Я был страшно зол на английское командование, и мысленно обращался к ним: «За что? Ведь вы подписали Женевскую Конвенцию о правилах ведения войны и обращения с военнопленными солдатами и офицерами, если вы нас таковыми считаете. Война закончилась, теперь настал мир, а вы, в угоду душегубу Сталину, делаете такое незабываемое и непростительное преступление. Вас сатана угощает его любимым кахетинским вином, вы с ним поднимаете бокалы и пьете в честь «мира». Вы не знаете или не хотите знать, что эти бокалы были налиты кровью миллионов жертв народов России, а не вином!
Если не завтра, то послезавтра, вы тоже будете проливать кровь от ваших «союзников-коммунистов». Вашего преступления вам не утаить. Пройдут года, а может и десятки лет, но МИР узнает про ваше предательство и преступление. Придет время, и Россия освободится от коммунистического ига, и она не забудет и не простит, вам лордам, ваши поступки.
Вас будет судить не только Россия на международном суде, но история и весь МИР. Вы, люди вероломные, неужели у вас нет ни одной искры гуманности и человечности? По окончании войны вы насильно выдаете первых и ярых борцов антикоммунистов, которые больше всех пострадали от большевиков. И вы выдаете их вашему «союзнику» Сталину на расстрел и мучения? И вы себя называете «цивилизованным и культурным» западом? Сталину не нужно было самому охотиться за врагами коммунизма, об этом постаралась Англия со своими союзниками. Она преподнесла ему врагов коммунизма на тарелочке. Этот убийца сейчас, как и раньше в Тегеране и Ялте, смеется над «союзниками» и с улыбкой поглаживает свой ус, закусывает шашлыком и запивает своим кахетинским вином.
Он вспоминает слова своего товарища — палача Ленина: «Запад готовит для нас веревки, которыми мы их будем вешать». И Ленин был прав.
При этой расправе с казаками, безусловно, присутствовал и наблюдал представитель Сталина, офицер Смерша или НКВД, переодетый в английскую форму, подумал я. От этого размышления я чувствую, что у меня не хватает воздуха и начинает трясти, как в лихорадке. Моя правая рука потянулась в левый внутренний карман шинели, там я нащупал что-то, пришитое к карману, сорвал нитки и вспомнил: «Господи, да ведь это тот пакетик, который мне дала мама, провожая еще в 1941 году». Я его за четыре года перешивал несколько раз в карманы, когда получал новую форму. Что в пакете, не знаю. Раскрыв пакет, увидел иконку Св. Николая Чудотворца, завернутую в кусочек полотенца и кусочек бумаги, на которой была написана молитва от пуль.
В 1920 году при погрузке на пароход «Херсон» в Крыму, мать погибшего легендарного кубанского генерала Н.Г. Бабиева, подарила моей маме белое полотенце и икону Св. Николая Чудотворца. Моя мама каждый год носила святить пасху в этом полотенце и хранила его как святыню.
Увидев это, я расстроился, начал целовать икону, фотографии отца, матери. «Спасибо, отче Николае, спасибо, мамочка», и я заплакал.
Пусть заблуждающиеся верят в Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, а я и в дальнейшем буду верить в Иисуса Христа и Св. Николая Чудотворца, подумал я. Когда нас привезли обратно в лагерь, медицинского персонала уже не было, их куда-то увезли. Через час охрана была снята, открыли ворота. Майор Островский попросил нас не выходить из лагеря, чтобы англичане не подумали, что мы хотим бежать.
В лагерь приходили солдаты и офицеры, допрашивали нас, почему мы не хотим ехать на «Родину». Смеялись, шутили, как будто ничего и не было. Я поблагодарил переводчика за то, что он убедил солдата вернуться и записать меня и других. Он мне сказал, что это был не простой солдат, а офицер агент-разведчик, что они все одеваются простыми солдатами. Я спросил переводчика о его судьбе, он мне сказал, что, вероятно, его, как и всех усташей, передадут Тито. Подошел отец Адам Бурхан, и мы с ним долго разговаривали. Он показал мне свои фотографии, на одной он стоит с большими усами в черкеске в чине есаула, с орденами на груди. В разговоре я узнал, что он — крестный отец моей подруги Елены Дудко. Тут он мне опять сказал, что не нужно было удерживать отца Александра. Он рассердился и, несмотря на духовный сан, крепкое словцо сказал в адрес о. Александра. «Это не православный священник, а красный поп». Видно, у о. Адама осталась капля горячей казачьей крови своих предков-запорожцев.
Через час о. Адам отслужил молебен в незаконченном бараке и в своей короткой проповеди просил молящихся особенно молиться о здравии героического майора Островского. Все присутствующие плакали. Я боялся, что он вспомнит и о. Александра в проповеди, но он ничего не сказал о нем.
Вскоре после молебна, в лагерь влетела машина «джип» с двумя английскими офицерами и двумя дамами. Дамы были в немецкой форме, но с югославскими королевскими отличиями. Одна из них была Ариадна Ивановна Делианич, давнейший друг майора Островского. Она была позже редактором «Русская жизнь» в Сан-Франциско. И как редактор газеты, написала «Открытое письмо» королеве Елизавете 2-й по случаю принятия королевой в свою аудиенцию Хрущева и Булганина.
Другая женщина была сербка, замужем за русским офицером, она говорила по-английски. Они под предлогом, что ищут своих мужей, военнопленных офицеров Югославской Королевской Армии, умудрились уговорить англичан, чтобы они их привезли. На самом деле они искали майора Островского, чтобы узнать, какая судьба Казачьей Дивизии.
Они нам сообщили, что вчера вечером, т. е. 28 мая генералы Краснов, Шкуро, Доманов и другие были арестованы и куда-то увезены. Мы сразу поняли, что судьба всех казаков одинакова. Предатели не посчитались ни со старым заслуженным генералом Красновым, ни с ген. Шкуро и его английскими наградами. Хотя охрана была снята, но все спали ночью плохо. Не доверяли англичанам, некоторые совершенно не спали.
Утром 30 мая с переводчиком пришел всегда улыбающийся капитан, похожий на женщину. Он всех спрашивал, нужно ли кому что-либо. Я обратился к нему, чтобы узнать, где Таня. Он сказал, что она находится в нескольких километрах от нас в казачьем лагере. Я спросил его, что будет с казаками в лагере, он ответил, что если казаки будут держать себя так же героически, как и мы, то они не будут выданы.
У меня появилась мысль, что об этом их нужно как-то предупредить, и я ему сказал, что все вещи я отдал сестре, также и документы и, кроме паспорта, у меня ничего нет. Узнав, что моя «сестра» блондинка с Красным Крестом, он сказал, что это легко сделать. Через несколько минут подъехал сержант на джипе, я сел в машину, и мы поехали. По дороге ехали две повозки, на первой сидела Таня с мамой, на другой врачи и ветеринары. Наш джип остановился и я побежал к Тане. «Таня, предупреди казаков… предупреди казаков…» Но она сказала: «Ваня, не кричи, успокойся, их больше нет, их ночью всех вывезли!» Я страшно разозлился, выругался сильно по-сербски, посылая всех английских офицеров… Как же это так? Всего несколько минут назад капитан мне сказал, что если казаки будут себя держать так же, как и мы, то они останутся.
Зачем эта ложь, издевательство, насмешка? Ведь капитан безусловно знал, что их ночью увезли. Я снова не выдержал: «…Где ваше офицерское слово?»
Таня отдала мне вещи и документы. Я спросил, куда их везут, но она не знала. Вернувшись в лагерь, я принес эту печальную новость. Мы долго обсуждали эту выдачу. Почему ночью? И пришли к выводу, что англичане, увидев, что произошло в нашем лагере вчера, где было лишь 193 человека, а в казачьем — тысячи, и вывозя их днем, они бы не справились…
Когда я вернулся в лагерь, капитан все еще был там и улыбался. Я злобно посмотрел на него. Ко мне обратился есаул Трошин, прося поговорить с капитаном, чтобы ему вернули офицерскую шашку и кинжал. Переводчик и капитан никак не могли понять, что мы хотим. Я вспомнил, что у меня в кошельке есть фотография, где я стою на коне в полной кубанской форме, черкеске с шашкой и кинжалом, достал ее и показал капитану. Наконец, он понял, чего мы хотим, но сказал, что он их не видел в отобранных вещах.
Я повышенным тоном сказал, что присутствовал, когда эти вещи у Трошина отбирали… Пусть он спросит у сержанта, который нас обыскивал. И добавил, что шашка и кинжал для всех казаков и офицеров являются святыней и передаются из поколения в поколение.
Вы, как «честный» и порядочный английский гвардейский офицер, должны найти эти вещи и вернуть их есаулу Трошину. Вероятно, последние слова мои импонировали ему, и он сказал, что постарается, но гарантии не дает, т. к. он их не видел. Затем он попросил у меня разрешения посмотреть мои карточки, на которые долго смотрел. Там были карточки, где я джигитую. Узнав, что это я, он спросил смогу ли я сейчас это сделать. В этот момент мне было не до джигитовки, я был очень расстроен, у меня в ушах еще звучали слова Тани: «Успокойся, их ночью вывезли»… Но шашку и кинжал Трошина нужно было спасти, и я ответил: «Да». Он мне сказал, чтобы я пошел на поле и выбрал коня. Помня просьбу майора Островского не выходить из лагеря, я отказался. Узнав, что я могу убежать, он рассмеялся и спросил, если они приведут мне коня. Я согласился и минут через 20 мне привели коня с кавалерийским седлом. Я сказал капитану, что с этим седлом я ничего не могу сделать, но он настаивал, и я сел на коня. Конь оказался хороший, обученный, он знал что я хочу от него.
Два раза я его пропустил по прямой линии. Он идет без повода хорошо. Сделав несколько легких номеров, я въехал в лагерь под аплодисменты почти всего лагерного английского состава. Наконец, через полтора часа принесли Трошину шашку и кинжал. Кому-то много потребовалось времени, чтобы расстаться с награбленными трофеями: шашкой и кинжалом. Радости Трошина не было конца, он целовал шашку, кинжал и все время меня благодарил.
Перед обедом нам сказали, чтобы мы были готовы к четырем часам с вещами, нас грузовики повезут в лагерь «Белой Гвардии». Снова лагерь заволновался, ожидали новых сюрпризов. Куда? Что? В какой лагерь «Белой Гвардии»? Наверно опять обман. Никто уже никому не верил. Некоторые хотели убегать, я тоже смотрел, как и куда легче убежать. С нетерпением мы ожидали четырех часов. В четыре часа подъехало пять грузовиков без охраны, один шофер в машине и тот без пистолета. Я пристроился сзади грузовика, в случае опасности, чтобы была возможность быстро выскочить.
Майор Островский ехал на своем Фольксвагене, когда колонна двинулась, я перекрестился и тихо сказал: «Бог нам в помощь». Все сделали тоже самое. Кто-то сказал, чтобы я смотрел, куда везут: на запад или восток. Колонна останавливалась несколько раз, на одной остановке я узнал городок Фельдкирхен. Когда колонна начала уменьшать скорость, я заметил, что по горам ходят военные в немецкой форме. Недалеко от дороги я увидел одного лейтенанта, который смотрел на колонну. Я его узнал и крикнул: «ЖЕНЯ!» Это был мой начальник по соколу, кубанский казак Евгений Головко.
«Ну, господа, теперь можете отдохнуть. Мы на свободе, находимся в лагере «Белой Гвардии», в Русском Корпусе», сказал я, все вздохнули и перекрестились. От офицерского лагеря 1-й Казачьей Дивизии Вайтенсфельда нас осталось 54 человека казаков, казачек и один ребенок, в этом числе были: иерей о. Адам Бурхан (монах), священник о. Георгий Трунов и дочь Женя, священник о. Федор Власенко и сын Вася, священник о. Александр Козлов.
По приезде в Русский Корпус, нас, остаток 1-й Казачьей Дивизии, поместили на короткое время при штабе Корпуса, затем перебросили в маленькое местечко Тигринг. Некоторые офицеры с женами устроились по домам, мы же в большинстве устроились по шалашам и сеновалам под крышей.
Майор Островский, Ара Ивановна Делианич и майор Гринев устроились у зажиточного бауэра в доме, на втором этаже. Майор Гринев был помощником командира полка «Варяг» полковника Семенова. Но т. к. полковника не было, то он исполнял должность командира полка.
Русский Корпус, полк «Варяг» и мы ничего не знали, что произошло в Лиенце. Слышали, что была выдача 1 июня, но точных сведений не имели.
После выдачи в Лиенце, оставшийся за Атамана — хорунжий Матвей Кузин, посоветовавшись с казаками, решил послать в поиски Русского Корпуса. Ради предосторожности, он послал женщин-добровольцев. Согласились две женщины: у одной отец служил в Русском Корпусе, у другой (сербки) муж был казак, также в Корпусе. 5 или 6 июня в Корпусе появилась боевая, молодая казачка, моя подруга — Оля Дурицкая вместе с сербкой. Они первые рассказали нам об ужасах в Лиенце, позже стали появляться и другие жены и дети корпусников. Каждый из них рассказывал по-разному, но точных сведений не было.
В конце июня 1945 года ко мне подошел майор Островский и спросил меня, не хочу ли я «прогуляться»? Я спросил куда, и он сказал, что в Лиенц. Я по привычке стал «смирно» и сказал: «Так точно, как Вы прикажете». «Нет, я теперь не имею права приказывать, это если Вы сами пожелаете», — ответил он.
«Мы говорили об этом долго и, наконец, решили, что Вы — самый подходящий, и потому я обратился к Вам». Слово «мы» значило: что он, майор Гринев и Ара Ивановна Делианич разрешали этот вопрос. Я согласился и спросил, когда. Он ответил, когда я пожелаю. Я решил идти завтра и попросил сделать мне какой либо «пропуск». У хозяина дома попросил гражданскую одежду. Хозяин — австриец был очень доброжелательный к казакам, ярый антикоммунист, сказал, что сделает из меня австрийца. Дал всю австрийскую одежду, кроме ботинок, все были большие. У Коли Чуба я взял сапоги. В честь майора Островского мы почти все отпустили бороды, моей бороде шла уже четвертая неделя. Хотя она была и красивая «кутеповская», но у меня с ней было большое недоразумение. У мамы черные волосы, у отца черные волосы и борода, у меня тоже темные волосы, а борода оказалась рыжей! А рыжих бород я терпеть не могу. Хотел несколько раз сбрить, но должен был придерживаться всех остальных.
На другой день утром я вышел из хозяйского дома настоящим австрийцем: в австрийской шляпе с большим помазком, в темных очках с рыжей бородой, в австрийской куртке с маленьким рюкзаком на спине, в коротких кожаных штанишках, с закрученными сапогами и горной палкой в руках. Хозяин, хозяйка и их дочь меня проводили со смехом, но мне было не до смеха, т. к. нужно было добираться до Клагенфурта, а никакого транспорта не было. Кроме того, без документов «зайцем» нужно было добраться до Лиенца и обратно. Бумажку «пропуск», которую мне дал майор Островский, англичане не признавали. Я рисковал быть пойманным и выданным в СССР.
Проходя мимо дома, где жил Коля Быков с женой и Таня с мамой, я их всех заметил во дворе. Шутя с ними, поздоровался по-австрийски: «Грюс Гот», а когда прошел шагов тридцать, то повернулся и увидел, как они смотрят на меня, но не узнали.
К Клагенфурту я добрался уже после обеда. Не доходя километра два до города, я увидел человека в кепке с козлиной бородой, который стоял у забора. Он смотрел на забор и все время размахивал руками. Я заинтересовался, подошел к нему и поздоровался: «Грюс Гот», он мне также ответил. На заборе были наклеены шесть больших афиш, все были одинаковые. На них портреты трех больших «союзников»: слева Черчиль, справа Сталин, а посредине Труман, и они все смеются. По лицу и одежде видно было, что это наш человек, было ему лет под 70. Он мне начал на русско-немецком языке что-то объяснять. Показывает пальцем на Черчиля и Трумана и говорит: «Дураки, дураки», а потом добавляет: «Дум, дум». Я ему отвечаю: «Я, я». Тогда он показывает на Сталина и говорит по-русски: «Он нас 20 лет мучил и обманывал, он и этих двух дураков обманет». Я ему опять: «Я, я». Он наверно подумал, что я его не понимаю. Чуть повышенным тоном, размахивая руками, он стал мне говорить: «Да что ты мне все время свое «я, я», ты ничего не понимаешь, вы немцы тоже все дураки, как и эти двое», — показывая пальцем на афишу. Тогда я ему на русском языке сказал: «Нет, папаша, я Вас прекрасно понимаю, но эти два дурака ничего не понимают», — и указал на Трумана и Черчиля.
Старик растерялся, снял кепку, раскрыл рот и начал креститься. Я сказал «до свидания», повернулся и пошел. Пройдя несколько десятков шагов, я посмотрел назад, старик все еще смотрел на меня и крестился…
В Клагенфурте пришлось переночевать в Д.П. здании. На другой день я выехал автобусом в Филлах. Билет на автобус в Лиенц было очень трудно достать, нужно ждать две недели, но благодаря моим молодым барышням, знакомым еще по Белграду, удалось за две пачки папирос достать билет, и то стоячий… На четвертый день я выехал из Филлаха. В автобусе было набито, как в консервной банке сардинок. Многие сидели на крыше. Автобус только один раз остановился в Шпиттале. От Шпитталя до самого Лиенца, я видел английских солдат, поднимающихся в горы. Меня это заинтересовало. Рядом со мной стояли мужчины и тихо переговаривались. Я услышал как один сказал: «Смотри, Петя «охотники», пошли ловить наших». Подробности об этой ловле я узнал на другой день в Лиенце.
Подъезжая к Лиенцу, я увидел, что на поляне бегали лошади. Я стал присматриваться: «Господи, ведь это мои кони, которых я принимал, объезжал и дрессировал еще в Белграде в 1942 году». Я узнал Шамиля, Абрека, Буслая и своего Бубика. Какими судьбами они сюда попали?
Когда эскадрон уехал из Вены, я тогда лежал в казачьем лазарете с гриппом. Раз кони здесь, то значит и некоторые казаки должны быть здесь. Сердце у меня бьется, я не могу дождаться, когда остановится автобус… Наконец, приехали. Два человека, стоявшие рядом со мной в автобусе, направились в лагерь Пеггец, и я пошел за ними. Иду не спеша, стараюсь себя успокоить.
Когда подошел к воротам, увидел барак с лев?й стороны с надписью по-английски OFFICE. Перед бараком стояли мои бывшие подруги детства: Лидия Кузуб и Надя Федаш. Я крикнул: «Лида!» Они на меня посмотрели, но видно не узнали, т. к. не было никакой реакции. В этот момент ко мне бежал мальчик в полной немецкой форме и громко кричал: «Господин обер, господин обер». Я узнал Сашу. Саше Виноградову было 9 лет, он был сыном донского казака Б. Виноградова, сапожника при главном казачьем штабе южного фронта в Вене. Мать его погибла еще на Дону при отступлении. Он был умный, послушный, проворливый, но, как и все дети, любил играть, и некоторым при штабе это нравилось.
Начальник штаба, полковник Андерсон, прикомандировал его к нам в эскадрон. Отец ему сшил сапожки, а мы ему сделали форму, т. к. он все время хотел быть «казаком». За провинности я ему грозил и говорил: «Саша, ты никогда не будешь настоящим казаком!» Этих слов он очень не любил, и его это очень обижало, но они на него действовали и он слушался.
Подбежав ко мне, он прыгнул мне на грудь и обнял руками за шею. Так мы, обнявшись, несколько минут плакали, не стесняясь один другого. Когда мы успокоились, я его спросил, где отец? Он жалобно ответил, что папу увезли и затем, ударив себя кулачком в грудь, с большой гордостью сказал: «А меня нет! Я им не дался!»
«Как же ты меня узнал, Саша?» «Я Вас издали еще узнал, по Вашей походке и ногам».
Лида и Надя продолжали смотреть в нашу сторону. Саша рассказал, что произошло. Во время насильственной погрузки, отец и сын держались вместе. Когда солдаты начали их бить и насильно вбрасывать в грузовики, то солдатский приклад зацепил отца по голове, и его, окровавленного, бросили в грузовик, затем схватили Сашу и также бросили… Но Саша выскочил, его снова схватили и вбросили, наставив на грузовик штыки так, чтобы никто не смог выпрыгнуть. Саша опять между штыками выскочил, тогда его схватил злой, здоровый солдат за шиворот, дал ему пощечину, приговаривая на чисто русском языке: «Да…, до каких пор будешь выпрыгивать?» И со всей силой бросил Сашу в грузовик. Он упал на пол грузовика и когда очнулся, то грузовик был уже полный, и солдаты закрывали задний кузов. Тогда Саша со злостью бросается прямо на штыки, и один штык вонзился ему в грудь. Саша как-то срывается со штыка и окровавленный, убегает в толпу, а из нее умудряется вырваться и убежать в кусты, около реки Дравы. В кустах он потерял сознание и сколько там пролежал, не знает. Когда он пришел в себя, все уже успокоилось.
Я его попросил, чтобы он сказал, как тот солдат ругался, но он не хотел сказать, сказал, что очень скверно ругался. Саша расстегнул свой френч и рубашку и показал мне грудь, рана была с левой стороны груди, штык чудом вошел косяком. Если бы прямо, то попал бы в сердце. Френч, рубашка, майка, все было в крови, и я попросил все снять и переодеться в гражданскую одежду, но он запротестовал, говоря, что этого сделать не может, т. к. должен показывать этим «демократам»: солдатам и офицерам, что они сделали с нами, казаками. От этих слов у меня что-то застряло в горле, воздуха не хватает… Я его обнял, он, прижавшись ко мне, спросил: «Господин обер, правда я теперь казак?» Я молчал, не мог ему ничего ответить, т. к. меня что-то душило. Тогда он стал дергать меня за куртку: «Да, господин обер? Да?» Я его опять обнял и поцеловал, и со слезами на глазах сказал: «Да, Саша, ты теперь настоящий казак! Ты это заслужил!» После этих слов он подпрыгнул от радости, сорвался и побежал к своим друзьям сказать им новость, что он теперь КАЗАК.
Лида и Надя все еще стояли у барака, я подошел к ним, снял шляпу и темные очки и спросил Лиду: «Что, не узнаешь?» «Ваня, это ты?», — крикнула она. Узнал, что Лидиного папу и Надиного увезли. Лида работала в канцелярии и сама зарегистрировала меня, не хотела, чтобы я заходил, в оффис. После регистрации меня повели в свой барак, в котором жили Лида, ее мама и брат Кока, Надя и ее сестра Люба. Все они помещались в одной комнате.
Через час пришел Атаман, кубанский казак, хорунжий Матвей Кузин, которому уже успел сообщить Саша о моем приезде. Он был рад видеть меня. «Кузя», как мы его потом все называли, был смелым, энергичным, бравым казаком. Своей смелостью он много спас казаков, казачек и детей. Почти все уцелевшие от выдачи, с которыми мне приходилось беседовать, благодарили Кузю и молились за него.
Так как всех офицеров увезли и ни одного не осталось из командного состава, Кузя все тяжелое бремя взял на себя. В эту тяжелую минуту, всю эту тысячную массу казаков, инвалидов, казачек и детей он взял под свое крыло, под свою команду. И сегодня, после четырех десятков лет, когда собираемся 1 июня после панихиды помянуть павших, то мы всегда вспоминаем и благодарим Кузю. Это был не только казак в полном смысле слова, и казачьим офицером, он был — казачья величина.
Атаман, хорунжий Матвей Кузин, когда ему предатель майор Дэйвис «Расти» (рыжий) приказывал, чтобы он приказал всем грузиться, он, не боясь смерти, наоборот, кричал народу держаться вместе и не грузиться.
Это тот же майор Дэйвис, офицер королевской гвардии, который несколько раз давал честное офицерское слово, что казаков не выдадут в Советский Союз.
Уже после выдачи, когда его Кузя спросил, почему он не сдержал своего слова и где его слово гвардейца-офицера, то он холодно ответил, что он должен был исполнить приказание своего командования, иначе ему грозили отправкой на японский фронт.