Дней через десять после моего ухода разразился страшный тиф, который начал косить тысячами ни в чем неповинных людей. Прекратился выход на работу. Немцы устроили в бывшем лагере «28-я батарея» тифозный изолятор, откуда была одна дорога — в могилу. Как-то раз, пользуясь пропуском, я зашел в эту зону. Посмотрел, где я летел с чердака, где был мой первый госпиталь, где бежал мой друг и земляк Василий Петрович. Уже дома, после освобождения из ГУЛАГа я был в семье моего друга и рассказал его матери и сестрам о последних днях нашего совместного пребывания в плену. Рассказал, как он бежал, а я остался. С этой семьей я долго поддерживал связь письмами, надеясь, что друг мой отзовется. Но тщетно. Он «как в воду канул». По сей день о нем «ни слуху, ни духу».
Мое пребывание в украинской милиции сложилось удачно. Я стал помощником переводчика, так как мог сносно объясняться по-немецки. Ведь в 1935–1938 годах я учился в Минераловодском педагогическом училище, где было немецкое отделение. Там училась немецкая молодежь на преподавателей немецких школ, которых на Кавказе было много. У них такая же программа, но только на немецком языке. Жили они рядом с нами. Поскольку по программе у нас был немецкий язык, то для лучшего его освоения я договорился со студентами-немцами, чтобы они разговаривали со мной только по-немецки. Это мне и помогло.
В наряд я ходил мало. Как правило, утром мой командир взвода унтерофицер Витек ставил меня дежурным по казарме и вешал на шею большой фанерный знак — «Штубендиенст» (дежурный по комнате). Часам к 8–9 наряд кончался и все уходили на дежурство. Мой Витек заходил в казарму, снимал с меня значок, надевал на какого-нибудь больного или свободного от наряда, а меня отпускал на все четыре стороны до утра следующего дня. Так что пребывание в «Хильфсвахе» особых трудностей для меня не представляло.
В 1943 году фронт подошел к границам Украины. Началась подготовка к эвакуации. Пошли разные слухи: одни говорили, что нас направят на шахты, другие — в концлагерь и т. п. Кое-кто под шумок решил бежать из казарм, тем более, что некоторые уже обзавелись здесь семьями и даже детьми. А мой Витек говорил: — «Не бойся. И в Германии найдется такая же работа». Честно говоря, ничего хорошего я от Германии не ждал. Зато прекрасно знал, что нас ждет с приходом Красной Армии.
Оставшихся эвакуировали в Пруссию в лагерь недалеко от города Шнайдемюль, где нас использовали на легких работах по лагерю. А в конце апреля — начале мая перебросили в город Орша (Белоруссия), где был сборный пункт русской Освободительной Армии (РОА). Распределили по командам: русские, украинцы, латыши, литовцы, калмыки, казаки и т. д. В одну из ночей наш лагерь подвергся сильной бомбардировке — погибло много людей. Оставшихся в живых и вернувшихся в лагерь вскоре отправили по железной дороге в места назначения.
Нас, казаков, отправили в город Млава в 120 км севернее Варшавы, где формировалась 1-я Казачья кавалерийская дивизия генерала Гельмута фон Паннвица. Здесь распределили прибывших: донцы, кубанцы, терцы, сибиряки. Человек двадцать терцев привели на территорию, где формировался 6-й Терский казачий полк под командованием подполковника фон Кальбена, поместили в карантинный барак, но мы могли свободно гулять по лагерю. При оформлении в полк спрашивали о воинском звании и какого отдела. Записался рядовым, а про отдел я не имел понятия. — «Как это — казак и не знаешь какого отдела?» — «В семье об этом разговора не заводили. Откуда еще я мог узнать — какого мы отдела?» Тогда принимающий перечислил города: Пятигорск, Владикавказ, Кизляр… Ближе всего к нам Пятигорск, а казаки Пятигорского отдела сформировали 1-й эскадрон 6-го Терского полка. Вечером я пришел в 1-й эскадрон. Дошел до барака и задумался: а кого из родных я могу здесь увидеть? Постоял минут пять, захожу. Иду медленно между нарами, где сидят мои земляки. Кое-кто спрашивал: — «А сам откуда?» Я воздерживался от ответа пока не прошел весь барак. Никого из знакомых я не увидел.
Спросил у близсидящих казаков: — «Кто из станицы Александрийской?» Вызвался один. Оказалось, что я учился с его сестрой Верой в средней школе и она говорила, что у нее есть старший брат Федор. Вот этого Федора я и встретил в 1-м эскадроне. Однако лично я его никогда не видел и не знал.
Однажды в тихий вечер я вышел покурить и решил пройтись по центральной аллее. Она очень красивая, с тополями и скамейками. На одну из них присел и курю. Смотрю, идут двое пожилых казаков, о чем-то беседующих между собой. В одном из них узнаю своего соседа Григория Нестеровича, кума моего отца, бывшего агронома нашего колхоза. Сперва даже не поверил своим глазам. Окликаю: — «Григорий Нестерович!» Оба остановились. Мой сосед подошел и, узнав меня, бросился обнимать. Начались расспросы: — «Откуда? Как сюда попал? Кого из хуторян видел во время войны? Где я нахожусь в данное время?» Я сказал, что в общем карантинном бараке. — «Почему не в офицерском?»
Перед началом войны я успел написать домой лишь одно письмо, где сообщил о присвоении мне звания «лейтенант». Видимо, отец похвалился куму о моих делах в армии, так что Григорий Нестерович знал об этом. Стал объяснять, что я себя не считаю полноценным офицером и решил об этом молчать. Он и слушать не хотел: — «Мы собираем по единицам наших казачьих офицеров, а ты хочешь умолчать об этом? Хочешь быть рядовым казаком?» Часа три мы спорили. Он мне доказывал, что я буду сам себе хозяин, не буду подчиняться каким-нибудь самозванцам, которые записывались в офицеры, не зная самых простых основ строевой и боевой подготовки. Закончился разговор тем, что Григорий Нестерович заявил, что завтра же пойдет в штаб 6-го Терского полка и все расскажет.
На следующий день приходит посыльный, забирает меня и ведет в штаб. Там немецкие и казачьи офицеры сняли с меня «стружку». Переодели и направили во 2-й эскадрон, где я принял под командование 2-й взвод. Так, по воле случая, я — командир взвода 6-го Терского кавалерийского полка 1-й Казачьей кавалерийской дивизии. Живу в офицерском бараке. Питаюсь в офицерской столовой. Занятия с казаками, в основном, проводит помкомвзвода под моим наблюдением.
Недели через три вызывают в штаб и объявляют, что направляют меня на переподготовку в офицерскую школу, расположенную в местечке Прашница в 20 км от Млавы. В школе собралось человек 40. Все офицеры от лейтенанта до капитана. Нам объявили: — «Погоны снять, звание забыть. Вы теперь слушатели офицерских курсов. Звания получите после их окончания». Занятия вели немецкие офицеры с переводчиком. Нас ничему особому не учили, а, в основном, проверяли наши знания. Идет лекция. Преподаватель специально делает грубейшую тактическую ошибку и смотрит: кто ее повторяет, а кто нет и почему? Так выявляли самозванцев. Курсы продлились дней 40–50. По окончании занятий группу курсантов в 15–20 человек построили и увезли на охрану какого-то объекта во Францию. Оставшимся устроили прощальный банкет и — по местам.
В конце августа — начале сентября 1943 года после обучения казаков боевым действиям пошли разговоры о нашей отправке. Но куда: на восточный фронт или во Францию на случай открытия второго фронта? Командование держало это в тайне. Наконец, погрузились в эшелоны и поехали. Однажды под утро прибыли на какую-то станцию и разгрузились. Когда рассвело, читаю: — «Старе Петрово село». Интересно. Почти по-русски. Когда разобрались, оказалось, что мы прибыли в Югославию в провинцию Славония. Местность равнинная. Партизан мало, а то и совсем нет. Люди разговаривают на сербско-хорватском языке. Часть разговора понятна, часть не понятна, часть догадываешься. Сербы — православные с традициями близкими нашим, хорваты — католики.
Коммунист Тито поднял народ на борьбу с немецкими оккупантами. А нас привезли на борьбу с коммунистическим режимом Тито. Титовская пропаганда сперва растерялась. Как это так: Германия воюет против русских, а тут русские в союзе с немцами? Нас стали изображать как шайку диких кавказских народов — черкесов. В результате нашего общения с местным населением эта пропаганда потерпела крах. Тогда нас стали изображать как уголовный элемент, набранный из российских тюрем. Но и здесь произошла осечка.
Пришлось разбираться в югославских событиях. В Сербии, где сербы-патриоты создали боевые подразделения четников под командованием Недича, мы были мало. В основном воевали в Хорватии. Хорватские власти развязали настоящую религиозную войну. По всей Хорватии были разрушены все православные храмы и церкви. Хорваты-усташи вырезали сербов целыми селами. Не стреляли, а резали ножом. Чтобы не быть зарезанным, надо было принять католическую веру. Это небольшая религиозная процедура. Одной миловидной сербиянке, жившей тайно среди хорватов, я советовал: — «Да ты прими формально их веру, а в душе молись своему Богу и живи спокойно». Ответила: — «Людей я обману, а Бога — нет. Что Бог решит, то и будет». Прошло 54 года, а я и сейчас повторяю ее слова: — «Людей я обману, а Бога — нет». Какая сила веры в Бога!!!
Одна молодая хорватка как-то в разговоре сказала мне: — «Мы защищаем свободу и независимость нашей Родины. А что делаешь у нас ты?» Что ей сказать? Да почти и нечего. В наших руках единственный козырь: — «Мы «наелись» коммунизма по горло. Хотим помочь Вам, чтобы Вы не пошли по нашей трагической дороге». — «А мы Вас не просили об этом», — был ответ. Сложнейшая ситуация. Ведь они были правы, защищая свою Родину. К тому же это наши братья — славяне. Как нам быть? Как сделать по пословице, чтобы «волки были сыты и овцы целы»? Была возможность перейти к партизанам. Но немцы и местные жители рассказывали, что титовцы перебежчиков выдают советам. Немцам я мог не верить, но верил местным жителям.
В боснийском городке Добой стоим и ведем разговор о покупке помидор: — «Как они называются по-хорватски?» Подходит молодая красивая девушка и на чистейшем русском языке спрашивает: — «Господа офицеры! Что Вы хотите купить?» У нас глаза окрутились. В далекой горной Боснии, в этой отсталой стране, где еще в ходу ткацкий станок и деревянная борона и… русская речь! Как это могло произойти? Оказывается, они эмигрировали еще в гражданскую войну. Отец, генерал-лейтенант русской армии, был дипломатом. Его уж нет в живых. Эта девушка, ее старший брат и 87-летняя мать живут в этом городке. Русскую речь не забыли и мечтают вернуться на Родину. Недоумевают, как мы могли оказаться в союзе с Германией?
Наша дивизия была на самообеспечении. Стало быть, пропитание для себя и лошадей, в основном, надо было доставать самому. Это приводило к насильственному изъятию продуктов, сена и т. д., что вызывало недовольство населения. Но, если на нашем пути встречались немецкие села, нам говорили: — «Нике забрали. Это дойч». Хорватско-усташская пропаганда использовала это и говорила населению: — «Смотрите, эти русские под жесточайшим немецким контролем и командованием творят грабеж и насилие. Подождите, придут те русские, у которых и командиры такие же грабители. Они устроят у нас настоящий ад». Однако, при конфискациях продуктов, фуража, лошадей было строжайше запрещено отбирать все и оставлять семьи без средств к существованию, как это делали большевики в гражданскую войну и в период коллективизации, а также советские партизаны на оккупированной территории.
Однажды во время нашего диспута подняли вопрос: — «Кто генерал A.A. Власов — герой или предатель?» Один из участников этого диспута сказал: — «Ответ будет зависеть от того, кто будет говорить и в какое время». И он прав. Как описать действия 15 Казачьего кавалерийского корпуса (в феврале 1945 г. дивизия преобразована в корпус) в Югославии? Кто будет писать: Югославский партизан? Немецкий офицер? Представитель казачества? И в какое время: во время войны? Во время сдачи оружия в английской зоне оккупации Австрии? Или по прошествии 55 лет?
Как представитель казачества я не берусь описывать все действия 15 ККК в Югославии. Я не все видел, не все знаю, не во всех военных операциях участвовал. Начну с того, что нас выгрузили на равнинной территории, где партизан вообще не было, а местное население не имело представления о них. Мы же ходили на прочесывание местности в поисках партизан. Я это время отношу к проверке нас на надежность. Не будет ли перебежчиков? Ведь в составе эскадронов при преобладании природных казаков был весь социальный и национальный букет Советского Союза: крестьяне, рабочие, интеллигенция, русские, украинцы, татары, башкиры и т. д. и т. п. Никого не интересовало, кто ты: коммунист, судимый или нет, даже национальность не спрашивали. Меня удивляло, что во время строевых занятий пели песню «Вставай страна огромная…». Только заменили слово «черные» на «красные» в строчке: — «не могут крылья черные (красные) над Родиной летать…». Аналогичная замена в других строчках и в других песнях. Как мне представлялось, идеологической работы среди казаков не было никакой. При некоторых эскадронах был атаман, в основном, пожилой офицер, который в непринужденной обстановке проводил беседы по истории и традициям казачества.
На всех ключевых командных должностях были немцы, за исключением 5-го Донского кавалерийского полка полковника Кононова, где был только один офицер связи и несколько младших чинов чисто технического персонала. Нам обещали, что в скором времени все командные должности займут казачьи представители, но до конца войны так ничего и не сделали. Одно время на должности командиров эскадронов поставили офицеров-эмигрантов. Вскоре их убрали и возвратили немецких офицеров. Заметно было, что в разведку никогда не посылали немцев. Я как-то спросил у старшего немецкого офицера: — «А почему не посылают в разведку немцев?» Шутя, он ответил — «На каждого немца переводчиков не найдешь».
Принцип самообеспечения казачьей дивизии (позднее корпуса) вынуждал к конфискациям, что приводило к серьезным конфликтам с крестьянами и не прибавляло авторитета казакам. Однажды в зимнюю пору я видел, как казаки вывели крестьянских коров из хлева и поставили своих лошадей. Крестьяне были вынуждены из одеял, тряпья соорудить что-то наподобие сарая, чтобы их буренки не ночевали под открытым небом.
Но было и хорошее. При казаках сербское население жило спокойно и было уверено, что никакие усташи их не тронут. Казаки решительно и жестко пресекали национальную рознь. Партизаны же с казаками встреч избегали из-за слабой вооруженности и боязни ответной кары.
В Югославии, вернее — в Хорватии, мы пробыли около двух лет и все время у меня из головы не выходили слова молодой хорватки: — «Мы защищаем свободу и независимость нашей Родины. А что делаешь у нас ты?» Как я понимал, она тысячу раз права. А что нам было делать? Родина (точнее — большевистский режим) от нас отказалась, объявив всех пленников изменниками. Свыше пяти с половиной миллионов изменников — не многовато ли для страны?
Под конец войны мы быстрым аллюром (несколько суток) были выведены в соседнюю Австрию через Словению. В одном месте побросали лошадей, обоз и с легким вооружением с боем прорвались в зону англичан. В конце мая сдали оружие. Вскоре пошли слухи, что нас передадут советам, но в это как-то не верилось. Наше новое начальство (русское) послало делегацию к фельдмаршалу Александеру. Их успокоили, заверив: — «С коммунистами мы воевать будем, если не сегодня, то завтра. Рядовой состав мы наберем в любое время, а офицерский сохраним. Не беспокойтесь, господа офицеры, мы вас спрячем от глаз большевиков где-нибудь на юге Франции. Так что завтра, когда за вами придут машины, с личными вещами приходите на сборный пункт».
Мы с другом прибыли последними. Выглядываем из лесочка. Я посчитал офицеров нашего 6-го Терского полка. Все были в сборе, кроме нас двоих. Глянули друг другу в глаза… Подошли к основной толпе. Подъехали крытые «студебеккеры». При каждой машине три конвоира с автоматами. Построили. Приказали сдать личное оружие. Ну, раз под конвоем и без оружия, значит на Родину!
Привезли нас на какой-то пересыльный пункт. Там уже была группа Доманова из Северной Италии. Их тоже привезли на «совещание», где должна была решиться наша судьба. Под сильной охраной (прожекторы, танки) ночь провели здесь. Никто не спал — не до сна было.
Утром те же машины и конвой. Предложили грузиться. Никто не шел. Даже группа офицеров, взявшись за руки, легла под гусеницы танков. Английское командование вызвало подкрепление. Танки подняли стрельбу над нашими головами. Вновь прибывшая команда человек в 60 хватала поодиночке стариков-домановцев и кидала как мешки в машину. Назад с машины нельзя — штыки конвоя. Кубанцы запели: — «Врагу не сдается наш гордый Варяг…», — и сами стали грузиться в машины.
Привезли нас в г. Юденбург. Высокий мост через реку. До воды метров 40. Первая машина разгрузилась перед мостом. Повели на другую сторону. Не знаю точно, но человек 6 или 7 прыгнуло с моста в воду и на камни. Другие машины стали проезжать по мосту и разгружаться на советской стороне. В нашей машине двое перерезали вены на руках. Их забрали полумертвых. Наша эпопея закончилась. Мы в руках «любимой Родины»!
Нас, офицерский состав XV казачьего кавалерийского корпуса, передали англичане в городе Юденбург. После всяких оформлений погрузили в вагоны, и потянулись мы на восток. Чтобы мы знали, куда попали, чтобы убить волю к сопротивлению, нас начали «обрабатывать» с первого же дня нашего путешествия. Давали селедку, но не давали воды. Не разрешали на станциях опорожнять «парашу», что создавало жуткую вонь в вагонах. А если учесть, что ради экономии вагонов нас набивали в вагон, как селедки в бочку, то можно представить наше положение. Не было медицинского обслуживания. Конвой заявлял, что им все равно, доставить нас живыми или мертвыми — лишь бы сошлось количество «голов». Не знаю про весь эшелон, но в нашем вагоне уже было двое мертвых.
Прибыли мы в город Прокопьевск. Лагерь наш находился на краю города. И что удивительно, так это отношение персонала охраны и обслуживания к нам. Видимо, чтобы снять нервное напряжение, обслуга распускала слухи, что нам особо бояться нечего. Пройдете мол фильтрацию, получите документы, и кто-куда. В этот обман чекисты вовлекали «стукачей» из нашей среды, которые работали на них. К сожалению, таковые находились. Мой друг по эскадрону, лейтенант Топоров пошел служить чекистам. Его устроили экспедитором, и он свободно разъезжал по городу.
Через некоторое время в лагере поставили палатки для следователей и, начались допросы, то есть «фильтр». Начали со старших офицеров — полковников, подполковников, майоров. После окончания следствия везли в Новосибирск. Там, якобы, выдавали паспорта, и кто-куда, кому что дали.
И вот, этот мой друг говорил мне:
— Не вздумай бежать. Раз уклоняешься от проверки, значит чувствуешь свою вину. Я недавно в Прокопьевске видел майора Захарова из 5-го Донского полка. Так ему дали вольное поселение в Кемеровской области сроком на десять лет без права выезда из области, а нам, лейтенантишкам — прямым ходом домой.
И я верил. Никогда бы не подумал, что Топоров мне врет, что он теперь служит уже чекистам.
В лагере городские власти использовали нас на разных работах. Я попал в бригаду дорожных работ. Мы ремонтировали городские и окрестные дороги. Охраняли нас двое пленных румынов. Вольные граждане проходили мимо нас. Иногда даже можно было с ними переговариваться. Сбежать было запросто. Но за все время пребывания в бригаде никто не ушел.
Помню, как-то ко мне обратилась молодая сибирячка. Как она меня уговаривала, чтобы я убежал к ней. Она говорила, что ее родители живут недалеко от города. Они знали, что у нее есть муж, но не видели его. У нее есть и его паспорт. И как она уверяла, что я очень похож на ее бывшего мужа.
— Пойдем! В селе тебя никто не знает, и будем спокойно жить, — говорила она.
— Наташа, дорогая моя! Ну, зачем я буду рисковать своей судьбой? Даю тебе честное слово, что я пройду проверку, получу законные документы, и к тебе. Домой я сразу не поеду; там у меня семьи нет, и кто жив, я не знаю, — говорил я.
— Вот посмотришь — будешь доставать локотки, да будет поздно, — настаивала она.
Наконец, подошла и моя очередь к следователю. Захожу в палатку. Сидит майор по фамилии Лакей. Угостил меня чаем, дал закурить и начал так:
— Твое дело буду вести я. Ничего не скрывай. Ничего не прибавляй. Рассказывай так, как было. Для того чтобы тебя осудить, хватит того, что живым сдался в плен, надел немецкую форму и с оружием выступал против союзников советской армии. Моя задача правдиво описать все твои похождения, а судьбу твою будет решать Новосибирск. Вина твоя есть. Но много вины лежит и на командовании советской армии, допустившем грубые ошибки, которые привели к большому количеству пленных советских солдат, — закончил он.
Следствие шло, кажется, месяц. Наконец, он все завершил, и мы, четверо лейтенантов, должны были ехать в Новосибирск. Я еще раз видел «свою» Наташу, взял ее адрес и попросил ее пожелать мне счастливого пути. Она заплакала, сказав сквозь слезы, что мы больше не увидимся, но все же произнесла:
— Ни пуха, ни пера…
Везли нас ночью в обыкновенном пассажирском поезде, где нам было забронировано отдельное купе. Сопровождал нас офицер и двое солдат. Ехали мы свободно и спокойно. Конвой мог спать, не боясь, что кто-то сбежит. Как же! Ведь мы едем «получать документы». Прямо с поезда подошли к большому зданию с вывеской «Управление контрразведки Западно-Сибирского военного округа «СМЕРШ».
Что-то сжало мое сердце. Уж больно страшное слово «СМЕРШ», почти что «смерть». Пропало у нас как-то желание получать паспорта. Мы почему-то не смотрели друг на друга. Открылась дверь, и нас ввели в здание. Сменился конвой. На просьбу одного из нас сходить «по легкому» конвоир заорал во всю глотку:
— Сидеть!!! — и при том еще щелкнул затвором автомата.
Ну, вот и все. Приехали… Вышел какой-то чекист, скомандовал:
— Встать!
Провел инструктаж: