Нас привели на какой-то полевой стан или МТФ (молочно-товарная ферма). Лошадей мы больше не видели. Посадили под навесом. Через полчаса из конторы выходит офицер и спрашивает: «Кто старший?» Я встал. Заводит в контору полевого стана. На стенах еще висят агитационные призывы: «Дадим Родине зерна, молока. Создадим изобилие продуктов» и другие. За столом сидели еще два офицера. Как позже я узнал — в селе Сазоновка стоял мехразведдивизион.
Первым долгом перевязали правую руку. Извинились за грубое обращение. Налили 100 грамм. Дали закурить. Беседа была примерно в таком духе:
— Куда бежали?
— К своим.
— А «свои» уже за Москвой.
— Я этого не знаю. Мой долг — пробиваться к своим.
— Ну, молодец! Видать коммунист?
— Нет! Я не коммунист, меня даже в комсомол не принимали.
— А кто ты тогда есть?
— Я — русский.
Они посмеялись над наивным желанием пробиваться к своим.
Потом переводчик сказал, что староста села Сазоновка обратился к немецкому командованию с просьбой дать ему людей на летние полевые работы. И добавил: «Мы можем вас передать старосте под его ответственность. И под твою. Если кто убежит, с вас головы долой. Иди к своим солдатам, объясни наши условия. Если они согласны, придешь к нам и доложишь». Время дали час-полтора. Я рассказал своим бойцам, на каких условиях нас могут оставить в распоряжении старосты. Все согласились. А один сказал: «Если будем бежать, то все сразу».
В это время через двор, где мы сидели, ведут большую партию наших пленных. Ведут, не останавливаясь, мимо нас. Вдруг откуда-то эту контору и двор начали обстреливать из миномета. Поднялась паника. Пленные вместе с конвоем разбежались по укрытиям. Дом, где я только что был, загорелся. Выпущено было по двору мин с десяток. Когда все утихло, конвой начал собирать пленных в колонну, куда загнали и нас. Объясниться мы не могли, так как пленивших нас офицеров я больше не видел.
Мы в общей колонне. Впереди — НЕМЕЦКИЙ ПЛЕН. Старые русские солдаты Первой Мировой войны говорили: «Лучше смерть, чем немецкий плен». Мы этой поговорки не знали. А когда узнали, было поздно.
Я понял, что многие к пленению готовились. Припасли продукты и хорошо оделись. Мы же попали, как говорится, в «легком платье». У кого были какие-то запасы, они остались с лошадьми притороченными к седлу. Так что голод начал нас душить с первого же дня. День нас вели под конвоем, а на ночь останавливали на пересыльном пункте. На одном из них нам выдали гнилые подсолнечные семечки, на другом — баланду. Так как котелков не было у нас, то выливали в пилотку, в полу шинели или в какую-нибудь тряпицу. Тех, кто утром не мог двигаться дальше, оставляли и, как говорили, расстреливали.
Выручали украинские женщины, если мы шли через село. Они держали в руках куски хлеба, сала, фрукты в надежде увидеть кого-либо из родных. Когда колонна проходила, они отдавали все последним. У меня был во взводе землякиз соседнего села. Так вот он выхватывал из рук женщин, что попадалось ему на глаза. Для этого надо было стоять с краю, а нас вели в ряду по шесть человек. Благо, что конвой не обращал на это внимания. Однако делать это надо было молниеносно. Все, что земляк доставал, отдавал мне. Я был как носильщик. К вечеру, когда мы останавливались на ночь, нам было что перекусить.
Дней через 5–6 мы прибыли в Кременчуг. На окраине города в чистом поле был организован лагерь военнопленных под названием «28-я батарея». Лагерь был разбит на блоки. Блоков было много, но только в одном из них было здание в виде навеса. Уже октябрь. Пошли дожди, изморось, а укрыться негде. Начали рыть круглые ямы диаметром 60–70 см, где можно было укрыться от ветра, а если была плащ-палатка, то и от дождя.
Кормили два раза в сутки горелой пшеницей. В Кременчуге на берегу Днепра при советах был построен большой элеватор. Когда Красная Армия отступала, то зерно, которое не успели вывезти, подожгли. Немцы так и не смогли потушить огонь и воспользоваться зерном. Нас же кормили золой от этого сгоревшего зерна, приговаривая: «Ешьте то, что оставили вам коммунисты». Люди начали гибнуть сотнями. Каждое утро с ограждения снимали по 20–30 трупов убитых при попытке бежать из лагеря.
Мой земляк, Василий Петрович, уговаривал меня: — «Бежим. Конечно, нас могут завтра снять с ограждения и зарыть. А если останемся здесь, обессилим и тогда — голодная смерть». «Давай смотреть — может где берут на работу. Тогда легче убежать при конвоировании, а бежать из лагеря — это смерть», — настаивал я. К общему согласию мы не пришли. Решили: он бежит, а я остаюсь. Если кто в будущем останется в живых и будет дома, расскажет родным о последних днях, когда мы были вместе.
Наш блок был крайним. Дальше — степь и бурьян. Ограда была из трех рядов. Первый ряд со стороны лагеря — это колья высотой около метра, обвитые густой сетью колючей проволоки. Приблизительно через метр шли колья высотой два метра, также обвитые колючей проволокой. Между первым низким и вторым высоким рядами — витая колючая проволока. Под нее не подлезешь и по ней не пройдешь. Дальше шестиметровая дорожка для охраны и опять ряд высоких столбов с колючей проволокой. На углах лагеря сторожевые вышки с пулеметами и прожекторами. Эти вышки друг от друга метров 300–350. Между вышками по шестиметровой дорожке ходит охрана.
В одном месте около метрового кола была выкопана «землянка», о каких я упоминал ранее. Хозяин «землянки» скидал землю к столбу. А напротив в ряду высоких столбов оказалось дерево (акация). Тут столб не поставили, а проволоку прибили к дереву.
План был такой: я иду по блоку и смотрю за часовым, который иногда, дойдя до угловой вышки, несколько минут переговаривался с часовым на вышке. Даю сигнал, и Василий становится ногой на холмик земли, которую сложил хозяин «землянки». Далее становится на низкий столбик и прыгает через витую проволоку, хватается руками за дерево. По стволу дерева, где прибита проволока, как по лестнице, опускается на проходную дорожку. Перебегает ее и по проволоке, перехватываясь руками за высокий столб, поднимается, прыгает и… на свободе (Схема 1). И по сигналу мой Васька с ювелирной точностью через полминуты спрыгнул с последнего столба и зашуршал по полю. Тут взвилась осветительная ракета, но Василия я уже не видел.
Оставшись в лагере теперь уже один, я заплакал. Успокоившись, решил пробраться в блок, где был навес. Все же какая-то крыша над головой. Блок от блока отделены колючей проволокой в один ряд. Метрах в двух от ограды ложусь на спину и потихоньку передвигаюсь. Нижнюю проволоку поднимаю и цепляю за вышерасположенную. Аккуратно, но как можно быстрей проползаю под проволокой, а через полтора-два метра встаю и иду до следующей ограды. Таким образом часа за два я перебрался в блок, где был навес.
Навес состоял из двух отделений для машин или пушек. Две наружные и одна (средняя) разделительная стены были капитальными из кирпича. В каждом отделении потолок был зашит досками, которые лежали одним концом на капитальных стенах (наружной и разделительной), а другим на балках из двух досок, поставленных на ребро и проходящих по центру отделений параллельно стен. Под навесом было полно плотно стоящих друг к другу людей. Снаружи можно было спиной прижаться к стене и с крыши дождь не капал бы за шею. Но весь периметр здания был занят. Я увидел, что у торца навеса по доске люди поднимались на чердак. Залез и я. Там какой-то «распределитель» укладывал каждого в ряд. Когда весь чердак был заполнен людьми, доску поднял на чердак и закрыл дверцу. Мы очутились в сухом месте и не мокнем под дождем.
Утром конвой построил тех, кто был внизу, сводил на кухню и привел назад. Ему кто-то сказал, что есть еще люди на чердаке. Конвоир нашел лестницу, поднялся, прикладом автомата вышиб дверку и заорал: — «Раус!» Да еще и дал очередь из автомата вверх. Все повскакивали и столпились у выходного окошка. А нас было более 30 человек! Балка из досок не выдержала, сломалась и мы все полетели вниз. А внизу полно людей!
Потолочные доски одним концом лежали на капитальных стенах и образовали воронку, когда лопнула балка (Схема 2). Вся масса людей сверху была собрана в одну кучу. Сразу погибло 17 человек. Сколько было раненых и контуженных — Бог знает. Я же вышел из этой свалки с искалеченной ступней левой ноги. Когда кучу растащили, я встал и в горячке сделал шагов 10. Дальше я уже на ногу не мог встать. Что же будет, если нас бегом гоняют на кухню, бегом через кухню и бегом назад?
По-видимому, сообщили в наш госпиталь при лагере. Бегут санитары с носилками. Кое-как допрыгал до ворот блока, падаю на какой-то бугорок и ору во всю глотку. Подбегают первые носилки, забирают меня и через несколько минут я в госпитале. Здесь сухо, тепло. Больные лежат рядком, посреди комнат — проход. Возле меня положили пленного с раздавленной грудью. Он хрипел, ничего не ел и вскоре умер.
Врачи, наши русские — такие же пленные, при осмотре прибывших заставили меня снять сапог. А снять нельзя — сильная боль. Приказали разрезать сапог. Я не дал — кто потом сошьет? Вечером с помощью санитара сапог сняли. Левая ступня черная от запекшейся крови. Жить можно.
Спим, хотя и на соломе, но в тепле, в сухом. Да и кормежка более или менее человеческая. Смазывают мою болячку йодом и советуют разминать ступню в ходьбе. Дали мне костыли. Когда меня никто не видит, я тренирую ступню. Как кто-то из врачей появился — я на костылях.
Первые месяцы войны немцы заигрывали с украинскими националистами. Они разрешали вновь избранным старостам составлять списки своих сельчан, которые могли оказаться в плену. Комендатура выписывала пропуск, и эти старосты имели доступ к лагерям военнопленных. Однажды такой староста забрал всех наших санитаров, кроме одного — старшего санитара.
Идет старший санитар и вслух сетует, что некому в ночь дежурить. Я предложил себя в санитары. Они жили лучше больных, имели свой отдельный котел. Имели доступ на кухню, где могли достать продукты из села, так как повара свободно ходили по городу и селам. Но без санкции главного врача старший санитар не имел права брать людей в санитары. Он посоветовал, чтобы на вопрос о ноге отвечал, что уже могу ходить и даже носить бочку с баландой. И обязательно нужно постараться понравиться ему. Ведь иначе главврач может выписать в блок, а это — верная смерть. Иногда ночью, выходя на двор, я слышал великий стон тысяч людей, стоящих под открытым небом мокрыми и голодными.
Я, можно сказать, — не верующий в Бога. Так был воспитан советской школой. Перед комнатой главврача старший санитар сказал: — «Ну, перекрестись. Попроси Бога помочь тебе и идем». Креститься я не стал, а в душе сказал: — «Боже, помоги!» Заходим. Мой покровитель доложил врачу (нашему же, русскому), что некому дежурить в госпитале. Главврач внимательно посмотрел на меня: сверху вниз и снизу вверх. Потом отвернул голову и долго смотрел в окно. В это время на дворе шел снег. Затем поворачивает голову в мою сторону и опять рассматривает меня. Стою ни живой, ни мертвый. Решается моя судьба! Спрашивает санитара: — «А там моложе людей нет?» Потом меня: — «Сколько тебе лет?» — «Двадцать три», — отвечаю. — «Ладно, бери. Но приведи его в божеский вид и через пару часов покажи мне еще раз».
Не знаю, на кого я был похож — месяца три не бритый, не мытый. Да еще и худой. Летел я от врача как на крыльях. Все, я спасен! О ноге он не спросил. Да, видимо, и не знал по какой причине я в госпитале. Нашли тупую бритву и начали скоблить да так, что шли слезы и «конец» хоть завязывай бинтом. Когда обскоблили, умыли, я сам себя в зеркале не узнал. На меня смотрел череп, обтянутый прозрачной кожей, с большими глазами.
В эту же ночь я заступил на дежурство. Мотаюсь по палатам метеором. Угождаю каждому — кому ласковым словом, кому делом. Когда сам наелся, то стал отдавать запасы пищи голодным. Пошла слава доброго, душевного санитара. Даже главврач отметил и сказал: — «Молодец!»
Прошло с месяц. Я ожил, поправился, обмундировался. В одной из палат умер от потери крови офицер, и его комсоставовская шинель перешла в мою собственность. Перед новым 1942 годом со старостой ушел старший санитар, и главврач поставил меня во главе санитарной команды. О!!! Теперь я уже «бугор»! Кадушку не ношу. Заимел блат с поварами. Они ходили вольно и за гимнастерку, брюки или ботинки могли выменять на «свободе» сало, мясо, даже самогон. У меня же в кладовой от умерших было всякое барахло. Как-то я принес из кухни лук, постное масло и решил на плите поджарить кусочки нашего суррогатного хлеба. Пошел по помещению запах жареного лука. Больные повскакивали и кто мог ходить, подходили к плите наслаждаться запахом жареного лука. На мою просьбу вернуться на место умоляли разрешить подышать этим давно забытым запахом.
В начале 1942 года наш лагерь под названием «28-я батарея» был ликвидирован за малочисленностью: половина погибли от голода, холода и болезней, какое-то количество было отправлено в Германию. Остальных перевели в шталаг № 346. По-видимому, ранее это был военный городок. Мой главврач принял весь лазарет в шталаге, а меня утвердил в «чине» старшего санитара выздоравливающей палаты. В штате было 6 санитаров и 2 фельдшера, ну а я как старшой.
Главврач оказался моим земляком с Кубани из города Кропоткина. Его звали Тимофей Матвеевич. Мы стали приятелями. Даже иногда выпивали украинскую «горилку», если удавалось за барахло ее выменять у вольных людей. Один раз во время выпивки я спросил, что он думал, когда при приеме на «работу» так долго рассматривал меня. Он признался, что, когда увидел меня, вспомнил служившего где-то в армии своего сына и, видя мое положение, чуть не заплакал. Вот почему он отвернулся и минут пять смотрел в окно, стараясь успокоиться и не показать своих слез.
Положение больных было ужасно. Не было никаких лекарств. Заедали вши, которые размножились миллионами. Тучи вшей в одежде, в соломе и на людях. Палату иногда посещал немецкий врач. Приказывал делать мухобойки и бить мух как разносчиков заразы, а вшей не видел или не хотел видеть.
Как-то утром перед весной наш госпиталь посетил один староста из Семеновского района Полтавской области. Я ему разрешил зайти в палату и поспрашивать земляков, а сам вышел в коридор и закурил. Стою, прислонившись к косяку двери. Земляков староста не нашел, а когда вышел, глянул на меня и спрашивает: — «О чем сынку зажурився?» Я быстро состряпал такую «байку»: — «Да вот видишь, батько, одни пленные ждут родных, другие — жен, третьи — старост. А я сирота. Воспитывался в детдоме. Никого из родных нет и не знаю». Он посмотрел на меня и говорит — «Бачу, ты гарный хлопец. Если хочешь, я возьму тебя за какого-нибудь сельчанина». Зашли в мою каморку, он достал свой список, нашел в нем Дрока Николая Григорьевича. «Вот ты и будешь им. Но ты должен быть в курсе: кто был голова колгоспу, кто был голова сильрады, яки села в районе. И старайся размовлятитильки по-украински». Староста должен был посетить еще небольшой лагерь пленных на «Зеркальной фабрике» в Кременчуге. Вечером еще раз зашел ко мне, проэкзаменовал на знание сел, как я балакаю по-украински и т. п. Попросил: — «Если можно, захвати побольше гимнастерок, брюк, обуви». Завтра утром он заберет меня и едем в село Семеновка.
Вечером я сбегал к Тимофею Матвеевичу. Он одобрил затею и попросил, чтобы при возможности староста приехал еще раз и забрал его. Утром следующего дня я был наготове. Надел на себя три гимнастерки, двое брюк, в вещмешок положил хорошие сапоги. И… жду. Восемь часов утра — старосты нет, десять часов — по-прежнему, его нет. Что-то подозрительно. В голову лезут всякие мысли: может быть он передумал меня брать, может быть заболел и т. п.
При конторе нашего шталага работал один пленный — топограф. Я с ним был в хороших отношениях. Часов в двенадцать пошел к нему в надежде, что он что-то знает. Он сказал: — «Э, друг! Немцы эту «лавочку» закрыли. Они узнали, что старосты выводят не своих. Были случаи, когда партизаны отбирали документы у старост, по которым выводили своих людей. Бывало, что партизаны даже убивали старосту, а по его документам посылали своих людей и забирали тех, кто им нужен». Вот так закончилась эта авантюра. Больше этого старосты я не видел и в его селе не был.
А жизнь продолжалась. Я было воспрянул духом, что вырвусь из этого ада, но… все рухнуло в одночасье. Кроме шести санитаров и двух фельдшеров я держал около себя одного очень интеллигентного и образованного старичка. Он понравился мне, и мы его использовали для уборки в нашей каморке (мой «кабинет»), стирки белья и доставки с кухни обеда. Однажды старичок рассказал мне, что в углу нашего двора через проволоку, отделяющую нас от рабочего блока, можно купить махорки, кое-какие вещи и даже мясо. Я проверил и выяснил, что из рабочего блока люди ходят на табачную фабрику, засолочную, пилораму и на другие работы. С работы каждый несет, что достал. Вечерами у них целый базар. Идет торговля, обмен. А этот блок выходил торцом к нашему двору.
Однажды наш «адъютант» купил кусок печени. Поджарил на растительном масле и подал мне. Я поел. Показалось, печень сладит. Подсолил. Не помогает — и все сладит. Не стал есть и запретил ему брать на базаре что-либо. Через пару недель немцы расстреляли каких-то трех «ялдашей». Оказывается, они ночью проникали в морг, разрезали животы трупам, извлекали внутренности, в основном печень, и торговали ими. Так вот какую печенку мне поджарил мой помощник! А я когда-то слышал или читал, что человеческое мясо сладит и эту сладость перебить ничем нельзя.
По данным СМИ в немецком плену было приблизительно пять с половиной миллионов человек, из которых осталось в живых не более трех миллионов. Не могу подтвердить или опровергнуть эти цифры, но по Кременчугскому шталагу № 346 из сорока восьми тысяч к весне 1942 года осталось в живых две-три тысячи человек. Основной причиной гибели пленных был страшный голод. Дальше: холод, отсутствие медикаментов, тяжелый изнурительный труд и отсутствие какой бы то ни было гигиены. Люди месяцами не мылись, не брились, а о стирке белья и говорить не приходится.
Все это привело к появлению огромного количества вшей. Этих кровососов я видел и раньше (в 1933 году), но таких вшей, размером чуть ли не с муху, увидел впервые. Они так размножались, что забивали собой шинели, нательное белье, солому, где спали больные. Все было забито вшами так, что иногда не видно было гимнастерки или брюк. Из рассказов отца и деда о гражданской войне я знал, что вши — это предвестники тифа. И он должен был, вот-вот, начаться в лагере. Вырваться из лагеря с помощью старосты не удалось. Стал искать другие варианты. Не дай Бог, появится тиф — все! Сразу же введут карантин, а это — верная гибель. Если меня не сломили голод и холод, то тиф не помилует, так как увернуться от него не будет никакой возможности.
В моих условиях бежать было нельзя. На работу за зону я не ходил и у меня не было пропуска. Я мог ходить только по лагерю — сопровождать больных или забирать их из других блоков. Положение было критическое. И вот однажды я услышал украинскую песню: — «Ой ты Галю, Галю молодая, едем, Галю, с нами, с нами — казаками». Это было как гром среди ясного неба. Я стоял и со слезами на глазах слушал. Навел справки через упомянутого выше знакомого топографа. Оказалось, что немцы организуют украинскую милицию, так называемую «Хильфсвахе» (вспомогательный караул). Берут только украинцев. Строго экзаменуют по знанию украинского языка. Обычно украинцы проверяют «москаля» (русского) по слову «паляница». И редко, кто мог это слово произнести правильно, по-украински.
Нашел я чистого «хохла», который меня выучил произношению этого слова и украинской мови. Топограф же сказал, что если я захочу, то он может через своего шефа — немца Вилли Штофа сводить меня в контору этой организации. «А примут ли тебя — не знаю. Во всяком случае приведи себя в порядок». Я навел марафет: побрился, вычистил сапоги, одежду. Жду. Вскоре после нашего разговора заходит Дмитрий (так звали топографа) и приглашает на встречу с Вилли. Я этому немцу понравился. Забирает меня и ведет к зданию, стоящему рядом с нашей зоной, где была контора организации «Хильфсвахе». Оставил меня в коридоре, а сам зашел в комнату. Проходит 5 минут, 10… Стою как на ножах. Хотя считаю себя неверующем, в уме молю Бога: — «Господи, помоги! Спаси меня от гибели!» Наконец, через полчаса Вилли приглашает в комнату. Захожу. По обстановке вижу, что был какой-то пир. Сидят за столом: фельдфебель, унтерофицер, один гражданский и Вилли — тоже унтерофицер. Все навеселе. Начался молчаливый «медосмотр» моей внешности. Первым заговорил Вилли и гражданский перевел, чтобы я отвечал на вопросы по-украински. Переводчик (гражданский) спрашивает: — «Звидки?» Я готов был отвечать на подобные вопросы. Ведь служил я на Украине, но не в селе или городе, а в военном городке. Когда началась война, нас перебросили в Днепропетровск, где мы пробыли недели три. Перевооружались, получали пополнение, проводили занятия. Мой взвод занимался разведкой и я хорошо знал окраину Днепропетровска. И на вопрос: — «Звидки?» (откуда?) — отвечаю: — «С миста Днепропетривска». — «Призвище?» (фамилия?). — «Петренко». — «Имья?» — «Михайло». — «По батькови?» — «Олэксандрович». Переводчик говорит: — «О, цэприридный хохол». Перевел мои показания немцам. Те покивали головами в знак согласия и меня записывают в третий взвод. Дают мне час на сбор личных вещей. Теперь я иду назад в свой госпиталь уже без сопровождающего немца. Прощаюсь со своими друзьями и ухожу. Помещают меня в казарме. Получаю постельное белье. Сходил в дезинфекционную баню. Ночь провел в новом положении.
На следующий день дают мне «аусвайс» (пропуск), нарукавную повязку и два или три дня свободного времени, чтобы я нашел себе «знакомство», где меня бы обстирывали, обшивали, чтобы всегда выглядеть с «иголочки». Иду с пропуском № 316 к вахте и не верю, что сейчас меня выпустят из лагеря. Подхожу. Часовой что-то бормочет по-немецки, улыбается и открывает мне шлагбаум. Я на свободе!
Дошел до середины улицы и остановился. Куда идти? Направо? Налево? Решил идти направо (праведную сторону) к окраине города. Прошел с километр, рассматривая улицу, дома и новую для меня обстановку. Вдруг слышу, что кто-то стучит в окно и приглашает зайти. Я оглянулся, предполагая, что приглашают кого-то другого. Выходит из калитки пожилая женщина и говорит: — «Я Вас кликаю. Бачу Вы новенький, идэтэ и озираетесь по сторонам. Прошу зайдить к нам». Зашел.