачьих глистов не верили, а что кошка замерзла, мальчик понял. Вообще-то она была больна, то есть простужена, и еще на ней свалялась шерсть. Если погладить, рука шла как бы не по кошке, а по карману с желудями - по каким-то твердым желвакам, сплошь покрывавшим все животное кроме головы, хвоста и лап.
В жилье кошка поела скисшего супу, а потом нашла самое теплое место жестяную духовку, которыми были дооборудованы тогда окрестные голландки. В духовке кошка разомлела, и пораженные домашние услыхали из печи кашель взрослой женщины. Когда в духовку, страшась и не понимая, заглянули, увидели, что кошка, лежа с поджатыми лапками на теплой железине и глядя в большие человечьи лица, приотворив пасть, кашляет.
В дальнейшем духовка стала ее прибежищем. Кошка оставалась там, даже пока печку растапливали. Лишь когда железо нестерпимо нагревалось, кошка выпрыгивала и растягивалась на плохом полу остудиться. Потом опять забиралась куда потеплее.
Еще у кошки были отморожены уши, и она чесала их, дрыгая задней лапой или оттирая передней. Уши заходились вовсе, нога мелькала, и кошка, раздирая тонкое восковое на просвет ушко, выла, терзая его бешеной задней лапой или отдавливая передней. Мальчик прижимал ее к полу, и она, клокоча, извивалась под рукой, намереваясь либо дочесать ненавистное ухо, либо оторвать его, но зуд между тем отступался, и кошка, колотя хвостом, сникала; мальчик же, на всякий случай помедлив, ее отпускал, а кошачье ухо было в кровавых полосках.
Шерстистые желваки мальчик выстриг какими были, то есть тупыми, ножницами. Подхватывать приходилось прямо у кожи. Кошка пыталась мальчика укусить, но он, действуя кое-где бритовкой "Стандарт", убрал все шишки и с удивлением разглядывал одну из них, разъятую лезвием. Срез был войлочный отдельных волосков не различить, то есть они так истончились, что, свалявшись, составили сплошную фетровую - даже не войлочную - массу. Чего только тогда не было.
Кошка ходила, стриженная лесенкой, но следующая шерсть пошла быстро, а суп и простоквашную сыворотку кошка ела охотно. Вылизывала она и плевки.
Пока мы рассказываем, она пришла куда хотела, то есть - к калитке. Кроме галочьих на снегу появились следы кошачьи. Кошка подкралась к миске и, давясь, стала пожирать содержимое, а когда за обитой дверью стукнуло, метнулась с последним куском, протиснулась под калиткой и, обогнув глиняный угол, убежала мимо выгребной ямы.
Спустя какое-то время из разрушенной трубы снова появился тихий дым и на этот раз несколько времени точился, то и дело меняя оттенок, а это значило, что протапливают разным.
Помоев же в снег никто не выплеснул.
Точился дым потому, что в сарайном жилье на уложенном прямо по земле дощатом полу, возле небольшой столпообразной печки, к которой и прислониться некуда, стоял на коленях высокий человек в большом пальто и дул в топку. Огонь не разгорался, хотя человек уже несколько раз подкармливал его лоскутками цветной кожи, которые брал из фанерного баула с откинутым гнутым лючком.
Растопить вряд ли получилось бы даже берестой, разбойная трубочка которой, полыхая, готова поджечь любое полено; хотя очень сырое не подожжет - задохнется в пару, но все же треща берется и за это.
Так вот - даже берестой было не взять лежавшую в топке вместо дров промерзлую кору. Один раз синий язычок как бы выскочил, но коленопреклоненный человек, выдув из себя весь воздух, закашлялся, харкнул и плевком всё загасил. Попытки удались лишь тогда, когда он встал, отвернул от окна рваное одеяло, пустил с улицы серого свету и, растрепав какие-то книжки, в топке их поджег. Книжки - школьный задачник Рыбкина и вторая, ветхая и темно-бурая, сразу запылали, а с быстро размокшей коры на волновавшийся огонь закапала сперва вода, а потом и кора задымилась. Мужчина все время в топку дул, а когда не дул, откашливался и харкал, но теперь на пол.
Печка, наконец, разожглась, и, пока топилась, он высунулся за дверь и глянул на оловянную миску. Потом подвинул к печке венский стул, сел, развернул какую-то бумажку, что-то из нее взял и стал жевать, а бумажку кинул в огонь. Бумажка вспыхнула, и тогда в углу сползло с кровати сгорбленное существо в толстом пальто, в большом намотанном на голову рваном платке и в большой непонятной обуви. Оно ушло в другой угол, подобрало огромную свою пальтищу, расставило над стоявшим ведром тяжелообутые тонкие ноги и помочилось, но неаккуратно. Одно только - что над ведром. Потом что-то подтащило по ногам, что-то опустило, подошло к печке, подвинуло другой венский стул и село рядом с мужчиной, который как бы задремал. Из того, как существо пользовалось ведром, стало ясно, что оно женщина. Развернув какую-то тряпку, она что-то разглядела в ней, взяла это что-то в пальцы и поела.
- Там пусто! - сказал мужчина косноязычно и глухо.